Обыкновенные инциденты

Великая американская мечта

— Эдвард, — ласково начал Барни, обойдя меня, сидящего в кресле. — Я вижу, ты толковый парень. Я уверен, что ты сможешь сделать в нашей фирме прекрасную карьеру. Будешь хорошо работать, мы тебя продвинем. Ты сможешь стать менеджером в конце концов. Посмотри на меня…

Я посмотрел. Барни как Барни. Лысый. Усы. Живот. Брюки. Рубашка. Яркий галстук. 35 лет.

— Еще год назад я был сейлсмэном в магазине медицинского оборудования. Сегодня — я хозяин! — Барни гордо выпятил живот.

Он продавал мне Великую Американскую Мечту. Он явно повторял слова, некогда сказанные ему всеми его боссами в моменты оформлений Барни на работу.

«Хуй-то, — подумал я. — Ваша мечта — не наша мечта. Не для того я свалил от строительства коммунизма, чтобы здесь, у хуя на рогах, в Централ-Айслип, в самом отвратительном углу Лонг-Айленда строить себе будущее мелкого менеджера, трудясь для процветания вульгарной фирмы Барни энд Борис».

Вслух же я сказал:

— Да, босс, я буду стараться. Вы мне лично симпатичны, босс. В фирме собрались очень симпатичные люди. Я заинтересован работать с симпатичными людьми.

Барни похлопал меня по плечу. Я знал, что мелкому бизнесмену всегда приятно, когда его называешь «босс». Нехитрая психология. Барни положил передо мной заранее заготовленную бумагу, и я подписал ее, не читая. Мне было все равно, что они там написали. Очевидно, выдумали для меня должность. По устной же договоренности со мной «Барни энд Борис» брали меня переводчиком к Косогору. Чтобы они могли свободно общаться с Косогором и Косогор мог объяснять, чего он хочет, докторам, медсестрам и любым другим персонажам в бизнесе покупки и продажи подержанного медицинского оборудования. Я буду стоить «Барни энд Борис» четыре доллара двадцать пять центов в час. Недорого. Но если быть объективным, я понимал, что мой английский язык, будучи значительно гибче и лучше косогоровского, однако же не стоил более 4,25 в час.

Борис, молодой толстяк с манерами фольклорного итальянца, встал, оторвавшись от бумаг, дабы пожелать мне счастливого первого дня работы для славной фирмы «Б энд Б». Я вышел из просторного кабинета в еще более просторное помещение приемной.

Между столом со старушкой-секретаршей, матерью Бориса, и светлой банкой с холодной водой на пьедестале холодильника сидел мой приятель и отныне непосредственный начальник — Леонид Косогор. Рядом с ним на линолеуме пола стояли два старых черных портфеля. Портфели Косогор привез из города Симферополя.

— Ну што, Едуард, оформился? — Южный простонародный акцент Косогор также вывез из Симферополя. — Готов к исполнению служебных обязанностей?

Леонид взял шляпу, лежащую рядом с ним на синем стуле, и встал. В стоячем виде он был высок, горбат и худ. Очки на шнурке от ботинка сына Валерки висели у Косогора на шее. На нем был видавший виды советский серый костюм, рубашка, галстук и поверх — серое полупальто с черным воротником из искусственного меха. Косогор имел вид плохо ухоженного пролетария, только что вышедшего на пенсию. По возрасту ему и полагалось на пенсию.

— Так точно, готов, товарищ почетный узник Архипелага ГУЛАГ!

— Тогда возьми один портфель, лодырь! — Косогор взялся за ручку ближайшего портфеля.

Я поднял с полу оставшийся.

— Ебаный в рот! Что у вас в нем, Леня?

— Електроника… — важно сказал Леонид. — Будь осторожен, не бросай портфель, когда будешь класть его в машину.

Если б он не сказал, что электроника, я бы подумал, что в портфеле наковальня.

— Гуд лак, бойс![1]— кивнула нам вслед старушка-секретарша.

В дверях офиса, ласково улыбаясь, застряли Барни и Борис.

— Вы не забыли адреса клиентов?! — крикнул Барни.

— Скажи ему, пусть он идет на хуй с его советами! — засмеялся Косогор. — Он уже три раза спрашивал меня, не забыл ли я адреса.

— Вы отлично все понимаете сами, Леонид, — сказал я. — Зачем вам переводчик?

— Чтобы ты, дурак, с голоду не помер. Жрать-то надо. Стихами сыт не будешь.

Мы вышли из барака «Б энд Б» и, с некоторым трудом вытаскивая ноги из весенней свежей грязи, добрались до старого «олдсмобиля» Косогора. «Олдсмобиль» был в точно таком же состоянии, что и Косогор. Только одна дверь, водительская, открывалась.

— Залазь ты первый! — скомандовал он.

Цепляясь ногами за лишние, по-моему, рычаги и провода, я влез. Косогор, расправив полупальто, не спеша уселся на водительское место и начал не спеша рыться в карманах.

