Обыкновенные инциденты

Тонтон-Макут

Они подошли ко мне, когда я уже вывозил тележку за пределы таможенного зала. Двое, по-американски рыхлые и бесформенные. Два тюка с грязной одеждой. Белый и Черный. Черный развернул у меня перед носом бумажник. В таких бумажниках у них всегда бляха или удостоверение.

— US-customs.[28] Пройдите с нами!

Обычный таможенник, черный, худенький паренек, пропустил меня, лишь мельком заглянув в мою сумку.

— Добро пожаловать домой, мэн!

Вот тебе и «Добро пожаловать». Один из чемоданов принадлежал не мне, я даже не знал, что в нем лежит. Друг Димитрий привез мне чемодан прямо в аэропорт. Теперь (у меня сжалось сердце), если в чемодане окажется пакет с героином, что я буду, на хуй, делать? Поди докажи, что это не мой героин! Посадят лет на десять. С моей репутацией антиамериканского писателя с удовольствием посадят, и никогда не выйду… Грязный зал перевернулся несколько раз у меня перед глазами. И, о издевательство! Как приговоренного к казни заставляют выкопать себе могилу, я обязан толкать перед собой тележку.

Мы приблизились к дверям, окрашенным в цвет свежего дерьма алкоголика.

— Внесите чемоданы!

Никакого желания помочь мне у них не появилось. Внес оба чемодана и сумку. Под их ухмылки.

— Положите чемоданы на столы!

Положил. Столы как в морге, в полиции, в тюрьме — металлические, функциональные, серые и скучные, дешевые и надежные, как вся их цивилизация.

— Откройте!

Я открыл свой чемодан, и черный радостно запустил руки в мои одежды. Вначале под самый низ. Пошарил по днищу и пошел выдергивать тряпки. Я рассчитывал пробыть в Соединенных Штатах долго — минимум три месяца, тряпок взял много.

— Почему не объявлен в декларации? — Он держал в руках полосатый костюм от Мишеля Акселя.

— Потому что это мой костюм, я его ношу.

— Но он совсем новый! — гаркнул черный.

Я взглянул в его круто-шоколадные зрачки, к которым по белкам бежали красные трещинки лопнувших сосудов. Из зрачков изливалась струя недоброжелательности, желтая, как моча. Второй таможенник — бело-розовый, рыхлый, животастый, высокий, взял из рук черного брюки и, привычно завернув низок одной штанины, показал партнеру темный след.

— Ношеные.

Я тотчас разделил их. Черный — враждебный. Белый — получше, потому что делает свою работу без эмоций. Shit! Угораздило меня. В немоем чемодане, по словам Димитрия, должны быть тряпки. Судя по весу, немного тряпок. А что, если там героин или кокаин? Тогда я пропал… Однако я знаю Димку пятнадцать лет, не может же он меня так вертануть… Но его самого могли наебать, и он не знает, что в чемодане наркотики…

— Токсидо! — черный встряхнул моим смокингом и теперь ласково щупал подкладку и карманы. — Новый, без этикетки фирмы. Не хочет платить. Отрезал лейбл!

— Он у меня уже много лет! — возмутился я. — Вот! — я развернул смокинг в руках не выпускающего его таможенника и указал на выжженное пеплом сигареты пятно на рукаве величиной с dime.[29]

— Старые трюки. Поставить пятно, спороть этикетку… — не унимался черный. Однако оставил смокинг в покое, положил его на стол рядом с чемоданом, где уже лежал костюм от Мишеля Акселя и другие осмотренные вещи. — Откройте этот чемодан! — внезапно приказал он мне, оставив белого дорываться в яме моего чемодана.

В кармане брюк у меня лежали ключи. Я протянул их злодею.

— Открывайте сами!

Смерив меня злым и насмешливым взглядом, черный подставил ладонь. Грязную, бугорчатую, во впадинах и колеях, как асфальт города, в который я прилетел…

Профессионально, в момент, он распечатал девственный новенький чемодан.

