Обыкновенная пара

12 Рыбкины писи

Я хожу вокруг него, спрашивая взглядом: выполнять приказ или ослушаться? Телефон безучастен, у него нет мнения по этому поводу. «Тебе решать, я всего лишь предмет».

Приказ: «Ты нам не звони, я сама позвоню, ясно?»

Пока меня удостоили только одним звонком, одним и сверхлаконичным: «Мы дома, все в порядке». И голос был не тот, без которого я чахну.

Три дня без новостей от нее. Три дня без звонкого голоска моей дочурки. Три дня, и я все еще жду, все еще покоряюсь? Хватит!

Тон у тещи сухой, суше пустыни. Она напоминает мне о запрете: я не должен звонить, Беатрис категорически против. Я с ума схожу от беспокойства? Ну и что?! После того, как я поступил со своей женой, мне не на что жаловаться! Я сразу же сдаюсь, хорошо, хорошо, я только хотел поговорить с Марион, прошу вас, мадам.

— Бенжамен, это очень серьезно. Это крайне серьезно. Мужчина, не уважающий свою жену, не заслуживает такой женщины, как Беатрис.

Ах, так? Значит, с другой это допустимо? И есть женщины, которых можно не уважать, не испытывая при этом угрызений совести? Следует перечитать Декларацию прав человека, похоже, я не все понял.

— Бенжамен, я думала, вы порядочный человек. Я разочарована. Весьма разочарована.

— Я тоже.

— Что?

— Я тоже разочарован. В вас. И хочу поговорить с Марион.

— Если вы будете говорить со мной таким тоном…

— Значит, вы имеете право говорить мне все что угодно, хотя ничего не знаете, а я должен молчать?

— Я ничего не знаю?! Не смешите меня! Я все знаю, Бенжамен! Беатрис мне все рассказала. Все!

— Что все?

— Все! Я была просто в шоке! На вашем месте мне было бы стыдно. Как вы после этого можете смотреть на себя в зеркало?

— Вот как раз смотрю. Не слишком-то это сложно, можете сами попробовать… а трубку передайте Марион.

Тишина. Потом щелчок в ухе. Теща бросила трубку. Кажется, жутко разозлилась.

Снова набираю номер. Я готов набирать этот номер до тех пор, пока не услышу тоненький голосок. Я готов надоедать им днем и ночью. Но я дозвонюсь до Марион.

— Бенжамен, нам больше не о чем говорить!

— А я хочу говорить не с вами, а с Марион.

— Мне нужно разрешение Беатрис, но она вышла.

— Я отец Марион и хочу с ней поговорить!

— Перезвоните позже.

Вот те на! А как же запрет?

— Нет, я хочу поговорить с ней сейчас.

— Беатрис права, вы грубиян. Позвольте напомнить, что я ваша теща!

Надеюсь, что ненадолго…

Что? Кто пользуется моим мозгом, чтобы так думать? Наверное, я сам, больше вроде некому… Я растерялся. Я не заметил, как у меня появилась эта мысль, судя по всему, она сидела во мне уже давно, пришла не предупредив. Я так взволнован, что с трудом понимаю: стараясь казаться хамом, непочтительным, неприятным, я добился своего. И после этого они хотят, чтобы я был учтивым? Печальный урок.

— Папа?

Меня так потряс звонкий голосок в трубке, радость так захлестнула меня, что я едва смог ее ощутить. Мы не существовали раздельно с моей радостью — тут она, а тут все остальное; я сам обратился в радость, я стал радостью, во мне не осталось ничего, кроме радости.

— Пап, это ты?

Слышать ее уже чудо. Все, что она говорит, прекрасно. Она этого не понимает, что тоже прекрасно, каждое ее слово — драгоценность.

И если я сам что-то говорю, то только затем, чтобы насладиться ответом, чтобы радоваться и радоваться ее голосу.

— Папа, пааап… А рыбки тоже писают?

Ну разве она не прелесть?

Отвечаю, что плохо разбираюсь в рыбах, но мне кажется, что рыбки тоже писают, как же без этого…

— Значит, когда я купаюсь в море, я купаюсь в рыбкиных писях?

Нет, это слишком прекрасно! Я восхищаюсь ею. Я ею горжусь. Мне такое и в голову никогда не приходило.

— Пааап… А я иногда кааак глотну морской воды. Значит, я рыбкины писи кааак глотну?

Чудо, чудо… Ликую в душе и успокаиваю дочку: воды в море так много, а рыбкины писи такие маленькие, что они с водой смешиваются, в воде растворяются, и в конце концов от них почти что ничего не остается. Поэтому она может спокойно купаться.

— Почти что — значит, немножко все-таки остается! А я не хочу купаться в Рыбкиных писях!

Ох, не знаю, сам-то смогу ли теперь плавать без задней мысли… Но как красиво она сказала!