— Запомни первое правило трудящегося человека, — сказал Косогор тоном школьного учителя. — Никогда, ни при каких обстоятельствах — не торопиться. Платят нам почасово, так что спешить нам некуда. На, держи карту, будешь штурманом. А я буду водителем и стрелком-радистом. Хуево, что ты не умеешь водить car[2]… Здоровый лоб, давно бы научился…

— Где? Я всегда был бедным. Это вы у нас были привилегированным членом общества — председателем рабочего контроля. Я был поэтом, у меня денег не было…

— Работать не хотел, вот и был поэтом. Ну, поехали?

— Да уже давно следовало бы поехать, — съязвил я. — Вы сами-то автомобиль водить умеете, Леонид?

— У меня всю жизнь была машина, — гордо сказал Косогор.

— И в ГУЛАГе?

— Ну в ГУЛАГе нет, конечно. — Он вдруг расхохотался. — Там на казенных машинах возили… У меня и до войны была в Симферополе машина, и потом, когда из лагеря реабилитировали, я целых два «Москвича» разбил у нас на крымских дорогах.

«Олдсмобиль», как тяжелый танк, не спеша выполз из грязи на асфальт и, минуя запаркованные авто соседних с «Барни энд Борис» столь же важных лонг-айлендовских мелких бизнесов, вылез на дорогу с двойным движением. Вокруг, по крайней мере, куда достигал глаз, нас окружали новенькие индустриальные объекты. Склады, бараки, башни, трубы, несколько легких полевых небоскребов среднего размера еще в лесах, краны и море грязи. Скучно и противно было глядеть на этот пейзаж. И особенно противен он был именно в весеннюю, конца марта, распутицу, в момент, когда развороченная земля еще не успела улежаться и обрасти вновь, хотя бы только там, где ей позволили, защитной коркой травы и камней. «Барни энд Борис» была молодой фирмой, посему ей досталось место на самом краю искусственной пустыни.

— На хуя все это человеку нужно, Леня? Все это железо и другая мерзость? — спросил я, вздохнув.

По крыше «олдсмобиля» затоптался дождь.

— Ты не философствуй, философ, а лучше выполняй функции. Смотри на карту, — сказал Косогор.

Он, следуя своему собственному правилу, не торопился. Мы ехали со скоростью чрезвычайно медленной, держась середины шоссе. Трафик не был оживленным в этой части Лонг-Айленда, однако некоторые водители клаксонили нам, проскакивая, очевидно, желая над нами посмеяться. Мне стало стыдно, что мы так медленно едем, как старики или инвалиды.

— Может, прибавим газу, Леня? — предложил я. — Лучше в Квинсе в «Мак-Дональд» зайдем, посидим?

— Ни хуя, пусть себе гудят. — Косогор даже нажал на тормоз «олдсмобиля». — Им, может быть, от выработки платят, вот они и спешат. А нам — почасово…

Вспомнив психологию кадрового рабочего, я заткнулся. Я всегда был некадровым рабочим, случайным пришельцем, текучей рабочей силой, пришедшей пережить трудное время, как сейчас, сделать немного денег и свалить. Кадровые же рабочие ни в СССР, ни в Соединенных Штатах и, наверное, нигде в мире, не торопятся. В отличие от авантюристов в беде (мой случай), им работать всю жизнь.

В похожем на скучный украинский захолустный городок Квинсе мы заблудились.

— Бля, куда ты смотрел! Штурман, называется!

Леонид, сняв шляпу, вылез из машины и пнул ногою колесо. Может быть, чтобы не пинать меня. Длинные несколько волосин над лбом, назначение которых заключалось в символическом прикрытии косогоровской лысины, упали ему на очки.

— А вы куда смотрели? Я же вам сказал, что я в блядском Квинсе никогда в жизни не бывал. Как аристократ духа, я не покидаю пределов Манхэттана. Я даже их нумерации не понимаю. Что, например, это ебаное тире между цифрами значит? Вы должны знать, вы живете рядом, в Астории?

— А вот я не знаю! — сердито сказал Косогор. — У тебя есть еще дайм? Аристократ хуев! Придется опять позвонить Барни.

— Зачем звонить, что мы, дети? Найдем! Сейчас сориентируемся и найдем.

— Мы уже сориентировались. Я уже галлон бензину сжег! Вон спроси у черного, видишь, идет. Похоже, местный. Спроси!

— Леня, что у такого спрашивать. Он или кроме своей улицы нигде не бывал, или же умышленно пошлет нас не в том направлении.

— Ты што, расист, Едуард?

