Обреченный на смерть

Глава 1

«Все, это кранты! Еще одни сутки такого марша, и я подохну, так и не выбравшись с этих глухих лесов!»

— Государь, немного осталось, потерпи. Тут деревушка одна есть, доберемся и отдохнем, коней откормим.

— Хорошо, — Алексей устало мотнул головой — сил не оставалось, хотя всю дорогу проехал на лошадях. Хорошо, что заводные были, и пересаживались — но на пятый день перехода зашатались и кони, не в силах идти дальше. И не мудрено — овес в торбах, что привезли драгуны, окончился позавчера, и то там оставалась самая малость.

Шли седьмой день, осторожно, минуя селения, глухими тропами — оказывается, в здешних краях капитан бывал частенько, собирая провиант и фураж для своего полка. А потому прекрасно знал места в этом лесном и болотистом междуречье, между Великой и Ловатью, еще два века тому назад одной из новгородских пятин.

Алексей с удивлением узнал, что довольствие своей армии царь поставил весьма своеобразно. Каждому полку тут отводился определенный район, в который засылались команды фуражиров. А те вели себя соответственно, как баскаки из времен татаро-монгольского ига — где покупали по мизерным оплатам, но чаще вульгарно грабили окрестное население.

Местные власти и помещики не препятствовали этому увлекательному для служивых процессу. Во-первых; просто опасно что-либо запрещать царским воякам, они и прибить могут, и зубы кулаком пересчитать, что частенько и бывало. Да оно и понятно — много ветеранов с медалями, вооружены до зубов и что характерно, не стесняются ружья в ход пускать.

А во-вторых, всю местность буквально проходили частым гребнем — изничтожали подчистую разбойников и лихих людишек, дабы они не разоряли обывателей — такая конкуренция армии была не нужна. Отлавливали беглых — народец не хотел гибнуть на строительстве Санкт-Петербурга от непосильной работы на скудном корме. Так что норовил сбежать каждый третий, не говоря о вторых. Первые тоже унесли бы ноги, только их трупы укладывали в болота штабелями, а сверху ставили клети.

Какое чудо — град Петров, некрополь обширный, где вместе с русскими крестьянами погибли тысячи пленных шведов, которых вовсю использовали для строительства на болотах. Ни одному нормальному человеку и в голову заняться такой дуростью желание не пришло.

Кроме царя Петра Алексеевича, для которого все заключалось в одном слове — Парадиз!

И вот они шли по этим глухим местам, разоренным не войной — собственной армией. И причем так, что ни один неприятель бы не сделал — свои ведь все знают, и от них мало что скроешь.

— Стой…

Алексей остановился как вкопанный от негромкого голоса капитана. Тот указал рукой в сторону, и он, прищурив глаза, увидел нечто качающееся, похожее на тело человека.

— Тут деревенька в три двора есть поблизости, в трех верстах. Чую, солдаты сие совершили. Надобно проверить.

— Пошли, — Алексей пожал плечами, он устал настолько, что ему стало безразлично. Будь там засада, то пошел бы на нее с желанием словить пулю в грудь, и отмучиться. Они тронулись, ведя лошадей в поводу, заряженные пистолеты лежали в седельных кобурах.

На толстом суку качался труп человека, одетого в рванье. Косматый, с бородищей как лопата, с вывернутой шеей. Капитан совершенно спокойно подошел к висельнику и рубанул шпагой по веревке. Труп рухнул вниз и Алексей получил возможность хорошо его рассмотреть. Лет тридцати, не больше — сильно старила седина и морщинистое лицо. На лбу краснеет клеймо, левое ухо отрезано, пальцев на правой руке полная нехватка, кроме одного-единственного большого.

— Из сволочей, — равнодушно бросил капитан. Алексей удивился странному звучанию ругательства и удивленно посмотрел на офицера. Никита сразу принялся в очередной раз вводить его в курс местных реалий.

— На строительство Петербурга приказано сволочь народа, сколько потребно. Отсюда всех работников «сволочами» называют. Это хорошо, что он второй день висит, не сегодня-завтра местные мужики бы пришли и похоронили на погосте. Солдаты его вздернули — два раза уже сбегал, и оба ловили — клеймо поставили и ухо отчекрыжили.

Капитан говорил настолько спокойно, что Алексея неожиданно передернуло от нарочитого равнодушия. Огнев, словно не видя такой реакции, безжалостно закончил:

— Сбежал в третий раз, но не свезло — тут солдаты и поймали. Была бы рука целая, так обратно бы отправили и другое ухо отсекли. Но он уже не работник, потому и повесили другим в устрашение. Тут в деревнях много мужиков, что положенный год на строительстве провели. Но еще больше тех, кто домой не вернулись.

— Да уж, мужиков нельзя просто так изводить, — Алексей чуть ли не выругался матом. Безлюдье вокруг — за неделю они в одной брошенной деревеньке ночевали, да избушка раз встретилась. Дыхание зимы уже ощутимо чувствуется, она уже близко — по утрам примораживает, даже две епанчи от холода не спасают у костра. Они оба не походили на драгун — мундиры истрепались до полного безобразия, хорошо хоть взяли их про запас. Только треуголки, шпаги и пистолеты говорили о том, что они служивые люди.

— Ладно, пошли дальше, — Алексей пошел по тропинке вслед за капитаном. Лошади брели за ним совершенно равнодушные ко всему, они изрядно шатались, хотя и поклажи на них особой не было. Самое тяжелое — оружие убитых гвардейцев, да баклаги с водой.

Шли еще где-то полчаса, и лес расступился, начались небольшие поля, на которых стояли скирды соломы. Потом пошел луг с копнами сена, а за ними показались крыши домов, крытые почерневшей дранкой — их было всего три. Однако большие такие дома, окруженные разными строениями. Все крайне неприглядное, ощущение полной и беспросветной нужды.

— Все выгребли служивые, государь — гуси не гогочут, петухи не кукарекают. Ой, как скверно!

— Почему, Никита?!

— Народ зол, а мы вдвоем, без команды воинской. Убить могут. Нападут ночью на нас внезапно и сонных зарежут. Или сарайчик отведут на отшибе и запалят его. Либо еду дурманом приправят.

От таких «радужных перспектив» Алексея передернуло, однако он уже брел из последних сил, сильно хотелось есть, да и отдохнуть хотя бы дня три, в баню сходить и в тепле отоспаться.

— Государь, я тебя по отчеству называть буду, вроде ты из однодворцев, сын боярский — тебя могут и пожалеть. А вот если кто меня в лицо признает, то убивать будут обязательно. Хотя…

Капитан задумался и кхекнул от сдерживаемого смешка. Затем посмотрел на царевича уже весело.

— Солдаты могут вернуться за житом и сеном — когда санный путь будет. Так что не тронут нас, побоятся расправы. А мы просто заблудились, а мужикам скажем, что воинская команда на подходе. Им только страха нельзя показывать, да оружие под рукой держать.

Огнев пошел уверенно вперед, Алексей за ним, смотрел, как возле домов толпятся местные селяне в обносках, похожие на нищих. Нет, он прекрасно знал из учебников, что при царях в это время народ бедствовал — но не до такой же степени?!

По мере их приближения, народец стал буквально исчезать — было где-то с полсотни душ, но вот ушли женщины, затем мужики и старики, лишь детишки подсматривали из-за сараев. Да с обреченно поникшей головой, зыркая глазами из-под кустистых бровей, стоял мужик в изодранном армяке. Видимо, представитель местной власти, которому от исполнения обязанностей деваться было некуда.

— Устрой нам ночлег, да в тепле. И чтоб чисто было. Коням сена задать немедленно — видишь, как исхудали. Нам еды сготовить — заблудились мы от команды — она скоро придет.

— Да как же так, намеднись были служивые, всех кур с гусями свели. Сказали жито десять четвертей сготовить — мыслимое ли дело, да мы едва столько собрали. Уже в муку толченую кору добавляем — а ведь хлебушко недавно собрали, урожай плохой был. Детишки мрут, от голода пухнут, а что по весне начнется…

— Не причитай, — отрезал капитан. — Мы не у вас ревизию проводить будем, а дальше пойдем. Так что мясо неси — и не плети мне, что зверь в лесах пропал вместе с ягодой и грибами, а рыба в реке и озере исчезла. По-доброму отнесешься — команда у тебя дня не пробудет, ан нет, так на неделю постоем встанем. Ты меня понял, шпынь ненадобный?!

— Все понял, милостивец. Баньку вам затопим, в ней и спать можно будет — тепло всю ночь сохранит. Лошадок ваших обиходим, сенца им зададим. Эй, Митрий, Сенька! Хотя дожди такие были, сгнило травы много, покупать придется, а где нам бедным полушек взять?! Ни одной монетки в домах нет — все на подати ушло. Худое лето, урожая нет, одни горести!

Глава 2

— Тут нужно держать уши на макушке, государь. Глаза у всех злые, на душегубство бы пошли, но токмо боятся нас — оружные мы, враз укорот сделаем. А ты, ваше высочество совсем другой стал, не прежний — такой путь проделали, другой бы драгун давно упал, а ты прошел.

Грубоватая похвала пришлась Алексею по сердцу — да он и сам ощущал, что тело стало куда крепче, чем десять назад, когда он окончательно пришел в себя в этом новом мире, который для него являлся самым натуральным прошлым — расстояние в прорву лет, до социалистической революции два века должно пройти.

— Скажи, Никита, почему здесь такая нищета?! Почему всего на три дома, не столь и больших по размеру, полсотни душ, ведь внутри битком набито народа — представляю какая грязь с вонью внутри.

— Так подворную подать берет большую, вот и не расселяются людишки. И одной оградой все обносят, чтобы платить меньше. А дома не столь большие потому, что за каждую печь деньги тоже берут. И топят по-черному из-за этого — за печные трубы по целому алтыну платить надобно. И за колодцы подьячие мзду требуют — потому на все сельцо один выкопан, на речку бабы с коромыслами ходят. Теленок родиться — плати, умер кто — хоть полушку, но положи за домовину. Восемь десятков поборов и податей на черный люд положено — хоть деньгу с копейкой, но заплати.

В голосе капитана впервые прорезалось скрытое осуждение существующих порядков.

— Три шкуры с мужика содрать, конечно, можно, но токмо несколько раз. Вот потому деревеньки стоят пустые — бежит народ, куда глаза глядят. Эти селяне еще черносошные, то есть в казну платят, над ними только «крапивное семя» в начальстве. Владельческим крестьянам куда горше приходится — дворянство обнищало вконец, потому и мурыжит своих крепостных, как только может. Ну а те, кто по моложе бегут — кто в Сибирь, за Урал-камень, кто на окраины, или в Литву, либо к казакам на Дон, Терек или Яик.

«Безрадостная картина, и полная безнадежность. Война, конечно, много горя принесла, но тут и без нее страсти-мордасти идут вовсю. Налоговый пресс все соки выжимает, воинские команды ведут себя так, словно территория оккупирована ими как неприятелем, произвол страшный царит. Темнота и нищета, поголовная неграмотность, антисанитария вокруг — потому население редкое. А еще смертность чудовищная при такой жизни, особенно детская, тут гадать не приходится.

А ведь чем больше налогоплательщиков, тем полнее казна будет. Главное богатство любой страны в людях заключено, а тут даже к скоту отношение лучше. Эх-ма, почему в России всегда так через задницу делается, а не по уму, с бережным отношением?!»

Алексей тяжело вздохнул и уселся на грубо сделанный топчан. Их завели в утепленный сарай, разделенный на две половины перегородкой, посредине которой была встроена сложенная из камней печь. Щели в бревенчатых стенах были замазаны глиной, под потолком волоковое оконце для выхода дыма. Пол земляной, но чисто выметенный — судя по всему недавно тут приплод держали, а также птицу — перья по углам видны.

— Здесь солдат на постой всегда ставили, царевич — самая лучшая постройка. Ведь служивые, если в домах их поселить, баловать начинают, да баб потихоньку валять. А мужики злобствуют, но сказать ничего не могут — побьют их сразу, а то и покалечат.

— Понятно, — Алексей привалился к каменной стенке печи — она была даже не теплой, горячей. Через толстую ткань епанчи жар шел, по всему телу разлилась приятная истома. И не заметил, как задремал, положив ладонь на эфес шпаги, настолько он вымотался…

— Эй, царевич, упреешь скоро!

Алексей затравлено осмотрелся, дым уже ощутимо чувствовался. Стало страшно — их заперли и подожгли, воспользовались, что уснули. Нужно было выламывать дверь, и там с боем прорываться.

Он изо всех сил рванулся…

— Эй, царевич, убьешь ведь! Помилосердствуй!

Чья-то рука, что трепала его за плечо, отлетела, а голос оказался знакомым — и он разжал пальцы на эфесе шпаги. И только сейчас проснулся, и смог разлепить глаза.

— Сомлел ты, государь, но за шпагу сразу схватился. Еле успел отскочить, а то бы заколол меня. Ты настоящим воином стал, не успел проснуться, а оружие уже в руках. И то правильно в нашем положении.

Никита находился от него на порядочном расстоянии, а вот дым в сумраке сарая явственно ощущался.

— Мне приснилось, что нас тут подожгли. Дверь подперли и запалили. И жарко стало!

— Так у тебя епанча сопрела, аж пар от нее идет. А печь затопили, дым сюда пробрался — под потолком, в оконце выходит понемногу. Почти «белая» изба, наверное, тут самое лучшее для нас помещение.

Алексей отер лицо спросонья, осмотрелся, потрогал плащ. Действительно, ткань была горячая, нагрелась от камня. За маленьким окошком, затянутом отскобленной пленкой бычьего пузыря, все посерело. Но так уже вечер наступил, не успели и заметить.

Дверь заскрипела, просунулась бородатая голова местного старосты, затем он вошел уже целиком. Поклонился в ноги, произнес:

— Баньку там истопили, для вас, значит. Шли бы вы люди служивые туда, от дороги отмылись. Да одежду скиньте — бабы постирают потом. И зашьют, если игла с нитками у вас есть.

— Как не быть, конечно есть. Мундиры самим чинить приходится, в походе мы долгом…

От последнего слова Алексея передернуло, он скривился, словно ложку горчицы съел. Идти тайком было можно только здесь, а дальше начинались сплошные проблемы — капитан искренне признался, что дороги за Ловатью не знает, всего раз был в тех дремучих краях.

«Срочно нужен проводник, и желательно такой, чтобы местные жители везде нас встречали нормально, а не так, глазами зыркая. Спиной к ним поворачиваться страшно — нож в нее воткнут при первом удобном случае. И что делать в таком случае?!»

Задав сам себе сакраментальный вопрос, Алексей в тоже время скидывал с себя грязный мундир. Поднял руку — от исподней рубахи так пахнуло, что сморщился уже не от дурного запаха, самой настоящей клоаки, настолько он провонял в походе.

Встретившись с глазами капитана, легонько кивнул, тот рассудительно ответил, поклонившись:

— Иди в баньку первым, Алексей Петрович — мы поочередно обмываться будем, хозяин. Мне вначале оружие наше в порядок привести нужно — сам понимаешь, люди мы служивые.

— Как скажешь, барин. Я во дворе вас ждать буду, — староста неожиданно низко поклонился, хотел выйти, но Алексей остановил его вопросом, который задал требовательным тоном:

— Кто у тебя из мужиков в Петербурге на стройке страдником был и здесь сейчас обретается?

— Ванька Черный и Тимоха Кривой. Митька Лопата сбежал оттуда, да третьего дня его солдаты поймали, да повесили — приказали тело до снега не снимать. Да я мужиков сейчас и погнал туда — хлопья на дворе падают, зима пришла. И еще трое сгинули на работе царской…

Вроде бесстрастно говорил староста, но это и страшило больше всего — так годами копится ненависть, которая способна в одночасье разрушить тот страх, что вызывают солдатские фузеи, и прорваться наружу.

«А ведь бунтом попахивает — правление „папеньки“ всех достало до печенок. Стоит рискнуть, еще как стоит, если других вариантов не останется. Из всех русских „царей“ и „царевичей“, что известны в истории самозванцами, я единственный буду самый настоящий!»

— Позови этих мужиков в баню, и сам приходи!

— Исполню, барин Алексей Петрович, как скажешь!

Староста низко поклонился, коснувшись своими корявыми натруженными пальцами земли, что было необычно — еще так раньше не кланялся, да и глазами не зыркнул, как обычно.

— Ты что удумал, царевич?

В голосе капитана не было страха, а одно лишь жгучее любопытство. Алексей только усмехнулся в ответ:

— Слышал, поди, что яйца в одну корзину не складывают?! Всегда нужно иметь несколько вариантов про запас. У меня было три — два мы использовали. Теперь стало пять — на такие шансы можно играть смело, главное воплотить в жизнь, чем мы с тобой и займемся. И вообще — книги читать нужно, тогда ответы найдешь там если не на все, то на многие вопросы. Ты серию «Пламенные революционеры» читал?!

— Нет, — растерянно отозвался Огнев. — Святцы читал постоянно, Псалтырь, Святое Евангелие, Домострой…

— Постой, перечисление внушительное, но не то, в нашем деле их не применишь — рекомендации там не те. Мы с тобой поступим согласно рецепту товарища Емельяна Пугачева…

Глава 3

— Благодать, право слово! Как хорошо от грязи избавиться, в дороге весь оброс — совсем иначе себя чувствуешь…

— А как же «барин» Алексей Петрович, — староста отложил веник в сторону — уже третий, порядком измочаленный. Мужик сам вызвался его парить, и что было странно, так то, что без удивления смотрел на золотой с рубинами нательный крестик. Даже чистую тряпицу достал, чтобы обмотать его, чтобы нагревшись, кожу не жег.

