Очаг света [Сцены из античности и эпохи Возрождения]

Сцена 1

Дворец Пацци. Кабинет Якопо Пацци. Якопо, крепкий старик весьма благообразного вида, но резкий в движеньях, расхаживает в раздумье и то и дело молится.

Входит Франческо Пацци.

Стук в дверь. Франческо выглядывает и впускает Джован Баттисту.

Сцена 2

Дворец Медичи. Гостиная с картинами и скульптурами. Лоренцо, Полициано, Фичино, Сандро у картины, выставленной для обозрения. Входит Джулиано.

Сандро прохаживается в отдаленьи, словно бы в беспокойстве, впрочем, простодушный и веселый.

Сандро весело смеется.

Лоренцо уходит вслед за Джулиано в соседнюю комнату.

Д ж у л и а н о. Послушай, Лоренцо! Поскольку Италия разделилась на два союза государств: в одном - папа и король Неаполитанский, в другом - Флоренция, герцог Миланский и Венеция, а по сути папа прежде всего враждует с нами...

Л о р е н ц о (усаживаясь и протирая колено). Поскольку мы не даем Сиксту IV творить беззакония, как бог на душу положит.

Д ж у л и а н о. Что касается наших интересов и интересов всей Италии, правильно. Но ты слишком увлекаешься.

Л о р е н ц о. Ты снова о Пацци?

Д жу л и а н о. Поскольку Пацци знатны и богаты, они, естественно, хотят играть какую-то роль в управлении Флоренцией, а ты их держишь в стороне, как бы в изгнании.

Л о р е н ц о. Да, они рады вырвать власть из наших рук. Но знатность и богатство - это еще не все, это не разум, не искусство, необходимые для процветания Флоренции.

Д ж у л и а н о. С этим я согласен. Я только хочу сказать, что ты поступил дерзко, приказав Франческо Пацци не предоставлять папе заем на приобретение Имолы для его непота графа Джироламо.

Л о р е н ц о. Да, Имола в пределах интересов Флоренции, что Сикст IV прекрасно знает. Он решил ослабить нас и одарить за счет церкви своего сына. Праведно ли это? Но Франческо ослушался и пожаловался папе. Благородно ли это?

Д ж у л и а н о. А как он должен был поступить, проживая почти постоянно в Риме, как в изгнании?

Л о р е н ц о. Синьория велела ему вернуться, чтобы не быть изгнанным. Он думает прежде всего о себе, а не о Флоренции.

Д ж у л и а н о. А папа лишил тебя должности депозитария апостолической камеры.

Л о р е н ц о. Бог с ней.

Д ж у л и а н о. Но Пацци ты не оставил в покое.

Л о р е н ц о. О чем ты говоришь?

Д ж у л и а н о. Джованни Пацци женился на дочери Борромео..

Л о р е н ц о. Борромео очень богат, а все состояние завещал дочери, обделив племянника Карло, поскольку тот близок к нам. Я не мог спокойно смотреть, как семейство Пацци удвоит свое состояние, чтобы еще больше заважничать. У Карло были права на семейное наследство и больше, чем у дочери Борромео, что и признал суд.

Д ж у л и а н о. Без твоего участия вряд ли суд признал это.

Л о р е н ц о. Что, лучше, если бы Якопо Пацци, глава дома, повлиял на суд в их пользу?

Д ж у л и а н о. Ты будешь действовать, как находишь необходимым. Твои решения спонтанны, а потом уж находишь разумные объяснения, с которыми трудно не согласиться. Ты все-таки поэт, а не правитель.

Л о р е н ц о. И слава Богу!

Д ж у л и а н о. Но можно потерять все, желая приобрести слишком много.

Л о р е н ц о. Джулиано! Разве мы стремимся еще что-то приобрести? Нам бы суметь сохранить то цветущее состояние, в каком пребывает Флоренция, - и не только в смысле богатства, но и развития искусства и мысли, благодаря чему она выступает, как светоч Италии.

Д ж у л и а н о. Но кому-то этот свет застит глаза.

Л о р е н ц о. Что поделаешь? Что касается Джоан Баттисты, я вижу, у него что-то на уме. Но он не глуп и с удивлением не находит во мне тирана - ни в мыслях, ни в повадках.

Д ж у л и а н о. Еще более удивляет меня приезд новоиспеченного кардинала Рафаэлло Риарио, племянника графа Джироламо Риарио, племянника папы. Сколько здесь греха и неправды, что освящается саном и титулом и возвеличивается! Да еще кардинал приезжает в сопровождении архиепископа Пизанского, занявшего кафедру против воли Синьории, и папского кондотьера с отрядом арбалетчиков. Тебе не кажется все это странным?

Л о р е н ц о (поднимаясь на ноги и слегка разминая ногу). Я принимал кардинала в Кареджи. К нам все едут. Что же тебя не было? Говорят, ты не отходишь от своей подружки. Меня это удивляет. Ведь она беременна.

Д ж у л и а н о. Ты не поверишь, у меня весьма дурные предчувствия. Она боится родов. Я сел на коня и помчался было в Кареджи, но свернул в сторону и вернулся.

Л о р е н ц о. Ты так к ней привязан?

Д ж у л и а н о. К ней, разумеется. А еще я привык к мысли, что у меня будет сын.

Л о р е н ц о. Между тем во Флоренции все уверены, что твоя возлюбленная - Симонетта Веспуччи.

Д ж у л и а н о. Я по-прежнему влюблен в нее, но в девушку, не в замужнюю женщину.

Л о р е н ц о. Как Сандро? Вы оба не от мира сего.

Д ж у л и а н о. Разве мы не из Платонической семьи? Идея для нас более реальна, поскольку предвечна.

Л о р е н ц о. Все это прекрасно, но вернемся на грешную землю. Флорентийцы задают пир в честь кардинала...

Д ж у л и а н о. Я обещал быть, но не приду. Мне не до празднеств. У меня масса мыслей, какие просятся на бумагу.

Л о р е н ц о. Счастливец! Отдайся вдохновению. Музы стоят пиров.

Джулиано и Лоренцо выходят в гостиную, где обсуждение картины Боттичелли продолжается на вольном заседании Платоновской академии.

Сцена 3

Дворец Пацци. Кабинет Якопо Пацци. Входит Якопо в сильном волнении.

Я к о п о. Случай был удобный. На празднестве в воскресный день, во время пиршества... Но вдруг, нет, кстати, доносят, что на приеме Джулиано не будет. Странно. Он не приехал на виллу в Фьезоле, где должен был он быть у брата. Никак прознали? Уже слишком много народу вовлечено в тайну, и она, если не раскрыта уже, может быть раскрыта не сегодня-завтра. Как медлил я с решением, теперь сгораю от нетерпения, как Франческо.

Входят Джоан Баттиста, архиеипскоп Пизанский, Бернардо Бандини, Антонио да Вольтерра, Франческо Пацци, священник Стефано.

Ф р а н ч е с к о. Больше откладывать дело невозможно. Кардинал прибудет в собор Санта Репарата вскоре на мессу, где обязательно должны быть братья Медичи. У нас нет иной возможности, как расправиться с ними там.

С т е ф а н о. В церкви?

Ф р а н ч е с к о. Теперь решим, кто непосредственно участвует в деле. Я и Бернардо берем на себя Джулиано, а вы, прославленный воин, - Лоренцо...

Д ж о а н Б а т т и с т а. Упаси, Боже! У меня есть прямые обязанности военачальника папы. Я привел отряд арбалетчиков и им буду командовать там, где было решено нас поставить, - у одного из ворот города. По чести, я не скрою и того, что есть весьма важные причины, чтобы я отказался от вашего предложения.

Я к о п о. Понятно. Лоренцо очаровал вас.

Д ж о а н Б а т т и с т а. Вы все очень мужественные люди, к каковым я полон уважения. Но прямо скажу: я никогда не осмелюсь совершить убийство в церкви и к предательству прибавить святотатство.

Тягостная пауза.

А н т о н и о. А мы осмелимся. Вольтерра унижена, разграблена по приказу Лоренцо ради сохранения монополии его семьи на разработку и продажу квасцов.

Я к о п о. А, черт! Стефано, ты поможешь Антонио?

С т е ф а н о. Как прикажете, мессер Якопо. Примкнув к вам, я уж пойду до конца. Медичи сеют разврат. Господь простит меня.

Ф р а н ч е с к о. Отлично! Кинжалами вы оба владеете. Удар в шею или в грудь. Внезапный и потому безошибочный.

А н т о н и о. По какому знаку?

С т е ф а н о. Когда священник, служащий мессу, переходит к совершению таинства евхаристии, - самый удобный момент.

А р х и е п и с к о п. Да будет так. В это время я займу дворец Синьории, чтобы склонить членов Совета волей или неволей признать совершившееся.

Ф р а н ч е с к о. Сойдемся в церкви в пределах получаса. Просить ли благословление у Бога или дьявола, я не знаю.

С т е ф а н о (взглянув на архиепископа). Дьявол не благословляет, а шлет проклятья. В церкви помолимся.

Я к о п о. С Богом!

Все уходят.

Сцена 4

Собор Санта Репарата. В большом пространстве народу, кажется, не очень много. Неподалеку от алтаря кардинал, Лоренцо Медичи, Анджело Полициано, Антонио да Вольтерра, Стефано и другие.

У входа показывается Джулиано в сопровождении Франческо Пацци и Бернардо Бандини.

Звучит церковное пение.

Франческо и Бернардо переглядываются между собою и с другими заговорщиками. Пение хора, возносясь все выше, затихает. Священник, ведущий мессу, приступает к совершению таинства евхаристии. Бернардо наносит удар кинжалом в грудь Джулиано, тот, сделав несколько шагов, падает; раздаются вскрики.

Некий флорентиец бросается на помощь Джулиано.

В это же время Антонио и Стефано набрасываются на Лоренцо; Полициано отталкивает священника, Лоренцо хватает Антонио за руку, происходит короткая схватка; Бернардо подскакивает к Лоренцо, его сбивают с ног, и убийцы спасаются бегством, а кардинал поспешно прячется в алтарь с помощью священнослужителей. Крики, слезы, смятение. Многие с ужасом выбегают из церкви, им кажется, что она рушится, как от землетрясения.

Лоренцо уводят его друзья в ризницу.

В ризницу вносят тело Джулиано, затем еще одно тело.

2-й ф л о р е н т и е ц (только что вошедший). А там вот что, ваша светлость! Видели, как архиепископ Сальвиати с Якопо Поджо в сопровождении друзей своих и нескольких перуджинцев вошли во дворец Синьории. Что там произошло, неведомо. Никто не выходит и никого не впускают.

Л о р е н ц о. Они решили, помимо всего, завладеть Синьорией?

2-й ф л о р е н т и е ц. Но это им вряд ли удалось сделать, по всему. На верхнем этаже в окнах висят теперь архиепископ и Якопо Поджо.

П о л и ц и а н о. Повешенные?!

2-й ф л о р е н т и е ц. Уж явно, как мертвые.

3-й ф л о р е н т и е ц (входя). Ваша светлость! Эти висят, и это зрелище собрало много народу на площади. И тут объявился мессер Якопо Пацци на коне в сопровождении сотни вооруженных сторонников. Мессер Якопо обратился к народу, призывая оказать ему помощь и добыть свободу. Но народ лишь расхохотался, указывая пальцами на архиепископа и Якопо Поджо, висящих в окнах. А члены Синьории сверху бросали камни, и мессер Якопо в великом страхе удалился со своим отрядом. И тогда народ ворвался во дворец Синьории, перебил всех, кто явился туда с архиепископом. Весь город провозглашает имя Медичи. А заговорщиков поносят и клянутся найти их всех, куда бы они ни укрылись.

В сопровождении друзей и сторонников Лоренцо покидает ризницу и церковь. Толпа на улице встречает его, скандируя "Шары! Шары!", эмблему дома Медичи.

