Общество и его проблемы

Глава IV. Закат общества

В наше время оптимизм по поводу демократии оказался омраченным. Мы знакомы с обращенными адрес демократии разоблачениями и критикой, огульность которых и раздражение, с коим они высказываются, свидетельствует, однако, о чисто эмоциональном их происхождении. Немалая часть этой критики страдает теми же ошибками, что и былые восхваления демократии. Они считают ее порождением некой идеи, единого последовательного намерения. Карлейль не был почитателем демократии, но и он в моменты озарения говорил: «Для того чтобы сделать демократию неотвратимой, достаточно изобрести печатный станок». Добавим к этому: Изобретите железную дорогу, телеграф, массовое мануфактурное производство, концентрацию населения в городах и вокруг них — и тогда в гуманитарном плане станет неотвратимой та или иная форма демократического правления. В том виде, в каком политическая демократия существует сегодня, она навлекает на себя целый поток враждебной критики. Но критика, если она осуществляется без учета тех условий, в которых сформировалось демократическое правление — это всего лишь выражение сварливости и раздражительности, присущим комплексу превосходства над окружающими. Любая разумная критика политики является компаративной. Она исходит не из лозунга «все или ничего», а из имеющихся практических альтернатив; позиция ни с чем не считающегося максимализма — независимо от того, занимают ли ее с позитивными или с критическими целями — свидетельствует скорее об угаре страстей, нежели о свете разума. Демократическое государственное устройство Америки сформировалось в условиях истинного сообщества, то есть оно строилось из ассоциаций, существовавших в масштабе местных центров и организаций низового уровня; на этом уровне производство являлось главным образом аграрным и осуществлялось оно в основном с применением ручного труда. Данный облик оно приняло в результате наложения английских политических процедур и английских правовых институтов на условия первоначального освоения материка. Данные ассоциации характеризовались устойчивостью форм — и это несмотря на свою мобильность, на то, что это были мигрирующие образования. Роль первых поселенцев предъявляла к личным качествам членов ассоциации такие требования, как трудолюбие, владение самыми разнообразными навыками, изобретательность, инициативность, высокая приспособляемость и общительность в отношениях с соседями. При этом роль основной политической единицы принадлежала небольшим городкам или чуть более крупным территориальным объединениям, общие собрания горожан являлись средством политического взаимодействия, а целями такового являлось строительство дорог и школ, а также поддержание мира внутри сообщества. Государство же представляло собой совокупность подобных политических единиц — национальную государственную федерацию штатов (в отдельных случаях функционирующую как конфедерация). Воображение отцов-основателей данного государства в основном ограничивалось представлениями о совместных действиях данных единиц в качестве самоуправляющихся сообществ. В этом смысле показательным является разработанный ими механизм избрания главных представителей исполнительных органов федеративной власти. Введение такого института, как коллегия выборщиков, строилось на ожидании, что граждане будут выбирать для этой роли высокопоставленных лиц своего сообщества и что избранные ими представители будут собираться вместе на совещание, результатом коего станет выдвижение некоего лица, всем им известного своей надежностью, преданностью интересам общества, а также обширными знаниями в сфере управления общественными делами. То, как быстро пришлось отказаться от данной практики, свидетельствует о переходном характере тогдашней ситуации в обществе. Однако, изначально никто и представить себе не мог, что настанет время, когда даже имена выборщиков президента будут неизвестны широким массам избирателей, отдающим голоса за список кандидатов, составленный более или менее частным собранием членов партии, тогда как коллегии выборщиков достанется роль обезличенной машины для регистрации — обезличенной до такой степени, что высказывание кем-то из ее членов собственного суждения (в чем по замыслу и должна была заключаться суть данной процедуры) будет рассматриваться как нечто равносильное предательству.

О том, что наши институты формировались в масштабах местных сообществ, можно судить по облику нашей (столь очевидно бессистемной) системы народного образования. Попробуйте расспросить кого-нибудь из американцев, каковы методы руководства данной сферой, как строится процесс обучения и какие из образовательных методик являются официально одобренными. Ваш собеседник ответит, что в данном штате (или, скорее всего, он скажет «в данном графстве», «в данном городе» или даже в какой-то его части, называемой районом) дела обстоят так-то и так-то, а в каком-то другом месте — по-иному. Спрашивающий, если он иностранец, получив подобный ответ, вероятно, решит, что подобным ответом его собеседник лишь пытается скрыть факт собственного невежества; на самом же деле, для полного ответа на данный вопрос собеседнику потребовалась бы поистине энциклопедическая просвещенность. Невозможность придать ответу хоть сколько-нибудь обобщенный вид заставляет нас искать объяснения вскрывшейся специфике в истории вопроса. Немноголюдная группа колонистов, практически все члены которой уже раньше были знакомы между собой, организует поселение в необитаемом или почти необитаемом месте. Они хотят, чтобы живущие с ними дети были обучены как минимум чтению, письму и счету — данное желание зиждется на убеждении относительно полезности подобных навыков и подкрепляется традицией — в основном, религиозной. Но обеспечивать детей учителем семьи могут лишь время от времени; в пределах некой территории (в Новой Англии она была даже меньше территории отдельного городка) соседи объединяются в «школьный округ». Им удается воздвигнуть (возможно даже, своими собственными руками) здание школы и посредством специально организованного комитета нанять учителя, жалование которому идет из налогов. Ограниченность круга преподаваемых предметов определяется обычаем, методика преподавания — традицией, на которую накладывается все то умение и глубина проникновения в преподаваемый предмет, которыми обладает сам учитель. Постепенно среда обитания становится все более цивилизованной; изолированные ранее сообщества начинают соединять дороги, в том числе и железные. Города разрастаются до больших размеров; учить начинают все большему числу предметов, все больше внимания уделяется методам преподавания. Более масштабное образование, такое как штат (но не федеративное государство) создает школы для подготовки учителей, квалификация которых становится объектом особого внимания и проверяется при помощи специальных тестов. Но в силу некоторых общих условий, предусмотренных законодательством штатов — но не национальным государством — образование остается на местном обеспечении и под контролем местных властей. Местное сообщество обретает более сложную структуру, но как таковое оно продолжает существовать. Пример с образованием в высшей степени поучителен в плане понимания того, в каком контексте происходило развитие, адаптация к местным условиям позаимствованных у Англии политических институтов.