«А ведь он сообразил, что непростого путника парит, зря их темным людом именуют. Неграмотны и невежественны они, то верно, однако русский народ завсегда смекалкой своей славиться. Да и „барин“ с таким почтением произносит, словно иное сказать хочет».

— Помоги подняться, а то сил совсем не осталось. Я ведь болел недавно, порчу на меня вороги злые наслали, еле выжил. Вот, бежать приходится, куда глаза глядят, а то убьют! Уже отравить пытались дважды, но чудом выжил, чуть Богу душу не отдал.

Алексей понимал, что сильно рискует, рассыпая такие, уже отнюдь не «тонкие» намеки. Но в тоже время нельзя было напрямую назвать себя царевичем, необходимо, чтобы сами крестьяне до такой мысли дошли своим разумением. Ведь большинство самозванцев именно на таком подходе смогли смуту вызвать, а то и власть захватить, правда, ненадолго. А те, кто нахрапом полез в цари-короли — на этом дели и «прогорели».

Сильные руки подняли его как ребенка, вынесли из жарко натопленной баньки под навес, усадили на подстеленную овчину. Алексей с удовольствием глотнул холодного воздуха, наблюдая за хлопьями снега, что оседали на землю, покрывая ее белым покрывалом. Исхлестанная вениками разгоряченная кожа охлаждалась, от тела шел пар.

— Хорошо как, — пробормотал царевич, и сделал вывод. — Но всего понемножку, пора и одеваться.

Встав на ноги, Алексей зашел в баню, дверь предупредительно открыли перед ним. Взял пару белья — лежала в седельной сумке как раз для такого случая, стиранная еще Аглой, до сих пор пахла ромашкой. Оделся сам, хотя староста сунулся помогать — огляделся.

Удивительная вещь «черная» банька — топят ее пока камни не раскаляться, затем проветривают от дыма и все готово. Примитивно, но весьма действенно и функционально, правда, если к стенкам прикоснуться, то можно сажей испачкаться. Так что следить надобно.

Сунув ступни в самые натуральные лапти, в накинутом на узкие плечи армяке, Алексей вышел во двор, и, оставляя на снегу цепочку следов, медленно поплелся, чуть пошатываясь, во временное пристанище. Открыл дверь, ввалился вовнутрь — воткнутая в стену лучина осветила капитана, что сразу отложил в сторону пистолет.

— Иди парься, Никита, тебя ждут. А тут я смотрю изменения, — Алексей обратил внимание, что появился стол, пусть в грубой поделке — так мужики все топором делают. На нем кувшин, ковш, две чаши стоят. Топчаны уже застелены, и он уселся на тот, что у печки, вытянув ноги.

— Бабы принесли квас в ковше и взвар ягодный. Сами отпили — я тоже, так что отравы можно не боятся. Да и смотрели без опаски и злобы — обижать нас тут не будут. Отношение резко поменялось — как к гостям дорогим, нас не званными уже не считают. Там сумы принесли, я твой кафтан достал, с одеждой чистой, да башмаки. Сейчас помогу одеться…

— Благодарствую, — лениво отозвался Алексей. — Ты в баню иди, а мы тут сами с усами. И не торопись, попарься всласть, да настоями голову промой — нам с тобой вшей получить не хватает.

— Сделаю, государь.

Капитан вышел, раздеваться ему не было нужды — одежду забрали, сидел в исподнем, обложившись оружием со всех сторон. Алексей подошел к столу — в большом резном ковше литра на полтора размером был квас, но пить его не стал — в бане этим пенным напитком залил желудок. Налил взвара — чуть теплый, приятный, отдает ягодами и медом.

— Надо же, нашелся медок, а то так жалостливо рассказывал о всеобщей бедности, — усмехнулся Алексей. — Крестьянская психология такова — ничего не отдавать даром, а потому рассказывать о бедности и обо всех казнях египетских, включая четырех всадниках Апокалипсиса.

Уселся на топчан, прикидывая варианты дальнейших действий. Их было несколько, но все сводились к одному — договориться с «папенькой» не удастся ни по одному вопросу. Если эту деревеньку считать зажиточной и даже богатой, как проговорился староста, то, что же тогда бедность в нынешнем понимании.

«Петр насаждает крепостное право повсеместно. Пройдет полсотни лет и крестьянами начнут повсеместно торговать как оптом, так и в розницу, такие как Салтычиха станут правилом, а не исключением из оных. Дворянству сейчас нужны деньги — знакомство с западной культурой дороговато для них выходит. Вот и выжимают из народа „бабки“ как могут.

Однако процесс в самом начале, может быть мне стоит его остановить? Нет, не культуру — хотя воспринимать ее полностью опасно, а закрепощение. Вроде исторически обусловленный процесс, но который превратит страну в типичное рабовладельческое государство. А ведь это тормоз для развития страны, как в школьных учебниках писали — капиталистические отношения искусственно тормозятся.

Конечно, власть буржуинов не мед, но ведь можно какие-то социальные гарантии дать. Право на образование и лечение, рабочее законодательство тоже — с пенсионными кассами.

Не получится сразу — для таких реформ слой образованных людей должен появиться, а это долгий процесс, на пару десятилетий. Не стоит сейчас о таком думать, когда на кону собственная жизнь. Так что на повестке дня всего один вопрос — о власти!»

Алексей отпил взвара из чашки, и принялся размышлять над ситуацией, поглаживая эфес шпаги.

«По уму делать нужно такие вещи. Бунты царская власть наловчилась подавлять быстро и эффективно — Астрахань взять или выступление атамана Кондрата Булавина. Стихийные бунты, что сотворили Емельян Пугачев или Степан Разин, приняли форму классической крестьянской войны, что была хоть с трудом, но подавлена правящим классом.

Так-так! А если потенциальную крестьянскую войну, стихийную по своему характеру, перевести в организованное русло, и через заговор с вовлечением в него моих сторонников, начать гражданскую войну, выбрав сроки о разработав планы?!

Но тогда мне самому следует прощупать настроение московского боярства, постараться найти единомышленников, или, по меньшей мере, очень недовольных нынешними порядками. И в первую очередь, начать с родственников по линии матери — Лопухиных.

Теплее-теплее!

Прощупать настроения церковников — они „папенькой“ сильно недовольны, читал о том. К матери съездить нужно обязательно — может, что дельное подскажет, за годы она, заточенная неволей в монастырь, к бывшему мужу относиться стала как к кровному врагу.

На кого еще можно опереться?!»

Алексей принялся одеваться, продолжая размышлять над сложившейся ситуацией. Облачился за несколько минут в свое единственное чистое одеяние, покосился на разложенный арсенал — полдесятка шпаг, дюжина пистолетов и три коротких драгунских фузеи, что передали уехавшие за «бугор» его лейб-кампанцы.

«Интересно, как там у них — потянулась ли за ними погоня? А Петр Алексеевич, поди, сейчас беснуется?! Даже представить не могу, какими матами и проклятьями меня сейчас осыпает. Алексашке Меншикову туго будет — письмецо Толстого с предупреждением до него не дошло. Может „батюшке“ его выслать с оказией — такой сговор вельмож за его спиной вряд ли царю понравится?! Так и сделаю!»

Дверь заскрипела — вошел староста, а вместе с ним еще два мужика, один чернявый как цыган, другой кривой на один глаз. Все низко поклонились — Алексей встал, но брать оружие в руки не стал, только гадал, для чего такой компанией к нему явились.

— Это он, — неожиданно произнес одноглазый и повалился на колени, ткнувшись лбом в землю. За ним рухнули двое других, распластались и начали хором причитать:

— Прости, государь-царевич, не признали поначалу!

Глава 4

— Данке шен, майн херр!

— Шнелль, — кинув служанке мелкую серебряную монету, Фрол поторопил ее с уборкой, повернулся и вышел за дверь, оставив крохотную щель. И припал к стене, тайком подсматривая за женщиной.

Служанка разложила рубашки и подштанники, тщательно их протрясла. Затем сложила все белье на каменную полку — в камине пылал огонь, и требовалось просушить одежду, что слежалась в седельных чемоданах, которые были прикуплены по случаю в Вильно.

Везде, где только могли, они оставляли для преследователей метки, чтобы облегчить тем погоню. Вот и сейчас, добравшись за семь дней до Кенигсберга, он решил снова немного помочь соотечественникам, своим злейшим врагам, что гнались за ними во весь опор.

Фрол Андреев был сыном бедного суздальского дворянина, в свойстве через мать кровно связанный с родом Лопухиных. Только тем тридцать лет тому назад подвернулась невероятная удача — на дочь окольничего Иллариона Абрамовича обратила внимание сама вдовствующая царица Наталья Кирилловна, сочтя пригожую, но «худородную» девицу пригодной женой для своего взбалмошного сына, чтобы тот потихоньку остепенился в размеренной семейной жизни.

Правительница Софья Алексеевна, старшая сестра царя Петра тому браку не препятствовала, и зря — по московским обычаям женатый царевич превращался в полноправного царя. К тому же Лопухины род многочисленный, бедный и захудалый, как псы встали на сторону своего зятя, служа ему поддержкой и опорой в период юности.

Прасковью Лопухину, что была старше будущего мужа на целых три года, и засидевшуюся в девках, стали именовать Евдокией. Дабы не путать с другой царицей из рода Салтыковых, что стала женой царя Ивана, старшего брата Петра — но глуповатого, вечно болезненного и удивительно доброго. А заодно заменили имя царского тестя с неблагозвучного Иллариона на Федора — в честь Федоровской иконы, почитаемой еще боярами Романовыми, что потом стали московскими царями и самодержцами.

С приходом на царствование Петра в 1689 году, Лопухины решили, что их час настал — известные ябедники и сутяжники вскоре обозлили все московское боярство и дворянство. Но их не трогали всерьез пять лет — дождались смерти властной царицы Натальи Кирилловны, которую не зря «Медведихой» именовали заглазно.

Лопухиных отодвинули в сторону петровские ставленники, а прошло еще пять лет, как их все расчеты на царицу Евдокию рухнули в одночасье. Вернувшийся в Москву из «Великого Посольства» Петр Алексеевич поехал не к законной супруге, а к своей любовнице Анне Монс в Немецкую слободу. И принял решение казнить надоевшую жену, правда, Лефорт отговорил его от такого опрометчивого шага. В разводе разгневанному монарху отказал даже патриарх Адриан, так потом и в постриге царицы в монашки. Да и сама Евдокия яростно противилась тирании мужа, ведь на ее руках был восьмилетний царевич Алексей.

Но царь Петр принял твердое решение — Евдокию насильно заставили принять постриг в Суздальском монастыре. Патриарх попал в опалу, после его смерти поставили местоблюстителя, а царевича Алексея отдали на воспитание тетки, царевны Натальи. Лопухиных задвинули подальше всем родом, чтобы под ногами не путались. Роптать они сразу прекратили, прикусив языки, но были сильно недовольны…

Сам Фрол по службе так и не поднялся — без покровителей сделать это чрезвычайно трудно, если только не попасться царю на глаза. Служил десять лет простым драгуном, выбравшись в сержанты — но чина был лишен за проступок, совершенно ничтожный, по воле всесильного Меншикова, что просто придрался в плохом настроении. А Силантия вообще приказал выдрать без всякой пощады батогами, наплевав на артикул. Попытка пожаловаться царю привела к тому, что под палки легли уже оба.

Преподанный урок был ими усвоен до «самых печенок», а все должные выводы сделаны!

Так что они оба возненавидели царя Петра, что не разобрался в деле, или, наоборот, показал всем, что жаловаться на его любимца нельзя. И вот тут, по дороге на Ригу их вовлек в заговор с целью спасения царевича Алексея Петровича командир роты Огнев, которому они оба доверяли.

Это был шанс, который не каждому выпадет в жизни!

Оба хорошо знали, что царь Петр ослабел здоровьем, несколько раз был при смерти, тяжко страдая от болезни. А если он умрет, то на престол взойдет именно царевич Алексей.

Его единокровный малолетний брат Петр Петрович, рожден солдатской шлюхой, что по прихоти судьбы стала супругой царя. Но отнюдь не самой царицей, ибо ее не венчали на царство — такие нюансы все очень хорошо понимали. А потому к царствованию мальчишку никто из вельмож не допустит, и Сенат будет против. Все прекрасно понимают, что за ним будет стоять вдовая царица, прежде бывшая к тому же женой шведского кирасира, а за ней сам «светлейший князь» Меншиков, из самой грязи вылезший в наперсники царя дворовой конюх, торговавший пирогами по Москве.

Так что если помочь Алексею, то рано или поздно он взойдет на престол и отблагодарит своих спасителей. Уже сейчас Фрол стал сержантом его Лейб-Кампании, не просто вернув прежний чин, но пребывая уже в ранге поручика. А если станет офицером роты, где будущий царь начальствует капитаном, то уже доберется до чина полковника. А такие головокружительные перспективы сделать карьеру дурманят голову почище хлебного вина, учитывая, что шеренга соискателей вожделенного генеральства состоит всего из трех человек…

Фрол с ухмылкой смотрел за служанкой, что в полной растерянности смотрела на зеленый мундир с пришитой к нему большой серебряной звездой. Что такое ордена, тут все прекрасно понимали — не всякий монарх носил столь высокий знак отличия. А еще шелковая голубая лента через плечо — такой наградой от русского царя был удостоен сам прусский король Фридрих, о чем оповестили всех его подданных.

Служанка все аккуратно сложила, чтобы постоялец не заметил ее любопытства, но по ее лицу Фрол понял, что женщине не терпится разболтать о столь чудесной находке своим подругам.

— К утру весь город будет знать о таинственном постояльце с царским орденом на мундире. А раз тут ходят слухи, что царевич удрал из лап своего родителя, то все жители сделают нужные для нас выводы. А молва все приукрасит, как водится!

Фрол усмехнулся и спустился вниз по широкой лестнице. В зале горел камин, за большими столами чинно беседовали бюргеры за глиняными кружками пенистого пива. В самом углу сидел Силантий, одетый как типичный искатель приключений, при шпаге. Нужные себе документы они сделали в Вильне, благо имелся знакомый умелец у дюнабургского жида, что выправил им подорожные. Лишившись второго заводного коня за бумаги, бывшие драгуны лейб-регимента не печалились. Лишние лошади в здешних краях привлекали внимание понапрасну.

— Что слышно?

— Уже мой слух, что пустил поутру, докатился. Царевич уже в Кенигсберге, и скрывается в замке.

— Через полчаса начнут судачить, что Алексей Петрович в здешней харчевне — служанка видела мундир со звездой.

— Тогда все сделано, Фрол Иванович. Нам нужно немедленно уезжать!

Глава 5

— Я и сам себя не узнаю, дети мои несчастные! На страну свою взираю с жалостью в сердце, чувствуя горе великое!

Алексей говорил глухо, в горле стоял ком — он на самом деле был ошеломлен и своим «попаданием» в это время, и теми порядками, что существовали в этом мире, той безысходностью существования, отнюдь не нормальной, человеческой жизни, в которой жило крестьянство — подавляющая масса всего русского народа. И что самое страшное — так то, что ситуация для всех, за исключением крайне малочисленного в общей массе дворянства, будет ухудшаться все дальше и дальше.

Замкнутый круг всеобщего несчастья и беспросветности!

— Встаньте, православные, говорите мне прямо и правдиво, что на сердце у вас накипело! Вы мне дети, я вам отец, так что поведайте мне все о горестях своих без утайки. Ибо хожу я странником по земле нашей, и плачу кровавыми слезами, видя горести земли русской!

— Царевич, невмоготу тягости и обиды терпеть, — староста поднял голову, в глазах крепкого мужика стояли слезы…

— Ах, «папенька», что же ты творишь в своей тяге к реформам, все через колено ломаешь — и страну, и судьбы людские! Народ тебе подчиняется, потому что миропомазанный царь, священная особа в глазах людских, а ты их даже за скотину не принимаешь. Потому, что лошадь либо корову кормить надобно, а не истязать постоянно, ибо подохнут они от такого скверного обращения, где вместо ласки получают по хребтине палкой.

Алексей прошелся по «казарме», так он стал мысленно называть свое временное пристанище. Крестьян он отправил прочь, сказав, что ему нужно побыть одному. А сам принялся размышлять над создавшимся положением, и чем он больше думал, тем четче вырисовывалась ситуация, со всеми ее возможными последствиями.

— Вариант первый мы отбрасываем за ненадобностью — отсиживаться здесь, и тем более скрываться за границей я не собираюсь. Также абсолютно неприемлемо участие интервентов — шведов али цезарцев, без разницы. Новой Смуты нам еще не хватало!

Посему остается только одно решение — не отсиживаться в закутке, а начать борьбу за власть. Противник у меня страшный — сам царь Петр, коего должны наречь Великим. У него под рукою гвардия и армия, поселенные и городовые полки, все служилое дворянство и флот. А также, в случае нужды, на своей стороне он прикажет выступить казакам с инородцами, татарами или башкирами. За ним весь государственный аппарат, уйма Приказов, среди которых зловещий Преображенский с князем-кесарем во главе. Правда, говорят, что старый Федор Юрьевич уже помер, и сейчас там всем заправляет его сын, что тоже удостоился титула князя-кесаря, по сути наместника московского. А еще за ним…

Алексей Петрович задумался, походил еще немного, взял в руки шпагу, внимательно, будто в первый раз глядя на острую сталь. Махнул клинком — сумрак разрезала блестящая молния.

— А ведь положение твое не так и надежно, «батюшка», — в голосе царевича прорезалась явственная угроза.