Сцена 5

Дворец Синьории. Зал Большого совета. За кафедрой собираются члены Совета, а в зале, совпадающем с театральным, именитые граждане Флоренции в количестве трехсот человек.

У кафедры внизу несколько граждан.

1-й г р а ж д а н и н. А Франческо Пацци удостоился чести быть повешенным в окне Синьории рядом с архиепископом!

2-й г р а ж д а н и н. Еще бы! И Бернардо Бандини, смельчак редкий, сыщется, как Якопо Пацци, которого привели горцы.

1-й г р а ж д а н и н. Бедняга! Не нашел успокоения ни в семейном склепе, ни в могиле за городской стеной.

2-й г р а ж д а н и н. Но зрелище не из приятных. Зачем полуразвалившийся труп волочить по улицам города, чтобы затем сбросить в воды Арно? Как бы чума не случилась!

1-й г р а ж д а н и н. Поистине ярчайший пример превратностей судьбы, когда человек с высоты всяческого благополучия оказался столь позорно низвергнутым в бездну величайшего злосчастья!

3-й г р а ж д а н и н. Его обвиняли во множестве пороков, особенно в склонности к игре и сквернословию, уму не постижимому. Никак понравился дьяволу - и пропал человек!

1-й г р а ж д а н и н. Однако он все искупал милостыней и пожертвованиями богоугодным заведениям. И, как честный купец, перед кровавым воскресеньем, чтобы никто не пострадал от возможной его неудачи, уплатил все свои долги.

4-й г р а ж д а н и н. Что ни говори, смерть Джулиано Медичи была мгновенна и прекрасна. Вся Флоренция и поныне оплакивает его.

1-й г р а ж д а н и н. Ведь он был, как никто, щедр и человеколюбив. И Господь Бог вознаградил его - рождением сына у его возлюбленной, которого взял к себе Лоренцо.

3-й г р а ж д а н и н. Но если бы смута на этом и закончилась! Нет, папа отлучил от церкви город и отрядил с королем войско против Флоренции, уверяя нас, что враг его - один Лоренцо.

1-й г р а ж д а н и н. Что же, он думает, мы его выдадим?

4-й г р а ж д а н и н. Вот он идет, сам пожелав выступить перед именитыми гражданами республики.

Все занимают свои места; Лоренцо выходит к кафедре.

Л о р е н ц о. Высокие синьоры и вы, достопочтенные граждане! До чего довела злая судьба наш дом, если даже среди друзей, среди родичей, даже во святом храме члены его не могут чувствовать себя в безопасности. Перед кем мы так провинились, чтобы заслужить столь яростную жажду мщения? Нет, те, кто проявил к нам такую враждебность, никогда не были лично нами обижены, ибо если бы мы что-либо сделали против них, они уже не имели бы возможности нанести нам ответного удара.

Члены Совета переглядываются.

Если же они приписывают нам угнетение, причиненное им государством, о чем, впрочем, ничего не известно, то вам они наносят большее оскорбление, чем нам, этому дворцу и вашей высокой власти - большее, чем нашему дому, утверждая тем самым, что ради нас вы незаслуженно ущемляете сограждан. Но ничто так не далеко от истины, ибо если бы мы могли нанести им обиду, то не стали бы этого делать, а вы не допустили бы этого, если бы даже мы захотели. Их побуждала к действиям только жажда власти, что они доказали, захватив дворец и явившись вооруженной толпой на площади, и деяние это, жестокое, честолюбивое и преступное, в самом себе несет свое осуждение. Если же они действовали из ненависти и зависти к нашему влиянию в делах государства, то покусились не столько на нас, сколько на вас, ибо вы даровали нам его. Ненавидеть следует ту власть, которую захватывают насилием, а не ту, которой достигают благодаря щедрости, человеколюбию и свободолюбию. И вы сами знаете, что никогда дом наш не восходил на какую-либо ступень величия иначе, как по воле этого дворца и с вашего общего согласия. Козимо, дед мой, вернулся из изгнания не благодаря силе оружия, а по общему и единодушному вашему желанию. Мой отец, старый и больной, уже не мог стать на защиту государства от врагов, но его самого защитила ваша власть и ваше благоволение. Я же после кончины отца моего, будучи еще, можно сказать, ребенком, никогда бы не смог поддержать величие своего дома, если бы не ваши советы и поддержка. И этот наш дом никогда не смог бы и сейчас не сможет управлять государством, если бы вы не правили и раньше и теперь совместно с ним.

Слышны вздохи умиления и согласия в зале.

Поэтому я и не знаю, откуда может явиться у врагов наших ненависть к нам и чем мы могли вызвать у них сколько-нибудь справедливую зависть. Но пусть даже мы нанесли им тягчайшие обиды и они имеют все основания желать нашего падения, - зачем же нападать на этот дворец? Зачем вступать с папой и королем в союз, направленный против свободы отечества? Зачем нарушать мир, так долго царивший в Италии? В этом им никакого оправдания нет.

Оживление в зале.

Пусть бы нападали они на своих обидчиков и не смешивали частных раздоров с общественными. Вот почему теперь, когда они уничтожены, попали мы в еще большую беду, ибо под этим предлогом папа и король обрушились на нас с оружием в руках, заявляя, что войну они ведут лишь против меня и моего дома. Дал бы бог, чтобы слова их были правдой. Тогда делу можно было бы помочь быстро и верно, ибо я не оказался бы таким дурным гражданином, чтобы личное спасение свое ценить больше вашего и не погасить кровью своей грозящий вам пожар.

Г о л о с а. О, нет! О, недаром к нему приросло прозвание "Ве-ликолепный"!

Л о р е н ц о. Но сильные мира всегда прикрывают свои злодеяния каким-нибудь более благовидным предлогом, вот и они придумали этот предлог для оправдания своего бесчестного замысла. Однако, если вы думаете иначе, я всецело в руках ваших. От вас зависит - поддержать меня или предоставить своей участи. Вы отцы мои и защитники, и что бы вы ни повелели мне сделать, то я с готовностью сделаю, даже если бы вы сочли нужным войну эту, начатую пролитием крови моего брата, закончить, пролив мою кровь. (Отходит от кафедры в сторону.)

5-й г р а ж д а н и н (старик, суровый на вид, выходя к кафедре). Сын мой! Ты все правильно сказал, лучше не скажешь. Мы, мужчины, от слез далеки, нас не легко растрогать, как женщин, и то многие из нас плакали. Господь Бог, никогда не оставлявший милостью своей вашего дома, еще раз проявил к нам милосердие и защитил наше правое дело. Республика благодарна тебе и вашему дому. Как ты не потерял мужества в минуту опасности для себя лично, так и теперь не теряй его, ибо, как не преминули мы со всей поспешностью, без чьего-либо зова и повеления, защитить твою жизнь и отомстить за смерть твоего брата, так же постоим за твое влияние и власть, чего лишишься ты лишь тогда, когда мы потеряем свое отечество. А этому не быть. Мы отстоим, как бывало много раз, нашу свободу.

Все вскакивают с мест и приветстуют Лоренцо.

Сцена 1

Дворец Медичи. Приемная. На стенах карта Италии, карта мира; в шкафах вазы, изделия из слоновой кости, книги Данте и Петрарки в багряных кожаных переплетах, Библия в переплете из красного бархата. Большой стол, кресла. Входят мессер Пьеро да Биббиена и Фичино.

М е с с е р П ь е р о. Сейчас придет молодой художник, впрочем, он и скульптор, и изобретатель, и музыкант, который смастерил лиру собственной конструкции.

Ф и ч и н о (усаживаясь). Да, слыхал, в форме черепа лошади.

М е с с е р П ь е р о. А звучание, его игру слышали?

Ф и ч и н о. Нет. Этот художник очень красив и статен, но, говорят, избегает женщин.

М е с с е р П ь е р о. Да, на этом основании был составлен донос, каковой опускают в урну в церкви, с обвинением его в содомии, да и с кем? С учителем. Было два разбирательства. Слава Богу, у его учителя Верроккио, у которого учился и Сандро, - достойная репутация. Сандро и устроил так, чтобы Лоренцо услышал игру его собрата. А поскольку у молодого художника особых заказов нет во Флоренции, да о них он как будто не заботится, занимаясь изучением природы, Лоренцо решил его отправить в Милан - с его лирой и с его талантами, которым, быть может, он найдет применение при дворе герцога.

Ф и ч и н о. Вослед за посольством, которое предпринял Лоренцо Великолепный в Неаполь ради устанавления мира в Италии...

М е с с е р П ь е р о. О, да! Заговор Пацци дорого обошелся Флоренции. Враг стоял, можно сказать, у стен города.

Ф и ч и н о. И тут Лоренцо безусловно проявил и мужество, и мудрость. Он не пошел на поклон папе, а вступил в переговоры с королем Ферранте как равный, приехав в Неаполь, в самое логово врага один и безоружным.

М е с с е р П ь е р о. Нет сомнения, Ферранте весьма долго колебался, как поступить с Лоренцо, и удерживал три месяца, как в плену, ожидая, что в его отсутствие во Флоренции произойдет переворот.

Ф и ч и н о. Ферранте - страшный человек. Данте поместил бы его в аду среди убийц и клятвопреступников.

М е с с е р П ь е р о. Но трагические события возвышают героев. И не только король, весь Милан принял Лоренцо с великим почетом и интересом. Ведь война была предпринята для того, чтобы погубить его, и величие врагов Лоренцо лишь содействовало его собственному величию. Когда же он явился к королю, то заговорил о положении всей Италии, о стремлениях ее государей и народов, о надеждах, которые могло бы возбудить всеобщее замирение, и опасностях продолжения войны, и речь его была такой, что король, выслушав Лоренцо, стал больше дивиться величию его души, ясности ума и мудрости суждений, чем раньше изумлялся тому, как этот человек может один нести бремя забот военного времени.

Ф и ч и н о. К счастью, Флоренция не предала Лоренцо, хотя и устала от тягот войны и ужасов чумы, и он, заключив союз с королем, к величайшей досаде папы, вернул утраченные земли и то положение, какое она занимает в Италии и в Европе.

М е с с е р П ь е р о. Но и в Рим мы отправили посольство из флорентийских художников для росписи Сикстинской капеллы для замирения с папой.

Ф и ч и н о. Не во славу же Сикста, а Флоренции.

Входят с разных сторон Лоренцо и Леонардо да Винчи с лютней в футляре, красивый молодой человек с изысканными движениями, но с особинкой, а именно левши, что сказывается прежде всего в жестах.

Л о р е н ц о. Леонардо, я рад тебя видеть. Красив, как Аполлон! Только наш бог не с золотой кифарой, а с серебряной лирой собственного изобретения. Здесь Фичино. Ты знаешь, он не только читает лекции с кафедры в соборе под видом проповедей, но и прекрасно играет на лире.

Ф и ч и н о. Лира - высокое слово; играю я на лютне, Лоренцо.

Л о р е н ц о. Да, конечно. Леонардо, можно ли попросить тебя показать нам твою лиру.

Л е о н а р д о. С удовольствием, ваша светлость! Всякий мастер жаждет проделать это. (Вынимает из футляра лютню в форме лошадиного черепа.)

Л о р е н ц о. Но ты и мастер-музыкант.

Л е о н а р д о. Да, ваша светлость, я охотно сыграю на лютне для столь взыскательной публики, как Феб у богов Олимпа. (Играет.)

Ф и ч и н о. Звучание очень звучное и чудесное. А музыка, что это?

Л е о н а р д о. Импровизация.

Ф и ч и н о. Это же песня! Не хватает только слов.

Ф и ч и н о. И слова - импровизация?

Л о р е н ц о. Похоже, что так!

Все смеются, и Леонардо тоже.

Л е о н а р д о. Ваша светлость, поскольку вы повелели мне явиться ко двору герцога Миланского, с лютней, я подумал, что учился я не только музыке, но и ваянью, и живописи, и наукам, и вот я написал письмо его светлости, чтобы предстать не только в звании придворного музыканта. Можно ли мне показать его вам?