Короче говоря, в наследство нам досталась политическая практика и политические идеи, соответствующие модели местного самоуправления в форме общегородских собраний. Но наша жизнедеятельность осуществляется в рамках континентального национального государства. Нас соединяют неполитические связи, что же до наличных политических форм и институтов права, то с ними нам приходится всячески импровизировать, так и этак приспосабливая их для решения возникающих задач. Политические структуры образуют те каналы, по которым идет неполитическое, индустриальное взаимодействие. Железнодорожное сообщение, путешествия и транспорт, торговля, почта, телеграф, телефон и газеты — все это позволяет сформировать среди нас достаточную для нормального течения дел общность мыслей и чувств; ведь благодаря всему этому между нами поддерживается взаимосвязь и взаимозависимость. При этом беспрецедентным является сам факт существования на столь обширной территории целого ряда [самоуправляемых] штатов, не являющихся воинствующими империями. Когда-то представление о возможности существования на столь необъятных просторах, какими обладают Соединенные Штаты, — просторах, занятых ныне многочисленным и расово разнородным населением — государства, построенного на принципах самоуправления (пусть даже номинального), казалось безумнейшей из фантазий. Считалось, что создание подобного государства возможно только в пределах территорий, едва ли превышающих территорию города-государства и характеризующихся к тому же однородностью населения. Платону, как впоследствии и Руссо, представлялось очевидным, что истинному государству едва ли следует превышать размеры, позволяющие всем его членам быть лично знакомыми между собой. Единством своих членов современное государство обязано изобретению технологий, делающих возможным быстрый и беспрепятственный обмен мнениями и информацией, благодаря которому имеется в наличии система постоянных и многосложных взаимодействий, далеко выходящих за рамки тех, что существуют в сообществах «лицом к лицу». К произошедшим индустриальным преобразованиям политико-правовые формы приспособились лишь отчасти, не полностью и с большим отставанием. Устранение пространственных барьеров, обусловленных физическими ограничениями, вызвало к жизни новые формы политических ассоциаций.

Все эти достижения тем более поразительны, что их реализация происходила в весьма неблагоприятных обстоятельствах. Поток хлынувших в страну иммигрантов был столь огромен и разнороден, что в случае сохранения изначально установленных условий он камня на камне не оставил бы от единства нарождающегося общества — подобно тому, как некогда нашествие кочевых вражеских орд опрокинуло социальное равновесие на европейском континенте. И то, что сложилось в результате подобных обстоятельств, не могло быть достигнуто с помощью каких бы то ни было сознательных мер. В дело вступили механические силы, так что неудивительно, что результатом их действия стало некое скорее механическое, нежели органическое (vital) образование. Способность принять в свое лоно столь многочисленных представителей совершенно разных (и часто враждующих друг с другом на своей исторической родине) народов и переплавить их в некое — пусть даже чисто внешнее — единство явилась чрезвычайным достижением. Во многих отношениях данная консолидация осуществлялась так быстро и беспощадно, что в ее «плавильном котле» погибли многие из тех ценностей, которые несли с собой различные народы. Политическое объединение способствовало также установлению социального и интеллектуального единообразия, насаждению стандартов, создающих столь благоприятные условия для утверждения посредственностей. Регламентации стал подвергаться и образ мысли, и образ поведения. Свойственные первопроходцам нравы, отличающий их образ жизни — ото всего этого очень скоро не осталось и следа. Отголоски того времени сохранились лишь в романах и кинофильмах, повествующих о «диком Западе». С необычайной скоростью складывалось то, что Беджгот называл слоеным пирогом обычаев, при этом слишком часто пирог просто не успевал подняться и оставался непропеченным. Ведь феномен массового производства касается не только фабричных продуктов.

Явившаяся результатом всего этого политическая интеграция опровергла предсказания ранних критиков демократического правления; с другой стороны, она повергла бы в изумление и первых сторонников демократии, доведись им наблюдать с небес все, что происходило на земле после них. Критики предсказывали дезинтеграцию и утрату стабильности. Они представляли себе распад нового общества, превращение его в горстку песка, рассыпающуюся из-за взаимного отталкивания враждующих песчинок. Они ведь тоже приняли всерьез теорию «индивидуализма» как основу демократического правления. Единственной гарантией стабильности представлялась им стратификация общества на некие вечные классы, при которой каждая личность, занимая в данной системе определенное неизменное положение, выполняет положенные ей обязанности. Они не верили в то, что будучи освобождены от оков подобной системы, человеческие существа смогут хоть в какой-то степени сохранить единство. Поэтому они предсказывали постоянную смену режимов правления по мере того, как индивиды объединялись то в одну, то в другую фракцию, завоевывали власть, затем теряли ее под напором другой, набирающей силу фракции. Если бы реальные факты соответствовали теории индивидуализма, эти предсказания несомненно сбылись бы. Но, подобно авторам данной теории, они не учли консолидирующего воздействия технического прогресса.