— От внешнего врага можно отбиться, любой бунт ты раздавишь, а вот супротив организованного внутреннего сопротивления вряд ли сможешь отбиться — зело много ты наплодил недовольных. И первый из них церковь! Да, у нее нет даже роты солдат, но влияние на умы она имеет огромное. И главное — я ей немедленно возверну патриарха, а она может сделать меня вполне легитимным правителем!

А вот тут в армейских полках могут серьезно призадуматься, да поглядеть на иностранных офицеров, католиков и лютеран, под иным углом зрения, очень недобрым.

Плюс поселенные войска, да всякие гарнизоны, тоже ненадежны будут — среди них стрельцы были раскассированы. А с казаками вообще может выйти полный швах — «батюшка» их десять лет тому назад репрессиям подвергнул, так что зло они хорошо запомнили. Недаром все предводители крестьянских войн из донских казаков, насколько я помню.

Алексей отхлебнул взвара, потер руки — теперь он осознал, что шансы перехватить власть у Петра вполне реальные, главное не потерять напрасно время и все тщательно продумать.

— Купечество?! Петр их привечает, но не может же не быть среди них и недовольных?!

Нужно будет разобраться в этом вопросе хорошенько, ибо у них на руках большие деньги, а это «кровь войны», как сказал классик. Посадские люди ко мне будут вполне лояльны, нужно только не упустить их из вида и удовлетворить чаяния. За ними ведь ремесло и вся мелкая торговля, также определенное влияние в городах — недаром восстания начинали именно они, да тот же знаменитый «Медный бунт».

С «отцовскими» реформами нужно будет хорошо разобраться, вредные отменить, а нужные оставить. Только иное наполнение им дать. И еще с этим преклонением перед иноземщиной — такое может боком выйти в будущем. Заграничным воротилам Россия нужна как колония и сырьевой придаток, а не как равнозначный партнер.

Алексей присел на топчан, провел рукой по одеялу — суровая домотканая материя, но чистая, что радовало. Новина, или пару раз стиранная, а, значит, «диверсантов» — клопов и тараканов — можно не опасаться. Впервые поспать придется в человеческих условиях. От каменной стенки печи шел ощутимый жар, что только радовало. Любой побывавший в походе, с ночевками у костра, когда утром лужи покрывает толстой корочкой льда, всегда будет ценить такое неприхотливое тепло.

— А вот и я, попарился всласть, отбили меня вениками!

В раскрытую дверь ввалились густые клубы морозного воздуха, но ее тут же закрыли. Капитан был в белом чистом исподнем, но с таким красным лицом, что стало ясно, что просто изжарился на полке.

— С легким паром, Никита.

— Благодарствую, государь, и вам не хворать. Ох и знатно «Стрельчиха» парит — спину не чувствовал.

— Кто-кто?!

— Настасья, дочь десятника стрелецкого. Батюшка ее в бунте участвовал, ему сам царь Петр собственной рукою голову отрубил во время казней. А семьи выслали из слобод — Меншиков потом землицу и дома продавал, как мне рассказывали, с большим прибытком для себя.

В голосе Огнева не было зависти, а одна лишь сухая констатация факта, причем с явным неодобрением.

— Стрельцы ведь поблизости восстание подняли, в Торопце, вот часть вдов с детками сюда и выслали. Настасью статью красивая, десять лет назад, как в возраст вошла, так замуж выдали. Только мужик ее в болоте чухонском два года тому назад схоронен, надорвался на строительстве Петербурга. Вот и вдовствует, нужду мыкает. Хотя деверь ее, тот, что кривой на глаз, помогает, но ему самому тяжко приходится. Мужиков мало осталось — работников не хватает, а землица ведь труда требует.

— Да уж, сплошные напасти — отца казнили, муж от непосильной работы помер, на руках дети мал-мала меньше. Есть над чем призадуматься, — Алексей потер пальцем переносицу, налил себе взвара, пока Огнев переоделся в свой офицерский мундир, что весь поход не доставал из мешка. А вот шпагу брать не стал — теперь не видел в деревенских врагов.

— Сейчас нам повечерять принесут, и на покой ляжем…

— Не скоро, Никита. Мыслю, староста придет с мужиками — буду с ними о делах говорить. Они ведь знают, что я царевич, опознал меня по лицу тот самый кривой — видел на верфи два года тому назад.

— Уже сказали мне о том, прямо в бане — да все бабы допытывались, каков ты. Слухами о тебе вся земля русская полнится — говорят, что отец твой подменный. Франц Лефорт якобы нашел немчина похожего на Петра Алексеевича и заменил на престоле, а настоящего царя умертвили. Брехня полнейшая, но ведь верят!

— Бабы? Ну ты и жук…

— Так две всего и парили, вдовые. Куда им деваться — а я человек государев, тебя в поездке тайной сопровождаю, вот интересно им стало. Думаю, что и староста местный через них выпытывать решил. Теперь их можно не опасаться, — капитан указал на оружие. — Наоборот, служить тебе будут верно. А еще говорят, что пророчество старцев слышали.

— Каких таких старцев?

— А бес их знает, — выругался офицер, но тут же перекрестился. — Много их тут по всем весям по дворам шастает…

Глава 6

— Ты почто про негоцию свою тайную в Амстердаме в банке Ансельма сказать мне не хочешь, князюшка светлейший?!

Вопрос царя Петра Алексеевича застал Меншикова врасплох. Он только прибыл с Олонецких заводов, а ему не дали и часа для отдыха, перехватили и доставили в небольшой домик на правом берегу Невы, построенный по голландскому образцу. «Сердечный друг» не любил помпезности, жил очень скромно, зато каждый день, с утра до вечера, смотрел на строившийся город. Петербург русский монарх ценил больше всех своих детей, потому что это была его самая заветная мечта, воплощенная в жизнь, ставшая вожделенным «окном в Европу».

— В банке? Какая негоция, мин херц?

Меншиков прибег к испытанному способу прикинуться удивленным, и в тоже время пораженный информированностью царя в деталях, о которых в Петербурге мог знать только он один. Но, видимо, нашелся кто-то еще знакомый с его делами, и донес царю о том.

Но, несмотря на недоуменно вскинутые брови и добродушную улыбку, мысли в голове ходили совсем иные, вроде — «найду и потроха выпущу наружу! Нет, это кто такой ловкий про мои дела пронюхал? Неужели Ансельм, взяв деньги, сам на себя донес, ибо о том могли знать только мы двое?!»

Видимо размышления «светлейшего» отразились в его глазах, потому что царь Петр надвинулся на него, сжимая в руках тяжелую трость с набалдашником. Алексашка, по воровству своему так и не ставший Александром Даниловичем, машинально и привычно втянул голову в плечи, проницательным чутьем догадываясь, что может сейчас произойти.

Отрицать бессмысленно, нужно сознаваться, тогда оставался шанс, что достанется за очередную «проказу» не так крепко — князь начал заботится о своем здоровье, расшатанном пьянками на царских пирах, боями со шведами и прочим непотребством. Все же переносить побои двадцатилетним парнем, имея богатырское здоровье, куда как проще, чем когда ты вдвое старше, да к тому же фельдмаршал.

— Ах, Ансельм, — Меншиков нахмурил лоб, делая вид, что старательно воспоминает, а затем воскликнул:

— Мин херц, да там сущая безделица…

— Безделица?! На полтора миллиона?!

— Врут, мин херц, ей Богу врут! Завистники мои, ябедники, кляузы пишут. Там всего пятьсот тысяч было, а они мои деньги раздули втрое. Врут, мин херц, вот тебе крест!

Петр побагровел, желваки заходили на щеках, он перехватил тяжелую даже с вида трость. Меншиков понял, что его сейчас будут жестоко избивать, но привычный к такому развитию событий, решил побороться за сворованные деньги, ибо резонно считал их давно своими. Бить ведь все равно будут, избежать побоев сегодня не удастся, слишком зол царь, а так есть шанс хоть малую толику отстоять.

— Полмиллиона рублей безделица?! Да я у крестьян последние полушки выжимаю на флот, они мрут от голода, а ты мне про полмиллиона так говоришь с легкостью необычайной! Тебя сейчас жизни научу, ишь ты, возомнил о себе — из грязи в князи вылез!

Петр надвинулся, а Меншиков стал отступать шаг за шагом в угол. То был испытанный маневр — стены примут на себя часть ударов, а другие ослабят. К тому же можно будет прикрыться руками — процедура была с годами отработана и давала хороший результат.

— Полмиллиона — безделица?! Вор! На, получи!

Царь бил со всей злости, норовя ударить по ребрам, но даже в ярости не бил по голове, хотя по зубам раз перепало.

— Мин херц, пожалей! Все верну, ей-Богу верну! Бес попутал! Пожалей, я больше не буду!

Последний выкрик, как и прежде, оказал на царя магическое воздействие. Петр наивно считал, что его наперсник Алексашка, преданный как пес и на кого он полностью полагался, поддастся суровым «воспитательным мерам» и в светлый час откажется от воровства, которым промышлял уже тридцать лет. Причем не только на махинациях с подрядами и взятками, но уже запуская свои руки прямиком в государственную казну. И ничего тут не поделаешь — несмотря на всю свою жестокость, Петр Алексеевич почему-то считал, что все его доверенные люди смогут после побоев преодолеть нехорошую тягу к казнокрадству.

— Деньги все вернешь, за полмиллиона десять кораблей построить можно, — царь хрипло дышал. Ухватив Меншикова за расшитый золотыми позументами кафтан, сильным рывком поставил того на ноги. Однако хитрец демонстрировал полную потерю сил и сознания, так что Петру Алексеевичу пришлось встряхнуть жертву экзекуции.

— Да полно тебе, бил я тебя вполсилы.

— Прости, мин херц, сам не знаю, как так вышло!

Князь шмыгал носом, и со слезами на глазах утирал кровь кружевными манжетами, привезенными за умопомрачительные деньги из Брабанта. Дело выгорело, а треть отдать можно легко, да еще потом пару сотен тысяч вытащить обратно — дело привычное.

— Правда ли, Алексаша, что моя Катерина к Виллиму Монсу неровно дышит и подарками балует своего полюбовничка?! И что «Шишечка» плод их греховной связи?!

Меншиков взмок разом до цыганского пота, фаворит почувствовал, что пол проваливается у него под ногами, настолько неожиданно был задан этот страшный вопрос.

Лучше бы «сердечный друг» истоптал его своими башмаками, избил тростью без всякой жалости еще хоть три раза. Но сейчас, смотря в безумно страшные глаза Петра, солгать он не смог, как и ответить правды, о которой давно догадывался, ибо мальчишка был со светлыми волосами, как брат Анны Монс, первой любовницы юного тогда Петра.

— Не знаю, мин херц, ей-Богу, не знаю…

Хрип Меншикова был едва слышен, но царь неожиданно успокоился, тряхнул своими черными, крыла ворона, волнистыми волосами. Петр Алексеевич выпустил ткань мундира, оборвав золотую мишуру с него. И отошел к поставцу с трубками, уже набитыми табаком. Неторопливо закурил от свечи, пыхнул клубом сизого дыма, и положил свою ладонь на письмо, что лежало на крышке небольшого ларца.

Меншиков, в груди которого сперло дыхание, стоял ни жив, ни мертв. Чухонская девка Марта Скавронская одурманила Петра, она единственная могла его успокоить, не дать случиться страшному припадку. Просто прижимала его голову к своей груди и сидела так часами, пока царь спал в ее объятиях. Зато вставал «мин херц» уже добрый и веселый, и можно было не опасаться, что разразится гроза, и полетят под топором палача виновные и невиновные головы.

Александр Данилович в свое время сам «отведал» ее прелестей, а потом в расчете подложил ее под Петра Алексеевича во время очередной попойки. Но кто мог знать, что царь «западет» на распутницу, и она будет его венчанной женой, став Екатериной Алексеевной.

Ее крестный отец царевич Алексей, которого женщина люто ненавидит, и желает погубить, чтобы очистить дорого к престолу для своего сына Петра, которого царь с любовью называл «шишечкой». А если выяснится, что ребенок не от царя, то последствия будут ужасные. Да и сам Меншиков лишится покровительницы — не раз и не два Като буквально спасала его от участи калеки. Особенно когда Петр Алексеевич зверел, жестоко избивая «светлейшего князя», царица вбегала в комнату и мольбами с ласкою заставляла разошедшегося царя прекращать экзекуцию.

— Иди, Сашка, деньги вернешь! И никому ни слова — сам разберусь!

Глава 7

— Наслали на царя порчу сильную, такую же, как на меня десять дней тому назад. Никита Васильевич подтвердит — лежал пластом трое суток, как оправился — и не знаю. Память отшибло напрочь, сейчас потихоньку возвращаться стала, и то благодаря кресту нательному, что от патриарха Андриана достался с благословением.

Алексей говорил неторопливо, негромким и спокойным голосом, выдавая свою версию всего произошедшего с ним. Ее требовалось накрепко запомнить, а для этого нет ничего лучшего, чем апробирование с постоянным потом повторением. Первыми его слушателями оказались два десятка взрослых жителей маленького сельца, затерянного в глухих дебрях неподалеку от древнерусского града Торопца.

Именно на них он решил провести первичный опыт и приобрести уже себе верноподданных, которые будут служить преданно, и не побоятся репрессий со стороны властей. А для того нужно было подвести мощную политическую подоплеку, с такой идеологической составляющей, что позволит вербовать сторонников и адептов тысячами.

— Так и было, — поддакнул капитан. — Лежал надежа-государь бездыханный, члены все холодными были, только ладонь на кресте лежала. Опоил его холоп царский Петька Толстой, что царевну Софью предал, по наущению Меншикова и зловредной мачехи.

— Так и было. Но сказ мой об ином. Батюшка мой удалился с посольством в земли иноземные — а там его опоили зельем сатанинским, и вернулся он совсем иной, будто подмененный. И первым делом стал бороды брить всем подряд, а кто не хотел, так насильно власы состригал ножницами овечьими. Кто ныне хочет бороды носить, как вера православная завещает, то обязан знак особый купить и носить его на шее. Кто-нибудь из вас зрел такой знак на православных?

— Это так, государь, сам видел!

— И я в Торопце зрел — многие ходят купцы с таким.

— Верно — и в Петербурге есть.

Крестьяне из бывалых заметно оживились, Алексей им тут не только не препятствовал, подбадривал, ибо понимал, что для сплочения нужно не давать директивы в приказном порядке, а взращивать единомышленников.

Для этого ему нужно было учиться — так что царевич сейчас рассчитывал получить бесценный опыт публичных выступлений, оказавшись перед невзыскательными слушателями.

— Я был совсем маленьким, когда его гвардейцы вырвали меня из рук матушки и отдали сестре отца, царевне Натальи — тетка злая была, ругала меня постоянно, а люди ее шпыняли. Матушку мою законную царицу Евдокию Федоровну посадили в сани и увезли в монастырь, где заставили под угрозой казни принять постриг.

Заступился за нее патриарх Адриан — только владыку лаяли и срамили, бесчестили громогласно. От обид многих он вскоре скончался, а нового патриарха царь запретил выбирать — принялся окаянствовать дальше, веру нашу православную угнетая, и бесовские порядки из иноземных земель привезенные, силою насаждать.

— Оно так и есть, православные!

— Верно!

Прокатившийся гул свидетельствовал, что все с живым участием примерили на себе новые реалии — и они пришлись не по вкусу. Так что царевичу внимали с искренним участием, ведь то, что он говорил, являлось тем, что сами зрели собственными глазами.

— Мачеха моя, жена царя Петра, смерти моей жаждет, как и людишки, что богатств алчут, народ православный в тягостях держат, и всем заправляют. Ну сами подумайте своей головой, как можно без приворотного зелья обойтись в таком деле!

Вдовица шведского кирасира Иоганна Рабе, стала солдатской шлюхой, целый год под телегами драгунам ласки свои дарила. Потом в палатку к генерал-фельдмаршалу Шереметьеву перебралась, затем в постель к «светлейшему» князю Меншикову, и вот она уже в царских палатах спит на пуховых перинах.

Сами подумайте, разве может здоровый, колдовским зельем не отравленный, не то, что царь, а самый обычный мужик такую порченную бабу себе в законные супруги взять?!

И город на болоте для нее строить — видимое ли дело?! Разве кто в здравом уме такое гиблое дело затевать станет?!

— А ить верно, надежа-государь!

— Точно, опоенный царь!

— Столько мужиков погибло в этом проклятом граде!

— Ведьма она, ее сжечь нужно!

— И пепел по ветру развеять!

Народ разошелся не на шутку, всех нынешняя жизнь задела за живое, и смерть забрала близких. И с виновными стало ясно, раз сам царевич правду-матку в глаза режет всему честному народу.

«На троечку работал, без вдохновения должного. Слезу что ли пустить, для правдоподобия? Поплакаться на горести свои? Хм, пожалуй, нужно — они бесхитростные, то, что нужно — кашу маслом не испортишь!»

— Вот и сбежал я от смерти неминуемой, как оправился от яда страшного и порчи злой. Иду по земле русской, смотрю, как бедно, в тяготах страшных народ мой живет, и плачу над его горестями кровавыми слезами. А за мной смерть идет, и нет спасения. Обреченный на смерть царевич смотрит в глаза людям русским и спрашивает их — доколе вы терпеть нужду и лишения будете от власти царя-безбожника?!

Я призываю вас подняться всем миром и помочь мне избавить Россию от порченого царя, что над православным людом измывается, от его бояр злых, что кровь людскую пьют, от католиков, схизматиков поганых! Поднимайся на борьбу, народ русский!