Л о р е н ц о (поднявшись, берет в руки письмо и просматривая его внимательно). Хорошо. Что ты изобретатель изумительный, в том мы убедились. Что касается всевозможных военных машин, у нас и армии нет, чтобы думать о них. Но существенно заключение. (Читает.) "В мирное время, надеюсь, удовлетворить вашу светлость в зодчестве, в сооружении частных и общественных зданий, в устройстве каналов и водопроводов. Также в искусстве ваяния из мрамора, меди, глины и в живописи могу исполнить какие угодно заказы не хуже всякого другого, кто бы ни был". Вот это дело! Вероятно, из-за смуты и войны мы упустили возможность дать тебе проявить свои таланты здесь, но ты будешь достойным посланцем Флоренции. С Богом!

Ф и ч и н о. Разве мы еще не послушаем игру и импровизации Леонардо? Тем более что он уезжает, как Сандро уехал в Рим.

Музыцирование продолжается.

Сцена 2

Мастерская Сандро Боттичелли. Ученики Биаджо и Якопо устанавливают тондо с изображением Мадонны в окружении ангелов в рост высоко на стене, другие, сидя за длинным столом, наблюдают.

Я к о п о. Да, не суетись, Биаджо, еще упадешь.

Б и а д ж о. Я и не думаю суетиться. Видишь, я уже не мальчишка. Мою картину учитель не просто одобрил, а продал за шесть флоринов золотом. Небось, расхвалил, а ему верят, в почете и славе небывалой вернулся из Рима.

Я к о п о. От папы получил изрядную сумму денег, да не волновался так, как ты из-за шести флоринов.

Б и а д ж о. И шесть флоринов не мало. Не смейся надо мной, Якопо, а то я скажу, что язвишь меня из зависти.

Я к о п о. Так оно и есть. А Сандро, по своему обыкновению, живя, как придется, еще из Рима не выехал, как потратил все деньги. Он не станет волноваться из-за того, есть у него деньги или нет.

Б и а д ж о. Нет, деньги счет любят. К ним нужно относиться с почтением, иначе нищим умрешь, Якопо.

Я к о п о. О ком ты это?

Б и а д ж о. Ну, я же не о тебе!

Я к о п о. О ком же? (Подбегает к половине учителя и слегка откидывает покрывало с картины на подставе, и там возникает обнаженная женщина изумительной красоты и прелести, как живая.)

Б и а д ж о. Не трогай!

Я к о п о. Тот, кто пишет такие вещи, может не считать денег. Таковы истинные художники, а ты лучше бы подался в купцы.

Б и а д ж о. Я ничего не говорю. Это Венера. Страшно на нее взглянуть. Она вся голая, а лицом похожа на ту же юную девушку, что изображала собой Весну.

Я к о п о. Известно, на кого она похожа.

Б и а д ж о. На ту, в кого влюблен Сандро?

Я к о п о. Во всех женщинах он видит только ее.

Б и а д ж о. Или для нее нет женщины, кроме нее, как Данте прославил Беатриче? Недаром все читает "Божественную Комедию", рисуя без конца.

Я к о п о. Это он думает о спасении души.

Голоса за дверью. Ученики опускают покрывало. Входит Сандро.

С а н д р о. Биаджо, повесил тондо? Хорошо. А теперь зайди к гражданину, с которым ты видел меня вчера у его дома, пусть придет посмотреть твою работу.

Б и а д ж о. О, как хорошо вы сделали, учитель! (Уходит.)

С а н д р о. Якопо, ты вырезал из картона то, о чем я тебя просил давеча?

Я к о п о. Да, учитель. Все восемь штук. А для чего это?

С а н д р о (прилаживая один из кусков вокруг шеи). Это капюшоны, в каких заседают граждане в Синьории. Белым воском мы их прикрепим над головами восьми ангелов Биаджо.

Ученики догадываются, что затеял учитель, и дружно помогают ему и Якопо, поднявшись на лестницу, укрепить капюшоны.

Я к о п о (спустившись вниз). Глазам своим не верю.

Сандро, рассмеявшись, уходит в свою половину и с беспокойством сбрасывает покрывало с картины "Рождение Венеры", и, словно стены исчезли, море, богиня на раковине.

С а н д р о. Все не так - и так. Иначе не выходит. Но это же лучше, чем "Весна". Она здесь, как в сказке, а это там. (Набрасывает покрывало на картину, заслышав шаги.)

Входят гражданин и Биаджо.

Б и а д ж о. Вот то самое тондо, о котором вам говорил мой учитель. (В изумлении таращит глаза.)

Г р а ж д а н и н (переглянувшись с Сандро). Да, да, узнаю совершенно по описанию.

Б и а д ж о. Ай! (Хлопает глазами, трясет головой.)

Я к о п о. Биаджо, ты что?

Г р а ж д а н и н. Рад и я приобретению, как и вы - продаже. Как ни хороша картина, она обретает цену, лишь будучи проданной, не так ли? (Порывшись в кармане.) К сожалению, я забыл дома кошелек. Идемте, молодой человек, я расплачусь, а картину вы вставите в другую раму, Сандро знает, и принесете позже.

Б и а д ж о. О, как вам будет угодно! (Не смея поднять глаз, уходит с покупателем.)

Сандро, Якопо и ученики сообща и быстро снимают капюшоны, превращая членов Синьории вновь в ангелов вокруг Мадонны. Как во сне, входит Биаджо.

С а н д р о. Биаджо, ну, что, получил деньги?

Б и а д ж о. Да, получил. (Робко поднимает глаза на тондо.) Ай! Учитель, не знаю: сон ли мне снился, или все это правда. У этих ангелов, когда я пришел сюда с покупателем, оказались на головах красные капюшоны, а теперь их нет: что все это означает?

С а н д р о. Ну, не знаю. Уж не помутилось ли у тебя в голове? Эти деньги, видимо, сбили тебя с толку.

Б и а д ж о. Деньги? Деньги здесь, все шесть флоринов. Я не сплю. А капюшоны тоже ведь были.

С а н д р о. Если бы это случилось на самом деле, неужели ты думаешь, что этот гражданин купил бы картину?

Б и а д ж о. В самом деле. Ведь он мне ничего не сказал. Я видел, вместо ангелов вокруг Мадонны, членов Синьории в красных капюшонах, а он все-таки ангелов, выходит? И вы ничего такого не заметили?

Сандро, Якопо и другие ученики, смеясь, словно бы над недоумением Биаджо, отрицательно качают головами.

Б и а д ж о. Я вам верю. А все-таки странная вещь мне привиделась. И чтобы совсем придти в себя, не следует ли мне всех вас пригласить на пирушку?

Я к о п о. О, да!

Сандро отпускает развеселившихся учеников и остается один у картины "Рождение Венеры"; словно не решаясь приступить к работе, беспокойно расхаживает.

Сцена 3

Вилла Кареджи. В одной из комнат висит картина Сандро Боттичелли "Рождение Венеры". Лоренцо и Фичино; входят Полициано и Микеланджело, ученик школы скульпторов в Садах Медичи, юноша лет 16, принятый Лоренцо в свою семью, как сын.

Л о р е н ц о. Микеланджело! Хорошо, что ты приехал.

М и к е л а н д ж е л о (раскланиваясь ради приличия, но не очень умело). Да, меня вытащил Полициано, уверив, что в эти дни нельзя работать.

Ф и ч и н о. Мой юный друг, ты учишься или работаешь?

М и к е л а н д ж е л о. Бертольдо, мой учитель, немногословен, утверждая, что в работе и состоит учеба. Особенно для скульптора.

Л о р е н ц о. Но здесь собираются как раз те, кто весьма словоохотлив.

М и к е л а н д ж е л о. Ваша светлость, мне кажется, я умею и слушать, то есть учиться, не держа в руках молотка и резца.

Ф и ч и н о (переглянувшись с другими). Прекрасно! Лоренцо не ошибся, взяв тебя в семью.

Л о р е н ц о. Это как мой дед Козимо не ошибся в тебе, Фичино!

Ф и ч и н о. О, да! Теперь мой юный собрат входит в Платоническую семью.

М и к е л а д ж е л о. Заниматься философией вряд ли я буду. Я не знаю языков.

Ф и ч и н о. У искусства свой язык. Ты это знаешь. Мы живем в храме всемогущего архитектора; каждый должен внутри его круга проводить свой собственный круг, восславляя Бога.

П о л и ц и а н о. Наговорившись всласть друг с другом, мы рады новому слушателю.

Л о р е н ц о. Тсс! Марсилио, как поэт, ощутил приближение бога.

Ф и ч и н о. Человек стоит на вершине творенья не потому, что он может постичь его механику и его гармонию, но прежде всего благодаря своему собственному творческому динамизму. Великая божественная игра находит свое повторение в человеческой игре и труде, которые с точностью подражают Богу и соединяются с ним. Человека тоже можно определить как вселенского художника.

М и к е л а н д ж е л о. Мне это нравится.

Входит Пико делла Мирандола, молодой человек изумительной красоты, но в печали и грустный.

П и к о. О, други! Да простит нам Бог наши сборища! (Идет по комнатам, словно не находя себе места.)

П о л и ц и а н о. Да, что с ним? Когда красавица, привлекая мой взор, со смехом отворачивается от моего уродства, я кисну, это понятно. А он-то чем обделен? Правитель Мирандолы, граф, золотая красота, гениальность, знает все языки, как дьявол, всех мудрецов, какие были на свете!

Ф и ч и н о. Золотая голова!

Л о р е н ц о. С золотой красотой Феба золотая голова метафизика!

Ф и ч и н о (Микеланджело). Благословенна ваша юность! Если мы должны говорить о золотом веке, то это, конечно, век, который производит золотые умы. И что наш век именно таков, в этом не может сомневаться никто, рассмотрев его удивительные изобретения: наше время, наш золотой век привел к расцвету свободные искусства, которые почти было погибли, грамматику, поэзию, риторику, живопись, архитектуру и древнее пение лиры Орфея. И все это - во Флоренции!

П и к о. Милый каноник, поклоняющийся равно Христу и Платону! Почему бы и нет? По мне достойны поклонения и Будда, и Магомет, и Гермес Трисмегист, и Фома Аквинский. Впрочем, тут нет новости. А мы же восславим человека. Хотите послушать мою "Речь о достоинстве человека"? Ох, нет, нельзя. Она запрещена. И гореть бы мне в аду, то есть воздыхать от плетей палача до сошествия в ад, если бы не вы, ваша светлость, не вырвали бедного школяра из рук святой инквизиции.

Л о р е н ц о. Пико, тебя еще увенчают лаврами, как Петрарку.

П и к о. Увы! Я сжег все свои стихи. Философу, как и монаху, возбраняется грезить и петь о любви.

Л о р е н ц о. Пико, ты шутишь.

П о л и ц и а н о. Сжечь свои стихи, это значит, подняться на новую ступень совершенства. Пико, из новых песен!

Ф и ч и н о. Друзья, Пико обратился. И я обратился, вступил в духовный сан, но песни пою те же, как птицы божьи по весне.

Л о р е н ц о. Пико еще очень молод, друзья, его все бросает в крайности. Сочинить для диспута, вместо десяти тезисов, девятьсот - это надо размахнуться. Неудивительно, некоторые из них слегка отдавали ересью. Но если же таким же пылом обратиться, то остается только пойти в монахи.

П и к о. Ваша светлость даже шутя угадывает правду. На исповеди, - но только никто не смеет и подумать, что я испугался пыток и суда инквизиции, все бы я вынес, как сын Божий, я это и делаю теперь через пост и самобичевание, - на исповеди я покаялся не только в греховных помышлениях о всемирной славе и стихах, но и в любовных историях, когда за женщину я вступал в поединки, в настоящее сражение, так что погибли однажды восемнадцать из моих людей, а за что? За один неверный поцелуй моей возлюбленной.