— А-гааа! — проворковал довольно.

Я заглянул через его плечо. В чемодане, ловя пластиковыми обертками грустный дневной свет таможенных ламп, лежали новые вещи.

— Ага-га! Значит, нечего декларировать! А это? — он нагреб в объятия несколько пакетов и повернулся ко мне, все черные ущелья морщин на лице озарила радость. — А это? — Он был как черный Бог правосудия, этот тип. — Что ты собираешься делать с этим добром? Продавать? Профессия? Какая твоя профессия?

— Писатель, — буркнул я. — Это не мой чемодан. Я согласился взять его, и все.

— Согласился взять… Ты слышишь, Ральф? — черный сгрузил охапку пакетов в чемодан, и они захрустели. — Мы слышим это десятки раз на день в нашей работе. Все утверждают, что это не их чемоданы.

— Писатель? — переспросил белый, названный Ральфом. — Что пишешь? Для ТиВи?

— Если бы… — Я вздохнул. — Если бы я писал для ТиВи, я бы не летал чартером, а спокойно прибывал бы на «Конкорде». Романы, fiction…

— Шесть рубашек… — подсчитал черный. — Четыре свитера… Ты все это собираешься надевать, писатель? Ты в большой беде, парень, ты даже не понимаешь, в какой ты беде… Хотел обмануть дядю Сэма? Хотел сделать бизнес и не поделиться с дядей Сэмом?

Я плохо себе представлял размеры беды, в которой оказался. Меня никогда не обыскивали на таможне. Только один раз в Лондоне, в Хитроу, перерыли сумку. Быстро и деловито. Может быть, думая, что я агент Ирландской Революционной Армии. Я подумал, что вдруг еще отберут на хуй green-card[30] за то, что я пытался нелегально провести в Штаты все эти рубашки и свитера. Блядь, никогда больше не возьму ни у кого чемоданчик! Друг, не друг — в пизду такие развлечения! Я нервно заходил за спинами трудящихся в поте лица таможенников. Черный обернулся, злой.

— Стой! — приказал он. — Подними руки!

Хорошо воспитанный с детства, я знал, что когда ты у них в лапах, следует заткнуться и подчиниться. Высказывать свои неудовольствия, взывать к справедливости, дергаться, кричать на них, биться в истерике — значит еще сильнее усложнить свое положение. Кодекс поведения задержанного годится к применению на всех территориях, во всех странах и по отношению ко всем организациям, уполномоченным охранять порядок. Будь то французская, советская или американская полиция, или ФВI, CIA, КГБ, ДСТ, таможня, тонтон-макуты, пожарники этцетера. Я поднял руки. Присев и начав с лодыжек, черный обшарил мое тело, не забыв спины, паха и подмышек.

— Хэй, Мэтью, take it easy! — белый Ральф с неудовольствием оторвался от работы.

— Когда он вот так вот ходит за моей спиной, я имею право знать, что у него в карманах, у писателя!

Ральф покачал головой и заглянул в мою клеенчатую сумку с туалетными принадлежностями. Мельком. Может быть, Ральфу уже было ясно, что я за человек.

— Вынь все из карманов и положи на стол! — приказал Мэтью.

Мы друг другу все больше не нравились. Я благоразумно молчал и не называл его вслух «ебаной обезьяной» или «черным фашистом», но, разумеется, я именовал его так в моих мыслях. Кто бы удержался в подобных обстоятельствах от подобной терминологии!.. Я выложил на стол мою адресную книжку, мои мелкие деньги, мои документы.