Несмотря на достигнутую интеграцию — или, вероятнее всего, из-за присущей этой последней специфики — общество казалось утраченным; оно определенно потеряло ориентиры[15]. Разумеется, правительство, чиновники и их деятельность никуда не делись. Законодательные органы не скупятся на разработку все новых; законов; подчиненные им официальные лица ведут безнадежную борьбу за претворение в жизнь хотя бы некоторых из них; действующие судьи из сил выбиваются, стараясь совладать с непрестанно возрастающим числом тяжб, представляемых им на рассмотрение. Но где же общество, представителем которого являются все эти чиновники? Стоит ли что-либо за географическими названиями и официальными должностями? Соединенные Штаты, штат Огайо или Нью-Йорк, такое-то графство и такой-то город… Является ли общество чем-то большим, чем просто географическим термином, как выразился один циничный дипломат, говоря об Италии? Подобно тому как философы однажды постулировали наличие некой сущности за внешними качествами и чертами, и это позволило им отнести объект рассмотрения к определенной категории, придав ему тем самым понятийное наполнение и стройность, которых он был лишен на первый взгляд, — так и наша политическая философия «здравого смысла» примысливает общество для того лишь, чтобы как-то обосновать, сделать осмысленными действия чиновников. Если никакого общества нет, как могут существовать чиновники? — вопрошаем мы в отчаянии. Если же общество все-таки существует, оно испытывает такое же чувство неопределенности относительно себя самого, какое испытывают философы, начиная с Юма, относительно существования собственного я, а также относительно содержания этого понятия. Число избирателей, продолжающихся пользоваться принадлежащим им величественным правом участия в выборах, постоянно сокращается относительно численности потенциальных избирателей. В настоящее время число реально голосующих на выборах составляет половину от общего числа людей, обладающих избирательным правом. Несмотря на всю неистовость призывов принять участие в голосовании, организованные усилия, направленные на то, чтобы пробудить в людях сознание наличия у них ряда привилегий и определенных обязанностей, пока что не приносят успеха. Часть людей ссылается на бессилие любых политиков; многие же с безразличием отстраняются ото всяческого участия, предаваясь нечестным способам воздействия на окружающих. Скептицизм по поводу неэффективности голосования выражается открыто — и не только в теориях интеллектуалов, но и в словах простого люда: «Какая разница, буду я голосовать или нет? Все равно ничего не изменится. Мой голос никогда ничего не значил». Люди, склонные к размышлениям, добавят к этому: «Все эти выборы есть не более, чем борьба между теми, кто стоит у власти, и теми, кто стремится к ней. Выборы способны привести лишь к смене властей предержащих, благодаря чему кто-то другой станет получать высокий оклад и обеспечит себе доступ к закромам». Личности, склонные к еще большим обобщениям, утверждают, что как таковой механизм политической деятельности есть не более чем защитная окраска, маскирующая тот факт, что в любом случае правительством руководит большой бизнес. Бизнес является отражением требований времени, и попытки остановить его развитие или отклонить его от существующего курса столь же тщетны, сколь и усилия миссис Партингтон, пытавшейся при помощи швабры повернуть вспять волны прилива. У большинства из тех, кто придерживается данного мнения, аргументированное изложение доктрины экономического детерминизма вызвало бы возмущение; между тем, их собственное поведение говорит о том, что на деле они следуют этой доктрине. Эту доктрину приемлют не только социалисты-радикалы. В неявном виде она присутствует в позициях, занимаемых представителями большого бизнеса и финансов, обвиняющих радикальных социалистов в разрушительном «большевизме». Ибо они глубоко веруют в то, что «процветание» (данное слово приобрело уже религиозное звучание) является для страны насущной необходимостью и что они являются творцами процветания и его гарантами; следовательно, привилегия определять направление политики по праву принадлежит им. Неприятие ими исповедуемого социалистами «материализма» основано на том простом факте, что этот последний стремится к иному распределению материальных сил и благосостояния, чем то, которое удовлетворяет интересам властей предержащих.

Несоответствие между наличным обществом и правительством, номинально являющимся органом управления этим обществом, проявляется в существовании сложившихся неправовых учреждений. Посреднические группы наиболее близки к политическому образу действия. Интересно сопоставить описание фракций в английской литературе XVIII века с нынешним статусом партий. Главным врагом политической стабильности все мыслители объявляли фракционализм. Определенное отражение этой позиции содержится в посвященных политике работах американских авторов начала XIX века. В наше время существование под именем партий обширных консолидированных фракций является не только чем-то обычным, но и служит в глазах общества единственным возможным способом отбора чиновников, единственным способом работы правительства. Тенденция к централизации достигла той стадии, когда даже третья партия оказывается обреченной на хаотичное и недолговременное существование. Ситуация, когда индивиды частным образом приходили к сознательному выбору, являвшемуся выражением его личной воли, сменилась положением, при котором граждане получили благословенную возможность голосовать за список, в основном состоящий из незнакомых ему людей и являющийся результатом действия некоего скрытого механизма, задействованного на собрании членов партии — механизма, обеспечивающего нечто вроде политической предопределенности. Есть и такие, кто видит в возможности выбрать один из двух списков высшее выражение индивидуальной свободы. Но едва ли это можно считать той свободой, которую имели в виду авторы доктрины индивидуализма. «Природа не терпит пустоты». Когда общество находится в столь неясном, туманном состоянии, как ныне, и потому отдалено от правительства, образовавшуюся между ними политическую пустоту заполняют политические заправила с имеющимися в их распоряжении рычагами власти. О том же, кто движет самими этими заправилами и кто дает им в руки рычаги власти, можно лишь догадываться — ответ на данный вопрос способны дать лишь разгорающиеся время от времени скандалы.

Однако, оставляя в стороне утверждение, будто «большой бизнес» дергает за те ниточки, которые заставляют плясать политических заправил, приходится все же согласиться с тем, что в настоящее время партии уже не могут считаться главными творцами политики. Ведь все партии, независимо от того, какие принципы они исповедуют, стремятся приспособиться к наличным общественным течениям, идя ради этого на всевозможные частичные уступки. В то время, как писались эти строки, на страницах одного еженедельника появились следующее высказывание: «Со времени окончания гражданской войны практически все наиболее важные меры, получившие свое отражение в федеральном законодательстве, осуществлялись без посредства национальных выборов, на которых поднимался данный вопрос, приведший к противостоянию двух главных партий». В качестве иллюстрации к сказанному называются реформы, касающиеся государственной службы, управления железными дорогами, процедуры демократического избрания сенаторов, национального подоходного налога, избирательного права для женщин и сухого закона. Все это, как кажется, служит достаточным основанием для следующего утверждения: «Порой создается впечатление, что американская партийная политика служит средством предотвращения возникновения ситуаций, порождающих возбуждение масс и вызывающих ожесточенные споры в общенациональном масштабе.»

Фактом, опровергающим подобный вывод, служит судьба поправки о детском труде. Пункт о необходимости наделения Конгресса полномочиями в части регулирования детского труда (в коих ему было отказано Верховным судом) присутствовал в предвыборных платформах всех политических партий; данная идея разделялась также тремя последними президентами, принадлежавшими к правящей партии. И несмотря на все это предложение о соответствующей поправке к Конституции до сих пор не получило достаточной поддержки. Политические партии царят, но не правят. Разброд в обществе, его фактический распад достиг такой стадии, что общество оказалось не в состоянии воспользоваться даже имеющимися в его распоряжении рычагами влияния на деятельность политиков и государственное устройство.

О том же самом свидетельствует и крах теории, постулирующей ответственность избранных представителей перед своим электоратом, не говоря уж о теории, вменяющей избранным представителям в обязанность прислушиваться к суждениям отдельных избирателей. Нельзя не предположить, что содержание подобных теорий лучше всего согласуется с законодательством популистского типа. Такое законодательство способно как привлекать избранного представителя к ответу за отказ выполнять пожелания, высказываемые избирателями на местах, так и поощрять их за настойчивое и успешное следование этим пожеланиям. Но при решении важных вопросов данными теориями, как правило, не пользуются, хотя случается, что и они оказываются эффективными. Вместе с тем, такие случаи настолько редки, что любой опытный политический наблюдатель может пересчитать их по пальцам. Причины, по которым избранные представители не несут личной ответственности перед электоратом, очевидны. Электорат состоит из довольно аморфных группировок, которые в период между выборами пребывают в бездействии. Даже в период политического подъема их взгляды, сформировавшиеся довольно искусственным путем, представляют собой разновидность коллективного мнения и следуют за группой, не будучи результатом независимого личного суждения. И, как правило, участь кандидата, решившего баллотироваться на выборах, зависит не от того, насколько хорош он или плох как политик. Общая тенденция работает либо на находящуюся у власти партию, либо против нее, и конкретный кандидат или возносится на гребень волны — если плывет по течению — или тонет, накрытый встречной волной. Порой в обществе воцаряется единодушие, порождающее выраженную тенденцию в пользу «прогрессивного законодательства», либо стремления возврата «к норме». Но и тогда успех кандидата лишь в исключительных случаях обусловливается принятой им тактикой личной ответственности перед электоратом. Одни из них исчезают, поглощенные «приливной волной», других победа на выборах возносит на ответственный пост. В иных случаях решающими факторами оказываются привычка, партийные фонды, умелое управление электоральным механизмом, имидж кандидата (мужественная нижняя челюсть, наличие милой жены и малюток-детей), а также множество других не имеющих отношения к делу деталей..

