Обрекаю на смерть

Глава 35

Завтрак я провел за беседой с Роуз Париш. Мы сидели в кафетерии местной больницы. Милдред находилась в другой части того же здания, под охраной городской полиции и под воздействием снотворного. Роуз и я настояли на этих мерах и добились своего. Еще будет время для допросов, показаний, обвинения и защиты, для устрашающего ритуала судопроизводства под стать устрашающему ритуалу убийств, совершенных Милдред.

Карлу сделали операцию, длившуюся два часа. Он остался жить, но еще не очнулся от наркоза. Врач сказал, что он выкарабкается. Том Рика был вне опасности. Он отдыхал в охраняемом мужском отделении после прогулки, продолжавшейся всю ночь.

Роуз слушала меня молча, отщипывая от тоста маленькие кусочки и пренебрегая яичницей. От бессонной ночи у нее под глазами появились темные круги, от чего, как ни странно, она выглядела лучше.

— Бедная девочка, — сказала она, когда я закончил. — Что с ней будет?

— Вопрос в равной степени психологический и юридический. Вы психолог, так что отвечать вам.

— Боюсь, психолог из меня некудышный.

— Не надо себя недооценивать. Ведь вчерашние выстрелы подтверждают ваше наблюдение. Когда я беседовал с Милдред, то вспомнил ваши слова о том, что, когда целиком рушится семья, вину сваливают на самого беззащитного. На козла отпущения. Вы имели в виду Карла. Однако в каком-то смысле то же относится и к Милдред.

— Я знаю. Я наблюдала за ней в клинике и потом вчера ночью. Я не могла не заметить ее маску, ее холодность, ее отстраненность. Но у меня не хватило смелости признаться себе в том, что она больна, не говоря уже о том, чтобы заявить об этом в открытую. — Она наклонила голову над несъеденным завтраком, разминая пальцами кусочек тоста. — Я трусиха и обманщица.

— О чем вы?

— Я ревновала к ней, вот о чем. Я боялась, что проецирую на нее мое собственное желание, а желала я одного — чтобы она не стояла на моем пути.

— Потому что вы влюблены в Карла?

— Это так заметно?

— В любом случае, вы очень честны.

Она нашла в себе силы покраснеть совсем по-девически, чем удивила меня.

— Я такая нехорошая. И, что хуже всего, не собираюсь ничего в себе менять. Меня не волнует, что он — мой пациент и впридачу женатый. Меня не волнует, болен ли он, инвалид или еще что. Меня не волнует, если мне придется ждать его десять лет.

Ее голос зазвенел по всему кафетерию. Уныло-функциональное помещение заполнялось белыми халатами врачей, санитаров, медсестер. Кое-кто из них оглянулся, удивленный прозвучавшей в голосе Роуз страстью.

Роуз понизила голос.

— Надеюсь, вы поймете меня правильно. Я стану ждать Карла, не забывая при этом о его жене. Я сделаю для нее все, что смогу.

— Вы полагаете, суду можно представить как смягчающее обстоятельство ссылку на психическое расстройство?

— Сомневаюсь. Все зависит от того, насколько она больна. Судя по моим наблюдениям и по вашему рассказу, у нее пограничный случай шизофрении. Вероятно, в последние годы у нее чередовалось нормальное состояние с периодами нездоровья. Нынешний кризис может полностью вывести ее из этого состояния. С моими пациентами такое бывало, я сама наблюдала, и у нее, скорее всего, незаурядная сила воли, если она сумела так долго продержаться. Однако кризис может привести ее к очень резкому ухудшению. В том и в другом случае у нее нет выхода. Самое большое, что мы можем сделать, — это позаботиться о хорошем лечении. Что я и собираюсь устроить.

— Вы хорошая женщина.

Она поморщилась от моего комплимента.