Л о р е н ц о. Если уж дело обстоит столь серьезно, шутки в сторону. Недаром еще совсем юным ты привлек мое внимание к Савонароле и посоветовал мне пригласить его в монастырь Сан Марко. Не он ли обратил тебя?

П и к о. Если я к кому прислушиваюсь, то к Богу, который во мне. А Савонарола чуток к веяниям времени. Он выступил против папы, честь ему и хвала.

Л о р е н ц о. Савонарола заговорил вслух о том, что всем известно. Но папа обрушит свой гнев прежде всего против Флоренции.

П и к о. Вот я уже не могу смотреть на картину Сандро "Рожде-ние Венеры", как прежде, с восхищением и любовью. И Сандро слышать не хочет о ней.

Л о р е н ц о. Тоже обратился?

Ф и ч и н о (Микеланджело). Идем со мной. Ты еще юн, тебе рано думать о конце земного пути.

М и к е л а н д ж е л о. Но и Пико молод.

Ф и ч и н о. Он из молодых да ранних, видно. Боюсь, сгорит, как свеча. Ты в самом начале пути. (С лоджии глядя на склоны гор и долину.) Дивную речь о достоинстве человека произнес бы на диспуте Пико, если бы не рассеял свое внимание на защите множества тезисов. Но я на свой лад сужу вот как. Повсюду человек обращается со всеми материальными вещами мира так, как если бы они находились в его распоряжении: стихии, камни, металлы, растения. Он многообразно видоизменяет их форму и их вид, чего не может сделать животное; и он не обрабатывает только одну стихию зараз, он использует их все, как должен делать господин всего. Он копает землю, бороздит воду, он возносится к небу на громадных башнях, не говоря уже о крыльях Дедала и Икара. Он научился зажигать огонь, и он - единственный, кто постоянно употребляет для своей пользы и удовольствия огонь, потому что лишь небесное существо находит удовольствие в небесной стихии. Человеку нужно небесное могущество, чтобы подняться до неба и измерить его... Человек не только использует стихии для служения ему, но, чего никогда не делает животное, он покоряет их для своих творческих целей. Если божественное провидение есть условие существования всего космоса, то человек, который господствует над всеми существами, живыми и неживыми, конечно, является некоторого рода богом.

М и к е л а н д ж е л о. Богом?

Ф и ч и н о. Он - бог неразумных животных, которыми он пользуется, которыми он правит, которых он воспитывает. Он - бог стихий, в которых он поселяется и которые он использует; он - бог всех материальных вещей, которых он применяет, видоизменяет и преобразует. И этот человек, который по природе царит над столькими вещами и занимает место бессмертного божества, без всякого сомнения, также бессмертен.

М и к е л а н д ж е л о. О, какую премудрость вы вложили в мою душу! Я возносился ввысь в небо, как Икар.

Ф и ч и н о. Не дай Бог опалить тебе крылья, мой юный друг!

М и к е л а н д ж е л о. Как Пико?

Ф и ч и н о. Ну, тут я не уверен, что дело обстоит так. Пико должен выстрадать то, что получил даром, свое знатное происхождение, свою красоту и гениальность, чтобы стать истинным философом, как Платон, который тоже ведь выстрадал свое всеобъемлющее и глубочайшее знание, наблюдая крушение золотого века Перикла и пережив смерть Сократа.

М и к е л а н д ж е л о. Нас, кажется, зовут.

Ф и ч и н о. Собрались на прогулку. Идем!

М и к е л а н д ж е л о. А почему фра Савонаролу называют феррарским Сократом? Что общего между ними?

Ф и ч и н о. Очевидно, они оба увлечены философией морали. А это не всегда безопасное занятие. Идем!

Все выходят с оживлением.

Сцена 4

Сады Медичи. Вдоль всех четырех стен ограды открытые лоджии с античными мраморными бюстами, а также множество изваяний спящих купидонов. Посредине сада небольшой павильон с террасой, где за столами обычно работают ученики. Прямая дорожка, ведущая к павильону от ворот, обсажена кипарисами. От всех четырех углов сада, обсаженных деревьями, к павильону тянутся тропинки вдоль широких лужаек. В одном ряду с павильоном пруд с фонтаном и мраморной статуей на пьедестале: мальчик, вытаскивающий из ноги занозу.

Входят Лоренцо и Контессина; они прогуливаются то об руку, то отдаляясь друг от друга.

У рельефа с изображением битвы кентавров Лоренцо усаживается и дает знак не мешать ему.

Входит Пьеро Медичи, красивый молодой человек.

Входят Пико и Полициано.

П и к о. Это уже не душеспасительные проповеди и молитвы. О, прости меня, Лоренцо!

Л о р е н ц о. Да, это уже очень серьезно. А о чем ты?

П и к о. Не я ли первый услышал Савонаролу и предложил тебе пригласить его во Флоренцию, в монастырь Сан Марко, коего украшением он будет, мне мнилось. И не мы ли сделали его настоятелем монастыря и предоставили кафедру в Соборе, откуда его услышала вся Италия? Да вне Флоренции монах, выступивший против кардиналов и папы, сгинул бы, едва успев открыть рот.

Л о р е н ц о. Да, Пико, чудесными рассуждениями Фомы Аквинского о красоте и свете Савонарола очаровал тебя и нас тоже. С папами Флоренция в вражде, и он запел ту же песню, чтоб его услышали. Но монах есть монах, не развращенный, как весь клир, а хоть самый чистый. "Битва кентавров" - непристойность и кощунство, как вся красота Греции.

П о л и ц и а н о. Рельеф Микеланджело?

М и к е л а н д ж е л о. В монастыре, оказывается, прослышали о моем рельефе. Здесь был мой брат-монах. Они хотят, чтобы я подарил его Господу Богу. Но как я могу это сделать? Оказывается, уничтожив его, вместе с другими непристойными произведениями искусства, собранными уже в монастыре. Будет костер во имя очищения Флоренции.

П и к о. Я сжег свои стихи. Это дело личное. Это была игра, рыцарство в стихах и в жизни. Но будь я великий поэт, как Данте или Петрарка, разве сжег бы свои стихи? Великое всех времен и народов должно свято беречь. Мы не позволим Савонароле запалить Флоренцию. Лоренцо, ты должен принять меры.

М и к е л а н д ж е л о. Простите, ваша светлость, я не все сказал о том, что узнал, со слов брата. Впрочем, с последней проповеди фра Савонаролы это все ясно и так. Речь идет уже не об искусстве. Савонароле было видение. Все Медичи, весь дворец, все бесстыдные, безбожные произведения искусства, какие только есть в этом дворце, - будет уничтожено.

Л о р е н ц о. Что ж, пусть явит свое лицо, как Пацци, и тогда Флоренция, живая, поклоняющаяся красоте во всех ее проявлениях, отвернется от монаха, который вообразил себя мессией.

П ь е р о. Убить его мало.

(Движением руки приглашает приступить к обсуждению "Битвы кентавров" Микеланджело.)

Сцена 1

Дворец Медичи. Кабинет Лоренцо. Он полулежит на низком кресле у камина; на письменном столе бронзовые лампы; полки с книгами, греческие рельефы, ларцы с камеями, - уют и уединенная тишина.

Еще один стол, низкий, со стульями. Здесь Полициано, Пико и Фичино.

Л о р е н ц о. Нас остается все меньше и меньше. Раньше мы съезжались за городом, чтобы на приволье вести беседы, совершать продолжительные прогулки и затевать пирушки, - это были наши заседания и труды.

Ф и ч и н о. О, какая была счастливая мысль устроить жизнь по типу Платоновской академии! И осуществить ее вполне, благодаря Козимо и Лоренцо. Когда старый Козимо подстригал свой виноградник на вилле Кареджи, он приглашал меня, еще совсем юного, читать ему из Платона и играть на лире. С этого все и началось. Увы! На одном из таких чтений из Платона Козимо испустил дух.

Л о р е н ц о. В самом деле? Мне бы так.

П о л и ц и а н о. Да, друзья мои! Какое наслаждение испытывал я всякий раз, когда видел, что ты и мой Пико так сходитесь в чувствах и во вкусах, и когда я думал, что я для вас не менее дорог, чем каждый из вас друг другу. Мы составляли одно, работая из всех наших сил в науке, побуждаемые не корыстью, а любовью. Пико предан церковной науке и сражается против семи врагов церкви; более того, он служит посредником между твоим Платоном, который остается всегда твоим Платоном, и Аристотелем, который остается всегда моим Аристотелем. Ты сумел превосходно облечь Платона в латинское платье, а также всех старых платоников, и ты обогатил их обильными комментариями.

Ф и ч и н о. Не без помощи Лоренцо! И это была больше, чем дружба, это была любовь. Скажу больше: мы любили друг друга в Боге и Платоне.

П и к о. А я вот что могу сказать по этому поводу. Человеческая любовь, то есть любовь к чувственной красоте, у некоторых более совершенных людей приводит к тому, что они вспоминают о некоей совершенной красоте, которую их душа уже видела до того, как была погружена в тело; и тогда в них поднимается невероятное желание вновь увидеть ее, и для того, чтобы достичь этой цели, они отступают, насколько только могут, от тела, таким образом, что их душа приобретает свое первоначальное достоинство, сделавшись во всем владычицей тела и ни в чем ему не подчиняясь... Потом от этой любви, возрастая от совершенства к совершенству, человек достигает и такой ступени, что, соединяя свою душу во всем с умной природой и из человека сделавшись ангелом, весь воспламенившись этой ангельской любовью, - как материя, воспламененная огнем и превратившаяся в пламя, возвышается до самой высшей части, - так и он, очистившись от всей грязи земного тела и превратившись благодаря любовной силе в духовное пламя, воспаряя даже до умопостигаемого неба, счастливо успокаивается в руках первого Отца.

Л о р е н ц о. Боюсь, никто из нас, может быть, кроме тебя, Пико, не превращался в ангела даже в те мгновенья озарений, когда дело доходит до экстаза. Разве что фра Савонарола? Недаром он слышит то, что вещает Господь Бог, как уверяет.

П и к о. Я понимаю вашу иронию, милый мой друг.

Л о р е н ц о. Пико, это не моя ирония и не твоя. Она присутствует в мифологии греков, да и в Священном писании, в аттической трагедии, не говоря о комедии. Да и название поэмы Данте, помимо воли поэта и его почитателей, разве не ироническое, "Божественная Комедия"?

П о л и ц и а н о. Да, здесь чувствуется что-то кощунственное. Не бывает ли так всегда, когда теология излагается языком поэзии?

Л о р е н ц о. Пико, постучи, пусть подадут вам ужин. А я, как видите, не в силах быть ни хозяином, ни есть. Плохи мои дела, без шуток. Я всерьез подумываю об исповеди. Стучи же!

П и к о (отодвинув резной щит, стучит). Навел страху, охота нам будет ужинать.

Л о р е н ц о. Вы здоровы. А здоровый человек даже больше ест, если что-то его беспокоит.

Со скрипом некий механизм подает снизу из кухни блюдца с сыром, хлебом, фрукты, мед и молоко, что гости привычными движениями переносят на столик.

П о л и ц и а н о. Я бы выпил вина, но не стоит нарушать традиций. Фра Савонарола...

Л о р е н ц о. Давайте отдохнем от Савонаролы хоть в этот вечер?

П и к о. Принято.

Входит Микеланджело.

Л о р е н ц о. Кстати ты пришел, Микеланджело. Мне пришла в голову мысль, друзья, очиститься его барельефом "Богоматерь с Иисусом и Иоанном".

Микеланджело уходит и вносит с грумом барельеф, который устанавливается для обозрения.

Ф и ч и н о. О, цели твои высокие, Микеланджело! Садись по ешь, покуда все заняты созерцанием.