Эти разрозненные замечания не содержат никакого открытия. Все это хорошо известные вещи, относящиеся к числу неизменных элементов политического театра. Любой внимательный наблюдатель мог бы продолжить данный перечень. Примечательно, что общеизвестность таких вещей порождает если не презрение, то безразличие к ним. Безразличие свидетельствует об апатии, а апатия указывает на тот факт, что общество находится в таком, замешательстве, что не может найти самого себя. Все эти замечания сделаны не с целью сделать какой-либо вывод, а для того чтобы сформулировать проблему: что есть общество? Если общество существует, то что мешает ему осознать и выразить себя? Является ли общество мифом? Или, может быть, оно появляется лишь в периоды отчетливых социальных трансформаций, когда особенно выпукло обнаруживают себя жизненно важные альтернативы как то: выступать ли за сохранение наличных институтов или же поддержать новые тенденции? Заявляет ли общество о себе реакцией на династическое правление, воспринимаемо как нечто деспотически гнетущее? Выражается ли сущность общества в переходе социальной власти из рук аграрных классов в руки производственников?

Разве не заключается проблема нашего времени в том, чтобы найти специалистов, способных решать проблемы управления, а не в том, чтобы выработать ту или иную политику? Следует подчеркнуть, что нынешние замешательство и апатия проистекают из того факта, что реальными силами общества во всех неполитических вопросах ведают теперь специально подготовленные управляющие, в политике же действуют идеи и механизмы, сформировавшиеся в прошлом и предназначенные для разрешения ситуаций совсем иного типа. Для того чтобы найти квалифицированных школьных учителей, компетентных врачей или управляющих бизнесом не требуется никакого вмешательства общества. Общество никоим образом не причастно к обучению врачей искусству врачевания или коммерсантов — искусству торговли. Образ действия представителей этих и других свойственных нашему времени профессий определяется соответствующей наукой или псевдонаукой. Можно утверждать, что и важные правительственные дела в настоящем представляют собой нечто технически сложное, так что надлежащее ведение их предполагает участие экспертов. Если же по сей день люди не доросли до понимания того, как важно поручать управление обществом специалистам в этой области, то главное препятствие к осознанию этого, очевидно, заключено в том суеверном убеждении, согласно которому формирование и проведение в жизнь общей социальной политики является прерогативой общества. Вероятно, апатия электората вызвана излишней искусственностью тех вопросов, при помощи которых предпринимались попытки расшевелить политические фракции. В свою очередь, сама эта искусственность, возможно, отражает сохранение политических убеждений и политических технологий, являющихся пережитками прошлой эпохи, когда наука и технология отличались незрелостью, отчего отсутствовала возможность разрабатывать применительно к каждой конкретной социальной ситуации определенных способов удовлетворения именно данных социальных потребностей. Типичным примером тому — примером, показывающим, что должно случиться, если следовать доктрине, согласно которой окончательным арбитром, третейским судьей во всех вопросах являются не эксперты, осуществляющие соответствующее исследование, а политически организованное общество — является попытка законодательно зафиксировать приоритет примитивных древнееврейских легенд о происхождении человека над результатами научных исследований.

К наиболее актуальным вопросам современности следует отнести вопросы санитарии, здравоохранения, обеспечение людей достойным, здоровым жильем, а также транспорт, городская планировка, регулирование потоков иммигрантов, распределение их по стране, отбор персонала и управление им, выработка надлежащей методологии обучения и общей подготовки учителей, разработка научных основ налогообложения, эффективное управление фондами и т. д. Все это технические вопросы, такие же как конструирование эффективного мотора для городского или железнодорожного транспорта. И решается он так же, как и все технические вопросы — через изучение фактов; поскольку же исследование способны проводить лишь те, кто располагает всеми необходимые для этого средствами и оборудованием, то и результаты исследования могут быть надлежащим образом использованы только квалифицированными специалистами. Какое отношение ко всему этому имеет подсчет голосов, решения большинства и весь механизм традиционного управления? В свете высказанных соображений общество с его политическими организациями выглядит не просто привидением, а таким привидением, которое все время слоняется, разглагольствует, вносит во все путаницу и неразбериху, подталкивая правительство к катастрофическим ошибкам.

Лично я далек от мысли, будто высказанные соображения справедливы относительно всего спектра политической деятельности. Эти соображения не принимают в расчет тех сил, с которыми следует так или иначе совладать, прежде чем возможно будет приступить к решению узко технических вопросов. Вместе с тем, представленные соображения позволяют конкретизировать фундаментальный вопрос: Что, собственно говоря, представляет собой общество в современных условиях? Каковы причины его упадка? Что мешает его самоидентификации? Как преобразовать его неразвитое, аморфное состояние в эффективную политическую деятельность, отвечающую сегодняшним социальным потребностям и возможностям? Что происходило с обществом за последние полтора века, прошедшие с того времени, как появилась теория политической демократии, породившая столько надежд и упований?

Предшествующее рассмотрение проливает свет на некоторые условия возникновения общества. Кроме того, оно указывает на ряд причин, обусловивших возникновения «новой эры человеческих отношений». Будучи сопоставлены между собой, данные условия и причины способны послужить исходной точкой ответа на поставленные вопросы. Крупномасштабные, долговременные и серьезные побочные последствия совместной деятельности людей, последствия их взаимодействия вызывают к жизни общество, объединяемое стремлением поставить эти последствия под контроль. Но в индустриальную эпоху побочные последствия стали настолько всеобъемлющими, множественными, глубокими и сложными, обусловив появление столь огромных и консолидированных действующих объединений, функционирующих не в качестве сообществ, а в качестве неких обезличенных единиц, что составленному из подобных объединений обществу не удается достичь самоидентификации. А таковая определенно является неотъемлемым условием эффективности его организации. В этом и состоит наше представление о сути кризиса, охватившего общественные интересы и саму идею общества. Общество слишком многолико, интересы его слишком многообразны для того, чтобы мы могли осмыслить его при помощи имеющихся в нашем распоряжении возможностей. Проблема демократически организованного общества — это по сути своей интеллектуальная проблема, и с этой точки зрения в политической жизни прошлых веков мы не находим ничего подобного.

