Обыкновенная пара

2 Предсказания потолка

Возвращаясь с пиццей, встречаю своего клиента, выгуливающего собаку. Конечно же, он со мной заговаривает, а я, конечно же, ему отвечаю. Он спрашивает, что я думаю о гомеопатии. Исходя из ситуации, думаю, что лично мне гомеопатия может повредить, если начну ее обсуждать. И говорю клиенту, что это долгий разговор и пусть он лучше зайдет ко мне в аптеку. И прошу прощения: у меня пицца остывает, а дома дочка голодная ждет. Он понимает, соглашается: «Да, когда дети голодны, не надо заставлять их ждать, а то потом ничего есть уже не станут. Бегите скорее!»

И я бегу.

— Бенжамен, ну что ж ты так долго? Я уже подумывала, вернешься ли вообще!

На языке вертелось: «Не искушай!» — но вовремя осекся.

— Папа!

Она здесь — с лучезарной улыбкой, со свежей, как весна, мордашкой. Солнышко мое! Беру ее на руки.

— Хорошо поиграла с Софи?

Она рассказывает. Об играх, о ссорах, о примирениях, о полднике, о котенке, который царапается, но не больно, потому что это детеныш… Может, это и не очень интересно, но меня интересует. Очень интересует. Она такая живая, такая цельная, когда рассказывает. Сам я обычно рассказываю о чем-то своем отстраненно, как будто это меня не очень касается. Как будто я зритель собственной жизни.

— А ты как, пап? Магазин хороший?

— Хороший, очень хороший…

Она чмокает меня в щеку. Звучный, слюнявый поцелуй.

Внезапно понимаю, что для нее я — личность. Она не знает… или пока еще не знает?

Я думаю: «Дорогая, кого ты видишь, когда на меня смотришь? Скажи мне, кто я!» Но вслух говорю:

— Марион, а я только что думал о тебе — когда попросил зеленые оливки, а не маслины.

— Ты купил оливки?

— Нет, я купил пиццу на ужин.

— Опять!

Ах ты, лапочка моя, совсем забыла, что надо молчать. Что ж, послушай теперь маму.

— Марион, я вам не прислуга и готовить разносолы не могу. Или я на кухне, или работаю. Если тебе не нравятся книжки, которые я пишу… Если ты считаешь, что мое место — на кухне… Между прочим, многим девочкам очень хотелось бы, чтобы их матери писали детские книжки… Скажи честно — тебе не нравятся рассказы, которые я пишу, Марион, а, Марион?

— Нравятся… Просто пицца немножко надоела.

— Увидишь, сегодня она намного лучше, — шепчу на ухо дочке, — я выбрал «супер-люкс». Тебе точно понравится, любимица ты моя!

— Бенжамен, хватит!

Я изумленно смотрю на Беатрис. Что я такого сделал?

— Кончай так обращаться к Марион! Только инцеста не хватало!

К счастью, Марион уже слезла с моих коленей, иначе я бы ее уронил.

— Бенжамен, я понимаю, что ты не отдаешь себе в этом отчета, но отец не должен говорить дочери «моя любимая». Это обращение к женщине, а не к ребенку.

— Я сказал не «любимая», а «любимица».

— Какая разница! Она слышит, что она — твоя любовь. И всякий психолог скажет, что это опасно. Получается, что она для тебя будто и не дочь никакая, может, ты не имеешь этого в виду, но по тому, как ты с ней говоришь, девчонка вполне может вообразить, что она в твоих глазах — женщина! А у нее как раз период, когда очень силен эдипов комплекс, и сейчас не время сбивать ее с толку.

— Но я имею право ее любить?

— О господи, Бенжамен, как ты все усложняешь! Малейшее мое замечание принимаешь в штыки. Пора нам поговорить — мы все-таки муж и жена, и это для нас жизненно важно! Я… Нет, впрочем… давай поговорим после ужина, когда малышка заснет. Хотя ты же видишь — из меня уже искры сыплются… Мне надо высказаться, пока не взорвалась. Марион, за стол!