— Причем здесь расизм? У него рожа, видите, недовольная. Одет он бедно. Ясно, что дела у него хуевые, хуже, чем у нас с вами. Он не откажет себе в удовольствии запудрить белому человеку мозги, послать его хуй его знает куда. Опыт, мистер Косогор, а не расизм. Спрашивал я у таких дорогу, и не раз…

Сконцентрировавшись, мы все же отыскали нужный адрес. Сразу от чугунной калитки, окрашенной в зеленый цвет, вдоль бедра дома ступени вели в полуподвал. На ядовито-зеленой двери в полуподвал висела табличка: «Доктор Шульман. Общие болезни. Рентгеноскопия». Я крутанул бронзовую лопасть звонка.

Только ветер был слышен, распыляющий над Квинсом последние капли шестого за день дождя. Я крутанул еще раз. Сквозь дверь просочились звуки осторожных шагов.

— Who is it? — спросил вялый женский голос.

— Доктор Шульман?

— Доктор Шульман не может вас принять.

— Как это не может? — Леонид сжал мое плечо. — В газете написано, что можно приехать посмотреть аппаратуру с 9-ти до 5-ти. Барни дал мне объявление. Оно у меня в машине… Откройте пожалуйста!

— Кто вы такие?

— Мы от фирмы «Барни энд Борис». Мы хотели бы осмотреть ваш рентгеновский аппарат. Доктор Шульман дал объявление о продаже рентген-аппарата.

— Доктор Шульман мертв.

— Ни хуя себе! — воскликнул Косогор. Снял шляпу и почесал затылок. — Спроси ее, когда он умер?

— Какое это имеет значение? — прошептал я. — Валим отсюда на хуй!

— Имеет. Мне нужно будет отчитываться перед Барни. Он с меня спросит. Что я ему скажу? Что доктор умер? Так он мне и поверил!

Я постучал в дверь.

— Простите пожалуйста, миссис, а когда умер доктор Шульман?

— Сегодня утром.

— Может быть, вы все-таки откроете?

В дополнение к женскому, из-за двери просочился мужской голос, и после короткого диалога дверь открылась.

— Извините, я думала, вы пуэрториканцы… — Миссис оказалась женщиной лет сорока, в халате. Блондинкой, вполне красивой, но начинающей полнеть. — Это я дала объявление в газету. Я совсем забыла… Когда такое горе…

Рядом с нею стоял чернокудрый молодец явно латиноамериканского происхождения. Не пуэрториканец, но, может быть, аргентинец или бразилец… Такими в старых русских пьесах бродят по сценам приказчики, находящиеся в преступной связи с женою купца-хозяина.

— Ебарь! — громко констатировал Косогор, поглядев на молодца. — А старика они убрали. Спроси у нее, не передумала ли она продавать оборудование рентген-кабинета.

Я спросил. Мы узнали, что миссис зовут Присцилла, потому что «приказчик», схватив (именно схватив с цыганской порывистостью) ее руку, сказал:

— Присцилла, давай избавимся от этих бесполезных для нас предметов! Чем скорее, тем лучше!

— О'кэй! — согласилась Присцилла. И обратилась ко мне: — Поднимитесь, пожалуйста, на улицу и зайдите с главного входа.

Я послушно повернулся. Но бывший узник ГУЛАГа не поднял с пола свой портфель.

— Почему? — спросил он, стоя на моем пути.

— Что почему, Леонид?

— Почему они не хотят, чтобы мы прошли через офис? Они что-то прячут от нас. И ты знаешь что?

— Что? — спросил я, тесня его к лестнице.

— Труп доктора, — сказал Косогор.

— Леня, — сказал я, — вы перечитались американских детективов, пиратски издаваемых в Израиле по-русски. Признайтесь!

— Они убили его, и труп находится в офисе…

— Леня!

Осмотрев рентген-кабинет, отвинтив с моей помощью несколько шурупов и гаек, померив амперметром напряжение в нескольких проводах, произведя полдюжины арифметических действий в неопрятной пухлой тетради, Косогор сообщил мне пренебрежительно, что старую рухлядь покойного Шульмана «Барни энд Борис» покупать не будут.

— Нет смысла. Оборудование изношено до предела. Механическая часть еще ничего, но электронная… — Косогор сплюнул чуингам в ладонь и предложил вдове поставить на квитанции с шапкой «Барни энд Борис» ее подпись.

Вдова было отказалась, испугавшись, что мы желаем ее каким-либо образом обмануть, но я, отведя в сторону латиноамериканского ебаря, заверил его, что фирма купит аппаратуру непременно, и вдова уступила тройному нажиму. Подписала.

Именно за освидетельствование они и платили Косогору двадцать долларов в час. Оказалось, что подобно старому ветеринару, способному, всего лишь приложив ухо к грудной клетке коровы или лошади, определить, какая у животного болезнь, или, покопавшись в коровьем душистом дерьме, определить по цвету дерьма, что у коровы с желудком, прибывший из Симферополя через Рим Косогор разбирался в здоровье медицинских машин. Покружив вокруг докторского оборудования, поскребя здесь и там, приложившись клеммами допотопного симферопольского амперметра с разбитым стеклом к паре проводов, он мог уверенно сказать, стоит или не стоит приобретать облупленного монстра. Оказалось, что Косогор обладает редчайшей в Соединенных Штатах профессией, что Косогоров в Штатах раз, два да и обчелся, и они ценятся на вес золота.