Конкретно, мы ставим перед собой цель выяснения того, каким образом индустриальная эпоха осуществила — в процессе формирования «великого общества» — вторжение в сферу существовавших до сих пор малых сообществ и разрушила их, так и не создав на их месте «великого сообщества». Фактическая сторона всего этого достаточно известна; наша непосредственная задача состоит в установлении связи между этими фактами и трудностями, имеющимися в плане организации демократического общества. Ибо сама общеизвестность явлений мешает увидеть их истинное значение, оставляя скрытой от восприятия их связь с непосредственными политическими проблемами.

Самым актуальным и к тому же весьма удобным исходным пунктом для нашего рассмотрения служат события «великой войны». Эта война не имела себе равных по масштабу, так как велась в совершенно новых условиях. Но и династические конфликты в XVII веке назывались тем же словом — «война», между тем, за единым обозначением легко не заметить различий в смысле. Мы мыслим себе все войны одинаково, считая, что последняя из них была лишь страшнее предыдущих. К участию в войне были привлечены колонии, самоуправляющиеся территории присоединились добровольно; собственность облагалась налогом на содержание войска; были заключены союзы с дальними странами, не взирая на расовые и культурные различия между ними: в числе союзников были Англия и Япония, Германия и Турция. В войну были втянуты буквально все континенты.

Побочные последствия войны были так же обширны, как и прямые. Мобилизация и консолидация коснулась не только солдат, она затронула финансы, промышленность и настроения в обществе. Позиция нейтралитета обнаружила свою ненадежность. Кризис мирового масштаба уже имел место ранее, когда Римская империя собрала под своим владычеством страны и народы Средиземноморского бассейна. Мировая война служит несомненным доказательством того, что событие, имевшее в прошлом региональное значение, теперь повторилось во всемирном масштабе — с той лишь разницей, что ныне отсутствует всеохватывающая политическая организация, способная объединить все разнообразие стран — стран самостоятельных, хотя и взаимозависимых. Любой, кто хотя бы отчасти способен представить себе зрелище всемирной войны, не забудет того, какой смысл несло в себе понятие «великого общества»: оно существует, но существует в состоянии внутренней разобщенности.

Побочные последствия объединенной деятельности относительно небольшого числа людей — последствия обширные, запутанные и серьезные — охватили весь земной шар. Привычные метафоры, сравнивающие произошедшее с камнем, брошенным в воду, с кеглями, сбитыми одним мячом, с искрой, из которой возгорелось пламя, меркнут перед реальностью. Война распространялась подобно тому, как распространяется неконтролируемое стихийное бедствие. Одним из следствий консолидации народов в рамках отдельных, номинально независимых государств является то, что влияние деятельности этих народов достигает индивидов и групп, принадлежащих к различным государствам мира. Связи и отношения, обеспечивающие передачу энергии, высвобожденной в одной части мира, во все прочие его части, являются невидимыми, недоступными для непосредственного восприятия; они не столь очевидны, как политически определенное государство. Но война способна продемонстрировать, что они не менее реальны, чем государство, а также убедить нас в их нынешней неорганизованности и нерегулируемости. Она показывает, что существующие политические и правовые формы и установления не в состоянии изменить данной ситуации, являющейся следствием не только конкретного облика политического государства, но и влияния неполитических сил, не укладывающихся в политические формы. Невозможно же рассчитывать на то, что причины болезни, будучи объединены между собой, окажутся эффективным лекарством от той болезни, которую они и вызвали. Необходимо, чтобы неполитические силы объединились для преобразования существующих политических структур и разобщенное, обеспокоенное общество стало бы единым целым.

Вообще же существование неполитических сил есть отражение наступления технологической эпохи на доставшиеся нам от прошлого политические структуры, вследствие чего происходит нарушение нормального функционирования этих последних. Отношения в промышленности и торговле, породившие ситуацию, одним из выражений которой явилась война, заявляют о себе и в большом, и в малом. Они проявляются не только в борьбе за сырье и за отдаленные рынки, не только в нарастании национального долга разных стран, но также и в ряде второстепенных явлений и событий местного значения. Так, путешественники, оказавшиеся вдали от дома, не могли получить наличные деньги по своим кредитным письмам даже в странах, не участвовавших в тот момент в войне. С одной стороны, закрывались фондовые биржи, а с другой — кто-то наживал миллионы. Можно привести пример и из области внутренних дел. Отчаянное положение фермеров со времени начала войны стало внутриполитической проблемой. Возникла огромная потребность в продуктах питания и других продуктах сельскохозяйственного труда; цены возросли. Данными экономическими стимулами дело не ограничилось: фермеров постоянно призывали к сокращению производства зерна. Следствием всего этого стала инфляция и временное процветание [фермерства]. Потом завершилась активная фаза войны. Обнищавшие страны были не в состоянии покупать продукты питания, платить за них даже в довоенном размере. Чрезвычайно возросли налоги. Национальные валюты обесценивались; мировой запас золота сосредоточился в Соединенных Штатах. Под влиянием войны, а также неумеренности нации шло накопление запасов на складах заводов и торговых фирм. Выросли зарплаты и цены на сельскохозяйственные орудия. Когда же наступила дефляция, она застала ограниченный рынок, более высокие, чем прежде, цены производства и фермеров, обремененных выплатами по ипотечным договорам, которые они не задумываясь заключали в период бурного роста.

Этот пример обычно приводят из-за того, что в сравнении с прочими последствиями, особенно теми, что имели место в Европе, он выглядит не особенно важным. Относительно несущественным этот пример выглядит на фоне европейской ситуации, а также на фоне повсеместного подъема националистических чувств, начавшегося со времен войн в так называемых отсталых странах. Но этот пример демонстрирует, какие ограничения налагают на нас сложность нынешних экономических отношений, взаимозависимость элементов экономики; он также свидетельствует о том, как слаба наша способность предвидеть и регулировать будущее развитие событий. Фермерское население едва ли могло знать о том, какими последствиями чревато для них участие в тех серьезных отношениях, в которые они были втянуты. Фермеры были способны спонтанно, импровизационно реагировать на каждое событие, но управлять своими делами, сознательно приспосабливаясь к развитию событий, они не могли. Они выступают этакими несчастными жертвами деятельности более высокого уровня, о которой они едва ли имеют какое-то представление и над которой у них не больше власти, чем над сюрпризами природы.