Мне вдруг захотелось спать. Захотелось лечь без ужина. Без пиццы, без разговора. Стать только телом, которое спит.

Если уж я сказал, что пицца суперлюкс, восхитительная, — мняяу! разве тебе так не кажется, Марион? — придется съесть кусочек.

Беатрис расспрашивает дочку о своей новой книге. Перед тем как предлагать свои книжки издательству, жена всегда проверяет их на Марион. Это хорошая идея: моя любимица указывает пальчиком на те места, которые дети и взрослые понимают по-разному. Моя душенька…

Они прекрасно ладят друг с другом, когда обсуждают книжки, которые должна отрецензировать Марион. Беатрис очень внимательно, не перебивая, слушает нашу девочку, ей важно все, что малышка скажет. А меня их журчание успокаивает: голоса — будто тихая музыка, так приятно…

И вдруг… Сегодня особенный день, сегодня — день великих открытий. Внезапно я все понимаю. Это же очевидно, это же яснее ясного: Беатрис работает.

Любой при виде этой сцены сказал бы: ничего особенного, мама с дочкой мило беседуют, живо, весело, — но… надо бы предостеречь зрителя от поспешных суждений. Тут совсем другое происходит. Идет работа: Беатрис оттачивает свой рассказ, вносит изменения. Эта женщина не ужинает — она правит текст. А Марион ей помогает, хотя и не знает этого. Ну вот, я только что испортил себе один из редких моментов передышки.

Поскольку разговор не со мной — Беатрис интересует мнение ребенка, а не мое, — задаю вопросы себе самому.

С каких пор? С каких пор внутри у меня так пусто? Правда, может быть, не совсем пусто: ведь есть же Марион… Я почти пустой. Но как это вышло? И как я мог этого не заметить?

— Выйдешь из-за стола, Бенжамен, или тебя обслужить?

Ну вот, как только что в машине, я и не заметил, что мы приехали… то бишь закончили ужинать. За столом тоже не я у руля. А когда я бываю у руля?

Когда со стола все убрано, а Марион помыта под душем и готова залезть под одеяло, наступает время сказки. Маминой сказки, которую читает мама. Я очень плохо читаю сказки, я стараюсь читать их на разные голоса, забывая об идее (об идее автора, если я правильно понял), а главное — идея.

— Господи, Бенжамен! (Смех.) Это же не рецепт!

Раз я плохо читаю, то я и не читаю, разве что в те вечера, когда мамы нет дома.

Сегодня вечером Беатрис читает «Писи-каки». Эту историю Марион знает наизусть. Меня от нее тошнит. «Писи-каки»… Ну ладно, мне не слишком нравится эта книжка: тут явно в избытке писи, в избытке каки, — но она нравится детям. Похоже, я утратил детское восприятие, осталась только привычка повиноваться. Далеко не лучшее, что могло остаться от детства.

Читает Беатрис, а мне разрешено сидеть на кровати — это мое место. И слушать — моя обязанность.

Только я не слушаю. Я думаю о том, что меня ждет потом. Сжимаю своей лапищей махонькую ручку Марион и обнаруживаю в голове ужасную мысль: солнышко, а ты не можешь притвориться, что чуть-чуть приболела?.. Совсем чуть-чуть, тогда я смогу отменить сегодня все дела и ухаживать за тобой. Когда ты болеешь, я у руля.

Нет, не болей, моя радость, а то ведь получится, что от моей гнусной мысли ты и заразилась. Нет, ты спи, спи спокойно, моя птичка, папа что-нибудь придумает. Твой папа… твой пустой отец. А чем заполняют пустого отца? Пиццей. Рассказами про писи-каки. Журнальными столиками. Иногда я вот так бормочу себе под нос бог весть что. Наверное, чтобы заполнить пустоту.