Царевич встал в самую патетическую позу, которую мог только представить, гневно потрясая кулаком. В эту минуту он сам поверил в то, что говорил в то, о чем говорил. Ему самому казалось, что от последних произнесенных слов он стал намного выше ростом, раздвинулся в плечах и приобрел великую силу, способную сокрушить все препятствия.

— Веди нас, государь!

— Всем миром тебе послужим!

— Побьем врагов твоих!

— Веди!!!

Крестьяне подползли к нему на коленях, припадая к земле. Добрались. Ухватили за полы кафтана — он видел их всколоченные бороды, горящие яростью глаза, скрюченные от непосильной работы корявые пальцы. Все что-то кричали черными провалами ртов, с проплешинами среди век не чищенных зубов, лишь ладони горели от бесконечных лобзаний.

— Пойдете за мной?! Добудем народу православному лучшую долю! И да сгинут враги наши!

— Веди нас, государь!

— Все поляжем, но правду добудем!

— Веди!!!

Алексей сорвал крест с груди, опустил его вниз, к раззявленным в криках ртам. Рубины горели алым кровавым закатом от пламени лучин — зрелище пожара народного гнева.

— Крест патриарший мне на верность целуйте! Что не усомнитесь в цели нашей, не отринете веру православную, и меня на царство возведете! А я вас милостями своими за верность вознагражу!

Глава 8

— Видишь ли, Никита Васильевич, тут ты прав — пользы от них действительно будет мало, если всех мужиков поднимать. Побьют фузилеры с драгунами толпу мужиков в чистом поле, рассеют с легкостью многотысячное скопище, что не имеет никакого представления о регулярном бое. Ведь так ты помыслил, бригадир?

— Так оно и есть — за год из трех рекрутов только два выживает, но зато они команды понимают, и стрелять умеют. Драгун тех вообще два года обучать надобно, воевать конными трудно, хотя бой обычно принимаем пешими, отдавая своих лошадей коноводам.

— Вот потому нужно научить мужиков за месяц совсем иному бою, другим ухваткам воинским. Строю учить долго, маршировать тоже, но по большому счету это и не нужно. Ты заметил, что я из почти двух десятков мужиков только троих отобрал? Знаешь, какими критериями я руководствовался при данном отборе?!

— Чем, государь?

— Своего рода правилами. Он должен быть здоровым, бегать как лось, иметь хорошее зрение, быть мне преданным и не трусливым. Сообразительным в меру, и что-то видевшим рекрутом, побывавшим хоть в одном городе. Нам не нужно огромное войско — на него просто нет ресурсов и времени, да и не с нашими силенками хотя бы полк сформировать. Но два десятка егерей подготовить сможем за три недели — их будет вполне достаточно для тайного похода на Москву.

— Егерей? Так охотников в германских землях называют — слышал, когда в Померании рядом с пруссаками лагерем стояли.

— Именно их — способных быстро передвигаться по пересеченной местности, метко стрелять из-за кустов и деревьев, самих принимающих решения на поле боя, а не ждущих команды командира. Здешние мужики в лесу выросли, знают все повадки, ходить умеют — все трое охотники. Пищали, правда, хлам откровенный, фитили поджигать нужно — с них видимо еще стрельцы Ивана Грозного при взятии Казани палили. Такие дробовики нам и даром не нужны — только порох со свинцом переводить напрасно.

— А остальные мужики как же?!

— А они будут территорию под контролем держать, наблюдение за воинскими командами вести, а при необходимости партизанами становиться, и нападения совершать.

— Кем-кем, царевич?

— Партизанами, повстанцами лесными. Нападут на малую команду, истребят ее целиком, и в дебри уйдут. Как думаешь — легко ли воевать с такими, пошел бы сам против них?!

— Да ну их к ляду, — отмахнулся рукой капитан. — Гонялся я за разбойниками, трудное это занятие, если крестьяне им поддержку оказывают. За кустом мальчонка сидит и все примечает, потом бежит к ним в дебри и про все увиденное говорит. Тут нужно все деревни на правеж ставить, и чтоб профосы допытывались, и пороть всех поголовно.

— Все ты правильно понимаешь в партизанской тактике, да и я что-то повидал, грешный, сподобился. Тут слух пойдет по всем волостям, но не пожаром, зачем нам спешить? «Тайные дружины» создавать будут повсеместно — к лету старосты как раз управятся, случись что — воевать куда как привычнее, в тепле то, среди зарослей, где снежный покров маневр не сковывает. Так что партизаны страшны только летом, зимой они к своим домам прикованы поневоле, жить у костра в морозы не сладко.

Алексей передернул плечами, вспоминая недавние ночевки под открытым небом — а ведь морозы еще не настали, но под двумя епанчами зуб на зуб к утру не попадал, стучали от холода. Повезло, что не простыл и не заболел — подхватишь пневмонию, и хана полнейшая, смерть стопроцентная — ибо антибиотики через два века только придумают.

— Два десятка, пожалуй, и подготовим, государь. Староста местный мужик понимающий — иначе бы ему просто не доверяли. Думаю, в соседних деревнях, да и в самом Торопце, у него родичей и свойственников много будет, так что людишками обрастем. Беглых стрельцов и дезертиров тут много по здешним лесам хоронятся, народец лихой, забубенные головушки, царя Петра Алексеевича люто ненавидят.

— Вот из них и наберем плутонг Лейб-Кампании.

— Государь, но ведь им всем придется офицерские чины давать? А куда они годные для службы воинской?!

— Для воинской нет, ты прав, а вот для тайной службы они пригодятся зело. И лето нынешнее, чую, все решит — кому быть царем — мне али Петру. Нам бы только до Москвы добраться, а там все ясно станет, если в руки людишек из Преображенского Приказа не попадем.

— Ты что замыслил, государь? Поведай, а то ведь в темноту меня поведешь, когда о твоих мыслях токмо догадки строить могу?

Тогда слушай, — Алексей отхлебнул взвару, хотелось покурить, но табака даже на понюшку не осталось, все в походе искурили. А в деревне его вообще не было как такового — покупать заморское зелье никому бы в голову не пришло, да и без надобности оно, табак ведь только приверженцы петровских реформ курят, да малороссы с казаками дымят своими люльками, если «Тараса Бульбу» вспомнить.

— Идем до Москвы маршем, но мелкими группами. Ты сам столицу хорошо знаешь, так что выберешь место сбора. Пусть это будет постоялый двор поначалу. И начинаем разведку производить сами — подумай, кто из дворян мою сторону крепко держать будет, тогда на усадьбе расположиться можно. И настроение в полках гарнизонных знать надобно — людишек из них верных подбирать нужно обязательно.

— Чтобы когда потребуется на восстание против царя поднять в момент надобный?

— Правильно здесь мыслишь, бригадир. В нужном направлении, так сказать. Без уже подготовленной армии драться мы не сможем, а стрельцов, сам знаешь, извели в Москве, опасны — Петр хорошо помнит их бунты, что первый, что второй. Но они для него враги, а как говорят люди понимающие — враг моего враг если мне не друг, то союзник.

Главное — мне бы хотелось точно знать, кто из митрополитов мою руку твердо держать будет!

— Есть возможность такая, государь. Узнать легко.

— Как?

— Кто из владык матушку твою привечает в монастырском заключении, благословения ей дает, и тем паче царицей называет, тот и на твоей стороне, государь. Ибо на такое пойти страшно любому архиерею, ведь выпорот будет нещадно, и сана лишен. И если не казнят, то упрячут в монастырь дальний и в келье заточат навечно там.

— Логично, — мотнул головой Алексей. — Нужно к родичам моим наведаться — дядька мой по матери Абрам в Москве ведь живет, вот ты к нему тайком и сходишь. Ладно, пока составь нужные списки, укажи там, где и кто живет в точности, я хоть знать буду. И на каждого характеристики точные подготовь, и описание составь, как кто своим ликом выглядят — чтобы наши посланцы не ошиблись.

— Государь, нет бумаги, да и чернил тоже нет — откуда они здесь, народ тут грамоте не разумеет.

— Косяк, я просто забыл. Позови старосту!

Огнев легко поднялся, открыл дверь и громко крикнул, требуя позвать старосту. Во дворе всегда кто-то находился, так что минуты не прошло, как вошел мужик и низко, до земли поклонился, стянув с головы заячий треух. Выпрямился и спросил без всякого страха:

— Звал, государь?

— Да. Ты в Торопец человека еще не послал, Никодим?

— Завтра с утра двое уйдут, Косой и Стенька. Там родичи наши есть, как ты приказывал все сделаем.

— Прикупить кое-чего надобно. Бумаги стопку, чернил, перья для письма. Свинца хотя бы пуд, порох — сколько можно. А еще бритвы для бритья бород, табак с трубками. Одежды доброй, кафтаны — на два десятка людей. А то в сермягах идти, то беду привлекать с лишними подозрениями. И еще поспрашивать осторожно, чтоб воевода не узнал — найдется ли подьячий, что за мзду подорожные выправит для путников, в Москву идущих.

— Есть купчишко, знакомец давний. Табаком велено ему торговать, без этого никак. У него же можно бумаги и чернил купить, с перьями баловство, ты уж прости — своих гусей мы спрятали, сейчас бабы потрошат. Бритвы найти можно, сейчас многим приказано лица скоблить. Одежду тоже купить у него можно — ей торгует. Со свинцом и порохом трудно, сами из-под полы купили с трудом на большую гривну весом. А ее для пищали на две дюжины выстрелов всего хватает. И еще…

Староста смутился, спал с лица, огладил бороду. И негромко, стыдливо даже, произнес:

— Сам в Торопец съезжу — снега для санного пути намело, путь вершить надобно. Деньги только нужны, государь — у нас ведь и полтины медью не наберется. А тут рублей сто нужно, али по более, одежи ведь на два десятка душ. Но купчишко мне сам сетовал на царя, недолюбливает его. Может быть, ты бы с ним сам поговорил, можно позвать. А все привезут его офени, они по зимнику ездят по деревням.

— С купцом переговорю, ты его сюда тайно пригласи. Спроси — возьмет ли золотые монеты иноземные али драгоценные украшения. Негоже людей без платы оставлять. Вот, держи мешочек — тут десять рублей медью и серебром, если не хватит, еще дам один. А впрочем — возьми и этот, — Алексей добавил еще один, ничуть не жалея. Добрых три четверти этих монет трофейными оказались, при убитых гвардейцах нашли, остальное своим серебром добавили.

— Благодарствую, государь!

— Служи верно — и будешь писаться с отчеством, обещаю!

— С вичем, надежа-царевич?! Живота за то не пожалею!

Никодим рухнул на колени, и земно поклонился перед Алексеем…

Глава 9

— Как же все так произошло, Петр Андреевич?! Что мыслишь по сему случаю зловредному?!

— Порча это, государь! Врагами насланная на царевича порча, пагубная и страшная! Непонятная зело, и оттого странная!

Петр Алексеевич внимательно посмотрел на своего доверенного советника, что хитроумно интриговал в Константинополе и дважды оказывался в знаменитом замке, который именовали «Семи башенным» — в нем мог принять смерть, ибо неизвестно в какую сторону повернет желание Дивана или мнение султанского гарема.

Вот и сейчас — всего за полгода нашел сбежавшего к цезарцам царевича, вернул его в российские пределы хитростью и уговорами… и упустил добычу из своих рук!

Случайно? Или намеренно?!

Царь посмотрел на большие желтые пятна под глазами, уже сошедшие за десять дней синяки, на чуть свернутый в сторону нос — монарх обладал недюжинной силой, и знал, что такие удары может нанести только сильный человек. Но его бежавший первенец не имел в руках такой крепости мышц, но ведь как-то смог избить Толстого, тому есть свидетели. Гвардеец утверждал, что такой ярости, даже свирепости, словно раненного хищного зверя, никто не ожидал от царевича!

— Давай все по порядку — с того момента как царевич впал в беспамятство! Что случилось за эти проклятые пять дней?! Припоминай все, любую мелочь, чую, тут все важно знать!

Царь отошел от токарного станка — он всегда принимал по важным докладам в мастерской. Мастер Нартов уже вышел, притворив за собой дверь — на карауле стояли доверенные монарху преображенцы и можно не опасаться, что кто-то сможет подслушать их разговор.

— Ночевку сделали на постоялом дворе в Режице, где ямская станция. Царевич хмурый был, по своему обыкновению много молился. Не ел, токмо кусочек хлеба и квас. Лег спать, а поутру его добудиться не смогли — метаться стал в постели, кричать жалобно. Лекаря позвали кровь отворить — вроде затих твой сын, государь. Испугались мы все — а ну как не довезем Алексея Петровича до Петербурга?!

Царь тяжелым взглядом посмотрел на Толстого. Как все властные, жестокие правители он чувствовал ложь — его советник говорил правдиво, не врал, но что-то не договаривал.

— Ночью очнулся — посмотрел на своего слугу очумелым взором, совершенно его не узнавая. И меня также не признал, глядел так, будто первый раз увидел. И заговорил странно — не свойственна ему такая речь, будто иноземец, которого языку учили нерадиво. Выпил кваса немного и тут его затошнило, рвало долго, желчью — уже во второй раз. Но лекарь говорил, что яда в животе нет, он и урину пробовал и желчь.

Тогда-то мы с капитаном Румянцевым решили, что на царевича наслали порчу — он в бреду поминал зловредного горбуна Мишку, с родовой отметиной на плешивой голове, что державу нашу развалит в одночасье, христопродавец. Выслали драгун для объезда. А я еще приказал слуге его, коего на службу тебе, великий государь, привлек еще в цезарских землях, записывать все, что царевич в бреду вымолвит. Вот те слова записанные — слуга и мой писарь, меняясь для сна, записывали.

— Хитер ты, Петр Андреевич, — царь взял несколько сложенных листочков, но читать не стал, положил на стол. Кивнул, разрешая говорить дальше, и подошел к подставке с трубками.

— На четвертый день царевич очнулся — зело странен был, говорил косноязычно, глазами на всех смотрел так, будто первый раз людей этих увидел. И слугу своего избил — все тому немало подивились, не ожидали такой злобности от него. Потребовал в баню сводить, ибо пахло от него нехорошо — пот и урина шла из него постоянно, запах в комнате стоял плохой от плоти изможденной. Но так лекарь виноват, что запретил его трогать, а не я.

Толстой явно чего-то недоговаривал — Петр насторожился, вранье он внутренне чувствовал, и на дух не переносил.

— Помыли его в бане, причем он слугу своего и банщика выгнал. Сказал, что не верит им, а преображенцы девку рябую к нему отправили, дочку хозяйскую. Она и сказала, что мыла его лежачего на лавке, встать сил у царевича не осталось. А в комнате его снова затошнило, в бреду метался — колдуна горбатого снова поминал. Утром в окне ворона увидел, закричал, что колдун прилетел по его душу.

— Поймали?!

— Стреляли, перья на крыле выбили пулей. Каркал голосом человеческим. Драгуну к вечеру чухонца поймали, колдуна местного, горбатого. С пятном колдовским на плешивой голове — как царевич и сказывал. Рука у него была поранена, и перья вороньи в хижине нашли. В кандалы заковали, и в Петербург отправили, для следствия.

— Второй день пытаем, речи только странные лопочет. Толмача из чухонцев нашли — и тот слова многие не понимает. Ничего — допытаемся до правды, узнаем, как и на кого колдовал!

В голосе Петра Алексеевича дыхнуло смертью, да так тяжело, что Толстой поежился, что не осталось без внимания. Но царь промолчал — ему стало интересно послушать дальше рассказ, в котором Толстой, наконец, прибегнет к откровенному обману.

— Вот с утра царевич и взбесился, набросился на меня, слугу верного, и начал избивать. И силища в него вселилась невероятная — у меня все в голове поплыло от ударов страшных…

— И ничего ты не услышал, конечно…

Петр хмыкнул — в доносе Румянцева совсем иное говорилось. Царю стало интересно, как дальше старик «кружева плести» станет. Хитер и изворотлив бывший стольник, что царевне Софьи верно служил.

— Все слышал и помню, государь. Обвинил меня в нерадении, что хотел я смерти больного, а потому приказал не обмывать его члены, не перестилать кровать. А еще что я его отравил…

— Было такое, — кивнул Петр, — недаром Румянцев приказал еду и питье пробовать. Нет, не ты этого хотел, но тогда кто все же сумел зелья колдовского подсыпать моему сыну?! Ладно, разберемся — ты дальше продолжай, Андреич, а я послушаю.

И хмыкнул, глядя как по лбу Толстого катятся прямо из-под парика уже не капли, струйки пота. Закурил трубку от свечи, пыхнул дымком, и чуть кивнул — «говори дальше».

— В буйство впал царевич. Кричал слова лживые и поносные, будто слуги твои тебя в неведении о многих делах держат. Что крещеный жид Шафиров, вице-канцлер, на руку державам иноземным интерес держит. А светлейший князь Меншиков якобы полтора миллиона в амстердамский банк перевел. И будто бы твоя супруга Екатерина Алексеевна с камер-лакеем Виллимом Монсом спуталась, честь государеву запятнав. Как есть — помутнение рассудка началось у Алексея Петровича от порчи зловредной!

— Побольше бы таких помутнений, — Петр ожесточился лицом, отбросил дымящуюся трубку. — «Светлейшим» сам мне второго дня признался в том, что деньги спрятал на бирже, доходы хотел получить! А ты его предупредить решил о словах царевича! Али не ты с тремя драгунами решил письмецо ему в Петербург отправить?! Не ты, червь?!

