Обреченный на смерть

Глава 1

«Как мерзко, везде обман — денатурат разлили, народ травят, мерзавцы. И буржуи забугорные твари — отраву продают нам, чтобы быстрее передохли русские люди!»

Мысли пронеслись в голове, но одновременно с ними накатила тошнота. Клубок чего-то очень горячего рванулся из желудка — Алексей, еще толком не придя в себя, успел повернуться на бок, и, почувствовав рукой пустоту с края кровати, наклонился. Его мучительно вырвало, от сильного спазма содрогнулся всем телом.

«Повезло — желудок был почти пустой, оттого не помер, а блевал желчью, пусть долго и мучительно. Фу, как мне хреново — голова сильно болит, живот. Надо же — не помню, как до кровати добрался и лег».

Снова затошнило, но Алексей немалым трудом унял порыв. Мозг уже сбросил оцепенение — мысли потекли быстро, без всякого напряжения, даже в висках молоточки перестали колотить.

«Лежать нельзя — надо попытаться встать. Есть активированный уголь, нужно принять, но вначале напиться и промыть желудок — вывести токсины. Да убрать на полу, подставить тазик — самому же этой гадостью дышать. И бутылки в раковину слить — еще кто-нибудь на эту отраву позарится, так до смерти ведь дело дойдет!»

Алексей рывком сел на кровати и открыл глаза — где-то минуту ничего не мог разглядеть, все плыло в каком-то тумане. Пришлось тряхнуть головой — помогло, будто навели резкость.

— Охренеть…

«Где это я?!»

Это была не его комната, в которой он прожил пять долгих, мучительных лет. Натуральные бревенчатые стены, щели заткнуты чем-то похожим на мох, потолок из досок, порядочно грязных и почерневших. На самодельном столе, массивный подсвечник — в нем горит толстая свеча, судя по всему даже не парафиновая, а сальная. Копоть буквально летала в воздухе — он отметил маленькие черные лохмотья в ярком пламени.

«Не понял — это явно не больница!

Это куда меня привезли?!

Похоже на зимовье в тайге — окно из кусочков стекла собрано. Оп-па-па — попал, тут меня и порешат, как я все бумаги подпишу».

Внутри заледенело — о таких случаях ходили слухи. Бандиты выискивали одиноких пенсионеров, тех, кто не имел родственников, и на свою голову приватизировал жилье. Пытками заставляли переписать, даже оформляли дарственные, а потом убивали жертву.

«Со мной такой номер у них не прокатит — я не оформил документы, все отойдет государству.

Или они в сговоре с чиновниками?!

Тогда плохо мое дело — присвоят комнату. И сестра ничего не сделает — жилплощадь государственная, подвал в центре Иркутска в двадцать квадратов лакомая добыча. Убьют, как подпись свою поставлю!»

Алексей почувствовал, как у него вспотело тело, стало немилосердно жарко. Отбиться и удрать не сможет, куда там инвалиду, что полторы руки имеет и еле ходит, хромая.

«Мне нужен нож — при удаче хоть одному гаденышу брюхо вспорю, и потроха наружу выпущу. Не за зря пропаду хоть!»

Комната поплыла перед глазами, когда Алексей встал на ноги — он был бос, ступни сразу ощутили холод дощатого пола. По лицу неприятно поползли капли пота, машинально вскинул левую руку — иной раз ему снилось, что кисть цела, и сейчас возникло такое же ощущение. Однако прикосновение не обрубка, а вполне живых пальцев к лицу ошеломило, и он бессильно рухнул на топчан, оторопело разглядывая уже обе ладони.

— Офигеть! Это сон!

У него имелось две руки, с узкими ладошками, длинные тонкие пальцы — и все без малейших следов ожогов.

— Этого не может быть!

Алексей языком облизал пересохшие губы и тут же вскочил — он почувствовал гладкую кожу, а не рубцы, и зубы во рту были нормальные, какие природой положены, а не стальные «мосты» протеза.

— Я вижу сон, иначе бы меня давно инфаркт бы тряхнул…

Сомнамбулой Алексей поднялся с топчана и провел пальцем по пламени свечи. Зашипел котом, которому на хвост наступили, сунул палец в рот — боль была настолько явственной, что любой человек сразу бы проснулся. А потому сразу же уселся на топчан и посмотрел на красное пятнышко ожога, что хорошо было видно на белой коже.

— Это кто меня так приодел?

И только сейчас Алексей обратил внимание, что его привычный тренировочный костюм с отвисшими коленками на штанах превратился в кальсоны с рубашкой, но не с хлопка, а льняной ткани, жесткой, скорее серого, а не белого цвета.

Да и постель была застлана точно такой же простыней, причем вместо матраса была шкура, скорей всего медвежья. Роль одеяла играло покрывало из очень плотной ткани, теплой и мягкой — шерсть пальцы ощутили сразу. А вот подушка вполне себе обычная, только размером вдвое больше — птицы извели на нее немало.

— Нет, я не понял — что это за шутки?

Недоумение переросло в ошеломление — зловредные бандиты исчезли — криминальному элементу не под силу творить чудеса. Убить, да, это они могут, а вот заново вырастить ладонь — тут даже медицина бессильна. Да и не сон это — боль ведь вполне реальная.

— Может быть, я в сказку попал?!

Маг или чародей решил меня излечить и сотворил сразу две руки, чтобы контраста между ними не было?

Версия оказалась почти убедительной — любой взрослый человек читал в детстве сказки, и помнит, как в сопливой юности мечтал полетать на «Сером Волке», или Конек-Горбунок предложит послужить ему честно, как хозяину. Особенно хорошо волшебную щуку выловить как дураку Емеле, сказать «по щучьему велению, по моему хотению». Или как в кинофильме, где мальчишка коробок с волшебными спичками нашел — сломал одну и желание моментально исполнилось.

— Скорее всего, это добрая сказка, — Алексей усмехнулся, и покачал головою, ему никак не верилось, что такое возможно. И тронул ладонью грудь — там что-то касалось кожи. Потянул ворот и достал крестик, причем очень массивный и тяжелый.

И эта находка его сильно удивила — он не был верующим, потому православный крестик никогда не носил. А тут прямо ювелирное произведение из желтого металла с блестящими камушками. Судя по тяжести, скорее всего из золота, а ограненные стеклышки явно не от пивной бутылки.

— Бриллианты?! Но почему красные? Рубины вроде бы алого цвета, если мне память не изменяет. Дорогая вещица!

Алексей хмыкнул — он держал в ладони перед лицом драгоценный крестик, что висел на обычном гайтане — веревочке. А должна быть цепь золотая, толщиной в палец, чтобы соответствовать моменту.

— «Новые русские» бы удавились от такого великолепия — с меня бы его живо содрали. Или купили — миллиона за три, хотя стоит дороже. Таких денег мне бы надолго хватило!

Алексей немного помечтал, потом мотнул головой, отгоняя мысли. И встал с топчана, подошел к окну, за которым царствовала ночь. Ему захотелось посмотреть на свое отражение, благо видел, как на темном стекле играет пламя одинокой свечи.

— Это не я! Странно — почему я даже не удивился?!

На стекле отразилось лицо, пусть смутно, но этого хватило. На него смотрел совершенно иной человек — лицо узкое, без малейших следов ожогов, а потому приятное. А если учесть черные волосы до плеч, а не те седые что у него были, то новый образ ему понравился.

— Спасибо тебе, неизвестный колдун — ты настоящий маг, волшебник и чародей. А, судя по драгоценному крестику и моим холеным рукам, я царевич или королевич…

Алексей обвел взглядом бревенчатую комнату, стол и приставленную к нему такую же лавку, поправился:

— Нет, королевичи живут в замках, а не избах. Я царевич!

Обозначенная роль ему понравилась — царевичи в сказках герои, а не дураки, им полцарства положены и Василиса Прекрасная в жены. И это здорово — он теперь сможет целоваться…

Глава 2

«Стану как в сказке жить, мед-пиво пить, во дворце, слуги во всем угождать будут, в ноги кланяться! Стой! Ты о чем, мерзавец, теперь мечтаешь — над людьми измываться?! Забыл уже, как сам жил?!»

Алексей одернул себя мысленно — действительно, нехорошо как-то получается. Он ведь искренне разделял коммунистические идеи, а тут размечтался как «новый русский» — как бы народ заставить себе служить, и тиранить его, обдирать как липку.

— Стыдись, — буркнул он себе под нос, и встал с топчана. Огляделся — и удивился несказанно.

— Это не изба, — подозрения усилились — в углу у топчана выступала кирпичная стенка, обмазанная и в побелке. Прикоснувшись рукою, убедился, что теплый камень. Хмыкнул — печь, и топится она по белому, на то похоже. Дым ведь, зараза такая, во все щели пролезет, как их не заделывай, и потолок был бы не в пятнах копоти, а в саже.

— Странно, моей одежды нет, на полу домотканый коврик, такой у бабушки был в комнате, свеча, стол и лавка, топчан… И все?! А где моя одежда? И чем лужицу поганую подтереть?!

Алексей огляделся, ничего похожего на половую тряпку не имелось. Зато узрел под топчаном большой горшок с крышкой, похожий на «ночной». Не поленился и достал — так и есть — «параша». Пованивало от емкости, видимо, не мыли после «употребления» толком.

— И это все?!

Алексей прикусил губу — диспозиция ему перестала нравиться. Либо это опочивальня — но тогда зачем в ней стол с лавкой. Или просто комната — но тогда возникает закономерный вопрос — куда делась одежда и обувь. Ведь перед сном ее складывают на стул, то есть лавку, а те же тапки стоят рядом с кроватью. А тут ничего нет от слова совсем — даже на стене нет, а ведь гвоздь вбить в бревно проще простого.

Подошел к двери, сбитой из толстых плах, толкнул — не открылась, стояла как каменная стенка.

— А может я под замком? Взяли и посадили под арест?! Но тогда почему окно решеткой не забрано, и креста дорогого меня не лишили?! Может быть, просто дверь в пазы плотно входит, и нужно сильнее толкнуть?

Придя к такому выводу, Алексей тут же приложил достаточные усилия, навалившись плечом. Дверь стала отползать по миллиметру, и он, вдохновившись результатом, удвоил натиск.

— Ой, мать…

За дверью что-то бухнуло, послышались слова, напоминавшие ругань — еле слышно произносились слова, и весьма недовольным тоном, напоминавшим «бухтение», но, несомненно, на русском языке — ругань на котором всегда одна и та же. Объяснял ему один знающий человек, что русский мат аналогов не имеет. А дело в том, что все европейские языки в плане ругани построены на оскорблениях, проклятиях и богохульствах, и лишь русские всегда поминают процесс сотворения человека и все связанные с ним проблемы, включая разнообразные связи, в том числе и родственные.

— Сей час, царевич, прикорнул я малость!

«Надо же, не ошибся — я на самом деле царевич. Это я удачно перевоплотился — было бы хуже в тюрьме очутиться».

Алексей отступил на несколько шагов и уселся на топчан. Дверь открылась, и в комнату вошел мужчина лет тридцати, волоса длинные, рыжеватые, или шатен — все же в комнате стоял сумрак. Одет в старинное иностранное платье — кафтан темно-серого сукна, под ним камзол, белый галстук, коротенькие штанишки красного цвета, серые чулки или гетры. На ногах солидные полуботинки с большими пряжками — все как в фильмах, про петровскую эпоху, а посмотрел их Алексей немало. «Юность Петра» и «Россия молодая», да и другие тоже.

— Вот, испей кваса, царевич. Здесь в Режице его помнят, как делать, не забыли — а то чухна, да немчины здешние только глаза умеют пучить, дрянь всякую пьют, а квас не ставят. Вот, испей, Алексей Петрович!

«Надо же, он мое имя с отчеством знает. Значит, не Иван-царевич я, это только в сказках имя одно, как Бова-королевич. Точно, колдун постарался. А это слуга его, вон как мне угождает!»

Жидкость оказалась холодненькой, с пузырьками, щипала язык, вкус с небольшой горчинкой.

— Из репы квас ставят, этим летом хлебушко у них не уродился. Тут пашен добрых нет, а на болотах что вырастишь?! Ничего, как приедем, батюшка-царь тебя приветит, а я в баньке тебя отпарю, с веничком, а квас у нас не чета этому, хлебный дух от него страсть!

«Странно, а ведь голос у него дрогнул в конце, когда про царя заикнулся, вильнул как-то нехорошо, сбоил. А так всегда делают, когда лгут. И глаза отвел в сторону».

— А к батюшке мы в Москву едем, или в Киев?!

Брякнув про последний город, и увидев заметно округлившиеся глаза слуги, выругал себя, вспомнив уроки истории в шестом классе. Хотя учительница постоянно мямлила, но многое рассказывала верно, да и фильмы исторические смотрел, и книги читал — по программе требовали, два экзамена сдал на четверки — по истории и литературе.

«Дурак, в Киеве ведь только князья были, а в Москве вроде цари. Глупость сморил. Надо в сторону разговор увести».

И сразу спросил, видя, как слуга начал открывать рот, опередил:

— А ты чародею служишь, волшебнику, что меня сюда перенес и тело новое дал?! Как тебя зовут?

Слуга от таких слов прямо присел, будто ноги разом ослабли. Глаза уже не то что округлились, из орбит вылезли, а челюсть отвисла как у собаки. Деревянный ковш выпал из его рук, хорошо, что пустой был — только звук от падения по комнатенке прокатился.

— Это ж, что такое, царевич-батюшка, Алексей Петрович?! Какой чародей, какое тело?! Волшба злокозненная! То-то ты во сне бредил, приказывал красными знаменами махать! Горбатого поминал словами нехорошими, врагом отечества называл, иудой!

Слуга запричитал горестно, лицо за считанные секунды буквально залила смертельная белизна — как побелка на печи.

— Ой, дурень я, ты ведь вчера упал, когда штоф хлебной водочки изволил выкушать, и головой о печку ударился. Ой, горе какое! Ведь у тебя там шишка вскочила!

Слуга сунул свою ладонь в его волосы на затылке, что-то там нажал пальцами. Алексей, изрыгая вычурную ругань, оттолкнул мужика. Дотронулся сам до больного места — действительно, пальцы нащупали шишку, с небольшое яйцо, пусть не куриное, а перепелиное точно.

— Ой, лишенько, казнят меня, ей-богу казнят, не углядел. Прости, царевич, не знаю я про чародея, не ведаю про волшбу злонамеренную. Я сейчас Петру Андреевичу все скажу про колдуна богомерзкого, а князь-кесарь его живенько отыщет. Ох, разгневается государь Петр Алексеевич, никому голов не сносить. Прости, царевич!

Мужик рухнул на колени, подполз, принялся целовать Алексею босые ступни, коснувшись ладонью лужицы. Машинально посмотрел на пальцы — в свете свечи они отдавали багровым цветом.

— Опоили тебя, царевич, бесовским зельем! Сейчас я, за лекарем!

Мужик чуть ли не закричал заполошно, выскочил за дверь в мгновении ока. Послышался громкий крик, где-то бухнула дверь, по деревянному полу затоптали сапоги. В доме началась суматоха.

Алексей наклонился над лужицей — то действительно была желчь, но с кровью, ошибки быть не могло. Запах шел омерзительный — сразу снова затошнило. Перед глазами все поплыло, и он стал терять сознание. И не удержавшись на топчане, рухнул на пол…

Глава 3

— Ты все записал, что царевич в бреду говорил?!

Голос принадлежал пожилому человеку, властному, привыкшему приказывать, пожившему изрядно на веку. Видел очень многое на свете, ни чему не удивится, такой человек не только для врага опасный, своего, случись нужда какая — без жалости раздавит.

— Все сделал, кормилец, третью ночь без сна, — слугу Алексей узнал сразу по дрожащему голосу. — Как усну, а царевич метаться начнет, то Гришка его слова пишет, и меня будит тот час.

— Смотри, пес, что упустите, кожу сдерут. Государь Петр Алексеевич на царевича гневен сильно — он измену учинил, сам знаешь! Бегун окаянный — ишь удумал — у цезаря войско просить, и на отца ратью идти!

— Сам слышал, благодетель, те его речи воровские — все написал в точности, как ты велел. Ефросиньи слова тож — якобы и у Карла свейского помощи просил и посланца к нему отправил — офицера Дарю, на французской службе обретающегося. Изменник он, кормилец!

— Судить царевича токмо сам Петр Алексеевич будет, а мы холопы его верные, обязаны все в точности сообщить, в Петербурх нарочного с листами отправим. Ты ведь не зря слугой при нем два года обретался, доверие получил, как и девка… Кхе-кхе…

Слова оборвались покашливанием, словно говоривший вовремя сообразил, что сказал нечто лишнее, о чем даже доверенным слугам знать не позволительно.

«Все, мне конец!

Как вовремя я очнулся — узнал, наконец, в какой сказке я обретаюсь. Со страшным концом сказочка будет — под пытками умру, а то и удавят подушками в одночасье. Такой вот старикашка придет с обломами, и выполнят волю царскую, задушат.

Пропал я!»

Алексей очнулся совершенно случайно, лежа на топчане с закрытыми глазами, подслушал разговор двоих — его собственных тюремщиков и конвоиров. И понял все, осознал кто он, и какова участь — все же не зря учебник по истории в седьмом классе читал, и картину видел, где Петр Великий допрашивает своего блудного сына.