Уверенный теперь в том, что у меня нет ножа, которым я могу ударить его в спину, Мэтью возвратился к чемодану. «Что за мудаки!» — наградил я ругательством Димитрия или его друзей, ибо не знал, кто именно упаковывал чемодан. Неужели они не могли догадаться вынуть ебаные рубашки, свитера и женские платья из пакетов? В таком случае, я мог бы настаивать на том, что это мои вещи. Или утверждать, что я везу все это добро в подарок. Можно, наверное, везти в подарок шесть мужских рубашек. А если у меня шесть братьев? Блядь, в любом случае, почему я должен испытывать все эти унижения ради людей, которых я даже не знаю?! Эти уроды должны были дожидаться меня за дверью, к которой я подкатывал тележку, когда меня перехватили доблестные Ральф и Мэтью. О, я ведь страдаю за дружбу. Глупо, Эдвард… И Тьерри! Боже мой, меня же ждет Тьерри, прилетевший в одном самолете со мной! Он остался дожидаться, когда на лопастях конвейера появится его чемодан. Мы сговорились воссоединиться за дверьми таможенного зала. Shit!

Сукин сын старый негр Мэтью выпотрошил чемодан до последней тряпки и теперь обстукивал его кончиками пальцев, прислушиваясь. Он выполнял свою сучью работу с небывалой страстью… Я всегда относился к черным без слюнявого либерализма, но реалистически. То есть у меня, проведшего несколько лет на тротуарах Нью-Йорка, не было иллюзий по поводу черных. Я десятки раз имел стычки с черными блатными, но вот такой верноподданный сукин сын попался мне впервые. Черный конформист, слуга режима. Тонтон-макут проклятый! «Что ты, сука, выслуживаешься, что ты меня унижаешь зазря, — хотелось мне ему сказать. — Какого хуя! Я в вашей здешней игре не участвую. Мои предки не владели черными рабами, а спокойно обрабатывали сами свое поле в Нижегородской губернии и, заломив осетинскую шапку, скакали на лошадях в низовьях Дона. В начале прошлого века метис Пушкин был камер-юнкером его Императорского Величества и первым поэтом России. Попади он к вам сюда, жлобье, он не поднялся бы выше чистильщика сапог на Бродвее…»

С сожалением покинув чемодан, оставив хаос вещей, к которому он, по-видимому, еще собирался вернуться, мучитель Мэтью приказал мне открыть спортивную сумку. Я распорол брюхо сумки молнией.

— Ха, книги! — удивился он. — Что за книги?

— Мои книги.

— Ты их написал?

Подошел Ральф и с удивленным недоверием взглянул на меня. Белая кожа в розовых пятнах, полуоблезший череп, водянистые северные глаза потомка ирландских крестьян. Я молча взял верхнюю книгу «Русский поэт предпочитает больших негров» и, перевернув, показал ему на тыльной стороне свою фотографию.

— Какой это язык? — спросил Ральф.

— Французский.

Мэтью ухмыльнулся, и только сейчас я заметил, как во рту у него сверкнул золотой зуб. Он протянул руку к книге и взял ее, как будто взвешивая, какую пошлину он может востребовать с меня за мою книгу. Вгляделся в обложку… Я вспомнил, что необидное «негре» французского языка соответствует обидному «ниггерс» по-американски. К моему несчастью. Мэтью зло шлепнул книгой о стол и схватил другую. Другая оказалась голландской. Даже я сам, автор, зная текст, не могу ничего понять по-голландски, но «ниггерс» скалились и с голландской обложки! Ральф взял в руки мою вторую французскую книгу «Дневник неудачника», а Мэтью схватил немецкую! Розовая голая баба с сиськами сидела на обложке. «Fuck off America!» — «Отъебись, Америка!» — называлась книга.

Мэтью с ужасом глядел на книгу. Сказать ему, что это не моя, было невозможно. На книге имелась моя фотография.

— English language? — спросил он даже растерянно. — German. А почему же фак оф Америка? — последние слова он произнес тихо и слабо, очевидно, самому себе не веря, что это он, старый таможенник Мэтью, их произносит.

— Фак оф! — интернациональная идиома, — сказал я грустно. — В Германии все, очевидно, ее понимают. Это издатель дал такое название. Они купили право сменить название. — Мои мучители молчали… — Это обычная практика, — добавил я.