Я смотрю на потолок, разглядываю тени на потолке. Это мой тест Роршаха[1]. Или моя кофейная гуща, мой хрустальный шар. Я вижу, как вырисовывается ожидающий меня вечер. На потолке все написано.

Вон там тень удлиненная, похожая на растянутую жвачку, изжеванную, лишившуюся всякого вкуса, эта тень — наш разговор в гостиной. Рядом с журнальным столиком.

«Бенжамен, ты не в порядке». — «Нет, нет, я в порядке». — «Знаешь, под конец Одиль с Орельеном жили ужасно: Орельен ни в чем с ней не соглашался, потому Одиль и ушла; для Орельена это было ужасно: дети для него все; конечно же, она добилась, чтобы дети остались с ней, Одиль знает, чего она хочет, а у него теперь депрессия, Орельен утратил вкус к жизни; конечно же, два уик-энда в месяц — это мало, но таков закон; если бы он вовремя взял себя в руки, мог бы этого избежать; Одиль его предупреждала, но он ничего не понял или неспособен был измениться, — ты меня слушаешь, Бенжамен?» — «Да-да, слушаю… Чего ты от меня хочешь?» — «Чтобы ты встряхнулся, Бенжамен! Сколько можно жить на зарплату! Вложи деньги! Купи аптеку! Даже твой отец тебе это говорит. Ты будешь сам себе хозяин, перестанешь быть на посылках у этой жирной свиньи: Бенжамен, сделай то, Бенжамен, сделай это, — а ты молчишь, покорно все исполняешь, не знаю, как ты это выносишь… лично я бы не выдержала, если бы мной командовала эта жирная свинья». — «Беатрис, я думал об этом, но я еще не готов; возможно, когда Марион вырастет, мне будет легче вернуться к этой мысли, а пока я не хочу приходить с работы домой, когда она уже спит, не хочу сидеть все выходные над бумажками, я хочу проводить время с ней». — «Бенжамен, ты боишься ответственности; ты хочешь не хозяйничать в аптеке, а только продавать лекарства». — «Мне нравится то, что я делаю, вовсе не стыдно быть продавцом; между прочим, ты ведь продаешь свои рассказы о писях и каках, и успешно их продаешь, но разве тебя можно назвать продавщицей?» — «Скажи прямо, что я пишу дерьмо!» — «Я такого не говорил!» — «Но подразумевал! Если ты презираешь мою работу, хотя бы наберись смелости сказать это мне в глаза!»

И так далее и так далее. Не меньше часа. Вытянутая тень на потолке предвещает мне целый час бессмысленных споров.

Раз двадцать… да, раз двадцать мы уже так спорили, раз двадцать, не меньше. Я не хочу покупать аптеку. Но я хочу жить вместе с Марион. Как будто одно противоречит другому…

Ладно, перейду-ка к другой тени на потолке — к другому пятну. Оно небольшое, оно напоминает клубок. Это мы, Беатрис и я, в постели.

Поскольку мы поссоримся, придется мириться.

— Нам нужна близость, Бенжамен, в этом секрет прочных супружеских пар; подлинная близость начинается с близости телесной, согласен?

Я соглашусь. Вполне сдержанно. Пресытившись словами, я захочу спать, у меня разболится голова. И, как всегда, подступят слезы. Но я не стану плакать, я же мужчина. Она потянется ко мне, чтобы заняться со мной любовью.

— У нас должна быть полноценная сексуальная жизнь, Бенжамен, счастье супружеской пары неразрывно связано с плотью, согласен?

Она заставит меня трогать ее тут и там. Не так! Ну же, Бенжамен! Вот как надо! Да-да, так! Так! Потом она почувствует, что готова, и внезапно вскрикнет:

— Теперь, Бенжамен, войди в меня!