«Вляпался по полной норме, на расстрел с повешеньем через четвертование. Я оказался в теле царевича Алексея Петровича, сына императора Петра Первого, причем при самом плохом варианте — уже в роли изменника, что желал смерти своему отцу и просил помощи войском и деньгами у австрийского цезаря.

Однозначное предательство без всякого снисхождения!

Девка Ефросинья, на которой этот дурак, то есть сейчас сам я, жениться хотел, на очной ставке то подтвердила, полностью „слила“ царевича, стерва — он ведь ее искренне любил. Как же — видел старый фильм, там этот момент хорошо обыгран!

Ой, как хреново!

Неужто со шведами тоже шашни закрутил?!

Похоже на то — потому отец его собственноручно пытал, суду предал и приказал казнить. Собственный слуга и любовница сдали — судя по всему, их к нему приставил кто-то из вельмож, а не сам царь.

Кто?!

Откуда мне знать — чужой памяти во мозгу нет, начнут пытать — а я и ответить не смогу царю. А потому не поверят — начнут терзать еще сильнее. Скажу правду — бес вселился — а такое костром попахивает.

Что делать?! Что?!!!»

Отчаяние заполнило теплотой прежде холодное тело, придало сил, и Алексей непроизвольно дернулся, застонал.

— Царевич!

— Алексей Петрович! К жизни возвернулся!

В голосах присутствующих прозвучала такая искренняя радость, что можно было бы умилиться, если бы он не слышал их разговора раньше. Их счастье, впрочем, объяснимо — не выполнить царское поручение и привезти в Петербург хладный труп вместо живого царевича, одно «спортлото» сплошное. Где отсутствие выигрыша означает неминуемую казнь для каждого игрока, причем мучительную.

— Помогло соборование со святыми тайнами с причастием! Отмолили царевича!

— Заткнись! Гришка — лекаря сюда живо! Алексей Петрович, царевич, открой очи, моргни — ты хоть мои слова слышишь?!

«Ах ты лиса хитрая — проверку решил устроить?! Ты меня за дурака не держи — я ведь книг много прочитал. Так что буду лежать бездыханно — не слышал я ваши беседы ни одним ухом».

— Батюшка, ты хоть пошевелись, — крепкие пальцы схватили ладонь, и к удивлению Алексея руку стали целовать, причем истово. — Очнись, ваше высочество! Заклинаю — приди в себя!

Перед глазами Алексея всплыло злорадно ухмыляющееся лицо генсека, на блестящей лысине отсвечивало большое родимое пятно. От кошмарного видения Алексей почувствовал, как сердце в груди стало останавливаться, и удары стали редкими, замедляясь.

— Лекарь! Удавлю, ты где?! Отходит царевич!

От этих слов Алексею стало страшно — он сам почувствовал, что умирает, но самый ненавистный человек продолжал его мучить, склонившись — «клякса» расползалась по черепу.

Не в силах пошевелиться, чувствую, как замирает сердце, он стал звать на помощь, еле шевеля губами, почти беззвучно. Но склонивший ухо к его рту мужчина обладал каким-то невероятным слухом, и успел не только разобрать бессвязный шепот, но и сделать определенные выводы:

— Горбатый колдун тебя мучит?! С пятном диавольским на голове?! Так ведь, царевич?! Он рядом?! Прогнать надо?!

Видя перед собой ухмыляющуюся морду, искаженную расползшимся по лицу пятном, Алексей попытался сказать, но не смог. Но его затравленный хриплый призыв был услышан:

— Ты пришел, Александр Иванович?! Это колдун, порчу он навел! Капитан, его изловить надобно, рядом чародей проклятый!

— От нас не уйдет! Поручик! Ловить всех горбатых — и под караул брать строгий! По всей округе на полсотни верст! Потом разберемся, кто таковы — сейчас всех хватать надобно! Драгунам в седла!

— Постой, капитан! У колдуна метка диавольская на черепе есть — по ней искать надобно, могут под париками скрывать! Это он царевича зельем своим опоил!

— Найдем, теперь знаем кто лиходей! По коням!

Голос военного хриплый и грубый — капитан был лет сорока, что удивило Алексея. Ведь в таком возрасте столь невысокое звание говорило о никчемности офицера, либо горький пьяница, или «залетчик» — встречал раньше таких «вечных» капитанов.

— А вот и ты явился, дохтур! Царевича колдун душит, порчу на него навел! Видимо, кто-то сильно не хочет, чтобы он до отца доехал. Да, а ну парик снимай — горбатый, не горбатый, а метка есть!

— Затцем мой парик? Тфой плох?

— Снимай, помнишь, что по артикулу воинскому с колдунами и ведьмами, да ворожеями всякими дела приказано?! Или напомнить?!

— Профосы толжны казнить с отсечением компфа! А там сжечь на костре то пепла! Вот мой парик.

— А вот мой — у нас пятен нет! А потому всех проверить, кто с накладными волосами! Соль царевичу давай!

«Придурки! Какие колдуны с ведьмами?!

С дуба рухнули?! Чушь собачья — в поповские бредни верят!

Не думал, что Петр Первый до таких глупостей опустится, во всякую чертовщину поверит. Да еще в устав воинский вписывать — кому рассказать в наше время — помрут от смеха!»

Все происходящее казалось Алексею дурным театром, в который, почему-то все верили и играли положенные роли согласно замыслу обезумевшего режиссера.

И тут под нос что-то сунули — то был не нашатырный спирт, но мерзость первостатейная, описать которую было невозможно. Алексею показалось, что его заставляют нюхать выпаренную мочу — запах был стойкий, острый и застарелый — именно такой царит в привокзальных уличных сортирах, особенно в провинциальной глубинке.

— Апчхи! Апчхи!!!

В первую секунду показалось, что фугасом взорвался мозг — настолько сильно он чихнул два раза в подряд. Глаза неожиданно раскрылись — в них хлынул яркий дневной свет. Моргнув несколько раз, Алексей увидел склонившегося перед ним старика небольшого роста с коротко остриженными седыми волосами. Красный мундир был расшит золотыми позументами, на боку шпага, в одной руке зажат пышный парик с длинными локонами. А вот взгляд не понравился — умный, цепкий, подозрительный.

И он брякнул, совершенно искренне, первое, что пришло в голову:

— А вы кто, дедушка?

Глава 4

Лицо старика приняло неописуемое выражение — жуткая смесь удивления, озадаченности, животного страха и в то же время непонятной радости. Он даже отшатнулся от топчана, впившись взглядом в Алексея.

— Как кто, царевич?! Дык я Петр Андреевич Толстой — ты меня уйму лет знаешь!

— Воспитатель мой, что ли? Да я тебя первый раз вижу, товарищ, что ты мне «гонишь»?! Старый ты уже, чтобы «пургу» гнать!

«Блин горелый, я что-то не то сказал или у него припадок начался — перекорежило личиком. Последняя стадия удивления — это полное охренение! А ведь терять мне нечего — о местных реалиях я ни сном, ни духом, ни нюхом. Интересно — и кто ты таков Петр Андреевич — не тот ли самый, что царевича и его девку отыскал в Австрии и Италии, как помнится, и уговорил к отцу вернуться, обещая прощение.

Старая сволочь — хитрая и расчетливая!

А я тебя правдой тогда брать буду — в нее ты никогда не поверишь. Такие люди как ты по жизни всегда лгут и поверить в то, что другим это занятие без надобности, никогда не смогут».

— Царевич, милостивец ты мой, я ведь дела многие, что государем Петром Алексеевичем поручены были, с тобой вершил.

Показалось или нет, но у старика на лице капли пота выступили, и глаза как-то странно забегали по сторонам.

— А куда мы едем?!

— В Петербург, ваше величество, как и велено было. Царь-батюшка тебе на Ефросинье жениться позволяет, что от тебя в тягости пребывает. А если захочешь в монастырь уйти от мирской жизни, то препон в том никаких нет — твой младший единокровный брат Петр Петрович скипетр и державу отцовскую примет!

Алексей непроизвольно дернулся всем телом, громко застонал, попытался подняться с топчана. Сил не хватало, а в голове неожиданно щелкнуло — он вспомнил роман одного писателя, типа рассказов о Петре Великом, что прочитал в последний год «перестройки» — тогда многое печатать начали, что раньше рукописями в издательствах держали.

«Я все вспомнил — и Пикуль вроде тоже намекал. Жаль, на морды я тут никого не знаю, а то можно стравить тут их всех. Они как пауки в банке, вроде ЦК нашего в последний год после партконференции.

Или стоит рискнуть?!

А что я теряю?!

Этот старикашка меня на смерть фактически везет. Судя по повадкам и глазам — сволочь он первостатейная!

А, была, не была — надо до конца бороться, выжил обугленный там, и здесь попытаться надо. Тело молодое и здоровое, не то, что было — зачем его под пытки подставлять!

Сейчас ты у меня зубами защелкаешь и блох начнешь пастью ловить!»

— Помоги мне подняться, Петр Андреевич, — Алексей попросил старика, отнюдь не играя, силенок действительно было маловато, да и голова кружилась немного, перед глазами плыло.

— Сейчас, царевич, — у старика неожиданно оказались очень крепкие руки, он обхватил и легко приподнял Алексея. А тот воспользовался тем, что ухо Толстого оказалось перед его губами, и зашептал:

— Мачеха ведь от Монса царевича Петра прижила, кхе-кхе. А ты, борода многогрешная, знаешь о том, и государю не говоришь. Может тебе напомнить о том, как ты Федьке Шакловитому обещал батюшку извести, стрельцов призывал бунтовать, а взамен боярскую шапку получить?! А я многое сейчас вспомнил, и отцу о том поведаю. Выслужиться хочешь перед ним, да не с той фигуры ход делаешь! Ты не меня на смерть везешь, ты свою голову на плахе со мной положишь — я о том позабочусь! Многое про тебя расскажу, а что не знаю или не вспомню, то от души добавлю и выдумаю!

Вовремя в память пришел роман «Петр Первый», и, судя по тому, что внезапно побледневший Петр Андреевич разжал руки за его спиной, многое в нем было верно написано. Так что, обратно упав на подушку, Алексей чуть не рассмеялся, глядя на ошарашенное лицо Толстого.

«Ты ведь стольником тогда служил и стрельцов по наущению боярина Милославского на бунт поднял. И предал Софью в момент нужный — потому что вовремя предать — предвидеть!

Вот только служба на нее в глазах Петра как клеймо — вот ты из кожи лезешь, чтобы выслужиться. Только не на моей смерти — ты со мной „прицепом“ по уголовному делу пойдешь, про тебя такое скажу, что на дыбе рядом повиснешь, и канарейкой петь станешь!»

— Прости, царевич, старый стал, недоглядел и сил не хватило. Сейчас я тебя усажу, благодетель.

Надо отдать должное старику — в руки себя взял мгновенно. Только бегающие и нестерпимо горящие глаза на его лице выдавали, что удар достиг своей цели. Эта старая лиса мгновенно оценила опасность угрозы — и счел ее вполне реальной и неотвратимой по последствиям. Но Толстой собрался духом, и повел себя так, будто слов не слышал.

— Дохтур, помоги! Сейчас, царевич, мы тебя усадим — исхудал ты сильно в болезни своей долгой. То порчу на тебя сильную навели, от того ты людей верных не узнаешь и ничего не помнишь.

Старик бросил косой взгляд, и Алексей его понял — спасает свою шкуру Толстой, «прицепом» идти по делу не хочет категорически. И совет дает — на колдуна и порчу все валить, ведь свидетелей в комнате пятеро. Их он хорошо разглядел — лекарь, что соль давал нюхать, слуга, тот еще шельмец и предатель, и двое военных, лет тридцати — в зеленом и синем мундирах, в треуголках, со шпагами у бедра.

— Апчхи!

Алексей продышался — перед глазами все поплыло. Он только сейчас ощутил всю нестерпимую вонь, что царствовала в комнате. Стол был заставлен десятками баночек и скляночек, исписанные листы бумаги и гусиные перья с чернильницей, количество свечей возросло на порядок. Да и на постели подушек изрядно добавлено — ими его обложили со всех сторон, да и печь натоплена так, что тело взмокло в нательной рубашке.

А каково всем в их мундирах в такой комнате находиться?

— Ослаб я…

— Дохтур тебе порченую кровь отворял два раза, вот и силенок у тебя, благодетель, мало. Бледный ты весь, царевич, душа болит от вида твоего! Но соборование и причастие святыми дарами помогли излечению. Порчу колдун сильную наслал, и зелье тебе нутряную кровь отворило — юшка изо рта прямо текла. Мы возле тебя денно и нощно сидели, и я, и Людвиг — пеклись о твоем здоровье. Плох ты был, думали уже отходишь!

— О я-я! Чаротей страшный — я такого зелья не фстречал еще. Отрафа нагофоренная, кровь разжижает, смерть несет.

— Смыть ее нужно, она как кокон, — Алексей передернул плечами, ему показалось, что вонь липким покрывалом обволокла его тело. И тут перед глазами всплыло лицо ехидно ухмылявшегося генсека, что как птица сидел на ветке. И от неожиданности бредового зрелища он отпрянул за спины Толстого и лекаря, что поддерживали его руками за плечи, заорал:

— Лови «горбатого»! Тут он! На дерево влез!

Реакция военных его поразила — вместо того чтобы вязать сумасшедшего (сам бы так решил), они выбежали разом из комнаты. Старик вскочил с кровати и обнажил шпагу. Клинок сверкнул в свете.

И тут за стеной громко хлопнул выстрел, затем еще один — послышались крики и заполошное карканье. Не прошло и полминуты, как в комнату ввалился военный в синем мундире, в одной руке еще дымящийся пистоль, а в другой черное перо с белым отливом.

А вот голос задрожал от сказанных слов:

— Ворон был, седой весь. Человеческим голосом каркал — попали в крыло — улетел за деревья!

— Стрелять во все воронье, как увидите! Не опасайся царевич, беречь тебя будем, а колдуна найдем!

И вроде голос прозвучал заботливо, вот только взгляд старика на мгновение полыхнул такой ненавистью, что Алексей мгновенно осознал, что не будь в комнате посторонних, его бы закололи шпагой без раздумий.

«А ведь он меня убьет, опасен я своим оговором. Убьет или отравит, и оправдание себе придумает. Впрочем, зачем ему выдумывать — свалить все на колдуна, что моим бредом является, всего дел, и концы „зачищены“. Ой, как плохо — не довезет меня до Петербурга, „порешат“ вскорости!»

Глава 5

Свинцовые воды Балтики накатывали на берег, разбиваясь о камни белой пеной, которая тут же смывалась очередным темно-синим валом. Поздняя осень, когда облетели все листья с деревьев, нравилась королю Карлу, весьма далекому от сентиментальности суровому воину.

Этот, уже не молодой, но еще отнюдь не пожилого возраста, сухощавый 35-ти летний монарх был воителем по своей внутренней сути, посвятившим всю свою жизнь служению богу войны Марсу. Вернее свирепому и кровожадному скандинавскому Одину, которому поклонялись все викинги, отправляясь на своих драккарах в грабительские набеги.

Король вздохнул — ровно полжизни тому назад он направился в свой первый поход на Копенгаген, взяв датскую столицу на шпагу. Король Фредерик капитулировал, выплатив контрибуцию за сохранение своего главного города. И с этого дня Карл стал любимцем Фортуны, которым восторгались европейцы. Юный шведский король сразу после первой виктории направился в Эстляндию, где московиты осадили крепость Нарву. И ранним декабрьским утром, имея втрое меньше войск, стремительно атаковал русских — в плен попало восемь десятков генералов и офицеров вместе с главнокомандующим австрийским герцогом де Круа.

Откинув московитов в глубину их варварской Тартарии, король после годичной передышки, быстрыми маршами повел свою победоносную армию на Ригу, осажденную армией польского короля и саксонского курфюрста Августа Сильного. Свое прозвище сей сластолюбивый монарх, которого Карл презирал, получил за многочисленные «победы» над женщинами, понаделав от них сотню бастардов.

Саксонская инфантерия, что славилась на всю Европу своей выучкой, получила жестокую трепку и обратилась в отступление. Карл занял польскую столицу, провозгласив новым королем Станислава Лещинского. Казалось, он добился полного успеха, победив сильную коалицию, так называемый «северный альянс» из Дании, Саксонии, Речи Посполитой и Московии — Фортуна в который раз показала ему свое благоволение.

Затем началось непонятное — Август не прекратил сопротивления, потому что польское панство, вечно пьяное и кичливое, не признало навязанного им шведами короля Стаса. А литовские паны вообще передрались между собой, ополчившись на влиятельный род Сапег. Карлу казалось, что поймай он Августа, то все закончится — однако мот и транжира, сластолюбец саксонский, каждый раз ухитрялся сбежать от настигших его драгун в синих мундирах с желтыми обшлагами.

Шведы «увязли» в Польше на пять лет!

В это время русский царь уже реорганизовал свою армию по шведскому образу, введя рекрутский набор как аналог «индельты». И вот эта уже правильно набранная армия нанесла ряд чувствительных поражений шведскому корпусу генерала Шлиппенбаха, утвердившись в Ингрии, где овладели крепостями Нетеборг и Нюенсканс, которые русскими назывались Нотебургом и Ниеншанцем. Затем вторглись в Эстляндию и Лифляндию, взяв штурмом Нарву и Дерпт, а также множество старинных рыцарских замков, многие из которых сдались, устрашившись участи сопротивлявшихся.