— Хотелось бы так думать. По крайней мере, раньше хотелось. С тех пор, как я поступила на работу в клинику, я почти перестала рассуждать в терминах добра и зла. Эти категории часто приносят больше вреда, чем пользы. Мы прибегаем к ним, чтобы мучить самих себя, и ненавидим себя, поскольку не удается жить согласно этим принципам. Мы еще не успеваем это осознать, как начинаем обращать свою ненависть против окружающих, особенно против неудачников, слабых людей, которые не в состоянии дать нам отпор. Мы думаем, что должны кого-нибудь наказать за ту неразбериху в человеческих отношениях, в которой мы оказались, и тогда мы находим козлов отпущения и называем их исчадием зла. И христианской любви и добродетели как не бывало. — Она ковырнула ложкой остывшую кофейную гущу в чашке. — Я понятно говорю или выражаюсь, как слабоумная?

— И то и другое. Вы выражаетесь, как слабоумная, но мне понятно, что вы говорите. Я и сам начал думать о некоторых вопросах так же, как вы.

В частности, я думал о Томе Рике. Подающий надежды юноша и тот, кем он стал, безнадежно состарившийся в свои двадцать с небольшим. Я смутно вспомнил промежуточное время, когда за него боролись надежда и отчаяние, и он пришел ко мне за помощью. Остальное в его истории было затянуто старой алкогольной пеленой, но я знал, что это было гадко.

— Пройдет много времени, — заговорила Роуз, — прежде чем люди осознают, что мы — члены одной семьи. Боюсь, что они будут очень суровы к Милдред. Если бы только у нее нашлись смягчающие обстоятельства или убийств было не так много. Она убила стольких людей.

— Смягчающие обстоятельства имелись в первом убийстве, том, которое открыло дорогу к другим. Судья, рассмотрев его в одиночку, вероятно, назвал бы его оправданным убийством. Фактически я даже не уверен, что она его совершила.

— Неужели?

— Вы слышали, что сказал Том Рика. В этой смерти он обвинил Грантленда. Он что-нибудь добавил к этому в течение ночи?

— Нет. Я на него не давила.

— Он вообще что-нибудь говорил?

— Кое-что. — Роуз избегала встречаться с моим взглядом.

— Что он сказал?

— Все это так туманно. И потом я же не записывала.

— Послушайте, Роуз. Не имеет смысла выгораживать Тома, с этим вы явно запоздали. Он не один год шантажировал д-ра Грантленда. И бежал из клиники с мыслью поставить эту операцию на широкую ногу. Возможно, Карл убедил его в том, что Грантленд был каким-то образом замешан в смерти его отца, а также в смерти матери, и что речь идет об очень крупной сумме. Том уговорил Карла на совместный побег. Он задумал усилить давление на Грантленда. На тот случай, если Карлу в одиночку не удастся вызвать достаточный переполох, Том послал его ко мне.

— Я знаю.

— Это Том вам сказал?

— Если вы действительно хотите знать, то он мне много о чем рассказал. А вы не хотите узнать, почему он выбрал вас?

— Когда-то мы были знакомы. Наверное, ему запомнилось мое имя.

— Не только имя. Когда он учился в школе, вы были для него кумиром. А потом перестали им быть. — Она потянулась через грязный стол и коснулась моей руки. — Не хочу обижать вас, Арчер. Остановите меня, если я произнесу обидные для вас вещи.

— Валяйте дальше. Я и не знал, что так много значил для Тома. — Но я говорил неправду. Я знал. Всегда знал. В тире, в гимнастическом зале, он даже подражал моим ошибкам.

— Похоже, он относился к вам как к приемному отцу. Потом с вами развелась жена, газеты кое о чем заговорили, но он не сказал, о чем.

— Обычные вещи. Или чуть похуже обычных.

— Я говорю о неприятных для вас вещах, — сказала она. — Как будто обвиняю вас, но это не так. Том не забыл, что вы для него сделали до тех пор, пока не вмешались ваши личные неприятности. Может, он действовал подсознательно, но мне кажется, что Карла он направил к вам в надежде, что вы сможете ему помочь.

— Кому именно? Тому или Карлу?

— Им обоим.

— Если он так думал, то глубоко заблуждался.

— Я не согласна. Вы сделали, что могли. От человека большего и не требуется. Вы помогли спасти жизнь Карла. И я знаю, что Тома вы тоже не бросите на произвол судьбы. Вот почему я хочу, чтобы вы знали, о чем он говорил, перед тем как станете с ним беседовать.