Царь ухватил Толстого за отвороты мундира и так тряхнул, что у того зубы лязгнули, а лицо покрылось смертной бледностью. Петр Алексеевич отбросил его от себя и хрипло произнес:

— Трех драгун с письмецом отправил, считая, что в том лейб-регименте только верные люди Меншикова служат. Ан нет — двое царевича руку держали, и третьего убили, письмо забрали, и в столицу не поскакали. Что в письме том написано было?! Отвечай!

Глава 10

— Что делать будем, Фрол Иванович? Их четверо по нашу душу прибыло — все вооруженные, и видом мрачные. Говорят на русском, я сам слышал. Сейчас искать кинуться!

— Скачем по дороге на Познань, если догонять будут, то примем бой — нужно будет найти там место, подходящее для засады. Так что, Силантий, по коням, нельзя терять времени.

Два лейб-драгуна пошли в сарай, где стояли их лошади, уже оседланные. В Торуне они прожили на постоялом дворе уже сутки, но несколько часов тому назад, на глазах изумленной хозяйки «съехали», щедро расплатившись, и как бы ненароком показав ей через распахнутую епанчу голубую ленту со звездой. Вот только выехав из городка по западной дороге, они тут же вернулись по южному тракту. Нужно было убедиться, что погоня не отстала, не потеряла их. Нашли уютный домик с конюшней и стали наблюдать за всеми въезжающими в город.

— Лошади у них уставшие, так что часа два им нужно, никак не меньше. Сменных так легко не купить, мы сами с тобой попробовали. А ехать к панам в поместье для них опасно — офицеров царя Петра недолюбливают. Хотя двое из них по-немецки хорошо говорят.

— Так скачем, господин поручик?!

— И сейчас — но как выедем на дорогу, снимем плащи и наденем снова епанчи — они легко узнаваемы. Так что по коням — лишний час у нас будет, и то во благо пойдет!

Бывшие драгуны лейб-регимента вышли из-за угла дома, вывели лошадей из арендованной конюшни, бросили хозяину еще одну монетку и вскочили в седла. Рысью выехали со двора, под моросящую с неба влагу — в Польше царствовала сырость, хотя небо было свинцовое и обещало снегопад…

— Панове, окажите милость!

Старый поляк, довольно прилично одетый для обычного кучера, стоял посреди дороги с унылым видом. Посредине огромной грязной лужи, что захлестнула колею, накренившись, застыла карета с непонятным для него гербом в виде подковы. Фрол Андреев откровенно плохо разбирался в польской геральдике, хотя русскую знал прилично, как положено хорошо воспитанному дворянину, пусть из захудалого рода.

Причина остановки была понятна — отвалилось колесо, и кучер никак не мог поставить его в одиночку. Однако задерживаться было чревато — полчаса тому назад они увидели с пригорка торопившихся всадников, их разделяло едва три версты. Конечно, можно было принять их за торопящихся панов, которым срочно потребовалось выехать из маетка, но на это беглецам уповать не стоило. Скорее всего, гнавшимся за ними русским удалось купить свежих лошадей, гораздо лучших, чем их кони.

— Лучше встретить их здесь, место удобное, — еле слышно пробормотал Силантий, и чуть качнул головой.

— Тогда снимем епанчи и наденем плащи — пусть подумают, что мы из кареты, — сквозь зубы тихо ответил Фрол и качнул головою. — Отведем коней за кусты, там их не заметят.

Всадники стали объезжать карету по обочине, и тут занавеска в окошке отодвинулась, и молодая паненка горестно воскликнула:

— Панове, как вам не стыдно бросать меня одну на дороге?! Вы же дворяне, милостивые господа, а это претит чести.

— Как вы могли так плохо подумать про нас, пани? Мы поставим лошадей чуть дальше — там сухо. И наденем дорожные плащи, здесь грязно, мы замараем наши епанчи.

— Я вдова пана Микульского, живу неподалеку, ездила к подруге, думала вернуться и застряла. Это мои земли, за леском усадьба — приглашаю вас в гости, вы устали в дороге и вашим лошадям требуется отдых.

— С благодарностью принимаем ваше предложение, ясновельможная пани. Но просим подождать несколько минут. Мы скоро вернемся и поставим колесо на вашу карету.

Отъехав за кусты, так чтобы их было не видно, два авантюриста привязали коней, и принялись готовиться к предстоящей схватке. Первым делом сбросили хорошо узнаваемые епанчи, заменили их купленными немецкими плащами и дорожными шляпами. Затем принялись заряжать пистолеты, делали все старательно, понимая, что от этого зависит итог боя, в котором возможно все — и победа, и рана, и даже смерть.

За поясом разместили целый арсенал — по три пистоля, запахнули плащи, чтобы их не было видно. Сняли шпаги, взяв их в руки — поляки со странностями — многие из них предпочитали сабли, как еще совсем недавно, и пятнадцати лет не прошло, на Руси. И пошли к карете, напряженно взирая на дорогу, с бешено бьющимися в груди сердцами. И было отчего им затрепетать — вдали показались скачущие во весь опор, так что грязь летела в стороны, всадники, нахлестывающие коней.

— Успели, Силантий, — еле слышно прошептал Фрол, и, повернувшись к окошку, с улыбкой сказал женщине. — Благородная пани, задерните окошко, прошу вас — на вас могут попасть капли грязи, а это испортит вашу небесную красоту, мне бы не хотелось этого.

— Пан московит льстец, — полька оказалась на диво проницательной. — Но чтобы вас не волновать, я сделаю это.

Занавеска задернулась, а Фрол тихим голосом заговорил с кучером, показывая ему на подъезжавших всадников:

— Это могут быть разбойники, так что не удивляйся. А может, нет — так что толкай карету на ту сторону.

И пока старый поляк стоял с раскрытым ртом, не понимая, что о таком могут спокойно говорить, тем более там, где нападения являлись отнюдь не редкостью. Но этой минуты хватило, чтобы спрятать шпаги за полку. Силантий уперся в карету — та пошатнулась и стала выпрямляться. Фрол подхватил колесо, делая вид, что собирается насадить его на ось.

— Эй, холопы, тут двое не проезжали на гнедой и саврасой лошадях, в русских епанчах.

— Туда, панове, — Фрол выронил колесо, вроде как в испуге, но замазав лицо грязью, оглядывая первых подскакавших всадников. Его не узнали, зато он признал преображенца, что был в конвое царевича.

— Мы их почти настигли, — радостно осклабился гвардеец, повернувшись к подъехавшим товарищам. Эту драгоценную секунду драгун и выиграл, вытащив пистолет и взведя на нем курок, тоже самое проделал Силантий, пока скрывавшийся за стенкой кареты.

— Не совсем так!

Плащ свалился с плеч, когда Фрол вскинул пистолет и нажав на спусковой крючок. От удара кремнем по огниву высыпались искры, моментально воспламенившие порох на полке. Он не промахнулся — стрелял в упор. Гвардеец схватился за грудь, его глаза застыли на удивленном лице.

Тут же выстрелил и Силантий — с десяти шагов старый драгун никогда не промахивался. Вот только ставший его жертвой второй преображенец все же успел громко выкрикнуть:

— Это царевич…

Принять драгуна за сбежавшего наследника московского престола было немудрено. Мундир и лента со звездой поневоле притягивали взгляд, лицо замазано грязью, а статью и черными волосами он походил на Алексея Петровича. Но что удивило Фрола, так то, что третий преследователь выстрелил вместе с ним — и промахнулся, пуля сбила дорожную шляпу. Не успел клуб дыма развеяться, как Андреев выхватил третий пистолет, отшатнувшись в сторону. Тут же грянул новый выстрел — Силантий попал, потому что всадник застонал и рухнул с коня.

— Стреляй же, царевич, он уходит!

Услышав выкрик Силантия, Фрол сразу понял, что попадать в последнего из преследователей не стоит. Их задача не убивать, а навести на ложный след, заставить поверить, что преследуют именно русского кронпринца, как здешние монархи называли Алексея Петровича.

Он прицелился в коня и выстрелил — по вскрику понял, что попал во всадника, скорее в ногу — но тот пригнулся к гриве, и хлестнул коня, скрывшись за деревьями.

— Хрен с ним, царевич, но ты его ранил!

— Посмотри на гвардейцев, может, кто-то из них жив.

— Сейчас, ваше высочество.

Силантий внимательно осмотрел трех поверженных противников, двое были мертвы, а третий хрипел в предсмертных муках. Драгун избавил его от страшных мучений, вонзив клинок шпаги в сердце.

— О, ваше высочество, столь отважного и умелого война мне не приходилось встречать в своей жизни. О наследнике московского царства говорили, что он скрывается во владениях императора, но я не ожидала его встретить здесь, на моих землях. И готова преклониться перед вами, как положено по церемонии, но вы не находите, что это делать странно посреди грязной дороги. Вы ведь не желаете, кронпринц, чтобы я измазалась?!

— Пани, вы очаровательны, — Фрол только развел руками от такой милой непосредственности…

Глава 11

— Что в письме том написано было?! Отвечай!

От гневного выкрика монарха Петр Андреевич как-то съежился и царь понял, что сейчас перед ним перестанут вилять и хитрить, а начнут говорить правду. Таковы лукавые царедворцы — их только угроза смерти заставляет быть искренними, и они перестают искать выгоду.

— Предупредить хотел Александра Даниловича — считал, что царевичем огульная клевета сказана на него, на Шафирова и на государыню Екатерину Алексеевну. Ведь Алексей Петрович потребовал вернуть ему ларец, что я у себя держал, обвинив меня в воровстве его достояния. И письмо стал писать вашему царскому величеству о тех, как он считал, «подлых и злодейских обманах», в которые вас ближние вводят. И сказать, что именно они его извести очень желают!

— И вашим и нашим решил услужить, червь. Решил ежели ложь сказана, то выслужиться перед особами, а если правда, то дать им время подготовиться и в заблуждение меня ввести. Лукавством решил меня обмануть? Если бы не твоя хитроумная голова, то нынче бы под топор лег!

— Государь, как на духу!

— Дальше речь веди!

— Потом письмо вашему царскому величеству отписал собственноручно об обидах, ему чинимых, и о том, что его отравили и порчу наслали. Письмо опечатали и вместе с нарочным под охраной вам отправили.

— Получил его и руку сына своего не узнал — все буквы дерганные, будто в первый раз за перо взялся, и подпись не его. А еще гордыня так и прет в словах, не защиты просит, а меня обвиняет в душегубстве! И о злате-серебре написал много, о местах тайных, где его искать нужно. Видимо, правду тут говорит, что цезарь, сын собачий, перед ним похвалялся розысками иезуитов — места точно указаны.

Я гонцов князю Гагарину в Тобольск отправил — хотя Матвейка в том письме тоже знатным вором назван, что на ясак пушной лапу свою положил, и охулки на руку не кладет!

Ладно, о том говорить пока рано. Но если злато найдется, то царевич один для державы сделал больше, чем вы все вместе, что его всячески хулили, и меня на злое подбивали! Дальше говори!

— Утром он снова бесчинствам предался — служанку истязал всячески, изнасиловал, всю искусал и побил — смотрел ее, девка вся в отметинах. Хворая легла, лекарь говорит, что болеть долго будет. Царевич потом бил ее по лицу, за то, что пять рублей попросила, сказал, что алтына ее рябая морда не стоит, на нее днем и смотреть тошно.

— Правильно сделал — за каждую бабу по пять рублей платить, так никакой казны не хватит! Дырка чай не замылена — радоваться должна, что царевич ее удостоил своей милости! И зря потом мелочь серебряную сыпанул, батогов нужно было выдать, как тому слуге нерадивому!

Петр в этих делах проявлял скаредность. Во время «Великого Посольства», будучи в Лондоне, одна из дам полусвета, актриса, предложила ему «чудесную ночь» за подарок в пятьсот рублей. Царя это возмутило до глубины души — «мне генералы за сто рублей служат прилежно, сил и живота не жалея. А эта полтысячи рублей просит — и за что?!»

— Розгами секли, государь, но безжалостно — холоп нерадивый в беспамятстве лежал, когда я уехал.

— А что с моими гвардейцами, которые пропали?!

— Нашли их государь перед самым отъездом — думали, что пропали с царевичем, но нет — убили их и трупы в болоте утопили.

— Кто посмел?!

Лицо Петра Алексеевича побагровело, он сжал свои огромные кулаки. В своей лейб-гвардии царь души не чаял и потери среди своих отборных солдат, многих из которых знал с юных лет, переживал крайне болезненно.

— Царевич и капитан-поручик лейб-регимента Огнев, государь. Я сам на месте был, все тщательно рассмотрел и сразу в Петербург помчался, чтобы сейчас о том деле все сказать. Хотя трудно было все рассмотреть — четвертый день ведь прошел от злодейства этого.

— Как такое убийство произошло?

— Судя по всему подъехали к берегу ручья — гвардейцы не ожидали душегубства. Драгун ударил кинжалом одного за другим, а царевич шпагу в спину вонзил третьему. Потом, когда сержант упал, ударил в сердце клинком насквозь, добил. А тела дальше отволокли и утопили в болотине, распоров животы кинжалом и вывалив потроха.

— Зачем изуверствовать?! Что они в брюхе искали?!

— Не знаю, государь, но мыслю, что царевича рук дело — он сильно изменился, лютовать принялся…

— Не твоего ума дело, — обрезал царь, но потом голосом, полным едва сдерживаемой ярости и безмерным удивлением, произнес:

— Вот каким ты стал, сын!

— Капитан Румянцев бросился в погоню, собрав три десятка гвардейцев и драгун. В Динабурге ухватили след — жид там есть Мордехай, подорожные пишет и печати привязывает поддельные. На четверых всадников смастерил, все на имена польские. Это все что знаю, выехал в Петербург с известиями этими. Повелишь, государь, снова туда отправлюсь в дорогу, царевича искать среди иноземцев.

— Румянцев справится, — отмахнулся Петр. — Ты мне здесь нужен! Помысли — три драгуна лейб-регимента в заговоре, а ведь это полк Алексашки. Неужто он воду мутить решил?!

— Нет, государь, — твердо произнес Толстой. — Светлейший князь охулки на руку не кладет, чужое со своим путает — то бывает! Но он тебе верен как пес, и сам поражен, что такая измена случилась. Двоих драгун ты приказал разжаловать и батогами напотчевать.

— Припоминаю, — Петр зло сощурил глаза. — Так это кто-то из бояр за этим делом стоит, многие они с моим сыном шашни имели. В цари его пророчили. Измена это, ее напрочь выжечь надо!

— Что можно найти в бреднях царевича, — Петр взял в руки листок, стал читать вслух. — Ройял полторы тысячи, крепок, зараза. Французы дрянь, упаковка хороша. Духи, мать их духи, горим. Горбатого убить надо, он державу погубил. Царем захотел стать, президент без выборов.

— Набор слов, на первый взгляд, государь. Ройял по-аглицки королевский. Полторы тысячи солдат крепких — весьма возможно ему обещаны. А вот французы обманули, раз дрянь. Все остальное с порчей связано — духи, колдун горбатый. А вот твой сын государь, сам царем захотел стать, о том в бреду и сказывал.

— А лишнего не приписали по твоему наущению?!

— Так, государь, спросить их крепко всегда сможете…

— Постой, — Петр подошел к ларцу, вытащил три бумаги. Вернулся к Толстому, сунул тому под нос:

— Смотри — вот это письмо царевича гонцом отправлено. А вот тоже самое письмо в ларце лежало, точь в точь такое же — но писал другой человек. И сюда глянь — на бредни эти записанные — буквицы похожие?! Это кто у тебя такие письма пишет?! С грамоты царевича тайком список сделал?! Али наоборот — сын мой с чужого послания списывал?!

— Не может быть?

Толстой сорвал с головы парик и вытер им пот. Потрясенно сравнивал обе бумаги, затем прохрипел:

— То слуга Алексея Петровича писал! Того, которого он под розги отправил в Режице.

— А ты его там оставил?!

— Так не знал же, государь — ведь ларец тебе сразу отправили.

— Нарочного отправь — забить в кандалы и сюда доставить. Немедленно! Постой! Старый князь-кесарь помер, а потому учреждаю Тайную канцелярию, которую давно замыслил.

Вот ты ее возглавь и с этим делом разберись со всем тщанием! Людей бери, денег дам! Все по этим письмам проверь — все обвинения! Под стражу бери и спрашивай крепко, если подозрение будет! И смотри — не подведи царя. Я на тебя уповаю!

Толстой выбежал из мастерской, а Петр подошел к ларцу и вытащил из него булыжник, покачал в ладони. Прохрипел:

— Я понял, о чем мне ты хотел сказать, положив сюда этот камень. Ведь ты осознал, что я его на душе затаил — на тебя! Вот злость и взыграла, исчез рохля, царская кровь пробудилась — и ты, как я, лютовать стал!

Глава 12

— В бурмистры попасть и того страшнее — выбирают «излюбленного человека» с имуществом и деньгами, да лавками, да торговлишку кое-какую имеющему. Справные торговцы страшатся теперь стать выборными, открещиваются от такой «чести» руками и ногами. А почему у нас так, государь-наследник, происходит?!

Купец тяжело вздохнул и посмотрел печальными глазами на Алексея. Тот внимательно слушал — по учебнику он помнил, что Петр Первый всячески поддерживал и привечал торговцев, видя во всемерном расширении коммерции опору для развития государства.

В реальности все оказалось не совсем так, вернее, совсем не так. Самоуправление городов оказалось мифом — его вроде как декларировали, но получило оно только одно реальное право. Вместо воеводы и его приказных изб налоги и подати теперь вышибали бурмистры с земскими избами, причем куда жестче — «выборные» ведь прекрасно знали, в отличие от чиновников, по каким статьям доходов богатеют их коллеги.