Угроза захвата Риги и Выборга стала осязаемой как никогда — и теперь нужно было быстро решать, что предпринять, чтобы разгромить резко усилившиеся войска царя Петра. И тут Карлу попал на глаза ходивший по европейским странам памфлет, где все воюющие между собой монархи изображались на рисунке. Каждый думал, его мысли были написаны рядом. Французский король Людовик глядя в карты гадал, выиграет он или проиграет, а английский «брат» Георг был уверен, что имеет отличные карты при хорошей игре. Задело изображение, посвященное ему лично — он там размышлял, почему все время выигрывает, а прибыли никакой.

В тот момент Карл заскрипел зубами — действительно, погоня за неуловимым Августом приводила к победам, но шведы уже настолько разорили Польшу, что начались проблемы с фуражом и продовольствием. Их приходилось доставлять из Швеции, взвалив на королевство тяжкое бремя войны. И деньги растаяли — а германским наемникам требовалось платить регулярно, это шведы, воюющие за славу, могли потерпеть.

Но больше всего поразил рисунок с царем Петром, и запись его мыслей — «играй, брат Август, я за тебя еще поставлю!»

Действительно, русский царь отправлял в Польшу полки, которые подкрепляли силой поляков Августа и били союзников короля Станислава, а под Калишем победили даже шведов. И московское серебро текло полноводной рекой — саксонский гуляка его транжирил. И Карл решил нанести Августу смертельный удар, который раньше не делал — через пять лет «погони» выступил с войском на Саксонию и занял ее.

Под угрозой разорения родовых владений, польский король стал снова саксонским курфюрстом, вымолил пощаду, выплатил контрибуцию, отказался от короны Пястов в пользу Лещинского. И с нескрываемым позором отдал свою шпагу, которую ему подарил московский царь.

Теперь можно было разрешить московитскую проблему, и царь Петр о том стал догадываться. Через герцога Мальборо, которому обещал дать денег и рубин необыкновенной величины, которых просто нет в мире, предложил мир на следующих условиях. Петр отдает все захваченные земли, за исключением небольшого куска Ингрии с рекой Невой, в устье которой поставил город, названный своим именем. И выплачивает приличные деньги, замаскированные под выкуп той землицы.

Все советники и фельдмаршалы убеждали короля принять те условия — он тогда отказался, уверенный в своей победе, и сейчас впервые в жизни жалел о той роковой ошибке.

Вторжение в Московию не заладилось с самого начала — под Смоленском русские дали сражение, и хотя он победил их, но понял — с ним бились уже совсем иные московиты. А затем гетман Мазепа предложил сдать королю все украинские земли, обещая выставить против царя пятидесятитысячную армию, и встретить шведов в Батурине, гетманской столице, где им были собраны большие запасы продовольствия и фуража.

Обманул, отродье Локи — привел три тысячи своих сердюков, а Батурин успели взять штурмом русские и город сжечь вместе с припасами. Когда Карл подоспел с армией, пепелище еще дымилось. Потому зимовка на украинских землях вышла голодной, шведы стали осаждать Полтаву, где имелось продовольствие. И дождались нужного момента — в конце мая сюда пришла московская армия Петра.

Теперь можно было не сомневаться, что разгромив московитов в генеральном сражении, он навяжет плененному царю свои условия мира. И в этот решающий момент Фортуна отвернулась от Карла — за день до сражения, во время рекогносцировки, он получил пулю в пятку.

Пришлось командовать сражением с носилок — доблестные шведы атаковали рано утром, они рвались к победе. Однако порох закончился — в бой пошли всего лишь с четырьмя пушками, в патронных сумках солдаты имели по два десятка выстрелов. Уверенный в победе король оставил в лагере гетмана с его воинством, способным ловить курей, и подошедших запорожцев — несколько тысяч пестро одетых разбойников могли только грабить окрестные селения, но не воевать.

К полудню все было кончено, но совсем не так, как рассчитывал король — его победоносная армия оказалась наголову разбитой. Напрасно он взывал к бегущим солдатам остановиться, встав у них на пути. Его просто опрокинули вместе с носилками и продолжили паническое бегство на юг, к спасительным переправам. Ведь дороги потом шли в Крымское ханство, которое враждебно к Москве.

Только верные драбанты сохранили хладнокровие — Карла посадили на коня, и он устремился к Переволочне. Каково же было удивление короля, когда он увидел, что все лодки угнаны, и перевезти на правый берег Днепра тысячи шведов невозможно. Казаки и сердюки сразу бежали дальше, страшась расправы русских драгун. Частью они ухитрилась все же перебраться через реку вместе со своим лживым гетманом. Мазепа еще прихватил с собою несколько бочонков золота и молодую девицу, которую этот старый похотливый сатир растлил.

Оставленные им лодки дали шанс на спасение — несколько сотен шведов и верные драбанты силой усадили короля в лодку. И тогда, глядя на голубую днепровскую воду Карл надеялся, что не все еще потеряно, ему удастся вскоре переломить ситуацию в свою пользу…

Глава 6

— Что мне делать?!

Вопрос был задан самому себе — во всей извечной русской проблеме. Ситуация вырисовывалась не просто скверная, а чреватая смертью, причем неизбежной. Но вначале его будут пытать, при этом придется ознакомиться с этим ремеслом от «папеньки», который долгое время провел в пыточных подземельях. Собственноручно допытывался Петр Алексеевич (вот какой словесный оборот в прямом и переносном смысле) исключительно правды, и ничего кроме нее. Понятное дело, что с фатальными последствиями для его жертв, как для их здоровья, но частенько и самой жизни.

«Толстой меня „сдаст“ с потрохами, уж больно взгляд у него стал соответствующий — ненависть там прямо пионерским костром полыхнула. Но скорее, попытается „убрать“ — я ведь могу запросто оклеветать его, посыпать царю горстью соли на старые раны. Понимает Петр Андреевич, что такой вариант весьма возможен?!

Несомненно — я перед старым интриганом как щенок перед волкодавом. И что он предпримет?!

А вот здесь возможна, как видится, моя очень скорая смерть, причем, даже сегодня. Слабенький телом царевич, судя по крови из желудка, возможна язва. Ведь пить водку и вино при отце для всех обязательное занятие — не захочешь, так силой вольют. Так что удавить можно без проблем, вот только смерть от удушения весьма подозрительна.

Пускать в ход кинжал для подкупленного душегуба опасно тем более — тут всех охранников, слуг, офицеров и самого Толстого на дыбу вздернут и станут допытываться — это кто такой храбрый, что самому царевичу под ребра острую сталь воткнул?!

Тогда остается только яд, меня им траванут как таракана дихлофосом, только лапки в конвульсиях дрожать будут!

Нет иного варианта!

Смерть должна быть естественной, не вызвать подозрений у дознавателей. Колдун во всем виноват, это он порчу на царевича наслал — вот и занимайтесь его поимкой. Благо приметы у вас есть — плешивый горбатый уродец с родимым пятном на голове, что в ворона превращаться умеет. До посинения таких искать будете. На всю Россию с такими приметами едва десяток народа наберется. А поблизости вряд ли больше одного найдете. Прости меня, неизвестный страдалец, прости. То не я виноват, а наша жизнь с ее волчьими нравами, что здесь, что в будущем времени.

Хреново — сидеть и ждать смерти, со страхом ожидая, как в еду подмешают отраву. Так оно и будет — щедро добавить в мясную подливу или соус чеснока и специй, они вкус яда перебьют.

Слугу попытаться за глотку поймать?!

Заставить его есть поперед себя?!

А ведь это выход, правда, временный. Можно „слово и дело государево“ выкликнуть, обвинить Толстого — но то временный выход — это не избавит от путешествия в Петербург и скорого знакомства с палаческим искусством. Так на меня самого в кандалы закуют.

Нет, такой вариант не нужен!»

Алексей перевернулся на бок, схватил ладонью угол одной из подушек. Ситуация действительно паршивая, и что самое худое в ней, что нет времени осмотреться. Пару дней протянуть можно, симулировать болезнь даже не придется — все видят, что царевич слаб и отвезти его в столицу нельзя, потому что в дороге помереть может.

Мысли были прерваны скрипом двери — в комнату вошел слуга и низко поклонился, коснувшись рукою пола.

— Ох, баньку протопили на славу — на этом постоялом дворе она есть, а вот до самой Риги по дороге и не встречались. Все немчины и чухонцы в кадушках моются, аки свиньи в корытах. Там сидят задами, а потом той водой лицо себе моют, а прежде туда грязь смывают и харкают, нечестивцы. Воистину непотребство вершат не людское, в грязи телеса свои держат, и тем гордыню свою тешат!

Речь слуги лилась легко, он производил впечатление совершенно искреннего и честного человека, что готов угодить своему хозяину. Вот только глаза рыскали из стороны в стороны, стараясь не посмотреть прямо в лицо царевича. И это Алексея сразу насторожило.

— Бабы и девка, дочь хозяйская, все отскребли как надобно, венички дубовые, березовые, из лапника — какие для хворости полезны. Будем болезнь из тебя выгонять, царевич — банного духа нечистая сила боится, бежит от него сразу во все стороны. А мы и осиновую кору запарили, дюже полезна она, любую порчу наведенную враз отведет и злую силу на себя примет. Недаром, кол осиновый упырям и вурдалакам в грудину втыкают — кора ведь дерева этого для людей целебна, и пользу немалую приносит.

— Попить бы, — попросил Алексей, усаживаясь на кровать. Обрезки из валяной шерсти принесли, в них он и сунул голые ступни.

— Это сейчас, царевич, — слуга тут же вышел, оставив дверь приоткрытой. Судя по падающей тени, возле стены стоял охранник. Через минуту послышались шаги — то предатель уже возвращался обратно. И тут Алексей услышал шепот военного, что стоял на карауле:

— А ну-ка испей на моих глазах, Ванька — то приказ капитана Румянцева! И мне дай отведать!

— На вот, видишь — не подлито зелье, с бочонка набирал, что в кордегардии стоит! Мы приказ Петра Андреевича блюдем!

— Блюди, раз приказано — но у меня свой капитан! И будешь при мне есть, и пить все, что царевичу несешь, и я, али драгун за тобой проверять будем! Мало ли что — а если колдун через еду сильную порчу на царевича наведет?! Прошлый раз непонятно чем его опоили!

«Круто они за охрану моей персоны взялись — теперь риск отравления стал минимальным. Ванька теперь не станет отраву в питье подсыпать — сам помрет от оной добавки. И блюда с едой проверять станут — так что можно есть и не бояться, что яда в них подмешают!»

— А вот и квасок хлебный, вон как запахом шибает!

Алексей взял резной ковш, отпил пару глотков — холодный и вкусный квас, шипучий — намного лучший, чем продавали в бочках летом. Видимо, с течением времени о старинных рецептах просто забыли. Впрочем, в советское время многообразия не наблюдалось, но всяко-разно было лучше, чем то непотребство, которое сотворили за страной за три года.

Недопитый квас слуга опрокинул в несколько глотков, довольно осклабился, снова заговорил приветливо:

— Пойдем, кормилец, помогу дойти до баньки. А там всласть тебя попарю — болезнь и покинет твои телеса.

От нательной рубахи неприятно шибало застарелым потом, да так что Алексей поморщился. Ему сильно захотелось в баню — лечь на полку и дышать березовым духом. У сестренки банька на даче хоть и маленькая, но дышать там было в удовольствие, и глаз чужих нет. В общественные бани лучше было не ходить, зачем людям удовольствие портить лицезрением обгорелого, в рубцах тела.

Пошатываясь, Алексей вышел из большого дома во двор, его сильной рукой поддерживал под локоть слуга. Напротив стоял постоялый двор в два этажа, строения шли полукругом — амбары, конюшни, какие-то непонятные пристройки. А вот людей не наблюдалось, кроме десятка солдат в зеленых и синих мундирах. В руках фузеи, у каждого короткая шпага, на головах треуголки. Но все уважительно кланялись царевичу, но Алексей видел, что сопровождают его настороженными взглядами.

— Сейчас всласть попаримся, государь-царевич, — слуга его вел к большому дому, в котором сразу угадывалась баня — и труба дымила, и гора поленьев. А в открытую настежь дверь вываливались клубы горячего воздуха. В них виднелся здоровый, с обнаженным торсом мужик, поигрывающий зажатым в мощной ладони банным веником…

Глава 7

Турки встретили беглецов нарочито гостеприимно — шведскому королю отвели приличный дом в Бендерах, разместили и три сотни шведов, выделив достаточные деньги на их содержание. Даже гетмана Мазепу с его казаками приютили, хотя, по слухам, это обошлось старому пройдохе в приличный бакшиш на пару бочонков золота.

И потянулись тягостные дни — Карл не хотел возвращаться в Швецию в роли короля-изгнанника, хотя министры и младшая сестра принцесса Ульрика-Элеонора заклинали его вернуться как можно скорее. На что он тогда надеялся — только на войну между султаном и московским царем, потому что хорошо понимал, что резко усилившаяся Москва стала очень опасным противником для крымского хана, а, значит, и для Оттоманской Порты.

В это же время царь действовал крайне решительно — захватил и уничтожил Запорожскую Сечь, начисто истребив оказавшихся в гнезде казаков. Сбежавшие на юг запорожцы получили покровительство от крымского хана, который разрешил им в низовьях Днепра основать новую Сечь.

Владыка огромной Московии двинул свои полки на север, и в течение 1710 года были захвачены полностью все ливонские земли Швеции с главными городами Рига и Ревель. А затем наступила очередь Выборга и Кексгольма — русские полки вторглись в Финляндию.

Вот тут моментально воспрянули духом побежденные Карлом монархи — датский Фредерик и саксонский курфюрст Август, снова ставший польским королем. Власть шведов на Балтийском побережье ослабела, и этим моментом воспользовался курфюрст Бранденбурга Фридрих III, что выхлопотал признание себя прусским королем от императора, направив к тому на помощь в войне с французами войска и щедро субсидировав деньгами. И теперь этот властолюбец рассчитывал за счет шведской Померании компенсировать свои затраты и потери.

Число противников резко увеличилось, Швеция потеряла уже все прибалтийские земли, Ингрию, и речь шла об утрате завоеваний короля Густава-Адольфа. Надо было торопиться с возвращением, но тут пришла долгожданная новость, что вызвала приступ оптимизма — султан приказал заточить в семи-башенный замок русского посла Петра Толстого, что означало объявление Московскому царству войны.

Огромная османская армия, в которой насчитывалось сто двадцать тысяч человек (к ней позднее прибыла конница их Крыма), двинулась в Молдавию. Навстречу царь Петр вывел свои полки, начав Прутский поход. Однако война для московитов не заладилась с самого начала.

Русские войска численностью в сорок пять тысяч солдат и офицеров попали в окружение на Пруте, неделю отбивали яростные атаки янычар — у них закончился порох и продовольствие. В лагере начался голод — судьба царя, как казалось, была предрешена. Шпионы доносили, что Петр ходил между палаток в полном отчаянии.

Карл в эти дни от радости потирал руки, зная условия, на которых Порта соглашалась заключить мир. А там были пункты, касающиеся Швеции, ей предполагалось вернуть все завоеванное, кроме Ингрии со строившимся там Петербургом. Однако взамен царь должен был отдать Псков с округой и признать польским королем Станислава Лещинского.

Каково же было безмерное удивление Карла, когда он узнал, что великий визирь Мехмед-паша заключил с русскими перемирие, где Москва возвращала Оттоманской Порте все свои завоевания Азовских походов. А вот интересы союзной Швеции не учитывались вовсе — от царя Петра лишь потребовали предоставить свободный проезд Карлу через занятые территории Польши до шведских владений.

В ярости король прискакал в ставку визиря и потребовал продолжения войны и разрыва перемирия, на что Мехмед-паша ему заявил, что делать этого не будет и с дерзкой усмешкой произнес — «Ты уже их испытал, и мы их знаем. Коли хочешь, так нападай на них со своими людьми, а мы заключенного мира не нарушим!»

Мехмед-паша не скрывал издевки, прекрасно зная о том, что с королем только триста солдат и верных драбантов. Зато позднее стало известно, что визирь получил от русских взятку в 150 тысяч полновесных талеров. Однако деньги ему впрок не пошли — взяточника удавили по приказу султана, но к огорчению Карла итоги мира турки стали соблюдать.

Там был пункт, по которому султан обязывался отослать шведского короля — русские отказались передавать османам Азов, пока данное условие не будет выполнено. Султан отправил подарки с дюжиной великолепных арабских коней, и Карлу посулили дать еще восемь сотен кошельков с пятью сотнями золотых монет в каждом.

Такая взятка взбесила Карла, король категорически отказался покинуть Бендеры, не испугавшись, что против трех сотен шведов турки двинули двенадцать тысяч янычар с пушками. Начался знаменитый «калабалык», «шумом» османы назвали эту стычку. Шведы яростно сопротивлялись, убили две сотни янычар, потеряв в семь раз меньше.

Но сила, как известно, солому ломит!

Дом османы подожгли, король повел верных ему воинов на вылазку. В схватке ему отсекли кончик носа, но схватили, завернув в ковер. Повязали арканами и шведских солдат — жертвы среди противоборствующих сторон оказались минимальными. Карл целый год не вылезал из постели, симулируя болезнь, но потом понял всю бесплодность ожиданий — воевать с русскими султан не собирался.