Ее благоприятное мнение смутило меня. Я знал, насколько я не оправдываю этих ожиданий. — Я хотел бы поговорить с ним сейчас.

Отделение, охраняемое полицейскими, занимало крыло на третьем этаже. Полицейский, загородивший собой дверь со стальной обшивкой, поприветствовал Роуз как старого друга и пропустил нас внутрь. В палате Тома единственное окно было забрано тяжелым ячеистым щитом из проволоки, через который, как через фильтр, проникал утренний свет.

Том лежал под простыней, словно раздвоенная палка, выпростав безвольные руки из-под простыни. Его ладони и запястья были заклеены пластырем телесного цвета. Лицо, кроме того участка, где темнела щетина, было гораздо бледнее пластыря. Он обнажил зубы в усмешке, оттянувшей уголки рта вниз.

— Я слышал, вы провели трудную ночь, Арчер. Так вам и надо.

— Я слышал, вам пришлось потруднее.

— А теперь скажите, что так мне и надо. Подбодрите меня.

— Как вы себя чувствуете, лучше? — спросила его Роуз.

Он ответил с горьким удовлетворением: — Я чувствую себя хуже. И буду чувствовать еще хуже.

— Для вас худшее уже позади, — сказал я. — Почему бы вам не завязать?

— Легко сказать.

— Вы почти уже вылечились, когда были в клинике, — сказала Роуз. — Если бы я смогла устроить вас на пару месяцев в федеральную больницу...

— Можете не стараться. Я бы все равно принялся за старое. В этом для меня смысл жизни. Если я брошу, то мне ничего не останется, теперь-то я знаю.

— Как долго вы употребляете героин?

— Пятьсот или шестьсот лет. — Он добавил другим, помолодевшим голосом: — Сразу после средней школы. Эта девка, которую я повстречал в Вегасе... — Голос его стал неслышным, словно застрял в горле. Он беспокойно зашевелился и лег щекой на подушку, отвернувшись от Роуз, от меня и от воспоминаний. — Не будем об этом.

Роуз подошла к двери. — Пойду посмотрю, как там Карл.

Когда дверь за ней закрылась, я сказал: — Случаем не Мод помогла тебе сесть на иглу, Том?

— Вот уж нет. Она ненавидит это дело. Именно она устроила меня в клинику. Она могла бы вообще вывести меня из-под следствия.

— Это тебе так кажется.

— Я правду говорю. Она добилась того, что мне смягчили меру пресечения и определили в клинику.

— И как это ей удалось?

— У нее много друзей. Она оказывает услуги им, они оказывают услуги ей.

— Шериф тоже из числа ее друзей?

Он переменил тему разговора. — Я собирался рассказать вам об этой девчонке в Вегасе. Она была совсем молоденькая, моего возраста, но уже кололась регулярно. Я встретил ее на вечере выпускников, на котором меня попросили играть в футбол за команду их колледжа. Ребята постарше сильно выпили да и нам, молодым, кое-что перепало, а потом им захотелось, чтобы я устроил шоу с этой девчонкой. Они бросали в нас серебряные доллары, пока мы этим занимались. Мы подобрали столько серебряных долларов, что я едва дотащил их по лестнице в ее комнату. А в те дни силенок у меня хватало.

— Я помню.

— Будь они прокляты! — сказал Том в слабой ярости. — Они забавлялись со мной, как с обезьянкой, и я позволял им проделывать это со мной ради пары сотен вшивых серебряных долларов. Я сказал им, что они могут сделать со своей футбольной стипендией. К тому же, я все равно не стал бы учиться в колледже. Учеба слишком похожа на работу.

— Чем же плоха работа?

— Работают только простаки. И можете зарубить себе на носу, что Том Рика не простак. Хотите скажу, кто в итоге вылечил меня от дурацких юношеских представлений о том, что труд облагораживает человека, и прочей ерунды? Вы, и я благодарен вам за это.

— Когда же это произошло?