Тот факт, что данный пример относится к военному времени, не дает оснований оспаривать его. Сама по себе война является нормальным проявлением отсутствия интеграции в обществе. Местное сообщество «лицом к лицу» стало жертвой нашествия сил, настолько огромных, зародившихся так далеко от этого сообщества, сил, характер действия которых был так непрост и непрямолинеен, а масштаб действия так необъятен, что в глазах членов местных социальных объединений эти силы выглядели чем-то совершенно неведомым. Не раз уже было замечено, что человеку непросто общаться с ближними своими, как непросто и обходиться без них, даже если речь идет о соседях. Не легче дается ему общение и с теми, с кем его разделяет расстояние, с теми, чьих поступков он не может пронаблюдать. Общество, будучи незрелым, способно к организации только в том случае, если оно знает, каковы будут побочные последствия того или иного явления, когда существует возможность планировать, при помощи каких средств возможно, будет упорядочить эти последствия. В настоящее время о многих последствиях скорее догадываешься, чем знаешь; их ощущаешь, но они остаются непознанными, ибо те, кто их переживает, ничего не могут сказать об их происхождении. Само собой разумеется, в этом случае не создается ничего из тех средств канализации потоков социального действия, при помощи которых можно было бы регулировать эти последствия. Поэтому общество продолжает пребывать в аморфном, невыявленном состоянии.

Было время, когда человек мог позволить себе иметь ряд общих политических принципов и при этом достаточно уверенно пользоваться ими на практике. Гражданин верил в права штата или в централизованное федеральное правление; в свободу торговли или в протекционизм. Ему не требовалось особых интеллектуальных усилий для того чтобы представить себе, что связав свою судьбу с той или иной партией, он мог добиться, чтобы с его мнением считались в правительстве. Сегодня же средний избиратель взирает на вопрос о тарифах как на некое многосложное нагромождение бесконечных деталей, тарифных сеток, специфических и ad valorem[16], касающихся бесчисленных предметов, из которых многие незнакомы ему даже по названию — стало быть, в отношении их он не может иметь никакого суждения. Вероятно, из тысячи избирателей не найдется и одного, кто когда-либо читал многостраничное перечисление пошлинных ставок, а если кто-либо из них все-таки ознакомился с данным перечнем, то едва ли он стал от этого умнее. Средний человек отказывается это делать, считая подобное чтение пустым занятием. В период предвыборной кампании какой-нибудь проверенный временем лозунг может временно заставить его уверовать в то, что касательно важных вопросов у него есть определенные убеждения; но если данный избиратель не является ни владельцем производства, ни биржевым маклером, его убеждения не будут столь же основательными, какими они бывают в вопросах, затрагивающих личные интересы индивида. Промышленность слишком сложна и хитроумна.

Кроме того, в силу личной предрасположенности или традиционно разделяемого им мнения избиратель может преувеличивать значение местного самоуправления и чересчур чувствительно относиться к порокам централизации. При этом он может быть страстно убежден в пагубном влиянии на общество торговли спиртными напитками. Он считает, что сухой закон, действующий в его местности, в его городе, его графстве, в значительной степени сводится на нет ввозом спиртного извне, чему способствует существование современных транспортных средств. Тогда он начинает выступать за принятие на общефедеральном уровне поправки, предоставляющей центральному правительству полномочия регулировать производство и продажу опьяняющих напитков. А это предполагает рост числа федеральных чиновников и увеличение их полномочий. Таким образом, в наши дни юг страны, эта колыбель учения о правах штатов, стал главным поборником повсеместного введения сухого закона и закона Волстеда[17]. Трудно сказать, много ли избирателей задумывалось о том, в какой связи находятся исповедуемые ими общие принципы с позицией, занятой ими в отношении сухого закона: вероятно, таких было немного. С другой стороны, последовательные гамильтонисты[18], предупреждавшие об опасности, заключенной в партикуляризме местной автономии, выступали против введения сухого закона. Следовательно, в данном вопросе они плясали под дудку Джефферсона[19]. Однако, насмешки над их очевидной непоследовательностью в данном случае неуместны. Ситуация в обществе настолько изменилась под влиянием наступающей индустриальной эпохи, что традиционные общие принципы почти утратили былое практическое значение. Эти принципы перестали быть отражением разумных идей, сохранив за собой чисто эмоциональное значение.

Такая же чехарда царит в области правил, касающихся железных дорог. Противник установления над ними сильного федерального управления, являющийся, как правило, фермером или грузоотправителем, считает, что расценки на перевозки слишком высоки; кроме того, он полагает, что на железных дорогах уделяется мало внимания вопросу границ между штатами, что некогда местные железнодорожные ветки ныне стали частями одной огромной системы, а в законодательстве штатов и существующих на местном уровне порядках этот факт не нашел должного отражения. Поэтому он призывает к введению в данной сфере общенационального регулирования. С другой стороны, некий сторонник централизованного управления, являясь владельцем акций и облигаций, считает, что на получаемый по ним доход неблагоприятно влияют действия федерального правительства, и тогда он живо протестует против докучливой тенденции по каждому поводу обращаться за помощью к государству и объявляет такую помощь проявлением дурацкого патернализма. Развитие промышленности и торговли идет при столь сложных обстоятельствах, что никакие четкие, общеприменимые суждения на эту тему становятся практически невозможными. За деревьями нам не видно леса, а за лесом — деревьев.

Поразительным примером подобной смены настроений в отношении различных доктрин, то есть в отношении практических выводов из них, является история концепции индивидуализма, проинтерпретированная в смысле максимального ограничения государственного «вмешательства» в промышленности и торговле. Изначально этой точки зрения придерживались «прогрессисты», выступавшие против доставшейся в наследство системы законодательства и управления. Крупные предприниматели напротив ратовали за сохранение прежнего статуса. Теперь же, когда строй, основанный на частной собственности н средства производства укрепился, данная доктрина является интеллектуальным оплотом консерваторов и реакционеров. Ныне ее исповедует тот, кто хочет быть оставленным в покое, тот кто бросает боевой клич свободы частной промышленности, поощрения бережливости, свободы договоров и права пользования денежными благами, приносимыми подобной стратегией. В Соединенных Штатах слово «либерал», обозначающее партийную принадлежность, все еще употребляется как синоним политика-прогрессиста. В большинстве других стран «либеральной» называется партия, представляющая власть крупных промышленников и финансистов, протестующих против правительственных установлений. Ни в чем другом ирония истории не проявляется так сильно, как в этом переходе в собственную противоположность практического смысла термина «либерализм» — и все это несмотря на то, что в теории никаких словесных переворотов не происходит.