И тогда он за две недели, в сопровождении всего одного адъютанта доехал до Штральзунда, который держали в осаде союзники. Но силы гарнизона уже были исчерпаны — и темной ночью король отплыл на лодке в Балтийское море, где его подобрала шнява и доставила в Карлскрону. Так он ступил через пятнадцать лет на родную землю.

Без армии, без денег, с потерей многих территорий! Фортуна жестоко поиграла им, поманив призраком победы!

Теперь война подходит к логическому концу — страна разорена долгой войной, в армии всего двадцать тысяч солдат. Да, есть еще флот, но он гораздо меньше объединенных датско-русских эскадр. Нужно мириться с царем Петром, чтобы не потерять то, что еще сохранилось, и вернуть хотя бы часть потерянных территорий.

Момент удобный — между союзниками начались раздоры, нельзя упускать такой случай…

— Ваше величество! Французский офицер Дарю привез вам письмо царевича Алексея. Он боится отца и просит у вас убежища и помощи, так как цезарь отказал ему в этом!

— Немедленно отправь самых доверенных офицеров, они должны найти царевича и доставить его сюда, — Карл говорил резко, привычно. В эту минуту король понял, что Фортуна снова повернулась к нему. И принялся приказывать барону Герцу так, как делал всегда в решительную минуту:

— Подбери поляков и русских — царевича нужно перехватить в дороге, если он выехал от цезаря. Пусть обещают от моего имени защиту и убежище, я дам войско, чтобы отвоевать ему престол. И денег дай им в дорогу нормальных, не «своих» далеров!

Карл поморщился — казна была пуста, а Герц тот еще прохвост, предложил чеканить медные эре и заменять ими серебряные монеты. Проще говоря — занялся порчей монеты от лица государства. Спустя три месяца началось обесценивание монет, цены на товары возросли до небес, иностранцы не желали принимать в уплату медь.

Если бы король знал русскую историю, то ему рассказали, как пятьдесят пять лет тому назад отец царя Петра тоже попытался проделать подобную штуку, заменив серебряные деньги медными. И доигрался со своим экспериментом — ответом ему стал знаменитый «Медный бунт»!

Но Швеция не Московия, народ тут терпеливый, чтобы он пошел на восстание, его надо хорошо расшевелить…

Глава 8

«Так, эти два охламона меня парить в бане будут в четыре руки, что подкову согнуть могут?!

Что-то мне расхотелось туда идти!

Чуть придавят — мяукнуть не успею, и ножками засучу. И закроют мое личико чем-нибудь плотным — и дышать через пару минут перестану. А, скажут, угорел, мол, царевич, зело слабый! Так, свидетели очень нужны, чтобы на мое мытье смотрели и чуть что не так, среагировали.

Служивых, что ли позвать?!

Тот солдат в синем мундире как-то странно на слугу смотрел — это ведь он квас проверял. И сейчас на солдат рычит, голос узнаваемый. Или несколько иначе сделать, вытурить их из бани под любым предлогом — тогда полностью возможность покушения на ноль изведу.

Думай быстрее, времени мало — уже подходим. А ведь глаза у банщика очень нехорошие, с прищуром. Так смотрят на жертву, которую прикончить собираются. И зачем сухим веником так крутить — а ведь он на публику играет, не местный он!»

Алексей остановился как вкопанный, не доходя пары шагов. И уставился на банщика — «гляделок» тот не выдержал, взгляд вильнул, хотя голос был до приторности приветливый.

— Ох, царевич, и попарим тебя, рука у меня легкая — всю хворь разом выгоним телесную! Здоровый выйдешь!

«Щас, через три буквы сплюнь! Этого упыря гнать надобно, и Ваньку — тот вообще „Каин“. Ни на минуту с ними оставаться нельзя — убьют, а всем скажут, что сам помер, болезненный. Способов умертвить множество, знавал я одного умельца — не служил бы государству, то у „братков“ заказы бы брал миллионные, настоящий киллер!»

— Легкая, говоришь? Да ты ими лом согнешь без натуги. А потому тебя к себе близко не подпущу, и тебя, Ванька. Делать вам в бане нечего! Тут рука нежная нужна и ласковая. Дочку хозяйскую позовите, а вы вон на улицу — ее слов слушаться будете, если что мне там потребно будет.

— Так она рябая и страшная как ведьма, царевич…

— А мне с нее не парсуну писать углем, — отрезал Алексей, и так уставился на слугу, что тот замолчал, воровато отведя глаза. И банщик был смущен, открыл было рот, но наткнувшись на взгляд Алексея, поперхнулся словами. И что характерно — веником играть перестал.

— Служивый? Тебя как зовут?!

Выгнув бровь, Алексей посмотрел на солдата — показалось, но тот немного растерялся, но тут собрался, что-то сообразив. И доложил громким голосом, привыкшим отдавать команды:

— Лейб-регимента светлейшего князя Меншикова капитан-поручик Огнев Никитка, ваше высочество!

— Прикажи девку позвать — пусть все нужное принесет, что ей потребно будет. А этих вон от бани — морды откормленные, надавят на косточки, я и помру в одночасье, ибо хворый. И епанчу с плеч моих снимите — тяжела она для меня. Пшел вон!

Последнюю фразу Алексей адресовал банщику, но тот буквально застыл в проеме с удивленным выражением на лице и с нехорошим блеском в глазах. Офицер тут же к нему подвинулся, и суровый голос драгуна не внушал ничего доброго.

— Ты что, ослушник, царевича не слышал?!

Может быть, банщик был силен для Алексея, но Огнев свалил его с ног ударом кулака, затянутого кожей краги — перчатки с раструбом. Этого хватило — банщик встал на колени в грязь и принялся кланяться. Слуга под яростным взглядом драгуна скукожился и живо снял епанчу с плеч царевича, боязливо смотря на кулак.

— Фома — за девкой иди спешно! А вам, гвардейцы-преображенцы баню охранять, и никого к ней не подпускать. Квас в бане есть? Еда или питье какое, сладости там?

— Токмо квас один, господин поручик, — банщик продолжал кланяться. — Я сам на поварне взял…

— Уже выдохся, — бросил офицер. — Силантий — живо за квасом — пусть при тебе все отопьют. С Фомой и девкой вместе возвращайтесь!

— Слушаюсь, господин поручик!

Драгун в синем мундире заспешил к постоялому двору. Алексей зашел вовнутрь, в лицо приятно пахнуло жарой и непередаваемым ароматом трав — весьма приятным.

— Куды лезешь?!

— Дак за квасом…

— Сам вынесу, — преображенец зашел вовнутрь бани, подцепил за край небольшую кадушку с квасом, вышел в открытую дверь. А затем взял и вылил ее на голову незадачливого банщика — тот присел в грязь от неожиданности. Но это было только начало экзекуции. Следом последовал от гвардейца пинок тяжелой туфлей в живот. Здоровяк застонал и скрючился, держась руками за брюхо. Преображенец негромко произнес:

— Квас крышкой закрывать надобно, бестолочь лукавая и ленивая. И зубы спрячь — выбью!

Гвардеец сунул под нос кулак, покачал им из стороны в сторону. И с угрозой произнес:

— Пошел со двора. Увижу тебя тут — прикладом фузеи изувечу, кости переломаю. Теперь ты! Раз слуга царевича, то епанчу прибери и жди когда его высочество из бани выйдет. Епанчу вычисти, на печь ее положи — и как скажут, то бежать сюда, не мешкая, и теплая одежда чтоб была!

В проем двери было хорошо видно, как слуга буквально скукожился, а гвардеец поправил блестящую бляху на груди. Затем продолжил воспитательную беседу:

— Ослушники зловредные — вам было велено Алексея Петровича беречь, скоты, а вы порчу проглядели. Еще раз такое будет, багинет в брюхо всажу. Давай беги, немочь бледная, и постель смени, все теплое настели — руки бы тебе с корнями вырвать!

«Сурово они тут с народными массами, прямо каратели. Вначале избивают, потом говорят что делать. Почему нельзя иначе? Объяснить ведь можно по-человечески, неужели не поймут?!»

Дверь закрылась, и в предбаннике стало сумрачно — свет лился через маленькое окошко, прикрытое грязным стеклом, скорее пластинками слюды. Алексей огляделся, когда глаза чуть привыкли — два на три метра, широкая лавка, засланная в несколько слоев чистыми половичками, поверх которых наброшена простыня. Стопка какого-то белья, полотенца и вышитые рушники. На полу кадушка стоит, в углу поленья березовые кучкой свалены, рядом с печной дверцей, в щели которой видно бушующее алое пламя. Прислушался — так и есть — звонко гудит огонь, тяга в печи хорошая. Да и натоплено жарко, даже тут пробирает.

Алексей скинул с себя грязное белье, нюхнул рубашку — от нее пованивало изрядно. Скривил губы — вот она истинная забота нерадивых слуг. За четыре дня, что он лежал в беспамятстве, никто не удосужился тело его обмыть и новое нижнее белье надеть.

— Ух ты…

Открыв дверь в парилку, Алексей присел на корточки — жар был немилосердный. Вернулся обратно, взял несколько простынь, на ощупь грубых, домотканых. И снова зашел в парилку, пригибаясь, воздух звенел от жара. А потому дверь оставил открытой — потихоньку станет чуть легче, разойдется жар под потолком.

На полог не полез — там и здоровый человек сейчас не высидит. А вот широкая лавка привлекла внимание. Обогнув кадушки, и стараясь не коснуться стенок печи, он набросил ткань на лавку и прилег. Тут было тепло, но жар не припекал. Алексей быстро согрелся, ему стало хорошо, и он не заметил, как тут же задремал…

Глава 9

— Как зовут твою дочь? Сколько гарнцев в пуде?!

«Полегче что-нибудь спроси — откуда я знаю, как ее зовут по имени, если я даже с женщиной еще не целовался?!

И сколько весят эти самые гарнцы, вообще не ведаю! Блин, надо что-то сказать, вон в ответ, как „родной папаша“ надрывается! Сейчас как вмажет кулаком от ярости, его уже прямо трясет от злости, а удар у него впечатляющий».

Алексей ощущал, как струится по телу горячий пот, но ничего сделать не мог, распятый на широкой лавке. Подступивший к нему человек высокого роста был узнаваем по многочисленным фильмам и книгам — сам царь Петр Алексеевич, отец царевича.

— Молчишь, собака?!

— А что мне ответить тебе, батюшка, если я память потерял…

— Не лги, лиходей, ты есть бес! Память потерял, говоришь — а почто тогда речью так хорошо владеешь? Слова ведь ты забыть должен, раз памяти лишился, а ты их помнишь, не мычишь коровою. Да и говоришь ту складно, но не по-нашему, а ведь речь Богом заложена. Выглядишь ты как Алексей, то верно, но в теле том не его душа, да и речь твоя чужая?!

Алексей в отчаянии прикрыл глаза веками — крыть было нечем, царь его лукавство видел насквозь.

«Замучает, собака, и живьем сожжет как колдуна. И правду говорить гораздо хуже, чем лгать — еще большие муки перетерпеть придется. Попался я теперь окончательно — сейчас пытать начнут!»

— Что молчишь, бес! Отвечай!

— Я твой сын, батюшка, несчастный и горемычный Алешенька, на которого порчу навели и памяти лишили.

Алексей как мантру повторял «легенду» и видел, что царь категорически не верил. Петр Алексеевич положил свою тяжелую руку ему на живот, и прорычал в бешенстве:

— Ты куда сына моего дел, отдай мне его! Удавлю, гад мерзостный! Потроха рукою вырву! Где царевич?!

Ужас накатил жуткой волной, Алексей запаниковал, дернулся…

— Что с тобой, царевич?

Алексей вскинулся на лавке, машинально утер пот ладонью, облегченно вздохнул — приснившийся Петр Алексеевич оказался настолько страшным, что ехать к нему в столицу расхотелось окончательно и бесповоротно. Это был прямой путь добровольно лечь на плаху, причем после зверских пыток. Нужно было стать полным и законченным кретином, чтобы поехать на встречу с «батюшкой», что, несмотря на достоинства, обладал весьма скверным характером и вспыльчивостью.

— Сон только, пусть и кошмарный…

Алексей дернулся с облегчением, но тут по его лицу провели полотенцем — ласково так утерли, как ребенка.

— Уснул ты, царевич, вот и сон плохой. Жар для доброго сна вреден, но в бане люди зачастую вещие сны видят, те самые, которые сбываются. Но ничего, сейчас я тебя травяным отваром обмою, и легче станет. Хворый ты после болезни, вот и помстилось. А я волосики тебе ромашкой сполосну и расчешу, смою пот весь — то болезнь из тела твоего вышла, и веничком пройдусь — дубовые листья крепости добавят.

Девичий голос журчал как чистый и прохладный ручеек на летнем лугу, изрядно успокаивая. Алексея стали тереть и обмывать нежные девичьи руки, принося немалое удовольствие, да такое, что понемногу млеть начал. И лежа на лавке, он сквозь прищуренные веки подсматривал за хозяйской дочкой, сообразив сразу, кто его разбудил и избавил от кошмара.

— Тремя водицами окатить тебя надобно, но после того как настои от трав в кожу впитаются и силу свою дадут. Со старой травницей сборы делали летом, когда полную силу травы набрали — дюже они полезные. И я других еще заварила, что порчу изгонят и силу телесную тебе вернут.

Голос ее журчал, и Алексей чувствовал, что пропадает в нем целиком и полностью. Никогда в жизни с ним так не говорили ласково девушки, шарахались от него, брезгливо поджав губы. А эта вела себя совсем иначе — девушка не хотела ему зла, он это чувствовал, наоборот — готова была сделать все, чтобы ему помочь.

Ладная такая девчонка, крепко сбитая, а не полненькая, как ему показалось вначале. Да и лицо ее оговорили — не такое уж страшное, только пятен от оспы много. Зато носик миленький, чуть вздернутый, и сочные полные губы, которые манили и притягивали, созданные для поцелуев. Взгляд спустился чуть ниже — полотняная рубашка на ней промокла от воды, обрисовав крепенькие полушария груди, довольно увесистые. Большие соски, размером с крупную вишню оттопыривали ткань, завораживая чудным зрелищем, которого ему не приходилось видеть раньше.

Это сильно взволновало, однако и смутило Алексея. Ему стало невыносимо стыдно, и он отвел взгляд в сторону, уставившись им в печную стенку. Спросил, скрывая смущение:

— А откуда ты знаешь, что порчу на меня навели?

— Так о том все говорят, ты ведь несколько дней беспамятный лежал. А позавчера драгуны изловили горбуна Мишку, у нас так и прозвали его «горбатый». Волхв он, взгляд недобрый — у нас в прошлом году две коровы доиться перестали, молоко пропало, как он на них посмотрел. Изловили его и травы нашли колдовские с вороньими перьями. Ох и лютовал драгунский офицер, что у бани стоит. Сознался горбун, что порчу на тебя навел по злому умыслу. Его сразу в кандалы забили, и уже в Москву повезли, в Преображенский приказ…

Девушка осеклась на последних словах — да и Алексей знал по прочитанным книгам, что данное заведение князя-кесаря имеет по нынешним временам страшную репутацию.

— Офицер этот тебе страсть как предан верным псом — весь ликом почернел, когда ты в беспамятство впал. А сейчас лютует страсть, на боярина старого волком смотрит. Сама слышала, как он драгунам своим говорил, что верить тому нельзя, ибо лжу на тебя, царевич, старик возводит.

Девица болтала, Алексей навострил уши, слушая бесхитростную речь. И хотя от ласковых прикосновений замирало сердце, в ее словах он услышал главное — есть те, кто о нем искренне печется. И если установить с ними связь и получить нужную помощь, то можно бежать за границу. Одна проблема — он ведь сам не знает — с кем настоящий Алексей Петрович интриги закручивал и переговоры.

На него в таком случае посмотрят как на самозванца — вряд ли поверят в басню о потере памяти. Однако ехать в Санкт-Петербург на расправу было страшнее — лучше сейчас бежать, куда глаза глядят.

— Горемычный ты царевич — супруга умерла, детки сиротами растут, матушка им новая нужна — о том у нас все говорят тайком, тебя жалея. Добрый ты, слухом ведь земля полнится, оттого тебя мачеха невзлюбила, говорят, что она через слуг своих и опоила. Ой! Прости дуру…

— Ничего, ты правду сказала, милая, так оно и есть, — Алексей погладил ее руку, которая сразу застыла. — Тебя как зовут, добрая душа?

— Аглой кличут — от оспы, сам видишь, уродиной стала. Перестарок уже, замуж не возьмут без богатого приданного. А батюшка сам в долгах, еле концы с концами сводим…

— Да какая ты уродина, ты очень красивая… ой…

Алексей смутился, понимая, что сейчас сам выглядит нелепо — он возбудился, а так как лежал на спине, то понимал, какое постыдное зрелище видит Аглая, что мыла сейчас ему живот.

— Хороший ты, царевич, и ласковый…

Девушка наклонилась над ним, ее глаза загадочно и призывно блестели, кончик языка облизал полные губы, и Алексей почувствовал, что сходит с ума от нахлынувшего вожделения. И не сдержался — привстал и припал поцелуем, от которого закружилась голова, когда ему яростно и нежно ответили. И это безумство продолжалось несколько минут, когда он без сил рухнул на лавку, оторвавшись от источника наслаждения.