М и к е а а н д ж е л о (усаживаясь за столик). Какие же у меня цели, Фичино?

Ф и ч и н о. Мне кажется, я угадываю. Человек старается сохранить свое имя в памяти потомства. Он страдает оттого, что не мог быть прославляем во все прошлые времена, а в будущем не может иметь почести от всех народов и от всех животных. Он измеряет землю и небо, а также исследует глубины Тартара. Ни небо не представляется для него слишком высоким, ни центр земли слишком глубоким... А так как человек познал строй небесных светил, и как они движутся, и в каком направлении, и каковы их размеры, и что они производят, то кто станет отрицать, что гений человека (если можно так выразиться) почти такой же, как у самого творца небесных светил, и что он некоторым образом может создать эти светила, если бы имел орудия и небесный материал...

М и к е л а н д ж е л о. Если бы иметь.

Ф и ч и н о. Человек не желает ни высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним что-нибудь не зависящее от его власти. Это - состояние только одного Бога. Он повсюду стремится владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как Бог, всюду.

М и к е л а н д ж е л о. Это я понимаю. Вы напомнили мне мои сны и грезы, что обыкновенно настигали меня летом в деревне.

Л о р е н ц о (с улыбкой). Мы все на этом выросли.

П о л и ц и а н о. В самом деле! Богоматерь, а скульптура твоя, Микеланджело, чисто греческая.

П и к о. Безусловно. Это - как "Битва кентавров". Веков христианства будто не бывало! Как ты этого достиг? В твоей богоматери и героизм, и возвышенность творений древних греков.

П о л и ц и а н о. Да он язычник!

М и к е л а н д ж е л о. Почему язычник? Я просто не думал, не хотел никому подражать - ни древним, ни новым. Я хотел сделать свое.

Л о р е н ц о. Друзья, Микеланджело добился синтеза греческого и христианского начал. По сути, это одно без веков разрыва и вражды. Вы должны это видеть особенно ясно: ведь вы всю жизнь только и старались примирить Платона с Христом.

Ф и ч и н о. А Савонарола снова вносит разрыв и вражду.

Л о р е н ц о (вздохнув). Это как бросить камень на барельеф.

Ф и ч и н о (с раскаяньем). И попасть в тебя.

П и к о. Лоренцо Великолепный, выслушай меня. Я подумал об исповеди... Я бы с особым трепетом исповедовался перед ним, фра Джироламо; он бы прожег мою грешную душу насквозь, зато бы я возродился и вознесся в небо ангелом.

П о л и ц и а н о. И мне в голову приходила подобная мысль. Лоренцо! Если он, зная о тебе все лишь понаслышке, выслушал бы тебя, он бы простил тебя и не просто по сану священнослужителя, который отпускает грехи всем, а постигнув твою душу, как мы, и вы бы помирились?!

Л о р е н ц о. Савонарола - фанатик. Он решит, что одолел меня. А я, каков был, таким и умру. У меня, как у всякого человека, есть прегрешения, но отнюдь не там, где он их видит. Но если я отправился к королю Ферранте, зная, что он, с благословления папы, либо сам по себе, может расправиться со мной, что же мне не сойтись с монахом, в котором видят святого? Только придет ли он?

П и к о. Придет! Я призываю его по вашей воле?

Л о р е н ц о. Сейчас? А я хочу еще повеселиться на карнавале. (Рассмеявшись, вздрагивает.)

Микеланджело и Пико подхватывают его с креслом и уносят в спальню. Полициано и Фичино уходят за ними.

Сцена 2

Дворец Медичи. Спальня. Лоренцо полулежит в постели, опираясь спиной о подушки. Полициано и Фичино сидят в креслах с книгами в руках. Входит Пико.

В соседних комнатах идет подготовка к карнавалу, оттуда слышны смех и голоса.

П и к о. О, как он гордо начинал! Я вижу, как гордыня и суета захлестывает Рим и оскверняет на своем пути все, что ни встретит, - Рим теперь стал размалеванной, тщеславной шлюхой! О Италия, о Рим, о Флоренция! Ваши мерзостные деяния, нечестивые помыслы, ваш блуд и жадное лихоимство несут нам несчастье и горе! Оставьте же роскошь и пустые забавы! Оставьте ваших любовниц и мальчиков! Истинно говорю вам: земля залита кровью, а духовенство коснеет в бездействии. Что им до Господа, этим священникам, если ночи они проводят с распутными женщинами, а днем лишь сплетничают в своих ризницах! Сам алтарь уже обращен ныне в подобие торговой конторы. Вами правит корысть - даже святые таинства стали разменной монетой! Похоть сделала вас меднолобой блудницей. Если бы вы устыдились своих грехов, если бы священники обрели право называть своих духовных чад братьями! Времени остается мало. Господь говорит: "Я обрушусь на ваше нечестие и злобу, на ваших блудниц и на ваши чертоги".

Л о р е н ц о (с усмешкой). Он уже здесь?

П о л и ц и а н о. Савонарола прав. Но, о, бедные женщины!

Ф и ч и н о. Но разве не Бог сотворил Еву, соблазнившую Адама? Правда, с помощью дьявола.

Л о р е н ц о. Наш грех в том, что мы не понимаем Божьего промысла. Но постигает ли его Савонарола?

Раздаются смех и голоса; приоткрываются двери, и входят две фигуры в легких древнегреческих одеяниях, два изваяния - девушки неописуемой красоты и юноши. Пантомима.

П о л и ц и а н о. Галатея и Пигмалион.

Л о р е н ц о (оживляясь). Превосходно!

П и к о (загораясь, обретая всю прелесть своей красоты). Кто эта девушка?

Ф и ч и н о. Галатея, как легко догадаться по пантомиме.

П и к о. Нет, я не об образе, а о девушке. Грация, прелесть, красота, еще мною не виданные нигде!

П о л и ц и а н о. Пико, это ожившая статуя.

Г р у м (показываясь в дверях). Ваша светлость, фра Джироламо Савонарола.

Л о р е н ц о. Пусть входит. А вас прошу удалиться, самые чудесные создания, какие я только видел. Пигмалион, спрячь Галатею подальше от глаз молодого графа, чтобы он не отступился, как Юлиан-отступник.

Две фигуры, застигнутые монахом у входа, застывают на миг и исчезают. Входит Савонарола, в капюшоне словно никого не видя, кроме больного в постели.

С а в о н а р о л а. Ты звал меня, Лоренцо де Медичи?

Л о р е н ц о. Звал, фра Савонарола. Усаживаетесь, святой отец.

Савонарола, откидывая капюшон, открывает лицо: горящие черные глаза, худые щеки, крупные ноздри большого горбатого носа, твердый подбородок с выступающей нижней губой.

С а в о н а р о л а. Чем могу служить тебе?

Л о р е н ц о. Я хочу умереть в мире со всеми. (Жестом руки снова приглашает монаха присесть.)

С а в о н а р о л а (опускаясь на краешек кресла). Много ли у тебя врагов?

Л о р е н ц о. Никогда не знаешь, сколько у тебя друзей и врагов, пока не обрушивается несчастье. Когда Пацци при участии архиепископа Сальвиати и кардинала Рафаэлло, с благословления папы, нанесли удары кинжалами по моему брату Джулиано и по мне, возмущение и гнев обуяли Флоренцию, и я, еще не придя в себя, узнал о расправе над заговорщиками, что, впрочем, в порядке вещей. Если бы Пацци взяли верх, крови пролилось бы еще больше. Кто захватывает власть силой, должен поддерживать ее насилием, то есть стать что называется тираном. Но папа объявил меня тираном, и фра Савонарола повторил те же обвинения.

С а в о н а р о л а. Это не похоже на исповедь.

Л о р е н ц о. Да, конечно. Это прелюдия к исповеди, если вы готовы меня выслушать.

С а в о н а р о л а. Я готов выслушать всякого, а Лоренцо де Медичи прежде всего, поскольку от его воли, ума и сердца зависит благо или беды многих.

Л о р е н ц о. Как ныне, от воли, ума и сердца фра Савонаролы. Скажите, святой отец, разве пророчества не чужды нашей религии?

С а в о н а р о л а. Я было поклялся воздержаться от пророчеств, но голос в ночи сказал мне однажды: "Безумец, разве ты не видишь, что твои пророчества - воля Всевышнего?" Вот почему я не могу, не имею права замолкнуть. И я говорю вам: знайте же, неслыханные времена близки, страшные беды вот-вот грянут!

Л о р е н ц о. О конце света вопиют уже тысячу лет, приурочивая пророчества и всевозможные ужасы к концу всякого столетия. Но самое прискорбное, страшные бедствия обрушиваются то и дело. Вы объявили: "Гнев Божий испытает на себе вся Италия. Ее города станут добычей неприятеля. Кровь рекой разольется по улицам. Убийство будет обычным делом. Заклинаю вас: раскайтесь, раскайтесь, раскайтесь!" Бедная Италия уже много столетий терпит эти страшные беды. Флоренция поднялась, вопреки всевозможным бедствиям, стала светочем всей Италии, а вы призываете кару и на нее. Да, вы призываете кару на этот дом, на все семейство Медичи, на все произведения искусства, какие собраны здесь. Но таких домов во Флоренции две-три сотни, это оплот и украшение города, да это сам город. Это прекрасный город, другого такого нет во всей Италии.

С а в о н а р о л а. Он будет воистину прекрасным, когда мы сделаем его Божьим городом.

Л о р е н ц о. Да, да, вы объявили меня величайшим злом Флоренции и предсказываете скорый крах власти Медичи, более того, свержение римского папы. Кто же будет во главе Флоренции и церкви? Вы, Савонарола?

С а в о н а р о л а. Не я на исповеди, а вы, ваша светлость. Закончим с прелюдией. Но готовы ли вы к исповеди? Вы все еще здесь во всех помыслах, а не перед Господом Богом. Должен объявить, что для прощения необходимы три условия: упование на бесконечную милость и благость Божью, исправление допущенного зла или завещание этого сыновьям и, третье, возвращение флорентийскому народу свободы.

Л о р е н ц о. И вы, святой отец, с прелюдией. Я уповаю, как всякий христианин, на милость и благость Божью. Что касается исправления допущенного зла, я склонен думать, речь идет о кассе Приданого, о деньгах, вносимых бедными жителями в городскую казну с тем, чтобы их дочери всегда располагали приданым, без которого ни одна тосканская девушка не может и мечтать о замужестве, и эти-то деньги, каковые я всегда множил из своего состояния, как множил доход монастыря Сан Марко, по вашему утверждению, я потратил на кощунственные манускрипты и произведения искусства, открыв первую в Европе публичную библиотеку, да еще на устройство омерзительных вакханалий, превращая тем самым народ Флоренции в добычу дьявола, так вы честите веселые карнавалы. Вас ввели в заблуждение, фра Джироламо. А теперь о возвращении флорентийскому народу свободы. А есть у меня власть отнимать свободу у народа или отдавать? Вы, очевидно, предлагаете отказаться мне от права голоса гражданина республики, от своего участия в жизни города, от своего ума и смысла жизни? А кто займет мое место? Вы, фра Савонарола? Да вы первый покуситесь на флорентийскую свободу, в условиях которой Тоскана расцвела, как ее прекрасная природа, и Флоренция превратилась в очаг света для всей Европы!

С а в о н а р о л а (вскакивая на ноги и накидывая на голову капюшон). Тираны неисправимы, ибо объяты гордыней. Не будет тебе, Лоренцо де Медичи, от меня отпущения грехов. Адский огонь тебя ждет. (Выбегает вон.)

Лоренцо, весь обессилев, замирает. Пико, Полициано, Фичино стоят в оцепенении. Входит врач.

Л о р е н ц о (отмахиваясь от него). Не знаешь, плакать или смеяться. Пророк! Не сознает, что, сокрушив Медичи, он окажется в руках тех, кто отправит его на костер. Но, Пико, взовьется ли он в пламени, став ангелом, в небо, сомневаюсь.

