Очаровательная блудница

2

Поисковый отряд, в котором тогда работал Рассохин, перевели на промышленную разведку, и нарезать участки для освоения, руководить вскрышными работами ему показалось делом весьма скучным и монотонным. Романтический дух середины семидесятых требовал новых просторов и занятий, к тому же три полевых сезона и три камеральных зимы делали его вольным, поскольку обязательный срок по распределению после института он отработал.

Это был период двойственности чувств: хотелось уехать от однообразия и назревающей, как чирей, оседлости – Станиславу даже квартиру дали в отстроенном на Гнилой Прорве приисковом поселке, куда теперь перебазировалась партия, но едва решился, как стало нестерпимо жаль оставлять Карагач, где, можно сказать, он снял сливки со своей жизни. Вдруг представил, что уже никогда и нигде не будет этого ощущения радости – от первых самостоятельных маршрутов, от первых открытий, да и вообще от всей походно-кострово-палаточной жизни, навсегда лишенной нудной учебы, зубрежки, экзаменов и прочей обязаловки, на которую обречен человек с самого детства. Будет много чего нового и интересного, однако это ощущение беззаботного счастья не повторится.

Еще не уехав, он уже начинал тосковать даже по тому, что порядком надоело – по одним и тем же рожам в поле, камералке[7] и общаге. В отряде было девять геологов, столько же маршрутных рабочих, и все имели прозвища, чаще образованные от фамилий: начальник Репнин был Репой, Мухачев – Мухой, Рассохин, естественно, стал Рассохой. Только к Лисицину приклеилось погоняло – Китаец, поскольку фамилию его произносили как Ли Си Цын, а у начальника партии и так была смешная фамилия – Гузь, так все равно переделали и звали Гусь, правда, за глаза.

– Что вы как зеки? – отчитывал, приезжая, главный геолог экспедиции Чурило, сам не подозревая, как его кличут на самом деле. – Что за моду тут завели? Вы же геологи, интеллигенция, кандидатские диссертации защищаете. А как обращаетесь друг к другу? Не можете устоять перед дурным влиянием своих рабочих? Сами уже как бичи, честное слово!

Если бы главный слышал шутки, отпускаемые старшему технику-геологу Галкину по прозвищу Галя, особенно когда раскладывались по палаткам спать, то вообще бы в ужас пришел.

Стоило только представить, что скоро всего этого не будет, как становилось пусто и тоскливо. Рассохин начинал понимать, что на самом-то деле это не молодая, еще студенческая безалаберность и дурашливость в чисто мужском коллективе, а всеобщее ощущение счастья и искренней радости от жизни. Единственное, что еще не случилось у него на Карагаче, что он не испытал за все три года и отчего тайно страдал, – это встречи с Ней, чудесной, ни на кого не похожей, пьянящей чувства и толкающей на подвиги. В двадцать пять, говорят, нравятся уже всякие женщины, и недостатка в них не было, во всяких, – одних только ссыльно-поселенок в леспромхозе было три барака. Это не считая вольных, кто после отбытия срока остался на лесоучастках Карагача, ибо на противоположной стороне от Гнилой Прорвы стояла женская зона, где шили рабочую робу.

И далеко не все местные были дурны на вид; напротив, чаще попадались красавицы, с коими как раз внешность и сыграла злую шутку – спутывались со всякими мошенниками, пройдохами, преступниками и получали сроки за соучастие. Ими даже кержаки не брезговали, и говорят, иногда похищали прямо с лесоповала, где они работали сучкорубами. Однако Рассохин чуть отставал от физического возраста, все еще одолим был юношескими мечтами, и в воображении, надо сказать, весьма искушенным романтическим временем, рисовал абстракции. Казалось, Она, иллюзорная дева или, говоря кержацким языком, отроковица, где-то здесь близко, на Карагаче, только еще не встретилась.

И будет нестерпимо жаль уехать отсюда и не встретить.

В минуты подобных раздумий Рассохин даже колебаться начинал, однако отступать было поздно. Еще зимой и тайно от руководства он списался с Вилюйской экспедицией в Якутии, где работала его однокурсница Аня, похлопотавшая за него, получил приглашение от главного геолога и рассчитывал поспеть к полевому сезону, который там начинался в конце мая. А в его начале, дабы отсечь всякие колебания, он написал заявление об уходе. С Аней у них была дружба, самая настоящая: однажды она влюбилась в дипломника и чуть с ним не уехала на тот самый Вилюй, бросив институт. Но ее возлюбленный бросил ее и отбыл по месту распределения, даже не попрощавшись. Несколько месяцев Стас вытирал Ане слезы, утешал, увещевал, пока та не влюбилась в следующий раз, теперь в парня-буровика, как показалось, надежного и верного. А он на студенческой свадьбе весь вечер целовался и танцевал со свидетельницей и даже провожать ее ушел. И опять плач в жилетку на ночных прогулках, убедительные слова, что Аня – самая красивая девчонка в институте, и вообще, с такими внешними данными ей бы в артистки, и покорила бы всех. Ну и всякие прочие слова, за которые утопающие хватаются как за соломину. Должно быть, первая любовь у Ани не забывалась, и она добилась распределения в Вилюйскую ГРЭ, а ее возлюбленного уж и след простыл на якутских морозах.