— Если бы я хорошо говорил по-английски, они бы мне платили двадцать пять в час как миленькие, — утверждал Косогор.

А разница между докторским оборудованием России и Америки была, оказывается, для доктора Косогора не важнее различия между коровами двух стран.

Методы его были грубыми. И в этом он тоже походил на ветеринара. Мы устанавливали в новенький офис рентген-аппаратуру, закупленную у «Барни энд Борис» с чрезвычайно обольстительно выглядевшим доктором-хайропрактером.[3] Высокий, с полуседой бородкой и усами, по-жуирски подкрученными вверх, бывший лейтенант-кёнел Эрнест Уайтхолл напоминал Дьявола или Дракулу.

— Я тебе клянусь, Едуард, — смеялся Косогор, стоя на коленях и завинчивая громадным ключом головку болта, — этот миленький офис доктор добыл совсем не тем, что разминал спины больным. Он размял какой-то богатой бабе совсем другое место! Вот, учись у доктора, как надо действовать. А ты что? — Леня никогда не упускал случая поучить меня, как нужно жить. — Статьи твои никто не принимает. Стихи твои никому на хуй не нужны. И роман твой никто не хочет печатать… Хуем надо работать в этой стране, если не можешь мозгами.

— Что же вы-то руками работаете?

— Я уже старый. Это ты — молодежь… Я моим хуем кое-что еще могу сделать, но вот такой офис на углу 57-й и Бродвея — мне слабо хуем заработать.

— Сами себе противоречите. Доктор Уайтхолл вашего возраста, Леонид.

— Он, блядь, — котяра откормленный. Ему бы фронт пройти, как я, окружение, потом еще десять лет лагеря. Его бы и в живых давно не было… — Вспомнив об окружении в лагере, Косогор посуровел и решил подтянуть мою дисциплину. — Ну-ка, бля, давай ложись, докручивай болт, лодырь! Сидишь тут…

Я взял у него ключ и лег на пол.

— На хуя он уже тут ебаный rug[4] набил?! — выругался Косогор из-за хребта машины, остановив электродрель. — Ну на хуя! Спешит мани зарабатывать, сука бородатая! Погляди-ка, что произошло?

Я поглядел и увидел, что, сверля дыру в бетонном полу, Косогор разрушил толстый серый макет, покрывавший пол офиса. Ткань неловко зацепилась за сверло, и электродрель выдернула несколько нитей по всей длине макета. Глубокая борозда, шириной в добрый инч, пересекала кабинет.

Я ничего не сказал. Хотя Косогор и называл меня интеллигентом, он делал это лишь для того, чтобы ему удобнее было отпускать шуточки. Чтобы нам веселее было работать. Он знал, что я умею кое-что, и сам признал однажды, что в отличие от основной массы современной молодежи, «руки у тебя не из жопы растут, Едуард!» Я знал, что он должен был вырезать в макете круглую дырку больше диаметра сверла, а уж потом усердствовать с дрелью. И он знал, но не сделал.

— Давай, набросай чего-нибудь на пол, чтобы закрыть это блядство! — сказал Косогор, отвернувшись. — Сейчас Барни с Уайтхоллом должны заявиться.

Мы заморочили американцам мозги, и они не заметили повреждения. Барни сказал, чтоб мы поторапливались и не беспокоились о наших часах. Что он нам заплатит как следует. Доктор согласен прибавить денег, лишь бы мы скорее закончили установку. Доктору не терпелось начать делать деньги после того, как столько денег было вложено в новый восьмикомнатный офис. Барни выругал нас за то, что часть станины, только что заново окрашенной в Сентрал Айслип, оказалась ободранной при установке, и обязал нас подкрасить станину. Завтра, сказал Барни, он сам явится помогать нам рано утром.

— Энтузиаст хуев, комсомолец, — фыркнул Косогор. — Только нам Барни тут не хватает!

— Что станем делать с макетом, Леонид?

— Хуй его знает… — Косогор задумался. — Скажем, что такой он и был.

— Вы смеетесь, Леонид. Что, доктор слепой, что ли?

— На хуя он поторопился набить этот rug!

— Может быть, купить такой же макет в магазине и заменить?

— Охуел? Двадцать квадратных ярдов. Такого качества rug затянет на двадцать пять долларов за ярд. Не меньше.

В конце концов мы обнаружили в углу заново окрашенной кладовой среди обрезков материалов, оставленных макетчиками, несколько небольших кусков макета и, повозившись пару часов, врезали их на место испорченных. При желании возможно было заметить врезанные куски, но таким образом мы уже могли свалить все на макетчиков. Стемнело, и мы включили свет… Повеселевший Косогор, вооружившись баллоном зеленой краски, занялся распылением ее на ободранные нами части станины.