Все невольно смеются, что называется с мурашками по коже.

Сцена 3

Сады Медичи, разубранные для карнавала, который уже идет в городе и на площади у Собора, куда ворота открыты.

Входят три женщины в масках в сопровождении двух мужчин в масках.

Два молодых человека, одетых изысканно, в красных масках, в сопровождении свиты.

С площади прокатывается многоголосое "У-у!"

Входят молодые люди в шляпах, украшенных шарами, эмблемой дома Медичи, в синих масках.

Публика, покидая площадь, входит в Сады; из павильона выходит Хор мужчин и женщин в карнавальных костюмах и масках.

Трубы. Музыканты на террасе и на лужайках.

Контессина и Микеланджело изображают статуи Галатеи и Пигмалиона; лица, как и тела, словно мраморные, совершенные по линиям и красоте, они в легких древнегреческих одеяниях.

Две юные девушки, одетые, как знатные испанки, в сопровождении отца и матери.

Контессина и Микеланджело, переглянувшись, мерно, как едва ожившие статуи, идут к лужайке, где танцуют, как все.

В ворота вбегают куртизанки, как от погони.

Входит монах, то семеня ногами, то подпрыгивая, позванивая веригами.

Смех вокруг пугает монаха, и он поспешно удаляется.

Сцена 4

Вилла Кареджи. Две-три комнаты, в одной из них спальня. В камине горят поленья. Лоренцо лежит на кровати, исхудалый и слабый; у его изголовья духовник крестит его и отходит; подходят Полициано и Пико.

Л о р е н ц о (улыбнувшись). Вы здесь? Все здесь. Устали не меньше меня. Да мне легче, уже не держусь за жизнь. Пусть придет Пьеро.

Грум уходит и заглядывает в комнату, где у сестры сидит Пьеро. Безмолвная сцена.

В спальню входит слуга с подносом и поит больного с ложечки теплым бульоном.

П о л и ц и а н о. Я вижу, ты с удовольствием глотаешь бульон. Радует тебя земная пища?

Л о р е н ц о (беззаботно). Как любого умирающего. Мне надо набраться сил, чтобы прочитать лекцию сыну.

Входит Пьеро. Слуга уходит.

П и к о. Лоренцо?

Л о р е н ц о. Нет, друзья, вы оставайтесь. У меня нет секретов. Если я не доскажу, - голос ослабеет, засну на полуслове, мало ли, - вы угадаете ход моей мысли. (Сыну.) Пьеро, сын мой, дом Медичи сохраняет первенство во Флоренции уже три поколения - от Козимо, деда моего, и отца моего Пьеро, деда твоего, величие нашего дома лишь возрастало. Но ты должен помнить, что Флоренция - республика, а это значит, необходимо учитывать интересы всех граждан, а не выгоды какой-то части, какую бы важную роль она ни играла. Собственно в этом единственно заключается наша задача, цель, долг. Обладая богатством и влиянием, у нас есть возможность вносить меру, равновесие, гармонию как в жизнь частную, так и общественную. Медичи стремились не просто к первенству; имея все, мы заботились лишь о благе государства, а не о собственных интересах, но если ты станешь думать прежде всего о себе, то можешь остаться один, без власти, ибо власть тебе дает и при том добровольно Флоренция. Ведь у тебя не будет ни должности, ни титула, ни наследственного права, как у герцогов и королей, - и тираном быть не дадут, поскольку, если где есть свобода, то только во Флоренции, что бы там ни говорили наши недруги. Уф!

П и к о. Прекрасно, Лоренцо!

П о л и ц и а н о. Это в самом деле целая лекция об идеальном государе и идеальном государстве, реально воплощенном во Флорентийской республике.

Л о р е н ц о. Но, Пьеро, боюсь, меня не понял.

П ь е р о (опускаясь на колени у кровати и заливаясь слезами). Мне в самом деле трудно тебя слушать, отец, у смертного одра.

Л о р е н ц о. Прости, сын! В неспокойное время ты остаешься один во главе дома Медичи. Как сестра? Ее свадьба пусть состоится в срок, только без излишней пышности, впрочем, как пожелают Ридольфи, а тебе ведь надо еще утвердиться в том высоком положении, какое занимал наш дом. Флоренция подвержена настроениям, и к скорби с раскаяньем, и к веселью, и к мужеству склоняется всецело, но основной ее тон - созидание, и свободы нет вне созидания. В этом и суть флорентийской свободы, или "революции гуманизма", как я называю. (Закрывая глаза, раскрывает ладонь, словно протягивая руку сыну.)

Пьеро хватает руку отца, вздрагивая от рыданий.

П ь е р о. Отец!

Л о р е н ц о. Поди к сестре. И пришли прислугу, я хочу попрощаться со всеми.

Пьеро уходит, жестом веля груму у двери собрать прислугу, и вновь усаживается в кресле у сестры.

К о н т е с с и н а. Как он?

П ь е р о. Прочел целую лекцию. Слаб только голос, а в глазах свет и ум, что всегда меня в нем пугало.

К о н т е с с и н а (выглядывая в полуоткрытую дверь). Микеланджело! О нем никто не вспомнил.

П ь е р о (поднимаясь на ноги). Отец призвал прислугу попрощаться.

К о н т е с с и н а. Микеланджело - не из наших слуг. Джованни его встретил. (Невольно рассмеявшись.) Боже! Как ему нравится быть кардиналом!

П ь е р о. Он вообразил почему-то, что непременно станет папой.

К о н т е с с и н а. Почему бы и нет? Он моложе меня. У него еще целая жизнь, чтобы подняться до престола.

П ь е р о. Там все собрались у двери.

К о н т е с с и н а (выбегая). Он умер!

П о л и ц и а н о. Он умер. Он умер, как жил.

П и к о. Светоч Флоренции погас!

М и к е л а н д ж е л о. Контессина.

К о н т е с с и н а. Микеланджело.

Пьеро заступает ему дорогу, оборачиваясь к нему спиной, и Микеланджело, сделав шаг назад, уходит.

Сцена 1

Вилла Пико делла Мирандолы. Обширный кабинет с окнами на склоны гор и долину: шкафы для книг и несколько столов, заваленных книгами и рукописями. У камина с горящими поленьями на кушетке в изнеможении лежит Пико в белой рубашке и красных рейтузах.

П и к о. В конце концов, мне показалось, я понял, почему человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди прочих судеб, завидный не только для животных, но и для звезд и потусторонних душ. Невероятно и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. (Со вздохом.) Все те же мысли, какие мне не дали высказать. Я затоптался на месте.

Входит горничная, которую Пико зовет Диотимой.

Д и о т и м а. Граф, вы велели никого не впускать к вам; говорить, что вас нет дома, уехали во Флоренцию или в Болонью. Но пришли ваши старинные друзья.

П и к о. Мои старинные друзья. О, премудрая!

Д и о т и м а. Они обеспокоены тем, что вы не отвечаете на их письма, а посыльные нам не верят, что вас нет дома. Научите, как получше мне соврать, чтобы они поверили.

П и к о (приподнимаясь). Соврать? Моим лучшим друзьям?

Д и о т и м а. Вы прекрасно понимаете, это я сказала нарочно. Вы вконец истощили тело, и душа уже еле-еле держится в нем.

П и к о. Я к этому и стремился, пусть душа улетит в небо.

Д и о т и м а. Это непременно случится рано или поздно, для этого и стараться не надо. Иногда мне кажется, что вы вконец истощили душу, а телом вы по-прежнему молоды и прекрасны.

П и к о. О, премудрая! Что ты хочешь сказать?

Д и о т и м а. Здесь противоречие. Я не хочу сказать, что вам лучше бы по-прежнему наслаждаться всеми радостями жизни, но вам больше пристало быть философом, чем монахом.

П и к о. Заглядываться на тебя?

Д и о т и м а. Женщине всегда приятно, когда на нее заглядываются. Да и приняли меня в горничные разве не потому, что вам приятно видеть мое лицо, мое тело, мои руки?

П и к о. Я допустил тебя в свои покои для испытания себя. Если мне случалось следить невольно за твоими движениями, исполненными грацией и искушением, если мне случалось в полудреме от усталости помышлять о прелестях и соблазнах твоего молодого тела, я принимался бичевать себя.

Д и о т и м а. Было бы из-за чего! Вот и довели вы себя, граф, до такого состояния, когда у вас нет сил ни заглядываться на хорошенькую девушку, ни помышлять о чем-то большем. Вам лучше? Лучше вашей душе? Я не говорю о теле, оно ослабло до последней степени. Вы уже очень больны, как говорит доктор, и долго, простите за откровенность, не протянете.

П и к о. Как долго?

Д и о т и м а. Если прямо, а вы сами приучили говорить меня начистоту, совсем не долго, совсем ничего, еще до снега.

П и к о. А снег в горах уже выпал.

Д и о т и м а. Значит, совсем ничего не осталось. Попрощайтесь с друзьями.

П и к о (усаживаясь на кушетке). Пусть подадут нам ужин сюда. И самый отменный!

Д и о т и м а. А вам?

П и к о. Будет пирушка!

Горничная вспыхивает от радости, Пико, поднявшись, осторожно обнимает ее, любуется ее смущением и целует в лоб. Та выбегает и впускает Полициано и Фичино, весьма озадачив и развеселив их своим видом.

П о л и ц и а н о. Пико!

Ф и ч и н о. Ваше сиятельство!

П и к о (опускаясь на кушетку в изнеможении). Простите, что я заставил вас ждать.

П о л и ц и а н о. Ты еще не отвечал на наши письма.

П и к о. Простите! Труд моей жизни "О Сущем и Едином" поглощает все мои силы, а времени уже не остается. Уже совсем ничего.

П о л и ц и а н о. Кажется, Диотима изо всех сил помогает тебе?

Ф и ч и н о. Она подняла тебя на ноги! А сказала, что дела твои плохи.

П и к о. Что вы подумали? Любовное томление, даже помысел о том утомляет меня больше, чем болезнь тела.

Ф и ч и н о. Пико, ты болен? А я думал, все это шутка, - пост и истезания плоти. Я, помимо прочего, врач по образованию. Я вижу, друг мой, ты болен. Какое лечение назначил тебе доктор?

П и к о. Стану я его слушать. Он знает мое тело не лучше, чем мой духовник - мою душу. Если он мне предложит драгоценнейшее средство - толченый алмаз и жемчуг, как Лоренцо Великолепному прописали, приму, конечно, чтобы в алмазном венце предстать перед Господом Богом.

Диотима с помощью служанок вносит столик, уставленный яствами и вином.

П о л и ц и а н о. Да ты, Пико, решил задать пир, как в благословенные времена!

П и к о. Разве сегодня не 7 ноября?

П о л и ц и а н о (переглянувшись с Фичино). День рождения Платона!

Ф и ч и н о. Или смерти. Но этот день мы всегда отмечали со дня основания Платоновской академии.

П и к о (поднимая бокал). Один запах вина мне кружит голову. О, божественный Платон!

Ф и ч и н о. Ты воистину бессмертен!

П о л и ц и а н о. Как и Аристотель!

Все, развеселившись, закусывают.

П и к о. Что в мире происходит? По правде, я давно не выходил из дома.

Ф и ч и н о. А говорили, что ты уехал в Болонью.

П о л и ц и а н о. В Болонью уехал Пьеро.

П и к о. Пьеро?

П о л и ц и а н о. Пьеро де Медичи, если ты не знаешь, изгнан из Флоренции. Дворец Медичи разграблен толпой.

П и к о. Как?!

Ф и ч и н о. Два года, как умер Лоренцо Великолепный. Пьеро возбудил против себя всех - и Савонаролу, и партию Веспуччи, то есть "бешеных" из знати. А все началось с празднества, со свадьбы Контессины, пышность которой превзошла все мыслимые границы, будто Пьеро - великий государь, более великий, чем его отец. Народ не принял этой безумной роскоши, а Савонарола лишь подливал масла в огонь.