Политическая апатия, являющаяся естественным результатом несоответствия реальной практики традиционному [понятийному] аппарату, проистекает из неспособности избирателя отождествить себя с определенными проблемами. Ибо трудно представить себе, как и в чем проявляются они в многосложном контексте повседневности. Когда традиционные воинственные призывы перестали будоражить практическую политику, действующую в унисон с ними, о них тут же позабыли как о некоем вздоре. И то значительное число избирателей, которое все еще приходит на выборы — а таковых около пятидесяти процентов — делает это исключительно по привычке, следуя традиции, а вовсе не по сознательному убеждению и не из смутного чувства гражданского долга. От этих голосующих довольно часто приходится слышать, что многие голосуют не за, а против чего-то или кого-то — за исключением тех случаев, когда какой-то серьезный фактор порождает среди них панику. Прежние принципы, как бы хорошо ни отражали они насущные интересы того периода, когда они появились на свет, не отвечают требованиям современности. Тысячи людей, не сумев адекватно выразить свои чувства, ощущают себя опустошенными. Смятение, порождаемое размахом социальной деятельности, заставляет скептически относиться к эффективности политический деятельности. Кому по силам охватить все это? У людей появляется ощущение, что они находятся во власти сил, слишком огромных для того чтобы осмыслить их или совладать с ними. Мысль застывает, волю охватывает паралич. Даже специалисту непросто теперь выявить «причинно-следственную связь»; даже он способен комментировать уже произошедшее, оглядываясь назад, между тем как социальная деятельность движется вперед, создавая все новые ситуации.

Эти же рассуждения помогают понять происходящее обесценивание механизмов демократической политической деятельности на фоне осознания возрастающей потребности в экспертном управлении. Так, например, одним из побочных продуктов войны явились правительственные инвестиции в производство азота (химического продукта, играющего важнейшую роль в фермерстве, а также нужного для действующих армий), осуществляемого в Масл Шоулз[20]. Вопрос закрытия и утилизации данного завода стал предметом политической дискуссии. Требовавшие обсуждения вопросы — научные, сельскохозяйственные, промышленно-финансовые — носили чисто технический характер. Многие ли из избирателей обладают достаточной компетенцией для того, чтобы взвесить все названные факторы, рассмотрение которых было необходимо для принятия правильного решения? Если же допустить, что всесторонне изучив данный вопрос, они достигли бы надлежащего уровня компетентности, то у всех ли нашлось бы время для подобного изучения вопроса? Правда, данный вопрос не был непосредственно представлен на рассмотрение избирателей, но его техническая сложность отразилась в том ошарашенном бездействии законодателей, в чьи обязанности и входило решение данного вопроса. И без того запутанная ситуация осложнилась далее изобретением новых, более дешевых методов производства нитратов. Но ускоренное развитие гидроэлектролиза и наращивание общей мощности объединенных электрических сетей также являются вопросами общественного значения. В конечном счете, трудно найти вопросы, более важные, чем эти. Но кто из граждан, помимо представителей непосредственно задействованных в этих производствах корпораций и кучки инженеров, обладают достаточными знаниями и умениями для того, чтобы правильно оценить и рассчитать все факторы, имеющие отношение к подобным проектам? Вот еще один пример: к вопросам, непосредственно затрагивающим интересы общества на местах, относятся трамвайное сообщение и торговля продуктами питания. Но история муниципальной политики свидетельствует о том, что в данных вопросах взрывы общественного интереса чередовались с периодами безразличия. То, как решаются данные вопросы, напрямую сказывается на жизни массы людей. Но сами масштабы, разнородность и избалованность городского населения, огромные размеры требуемого капитала, необходимость учета технических характеристик инженерных проектов, связанных с решением данных вопросов — все это суть факторы, рассмотрение которых быстро утомляет среднего избирателя.

Думаю, эти три примера весьма типичны. Предлагаемые вниманию общества вопросы столь широки и замысловаты, сопряженные с ними технические вопросы требуют столь специальных знаний, детали проектов столь многочисленны и переменчивы, что общество, будучи поставлено перед ними, никак не может определиться, достичь самоидентификации. И дело не в том, будто общества как такового не существует, будто не существует большого числа людей, одинаково заинтересованных в определенном исходе данной совокупности социальных взаимоотношений. Дело в том, что общество слишком многочисленно, слишком рассеяно и разобщено, слишком запутано. Кроме того, в обществе существует слишком много группировок, вследствие чего всякая совместная деятельность, характеризующаяся серьезными и долговременными побочными последствиями, оказывается непомерно разнообразной; виды деятельности пересекаются между собой порождая новые группы со своими узкими интересами; и мало что может связать все части такого общества в единое целое.

Картина не будет полной, если не принять во внимание наличия множества сил, соперничающих с действенными политическими интересами. Ведь у политики всегда находились сильные соперники. Людей всегда интересовали, в первую очередь, собственная работа и собственные развлечения. Мысль о том, что «хлеб и зрелища» способны отвратить внимание людей от общественных дел, не нова. Но нынешнее индустриальное общество, развившее, усложнившее и умножившее общественные интересы, одновременно преумножило и усилило серьезные альтернативы этим интересам. В тех странах, где в прошлом политическая жизнь протекала наиболее успешно, существовал особый класс, сделавший политику своим главным занятием. Так, Аристотель считал, что к категории граждан, имеющих право заниматься политикой, должны относиться исключительно люди, обладающие досугом, то есть люди, освобожденные ото всех прочих забот, в особенности, от необходимости добывать себе средства к существованию. И до последнего времени политическая практика подтверждала справедливость данного убеждения. Заниматься политикой могли себе позволить только «джентльмены» — люди, обладавшие собственностью и средствами на протяжении достаточно долгого времени и обладавшие всем этим в таких размерах, что продолжать наращивать свое состояние они могли бы только ценой утраты своего лица. Ныне же течение индустриализации столь мощно охватило все сферы жизни, что обладать большим досугом способны лишь бездельники. У каждого из людей теперь есть свое дело: слово «дело» (business) обрело особый и вполне точный смысл, превратившись в «бизнес». И политика тоже выказывает тенденцию превращения в разновидность «бизнеса», становясь неким особым делом, коим обычно занимаются предприниматели и функционеры.