Дезориентированный, как после нокаута, Мэтью сомнамбулически опустился в металлическое кресло с изодранной в клочья обшивкой из кожзаменителя, такое же гадкое, серое и грязное, как и все в этой комнате. Воротник куртки Мэтью, когда-то синий, был облит тонким слоем лакированной грязи — смесью жира с волос, перхоти и таможенной пыли, очевидно.

— You don't like uncle Sam, do you?[31] Это антиамериканская книга.

— Ничего подобного, — сказал я. — Эту же книгу издает в будущем году издательство «Рэндом хауз». За название я ответственности не несу.

— Ебаные джерманс! — сказал Мэтью, обращаясь к Ральфу. — Я служил в армии в Германии. Они нас ненавидят, американцев!

Я подумал, а почему ебаные джерманс должны любить американцев, победивших их в войне и спустя сорок лет все еще оккупирующих их землю. Разве что если джерманс вдруг станут мазохистами… Мэтью опять взял книгу в руки. Поглядел на обложку. Покачал головой:

— «Фак оф Америка». Тебе придется заплатить анклу Сэму, писатель. Все, что я скажу, и до цента!

Я взглянул на Ральфа. Тот пожал плечами. Мэтью взял мои документы.

— У тебя американская грин-кард, но ты все время живешь в Европе? Почему? — спросил Ральф, заглядывая в мой reentry permit.[32]

Белый пермит был зажат в черных руках Мэтью.

— Потому что ваш анкл Сэм не платит мне мани за мои книги и не хочет их издавать. А в Европе я за два года издал семь книг, — зло сказал я.

— Это не его фотография, — убежденно заявил Мэтью, вглядываясь в реэнтри пермит и в грин-кард попеременно. — Фотографии разные.

Ральф вздохнул и, наклонившись к плечу Мэтью, заглянул несколько раз в оба документа.

— Come on, man, — выпрямился он, — фотографии сделаны в разное время. И разные прически тоже…

Ральф даже сделал мне из-за спины Мэтью скользящий знак лицом, сжал его и тотчас разжал, пятнистое… Мол, приятель мой слишком строг, но что я, Ральф, могу поделать, это мой напарник, я обязан с ним считаться.

— Я пойду, найду босса. Нужно разобраться! — сказал Мэтью и встал.

Заглянул в сумку опять. Под книгами лежали папки с несколькими рукописями. Над одной я намеревался работать в Нью-Йорке. Гад вынул мои папки и раскрыл одну из них.

— Что это?

— Манускрипт.

— Чей?

— Разумеется, мой.

— Ральф, он должен платить пошлину за манускрипт? — спросил палач у напарника…

У меня, побывавшего во всех основных полициях мира, привыкшего к унижениям, все же перехватило дыхание от этой чудовищной мерзости, сказанной представителем угнетенного меньшинства.

— Пошлину за манускрипт! You are crazy, man![33]

— Заткнись! — прорычал Мэтью. — Писатель!

— Take it easy, Мэтью! Легче! — попросил Ральф.

— А что… Он живет по Европам, гоняет туда-сюда, делает свои деньги, почему он не должен платить? — ненависть плебея прозвучала в его словах.

— Послушай, мэн, — сказал я ему. — Я живу на деньги от литературы только два года и живу очень хуево. До этого я двадцать лет вкалывал разнорабочим! Понял? Денег я делаю во много раз меньше, чем делаешь ты, шаря в чужих чемоданах. Ты насмотрелся дешевого ТиВи, где писатели — все сплошь авторы бестселлеров. Ты богаче меня, опомнись!

— Хэ, у него нет мани, а? На руке золотые часы! — Мэтью схватил меня за кисть руки и вывернул ее.

«Еще немного, — подумал я, — и черная сука начнет меня пытать. Руки он мне уже выкручивает».