— Жадный жулик Барни мог бы предложить нам оплатить сверхурочные часы по сверхурочным расценкам. Мы работаем сегодня уже десять часов, — изрек Косогор и бросил баллон. — Фуй, какая мерзость! Пошли отсюда на хуй. Ебаный распылитель опасен для здоровья. Такую окраску следует производить в маске…

Войдя на следующее утро в офис, мы застали там доктора Уайтхолла, розового, злого и почти в слезах, и Барни в состоянии исступления.

— Леонид! Леонид! — закричал Барни голосом, каким, может быть, взывали к Леониду Спартанскому у Фермопил античные греки. — Что вы наделали?

Он схватил Косогора за рукав куртки и, быстро протащив его по прихожей, втащил в рентген-кабинет. Я последовал за ними.

Нет, не злосчастный макет был повинен в плохом настроении Барни и Уайтхолла. Розовая стена, к ней была закреплена уходящая к потолку рельса (к рельсе доктор будет прислонять больного, чтобы сделать снимок грудной клетки, и по ней же будет ходить вверх-вниз тележка — важная часть рентген-аппарата), была вся усеяна зелеными пятнами различной величины. Я нашел граффити, оставленные Косогором, симпатичными, но Уайтхолл и Барни, очевидно, думали иначе.

— Но проблем! — сказал Косогор уверенно. — Но проблем, Барни! Мы покрасим стену.

Он обратился ко мне:

— Скажи ему, что «но проблем». Чего он расстраивается…

Когда Барни сообщил доктору Уайтхоллу, что мы покрасим стену, тот, против ожидания, рассердился еще сильнее.

— Нет уж! О нет! — закричал он. — Ни за что! Я не позволю им больше коснуться моего офиса. Достаточно! Вон! С меня достаточно русских! Вон! — И он выгнал нас.

В наказание нас сослали в Гарлем. На следующий же день. Разобраться в какой-то проблеме, которая у них там возникла с защитой от воздействия рентгеновских лучей техника-рентгенолога. Пару месяцев назад «Барни энд Борис» установили в госпитале аппаратуру.

— Все черные, — удрученно изрек Леонид, когда со сто десятой улицы мы свернули на Ленокс-авеню. — Ни одного белого.

Обычное оживление туземной африканской деревни царило на Ленокс-авеню. У каменных хижин стояли аборигены и потягивали из бутылочек любимые алкоголи.

— На то и Гарлем, — комментировал я угрюмо. — Может быть, нужно было мэйкапным кремом рожу намазать? У меня есть в ванной. Одна подружка забыла. Ну не за черных, так за пуэрториканцев сошли бы издалека.

— Ничего, не боись, прорвемся! — подбодрил меня Косогор, очевидно, окрепнув от моей робости. — Вот твой коллега — поэт Худяков — однажды прошел через Гарлем пешком. Ночью! И жив остался. К нему подошел страшнющий тип и говорит: «Какой у тебя, беленький, красивый пиджак!» А Худяк ему отвечает: «Нравится, хочешь пиджак? У нас, у русских, такая традиция, что если другу что нравится, следует подарить ему эту вещь…» И начинает снимать пиджак… Черный застеснялся. «Не надо, говорит, у меня размер другой. Спасибо…»

— Худяков чокнутый, — сказал я уныло. — Что с него взять. Ему жизнь не дорога.

— А и что в эмигрантской жизни хорошего? Скажи мне? — вздохнул Леонид. — Что? Валерка, сукин сын, сегодня отказался со мной по-русски говорить…

Валерке, сыну Леонида, — четырнадцать лет. Валеркина мать, молодая еще женщина, бросила их. Они живут вдвоем. И постоянно конфликтуют.

— Правильно сделал. Мы где живем? В Соединенных Штатах Америки, штат Нью-Йорк. Это не Симферополь, нужно говорить по-английски, — поддержал я начинание Валерки.

— Ты такой же мудак, как Валерка! На хуя же мы — он русский и я русский — будем говорить по-английски?

— Ладно, мистер Косогор, оставим тему, а то поругаемся…

Мы запарковали «олдсмобиль» под полуразвалившимся мостом, в тени густо заплатанных сараев и вылезли из него.

— О! Беленькие! — прокричали радостно пробежавшие мимо черные дети.

Со всех сторон на нас были обращены черные физиономии. Я почувствовал себя гориллой в Централ-Парке.

— Вынь дрель из портфеля! — приказал Косогор. — А я возьму в руки амперметр!

— На кой хуй! — удивился я.

— Как на кой хуй, дурак? Чтобы им сразу было видно, что мы рабочие, работать к ним приехали.