Бенжамен войдет. Она скажет: «Сильнее! Еще! Сильнее, сильнее, я хочу, чтобы ты был самым сильным. Еще сильнее, еще!» Она будет орать все это так громко, что я испугаюсь: а вдруг Марион не спит? Она станет выкрикивать непристойности, иначе ей не возбудиться — у всех свои фантазии, Бенжамен, это и есть сексуальность. Она потребует, чтобы я тоже это произносил, станет нашептывать мне на ухо то да се, чтобы я повторял, но я не стану. Я не могу произносить такие слова. У меня не получается, а может, стимула нет. Я не люблю слово «дыра», не люблю слово «мохнатка», и другие такие слова тоже не люблю. Довольно и того, что она в изобилии сыплет ими сама.

Потом… потом: «Ну же, трахни меня, Бенжамен, иди ко мне в дырку, ну, проткни меня, ну, дальше, глубже, еще, еще, ну, пронзай, пронзай меня, давай, даваааай…»

Потом… Потом, когда она завопит «Дааааа!!!», я, к своему удивлению, почувствую легкий кайф (слегка… немного больше, немного меньше). Возможно, все дело в том, что приятно слышать, как она говорит «да», от нее ведь не дождешься ничего подобного. Нигде, кроме постели.

Потом… потом все будет кончено. Нет, не совсем. Она начнет комментировать, что у нас получилось хорошо, что средне, что надо улучшить там, где я не прилагаю никаких усилий. Из эгоизма.

— Ты слишком стыдлив, мой милый Бенжамен, неужели у тебя язык отвалится, если скажешь мне пару сальностей?

Думаю, да. Язык у меня точно отвалится, только я ей об этом говорить не стану. А когда наступит очередь моей оценки, замечу, что это было здорово, и все. А она в ответ снова споет ту же песенку:

— Бенжамен, супруги должны обсуждать сексуальные проблемы, а ты слишком зажат. Ты не выговариваешься, ни слова не скажешь о том, что тебе нравится.

Что мне нравится… Чего бы мне хотелось, так это нежности, неторопливости, самозабвения… чего-то такого, чего хочется людям скованным, неловким…

— Бенжамен, да ответь же мне наконец!

— Ну… если я что и люблю, то это нежность…

— Да неужели? А мне, если нет напора плоти, ни за что с места не сдвинуться. Мне надо, чтобы чувствовалась энергия, чтобы это стимулировало, мне не нужно никакой красоты, пусть будет грубо, лишь бы скорее и сильнее.

Мне, как всегда, кажется, что мы занимались не любовью, а спортом. Когда мы займемся любовью?

Тень на потолке выносит свой приговор: в постели тоже веду не я. Я не хочу вести, я только хочу, чтобы мы передавали друг другу руль.

— Бенжамен, тебя так вдохновляет потолок?

Я понимаю, что мы у цели, и прекращаю рассматривать тени, танцующие на потолке. Нет, потолок меня не вдохновляет, он не предвещает ничего хорошего.

— Спокойной ночи, моя любимица, счастливых снов.

Беатрис вздыхает:

— Бенжамен, ты специально это делаешь? Ее зовут Марион, ты можешь называть ее по имени, ведь это не трудно? Доброй ночи, лягушонок, спи спокойно!

— Спокойной ночи… — отвечает сонный лягушонок.

Я смотрю на нее, ловя мимолетное счастье: Марион, сложив руки ладошку к ладошке, подсунула их под щеку и закрыла глаза. Малышка не знает и никогда не узнает, насколько она прелестна, насколько очаровательна, насколько этот ее жест полон истинной нежности и ошеломляющего целомудрия. Она до боли очаровательна. Может быть, когда-нибудь я все же куплю аптеку: хочется и дальше видеть этот жест. Ради чего стоит постараться? Ради этого жеста стоит.

Мы встретились взглядом с Беатрис, она тоже растрогана. Иногда у нас бывают моменты согласия…

И мы сразу же выходим — на цыпочках. Мы оба знаем: как только Марион «устроилась», приняла такую позу и закрыла глазки, сон не заставит себя долго ждать, он уже на пороге…

И я тоже на пороге… и я очень неловко переступил порог сеанса общения, обсуждения, диалога… словом, всего, что свойственно любой прочной супружеской паре. Прочной?