— Сам посуди — если недоимки в «сохе» будут, то бургомистр собственным добром рассчитаться по долгам должен, иначе на правеж выставляют и бьют нещадно. А если имущества у него никакого нет, то вся недоимка раскладывается между «сохами». Причем дерут ее всегда с «лучших» и «средних», куда входит по сорок и восемь десятков дворов посадских людей, наиболее справных и зажиточных.

А что возьмешь с «меньших» «сох», где полтораста дворов с десятью, или совсем «захудалых», где больше трех сотен?! А ведь они вкупе столько же должны платить! Но не платят, денег у них просто нет — а все сборы должны быть трижды в год точно в срок уплачены — в марте, мае и ноябре. А если не успеют — штраф в размере десятины с бургомистра взыскивают без всякого снисхождения!

Купец остановился, посмотрел на Алексея печальными глазами, однако в которых был заметен и ум, и русская смекалка с хитринкой, без которой в таком бизнесе «прогоришь» моментально, или пролетишь как фанера над Парижем, задевая крыши домов.

«Это что же такое получается — государство весь сбор податей с посадских людей перевалило на их же выборных, блюдя собственный интерес. Гениальное решение — от своих ведь ничего не утаишь в доходах. Все прекрасно знают — кто и на чем деньги заколачивает. И все — более никаких реальных прав самоуправление не получило — царь ставит над ними своих инспекторов, наблюдателей и фискалов.

Так это же самое натуральное закрепощение!»

— А теперь как Ратуши отменили, то всеми делами занимаются губернаторы, они же главными над делами объявлены, и земские комиссары, которых они ставят. Вот так то — воеводы творили, что хотели со своими приказными избами, теперь порядок этот вернулся снова — начальные люди с нас в свою пользу выжимать начали, да так алчно, что даже прежде не было! А в бургомистры лезут неимущие, злые и голодные, обнищавшие вконец — обещают губернаторским людям лишними доходами с «сох» поделиться, те их и поддерживают всецело.

«С такой демократией я уже знаком — показали ее во всей красе, и так, что люди на помойках стали рыться для пропитания. Ничего в мире не изменилось за почти триста лет — жуткий беспредел власти при полном бесправии податного населения».

— Так еще города ведь разные бывают. Посады многие к Свирским верфям припасали, и все подати с них взыскиваются князем Меншиковым по его усмотрению, а тот все в двойном размере брать стал!

«Да, забрался козел в огород с капустой. Чую, что второй размер не на строительство линейных кораблей идет, прямиком „сердечному другу“ Петра Алексеевича в карман — а как иначе миллионные состояние себе сделаешь, два годовых бюджета России украл, как в одной из книг писалось. Вор, он и есть вор, хоть с княжеским титулом, хоть без оного».

— Указов ведь много государь пишет, и каждый год новые прежние отменяют — то одно вводит, то другое убирает, то вот вам Ратуши, а вот магистраты, либо ландраты, а с ними алдермены, а потом снова бургомистры. И губернаторы свою власть проявляют — к податям постоянным временные добавляют, а их много, и в каждой десятую деньгу отдай!

Алексей Петрович только вздохнул, чувствуя, что в этом деле, столь же запутанном, как любая бухгалтерия вместе с системой правосудия, по русскому обычаю, без бутылки не разберешься.

— А еще рекрутов чуть ли не ежегодно требуют выставлять. Мы бы от нерадивых с радостью избавились, но нет! Нельзя, они подати должны платить, или другие за них согласно окладу — вот в чем дело! Заплатить за других, коих как ярмо на шею повесили!

Мы раньше холопов выкупали и выставляли на службу царскую, а теперь нельзя. Нужно отступные губернатору отдать — он ведь полки формирует. А берут по сотне рублей за рекрута, которого должны выставить. А ведь холоп со всеми припасами, хлебным и денежным, прежде в тридцать семь рублей обходился, а ныне чуть ли не втрое дороже!

«Огромный простор для злоупотреблений ты сотворил, царь-батюшка, а ведь благие намерения имел — порядок навести и „регулярное государство“ создать, где все честно работают и каждые знает свое место. Да уж — свои шестки люди знают, расселись как сверчки — и гадят друг на друга, и каждый норовит повыше подняться, чтобы его дерьмо с верхней точки вниз летело, сшибая всех на пути.

Ты хоть реформы свои продумываешь, Петр Алексеевич, или пишешь указ исходя из сиюминутного момента? Как тебе показалось в ту или иную минуту, и с какой ноги ты утром встал?!

Ведь нельзя же так — продумай все, и сделай по уму. Понимаю, война идет, деньги для нее нужны большие — но так ведь они больше по карманам тех растекаются, кто „балом“ этим правит!»

— А еще государь-наследник солдат на постой ставят, иной раз по сотне на двор забивают — и не откажешься от такой страшной тягости. И хоть настрого велено служивым разор не чинить, так ведь такое творят, что волосы дыбом встают. И воруют везде, тащат не только то, что плохо лежит, так замки на амбарах взламывают. Не только служанок обижают, порой до жен честных добираются и даже бесчестят.

Жаловаться на них станешь, так офицеры смеются, тростью побить могут крепко. И деньги губернаторские людишки вымогают — либо платишь им, а если нет, то солдаты разор страшный учинят — кормовые им не доплачивают, а жрать служивые норовят в три горла!

«Отличное укрощение для строптивых, вкупе с вымогательством. Это золотой колодец для губернаторов с полковниками — „Клондайк“, право слово. Да, папенька, решил на казармах экономию сделать, так еще худшее разорение устроил горожанам. А ведь солдаты от постоя по обывательским домам откровенно разлагаются, не зря их в частях держат за высокими заборами — да потому что и дисциплину вбивают в головы накрепко, и делу военному можно и нужно всех вместе учить».

— С этим покончу, Фома! Жить в военных городках будут!

— Тебе все купечество и посадские люди в ноги поклонятся всем миром, государь. Трудно жить даже купцам стало — товары многие в казну взяли, откупщикам полную волю дали, они и богатеют — а где деньги другим на откуп взять, али подряд получить?!

— Неправильно все это — собрать нужно консилиум, да выяснить, что нужно сделать, чтобы все по уму и правильно сделать. Государь обязан советоваться с людьми знающими, и только по их одобрению указы писать. И я так сделаю обязательно! Править буду с вашим участием и слушать советы! И так будет всегда и на том крест целую!

— Да я… Да мы… Что хошь, всем поможем!

Купец схватился за бороду и неожиданно повалился царевичу в ноги, крепко обняв его сапоги, и самозабвенно их целуя…

Глава 13

«В Торопце он, конечно, купцом считается, но на фоне „гостиной сотни“ нищий. Однако основную суть я уловил — торговцам и купцам с незначительными оборотами нынешние порядки сильно не по нраву. Воротилам так сказать нынешнего бизнеса власть может быть и по нраву, но тут как там, в будущем времени — реформы позволяют обогащаться крайне незначительному кругу людей, который мал, но несметно богат.

Опора любого государства огромный слой среднего класса — но тут практически все крестьянство, а это четыре пятых населения — нищее, забитое, невежественное и убогое.

Следовательно — мои реформы должны быть направлены именно на них, на улучшение жизни. А потому возникает вопрос — как это сделать, причем без больших расходов, наоборот — получить прибыль. И желательно все проделать за короткое время.

Та еще проблема — ум за разум зайдет!»

Алексей Петрович закурил трубку от горящей свечи, пыхнул табачным дымом. Вредная привычка, как не крути, но организм царевича к табаку был привычный. «Папаша» насаждал курение среди своих подданных со страшной силой, как и бритье — так что требовалось соблюдать новые порядки, чтобы в Москве не «засветиться».

«Хороший человек этот купец Фома Никифоров — бумагу, свечи, чернила привез, и денег не взял. Одежду всю доставят мелкими партиями — нужно знать размеры моих охранников. А, пожалуй, я их рындами назову — слово старинное и уважение еще вызывает. Все правильно, прагматизм чувствуется — одежда должна быть как влитая, так же и обувь — не в лаптях же им по Москве ходить, сразу вычислят. Что-то, а у Петра спецслужбы работают, раз столько покушений пережил — а ведь недовольных масса. Причем, тихо все делали, по уму, без громкого сотрясения воздуха».

— Государь-царевич, а что со свинцом мне делать — Фома два пуда привез, да пороха пять больших гривен по весу?

— Ты, Никодим, на пороге не стой, подойди ко мне.

Староста отряхнул обувку, прошелся по ней веничком, смахивая снег — зима вступила в свои права. Если бы не нашли с капитаном пристанища, то сгинули бы оба в пути. А так все произошло как нельзя лучше — в потаенном месте, в затерянной в глухомани деревушке, можно было подготовиться к походу на Москву гораздо лучше, и пойти туда не одним.

— Сколько деревенек мою руку держат?!

— Почитай вся округа, государь. И в самом Торопце встанут многие — Фома лишь один из них.

— Это хорошо, — Алексей докурил трубку и положил ее на поставец, что ему специально состругали, да еще резьбой покрыли. И курительных принадлежностей за глаза уже хватало — купец в избытке привез, как и табак нескольких сортов в мешочках.

— Из свинца пули отливать на кузнице надо, порох капитану отдай — он моей охраной командует.

Назвать десяток отборных воинов «войском» у Алексея язык не повернулся. Пока их мало — но все стрелки, охотники умелые. Двое сбежавшие из армии фузилеры, убившие офицера — тоже местные жители. А еще один ратник — сорокалетний бывший стрелец, ходивший юнцом в Азовские походы, и понюхавший пороха в сражениях под Нарвой и Полтавой. Вот его списали честь по чести — хромые в армии не нужны.

Все эти люди представлялись вполне надежными, за них головой ручались близкие родичи, что не предадут. А это немало — круговая порука потому так и называется. И очень не любили царя, которого именовали не иначе как «антихристом».

— Слушай, Никодим, вот вы в домах ютитесь по два десятка человек, а то и больше — ибо подворную подать платите и еще массу других поборов с вас взыскивают. Посему как ты сам отнесешься, — Алексей сделал паузу, решив проверить на практике, какова была реакция крестьянства на введение царем Петром «подушной подати».

— Если все подати и поборы вместе с недоимками со всех крестьян сложат раз и навсегда, упразднив полностью.

Бородатый староста остолбенел от услышанного, не в силах переварить слова царевича — они у него просто в голове не укладывались. Алексей продолжил столь же неторопливо:

— Крестьяне смогут заниматься делом как хотят — рыть колодцы, ставить в доме хоть несколько печей, баню, постройки, разводить скот и птицу. Все, что для хозяйства нужно — то смогут делать безвозбранно, то есть без всякого стеснения. Но сам понимаешь — государство жить без податей не сможет, нужно армию и флот содержать, да за многое платить надобно. Как жить без денег страднику? А государству втройне тяжело — на все потребно, когда война идет, и расходы огромные требуются.

— Оно и понятно, куда ж без денег то, — староста отвечал осторожно, и уже пришел в себя от потрясения, что-то высчитывая в голове. Мужик он был сметливый и умный тем практическим разумом, который так ценится крестьянами во все времена.

— Каждые пять лет будут проводить душевую перепись, в которую внесут всех твоих мужиков, кто работать может. От четырнадцати лет, когда усы появляться начали, и до пятидесяти, когда голова полностью седая. Калеки, юродивые и дети считаться не будут. И на всех, кто попал под эту ревизию, будет накладываться сумма в один рубль.

Понятно, что люди разные — один заболеть может, детьми обременен, зато другой, да те же кузнецы, деньгу постоянно имеют. Но тут пусть весь мир решает — тому облегчение дать, и пусть полтину выплачивает, а кому и два рубля в год положить. Зато все по-честному, и других поборов подьячие с вас взять не смогут. Положено вашей деревне, допустим, двадцать рублей выплатить, так столько и заплатите, но не рублем больше.

Понимаю, сумма большая — но так не ленитесь — земли много, лес корчуйте, дома стройте, бани, промыслами занимайтесь. Все в ваших руках, люди взрослые, так решайте сами как вам жить в дальнейшем, что растить. И не слушать приказных людей.

— А ежели кто умрет, а ревизия то раз в пять лет проходит — за покойных ведь платить придется, государь?

— Так молодые парни за пять лет подрастут, а их гораздо больше будет, чем померших. Ведь так?!

Староста задумался, машинально оглаживая бороду, причем размышлял очень серьезно — глаза стали отсутствующими. Потом тряхнул головою и стал загибать пальцы.

— Мы сейчас десять, и еще семь рублей платим, да сверх них три гривенника с алтыном. А так будем ровно два десятка рубликов платить, да три поверх их. Но зато поборов не будет — солдат по деревням посылать ведь не станешь? И прибыток подсчитывать по дворам подьячие не будут?!

— Не станут, незачем поборы лишние на народ возводить! Только людишек не укрывать, и всех в ревизию записывать нужно.

— Знамо дело — укроешь беглого, так правеж всей деревне устроят.

— А не будет беглых, Никодим. Те крестьяне что у владельцев находятся, так жить будут, как и вы. Только полтину казне выплачивать, а еще одну полтину владельцу. Или отрабатывать ему барщиной, но не более полной седьмицы в месяц. И все — никакой другой власти помещик иметь не будет над душами православными.

— Ах, вон оно как выходит, надежа-государь, — удивленно протянул староста и как-то странно посмотрел на царевича. Но неожиданно сменил тему, погладил бороду и спросил:

— А торговать нам как?

— Сбор торговый в городе или посаде заплатил — десятую деньгу, и торгуй безвозбранно. Но уговор будет — в больших деревнях церковь строить, и при ней обязательно школу — детей грамоте учить надобно. Пока батюшки будут, но со временем учителей в достатке будет. Вот тут сговариваться будете с ним о постое, о корме и дровах, да о плате — трех гривен в месяц будет вполне достаточно. И это не обсуждается — все ваши дети должны через тридцать лет быть грамотными.

И еще одно — рекрутов выставлять будете определенное число душ — воевать много придется с басурманами или схизматиками.

— То дело богоугодное, государь, мы не без понятия.

— Но служить они будут токмо семь лет, а потом вправе возвратиться домой — облегчение я им делаю. Или в городе поселится, или остаться служить за чины и деньги. Но все остальное только по найму — с уговором и выплатой денег, без всякого принуждения! Так что, согласен ты на «подушную подать», без лукавства и по чести?!

— Вводи ее, государь, когда царем станешь — всем миром тебе в ножки поклонимся!

И староста бухнулся перед Алексеем на земляной пол, в точности как до этого купец сделал…

Глава 14

— Панове, меньше криков. Вы должны были сопровождать меня — но этого не случилось. Так что защитил меня сам наследник русского престола царевич Алексей Петрович, надеюсь, правильно произнесла ваш титул. Панство, окажите почести моему спасителю, кронпринцу!

Пани Микульская наградила таким взглядом прискакавших шляхтичей, что те разом присмирели под ее тяжелым взором. Фрол никак не ожидал, что миловидная женщина окажется настолько властной, что парой предложений утихомирит десяток разбушевавшихся всадников, что гневно потрясали саблями, и сыпали громогласными проклятиями.

Словно по мановению волшебной палочки ярость исчезла с лиц поляков — все они мигом соскочили с седел и раскланялись самым непринужденным образом, с удивлением рассматривая русского царевича. Разодетый пан в нарядном кунтуше, с седыми усами времен короля Яна Собесского, учтиво поклонился, голос был хриплый, но скорее не от простуды, ибо от него чувствительно разило перегаром.

— Януш Микульский, я деверь этой милой особы, супруги моего брата, сложившего голову за короля Стася!

Фрол напрягся — десять лет тому назад в Польше было сразу два короля, и оба вполне себе легитимные. Один, Станислав Лещинский был ставленник шведов, и в 1709 году сбежал во Францию, стоило королю Карлу XII потерпеть поражение под Полтавой. На польский трон обратно вернулся саксонский курфюрст Август Сильный, до того низвергнутый с престола. Однако Речь Посполитая продолжала бурлить как забродивший чан с дерьмом — панство продолжало сводить счеты как во времена двоекрулья. Да и Литва не унималась — Сапеги продолжали сожалеть о своем потерянном господстве и всячески противились усилению оппонентов.

А если учитывать, что каждый из польских магнатов мог совершенно спокойно устроить против короля узаконенный мятеж, так называемый рокош, то оное «веселье» могло затянуться надолго.

— Рад нашей встрече, пан, хотя в не столь подходящем месте.

Фрол учтиво поклонился, но сейчас, ощутив себя самозванцем, сделал это не так видно, как пан — все же нужно было блюсти некоторое расстояние, которое их разделяло, учитывая происхождение.

— Про вас много разговоров ходит, царевич. Вы ведь сбежали от своего тирана отца, простите, я не хочу вас обидеть — вся шляхта одобрила поступок, достойный героя. И вот мы вас встретили на дороге со шпагой в руке — защитившим честь и жизнь нашей любимой пани от убийц, посланных вашим жестоким отцом!

Пан говорил громогласно, потрясая своей саблей. Шляхтичи кланялись Фролу почтительно, поглядывая с завистью на голубую ленту и серебряную звезду на мундире. Фрол оторопело слушал выспренную речь.

— Разбойники убили бы вас, храброго защитника, а потом мою невестку — чтобы не оставлять свидетелей этого чудовищного преступления. Потому они не офицеры, а подлые убийцы, посягнувшие на самое дорогое, что есть у нас — нашу драгоценную пани Анну!

Фрол благоразумно промолчал, слушаю эту яростную речь старого пана. С одной стороны он должен был возмутиться, но с другой, пребывая в образе царевича, надо промолчать. Все же лучшего случая вряд ли бы выпало — в болтливости поляков он убеждался не раз, и теперь не пройдет недели, как половина Польши будет знать, что по одной из дорог проезжал русский царевич, сбежавший от родителя.