Я вынул дрель, и мы пошли — портфели во всех руках, дрель у меня под мышкой — к госпиталю. Только тут я заметил, что Леонид приготовился к визиту в Гарлем. На нем была не шляпа, но дешевая засаленная кепка с козырьком, наподобие бейсбольной. Из-под полупальто торчали штанины рабочего комбинезона.

— Вы хитрый. Замаскировались…

— А ты как думал… — Леонид загоготал, довольный. — Как на фронте. Выпал снег — интендант выдает всем белые маскировочные халаты.

— Что же вы из окружения прямо в лагерь угодили? Не помог вам маскировочный инстинкт. Хуево замаскировались.

— Потому что начальство говно. Власов был мудак, и Сталин был мудак. Мой же батальон со Власовым не остался, мы вышли из окружения… А Сталин, сука, не разобравшись, нас в лагерь…

Оказалось, что Барни и Борис поставили недостаточно толстый лист свинца на дверь, отделяющую техника от облучаемого пациента. Леонид был очень доволен. Потому что это не он устанавливал аппаратуру.

— Скажи ему, — Леонид ласково глядел на черную тушу техника, в туше было не менее 300 паундов, — что он прав, голубчик, что при таком расстоянии нужна прокладка в два раза толще. Я ему поставлю прокладку, какую нужно, пусть он не волнуется. Где у них тут телефон?

Мы проработали у них три дня. Вместо двух. Они, мне показалось, полюбили нас там, в Гарлемском госпитале. За что? Я думаю, мы сошлись характерами. За то, что мы были easy going[5], как и они. За то, что мы кричали (Леонид был глуховат), смеялись и ругались во время работы. Особенно им нравился Косогор. Они считали, что мы отец и сын. «Твой father is very good man[6],— сказал мне техник-гора Джек, — веселый!» Иногда я замечал, что несколько черных стоят неподалеку и внимательно прислушиваются к нашему русскому трепу. И вдруг хохочут.

— Это идиш? — спросила меня однажды черная девушка на голову выше меня, возбужденное личико черным солнцем пылало над халатом, от обилия грудей распирало кофточку.

— Какой идиш! — понял Косогор и рассердился. — Евреи говорят на идиш, а мы — русские. Скажи ей, что наш — русский язык. Рашен! — Леонид важно ткнул себя пальцем в грудь. Открыл рот и, поймав себя за язык, вытянул язык изо рта. «Рашен!»

Пытливые исследователи нравов, мы с Косогором обнаружили, что и в африканской деревне налицо классовые и биологические противоречия. Один из докторов, заведующий именно тем отделением, к которому был приписан рентгеновский кабинет, был белой вороной. Когда он появлялся, обычный шум, в котором они работали, стихал и мы видели, что все они нервничают.

— Он хочет быть как белый человек! — сказал мне брезгливо Джек, указывая на спину уходящего зав. отделением. — Что за глупый тип!

— Черные, как мы, русские, — философствовал Леонид, завинчивая шуруп. Мы закрывали свинец панелью. — Любят попиздеть, сидя с бутылочкой, пошуметь. Хуй среди них наведешь строгую дисциплину. Белые американцы вкалывают, загоняя себя до разрыва сердца, и хотят, чтобы и черные так работали. Производительность труда чтоб выдавали… А черные хотят ближе к своему темпераменту жить…

— И правильно, — поддержал я. — Почему все должны как безумцы вкалывать? Почему предполагается, что вкалывать — это хорошо? И в Союзе все бессмысленный труд восхваляли, и здесь Трудолюбие — главное достоинство. Трудись как идиот, на склоне лет очнешься — а жизни нет. Ебаный белый человек, Леня, умудрился испортить жизнь всем остальным людям на планете. Всем навязал свой способ жизни. А черным, да и многим русским, приятнее жить беднее, но не спеша, с бутылочкой, на солнышке… Если бы статистику провели, попытались узнать, кто счастливее, какой народ, я думаю Гарлем или ваш Симферополь, где тоже народ не очень-то разбежался вкалывать, оказались бы счастливее…

— Тебе лишь бы не работать, лодырь, — Леонид ухмылялся, глядя на меня снизу вверх, из-под кепки, стоя на коленях у стены, — ты тут же теорию придумаешь, базу подведешь.

— А на хуя мне работать? — сказал я. — Рокфеллером я все равно не смогу стать. Автомобиль мне на хуй не нужен при моей близорукости. Да и если его заиметь, куда бы на нем ни поехал, везде будут все те же Соединенные Штаты…

Барни смотался на неделю в Бразилию и пригнал оттуда кораблем тысячу пятьсот велосипедов. Велосипеды сгрузили в барак «Б энд Б». Барни ходил вокруг велосипедов, забитых в рамы по десять штук в каждой, довольный. Мы с Косогором возились поблизости. Косогор пытался собрать из двух никуда не годных рентгеновских аппаратов один годный.