— Кусаешься, милый царевич, будто в первый раз целуешься, — девушка, как ни в чем не бывало, продолжила мытье.

— Так я и есть в первый раз, — честно ответил Алексей, но сообразил, что ляпнул, и сразу поправился. — У меня ведь память та порча отшибла. Тщусь вспомнить хотя бы лица, и не могу. Хотя слова пришли сами на язык. А более ничего не помню, даже как целоваться. А ты где так научилась?

— Да подружки научили — они так мужей своих ублажают. А я в девках который год сижу и блюду себя. Царевич, возьми меня, холопкой твоей верной буду. А как набалуешься со мной досыта, то замуж отдай — после тебя любому за честь будет меня замуж взять.

Слова девушки буквально пришибли Алексея. Он лежал на лавке, и как рыба, вытащенная на берег, только беззвучно раскрывал рот…

Глава 10

— Прости, царевич, не знал я, что от порчи тебе память отшибло. Счел, что правильно делаешь, меня совсем не признавая. Петрушка Толстой старикан вредный, царя Петра на твою смерть подбивает, как мачеха и Алесашка Меншиков, «князь светлейший», из самой грязи вылезший конюх.

Никита Огнев говорил еле слышно, почти к самому уху склонив голову. Да и понятное дело — стоило бы кому подслушать постороннему, то впору сразу «слово и дело государево» кричать.

— Меня сам Александр Васильевич Кикин, глава Адмиралтейства Петербургского послал — это он тебе советовал к цезарю бежать. Он ведь и меня через других людей в полк Меншикова устроил — меня сейчас «вернейшим» человеком «светлейшего» считают.

О том, что ты поверил ласковым письмам отца и согласился приехать, узнал три недели тому назад. Меншиков сюда меня отправил, с приказом под караул тебя взять, если ты дальше из Курляндского герцогства не поедешь. Зайти в Митаву, и силой забрать оттуда, конвоировать в столицу в кандалах. Однако ты сам голову в ловушку засунул — зачем решил вернуться на собственную погибель?!

— Не знаю, памяти, говорю, нет совсем! Как отшибло напрочь, так и возвращается — даже буквицы писать не могу. Ты что, не заметил, что говорить тоже стал неправильно?!

— Будто иноземец, и говор у тебя, царевич, совсем иным стал. И смотрел на меня, как на чужого. Прости, то я от отчаяния. Розыск вести сам Толстой будет, а не князь-кесарь новый, сын старого Ромодановского — но тоже зверюга страшный. Много людей под пытки и казни пойдут.

«Ох, ни хрена себе — а я его шантажировать вздумал?!

Трижды дурак!

Но то от полного незнания здешних реалий и прошлых событий. Так вот почему драгун до сего дня в знакомстве не сознавался — думал, меня цезарь выдал царю с потрохами.

Или это подсыл от Толстого или Меншикова?

Нет, не похоже на провокацию — на мне и так грехов перед царем как на шелудивой собаке блох. Нет, он за себя беспокоится, да за Кикина и других заговорщиков, которых я не знаю. Ведь розыск пойдет, я под пыткой их сдам — понимает, что боль не вынесу».

— Бежать тебе нынче надо — завтра все будет готово. Пока, государь, притворяйся дальше болящим. Все про порчу знают. Верь — мы поможем тебе — со мной двое драгун верных до смерти. Мы ведь родичами Лопухиным приходимся — меня твой дядя Абрам Федорович крестил, родительница покойная, Царство ей небесное, в свойстве с матушкой твоей, царицей Евдокией Федоровной будет.

После этих слов Алексей поверил офицеру лейб-регимента полностью, окончательно и бесповоротно. Назвать царицей насильно принятую постриг постылую Петру жену, плахой попахивало даже для отпетого провокатора. Причем стало ясно — убивать царевича Алексея не станут, чтобы «замести» следы заговора. Не те они люди, будут стараться вытягивать его до последнего момента, как единственного законного наследника московского престола, и того, на кого сделали ставку.

— Хорошо, все исполню, как скажете.

— Девку себе вызови, постель греть. Она и будет тебе от меня известия передавать. На рябую никто не подумает — их дурами набитыми считают. От Ефросиньи откажись — крепостная девка тебе Никифором Вяземским отдана, а тот Меншикову клевретом верным стал. Подложили ее под тебя, она тебе в душу змеей подколодной вползла. Слуга твой тоже подсыл — предал он тебя давно, государь.

— Знаю — он записывал все мои слова, когда я бредил все три дня последних. Толстой ему приказал.

— Худо, — офицер вздохнул, и неожиданно попросил. — Ты его запугать попробуй, ваше высочество. Крепко так пугани, расправой царской. А то помешать может, собака. Донести, коли что увидит.

— Попробую, — Алексей пожал плечами, пребывая в некоторой растерянности. И тут на ум ему пришла мысль. — Есть такая возможность — портки замочит от страха!

— Это хорошо, царевич. Ты завтра прикажи Толстому, не проси его — волю свою покажи, чтоб тебе прогулку на коне организовали верхом. Чтоб с седлом свыкнутся, когда убегать будем. Мыслю — тяжко тебе станет с непривычки… Ну да, Бог поможет!

— Завтра с утра и огорошу Толстого, но своего слугу изобью, как только одни останемся в комнате. Мыслю, отравить меня хотят — Толстого опасаюсь, взгляд у него нехороший.

— Я тоже так думаю — опасен ты для мачехи и Меншикова, да и других врагов у тебя много. Даже твой отец прикажет тебя пытать, а потом и казнит. Ты ведь у цезаря войско против него просил, как сам сказал — и за меньшую вину прилюдно колесуют!

— Знаю, Никита Андреевич! Потому бежать подальше мне надобно. Пока не знаю куда, правда…

— Там решим, лишь бы отсюда на конях вырваться!

— Хорошо, надеюсь на успех.

— Тогда жди от меня известия. А теперь я уйду и на глаза твои попадаться не буду — старик зело подозрителен, и может меры заранее принять, и тебя под строгий караул взять. Прости, царевич, идти надобно, ты вида не подавай, что мы знакомы уже десять лет.

Капитан-поручик отошел к дверям и поклонился. Неожиданно произнес нарочито грубым, привычным для себя голосом:

— Девку отправлю, царевич. Пусть все приберет тута.

— И слугу отправь — куда он запропастился?! И вели на поварню — пусть мне поесть принесут!

— Все сделаю, ваше высочество, — офицер поклонился, явно работая на свидетелей в коридоре. Выпрямился и ушел, прикрыв за собой дверь. Алексей присел на постель, сильно сжал ладонями одеяло. И припомнив, как впервые в жизни целовался в бане, покраснел.

Странное ощущение осознавать, что сегодня произойдет то, о чем он мечтал много лет — познает самое сокровенное таинство, будет любить и сам станет желанным. Ведь раньше он о таком помыслить даже не мог, понимая, что стал отверженным уродом, «Квазимодо». Хотя в глубине души промелькнула мысль, что Аглая его использует — хотя, как ни крути, никакой выгоды ей это не приносило, одни проблемы.

Потому подозрение он отринул — то была действительно любовь, ведь все девушки ожидают в своей жизни принца, а царевич для них не менее ценен. Откуда ей знать, что его жизнь сейчас не стоит и выеденного яйца, она ведь видит только внешнюю сторону власти.

— Надо было в бане попробовать, но я постеснялся, — от такой мысли загорелась ладонь. Он помнил, как сознательно прикоснулся ею к тугой груди девушки, сжал пальцы на нежной коже, ожидая, что она не только вырвется, но еще даст пощечину. Но Аглая только обняла его, поцеловала и тихо прошептала — «дождись ночи, любимый, я твоей буду».

«Еще часа три до заката, а у меня все горит в душе!»

Алексей соскочил с кровати, возбудившись от картинок, что подсунула ему память. Впору лезть на стенку от вожделения, он даже забыл, что может пройти несколько дней и его начнут пытать. Но как думать о смерти, если все мысли занимает нечаянная любовь, от той которую другие считали страшной, а он самой прекрасной на свете.

— Царевич, я кваса принес, вот! Уже отведали, но я повторю!

Иван ввалился в комнате, звучно отпил из ковша напитка, хекнул.

— Поставь на стол!

Алексей подошел к нему, и как только слуга поставил ковш и стал выпрямляться, поймал удачный момент. До армии он занимался боксом, а потому неожиданно для себя, ведь забыл о спорте совсем, став инвалидом, умело провел «двойку». Левой рукой, «потерянной», неожиданно сильно заехал в ухо предателя, а правой, вложив в удар всю накопившуюся ярость, снизу вверх провел апперкот под челюсть.

— Ни хрена себе!

Иван странно хрюкнул, его отбросило к стене, по которой слуга «стек» на пол, закатив глаза — изо рта обильно потекла кровь.

— Неужто убил?!

Глава 11

— Нет, жив курилка. Нокаут!

Алексей присел на корточки, приподнял веко. Слуга пребывал в нокауте, правый кулак ощутимо болел. Да, организм у царевича был ослаблен болезнью, но назвать физически слабым его было нельзя — жилистый человек, да и от «папеньки» гены передались, а тот подковы с легкостью разгибает и карточную колоду разрывает.

Жертва экзекуции потихоньку стала приходить в себя, а царевич ускорил этот процесс, выплеснув ковшик кваса прямо в лицо.

— Зачем…

— Выдохся, говорили тебе — свежий квас только нужен! Или еще пояснить?! Так я завсегда готов!

Алексей покачал кулаком перед сфокусировавшими взгляд глазами, слуга испуганно вжал голову в плечи.

— Ты, сученыш, свою голову на плаху положил! Сейчас позову солдат и прикажу насмерть забить тебя батогами! Толстого ты боишься?! Так? Отвечай, душу выну!

— Прости, благодетель, запугал он меня, как есть. Страшный человек, боярин, пытками грозился. Не погуби, милостивец…

— Ты отодвинься, придурок, юшкой мне рубаху с подштанниками испачкаешь! Утрись!

Алексей уселся на кровать, посматривая на слугу — куда делся прежний гонор у того?! Теперь не горделиво, а испуганно тот взирал на Алексея, вжав голову в плечи. Не ожидал от доброго и милостивого хозяина побоев, обнаглел до последней степени, смотрел на царевича, как на мертвеца.

«А хрен вам с горчицей по морде размазать! Я за жизнь свою еще поборюсь, „папенька“, и устрою там-тарарам!»

— Бумагу бери и перо! Мой бред ведь записывал?! Что затрясся, сукин сын — думал, не узнаю?!

— Прости, милостивец, не погуби…

— Не трясись, овца! А теперь записывай аккуратно за мной. И смотри — все в точности пиши, слово за словом! И помни — с этой секунды не я, а сама смерть за тобой взирать будет, топором палаческим играя. Ибо те слова, что ты запишешь, токмо для одного царя предназначены, и кто о них узнает, казнен будет немедленно. Пиши, иуда себе приговор…

Алексей с ухмылкой смотрел на бледного как смерть слугу — тот дописал последние строчки и сидел на лавке, тело заметно трясло дрожью. Действительно, такие тайны писцам знать смертельно опасно — любой монарх, а тем более, такой как Петр, сразу же прикажет голову отрубить, во избежание «утечки информации», так сказать.

— Не трясись, тварь! Я с твоего листа сейчас собственной рукой текст перебелю. А то я буквицы подзабыл, и как их правильно в слова складывать в письме. Теперь по твоему тексту сам напишу! А ты в углу посиди, гаденыш, мы с тобой разговор еще не окончили, тварь, паскуда.

— Милостивец, так это боярин приказ мне отдавал…

— А ты кому служил?! Мне али Толстому?! Так что сиди и сопли жуй! И помалкивай — если кто узнает, что ты письмо это знаешь — подыхать будешь жуткой смертью, сам понимаешь.

Текущий по смертельно бледному лицу пот, закатившиеся глаза, трясущиеся ручонки говорили о том, что слуга осознал, какая участь ждет его в самое ближайшее время.

— Вот и ладненько, — Алексей размашисто расписался — теперь можно было не бояться за подпись и за изменившийся почерк. На порчу ведь многое можно скинуть, как и на потерю памяти, которая может всплывать в голове «пластами». Типа — тут помню, а здесь не припоминается.

— Позови Толстого и офицера — капитана Румянцева. Он здесь?!

— Да, ваше высочество! Приехал токмо.

— И скажи им, что царевич плох, очень слаб, страдает. Падучая может начаться, как у его отца, царя. Не трясись — эпилепсия штука такая, никто знать не может, когда она начнется. Видел ее у государя?! Как от нее припадок у Петра Алексеевича начинается?!

— Ви… дел…

Зубы стучали как кастаньеты, по лицу заструились капли пота — до слуги дошло, что если царевич скажет хоть полслова, то его не просто убьют, умирать будет долго и погано.

— Вот и скажешь им, что в припадок я впал — ударил тебя, кровь пустил. А теперь в себя пришел и их к себе зову. И скажи, что царю письмо сел писать, руки трясутся — вон, сколько клякс я на бумаге оставил. А теперь иди, и смотри — все в точности передай.

— Все, сделаю милостивец, все, будь надежен!

Слуга кланялся как китайский болванчик, низко и до пола. На колени бы шлепнулся, но на кулак поглядывал боязливо. А глаза стали не наглые, а преданные, прямо собачьи.

— Пшел вон! И смотри, не напутай — тебе самому боком выйдет. Давай, топай, и приведи эту сладкую парочку, гуся да цесарочку!

Предателя как ветром сдуло, Алексей же, взяв исписанный слугой черновик, аккуратно сложил его и спрятал под подушки. Усмехнулся — не так и важно какие «терки» пойдут у него с отцом, но бумажка эта вызовет многие дела, как хорошие, так и совсем плохие, для некоторых персон опасные для их собственной жизни. С расчетом на психологию написано. Тут нужно книги, поблагодарить, которых им было много прочитано. Благо в библиотеки ходил постоянно, инвалиду ничего другого не остается кроме чтения, да размышлений над прочитанным.

Усевшись за стол, Алексей сделал вид, что пишет, а сам прислушивался к шагам в коридоре. Теперь отступать было некуда — борьба пойдет до последнего, и он свой ход сделал.

«Позиция, что избрал настоящий царевич, проигрышная априори. В таких ситуациях нельзя отдавать инициативу противнику, нужно ее перехватывать и нападать самому. А на что правитель обратит внимание, прежде всего — на непутевого сына, или на злато-серебро, что можно получить за его взбрыки?! Та еще задачка, из курса высшей политологии!»

Алексей усмехнулся, макнув гусиное перо в чернильницу. Писать им было очень неудобно, а искусство затачивания, как он посмотрел, требовало немало умения. Так что текст письма, собственноручно написанный, страшен как явление чекиста к недобитой буржуазии с маузером в руке.

Раздавшиеся торопливые шаги заставили напрячь все нервы, свив их жгутами — сейчас требовалось филигранно отыграть партию. И когда дверь за его спиной раскрылась, и, осознав, что ввалилось несколько человек, он, макнув перо в чернильницу, размашисто написал последние слова и поставил подпись. Отбросив перо в сторону, Алексей повернулся…

Глава 12

— Доброго вечера, господа. Дела государственные!

Алексей встал во весь свой не столь и маленький рост — он был выше на голову Толстого, а вошедший с ним капитан Румянцев доставал ему макушкой едва до переносицы.

«Так вот ты каков „отец“ полководца Петра Румянцева, чей настоящий родитель будет мой „папенька“. Ты царского ублюдка станешь воспитывать как собственного сына, ибо боготворишь будущего императора Всероссийского, и предан ему как пес».

— Господин капитан, я написал царскому величеству, моему отцу Петру Алексеевичу вот это письмо.

Алексей положил руку на свернутый листок бумаги. И внимательно посмотрел в глаза капитана — то ответил немигающим взором, было видно, что там нет ни ненависти, ни почтения — одна холодная решимость выполнить приказ. Такой удавит без всякой жалости, что и приписывалось именно ему некоторыми писателями — задушил царевича в каземате Петропавловской крепости вместе с Толстым и другими двумя подельниками.

Крепкий офицер, духом и телесно — а капитанский чин не так и мал, наоборот слишком высок для него, ибо состоит он в лейб-гвардии Преображенском полку, и равен по чину армейскому подполковнику.

«Два моих будущих убийцы рядом стоят, и выслеживали меня вместе. Может быть между ними сговор?

Какой-то возможен, но и конкуренты они друг другу, сообщники и противники. Царскую милость ведь лучше не делить, целое всегда лучше половины. Так что утаить письмо не решаться из-за доноса, но лучше и других свидетелей к делу приобщить».

— Прикажите, господин капитан, гвардейцам, на карауле находящимся сейчас, в комнату войти.

В глазах Толстого полыхнуло недоумение, старик явно не ожидал такого поворота. А вот капитан был на диво спокоен и даже не удивился, видимо, был хорошо проинструктирован царем. Румянцев, не поворачивая головы, произнес резким голосом:

— Солдаты, ко мне!

И тотчас в комнату вошли два преображенца в таких же зеленых мундирах с красными отворотами — старые знакомые, это они у бани лютовали. Усатые, лица угрюмые, пальцы сцеплены на фузеях.