— Все же следует достойно похоронить этих офицеров — они выполняли приказ. И вряд ли хотели убивать меня и благородную пани Анну…

— Как не хотели?! Матка Бозка! Кронпринц, да вам пулей в бок попали! Там кровь! И на лице! Ради Иезуса — вас нужно перевязать!

Прекрасная полячка с побледневшим лицом показывала пальчиком под ленту, и Фрол опустил взгляд. Негромко выругался, увидев прореху на самом краю мундира — и понял все — царевич нужен был не живым, а мертвым. А вот то, что пани приняла за кровь, оказалось грязью — он хорошо измазался в этой большой луже.

— Вы показали удивительную храбрость, кронпринц! Садитесь в карету, я вас перевяжу!

— Мне нужно ехать, пани Анна — погоня вскоре вернется с подкреплением, и может быть бой! Я не хочу навлекать на вас беду!

— Пустое, я под хорошей защитой сабель преданных мне шляхтичей, и вашей шпаги, кронпринц! А рану нужно обязательно перевязать! Что у вас с лицом — только глаза вижу! Его нужно обмыть!

— Благодарствую пани, это царапина. Езжайте спокойно, самое прелестное создание, что украшает эти края! Вы очаровательны…

Фрол вспомнил про куртуазность, и поклонился. И вот тут судьба сыграла с ним злую шутку — ботфорты заскользили по грязи, и он, потеряв равновесие, полетел на ободья колеса кареты лицом, успев заметить торчащую между ступицами шпагу — он сам ее поставил туда перед схваткой. И заорал от скверного предчувствия:

— У, бля!

Удар оказался сильным, а потом лицо пронзило острой болью, он почувствовал, как лезвие резануло от брови до скулы. Обидно стало до жути — ведь в Померании кончиком шпаги достал его шведский драгун, оставив отметину на щеке. А здесь получить никчемный порез от собственной оплошности — что может быть обиднее!

Все это проскочило в его мозгу за несколько биений сердца, и он упал лицом в лужу, покрывшись с ног до головы грязью, как свинья в загоне. И услышал заполошный крик полячки, в котором прорвался гнев:

— Панове, принц тяжко ранен — в карету его ко мне!

Несколько сильных рук вырвали Фрола из грязи как морковку из грядки, и тут же кто-то обернул его в плащ, укутал как младенца. А затем втолкнули в карету с той же скоростью, с какой вылетает ядро из пушки. И тут же пани начала властно распоряжаться:

— Марыся, лей вино на платок, нужно стереть грязь, давай, помогай мне, не видишь, принц кровью истекает — удар по лицу пришелся!

Мокрая ткань прошлась по лицу, и защипало так, что беглый драгун чуть ли не взвыл, настолько было больно, но мужественно сжал зубы, не издав стона. Зато смог разлепить левый глаз, увидев перед собой ослепительно белые тонкие ручки. И разглядел саму женщину — прикусив губу, она тщательно вытирала ему лицо, совершенно не обращая внимания, что пачкает себе ладони. Старая служанка в углу кареты только смачивала из фляги тряпочки, подавая их госпоже.

— Будет большой шрам, принц, но они к лицу доблестного воина, каким вы себя показали, отважно защищая слабую женщину. Теперь я буду ухаживать за вами, пока вы не окрепнете, и не оправитесь от ран!

— За мной гонятся, пани. И если сюда нагрянут русские драгуны, то я опасаюсь за вас, моя госпожа!

От этих его слов рука пани дрогнула, и она негромко произнесла:

— Вам не стоит опасаться, мой принц, вы в полной безопасности. Три десятка драгун, а их не будет больше, легко порубит моя шляхта, да и соседи помогут — тут вся округа за Лещинских. Да и те, кто стоит за саксонца, очень не любят московитов — так что царю Петру, вашему отцу, придется начать войну, но король Фридрих не допустит его войска через Пруссию.

— Но…

— Не говори больше, мой благородный рыцарь!

Тонкий пальчик лег ему на губы, от нежного голоса закололо в сердце. А полячка неожиданно крепко поцеловала его в губы, совершенно не обращая внимания, что сама испачкалась кровью.

— О твоем подвиге через несколько дней будет говорить вся округа, а через месяц Речь Посполитая. И дрогнут сердца шляхты! Учти — тогда тебя будет защищать все панство, храброго кронпринца, отказавшегося служить своему отцу, кровавому тирану!

Фрол оцепенел от неистового напора полячки. Но она стала дальше говорить такие вещи, от которых у него волосы встали бы дыбом, не будь они мокрые и грязные до омерзения.

— О, такого храброго короля ждет вся Польша, тебя поддержит Франция и Швеция, а также Англия, да и датчане с пруссаками не станут на сторону царя! Сам подумай — кто тебя здесь выдаст?!

Август?!

Саксонец только брюхатит своих любовниц, на большее он не способен! И это разве король, который проиграл все, что можно было?! Так что многие паны встанут на твою сторону, ведь я полюбила тебя с первого взгляда, как увидела!

Глава 15

— Авантюра, но рисковать стоило, — Алексей удобно расположился на санях — зимник уже был накатан. Хоть конец ноября, но по юлианскому календарю, а по григорианскому, по которому жили с 1918 года, так первая неделя декабря заканчивается.

Торопецкий купчишка Фома Никифоров отправил небольшой обоз из пяти саней в Старицкий Успенский монастырь — вот такая подвернулась для Алексея оказия. Вместе с ним ехал Никита Огнев, который был знаком с архимандритом Иоакимом, и был уверен, что тот держит сторону царевича Алексея, и списывается с главой Петербургского Адмиралтейства Кикиным. И тут в голове щелкнула память — в прочитанной когда-то книге описывалась чудовищная казнь Кикина на колесе, которой его подвергнул Петр Алексеевич. Столь же жестоко был казнен дядя царевича Абрам Лопухин, но самую жуткую смерть принял майор Глебов, который сожительствовал с монашкой. И дело в том, что той инокиней была мать царевича, отвергнутая царем его первая жена. Тогда под топор пошли множество церковников, уличенных розыском в «государевых преступлениях».

К сожалению, как Алексей не напрягал память, но вспомнить их имена так и не смог. Несомненно — заговор в пользу Алексея был, и очень серьезный, причем некоторые церковные иерархи играли в нем чуть ли не основные роли. Да оно и понятно — пост патриарха Петр Алексеевич упразднил, назначив местоблюстителя. Саму церковь всячески под себя подминал, превращая священников в чиновников, Синод потому учредил. Секуляризацию, правда, не стал проводить, понимая, что встретит ожесточенное сопротивление, но под свой контроль монастырские владения поставил, стараясь лишить православных иерархов финансовой независимости.

Возницы были не обычные, которых торопецкий купец брал с собою в дорогу. В них вошел весь первый десяток телохранителей, оружие везли с собой, благо хватало на каждого пистолей или фузей. Да и ножей было по нескольку — орудовали ими в этом мире как спецназовцы в той, а может и лучше. Многих ухваток, какие можно использовать в схватке Алексей просто не знал, а потому не сомневался, что если пойдет резня, то любому противнику мало не покажется.

Сам царевич являлся «купецким приказчиком», как и капитан — в образ пришлось входить пару суток в Торопце, даже день помогать торговать в лавке настоящему продавцу. И только тут Алексей осознал, как ведутся продажи, когда целью является желание сбыть неликвидный товар покупателю по пристойной цене. И как уходят от налогов, а ведь здесь фискальная служба была намного более дотошной, чем в его мире, старательно добиваясь, чтобы у верноподданных в карманах было как можно меньше денег.

Сам город, расположенный в болотно-озерном краю понравился — пара тысяч жителей, было трудно представить, как двадцать лет тому назад в него буквально вбили на постой пять стрелецких полков. От жизни в таком захолустье озверели сами стрельцы, не поучавшие положенных им денег и кормовых. В каждый двор поселялось полторы сотни стрельцов, от житья с которыми взвыли хозяева. Кормовых денег в размере десяти алтынов и четыре деньги едва хватало на две недели — дороговизна была страшенная.

После долгой службы в Азове стрельцов отправили прямо сюда, им запретили приходить в Москву, хотя это было вопреки правилам и сложившимся традициям. Ведь находились на службе год, после которого служивые распускались по слободам для отдыха и «прокормления». А тут на целых три года растянулась их служба — гибли при осаде Азова, терпели лишения в походе, умирали от болезней, падали без сил, когда волокли струги по Донну против течения, и в конце их загнали в Торопец, как в тюрьму, лишив денег и пропитания, отказавшись заменить несчастным одежду.

Так что, если разобраться в этом деле спокойно, то царь и его сановники сделали все от себя возможное, чтобы мятеж обязательно произошел. Для чего всячески провоцировали и утесняли стрельцов — а ведь до окончания Великого Поста 1698 года они лишь униженно просили выдать им все положенное. Но чаша терпения понемногу переполнилась, и долго сдерживаемый гнев выплеснулся наружу.

И восстало не четыре полка — Федора Колзакова, Ивана Черного, Афанасия Чубарова и Тихона Гунтертмарка, как было описано в романе Алексея Толстого, а пять — на постое находились и две сотни из сводного полка Головина — всех вместе примерно две с половиной тысячи стрельцов. Мятежники дошли до Ново-Иерусалимского монастыря, где были встречены «потешными» гвардейцами, солдатами Бутырского и Лефортовского полков, дворянской конницей, которую смогли ополчить. И при тройном перевесе в силах, да еще имея 25 пушек — правительственные войска целый час не могли сломить сопротивление стрельцов, у которых было ничтожное количество пороха. Потеряв убитыми и раненными более шести десятков человек, оставшись без пороха, фактически обезоруженные и морально сломленные поражением, стрельцы стали разбегаться — их ловили и связывали.

И начался сыск — 56 «пущих заводчика» повешены, семь десятков отправлены в Преображенский Приказ под пытки, полторы сотни нещадно выдраны кнутом. А почти две тысячи сдавшихся стрельцов отправлены в тюрьмы по дальним гарнизонам, городам и монастырям, где умирали десятками от голода и жестокого обращения.

В августе Петр вернулся из-за границы и показал недовольство — царь считал, что со стрельцами обошлись «милосердно». В Преображенское начали свозить оставшихся в живых мятежников — несчастных набралось свыше тысячи семисот человек. Их распределяли по 14-ти «застенкам» Преображенского — палачи пытали свои жертвы круглосуточно, при свете факелов. Сам царь проводил дознание, зачастую применяя раскаленное железо и собственноручно умучивая бедолаг. Одновременно измывались и жестоко пытали стрелецких женок — крича от боли, они давали показания на мужей, но это их не спасало. Били и терзали стрельчих нещадно, и не один десяток женщин умерли от жестоких истязаний.

В конце сентября на Красной площади начались массовые казни, которые продолжались весь октябрь. Они обставлялись торжественно — сам царь готовил сей мрачный ритуал. Палачами на этом празднике «смерти» сделал бояр и собственных приближенных — те не столько казнили свои жертвы, сколько мучили — многим приходилось полдесятка раз бить лезвием секиры, и все не могли попасть по шее. Стрельцы криком умоляли таких мучителей добить их из милосердия.

Но больше всего досталось тем, кого оговорили под пытками — их колесовали, раздробив ноги и руки и оставив лежать. Эти стрельцы умирали больше суток, не в силах кричать от боли, они только жалобно стонали, и их хрипение слышало ночью многие горожане.

Всего казнили в центре Москвы свыше одной тысячи мятежников, причем многих самыми изуверскими способами. Еще шесть сотен выдрали кнутом без всякой жалости, клеймили, выдрали языки раскаленными клещами — то было «милосердие». Почти две сотни стрельцов повесили перед стенами Новодевичьего монастыря, перед окнами кельи, в которой заточили царевну Софьи, которая померла через пять лет.

Петр Алексеевич на все эти казни взирал каждый раз с удобного креслица — устал «надежа-государь», ведь пытал многих сам, а пятерым отсек головы, показав возросшее умение «царя-плотника»…

— Характерно, что кровавые труды моего «папеньки» и его патологическую жестокость всегда оправдывали — тяжелое детство у ребенка, всегда в трудах и заботах, пьянках и казнях. Зато какую державу на славу отгрохал, какую столицу, есть чем гордиться!

Алексей Петрович хмыкнул, размышляя вслух сам с собою, благо его никто не мог подслушать.

— И мало кто задавался вопросом — что цена этому разорение страны, введение крепостного рабства на долгих полтора века, и вырытая им пропасть глубочайшей вражды между дворянством и всем остальным народом, которая в конечном итоге и привела к революции и гражданской войне. И потомки рабовладельцев хлебнули чашку дерьма, что заслужили их предки — князья водители такси в Париже, графини дешевые проститутки. Это те, кто сбежать успел — остальных под нож пустили. Бумерангом вернулись народные беды, ими устроенные. А началось все со стрелецкой казни!

Царевич задумался, подняв воротник тулупа — стало намного теплее, сытые лошадки шли ходко, волоча тяжело нагруженные сани. Вдали показались стены Старицка — конечной цели путешествия.

— Пока время не упущено, нужно сделать все возможное и невозможное тоже, чтобы засыпать трещину. Если она разрастется и превратится в пропасть, тогда ее не перепрыгнешь, история просто повторится…

Глава 16

«Авантюра, но иного варианта просто нет. Риск чудовищный, провал может быть в любой момент, если клювом прощелкаю. Доносчики ведь не дремлют — если им четверть имущества за верный донос от фискалов полагается, на тех, кто уклоняется от уплаты податей, то в моем случае златом-серебром с ног до головы осыплют!

И во что я ввязался?!

Сидел бы тихо за границей, дали бы мне замок, кормил бы лебедей в пруду, а по утрам пил кофий из чашки. И коньячок бы прихлебывал — не думаю, что французского короля „жаба“ задавила бы от подарка пары бочек. Съездил бы в Италию — никогда ведь не был за границей, посмотрел бы на мир собственными глазами».

Алексей прошелся по келье, запахнул епанчу — в каменном мешке было холодно, и даже подумать о том, как тяжко приходится тут монахам зимой, становилось жутко. Но ведь жили как-то, проводя день в молитвах и трудах. Но страха перед разговором не имелось, даже опасений — вместе с ним приехало двенадцать человек, хорошо вооруженных. Причем, умеющих владеть пистолетом и шпагой, ножом и фузеей. Не боящиеся врага — многие с ног до головы кровушкой закапаны. Даже ему самому пришлось в этом чужом, пока чужом, для него мире убивать. И ведь ничего — по ночам покойник не снился, мальчики кровавые перед глазами не бегали, и вообще, что странно — никаких угрызений совести.

— На войне как на войне, — негромко произнес Алексей, поглаживая рукояти двух пистолетов, и чувствую на боку тяжесть шпаги. Владеть последней он только начал учиться — Никита оказался отличным тренером, и первым делом научил делать выпады, и поставил всего два приема защиты. Убогий арсенал, честно говоря, но лучше именно их довести до полного автоматизма. Случись что, то действовать придется уже на рефлексах, не думая. Хотя больше приходилось рассчитывать на пистолеты, благо стрелять умел и здесь навыки восстановил.

— А ля герр ком а ля герр!

Полюбившуюся фразу Алексей повторил на французском языке, как она приведена в книге, которой он перед армией зачитывался до упоения, а фильм одноименный смотрел с десяток раз.

Личина приказчика уже была сброшена — он стал драгунским офицером, как пятеро его спутников, благо обмундирование имелось, много чего можно купить, имелись бы деньги.

Небольшая воинская команда никого не удивит — таких много на российских дорогах по смутным нынешним временам. Или разбойников ловят, неимоверно расплодившихся, либо недоимки с крестьян выколачивают, а могут и по именному повелению ехать. А такое имелось, подложное насквозь, но с приделанной на витом шнуре подлинной печатью. Хватило ума срезать обе с отцовских писем в ларце, и подпись «родительскую» запомнить, и даже с нее образец взять для пробы пера, так сказать.

— Ты хотел меня видеть, офицер? Я был на молитве, и готов тебя выслушать. Ты привез повеление, как мне сказали?

— Да, отец Иоаким! Благословите меня!

Алексей снял с головы расшитую галунами треуголку, и преклонил колено, чувствуя, как перекрестили его макушку, и прошептали слова. Встал, но голову держал обнаженной.

— Я где-то тебя видел, сын мой? О Боже…

Старик смертельно побледнел, взирая расширенными глазами на Алексей. Можно было не сомневаться, что память архимандрита не подвела. Еще бы — настоящий царевич в прежней жизни за десять лет объехал чуть ли не все монастыри в округе.

— Вижу, ты меня узнал, отче, — Алексей усмехнулся, глаза прищурились. В голове пронеслась мысль — «если старик закричит „караул“, то заткну рот. Грех убивать в святом месте!»

— Ты сильно рискуешь, царевич — доносчики есть везде! Я получил от Александра Васильевича весточку, что ты нашел покровительство у цезаря, но не думал, что ты настолько обезумел, что вернулся обратно — тебя ждут пытки и плаха! Царь не простит тебя, Алексей!

— Плевать! Я не его милости приехал просить! Ее не будет — кто истерзал стрельцов, залив кровью Красную площадь, не ведает жалости! То упырь, и ему не место на царстве!

Старик окаменел от сказанного, зашептал молитву, а царевич спокойно ждал ответа — слова были не только произнесены, но и услышаны. Все предельно ясно, никаких оговорок или иносказаний.

— Ты стал совсем другим, государь, решительным — я не узнаю тебя! Ты убил человека?!