П о л и ц и а н о. А тут король Франции Карл VIII перевалил через Альпы со своей армией, чтобы утвердить свои наследственные права на Неаполитанское королевство.

П и к о. Об этом я слышал.

П о л и ц и а н о. Пьеро отказался пропустить французскую армию через наши земли. Такое решение он принял самолично. Карл в отместку принялся разорять наши земли, обещая дойти до Флоренции.

П и к о. Да, это же еще весной было.

П о л и ц и а н о. Весной все началось. А Пьеро до осени не предпринял ничего для защиты наших земель, а затем отправился к Карлу на поклон. Он обещал уступить ряд крепостей по побережью, Пизу и Лехгорн и заплатить 20 тысяч флоринов, если Карл минует Флоренцию со своей армией. Народ возмутился, Синьория объявила об изгнании Медичи пожизненно и отправила к Карлу делегацию, в которую вошел и Савонарола.

П и к о. И фра Савонарола?

Ф и ч и н о. Он уже давно вмешивается в дела государства.

П о л и ц и а н о. Карл в начале, я думаю, лишь пугал флорентийцев. Зачем ему воевать еще и с нами, когда ему предстоит завоевывать Неаполитанское королевство? Но, видя раздоры во Флоренции, потребовал уже 120 тысяч флоринов контрибуции и две крепости по побережью, с чем пришлось смириться флорентийцам. Зато Медичи изгнали, Флоренция обрела свободу.

П и к о. Да здравствует свобода! (Поднимаясь на ноги, пошатывается и роняет бокал, который, опрокинувшись, разбивается.)

Полициано подхватывает Пико и усаживает на кушетку.

Ф и ч и н о. Боюсь, со свободой обстоит также. Партия Веспуччи, как и Пьеро, лишилась поддержки народа, и теперь сторонники Савонаролы задают тон в Синьории.

П и к о (подавленный). Разве это плохо?

Ф и ч и н о. Что бывает в Италии всякий раз, когда папа, набирая войско, вмешивается в мирские дела?

П о л и ц и а н о. Наш милый каноник переменил свое отношение к фра Савонароле.

Ф и ч и н о. Он поступил бесчеловечно, не по-христиански с Лоренцо Великолепным. Разве вы это не видели? Он не мог его спасти, но ускорил его смерть. Теперь он торжествует победу. Но, подумайте, над кем? Над бедным Пьеро? Нет, над прекрасной Флоренцией, красоту и достоинство которой он не любит. И над тобой, Полициано. Пико, он хочет поступить в монастырь Сан Марко чернецом.

П и к о. Это я понимаю.

Ф и ч и н о. Как это ты понимаешь, Пико? Ты искал единую истину во всех религиях и философских учениях всех времен и народов, но замкнул свою жизнь в узких пределах проповедей Савонаролы, христианского благочестия и покаяния, где нет места твоей гениальности. Здесь ли истина? Или вся истина?

П и к о. Истина в Боге.

Ф и ч и н о. Богов много. Истина - в разуме, который присутствует во всем, и в нас.

П и к о. С этим я согласен.

Ф и ч и н о. Ты еще говорил: "Вне философии - нет человека". Разве ты не поставил себя вне философии, замкнувшись в религии со своим покаянием? А насколько было бы плодотворнее и веселее для тебя и для всех, если бы ты наслаждался жизнью, как прежде, как молодость и красота велит, и писал за несколькими столами одновременно великий труд "О Сущем и Едином"!

П и к о (хватаясь за голову). О, дьявол! Замолчи! У меня уже нет сил выбраться из этой бездны немощи и смирения перед разложением и тленом. Мне говорят, я истезал не тело, а свою бессмертную душу, и вот она изнемогла. (Дергает за шнур звонка.)

Входит Диотима. Полициано и Фичино встают.

Д и о т и м а (шепотом). Оставьте нас. Пусть позовут доктора. Впрочем, не надо.

П и к о (улегшись на кушетке с помощью Диотимы). Не уходите, мои старинные друзья! Никакого непотребства не увидите, кроме смерти. О, как ты прекрасна, мадонна! (Не находит себе места.) Приподними меня. Сядь рядом.

Диотима усаживается на кушетке, Пико мечется на ее коленях.

П и к о (как в бреду). Пусть наполнит душу святое стремление, чтобы мы, не довольствуясь заурядным, страстно желали высшего, а также добивались (когда сможем, если захотим) того, что положено всем людям. Отвергая земное, пренебрегая небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, поспешим в находящуюся над миром курию, самую близкую к высочайшей божественности.

Полициано и Фичино слушают со слезами на глазах. Диотима поднимается, укладывая Пико, как ребенка, красота его вновь проступает, но уже пугающая своей безжизненностью.

Сцена 2

Площадь Синьории. На фоне дворца Синьории с башней восьмигранная пирамида, сколоченная из досок, с пятнадцатью ступенями. Среди собирающейся публики Сандро Боттичелли и Леонардо да Винчи.

Л е о н а р д о (отпустивший бороду). Сандро! Я едва тебя узнал, дружище!

С а н д р о. Да, я похудел и состарился. А ты, Леонардо, все также красив, а годы наложили печать величия. Это значит, по-прежнему живешь в свое удовольствие, весь в трудах.

Л е о н а р д о. А что здесь происходит?

Дети в белых одеяниях и монахи-доминиканцы складывают на первой ступени шутовские маски, маскарадные наряды, парики, бороды и другие принадлежности карнавала.

С а н д р о. Давно же ты не был во Флоренции!

Л е о н а р д о. Я думал, попаду на карнавал.

С а н д р о. Флоренция, как красавица, весело проведшая молодость, замаливает свои грехи.

Л е о н а р д о. Как же Савонарола одолел Медичи? Разве все во Флоренции состарились и сделались набожными?

На следующих трех ступенях складываются вольнодумные книги. Голоса: "Книги Овидия! "Морганте" Пульчи! "Декамерон" Боккаччо!" Вздохи и смех.

С а н д р о. Не знаю, если бы не французский король, который свалился на нас, как снег на голову, знать сговорилась бы с папой и выдала Риму фра Савонаролу. Но случилось иначе, никак по Божьему соизволению. Пьеро изгнан. Синьория приняла проект демократизации управления, предложенный фра Савонаролой. Теперь он фактически правитель Флоренции.

Л е о н а р д о. Оно и видно.

С а н д р о. Дружище, если ты держишься в стороне, воздержись от замечаний.

Над книгами вырастает груда женского убора, зеркал и косметики под смех и улюлюканье публики.

Л е о н а р д о (миролюбиво и снисходительно). Сандро, ради Бога!

С а н д р о. Говорят, ты не веришь в Бога и поклоняешься Сатане. Я не думаю, что это так...

Л е о н а р д о. Помнишь, кто-то, кажется, Альберти, начинал свое сочинение или главу: "Бог, или природа..."? Не одно ли это то же, Сандро? Перед загадками природы я полон изумления.

С а н д р о. Нет, христианин истинный не скажет так.

Выше на ступенях складываются нотные листы, лютни, мандолины, карты, шахматы, мячики. Голоса: "О, зачем? Да, это все игры, которыми люди радуют беса!"

Л е о н а р д о. Сандро, ты разве не художник?

С а н д р о. С обращением я забросил живопись.

Л е о н а р д о. А чем же ты занимаешься?

С а н д р о. Я рисую, воспроизвожу видения Данте.

Выше на ступенях - соблазнительные картины, рисунки, портреты красивых женщин.

Л е о н а р д о. Сандро, у тебя есть деньги? Мне кажется, ты голоден и весь замерз.

С а н д р о. Леонардо, твоя картина "Леда", которой я некогда восхищался. Узнаешь?

Л е о н а р д о. "Леда".

С а н д р о. Я принес для костра анатомические рисунки. Пусть. А тебе не жаль?

Л е о н а р д о. Это не моя собственность. Мне жаль вот чего: я мог бы написать и Леду, и божественного лебедя куда лучше. Тогда кто бы отдал картину монахам.

На самом верху пирамиды - лики языческих богов, героев и философов из воска и дерева, покрытые краской под мрамор.

С а н д р о. Может быть, никто не отдавал, Леонардо, а дети забрали.

Л е о н а р д о. Дети?

С а н д р о. Вот эти в белых одеяниях из юношеской армии фра Савонаролы. Они сами решали, что греховно, а что нет.

Л е о н а р д о. Вряд ли это они знают. Грех не в вещах и явлениях, грех в нас.

На острие пирамиды при кликах публики устанавливается чучело - изображение дьявола, чудовищно размалеванное, мохнатое, козлоногое, похожее на Пана. Уже вечер. Звучат духовные гимны.

Голоса: "Идут! Идут!" Дети в белых одеяниях молча несут на руках изваяние младенца Иисуса. Голос: "А младенец Иисус одною ручкою указывает на терновый венец, а другою - благославляет народ, нас". Идут монахи, клир, члены Совета, трубачи и булавоносцы.

На каменный помост, где собрались именитые граждане, поднимается фра Савонарола.

С а в о н а р о л а (высоко поднимая распятие). Во имя Отца и Сына и Духа Святого - зажигайте!

Четыре монаха подходят к пирамиде с горящими смоляными факелами и поджигают ее с четырех концов. Дым, пламя. Трубачи трубят. И над Флоренцией разносится колокольный звон. Пламя разгорается мгновенно, разлетаются обрывки листов, уносится в темное небо накладная борода, вызывая всеобщий хохот.

С а н д р о (весь в слезах, как многие вокруг). Леонардо, "Леда" в пламени воистину прекрасна и греховна, сгорает от стыда.

Л е о н а р д о. Рожать детей не стыдно. Что еще они там затевают?

Монахи устанавливают черный крест посредине площади; взявшись за руки, образуют три круга во славу троицы и пускаются в пляску, сперва медленно, потом все быстрее.

Публика невольно и вольно тоже пускается в пляску.

Чучело беса на вершине костра возгорается. Брюхо, начиненное порохом, лопается с оглушительным треском. Столп огня и дыма взмывает в небо, а дьявол на горящем троне рассыпается. Крики, вой, смех.

Л е о н а р д о. Сандро! Вот это карнавал. Что ж ты плачешь?

С а н д р о. Ты не понимаешь, Леонардо. Мы блаженны во Христе.

Трубы и литавры. Колокола. Толпа издает неистовый вой и со смехом разбегается.

Сцена 3

Монастырь Сан Марко. Келья фра Джироламо Савонаролы. По углам груда книг и картин. Савонарола молится перед распятием. Раздается стук в дверь.

С а в о н а р о л а. Кто там? Это ты, Доменико? Входи.

Входит фра Доменико.

Д о м е н и к о. Монастырь осаждает толпа. Бросают камни.

С а в о н а р о л а (весь в своих мыслях). Что случилось? Испытание огнем затеяли францисканцы. Фра Джульяно первый предложил тебе войти в огонь вместе. Кто не сгорит, тот прав.

Д о м е н и к о. Да, я верил и верю: церковь Господня обновится, но после его кары; после кары Флоренция также обновится и возвеличется над всеми народами; неверные обратятся; отлучение Савонаролы от церкви папой Александром VI недействительно и неприемлющие отлучения сего не согрешают. С этой верой я бы вошел в огонь смело.

С а в о н а р о л а. Я все спрашиваю себя, что же случилось. Мы пришли на площадь Синьории, где был сооружен костер особым образом; ты собрался без малейшего колебания пройти через огонь, а Джульяно не явился. Синьория, одобрившая проведение испытания огнем, должна была привести его силой либо засадить в тюрьму, а народ между тем начал кричать и смеяться над нами.

Д о м е н и к о. То бешеные, то есть знать, которая любит все то же, что и Медичи, кроме самих Медичи, подговорила толпу.

С а в о н а р о л а. Изгнав Медичи с моей помощью, они уж думали, что пришли к вожделенной власти.