— Господа! Вы все давали царю Петру Алексеевичу присягу паролем жизни своей. Здесь, в этом письме мною величайшие тайны написаны, которые токмо ему знать положено. Я могу умереть в любой момент, порча разрушает мой ум и тело. Потерял память о многих делах прошлого, но мне открылось и знание, другим неподвластное и опасное. А потому слушайте меня внимательно, ведь родитель мой станет вас переспрашивать, как только я помру в дороге. И слушайте…

Алексей опустился на лавку, делая вид, что стоять на ногах ему тяжело. Все должны видеть, что он ослабел от затяжной болезни, и чувствует себя крайне скверно.

— Есть в стране нашей несколько мест, где злата-серебра много, на Урале и в Сибири они. Я написал точно эти места из сказок, что иезуиты сорок лет назад отписали цезарю, тайну сию надежно храня и в сговор тогда с воеводами войдя, дабы ущерб державе российской нанести. Отец проверит сказки эти легко — это истина, животом своим за тайны эти великие заплатил. Тогда царственный родитель не при жизни моей, а после смерти поверит…

Алексей остановился, делая вид, что сильно устал. На него внимательно смотрели четыре пары глаз, напряженно так взирали, не моргая и молча. И не мудрено — страна буквально задыхалась от нехватки драгоценного металла, который покупали за немудреные товары, в большей части сырье, которое задешево продавали тем же англичанам.

— Цезарь, сучий сын, потребовал от меня за помощь свою отдать ему златые россыпи по Витиму-реке, что в Лену впадает, в горах там самородного золота много. На Уральских горах не меньше — там есть «Золотая Долина» — россыпи золота под ногами, их промывать нужно, работников гнать. За Демидовым глядеть также надобно — найдет золотишко сам, и в тайне попробует сохранить находку. Только шиш ему, не дам!

Алексей замолчал, делая вид, что устал от вспышки и положив руки на подштанники. Сейчас он заметил, что его правая ладонь измазана не только чернилами, но и кровью слуги, что предателем оказался. Можно было отправить своих двух будущих убийц «пешим маршрутом», но то было неразумно — игра пошла на больших ставках.

— Там все верно описано, и где искать надобно. Губернатор князь Гагарин пусть повеление получит, хватит ему соболей ясака государева себе в карман красть, пусть попечение о государевом деле испытывает. Добр мой родитель к мздоимцам…

Алексей вытер лицо рушником, заметив, как в глазах старика промелькнуло искреннее удивление. И посмотрел на капитана, сузив глаза, произнес негромко, но требовательно:

— Ты почто капитан смерти моей жаждешь? Я в беспамятстве столько дней пролежал, смертным потом покрытый, а ты повелел меня не обмывать, постель и исподнее не менять. Под караулом меня строгим держишь, как татя воровского?! Забрал все вещи у меня — мне даже своему родителю письмо отправить нельзя — запечатать не могу! Почто надо мной измываешься?! Почто комнату не проветриваешь — здесь моим смертным духом пахнет зело! Если на то указ есть родителя моего, царя Петра Алексеевича — так покажи мне его немедленно!

«Наезд» Алексей сделал специально — Румянцев был не при делах. Капитан побагровел, ладонь легла на рукоять шпаги. Чуть наклонившись, он заговорил хриплым голосом:

— А тебя, ваше высочество, охраняю, и за жизнь твою отвечаю, а потому караул возле держу. Указа царского величества взять тебя под арест не имею, как и имущества твоего отбирать не велено. А потому с других спрос свой держи — им и отвечать! А вот за то, что тебя при смерти держали, и тело не обмывали, и в комнате дух злой — за то прислуга твоя ответит немедленно — мало ты ему морду набил, батогами нужно! Эй, капрал!

— Подожди, капитан!

Алексей поднялся и двинулся на Толстого — тот попятился, глаза забегали. А вот капитан демонстративно отодвинулся от него, и это движение о многом сказало.

— Ты мои вещи забрал по царскому указу, тать?! Или по собственной воле над царским сыном покуражиться, что тайны гнусные у цезарцев вызнал, живот свой в жертву принеся?! Есть у тебя указ меня ограбить, нуждой томить нагого, столько дней не кормить и голодом томить?! Есть царский указ на то, сучий сын?!

Алексей сграбастал Толстого за отвороты расшитого золотом мундира, и. решив, что кашу маслом не испортишь, вмазал десницей с короткого размаха, прямо между бегающих глазок.

Старика отнесло на гвардейца, тот его подхватил на лету, не дав упасть. Алексей набросился на жертву, хрипло рыча. Он не только вошел в роль, он на самом деле люто ненавидел своего тюремщика.

— Ты, ублюдок, не царский приказ токмо выполнял, но поручение Меншикова — живота меня лишить порчей али ядом. Потому и держал меня хуже скотины. Ведь умрет царевич в дороге и хлопот меньше, он ваши поганые тайны в могилу унесет! Нет, тать зловредный — я отцу своему все про вас расскажу, что цезарь мне поведал, думая, что я своего отца предаю! Не на того напал немецкая морда!

Все расскажу о подлостях ваших!

Алексашка Меншиков в Амстердам на полтора миллиона гульденов и талеров положил в банке, царя обокрав! Шафиров, этот жид крещеный иному господину давно служит, шельмец, интересами державы нашей, манкируя и царственного родителя моего предавая. А ты меня тут уморить решил, предварительно обокрав, мразь!

Отравил меня ядом неведомым, порчу навел — только выжил я вопреки твоим заклятиям, выжил!

Алексей несколько раз ударил Толстого по лицу, разбив нос и подбив глаз. Тот защититься не сумел, трепыхаясь в медвежьих объятиях гвардейца — потому и не мог предотвратить над собой экзекуцию.

«Это я с нужной карты зашел, не дав ему слова сказать, а то он бы отговорился. А так стоит весь в дерьме и обтекает. А ведь его Петр поставит во главе Тайной Канцелярии, которую создать должен по моему „делу“ — а тут такой скандал первостатейный».

— Что ты, царевич, что ты, — Румянцев навалился на Алексея, сграбастал за руки — силушки у него оказалось немеряно. Но держал очень бережно, усадил на койку чуть ли не с любовью — и голос очень довольный, будто его в полковники произвели. Однако было видно, что сам капитан, его гвардейцы и Толстой сильно удивлены, вернее, ошарашены — не ожидали, что обычно тихий царевич окажется способен на мордобитие…

Глава 13

— Ваше высочество, за что ты так слугу верного?!

Петр Андреевич опомнился и возопил во весь голос. Алексей мысленно хмыкнул — обвинения, что он возвел на убийцу, тому требовалось отводить от себя немедленно, наотрез и сразу же. Слишком оны «тяжелы», могут раздавить — царь не потерпит такого своевольства, недаром Румянцев почти не скрывает ехидства.

— Какая порча, какой яд?! Я сам, и слуга питие все пробуем сами. А постель не меняли, потому что лекарь запретил. А вещи у меня на сохранении все лежат, сей час принесут! И комнату проветрят от духа смертного — то лекарь учудил, по его советам все исполняли! Напрасно вы меня смертным боем били, в кровь, слугу верного!

— Чего запричитал?! Скажи — с Алексашкой у тебя никаких шашень не было?! Разве с поклоном к нему не ходил? Да в жизнь не поверю, что про казнокрадство его тебе не ведомо! Не верю я тебе, Петр Андреевич…

— О том государю судить, и не тебе одному, царевич! Слугу батогами бить нещадно за нерадение, и дух с него вышибить…

— Розог достаточно, капитан, — отрезал Алексей, показывая, что здесь он в своем праве, и не гвардейцу тут решать.

— Слуга токмо один, а кому прибираться в горенке?!

— Девка рябая придет, а Ваньку розгами сечь, ибо нерадение его твоей смертью обернуться могло, царевич. Сечь и немедленно! Капрал, выполняй приказ — разложить во дворе сего лодыря и лукавца, и полсотни горячих всыпать, чтобы все зачесалось!

Алексей не возражал — на слугу у него имелись планы, а теперь он ему будет должен, как не крути, забили бы гвардейцы его до смерти. А Румянцев продолжал распоряжаться и все стремглав торопились выполнить его приказы, даже Толстой, которого повели смывать следы от «воспитательной беседы», что доставила царевичу нескрываемое удовольствие.

«Спесь я ему немного сбил, и в мозгах неустройство определенное появилось. Теперь очень осторожным станет — да, возненавидит меня сильнее, так он врагом и был, под пытки подводил, сволочь старая. А так выводы сделает определенные. Одного хорошо — пять лет мечтал — кому-нибудь хлебало разбить в кровь и сопли — и вот оно подвернулось счастье!»

Принесли ларец — в нем оказались бумаги, вроде как письма «папеньки», печатка, какие-то три мешочка. Румянцев растопил воск, Алексей собственноручно запечатал письмо. Затем капитан достал кожаный футляр, в него вложили письмо, и также опечатали ремешки.

— Письмо твое, царевич, немедленно будет отправлено царскому величеству с нарочными, под охраной. Во вражеские руки не попадет, будет вручено лично государю!

— Хорошо. Мундир мне, капитан, лошадь заседлайте, только смирную — проеду немного. И конвой надежный!

— Будет исполнено, ваше высочество!

Румянцев поклонился и вышел из комнаты, из приоткрытого преображенцем окна стал доноситься характерный свит прутьев, сопровождавшийся истошными криками.

Алексей подошел к окну, обогнув стол, и посмотрел. Во дворе уже были установлены козлы с бревном, к последнему привязали полностью обнаженного слугу, что навалился на него грудью. Гвардеец стегал его связкой из нескольких прутьев, что оставляли на белой коже длинные красные следы, со временем уже ставшие кровавыми полосками. Через десяток резких и сильных ударов солдат отбросил прутья в сторону. Подбежавший мальчишка дал ему новый пучок розог — экзекуция методично продолжилась с беспощадностью бездушного механизма.

Обломав об спину очередную партию прутьев, гвардеец отошел в сторону — ему на смену вышел драгун в синем мундире. От его ударов слуга завыл истошнее, задергался, и вскоре встал на колени, мотая головой из стороны в сторону, надорвав горло в писк. А затем замолк, вися на связанных руках безвольной куклой.

Алексей испытывал странное сдвоенное чувство — с одной стороны ему не хотелось смотреть, зрелище вызывало отвращение. И он с трудом унял порыв открыть настежь окно и закричать, чтобы прекратили истязать человека. А с другой стороны…

Ему понравилось зрелище — как мучается и извивается тварь, что присягнула ему служить верно, и вероломно предала. Записывала его слова, сказанные в бреду, ведь слуга прекрасно понимал, что подводит под плаху, но вначале под жестокие пытки.

«Смотри — какой мерой меряют, такой и им отмеряют. Смотри! Не отводи взгляда — нельзя проявлять милости к тем, кто тебя за человека не считает, кто жаждал твоей погибели, желая за нее получить манящие завлекательным блеском тридцать серебряных монет.

Не помнишь плату за предательство? Она именно такая, пусть и будет уплачено золотыми червонцами, дукатами, луидорами, флоринами или дублонами по счету Иуды!

Помни — предавший раз, предаст и второй — их нужно беспощадно уничтожать! Без всякой жалости давить!

Но ведь царевич предал отца?!

То настоящий царевич — а ты сам разве кого предавал?!

Вспомни как ты жил — ты разве просил жалости?!

Разве к тебе подошла хоть одна девчонка и помогла постирать белье, видя, как ты мучаешься одной рукой, помогая себе культей. Тебя хоть раз поцеловали или приласкали?! Вспомни это — а ведь на каждом углу кричали, что человек человеку друг, товарищ и брат?!

Но люди должны стать добрее…

Мир может изменяться, но человеческая натура неизменна! Слаб человек духом и подвержен искушению — так что не ищи праведников там, где их просто быть не может!»

Алексей не понимал, откуда берутся эти мысли, что в яростной схватке схлестнулись в его мозгу. В нем словно жило два человека, которые вступили между собой в отчаянную борьбу. Один хотел закрыть глаза и убежать от творившихся вокруг жестокостей, а второй жаждал ответить суровостью за все те несправедливости, что обрушились на него.

Возникло даже ощущение, что внутри души в борьбе сошлись два царевича, и в эту схватку вмешался он сам — и добрым парнем, что мечтал стать учителем, и ставший совсем другим — с обожженным телом и душой, искалеченный телесно и морально инвалид.

Потому с закаменевшим лицом он смотрел, как Ивана отлили колодезной водой, привели в сознание, поставили на ноги — теперь два драгуна держали его за руки, не позволяя упасть, а сек гвардеец.

Безжалостно, вкладывая всю силу!

Спина несчастного предателя превратилась в кровавое огромное пятно, застывшее перед его глазами. Но Алексей продолжал смотреть до последнего момента, когда подсчет ударов закончился. Слугу отвязали от бревна, он свалился лицом в грязь. Драгуны подхватили его под руки, и заволокли в баню — дверь была открыта, из нее валили белые клубы пара.

Царевич сглотнул — вспомнил, как несколько часов тому назад он впервые в жизни ощутил там вкус хмельного девичьего поцелуя, а теперь там лежит эта окровавленная тушка, которую будут обмывать от крови.

«Смотри — это не он, это ты!

Такой же будешь истерзанный, и жалобно скулить побитой собачонкой о пощаде. А „отец“ твой будет тебя собственноручно пытать — а он умелец изрядный, на стрельцах руку набил. И жалости у него к тебе не будет ни крошки. А потом тебя, ослабевшего от многократных пыток, предавшего от невыносимой боли всех и вся, включая родную мать и дядю, не пожалеют, нет — тебя придушат подушками.

Ты будешь плакать, просить глоточек воздуха, хоть минуту жизни. Но твоим убийцам совершенно чуждо чувство сострадания, для них дороже золото и генеральские чины.

Так что выбор только за тобой — умирай в жестоких мучениях, или борись за собственную жизнь, яростно и беспощадно сражайся, сделав так, чтобы подохли все твои враги!»

Алексей стал задыхаться, у него возникло ощущение, что именно его сейчас душат подушками. Подкатила тошнота и его мучительно вырвало. Теряя сознание, он поймал последнюю судорожную мысль — «а ведь я на лошадке так и не покатался».

И навалилась темнота…

Глава 14

Поцелуи были жаркие и обжигающие, так что он уже несколько минут блаженствовал, придя в сознание. И голос, такой знакомый, и ставший за эти часы для него родным.

— Царевич, ты как себя чувствуешь, а то тут царские люди вдругорядь перепугались — подумали, что ты умираешь опять?!

— Не дождутся, я им всю жизнь испорчу, — Алексей открыл глаза и тут же сомлел — жаркий поцелуй наполнил тело таким яростным желанием, что он едва сдержался. И почувствовал такой жуткий голод, что издал стон, поддержанный яростным бурчанием желудка.

— Что с тобой, царевич мой?!

— Я даже не знаю, сколько дней тому назад не ел, Аглая. Квас пил, это помню, и часто. Какие-то горькие отвары давал лекарь — за ногу бы его да об столб — руки грязные у собаки! Нет, точно, давно не ел…

— Сейчас покормлю, мой царевич — знала, что ты голоден, на ногах ведь еле держался. Потерпи немного…

Девчонка бросилась к столу, на котором стояло нечто большое, укутанное, по меньшей мере, в одеяло. Быстро размотала толстую ткань, и перед глазами предстал обычный чугунок, который он видел не раз в детстве. Сняла крышку — умопомрачительный запах чего-то необычайно вкусного подкинул Алексея с кровати. И откуда только силы взялись — прошло мгновение, и он склонился над чугунком, освещенным пламенем одинокой свечи.

Там была покрытая золотистым «загаром» достаточно увесистая курица, издававшая восхитительное сочетание жареного лука, чеснока и сочащегося жиром, хорошо протушенного с овощами мяса.

— Оба-на…

Больше сказать он не смог — забыв помыть руки, оторвал у птицы лапу и в мгновение ока обгрыз ее до кости. И тут углядел блюдо, на котором был небольшой, но «пухлый» каравай хлеба, соленые огурцы и грибы, сыр, чашка тертой свеклы с чесноком и другие «вкусности». И он набросился на все это, сжимая в руке ложку.

Вернее, ему показалось, что попытался все съесть, но Аглая ему не позволила, обхватив руками за шею. И горячо зашептала на ухо, обдавая горячим дыханием.

— Нельзя тебе много есть — плохо будет, царевич. Миленький остановись, хватит. Не бойся — я сама все готовила и глаз не спускала. Ты только не ешь сейчас, через часок снова можно будет. Я все укутаю, горячее еще будет — вот и покушаешь. Только не сейчас, пока хватит…

Алексей хотел возмутиться таким самоуправством, но не успел — Аглая, минуту назад одетая в сарафан с рубашкой, оказалась неожиданно нагой — он так и не понял, когда девушка сбросила с себя одежду. И лицезрение ее прекрасного тела, словно «обжаренного» тусклым светом, вызвало всплеск мощного инстинкта — того самого, который давно пробудился в нем как в мужчине. Вот только не было возможности его реализации в будущем времени, которое для него оказалось, как это не покажется странным, в прошлом. Есть расхотелось сразу — он видел перед собой ту самую первую в его жизни девушку, что сама предложила свое красивое тело ему.