— Часы не американские. Он не любит американскую продукцию!

— Эй, опомнись, — как можно спокойнее сказал я. — Часы не золотые, но позолоченные, очень дряхлые и отстают на пять минут в сутки.

— Ну-ка, сними часы! — приказал он.

Я снял часы. Марка «Эно» — мне их отдал все тот же Димитрий, когда остановились мои электронные. Гад приблизил часы к глазам, перевернул их. Даже близорукий без очков мог рассмотреть обильно поцарапанное стекло и истертый корпус. «Кретин. И дети его будут кретинами! — подумал я. — Что ему от меня нужно? Классовая, а не расовая ненависть, очевидно. Не прет же он на своего напарника, тоже белого. Он прет на мой белый пиджак, это точно. Он не понимает, что можно носить один и тот же белый пиджак пять лет и выглядеть празднично, а не мешком дерьма, как он. Я занимаюсь гантельной гимнастикой и сам раз в неделю стригу себя. Вот я и выгляжу ухоженным, богаче, чем я есть…»

— Между прочим, — сказал я, — по данным журнала «Ньюсуик» средний заработок американского писателя 4.700 долларов в год.

— Всего! — пятнистое лицо Ральфа озарилось приятной улыбкой. Очевидно, он мысленно сравнил 4.700 со своими 20 или 25 тысячами и обрадовался, как ему хорошо живется.

— Я пойду, найду босса, узнаю насчет манускриптов! — Подлец Мэтью, держа мои часы в кулаке, прихватил со стола реэнтри пермит и грин-кард и вышел.

— Почему он такой злобный? — спросил я Ральфа. — Что я ему сделал?

— Не обращай внимания, — сказал Ральф и сел массивной задницей на край стола. — Он такой родился.

— И что теперь будет? Первый раз я влип в такую историю.

— Тебе придется заплатить пошлину.

— Сколько?

— Не знаю. Мы подсчитаем. Долларов триста или четыреста.

— У меня с собой только две тысячи франков.

Ральф пожал плечами.

— Не нужно было покупать все эти тряпки.

— Но это не мои тряпки, клянусь… У выхода из таможенного зала меня ждет человек, которому я привез чемодан.

— Так пусть он и заплатит пошлину, — разумно предложил Ральф. — Ты думаешь, он все еще ждет тебя?

— Ох! Надеюсь. Я его никогда в жизни не видел, но он должен меня узнать.

— ОК, — сказал добрый Ральф и снял задницу со стола. — Я выведу тебя, и ты ему скажешь, чтобы он заплатил. Если не оплатишь пошлину, придется тебе сидеть здесь. Пошли?

Мы прошли по коридору и вышли в зал.

— Этот со мной! — бросил Ральф черной даме с необъятными бедрами, затянутой, как сарделька, в шоколадного цвета униформу, на бедре у дамы болтался револьвер.

Двери раздвинулись, и я увидел предбанник Нью-Йорка, наполненный обычной нью-йоркской карнавальной толпой. Зловещие и смешные персонажи страны победившей демократии пялили свои очи на нас с Ральфом, и всякому из персонажей было ясно, что я арестованный, а Ральф — тюремщик. За металлическими заграждениями, как в зоопарке, нью-йоркские звери глядели на нас с любопытством.

— Эдвард! — Я увидел не Валерия («Мой друг Валерий будет ждать тебя в аэропорту», — сказал Димитрий), но меня окликнул человек, которого я знал в лицо.

— Мишка! Что ты тут делаешь?

— Мы ждем тебя! — сказал носатый и коротконогий Мишка в шортах.

«Мы» — относилось к коренастенькому, худому, нездорового вида человечку рядом с ним.

— Это вы Валерий? — спросил я нездорового. За спиною дышал Ральф.

— Да, это я, — признался он. — Что случилось? Тебя замели?

— Ой, да! И по вине ваших друзей. На хуй было грузить в чемодан говно в упаковках. Теперь сами и расхлебывайте. Придется платить пошлину.