Преумножение общей численности и разнообразия развлечений, удешевление их является мощным фактором отвлечения от политики. В незрелом обществе людям предоставлено слишком много возможностей для развлечений — так же как и для работы — и это мешает им всерьез заняться вопросом организации эффективного общества. Человек — это не только политическое, но еще и потребляющее и развлекающееся животное. Особое значение для нашей ситуации имеет то, что сегодня доступ к развлечениям как никогда прост и дешев. Нынешняя «эра процветания», возможно, продлится и не долго. Но кино, радио, дешевое чтиво, автомобили и все, что им сопутствует, останется с нами навсегда. И то, что все это было изобретено без сознательного намерения отвлечь внимание людей от политических интересов, не снижает эффективности данных изобретений именно в названном смысле. Политическая составляющая человеческой личности, ответственная за его гражданские чувства, неравномерно представлена в различных индивидах. Во многих слоях общества бывает практически невозможно вызвать людей на разговор, посвященный политическим вопросам; уже на первых минутах такой беседы люди начинаю зевать. Стоит только перевести разговор на автомобили, их устройство, преимущества различных моделей, или на сопоставление достоинств различных актрис — и диалог оживляется. Следует помнить, что это удешевление и преумножение возможностей доступа к развлечениям является порождением индустриальной эпохи, усиленной деловой традицией, сделавшей производство средств к приятному времяпрепровождению одним из наиболее доходных бизнесов.

Одна из сторон функционирования технологической эпохи с ее беспрецедентным контролем над естественными источниками энергии, как явствует из сказанного, нуждается в особом внимании. Прежние общества, представлявшие собой местные сообщества, во многом аналогичные друг другу, отличались еще и тем, что принято называть статичностью. Конечно, они изменялись, но вне периодов войн, катастроф и великих миграций изменения в этих обществах носили постепенный характер. Изменения осуществлялись медленно и в основном оставались незамеченными теми, кого они касались. Новые силы произвели на свет мобильные и изменчивые типы ассоциаций. Свидетельством тому явились частые жалобы на распад института семьи. Результатом появившейся мобильности, равно как и ее показателем, стал также и переход от сельских к городским сообществам. Ничто не остается неизменным надолго, включая и те ассоциации, с помощью которых функционирует бизнес и промышленность. Это пристрастие к движению и скорости есть симптом тревожащей нестабильности общественной жизни — оно обладает способностью усиливать собственные первопричины. В строительстве дерево и камень сначала вытесняются сталью; позже сталь дополняется железобетоном, а еще позже эту революцию продолжат какие-то новые изобретения. Местечко Масл Шоулз было приобретено правительством для производства азота, а новые методы его производства уже оставили в прошлом потребность в больших водных запасах. Ни одной представленной иллюстрации не бывает достаточно, поскольку выбирать приходится из разнородной массы примеров. Как можно организовать общество, которое буквально никогда не стоит на месте? На фоне всех этих нестабильных, изменчивых отношений только серьезные (или кажущиеся серьезными) вопросы способны служить неким общим знаменателем. Привязанности в нашей жизни играют совсем иную роль, чем пристрастия. Пристрастиями мы будем обладать, пока бьется сердце; а для формирования привязанностей одних органических причин мало. Одна и та же вещь способна стимулировать, усиливать пристрастия и разрушать привязанности. Ибо последние складываются в ситуации покоя и стабильности; их питательной средой является постоянство отношений. Усиление мобильности подтачивает привязанности на корню. Лишенные же постоянных привязанностей, ассоциации становятся слишком изменчивыми и неустойчивыми для того чтобы позволить обществу найти, идентифицировать себя.

Новая эра человеческих отношений, современниками которой мы являемся, характеризуется массовым производством, нацеленным на отдаленные рынки, она характеризуется наличием телеграфа и телефона, дешевой технологией печати, железных дорог и пароходов. Колумб открыл новый свет только в географическом смысле. Поистине новый мир был создан за последние сто лет. Пар и электричество сделали больше для изменения условий функционирования человеческих ассоциаций, чем все вместе взятые институты, существовавшие до нашего времени. Есть и такие, кто всю вину за пороки нынешнего образа жизни возлагает на пар, электричество и машины. Всегда существует соблазн назначить кого-то другого — будь то дьявол, или спаситель — ответственным за человечество. В действительности же затруднения проистекают скорее из наличия одних и отсутствия других представлений, согласно которым в действие включаются те или иные факторы технологического прогресса. Интеллектуальные и нравственные убеждения и идеалы изменяются медленнее, чем внешние условия. Если же нашим идеалам, ассоциируемым с присущими прошлому представлениями о достойной жизни наносится ущерб, то в этом вина, в первую очередь, самих идеалов. Идеалы и критерии, сформировавшиеся без учета тех средств, с помощью которых их следует достигать и прививать людям, — такие идеалы обречены на зыбкое и неустойчивое существование. Поскольку порожденные индустриальной эпохой цели и устремления не связаны с традицией, существует две системы альтернативных ценностей, и преимуществами обладает та система, которая обладает реальными средствами воплощения в жизнь своего идеала. А так как речь идет о соперничестве между старым и новым (старое же сохраняет определенное обаяние и сентиментальный Престиж в литературе и религии), новые идеалы с неизбежностью оказываются чем-то более резким и приземленным. Ибо прежние идеалы существования все еще привлекают к себе мысль и обладают немалым числом приверженцев. Условия изменились, но достаточно взглянуть на любой аспект жизни — от религии и образования до собственности и торговли — дабы убедиться в том, что в сфере идей и идеалов не происходит ничего похожего на трансформацию. Чувства и мысли контролируются при помощи символов, а новый век не обладает символами, созвучными с его деятельностью. Интеллектуальный инструментарий, задействованный в формировании организованного общества, еще более не соответствует поставленной цели, чем прочие имеющиеся в нашем распоряжении средства. Связи, соединяющие между собой людей, занятых той или иной деятельностью, многочисленны, крепки и изощренны. Но они являются невидимыми и неощутимыми. Ныне мы, как никогда ранее, оснащены физическими средствами коммуникации. Но соответствующие этим средствам мысли и устремления не являются предметом коммуникации и потому они не есть общее достояние. А без этого общество обречено оставаться неким призрачным и бесформенным образованием, судорожно ищущим самого себя, но находящим не свою сущность, а лишь ее тень. До тех пор, пока «великое общество» не превратится в «великое сообщество», общество будет находиться в состоянии затмения. Создать же великое сообщество способна только коммуникация. Наша Вавилонская башня будет построена не при помощи языков, а при помощи тех знаков и символов, без которых невозможно достижение общности опыта.