— Вот спекулянт ебаный, — ворчал Косогор, копаясь в груде старого железа. — Смотри, как надо, учись! Он ведь поехал в Бразилию для удовольствия, не по делу, повидать сестру. В отпуск вроде. Но сориентировался, что там вело ни хуя не стоит, и пожалуйста, закупил полторы тыщи! Во как надо! А ты!

— Я? Я собираюсь занять у вас пять долларов, Леонид.

— Опять все деньги на девок растратил, пиздюк? Тебе ж Барни только на той неделе чек дал.

— Леня, вы что ожидаете, что я вечно на сто шестьдесят долларов буду жить? За телефон заплатил, за электричество. За квартиру опять нужно платить.

— А на хуя ты живешь как барин один в трехкомнатной квартире? Снял бы себе студию, вот и не нужно было бы надрываться.

— Так получилось. И в трехкомнатной у меня настроение всегда прекрасное. В трущобу же забираться опять, ну его на хуй! Я три года в дерьмовых отелях прожил!

— М-да, философия у тебя… — Косогор отбросил лом, которым он, пыхтя, пытался перевернуть станину тяжелого рентгеновского ложа. — Вот, еби их мать, делали аппаратуру в пятидесятые годы. С места не сдвинешь! Крепкая, правда, износу ей нет!

Из серого квадрата открытых в природу ворот появился толстый Борис, весьма озабоченный.

— Леонид! И ты, Эдвард, зайдите в офис, пожалуйста!

Леонид вытер руки тряпкой, снял бейсбольную шапочку, убрал маскировочный хвост волос со лба на лысину. Опять надел шапочку. Пересекая барак, мы последовали за Борисом.

— Садитесь! — сказал нам толстяк, уже занявший свое место за столом.

Мы сели. Я сел нормально. Косогор сел шумно и нагло, проелозил, садясь, стулом по полу. Сел так, как, по его мнению, должен садиться пролетарий, эпатируя грязным рабочим комбинезоном и руками в машинном масле презренных бюрократов завкома, профсоюза и дирекцию завода.

— Леонид, по твоей же просьбе мы договорились, что будем платить тебе раз в месяц, ты сказал, что так тебе удобнее. Вчера ты представил нам фактуру, по которой мы должны выплатить тебе мани за четыреста рабочих часов! Эдвард, переведи пожалуйста!

Я перевел. Косогор самодовольно улыбнулся.

— И они мне их выплатят, бляди, до копеечки, я с них не слезу, пока не выплатят… Но ты этого не переводи. Сейчас они начнут меня уговаривать…

— Мы подсчитали, и получается, что, судя по твоей фактуре, ты работал в среднем 96 часов в неделю! Это слишком много, Леонид, ведь в неделе всего 168 часов. — Борис глядел на Леонида очень серьезно.

Барни, сидящий в кресле у окна, напротив, улыбался.

— Леонид, — сказал он, — девяносто шесть часов в неделю — это семь дней по тринадцать часов в день! Даже в девятнадцатом веке никто не работал по тринадцать часов в день. Даже рабы на плантациях!

— Я записал все как было, — твердо сказал Леонид. — Переведи. И за каждый час отчитался, между прочим. Там везде стоит, какую работу я выполнял и сколько на нее затратил времени.

— Записал, — согласился Борис. — Но давай разберемся, Леонид… — Борис заглянул в бумаги. — У тебя, к примеру, записано: «Три часа на дорогу от Централ Айслип до Гарлемского госпиталя!» Но это абсурд. От нас до Гарлемского госпиталя на Ленокс-авеню возможно добраться за тридцать минут!

— Я не могу мчаться сломя голову, как вы. Мне моя жизнь дорога. Я езжу со скоростью, с которой безопасно ездить. Плюс я должен был заехать за ним! — Косогор указал пальцем на меня, как мать-родина на потенциального добровольца.

— Но мы не можем платить вам за время, которое уходит у вас на дорогу, по двадцать долларов час, ребята! Договаривайтесь встретиться на полпути. Двадцать долларов в час — это очень большие деньги, Леонид!

— У него нет кара. Дайте ему кар[7]! — Косогор возмущенно фыркнул, выразив свое презрение к фирме, не могущей снабдить своего рабочего автомобилем.

— Леонид! — Барни встал и прошелся по офису. — Мы не отказываемся платить тебе двадцать долларов за квалифицированную работу — за обследование, за монтаж и демонтаж медицинской аппаратуры, но оплачивать твои дорожные приключения по двадцать долларов в час мы не можем. Ты нам слишком дорого обходишься.

— Хорошо, — сказал Леонид весело. — Я никуда не буду ездить. Буду работать только здесь — в фирме. Вы сами занимайтесь покупкой аппаратуры, решайте без меня — подходит она вам или нет? Идет?

Сделалось темно. Буйно, крупными кляксами застучал вдруг по крыше барака дождь. Вошла старушка-секретарша, мать Бориса, и, тихо перемещаясь по офису, подняла полости шторы на окне и включила две лампы.