— Не надо меня разыгрывать, вы отлично помните тот день, когда я пришел к вам на работу. Я подумал, что если меня выслушают... но ни к чему об этом. Вы не захотели вникать в мои проблемы, да и мне расхотелось делиться ими с вами. И тогда я навсегда решил для себя, на чьей я стороне.

Он сел на кровать и, закатав рукав, продемонстрировал руку, словно следы уколов были боевыми ранами, которые я же ему и нанес.

— В тот день, когда вы меня отфутболили, я решил, что лучше быть честным наркоманом, чем лицемерным двурушником. Когда меня задержали в последний раз, я кололся два-три раза в день. И мне это нравилось, — сказал он с потухшим вызовом. — Если бы я мог прожить свою жизнь с начала, я ничего бы не изменил.

Мне стало неспокойно, подступила легкая тошнота. Стала приподниматься алкогольная пелена, окутывавшая тот полузабытый день, когда Том пришел ко мне на службу за помощью и ушел, не получив ее.

— О чем ты тогда хотел со мной поговорить, Том?

Он надолго замолчал. — Вы действительно хотите знать?

— Даже очень.

— Ладно, у меня была проблема, вернее, несколько проблем. Одна из них заключалась в героине. Я еще не окончательно пристрастился к нему, но находился на грани. Вот я и подумал, что вы посоветуете что-нибудь, скажете, куда обратиться для лечения. В общем, вы ясно сказали, куда я должен идти.

То, что я услышал, явилось для меня неожиданностью. Мне стало не по себе. Глаза Тома сверлили мое лицо. Наконец я обрел дар речи и сказал:

— А другие проблемы? Их у тебя было несколько.

— Все они были так или иначе связаны с той, главной. Героин я получал от Грантленда сколько душе угодно. Кстати, говорят, он получил свое вчера ночью. — Том постарался сказать это небрежно, однако глаза его вопросительно расширились.

— Тело Грантленда находится в подвале, в холодильной камере.

— Поделом. Он убил старую леди, свою же пациентку. Вчера я говорил вам об этом, не так ли? Или мне это только привиделось?

— Да, говорил, но тебе это только привиделось. Ту старую леди убила молодая женщина по имени Милдред Холлман. Грантленд же был только косвенным соучастником.

— Если вам это сказал он, то он лжец.

— Не он один говорил мне об этом.

— Они все лжецы! Старая леди была ранена, это точно, но она была еще жива, когда Грантленд сбросил ее с пристани. Она даже пыталась... — Том зажал рот рукой. Его глаза блуждали по стенам и углам, подобно глазам загнанного в ловушку зверя. Он откинулся на спину и натянул простыню до подбородка.

— Так что она пыталась сделать, Том? Вырваться?

В его глазах промелькнула тень, словно тень от птичьего крыла. — Об этом мы не будем говорить.

— А мне показалось, что тебе хочется.

— Уже нет. Я пытался рассказать вам о ней тогда, три года назад. Сейчас слишком поздно. Не вижу смысла ввязываться в новые неприятности. Ей-то уже не поможешь. Ее нет, она умерла.

— Твой рассказ мог бы помочь женщине, которая считает себя убийцей. Ей приходится хуже, чем тебе. Гораздо хуже. И на ее совести гораздо больше вины. Ты мог бы снять с нее часть вины.

— Стать героем, а? Чтобы домашние гордились мной? Старик всегда хотел, чтобы из меня получился герой. — Том не мог сдержать язвительной горечи. — Если я сознаюсь, что находился на пристани, значит ли это, что я являюсь, по вашей терминологии соучастником?

— Зависит от того, что ты там делал. Если ты явишься для дачи добровольных показаний, они вряд ли станут докапываться до мельчайших подробностей. Ты помог Грантленду сбросить ее в воду?

— Да нет же, черт возьми. Я вмешался, когда увидел, что она еще жива. Признаюсь, я не очень сильно вмешивался. Мне нужен был укол, и он обещал мне его сделать, если я помогу.

— И каким образом ты ему помог?