— Гвардейца, одного из тех, кто вез меня в Петербург на казнь. Мне помогли драгуны — я бежал. Не хочу скрываться за границей и просить милости у цезаря — жить побирушкой противно!

— Ты хочешь взвалить на свою душу тяжкий грех отцеубийства?! Трижды подумай, прежде чем взяться за оружие!

— Если я за него не возьмусь, то погибнут многие тысячи. Десятки тысяч! Я проехался по деревням и все видел собственными глазами. А потому скажи мне — как может тиранить христианские души тот, кого в народе именуют «антихристом»?! Ты тоже на его стороне, отче?!

— Нет, царевич, никогда не буду, как и большинство служителей нашей матери-церкви, и многие из ее паствы! Но подумай, сколько прольется крови, когда ты выступишь против отца?!

— Немного. Гораздо меньше, чем прольет он и его присные! Если на моей стороне выступит народ — а он поступит именно так, и благословит патриарх — второй пастырь русского народа — то в победе можно не сомневаться! И так будет, если церковь решится поддержать меня! А теперь сам дай мне ответ по истине — что напоминает тебе «всешутейший, всепьянейший и сумасброднейший собор» во главе с богопротивным «князь-папой» Никитой Зотовым, что объявлен «патриархом Пресбургским, Заяузским, от великих Мытищ и до самых муд…щ»?

Алексей качнул головой — все, что он узнал про это время с его нравами, которые прививал «папенька», вызывало омерзение. И сейчас он просто не сдержался, выплевывая слова:

— Ведь там все чины нашей православной церкви определены, а вместо молитв пьянки, да оргии с девками непотребными и боярынями, что инокинями именуется. А «игуменьей»… Тьфу, мерзость! И сам царь протодьяконом «служит», по прозвищу Пахом-Пихайх…й!

Богомерзкое имечко, вполне достойное для служителя сатаны! Или ты считаешь это чудачеством?!

А ведь это только начало, и если его не пресечь, то от такой власти духовной народ наш отплевываться будет. Покончить с этим нужно немедленно, пока время есть, ибо через полгода будет поздно! Так что определись сам, отче — либо ты со мной, или живи в этой мерзости, когда есть шанс все исправить и патриарха возвести, что мне опорой будет!

Алексей замолчал, смотря на архимандрита — старик опустился на колени и молился на икону в углу, подсвеченную огоньком лампадки. Потом медленно встал и негромко произнес:

— Чем я тебе могу помочь, государь?!

Глава 17

— Глупец, к тому же трусливый! А жаль — никто бы не осудил меня за помощь родственнику!

Император Священной Римской империи Карл, шестой этого имени, являвшийся эрцгерцогом Австрийским, королем Чехии и Венгрии, медленно прошелся по кабинету. К его глубокому огорчению, царевич Алексей оказался совершенно непригоден для уготованной ему роли.

Император подошел к столу и поднял из груды бумаг нужный — то был меморандум вице-канцлера графа фон Шенборна. И про себя прочитал выделенные строчки:

«Для нас не является невозможным добиться определенных успехов в землях самого царя, то есть поддерживать любые восстания, но нам в действительности известно, что этот царевич не имеет ни достаточной храбрости, ни достаточного ума, чтобы извлечь какую-либо реальную выгоду или пользу из этих мятежей».

Отбросив листок с сожалением, он уселся в кресле, припоминая минувшие события. С царевичем Алексеем они являлись близкими родственниками — были женаты на сестрах, причем император на старшей. Родившаяся в этом году дочь, Мария-Терезия, двоюродная сестра дочери царевича Наталье и сына Петра, что может стать царем в свое время.

Хорошая такая династическая связь — крепкая!

И с определенными перспективами, весьма благостными. Так что когда год тому назад Алекс сбежал от родительских жестокостей, Карл его приветил — и как родственника, к тому же овдовевшего, так из расчета, ибо политика не терпит сантиментов. К тому же русский посол в Вене крещеный еврей Авраам Веселовский явно был в заговоре — он совершенно не искал беглеца, хотя в Австрию, как и в другие страны, приходили грозные депеши от царя, требующие немедленно разыскать беглеца.

Кронпринца отправили в Тироль, поселили в замке Эренберг вместе с девкой, которую тот собирался взять в жены. На месте его отца Карл бы сам не одобрил такой брак — связь с простолюдинкой возможна, и монархам ничто человеческое не чуждо, но взять в законные супруги бывшую рабыню может только московит, которому совершенно чуждо подлинное воспитание. Ведь и его отец возжелал жениться мало того что на простолюдинке, грязной чухонской девке, так она оказалось вдовой, и к тому же полковой шлюхой. А какие могут быть цари, рожденные от такого отребья — все европейские монархи просто посмеивались над московитским варваром.

Император Карл тогда закрыл глаза на столь вопиющий мезальянс, который бросал тень и на него самого. Политические расклады были намного важнее, и он ожидал, что царевич разовьет бурную деятельность, отправляя в Московию письма для своих сторонников. Но тот ничего не делал, все время проводя со своей любовницей.

Но ведь так за власть не ведут борьбу, не прилагая усилий!

Зимой царские посланцы советник Толстой и капитан гвардии Румянцев вышли на след, так что пришлось в полной тайне отправлять кронпринца в Неаполь, в замок Сант-Эльмо. Но и там его нашли, причем уговорили ехать обратно к отцу, который дал гарантии, что не накажет сына.

И нужно быть полным болваном чтобы поверить тому, кто прославился жестокостями и льет кровь собственноручно — в свое время австрийский посланник составил красочное описание расправ над стрельцами, в которых царь принимал непосредственное участие в качестве палача.

Царевич уехал вместе с конвоирами, следом отправилась его любовница, пребывавшая в тягости — ее везли неторопливо. Об участи этих двух «голубков» можно было не сомневаться — их ждет плаха, но перед этим жуткие пытки. Но что же — у царя Петра не будет повода для упреков и войны с Австрией — император лишь помогал родственнику и ничего более. Никаких документов, что могли бы преподнести его действия в ином свете, просто нет в природе. Слишком глупым и трусливым оказался русский кронпринц, что не решился восстать против отца…

— Ваше величество, у меня новости!

— У вас очень взволнованный вид, граф. Надеюсь, они приятные, плохие мы успеем выслушать?!

— Все зависит, под каким углом на них посмотреть, ваше императорское величество, — вице-канцлер фон Шенборн, поклонился, витые длинные локоны парика качнулись.

— Царевич бежал по пути в Петербург, умертвив несколько гвардейцев царя. Причем собственноручно убил троих, вспоров им животы и вывалив кишки! К нему на помощь пришли драгуны лейб-регимента — все же заговор был, и, судя по всему, мятежники выступили.

— Так ли это?

— Это абсолютно достоверно, государь, в Митаву прискакал его слуга Иоганн, или Иван, который в прошлом году дал согласие служить интересам вашего императорского величества. Он отдал нашему посланнику копию вот этого письма, которую написал под диктовку царевича его отцу. Мы перевели его с русского языка.

Шенборн с поклоном передал листок бумаги, и Карл внимательно его прочитал. Не поверил собственным глазам и еще раз перечел — строчки остались в памяти. И потрясенно воскликнул:

— Надо же, какие жуткие тайны скрывает русский двор. Это же картель — неужели он решился объявить войну собственному отцу?! Признаюсь — раньше я так не думал.

— Похоже на то, государь, раз зазвенели шпаги, и пролилась кровь. Видимо, в последнюю минуту наш беглец заподозрил, что его заманили, он попал в ловушку и решил вырваться из западни, государь. И более того, кронпринц уже отличился в Польше — в него словно бес вселился. Может быть, это порча, которую на него наслали — царевич потерял память, его отравили страшным зельем, и Алексей от него еле оправился, он пребывал несколько дней в бреду и лихорадке.

— Какое несчастье, — лицемерно произнес император и тут же спросил с нескрываемым интересом:

— И что там случилось в Польше?

— Кронпринц бежал вместе с одним своим офицером и по дороге встретил карету с вдовой Микульской, она племянница княгини Радзивилл. И тут их настигла погоня — кронпринц убил двоих, рубился на шпагах с третьим, которого тоже сразил, и получил удар клинком по лицу. Говорят, что клинок его сильно обезобразил. А также в него попали пулей в бок — по слухам, тяжко ранен и лежит в поместье полячки.

— Вам не кажется, граф, что все эти события совершенно меняют как ход дела, так и наши планы в отношении родственника, что оказался весьма храбрым и предприимчивым?

— Вы как всегда правы, ваше императорское величество, — граф фон Шернборн поклонился. — Я отправил в Митаву надежных людей, они привезут этого Иоганна, и мы узнаем тайну письма в подробностях.

— Пусть наймут поляков для охраны, не стоит показывать наше участие. И нужно отправить людей к царевичу — допустить новое покушение нельзя. Я отпишу королю Августу — надеюсь, саксонец примет мои доводы и откажется возвращать Алекса царю.

— Если он попробует это сделать, то получит рокош, государь. Сейчас многие паны едут в Калиш, чтобы засвидетельствовать свое почтение кронпринцу за его храбрость.

— Отправьте наших людей, самых надежных и умелых, граф. Убийство кронпринца нужно предотвратить — его отец не остановится ни перед чем. И очень хорошо, что он потерял память — хорошее известие!

— Вы правы, мой император — теперь можно рассчитывать на реализацию наших планов.

— Да, вот еще — отправьте в Польшу конвой. Пусть берут под охрану эту самую, как ее…

— Ефросинью, девку кронпринца?!

— Да-да, ее. И возвращают сюда — мы найдем для нее замок, где она родит бастарда. А мы его воспитаем должным образом — ведь так, граф?

— О да, ваше величество, я преклоняюсь перед вашей мудростью, — с восхищением в голосе ответил вице-канцлер. — Нужно только позаботиться, чтобы роды прошли в присутствии свидетелей, в честности которых никто не будет сомневаться. События развиваются настолько интересно, что даже такая ситуация принесет свои плоды…

Глава 18

— Надо как-то выкручиваться — я попался как кур в ощип!

Фрол чувствовал себя очень неуютно. В поместье пани Анны Микульской к нему относились крайне почтительно. Лекарю удалось спасти глаз, но вот шрам через все лицо останется просто жуткий. Он только начал подживать, а потому все лицо было прикрыто белой холстиной, под которую врач накладывал мазь с весьма неприятным запахом.

С одной стороны, как не странно, ранение его даже обрадовало, тем более, что поляки приняли его за «чистую монету». Так что как не крути, но он выполнил данное царевичу слово и принял на себя предназначавшуюся ему пулю. И более того — слух о том, что раненный московитами царевич находится в Калише, уже разошелся во все стороны, как волны от брошенного в тихую заводь камня.

Прихрамывая на левую ногу (повредил ее во время падения), Фрол подошел к сводчатому окну, отодвинув в сторону занавеску. Двор уже освещался факелами — приближалась самая длинная ночь, которая должна была скоро наступить, ведь календарь католический. Здесь давно декабрь, хотя на Москве последний день ноября.

— Будто войско лагерем стало…

В отблесках пламени блеснули доспехи, были видны загнутые дуги с белыми перьями — «крылатые гусары» Радзивиллов готовились совершать ночной объезд. Охраняли его не на шутку, всерьез — вооруженные пахолики встали караулами на всех трактах и дорогах, а сама усадьба превратилась в хорошо укрепленный лагерь, выставили даже пушки. В общем, даже лейб-регименту, случись ему сюда прибыть, взятие поместья стоило бы большой крови, и в этом не было сомнений.

Речь Посполитая, с ее выборными монархами, превратилась в шляхетскую вольницу, когда право всегда подкрепляется силой. А потому магнаты здесь имели частные армии, в прошлые времена порой более сильные и лучше вооруженные, чем коронное войско. Так называемое кварцяное, которое содержалось на четвертую часть доходов от королевских имений. И хотя уже давно введено компутовое войско, но его численность была немногочисленной, а теперь и вообще уменьшилось до крайне незначительной величины. Над которой соседние страны просто смеялись, пребывая в великом удивлении, как обезумевшие поляки сами себя решили ослабить.

И все дело в февральском сейме, который прозвали «Немым» — на нем депутатам было запрещено говорить, за исключением немногих докладчиков. Совершенно уникальное явление для Польши, но тем самым было обойдено право любого шляхтича наложить «вето» на решения сейма.

Король Август, вернувшийся на трон после изгнания Станислава Лещинского, вздумал повернуть все вспять, насадить абсолютизм и нарвался на категорическое нежелание шляхты принимать новые веяния.

Король королем, они и так выборные, а вольности вольностями, недаром их назвали «золотыми»!

Привычно и живо сколотив конфедерацию, панство начало рокош, переросший вскоре в полномасштабную войну, охватившую большую часть воеводств. А так как магнаты имели достаточно сильные армии, то те 25 тысяч саксонцев, что пришли наводить порядок, потерпели потери. И курфюрст осознал, что если междоусобица продлится, то все панство выступит против него и он лишится польской короны.

Нужно было выходить из этой паршивой ситуации!

Посредником в примирении выступил царь Петр, натянув на себя тогу миротворца. Но русский царь изначально преследовал своей целью совсем иное, и был абсолютно прав. Ведь главная цель правителя заключается во всемерном ослаблении обоих враждующих сторон, чтобы Речь Посполитая уже не могла представлять реально серьезного противника для могущественного восточного соседа. Ведь столетие тому назад поляки, приведя Лжедмитрия, устроили Великую Смуту!

Петр Алексеевич решил путем переговоров добиться того, чего нельзя было сделать силой, и переломил ситуацию в пользу Москвы!

В результате на сейме решили оставить численность постоянной армии в 16 тысяч для Польши и 8 для Литвы. Причем комплектовалась она не только иностранными наемниками, в основном из германских земель, но выбранецкой пехотой из собственно поляков и литвинов — жолонеров.

Совершенно смешное количество, которое на самом деле было намного меньше — денег на жалование и содержание войска хронически не хватало, а магнаты не желали усиления коронной армии.

В то время как Пруссия, недавно ставшая королевством, могла выставить вдвое больше солдат под ружье, причем отлично вымуштрованных и вооруженных. Русская армия в составе 42-х пехотных и 33-х драгунских полках насчитывала больше сто тысяч солдат. И это не считая гвардии, флота, казаков, гарнизонных войск и иррегулярной конницы, которые вместе взятые составляли не меньшее, а то и большее число.

Так что восточный сосед установил фактический протекторат, и наиболее дальновидные представители шляхты почувствовали, что дело пахнет не просто «жаренным», а уже «подгорелым». Вот только сил на войну не имелось — страна была основательно разорена соседями, что превратили ее на девять лет ареной сражений. К тому же магнаты при этом ухитрялись ожесточенно воевать и друг с другом — самое любимое занятие для ясновельможного панства. Те же Сапеги целых четыре года сражались в Литве против сложившейся против них конфедерации…

— Как ты себя чувствуешь, мой царственный герой, — теплые руки пани Анны легли ему на плечи, и Фрол кивнул на двор:

— У тебя там целая армия, моя любовь…

— Пустяки, мои шляхтичи обленились, и пусть возьмутся за сабли, а то забыли, как их держать в руке. Соседи отправили мне помощь, а при необходимости сюда придут до семи тысяч шляхты с пахоликами и две хоругви «крылатых гусар». Так что никому мы тебя не отдадим, Алекс, можешь быть в этом полностью уверен.

— А если царь… мой отец потребует выдачи меня, и двинет сюда, в эти края, свою армию…

— Мы ждем именно этого — тогда мы заставим Августа драться. И учти — вмешательство твоего родителя в германские дела вызвало сильное неудовольствие Дании и Пруссии — помогать ему они не станут. А тебе окажет помощь цезарь Карл, и другой Карл, что король Швеции, не останется в стороне — ему нужно отвоевывать потерянное наследство Ливонского ордена и Финляндию. Так что царь вряд ли решится на войну с нами немедленно — ему к ней надо подготовиться.

— И что мне вот так просто сидеть и ждать?!

Фрол прилежно выполнял данные ему инструкции, а потому задал вопрос, хотя шаловливые пальчики пани Микульской действовали на него возбуждающе, да так что драгун едва сдерживался.

— Зачем ждать?! При поддержке цезаря ты станешь нашим королем, тем более если в тайне пообещаешь французам, что будешь держать их сторону — тогда казна будет наполнена звенящими луидорами, экю и ливрами. И вернешь себе московский трон, объединив две огромные страны под одним скипетром! О, наша мечта сбудется!

Пани смотрела на него блестящими глазами, потом неожиданно повернулась и вышла из комнаты. Фрол в полной задумчивости подошел к огромной кровати под балдахином и уселся на нее в полном изумлении. Негромко пробормотал себе под нос:

— Они хотят из меня сделать нового «царевича Дмитрия», вот только я как-то не хочу выступать в роли Гришки Отрепьева. Но вот с нее сама Марина Мнишек проглядывает — такая же властная и честолюбивая. Лишь бы мне «воренка» не родила через девять месяцев, вот будет казус. Однако надо выполнять инструкцию — я дал сло…

— Я вся твоя, мой будущий король! Эта наша ночь по праву, и для тебя она станет восхитительной!

Фрол замер в полном изумлении — нагая пани была прекрасна своим отточенным телом, на которое можно только любоваться каждый раз, когда он ее такой видел.

Анна подошла к ошеломленному самозванцу, дерзко повалила его на кровать, стала срывать с него одежду. Женщина постоянно облизывала розовым язычком губы, ее глаза отсвечивали таким горячечным блеском, что и сам Фрол обезумел от нахлынувшей страсти …