В мгновении ока Алексей сбросил с себя исподнее, словно заправский духобор. Но так и не понял, как оказался на кровати, не зная, что ему делать дальше. Не знала этого и Аглая — они сплелись, то ласкаясь, то страстно целуясь, то впав в исступление, начали кусать друг друга — причем это занятие понравилось обоим. Но никак не выходило то самое главное — Алексей суетился, весь взмокший, старался изо всех сил, но не мог попасть туда, где природой определено зачатие человека. Девушка, стараясь помочь, по собственной неопытности ему больше мешала.

— Ой, ты смог…

Аглая вскрикнула, а он хотел вскочить, понимая, что причинил ей боль. Вот только не удалось — его крепко прижали ее ручки. И тихий голос, с еле слышным внутри стоном, прошептал:

— Не бойся, это сладостная боль — мне так хорошо, ты во мне. Я так долго ждала этого. Еще делай!

Упрашивать Алексея было не нужно, он заторопился, трясясь словно в лихорадке. И через полминуты почувствовал сильнейшую разрядку, настолько умопомрачительную, что потерял ориентацию в пространстве. И пришел в себя от нежных ласок и сладостных поцелуев.

— Что это было, милая?

Вопрос был задан чисто риторический, ибо ответ на него и так был ясен. Но Аглая проворковала ему на ухо с придыханием:

— Ты сейчас из девки бабу сделал — никогда не думала, что это так сладостно, царевич. Больно немного поначалу, но хорошо. И семя твое почувствовала — оно такое горячее. И представила, что смогу понести от тебя… ой, прости дуру…

— Да что ты, — он ее крепко обнял, стал целовать, млея от нежности, как телок. И распустил бы нюни, мечтая заснуть в ее объятиях, между поцелуями, но ее шепот заставил отринуть все эти сладкие мечты.

— Никита, что капитан-поручик и слуга твой верный, этим вечером сказал мне слова для тебя — «завтра днем, на прогулке верховой».

— Так, — минорное настроение моментально исчезло. Алексей вскинулся, любовное наваждение схлынуло.

«Если на прогулке, то человека четыре конвоя будет — пополам драгуны и преображенцы. Так — выходит без драки никак. Надеюсь, сам Никита, и его драгун не оплошают и срубят гвардейцев. Жаль, что своих убивать придется, но раз пошли такие игры, то иного варианта просто не остается. Не отпустят без крови.

Выдержу ли я дорогу?!

Не знаю — ездил на лошади до армии, почитай с шестого класса каждое лето у деда с бабкой проводил. Навыки вряд ли утратил, а вот здоровье у царевича, то есть у меня, не очень. Если что — прикажу к лошади привязать — до границы сотня верст, но там Даугава, прах ее подери — как переправляться на тот берег прикажите, там герцогство Курляндское. Так что до польских владений скакать надобно — хотя с них защитники никакие, предадут, как золотом позвенят.

Ехать в Петербург мне никак нельзя — убьют на хрен, особенно после письмеца моего, которое по дороге сейчас гонцы везут. „Папенька“ дозреть до кондиции должен, сейчас опасно в его руки попадаться. Только за „бугор“ бежать, и там спрятаться, „осесть на дно“, так сказать. Вот только где найти это надежное место?!»

— Ты хочешь бежать, царевич?

— Да, — криво усмехнувшись, ответил Алексей на тихий вопрос. И пояснил. — Меня могут отравить в любой момент. Я опасен мачехе, Меншикову и целой толпе скороспелых вельмож, которые сделали ставку на наследника Петра Петровича. Ехать в Петербург — это путь на смерть. Меня оговорили перед царем — он поверил клеветникам. Завтра, вернее сегодня, ведь сейчас далеко за полночь, я должен бежать — любая задержка равносильна смерти. Но перед этим меня будут жутко пытать, причем сам «батюшка».

— Как так, ведь ты его сын?!

Аглая смотрела на него широко открытыми глазами, прижимая пальцы к губам. Девушка задрожала, он видел, что ей стало страшно. Обнял за плечи и зашептал на ушко, замирая сердцем от нахлынувшей любви, первой в его жизни, нескладной и обугленной в прошлом, и туманной в настоящем.

— Не бойся, на тебя подозрений не будет. Я тебя утром громко отругаю и ударю, оскорблениями буду сыпать. Поверь — так надо. Пусть тебя считают жертвой необузданного и жестокого царевича, чем его сообщником. Иначе пытать будут за сговор. Пойми, так надо — перетерпи и не обижайся. Пройдет время, и я найду тебя. Не бойся, а то вся дрожишь!

— Я не за себя боюсь, мой милый, а токмо за тебя переживаю. Жизнь бы свою отдала, счастье мое, лишь бы ты жил. Иди ко мне, любимый, у нас мало время, а я хочу тобой насытиться. И дитя понести этой ночью. Это такое счастье — от тебя, мой царевич…

Глава 15

«Какой заботливый Петр Андреевич — все вернул, и ничего не украл. Да и вряд ли бы рискнул это сделать — ситуация слишком накалилась. А вот в то, что у царевича из переписки всего два отцовских письма — то в такое не поверю, их должно быть намного больше».

Алексей прикусил губу, задумался. Отсутствие архива говорило об одном — все опасные для царевича бумаги могли быть или уничтожены им самим, ведь он вряд ли был законченным кретином. Либо уже изъяты Толстым — заполучить в руки переписку изменника было самым важным делом для любого следствия.

«Ладно, не будем горевать — снявши голову по волосам не плачут. В любом случае письма, даже самые опасные для меня не сыграют никакой роли — я и так по уши весь в дерьме, в статусе изменника. И милости падшим не будет, как бы не призывал Александр Сергеевич».

Взяв в руки тяжеленький мешочек, Алексей аккуратно распутал завязки и заглянул вовнутрь — тусклой желтизной в пламени одинокой свечи отсвечивали металлические кружки монет.

— Фу, от сердца отлегло — деньги на первое время есть. Так, а что у нас во втором мешочке?!

Тот оказался набит серебром под завязку. Вот только самой нужной и ходовой монеты оказалось до обиды мало — немного рублей, полтин и полуполтин, горстка серебряной мелочи — гривен, пятаков и несколько совсем маленьких, с советскую копейку, алтынов. Алексей решительно отодвинул их в сторону — в плане, который окончательно сформировался во время любовных безумств, они должны были сыграть свою роль.

Внимательно рассмотрел остальные тяжеловесные монеты. Чего только не было — талеры, гульдены, ливры, экю, шиллинги, кроны. Полный набор из всех европейских стран, хоть нумизматику изучай. Отобрав австрийские талеры — они считались самыми ценными из-за высокой пробы серебра и веса, другие кругляшки засыпал обратно. Добавил к ним золотых монет иностранной чеканки — и завязал мешочек. Машинально подкинул на ладони — увесистый вышел, убить можно, если правильно тюкнуть по голове.

Из остального золота отобрал несколько новеньких червонцев «родителя», блестящих, размером с ходовым в европейских странах дукате. Да они и чеканились в его подражание, соответствуя по весу и пробе.

Алексей завязал мешочек, тяжело вздыхая, закручинившись — расплачиваться такими монетами в России было смертельно опасно. Иметь на руках валюту разрешалось только именитым гостям-купцам для проведения торговых операций с иноземцами, и все!

Остальные жители, даже дворяне, были обязаны рассчитываться только русской монетой. Причина здесь проста, со времен царя Алексея Михайловича большими проблемами «обросшая» — серебро поступало только за продажу товаров, потому его хронически не хватало. Попытка заменить медью у «дедушки» с треском провалилась в 1662 году — она закончилась знаменитым «Медным бунтом», от которого содрогнулось все царство.

Повторять этот печальный опыт «папенька» не решился, хотя денег для ведения войны со шведами катастрофически не хватало. Петр Алексеевич пошел по другому «проторенному» многими монархами пути — уменьшил содержание серебра в рубле. По весу с австрийский иоахимсталер, который на Москве называли «ефимком», только проба драгоценного металла стала несколько меньше. В мелкой разменной монете диспропорция оказалась еще более «разжиженной».

Вот только такая своеобразная «порча» монет ведь палка о двух концах — доходы вроде увеличились, и рублей в обороте прибавилось, однако ценность таких монет уменьшилась. Инфляция рванула галопом, как в 1991 году, когда советский рубль разом обесценили.

Алексей сгреб все русские монеты, завязал в шелковый платок. Усмехнулся, посмотрев на спящую Аглую. Она за четверть часа рассказала ему о действующей торговле и ценах вместе с деньгами больше, чем он почерпнул из книг в своей прошлой жизни. Умная девочка, тем более отец у нее торговец и «хозяйственник», она с детства помогает ему вести «бизнес», говоря современным языком.

Третий мешочек оказался наполовину «тощим» — однако самым дорогим. Но так ювелирные украшения всегда имеют высокую цену. Задумался — все эти побрякушки являлись наследством от покойной супруги, других вариантов просто не приходило в голову. Отобрал одно колечко, из самых незатейливых на первый взгляд, положил на платочек, добавил к нему горсть тяжеловесных «ефимков», завязал.

Посмотрел на лавку — там лежал зеленый мундир с красными обшлагами, с голубой шелковой лентой, со звездой и знаком ордена святого Андрея Первозванного. Оказывается, царевич был награжден этим орденом, причем, ни Толстой, ни Румянцев на данный знак отличия не только не посягнули, но считали правильным и совершенно законным, если пока еще наследник престола будет его носить.

Алексей наклонился и взял шпагу в ножнах, ухватился ладонью за эфес и потянул клинок. Наверное, у всех мужчин на генетическом уровне заложена любовь к оружию — так и он, видя серебристую сталь клинка, на которой бликами отражалось пламя свечи, испытывал восхищение.

Получив обратно свою шпагу, он понял, что приказа об аресте Петр пока не отдал, видимо, еще размышлял, как поступить с «непутевым» сыном. Или, пронеслась и такая циничная мысль, ему оставили острую сталь для свершения самоубийства — харакири шпагой не сделаешь, но заколоть себя все-таки сможешь. Хотя, будь оно так, то в ларце бы заряженный пистолет нашелся, более подходящее для такого случая оружие.

Последними остались два письма, и Алексей развернул листы. Писал царь ему собственноручно, почерк был вполне разборчивым. В скупом свете он прочитал негромко строчки:

— «То известен будь, что я тебя весьма наследства лишу яко уд гангренный, и ни мни себе, что я сие только в устрастку исполню — ибо за Мое Отечество и люд живота своего не жалел и не жалею, то како могу Тебя непотребного пожалеть».

— Суров «папенька», блин — почти смертный приговор!

Отложив письмо в сторону, Алексей взял другое, развернул, и склонившись над свечой, принялся негромко читать, понимая, что именно вот этими словами царственный родитель и вытащил сына наружу из-за крепостных стен итальянского замка.

— «Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем мне бог поможет в моей истине».

Сложив бумагу и положив ее на стол, Алексей усмехнулся и негромко произнес, не скрывая горечи:

— Ты ведь именем Божьим клялся, а клятвопреступление совершил. Не потому ли, как один писатель отметил, что не прошло и года, но в день казни Алексея шаровая молния убила малолетнего Петра Петровича. И ты это воспринял как кару божью.

Мистика?!

Может быть, однако умирал император долго и крайне скверно, и крики его были слышны на той стороне Невы. В этом и было наказание за все свершенные тобой злодейства, как не крути, за ту бесчеловечную жестокость, с которой ты относился к людям.

Алексей постучал пальцами по столешнице — приняв решение, уже не должно быть сомнений. Тем более, когда он сам только что прочитал вынесенный ему приговор, скрытый за лживыми словами…

Глава 16

— Деньги и перстень спрячь, и не в доме, Аглаюшка. Но если схватят, то скажи, что украла — тогда хоть живой останешься. А через год отцу отдай или сама в дело пусти. Тут герцогство Курляндское рядом, ефимки в обороте, так что наличию таких денег никто здесь не удивится. Так, мешочки тебе не мешают ходить?

— Ты их ловко к лодыжкам привязал, мой царевич. Их никто не заметит. А я скажу офицеру, где их забрать незаметно.

— Молодец ты у меня. И помни — найди надежное убежище, у того же Якуба, о котором говорила. На болотах вряд ли кто искать меня будет, если возвращаться придется.

— Я Артьку отправлять к ручью буду постоянно — увидишь его с веткой в руке, выходи смело. Дай Бог тебе счастья, любимый! Я так надеюсь, что ты сегодня убежишь. Дай я тебя приласкаю, а дальше делай то, о чем уговорились. И не жалей меня, прошу!

Девушка пылко его поцеловала, он ответил с не меньшим жаром. Но оторвались друг от друга, понимая, что время неумолимо отсчитывает часы. Аглая отошла, взяла в руки кипу белья, причем сверху была окровавленная в разводах простыня. Зажмурила глаза, подставляя лицо.

Алексей хлестко ударил по глазу левой, тут же добавил пощечиной по носу — брызнула кровь. Заорал:

— Вали отсюда, сука рябая! Да на тебя смотреть страшно, ворвань! На тебе, тварь, на!

Пощечины звучали громко, но вряд ли больно — он постарался соизмерить удары. Аглая зарыдала самым натуральным образом, в три ручья, громко запричитала.

— Прости, царевич, я не хотела! Пожалей! Помилуй, не убивай! Отпусти душеньку на покаяние, век буду Бога молить!

Дверь распахнулась — два гвардейца, причем без удивления на лицах, смотрели на мизансцену. Аглая, прижимая охапку к груди, с размазанной на лице кровью, бросилась между ними. Алексей орал ей вслед, всячески сквернословя и размахивая кулаком.

— Какой рубль — ты в зеркало на себя посмотри, морда корявая. Красная цена тебе гривенник, а такой мелочи у меня в карманах нет. Пошла вон, побирушка, обойдешься без денег, страхолюдина!

— Страшна, ваше высочество, — согласился один гвардеец и цыкнул Аглой вослед. А вот второй, отведя глаза в сторону, произнес, вроде не осуждая царевича, но с укоризной.

— Рубль, конечно, много, да и гривна тоже. Но ведь девкой была — алтын дать можно, али копеек пять. Все же она дочка хозяйская, старалась, как могла. И не виновата, что лицо болезнь обезобразила.

— Ладно, погорячился немного, — Алексей сделал вид, что сконфузился. Засунул ладонь в карман мундира, выгреб оттуда несколько серебряных монет. — Негоже царскому сыну за старание девки пощечинами платить! Отдай ей, скажи — пусть не обижается на меня. Ночью то не видно было, но сейчас при свете разглядел, так оторопь взяла!

— Ты прав, ваше высочество. Иной раз напьешься в кабаке, а поутру с бабой проснешься. И думаешь — это сколько надо было вчера выжрать, чтобы кривобокая уродина красавицей показалась.

Здоровенные мужики в солдатских мундирах заржали разом, как стоялые жеребцы — грубая шутка удалась, сами не раз попадали в подобные ситуации, так что опыт имелся.

Преображенец взял деньги и пошел следом за Аглой, Алексей же зашел в комнату, в которой провел пять дней в своей новой жизни, в удивительном для себя прошлом-настоящем времени. Посмотрел на ларец — тот был заперт на ключ, но внутри был почти пуст. Для компенсирования веса он положил туда гранитный камушек, оказавшийся за печкой, а к двум царским письмам добавил смятый листок, тот, что послужил образцом, исписанный слугой. На него и надеялся, что царь Петр моментально оценит такой намек, что мог иметь далеко идущие последствия.

Уселся за стол, пододвинул ночную курицу, и принялся уничтожать остатки пиршества — не пропадать же добру, тем более организм ослабел после болезни, и требовались силы на дорогу. Да и мысль проскочила, что теперь вряд ли удастся поесть так вкусно — когда любимая девушка тебе готовила, вкладывая всю душу.

Скользнул взглядом по стопке одежды — понятное дело, что ее придется тут оставить. Аглая спрятала в простыне только необходимое — смену белья, да один комплект одежды, самый скромный в гардеробе. Больше было не взять — переметные сумы не бездонные, да и подозрение у караульных вызовет непременно. Нашинкованную с чесноком свеклу доедал неохотно — через силу, памятуя, что для восстановления она полезна.

Лекарь ведь немчин, паскуда эдакая, его кровопусканиями тоже лечил. Типа выводил из тела «порченую» кровь — экзорцист и шарлатан, право слово. Но тут целое «светило» местной медицины, с огромным персональным кладбищем умученных жертв собственного лечения.

Доев курицу и запив ее квасом, Алексей вытер рот и руки полотенцем. Времени «загасил» около часа, Аглой хватит его с избытком, чтобы отдать деньги Никите, единственному человеку, которому он мог доверять здесь. Да и как иначе — если не доверится этому офицеру, так прямая дорога будет, прямиком в казематы Петропавловской крепости.

Поднялся, поправил шпагу, еще раз затянул офицерский шарф. И направился к двери, раскрыв ее.

— Лошадь заседлали?!

— Давно тебя ожидают, царевич!

Алексей повторил вчерашний путь и оказался во дворе. Пять оседланных коней, от вида которых затрепетало сердце — на одном из них он поскачет к свободе через час.

— По седлам!

Громкий голос капитана Огнева, спокойный и бесстрастный, ошарашил Алексея — ему поддержал стремя гвардеец, а мальчишка встал на четвереньки, предлагая встать ботфортом на спину. Но даже с такой помощью, царевич с трудом забрался в седло — саврасая лошадь оказалась вышколенной, даже ухом не повела и не фыркнула.