— Помог вынести ее из кабинета и положить в машину. И потом сел за руль. Он слишком нервничал, чтобы самому вести машину. И все-таки я пытался его образумить.

— Ты знаешь, почему он утопил ее?

— Он сказал, что не может позволить себе дать ей выжить. Что если случившееся в тот вечер выйдет наружу, он лишится работы. Я и прикинул, если дело приняло такой серьезный оборот, то почему бы мне не начать собственный маленький бизнес.

— Шантажировать Грантленда в обмен на наркотики?

— Вы никогда не сможете это доказать. Он мертв. И я говорю не для протокола.

— Но ты-то жив. И ты будешь говорить.

— Жив? Буду говорить?

— Ты лучше, чем сам о себе думаешь. Ты думаешь, что тебя убивает та обезьянка. А я утверждаю, что ты можешь выдрессировать эту обезьянку, посадить ее на цепь и поместить в чертов зоопарк, где ей и место. Я утверждаю, что тебя доконала та старая леди.

Его худая грудь стала вздыматься и опадать от бурного дыхания. Он ощупал грудь под простыней пальцами, словно ощущал там осязаемую тяжесть.

— О Боже, — сказал он. — Какое-то время она держалась на поверхности. Ее удерживала одежда. Она пыталась плыть. Это было самое ужасное, до сих пор не могу забыть.

— И поэтому ты пришел повидаться со мной?

— Ага, но все это ушло в канализационную трубу вместе с мыльной водой. Вы отказались меня выслушать. В полицию я боялся обратиться. И потом во мне проснулась жадность к деньгам, честно говоря. Когда я столкнулся с Карлом в клинике, и он рассказал мне всю подноготную о своей семье, в меня словно бес вселился, такая обуяла жадность. Он сказал, что семья располагает состоянием в пять миллионов долларов, и что Грантленд пришил уже несколько членов семьи, подбираясь к деньгам. И я подумал: вот он, мой настоящий большой шанс.

— Ты ошибся. Твой настоящий шанс появился только сейчас. И ты обязан воспользоваться им.

— Приходите в другой раз. Меня здесь не было.

Но он понял, что я хотел сказать. Он лежал, глядя на потолок, словно пытаясь убедиться, что там, за потолком, раскинулось небо. И ночные звезды. Как и любой человек, в котором теплилась жизнь, он хотел найти себе какое-нибудь применение.

— О'кей, Арчер. Я готов сделать заявление. Что мне терять? — Он выпростал из-под простыни руки, презрительно усмехаясь, и замахал ими, будто маленький мальчик, играющий в летчика. — Приводите окружного прокурора. Сделайте так, чтобы Остервельт сюда не совался, если можете. То, что я скажу, ему не понравится.

— Не беспокойся о нем. Он уже сходит на нет.

— Я из-за Мод беспокоюсь. — Его настроение резко упало, как это свойственно наркоманам, однако до недавнего отчаяния ему было далеко. — Господи, я никчемный сын. Как подумаю о настоящих шансах, которые я упустил, и страшных неприятностях, в которые я впутал людей, хорошо ко мне относившихся... Не хочу, чтобы Мод пострадала.

— Мне кажется, она умеет постоять за себя.

— Лучше, чем я, да? Если увидите Карла, пожалуйста, передайте ему мои извинения. Он отнесся ко мне, как брат, когда я корчился в судорогах и из каждой дырки в голове били струи, как у кита. А дырок у меня побольше, чем у большинства, не думайте, что мне это не известно. Встретите Арчера, передайте ему мой приказ.

— Какой приказ?

— Пусть простит. — Прямота, с которой это было сказано, стоила ему усилий.

— Он передает тебе то же самое, Том.

— Ладно. — Он вновь пустился в откровения. — Раз уж дело дошло до покаяний, можете также передать этой бабенке Париш мои извинения за грубость. Она неплохая бабенка, вы знаете?

— Отличная женщина.

— Не подумываете снова жениться?

— Не на ней. Место занято.

— Вам не повезло.

Том зевнул и закрыл глаза. Через минуту он уже спал. Охранник выпустил меня и рассказал, как пройти в послеоперационное отделение. По пути туда я мысленно, шаг за шагом, восстановил тот день, когда началась эта история, но началась не для меня.