Я иду в туалет — надо же сделать маленькую передышку перед разговором и всем тем, что, судя по предсказанию потолка, за ним последует. Впрочем, дело не только в передышке. Тут и необходимая мера предосторожности, так как, если мне захочется на минутку прервать сеанс общения, жена сразу же заподозрит в этом желание уйти от разговора. Но если я терплю, боясь выглядеть трусом, мочевой пузырь начинает мучить меня, я думаю только, как бы скорее отлить, уже не обращая внимания на разговор, и в ответ ляпаю то, что первым придет в голову. Ну а зачем мне обещать, что куплю аптеку, только из-за нестерпимого желания пописать?

Приняв меры предосторожности, направляюсь в гостиную, где ждет Беатрис. Она уже достала пачку бумаги и любимую ручку. Черт! Неужели придется подписывать свои показания? Вот молодец, что в туалет сходил!

— Послушай, Бенжамен, сегодня у меня нет времени на разговоры: надо записать все, что сказала Марион по поводу «Ручной лягушки», пока свежо в памяти, а то ведь половину забуду. Я уже поняла, как улучшить финал, и не хочу, чтобы мысли эти улетучились, понимаешь?

Киваю в ответ.

— Ты на меня не сердишься, Бен?

Ничуть! Качаю головой.

— Спасибо, Бен, ты такой милый! Ты никогда не против, если мне нужно работать, каковы бы ни были обстоятельства, и, знаешь, я это очень ценю.

— Все в порядке, — говорю в ответ. — Работай спокойно, а я пока почитаю в спальне…

— Погоди, Бенжамен, я должна тебе сказать…

Это еще о чем? Чувствую, как меня охватывает тревога. Неужели надо сменить и диван? Неужели от тоски по детям бедный Орельен покончил с собой? Или она нашла аптеку, продающуюся в нашем районе?

— Я пригласила Баранов, помнишь их?

— Хм… И когда же они придут?

— Завтра. Это у них единственный свободный день.

Супруги по фамилии Баран… Трудно сказать, то ли сами они нравятся Беатрис, то ли идея приятельских отношений с ними. Мадам Баран, ее зовут Беранжер, не из нашего круга: она состоит в более или менее отдаленном родстве с кем-то из сливок общества, и ее среда — издательская. Это приветливая, симпатичная и искренняя мещаночка. Месье Баран — как его, бишь, звать-то?.. все время забываю — невозмутимый бизнесмен, о котором даже и не знаю, что думать. Короче, нет у меня определенного мнения о чете Баран.

У этих Баранов шестеро детей, маленьких, больших и средних. Беатрис не любит, когда я подшучиваю над их фамилией, но как устоять перед искушением.

— Баранов? Надеюсь, ты пригласила не все стадо?

— Перестань, Бенжамен… Придут только взрослые… без детей.

— Ягнят оставят в овчарне?

— Бенжамен, кончай глупости говорить, эти шутки достойны школьника!

— Что ж, значит, я остался молодым. А что… чем мы будем их угощать? Баранью ногу запечем?

— О-о-очень смешно. Я все, что нужно, заказала в китайском ресторане. Вина купишь?

— Вина-a-a? Ты думаешь, бараны пьют вино?

— Даже самая удачная шутка хороша один раз, Бенжамен. На второй уже не очень смешно. Представляешь, что слышат каждый день их дети в школе?

— Бедные барашки…

— Бенжамен, мне надо работать…

Я делаю вид, что ухожу, но тут же возвращаюсь. Хватаю со стола лист бумаги и протягиваю его жене:

— Беатрис!

— Что еще?

— Нарисуй мне барашка…

Она улыбается. Едва заметно, но улыбается.

Я доволен, мы хорошо поговорили.