— Это он! — сказал я Ральфу. — Человек, которому я вез чемодан.

— Тебе придется заплатить за приятеля, парень! — сказал Ральф. Мне показалось, что в голосе его прозвучало удовлетворение. Может быть тем, что я не соврал и владелец блядского чемодана отыскался. — Хочешь зайти с нами и заплатить? — спросил он.

— Да, — пробормотал нездоровый Валерий и стал протискиваться между заграждениями.

Когда мы вернулись в камеру пыток, там уже находились Мэтью и небольшого роста лысый персонаж, похожий на директора почты. У меня не было никаких оснований окрестить его так, я никогда в моей жизни не видел ни единого директора почты, но сомнений у меня не было тоже. Почтовый директор сидел на краю стола, там же, где до этого сидел Ральф. «Почему они все время стараются пристроить куда-нибудь свои жопы?» — подумал я. Директор напоминал мускулистый кусок мяса, в то время как Ральф и Мэтью напоминали пухлые и бесформенные куски.

— Босс! — сказал Мэтью, перелистывая асфальтовыми пальцами мою рукопись, — манускрипты ведь облагаются пошлиной? — В голосе его прозвучала надежда.

— Нет, — сказал босс. — Манускрипт — его собственность.

Бедный негр Мэтью. Он захлопнул мою папку и растерянно отодвинул ее. В руках у босса, как карты, были зажаты моя грин-кард и реэнтри пермит. Он несколько раз взглянул в мои документы, потом на меня.

— Почему вы не декларировали вещи, которые везете?

— Я не знал, что именно находится в чемодане. Я был уверен, что внутри личные вещи человека, который переезжал из Парижа в Нью-Йорк и не смог захватить все вещи в один раз. Вот человек, которому принадлежит чемодан! — я выпустил вперед Валерия.

— Ваши вещи? — спросил мускулистый босс.

— Да, это мой чемодан, — хмуро признался Валерий.

— Зачем же вы подводите приятеля?

Мускулистый соскочил со стола. В этот момент я перестал их слушать. Я обратил все свое внимание на старую суку Мэтью, который начал медленно, одну за другой, описывать тряпки, занося их в лист.

— Платье женское, декольтированное, зеленое, с этикеткой «Параферналия». Цена во французских франках: 800.

— Эй, моя жена купила платье на сейлс за 620! На этикетке стоит старая цена, но она зачеркнута, — вмешался возмущенный Валерий.

Он не хотел платить дяде Сэму лишние доллары. Мэтью же, ревностно защищающий интересы дяди Сэма, возопил:

— Покажи где! Где стоит цифра 620? Я вижу только цифру 800!

— Что это? — босс указал на лежащие на столе, на котором Мэтью составлял свой донос, мои книги.

— Его книги, — радостно оторвался Мэтью от тяжелой работы каллиграфа. — Вот! Вот, полюбуйся, босс! — Он, торопясь, нашарил немецкое издание. — Видишь, «Фак оф, Америка!» Он не любит нашу страну!

Босс, держа книгу далеко от себя, поглядел на обложку и покачал головой.

— Немыслимо… — пробормотал он. — Книга с таким названием…

— Титул придуман немецким издателем, — оправдался я перед боссом.

— Он утверждает, что эта же книга выйдет в Нью-Йорке по-английски, — подал реплику Ральф.

— Черт знает что происходит в мире… — начал босс. — Такие вот типы… Почему ему выдали грин-кард, почему позволяют таким… — Он задохнулся и не окончил фразы.

— Вот-вот, босс! — Обрадованный, Мэтью вскочил и вышел из-за стола. — Полюбуйтесь на этого типа! Посмотрите! Белые туфли, белый пиджак… дизайнеровский, не какой-нибудь, брюки-хаки — последняя мода… — Вдруг, наклонившись, Мэтью схватил меня за брючину у колена и помял материал в горсти, как это делали русские крестьянки, покупая материю метрами. — Дизайнеровские!