Д о м е н и к о. Они вновь взяли верх в Синьории, и теперь, используя возмущение народа, что чуда ему мы не явили, приняли решение изгнать вас из Флоренции. Вот принесли бумагу с приказом немедленно покинуть Флоренцию ради прекращения смуты и беспорядков.

С а в о н а р о л а. И в довершение всего разразился гром, и небо обрушилось на город ливнем. Разве это было не чудо? Почему? Брат Доменико, почему народ, те же две тысячи человек, которые записались еще третьего дня пройти через огонь, как и ты, вдруг притихли либо тоже превратились в бешеных?

Д о м е н и к о. Они надеялись на чудо, какое явите вы.

С а в о н а р о л а. Я?! Это я должен был пройти через огонь?

Д о м е н и к о. Вы писали папе, что можете сотворить чудо с воскресением из мертвых. Все ожидали от вас чуда спасения. А его не произошло.

С а в о н а р о л а. Нет, нет, постой, что ты сказал?

Д о м е н и к о. Синьория приказывает вам покинуть город немедленно.

С а в о н а р о л а. Покинуть? А почему они не передают меня папе, как тот велит, угрожая Флоренции отлучением от церкви?

Д о м е н и к о. Как слышно, из благородства. Но если мы не уйдем втайне, не исчезнем, нас либо растерзает толпа, что осаждает сейчас монастырь, либо арестует власть за ослушание.

С а в о н а р о л а. И выдаст папе?

Д о м е н и к о. Теперь их больше всего заботит пустая казна. Просят у папы согласия ввести вновь трехпроцентный налог на церковное имущество.

С а в о н а р о л а. Брат Доменико, покинуть Флоренцию - значит оказаться в руках святейшей инквизиции? Купцы есть купцы. Пусть нас судят во Флоренции. Народ вступится за нас.

Входит без стука фра Сильвестро Маруффи.

М а р у ф ф и. Идет настоящее сражение! Нас побивают каменьями, а мы их - горящими свечками и крестиками.

Д о м е н и к о. Ну, ты, избранный сосуд благодати Божьей!

С а в о н а р о л а. Брат Доменико, зачем ты с ним так? Не время вам препираться.

Д о м е н и к о. Напрасно вы прислушивались к его бредням о землетрясениях и потопах. Ведь в Библии сказано, что потопа другого Бог не обещал. И кардинальскую шапку, предложенную вашей милости папой ради замирения, надо было принять, а не с гневом отвергать, - с тем, чтобы положить конец череде нечестивых кардиналов и пап. Иначе как с ними справиться и думать об обновлении церкви. А он, Маруффи, понес свою околесину, и вы ему поверили.

С а в о н а р о л а. Я должен был поверить Александру Борджиа, чтобы он меня в кардинальской шапке приласкал и отравил?

Д о м е н и к о. Бог бы спас.

С а в о н а р о л а (Маруффи). Братец, чем ты озабочен? Душа моя тоскует смертельно. Помолись Богу, да помоги мне.

М а р у ф ф и. А я знаю, что видения мои от Бога, а не от дьявола?

С а в о н а р о л а. Ну, ну.

М а р у ф ф и. А Сивилла сказала, что видит меня в пламени с веревкой на шее. Огонь! Огонь!

Д о м е н и к о (выбегая вон). Подожгли монастырь!

С а в о н а р о л а. Ну, ну, что еще там видишь?

М а р у ф ф и. Видит Бог, большущий крест, и висят на нем Мессия и два монаха.

С а в о н а р о л а. Мессия? Нет, кого там видишь?

М а р у ф ф и (рассмеявшись). Тебя! Ой! Горим! (Выбегает вон.)

Входят фра Доменико и стражники.

С т р а ж н и к. Фра Джироламо Савонарола и фра Доменико, по решению Синьории, вы арестованы. Вам лучше поспешить, иначе народ сокрушит монастырь и перебьет монахов, которые ценою жизни защищают вас, виновников смуты и беспорядков.

С а в о н а р о л а (перед распятием). Сподобимся Господу Богу Иисусу Христу, нашему спасителю, во всем - и в жизни, и в смерти. Аминь!

Стражники уводят арестованных; слышны озлобленные возгласы толпы: "Сотвори чудо, святой черт! На костер его! На костер!" и смех и плач.

Сцена 4

Вилла Марсилио Фичино в Кареджи. Летний вечер. В саду в беседке за столом сидит Фичино, тщедушный, невысокого роста, по летам старик, с живыми глазами и басисто-звучным голосом. Показывается девушка.

Входит Сандро Боттичелли с видом нищего, с посохом.

Девушка приносит поднос с ужином. Сандро, улыбнувшись, усаживается за стол и приступает к еде с беззаботным видом.

Сцена 1

Двор дома во Флоренции с навесом, где Леонардо да Винчи устроил себе мастерскую для работы над портретом Моны Лизы, с фонтаном, ниспадающие струи которого, ударяясь о стеклянные полушария, вращают их, производя при этом тихую музыку; вокруг фонтана растут ирисы. Перед креслом ковер, на нем свернувшись, лежит белый кот редкой породы, тоже для развлечения молодой женщины.

Леонардо, заслышав голоса, уходит; входят два музыканта, поэт, три актера.

Музыканты, один с виолой, другой с лютней, настраивают инструменты.

Входит Леонардо, пропуская вперед Мону Лизу, миловидную женщину лет 30, в сопровождении монахини.

М о н а Л и з а (усаживаясь в кресле, вполголоса). Снова музыканты? Я говорила, развлекать меня не нужно.

Л е о н а р д о (снимая покрывало с картины на поставе). Они уж напросились сами. Играть готовы ради собственного удовольствия.

М о н а Л и з а. А актеры?

Л е о н а р д о. Заезжие комедианты. Им нужно заработать хоть что-то, чтобы не протянуть ноги в их странствиях по Италии.

М о н а Л и з а (поэту). Как поживаете? Послушна ли, как прежде, ваша Муза?

П о э т. О, Мона Лиза, благодарю за доброе слово. И вы угадали, вернулась Муза. Я вновь пишу, а не просто пою свои старые песни.

М о н а Л и з а (взглянув на художника). Я замолкаю, а вы говорите.

П о э т. Вся Флоренция словно очнулась от наваждения и колдовства Савонаролы. И это не только мои впечатления, а говорит гонфалоньер Пьеро Содерини. Он заявил, что заказ Микеланджело изваять Давида был первым единодушным решением Синьории со времен Лоренцо Великолепного.

Л е о н а р д о. И это великолепно.

П о э т. Заказ мессеру Леонардо расписать стену в зале Большого совета за 10 тысяч флоринов и вовсе громадное дело.

Л е о н а р д о. О, да! Особенно, если Микеланджело в вечном соперничестве со мной возьмется расписать там же другую стену.

П о э т. О, это было бы в самом деле великолепно!

Л е о н а р д о. Микеланджело меня не взлюбил почему-то.

П о э т. Он молод, он жаждет самоутверждения.

Л е о н а р д о. Это понятно. Он сердится на меня за то, что я смотрю на скульпторов как мастеровых. Работать с мрамором в самом деле тяжкий, изнурительный труд. То ли дело живопись. Ни пыли, ни пота. Но "Давид" не изваяние мастерового. Ни в древности, ни в наше время ничего подобного никто не создавал.

П о э т. Воистину так. А флорентийцы вот как отзываются о статуе Микеланджело. Проходя через площадь Синьории, я всегда прочитываю бумажки, какие приклеивают на пьедестале. Хотите знать, что там было сегодня?

Л е о н а р д о. Конечно.

П о э т (вынимая лист из книги). Я записал эти послания, разумеется, к Микеланджело. (Читает.) "Мы вновь стали уважать себя". "Мы горды оттого, что мы флорентийцы". "Как величественен человек!" "Пусть никто не говорит мне, что человек подл и низок; человек - самое гордое создание на земле". "Ты создал то, что можно назвать самой красотой". Ну, о бумажках с "Браво!" не говорю. А на днях висела записка с подписью.

М о н а Л и з а. Я слышала о ней.

Л е о н а р д о. Чья?

П о э т. "Все, что надеялся сделать для Флоренции мой отец, выражено в твоем Давиде. Контессина Ридольфи де Медичи".

Л е о н а р д о. Она же в изгнании.

М о н а Л и з а. Живет неподалеку от города в имении мужа. Не удержалась, повидимому, и тайно приходила в город.

Л е о н а р д о. И оставила записку за своею подписью. Обычная женская непоследовательность.

П о э т. Восхитительная непоследовательность!

М о н а Л и з а. Смелость! Записка звучит интимно, не правда ли? А не побоялась ни мужа, ни властей. Она достойна восхищения.

Л е о н а р д о. Мы ценим в людях те качества, какие ощущаем в себе, как возможность или необходимость. Вы смелы, Мона Лиза?

Поэт отходит в сторону и дает знак музыкантам. Звучит музыка в унисон со странными звуками стеклянных полушарий фонтана и воды.

Актеры начинают некое представление.

Сцена 2

Там же. Леонардо да Винчи входит в дорожном плаще и с сумкой. Ковра и кресла нет, фонтан безмолвен, цветут лишь ирисы.

Из-за кустов появляется лань.

Леонардо снимает плащ, пускает фонтан, выносит во двор кресло, ковер, картину под покрывалом.

Входит Мона Лиза, оглядывается и всплескивает руками. Леонардо встречает ее, как всегда, с удивлением, не сразу узнавая ее такою, какой она уже жила в его картине. Приласкав лань, Мона Лиза опускается в кресло, и белый кот вскакивает на ее колени. Поскольку сияет солнце, Леонардо задергивает полотняный полог, и воцаряется нежный полумрак, придающий лицу молодой женщины таинственную прелесть.

Поскольку Леонардо медлит, она протягивает руку; он молча целует ей руку, она, наклонившись, касается губами его волос.

Выпрямившись, Леонардо обнаруживает себя во дворе дома, где нет ни кресла, ни ковра, ни портрета Моны Лизы. Лань пугливо убегает в кусты. Входит один из учеников.

У ч е н и к. Вы вернулись, учитель!

Л е о н а р д о. Ты не рад.

У ч е н и к. Я-то рад, да у вас горе.

Л е о н а р д о. У меня горе? Какое?

У ч е н и к. Так и думал. Не ведает. Нет Моны Лизы.

Л е о н а р д о. Как нет?

У ч е н и к. Она умерла где-то в пути.

Л е о н а р д о. Нет, нет, она здесь.

Ученик поспешно выносит кресло и усаживает Леонардо, затем выносит подставу с портретом, снимает полотняное покрывало, и Мона Лиза взглядывает на него с улыбкой, а за нею пейзаж расширяет двор до необозримых далей пространств и времени.

Сцена 3

Просторная комната с окнами на Арно и со стеной, на которой висит огромный картон "Битва при Кашине" Микеланджело для росписи в зале Большого совета во дворце Синьории: купающиеся, выбегающие на берег, одевающиеся полуголые солдаты, застигнутые внезапным нападением врага, - в самых неожиданных ракурсах, на лицах страх, ужас, отвага вынужденных вступить в сражение при столь неудачных обстоятельствах и побеждающих. В прекрасный солнечный день каждый, вдруг оказавшись на грани жизни и смерти, выказывает в эту трагические мгновенья свой характер и волю.

Входит целая группа молодых художников, одни впервые, другие с рисовальными принадлежностями, деловито приступающие к изучению отдельных эпизодов и срисовыванию.

Входит Микеланджело, отпустивший бороду, со вспыхивающими, как янтарь на солнце, небольшими глазами, крепкого сложения, в сопровождении двух художников, своих друзей.

Среди молодых художников Микеланджело замечает Рафаэля Санти, который отличается от всех и молодостью, и живым, простодушным взором, и изысканностью одежды и движений.

Художники приветствуют Микеланджело.