— Леня, — сказал я, — они правы. Берите с них меньше за дорожное время.

— Пошел ты на хуй! — сказал Косогор. — Коллаборационист! Я часами путаюсь на их ебаных хайвэях. Пускай тогда Барни возит меня. Если он будет шоферить, я не стану брать с них денег на дорогу.

— Леонид, у меня есть свои обязанности в фирме, — сказал Барни. — Если я стану твоим персональным шофером, ты будешь обходиться нам втрое дороже.

По лицу Бориса стекал пот. Он выдернул клинекс из коробки на столе и стал промокать физиономию. Барни, сунув руки в карманы, расхаживал за нашими спинами. Мне представилось, что сейчас он остановится и даст Косогору кулаком по голове.

Зазвонил телефон. Борис, как мне показалось, радостно схватил трубку.

— Йес!

— Ну, в общем так, — сказал Косогор вставая. — Я поехал домой. Пока не получу чек, я работать не буду. Они мне должны мани за четыреста рабочих часов. Гуд бай, Барни! — И неторопливой походкой кадрового рабочего, которому вкалывать всю жизнь, торопиться некуда, Косогор отправился к двери офиса.

— Shit![8]— воскликнул Барни. — Эдвард, объясни мне, почему он такой трудный? Ты же не такой.

— Я другого поколения. Думаю, Барни, что власть и хозяин для Леонида — одно и то же. Хозяин — враг. С хозяином нужно обращаться сурово.

— Но он же просидел десять лет в ГУЛАГе, Эдвард!

— Что это меняет, Барни?

— Эдвард, поговори с ним, а? Он не так уже неуязвим, как ему кажется. Конечно, у него редкая профессия, но в несколько месяцев я смог бы найти ему замену. Дело в том только, что у нас не всегда есть работа, мы еще не развернулись полностью. Леонида это устраивает, а американский парень захочет быть полностью занятым…

— Эй, пиздюк! — крикнул появившийся в двери опять Косогор. — Ты поедешь со мной или пешком пойдешь в Манхэттан?

— Иду! — сказал я.

Барни подморгнул мне, а Борис поглядел на меня с надеждой.

В «Ромашке» — русском кафе-шопе на углу 1-й авеню и 7-й улицы, — сидя против меня, Косогор ел пельмени, время от времени обнажая единственный золотой зуб. Очки съехали на кончик носа.

— Бляди, не буду с ними работать! Открою свое дело. Мне Роман Давидыч, — Косогор кивком головы указал на хозяина «Ромашки», тот выдавал банки с джинджареллой двум грязным ист-вилледжевским типам, — обещал дать денег. Войти со мной в долю хочет. Я не хуже Барни и Бориса могу тем же бизнесом заниматься.

— Ну как пельмени, товарищи? — Обширный, седой, в белом фартуке поверх рубашки с галстуком, круглоплечий, над нами стоял хозяин.

— Хороши пельмени. Молодец, прокурор!.. Едуард, познакомься с товарищем прокурором! — Леонид довольно оскалился. — Настоящий областной прокурор, ты не думай! Из Западной Украины.

— Это он вас посадил, Леонид? — спросил я.

— Нет, не я. Я других сажал. — Прокурор улыбался, положив руки на бока.

— Дочку бы ты его видел, Едуард. Красотка! Прокурор, хочешь зятя? Поэт! Хороший парень.

— Хороший, — согласился прокурор, оглядывая меня. — Денег у него только нет. Да и русский. Я Светку за местного еврея хочу выдать.

— И он будет сношаться с твоей дочкой через простыню! — загоготал Косогор.

Пошел дождь. Косогор, дав мне пять долларов, послал меня за водкой. У прокурора не было лицензии на продажу спиртных напитков. Из ликер-стора я вернулся насквозь мокрый. Прокурор повесил на дверь табличку «Закрыто», втроем мы уселись за стол и стали пить водку, закусывая ее горячими котлетами по-киевски. Бывший узник ГУЛАГа и бывший прокурор области страстно обсуждали проект открытия ателье по покупке и ремонту медицинского оборудования, а я сидел и тупо разглядывал сквозь все более запотевающую стеклянную стену кафе-шопа Первую авеню. По ней каждые несколько минут проскакивал полицейский автомобиль. После восьми полицейских автомобилей я предложил будущим бизнесменам назвать будущую фирму «Роман энд Леонид».

— А что, хорошо звучит, — одобрил экс-прокурор, и они опять погрузились в восторги и подсчеты, а я вернулся к полицейским автомобилям.

Когда стекло совсем затянуло влагой, я вспомнил о том, что в 2000-м году у меня назначено свидание в священном городе Бенаресе, Индия, с другом детства. Я не сомневался, что явлюсь на свидание вовремя. Я знал уже, что Великая Американская Мечта не сможет меня удержать.

Эдуард Лимонов