— А бабуля с мамой говорят, что рыбки не писают!..

Так… У меня наверняка будут проблемы. Но дело и без того зашло чересчур далеко.

— Просто бабуля с мамой считают, что ты еще слишком мала, чтобы понять мои объяснения. Им кажется, только взрослый человек может понять, как рыбкины писи исчезают, смешавшись с водой. А я считаю, что ты достаточно взрослая. Сама-то ты как считаешь?

Она колеблется, потом тихонько шепчет: «М-м… угу…»

Наверное, теперь она станет обдумывать этот вопрос, то есть всерьез обсуждать его со своей куклой, чтобы кукла, которая, конечно же, все знает, сказала, что следует об этом думать. Кукла эта не из тех, которые умеют говорить, но она часто рассказывает Марион о том, что думает сама Марион. До чего же полезна такая кукла…

Как бы там ни было, у Марион будет время разобраться и понять, что же она считает, а пока малышка меняет тему:

— Па-па, я хочу, чтобы ты пири-е-хал!

Я таю. И представляю себе Беатрис — глаза вылезают из орбит, голос — как удар кнута: «Чтобы ты при-е-хал! ПРИ! Учись говорить правильно!»

— Ты хочешь, чтобы я приехал… Я не могу, мой ангел, я не в отпуске.

— Тебе ведь только надо сказать жирной свинье, что ты хочешь в отпуск…

— Дорогая, он не жирная свинья. Его зовут Эме.

Она растерялась:

— А мама говорит, что…

— Я знаю, но я хочу, чтобы ты называла его Эме, хорошо? — На этот раз пытаюсь изменить тему разговора я.

— Папа, я хочу, чтобы ты был тут!

Я таю и мучаюсь.

— Ты хочешь, чтобы я был с тобой… Я тоже этого очень хотел бы, но…

Но наш разговор обрывается, его обрывают. Является Беатрис. Я слышу ее суховатый голос, странная смесь сухости и вежливости.

— Марион, попрощайся, пожалуйста, и положи трубку.

Малышка слабо протестует. Совсем слабо. Чересчур слабо. После чего сухость резко возрастает, и мы оказываемся в абсолютно пустынной зоне — ни малейшего намека на растительность до самого горизонта, и я вижу лишь барханы, барханы, барханы, насколько хватает глаз.

— Марион, клади трубку! Сию же минуту!

— До свидания, папа…

В звонком голоске не слышно огорчения, только покорность судьбе. И привычка.

Такие люди не спорят, они приказывают.

— До свидания, мой ангел, моя феечка, любовь моя…

Дослушать ей не дают. В телефонной трубке уже короткие гудки, цензор не дремлет. Что я о ней думаю — вымарано цензором. Что я без нее скучаю — тоже вымарано цензором. И что я люблю ее — опять же вымарано цензором.

Вытираю слезы тыльной стороной ладони и кладу трубку.

Я несчастен.

У меня две руки, две ноги, я здоров, и все-таки я несчастен.

У меня чудесный ребенок, мой ребенок жив-здоров, и тем не менее я несчастен.

У меня интересная работа, я получаю за нее хорошие деньги, у меня, слава богу, прочная крыша над головой, и при всем при том я несчастен.

У меня красивая, умная жена, но я несчастен.

Многие хотели бы оказаться на моем месте, в моей постели, а я несчастен.

Я избалован судьбой, однако я несчастен.

Самое ужасное, что мне даже не стыдно.

Мой нейрон донельзя взволнован — я чувствую, что он одинок, брошен своими дезертировавшими товарищами. У меня остался только один нейрон, да и тот не знает, что делать. Ему необходимо действие, а не хандра. Ему кажется, что, если будет действие или хотя бы перспектива действия, его товарищи, покинувшие мой бездействующий мозг, сразу же вернутся. Короче: если им найдется работа, они, так и быть, вернутся, а если я буду хныкать — спасибо, нет.

Я молча соглашаюсь, я вежливо киваю. Действовать… Но как?

Учредить сообщество подвергшихся издевательствам, осмеянных и сломленных мужчин?

Похитить Марион и уехать с ней далеко-далеко, как можно дальше?

Купить аптеку, чтобы обрести покой и жить с Марион под одной крышей?

Покой? Скажешь тоже! Ты смеешься надо мной? Неужели сам в это веришь? — говорит мой разочарованный нейрон.

Тогда что?

Покориться?

Покориться, но на этот раз сознательно и зная почему?

Или же…

Или же?

Да, конечно.

Меньшее из зол. Единственное решение.

Я соглашаюсь, нехотя соглашаюсь, и мой нейрон доволен — подкрепление скоро придет.

Мое решение пугает и возбуждает меня, манит и удручает, делает меня слабым и придает мне силы.

Чтобы стать ближе к самому себе, к этому сумбуру чувств, я должен смеяться и плакать одновременно.

Что я и делаю.