«Ее-мое, обломился я с побегом!»

Конвой оказался совсем не тем, на который рассчитывали изначально, разрабатывая план побега. Три гвардейца в преображенских мундирах, вооруженные шпагами и пистолетами, довольно ловко уселись в седла. Этого было слишком много на одного капитан-поручика. Убить трех умелых противников без шума вряд ли удастся даже для спецназовца из двадцатого века, которому выдадут здешнее оружие. Да и сами конвойные люди обстрелянные и хваткие — в петровской лейб-гвардии рохлей не держали.

«Блин, вот незадача. И что делать прикажите?!

Только рассчитывать на ночь — если не удастся удрать, то гибель неизбежна. Сегодня вечером гонцы будут в Петербурге, максимум к полуночи — за тридцать часов пятьсот верст они легко одолеют, тем более со сменными лошадьми на каждой ямской станции и постоялом дворе. На обратный путь сутки, не будем обольщаться — царь начнет сыпать такими проклятиями от моего письмеца, что похлеще любых ускорителей будет.

А потому ночью послезавтра, а то и раньше, сюда орава нагрянет. Ой как плохо получилось. Пропал я, шансы до минимума снизились. Это сейчас меня на прогулку как собачонку вывели, а ведь могут и запретить, мало ли что Толстому покажется.

Вдруг заподозрит, что я на побег собрался?!»

Алексей вздохнул, настроение стало паршивым. Дав шенкеля кобыле, направился вслед за гвардейцами в раскрытые настежь ворота…

Глава 17

«Может где-то в засаде два драгуна притаились, о которых мне Никита говорил. Как их там — вроде Фрол и Силантий. Да тут негде спрятаться — речушка небольшая, скорее широкий ручей, березовая роща на пригорке, болотина рядышком, за ней лес еловый. А до него далековато, да из драгун лейб-регимента „лесных братьев“ не получится».

Алексей вздохнул — они прогулялись до самой дальней точки маршрута, на которой, как ему еще раньше объяснил капитан, предполагалось осуществить побег. Верст пять от постоялого двора — полчаса неспешной рыси, с переходом на шаг — царевич проделал путь уверенно, верховая езда не принесла проблем, однако и удовольствия не было, скорее горькое разочарование от несбывшейся мечты.

«Может задержаться здесь на полчаса? Тогда предлог нужен железобетонный, и абсолютно естественный».

Алексей подумал немного, и соскочил с седла. Чуть прошелся, разминая ноги. Повернулся к гвардейцам, спросил:

— Табак есть? Давно не курил, захотелось посидеть с трубочкой на бережку, подымить.

Он ничем не рисковал — Петр в своем окружении заставлял всех пить, а курить так вообще принуждал. Так что царевич был из курящих, пусть только демонстрировал эту пагубную привычку.

Просто сейчас захотелось ощутить привкус табака, да просто полюбоваться природой. Поздняя осень всегда завораживает, к тому же первый снег выпал, вчера был заметен, а сегодня превратился в грязь. Да и погода дождливая, обычная для этих болотистых мест, на которые идет постоянная балтийская слякоть.

— Сейчас, ваше высочество, есть и трубка, и табак.

Гвардеец, что постоянно ехал рядом с ним, совсем не удивился просьбе. Скинул с плеч епанчу, добротный и теплый офицерский плащ без рукавов, аккуратно расстелил ткань на пожухшей траве, выбрав более-менее сухой пригорок.

Алексей снял шпагу с ножнами, положил ее на плащ и уселся — с оружием было бы весьма неудобно. Два гвардейца спешились, взяли поводья их лошадей, и стояли рядом, негромко переговариваясь, внимательно оглядывая окрестности. Затем спутали коням передние ноги — получилось у них ловко. Спешился и капитан-поручик, подошел к ним, спросил о чем-то. Те ответили, вроде беседа началась.

Преображенец, тот, что в роли «адъютанта» выступал, достал внушительную трубку с длинным мундштуком, горловина чаши была прикрыта серебряной крышкой. Ловко высек кресалом об огниво искры на трут, раздул огонек, поднес полоску бересты. И раскурил трубку — все у него получилось настолько обыденно и привычно, что Алексей поразился. Как то ведь обходятся в эти суровые времена без спичек и зажигалок.

— Возьми, царевич, — гвардеец протянул Алексею раскуренную трубку, вытерев «прикус» об рукав мундира. Но стоило сделать первую пару затяжек душистого, но удивительно крепкого табака, как накатил кашель. Преображенец бережно постучал по его спине ладонью.

— Отвык ты, царевич, с непривычки это…

У Алексея глаза стали вылезать из орбит, но уже не от кашля. За эту пару секунд мирная картина сменилась самой настоящей бойней — движений капитана он не уловил, зато оба гвардейца, его собеседники, уже падали на землю. У одного было разрезано горло — оттуда толчками хлестала кровь, а у второго торчал из груди кинжал.

От внезапного хрипа умирающего, «адъютанта» подбросило на месте — с быстротой молнии он выхватил шпагу из ножен. На лицо Огнева смотреть было страшно — он тоже не менее быстро выхватил клинок из ножен, и уже сделал шаг навстречу, со свирепым оскалом на лице.

— Измена, царевич! Это убийца!

Преображенец закрыл его спиной, закричал:

— Беги, я его задержу!

Алексей тоже выхватил шпагу из ножен, хотя совершенно не умел фехтовать. Теперь, осознав, что свобода близка как никогда, он мгновенно понял, что его конфидент может быть убит в спонтанном поединке. А это означало для него самого неизбежную гибель в этом мире, с реалиями которого совершенно не ознакомлен. И зажмурив глаза, он кольнул острием клинка в спину того, кто не ожидал от него такого предательского удара.

— Ты… изме…

Шпага вошла в спину чуть ли не наполовину. Алексей, ошалев от того, что сейчас стал убийцей, рванул клинок на себя. Преображенец повернулся к нему, начал поднимать шпагу, но тут из его груди высунулся окровавленный клинок — капитан тоже ударил в спину.

Зрелище настолько заворожило Алексея, что он попятился, затем в желудке появился огромный горячий ком. Царевич встал на четвереньки — его мучительно вырвало на пожухшую траву…

— Ничего, государь, первый раз убить всегда тяжко. Я думал, что ты не решишься ударить клинком. Прости за такие мысли, но ты теперь настоящий воин, а до того не пойми кто и был, милостивец. А теперь в седла садимся — бежать надобно!

— Постой! А как же эти, — Алексей кивнул на трупы.

— Через час, два, самое позднее, кинуться на поиски. Найдут и похоронят! Нам бежать надобно, каждая минута на счету.

— Тела спрятать надо немедленно! Водой кровь замыть — они не должны понять, что гвардейцев именно здесь убили. Поедут по следам пяти коней и могут проехать мимо! Ты понимаешь?!

— Кажись да, — кивнул капитан и громко сказал. — Там яма, тела уложим. Ты сиди, я отволоку…

— След останется на траве. Берем за руки и ноги и несем! И карманы обыщи — нам все пригодится. Не будем привередливыми…

Алексей приказывал, и, странное дело, капитан ему охотно подчинился. Первого гвардейца отнесли шагов за полста за болотину, жижа противно чавкала под ботфортами. Действительно, там оказалась приличная яма — труп начал погружаться в торфяную жижу.

— Стой, вспори живот — от газов не раздует и не всплывет до весны. А там мхом все затянет, и никто до скончания века не поймет, что трое утопленников находятся тут.

Алексей вспомнил недавно прочитанный детектив с бездной советов для начинающего преступника. Никогда бы не подумал, что сам станет таким. Вот только сделать эту операцию не смог, зато с ней с видимым спокойствием справился капитан.

— Отходим чуть в стороне, шаг в шаг — так не протопчем путь и могут не заметить, — кивнул царевич, и они отправились за новым телом. Теперь мороки было меньше, приспособились.

Через четверть часа кое-как справились, Алексей окинул взглядом болотину — если сильно не приглядываться, то заметить их «маршрут» будет крайне затруднительно.

— Торбы есть, смой следы, пока я переоденусь в тот наряд, что тебе Аглая передала! Дай мне его!

Странно, у Алексея возникло стойкое ощущение, что матерый капитан воспринимает его команды с немым одобрением. Без слов потрошил убитых гвардейцев, собрал оружие и трофеи, кошели оказались тоже не пустые. Царевич быстро скинул мундир со знаками ордена — для поездки он совершенно не годился, самоубийственно привлекать внимание таким убранством.

— Где твои драгуны? Как их — Фрол и Силантий?

Алексей спешно переодевался, капитан таскал воду из речки и замывал лужицы крови. Заодно накладывал на эти места болотную длинную траву, уже пожухшую — великолепная маскировка оказалась.

— Их вчера Толстой отправил гонцами в Петербург, с третьим драгуном. У них было донесение к Алексашке Меншикову. Должны ждать нас в лесу, что у мызы в семи верстах отсюда.

— Понятно, — кивнул Алексей — судьба третьего гонца его не интересовала — всем ясно, какие пляски пошли. И осторожность отметил — в лесу ночевали драгуны, на мызу не сунулись — там могли заметить.

— Ну, пока все, я уже переоделся, — произнес царевич, сворачивая мундир, и пряча его в дорожный мешок. — Теперь поскачем туда — у нас пять лошадей, доведем ли их в поводу?

— Доведем, батюшка, не волнуйся. Зато у каждого будет заводной конь, с ним в дороге гораздо быстрее.

— Так не только быстрее — при нужде лошадка и прокормить сможет, ее ведь завсегда продать можно. Это такой товар, что в любые времена сбыть с рук можно, особенно если скидку сделать. Оптовым покупателям, что конокрадством промышляют!

— В том и правда, государь…

— Тогда в седло, капитан. Ты у меня фельдмаршалом станешь!

Глава 18

«Пора принимать решение, которое полностью изменит мою судьбу. А вариантов всего два — сваливать за границу и затравленной крысой метаться в поисках покровителя. Может быть, я так бы и сделал, если бы не видел во что превратилась моя страна в девяносто третьем году. Символично где-то, как в одноименном романе.

Настоящий царевич этот путь и выбрал — спасая свою шкуру. Вот только предав Отечество, желая привести на его землю интервентов, как Лжедмитрий. И ничего хорошего бы не произошло, а новая Смута вконец бы разорила несчастную страну.

Так что нужно выбирать второй вариант, как в песне, что услышал после подписания Беловежских соглашений — „остаюсь с обманутым народом“. Я себя уважать перестану, если струшу, выбрав сытую жизнь по заграницам. Страшно?! Очень, особенно пугают пытки. Да и казнь ожидает жуткая — „папенька“ с меня живьем шкуру соскоблит и на барабан прикажет натянуть. Но иначе нельзя!»

Алексей оторвался от мыслей, так ему еще не приходилось ездить, ведя одну лошадь в поводу. Оглянулся — капитан за спиной рысил в том же темпе, за ним скакали два коня.

«Война началась — я поднял оружие против царя, и пощады не будет. Так, а это что за два всадника в епанчах выехали из-за леска, и навстречу торопятся. Наши драгуны?!»

Встреча состоялась на лесной опушке — все спешились, привязали коней к деревьям — животные тут же начали обдирать сухую траву.

— Государь!

Алексей внимательно всмотрелся в лица — действительно, это были как раз те самые воины, которых он видел во дворе. Лица радостные, глаза блестят. И лошадей три, что характерно.

— У нас письмо к Меншикову. Вот оно!

— Молодцы, буду читать творение на досуге, — Алексей сунул футляр в седельную кобуру. И негромко произнес:

— Братцы, у меня будет к вам очень важное поручение!

— Вели, государь, умрем, но выполним.

Лица каменные, без тени сомнений. Действительно — сейчас им бояться уже нечего, столько наворотили дел, что уже давно государственные изменники. Пощады не будет, и они слишком хорошо это понимают.

— Вы поскачете в Брауншвейг, найдете там местного герцога и отдадите ему эти украшения моей покойной жены, его дочери, — Алексей передал драгуну, что походил на него статью, лет 25-ти парень, мешочек с драгоценностями. — Скажите на словах следующее — «царевич знает, кто на самом деле убил его жену и отомстит». Поняли?!

— Да, государь! Все сделаем в точности!

В ответе ни капли сомнения, в глазах горит огонь мрачной решимости — парень выбор сделал.

— За границей хоть бывал? Языки иноземные знаешь?

— Понимаю и говорю, воевал в Померании со шведами, как и Силантий. Найдем этот Брауншвейг, и герцога местного обязательно разыщем. Все ему отдадим и расскажем в подробностях.

— Вот и хорошо, — Алексей вздохнул с нескрываемым облегчением — дело в том, что он не знал не только имени тестя, но также имя собственной супруги. Просто в памяти отложилось, что та вроде из Брауншвейга. Хотелось не ошибиться, а то расспрашивать об этом у Толстого было бы опасно. А так вроде Фрол сообразительней, чем кряжистый и угрюмый Силантий, лет на десять постарше будет, и не из дворян, скорее из мужиков.

— Ты, Фрол, со мной статью схож — наденешь мой мундир, вот звезда ордена Святого Андрея Первозванного, и лента к ней, играть меня в пути станешь, поведению и этикету ты обучен, как и манерам. Только волосы покрась для схожести. Держи мою шпагу — она весьма заметная и дорогая, рукоять в золоте и с каменьями.

— Понял, государь, это чтобы погоня на наш след встала и меня за тебя приняла. Не сомневайся — так и сделаю.

И опять в глазах у парня нет сомнений — однозначно из дворян, речь правильная и руки не натруженные, пальцы не скрюченные от непосильной работы, как у другого драгуна.

— Возьмете двух заводных лошадей — продадите по надобности.

— Мы их лучше в Динабурге отдадим. Там жид один есть, что подорожные бумаги правит — у нас ведь их нет, а без нужной бумаги опасно ездить. У них там порядки такие, государь, в иноземных державах.

— Везде говори, что царевич, то есть я, в землях тех скрывается. Слухи распускай, можешь даже мной представиться. Главное, чтобы царские ищейки, как тот же Толстой, были в том уверены.

— Сделаю, государь, — губы сжались, глаза с улыбкой приняли бесшабашное выражение. — Они за нами будут гоняться, не зная, что я самозванец, а настоящий царевич в другом месте.

— Сообразителен ты, Фрол, молодец. Вот тебе на расходы, — Алексей кинул ему туго набитый мешочек. — Тут деньги серебром разные и немного золота. И постарайтесь, чтобы они за вами не меньше года гонялись — а за это время мы укроемся в надежном месте. Живо переодевайся в мой мундир, я на тебя надеюсь — предприятие опасное.

А ты, Силантий, представь, что Фрол есть я — вот и оберегай его. Ведь так или иначе, вы этим делом будете спасать и меня — уведите погоню, прошу вас двоих, мне нужно время, чтобы собрать союзников и получить поддержку, многие ведь за меня.

— Можешь на меня положиться, государь, — Силантий склонился в низком поклоне. — Они убьют Фрола лишь после того, как убьют меня!

— Негоже «царевичу» в столь низком чине обретаться. Выдать офицерские патенты вам не могу — нет их у меня. А посему…

Алексей запнулся, лихорадочно перебирая варианты, и тут вспомнил про описание дворцовых переворотов в одной из книг. Прокашлялся и громким голосом произнес:

— Учреждаю собственную Лейб-Кампанию, сиречь роту, в которую вы все войдете со своими прежними чинами, а я стану в ней капитаном. Но солдаты этой роты являются равными прапорщикам по армии. Жалую тебя сержантом, а тебя, Силантий, капралом оной роты. Патент на чин тут от меня не требуется, достаточно слова.

По «Табели о рангах» один из вас равен поручику, а другой подпоручику по чину воинскому!

Оба драгуна побагровели прямо на глазах, и рухнули бы на колени от оказанной им чести. Но Алексей это остановил, шагнул к ним и крепко обнял каждого, расцеловав трижды по обычаю. Внимательно посмотрел на сержанта и капрала, чьи чины стали на два выше гвардейского — их глаза блестели от слез — и восторга, и растрогались грубые военные души.

— Будьте все как братья, а я вам в отца место. Капитан-поручик Лейб-Кампании Никита Огнев! Разве не хочешь обнять своего капитана, или возгордился рангом бригадирским?!

— Государь, как есть отслужу верой-правдой, живот положу!

Объятия оказались настолько крепкими, что Алексей закряхтел, а Огнев, заметив это, моментально ослабил хватку. Расцеловались все четверо, поневоле пришла в голову мысль о бессмертном творении Дюма касательно знаменитой четверки мушкетеров…

— Я все сделал правильно, что предупредил их о возможных интригах цезарцев и шведов. Фрол сообразительный, начнет игру — вот смеха будет, если он за нос и этих водить начнет. А если убьют… Что ж — все мы под смертью ходим, а проигрыша для нас нет — ставки в этой игре простые — корона или смерть.

Алексей хмуро посмотрел за удалявшимися по тракту всадниками. Время уже поджимало — гвардейцы уже выехали на поиски, и скоро сообразят, что к чему, и бросятся в погоню.

— Государь, а мы куда поедем? В Вену, или другой город?

— Мы поедем туда, где нас либо не будут искать, или наоборот — сами бросимся в пасть тигру. Наш путь лежит в Москву…