— Ты спятил, мужик! — сказал я, пытаясь остаться спокойным в этой новой волне классовой ненависти и американского патриотизма, обрушившейся на меня, — брюки куплены мной в армейском тсрифшопе в Монтерее, Калифорния. Аэрфорс брюки. Доллар и 25 центов.

— А вот — токсидо! — выхватил Мэтью мой смокинг из кучи на другом столе. — И этикетка спорота, босс, заметьте! В токсидо он разгуливает по миру… Живет в Париже, живет в Нью-Йорке, ты заметил его нью-йоркский адрес, босс? Он живет в самом дорогом районе Манхэттана!

— Эй! — сказал я, — хватит, что ты несешь? Документ выдан мне два года назад. Я тогда работал слугой в доме мультимиллионера и жил там же, отсюда такой распрекрасный адрес! — Я решил выдать им порцию моей демагогии. — Я работаю всю мою жизнь! — закричал я. — Начал в шестнадцать лет! Был строителем и грузчиком, литейщиком, уборщиком и официантом. Лишь два года назад я стал профессиональным писателем. Двадцать лет был я чернорабочим! Понял? И быть слугой, чистить миллионеру ботинки — потяжелее работа, чем копаться в чужих чемоданах и унижать людей только на том основании, что они пишут книги!

— Ладно… кончайте ваш треп! — хмуро сказал босс, обращаясь ни к кому в частности. — Допиши лист, — сказал он Мэтью.

— На чье имя составлять лист? — спросил Мэтью.

— На него, — кивнул в мою сторону босс и вышел.

Еще час понадобился Мэтью, чтобы дописать. Оказалось, что у Валерия нет 326 долларов, которые необходимо было заплатить. Есть только двести. Злодеи не принимали чек, только живые деньги. Чтобы вырваться наконец из ебаной камеры, я согласился доплатить 126 долларов, которые Валерий обещал мне отдать сегодня же вечером. Ральф опять вывел меня под конвоем в зал, где помещался банк. Я сунул в щель пуленепробиваемого стекла свои две тысячи франков.

— Почему он такой бастард, твой напарник, а, Ральф?

— Ю ноу, он же черный… Черным быть нелегко…

— Бля! — сказал я. — Я — русский. Быть русским — тоже нелегко.

— Ха-га-гагах! — заржал Ральф.

— Плюс, — сказал я, — за шесть лет жизни в Штатах я встретил немало черных. Я работал с черными, я жил с ними в single room occupation отелях (я не сказал ему, что я еще делал с черными, я думаю, Ральф не вынес бы этого удара), но такого бастарда, как Мэтью, я встречаю впервые!

— Э, что ты хочешь, — сказал Ральф, — они, как и мы, белые. Бывают хорошие ребята, бывают — говно. Мэтью — неплохой парень, но у него проблемы… Год назад посадили его старшего сына за вооруженное ограбление… Ему нелегко…

— Разумеется, — сказал я, — ему нелегко. Он, разумеется, вырос в гетто, его папа был алкоголик и бил его, а мама стирала белье белым… Я знаю эти истории… И я не родился во дворце. Если у него хуевые дела, то ответственен он сам. Причем тут я? Почему он вымещает на мне свои несчастья? Мне что ли легко? Да я… — и я опять сообщил Ральфу, что я работал чернорабочим двадцать лет…

Ральф закивал головой.

— Я понимаю. Муж моей старшей дочери тоже написал книгу.

Я подписался под документом Мэтью. Я сказал: «Гуд бай» Ральфу и даже пожал ему руку. Старый мешок Мэтью, прищурив один глаз, прошел мимо меня в зал, насвистывая. Уходя с Валерием, я обернулся в дверях и увидел, как, держа в руке развернутый бумажник с бляхой, он направляется к новой, ничего не подозревающей жертве.

Эдуард Лимонов