Это был жаркий день раннего лета три с половиной года тому назад. Улица вибрировала, словно фольга, от тепловых волн, поднимавшихся с асфальта. За ленчем я выпил пять или шесть коктейлей с мартини, меня бросило в пот, и вообще я ощущал себя циником. Очередная попытка добиться примирения с Сью только что провалилась. Чтобы как-то компенсировать поражение, я назначил свидание молодой блондинке, имевшей связи в весьма состоятельных кругах, и договорился пойти с ней на пляж. Если удастся ей понравиться, то она устроит меня в хороший пляжный клуб на правах гостя.

Когда пришел Том, моей первой и последней мыслью было спровадить его. Я не хотел, чтобы блондинка застала меня на работе в обществе Тома с его вызывающей стрижкой, нелепой курткой, жалкой улыбочкой, шмыгающим носом и влажным страданием в отверстиях, служивших ему глазами. Я отделался от него парой ничего не значащих слов и, подтолкнув к выходу, небрежно пожал ему руку.

На то были и другие причины. Они находятся всегда. Том подвел меня, когда бросил посещать клуб мальчиков, в который я его устроил. Он не хотел, чтобы ему помогали так, как хотел ему помочь я, как некогда помогли мне. Мое самолюбие не простило ему и его первой автомобильной кражи.

На то были и другие причины. В свое время я был уличным мальчишкой, драчуном, вором, докой в азартных играх. Я не любил вспоминать это прошлое. Оно не вписывалось в гладкую цветную картинку, на которой я представлял себя преуспевающим молодым человеком, в меру загадочным, который часто посещает пляжные клубы в обществе старлеток.

Когда Том явился ко мне на службу с потерянным видом, то прожитые годы развеялись, словно клочки газеты. Я увидел себя в юности — испуганным хулиганом-школьником в Лонг Бич, вечно лезшим на рожон, потому что мир отказывался мне покориться. Я отмахнулся от него.

Но от людей невозможно отмахнуться, не говоря уже о себе. Они поджидают тебя во времени, которое также является замкнутой цепью. Спустя годы, находясь в психиатрической клинике, Тому приснился широкоформатный цветной сон, в котором одна из ролей отводилась мне, и я продолжал ее играть и поныне. Я почувствовал себя, словно собака в собственной блевотине.

Я остановился, прислонился к белой стене и зажег сигарету. Если посмотреть на всю картину целиком, то в ней можно обнаружить определенную красоту или закономерность. Но мне не хотелось долго ее рассматривать. Цепь времени-вины слишком напоминала змею, заглотившую собственный хвост и поедающую себя же. Если смотреть слишком долго, то от нее ничего не останется, или от тебя. Мы все были виноваты. Нам следовало научиться жить с этим чувством.

Возле двери, ведущей в отдельную палату Карла, меня с улыбкой встретила Роуз. Она подняла правую руку, сведя большой и указательный пальцы в колечко. Я улыбнулся и кивнул в ответ на ее хорошую новость, однако не сразу зафиксировал ее в своем сознании, где чирикали призраки с пепельно-белокурыми волосами и где фантазия наркомана стучала с нестихающей силой, подобно цветомузыке, пытаясь их заглушить.

Настала пора распрощаться с былым и начать жить ради новой мечты, своей собственной. У Роуз Париш есть такая мечта. Лицо Роуз светилось ею, тело Роуз стремилось к ней. И что бы ни стало с ее мечтой, они с Карлом будут рядом в радости и в горести. Для меня в ней места не было, и мне этого и не хотелось. «Посетителям вход запрещен» — гласила табличка на двери.

Впервые за всю жизнь я не имел ничего и ничего не хотел. Внезапно я подумал о Сью. Эта мысль прошла сквозь меня, словно перышко в вакууме. Мое сознание подхватило это перышко, разбежалось и полетело. Я стал спрашивать себя, где она, что делает, сильно ли постарела, просидев в засаде времени, и переменила ли она цвет своих светлых волос.