И вот теперь Рассохин должен был ехать на эту реку – место заманчивое, романтичное, неизведанное, и тут же выстроилась цепь загадочных событий.

Потом Рассохин увольнялся из экспедиций еще дважды, но всякий раз отмечал странную закономерность, повторяющуюся вплоть до деталей. Три года работы на Карагаче начальство его почти не замечало: жил он зимой в общаге, под которую приспособили старый зековский барак, и ничем не был отмечен, хотя открыл самую богатую россыпь на безымянной речке выше Гнилой Прорвы. Премии и ордена достались руководству.

Но стоило лишь заикнуться об уходе, как все тут же спохватились, Стас услышал о себе много лестных слов, мгновенно получил ордер на квартиру и ключи, хотя давали их только женатым, предложение о назначении начальником отряда. И самое важное – начальник партии Гузь обещал восстановить справедливость и включить его в список соавторов научной работы по Рассохинскому россыпному месторождению – работы, которую Стас за зиму написал в одиночку и, дабы заручиться рецензиями, отдал Гузю, исполняющему обязанности старшего геолога, а тот в свою очередь главному геологу экспедиции. Оба они поправили стилистику нескольких фраз, сделали незначительные уточнения по геохимическим и спектральным анализам, и в результате фамилия Стаса оказалась на последнем месте в списке авторов, а когда работу опубликовали, то чудесным образом вовсе исчезла! На титуле значились Чурило и Гузь…

Рассохину, конечно, было обидно, но когда тебе двадцать пять и перед тобой еще открыт весь мир, а обидчикам в два раза больше и просвета почти нет, многое прощается быстро и сразу. Поэтому, несмотря на уговоры и посулы, он заявления не забрал и изготовился отрабатывать положенные две недели.

И в первый же день случилось еще одно событие: в Гнилую Прорву, где теперь базировалась партия, прилетел вертолет и вместе с приискателями привез на преддипломную практику студентку Женю Семенову. Гузь от девушек отмахивался как от чумы, в вузы даже письма писал, рисуя страшные картины похищений кержаками невест, но практикантов все равно присылали каждую весну почти на целый полевой сезон, по несколько человек, половина из которых оказывалась женского пола. Пристрастные к романтическим профессиям, чувствительные к экзотике, девчонки лезли на геолого-поисковые факультеты по головам парней. И тогда в отряде начиналось оживление: мужики впервые за зиму стирали свитерки и штормовки, каждый день брились, кто не носил бород, пользовались запашистым одеколоном, даже переставали ругаться матом и называли друг друга по именам.

При появлении Жени Семеновой нетерпимый Гузь даже не шумел, не противился, не требовал от практикантки, чтоб осталась до осени в камералке для связи, обработки прошлогодних материалов, лабораторных исследований проб и сидела, носа не высовывая. А все, что нужно для дипломной работы, получит в чистом виде и с лихвой. Даже премию…

А был таким мирным и обходительным только потому, что студентке этой перевалило за тридцать – таких уже вроде бы не похищали…

Едва появившись в камералке, Женя стала угощать всех сигаретами «Мальборо», причем делала это высокомерно-снисходительно и одновременно каждому строила глазки. По крайней мере, Рассохин это узрел, да и судя по реакции остальных, никого не обнесли сим пьянящим сосудом. Вышли на улицу покурить, и трубка Стаса сразу бросилась Жене в глаза.

– Вы очень колоритный, – тоном фотохудожника произнесла она и подняла фотоаппарат. – Курчавая борода, трубка, вздыбленный чуб…

И щелкнула его крупным планом. Рассохин и ухом не повел, но Галя сразу «заточился» на нее, без всяких знаков внимания, защебетал что-то на ушко. Следом за ним в бой за отроковицу кинулся отважный Муха: стал показывать самородок величиной с булавочное ушко и в форме груши, который давно притырил на прииске и носил как талисман. Женя кивала с завлекающей улыбкой, что-то говорила вполголоса, но в тот миг на Рассохина это не произвело никакого впечатления.

«Право первой ночи», конечно же, принадлежало начальнику отряда Репе. Однажды в отряд приняли на работу проводниками двух кержаков – отца с сыном, и за лето от них нахватались всяких старинных словечек, после чего всех практиканток, да и девушек вообще, стали называть отроковицами, а парней – отроками. Так вот, отроковицы чаще всего попадались своенравные и право выбора оставляли за собой, невзирая на право начальника. Эта же отроковица была зрелой, возрастом вровень с Репой, поэтому в успехе никто не сомневался, впрочем, как особенно-то и не завидовали: полевые романтические приключения редко заканчивались постельными или чем-либо еще более серьезным. Взаимная, даже самая сильная страсть, соответственно целомудренному времени, чаще превращалась в ночные посиделки возле индивидуальных костров, разговоры про поэзию, песни Кукина под гитару и невинные поцелуи. А Рассохину медведь уши оттоптал с детства – ни петь, ни играть не умел, зато умел слушать всяческие девичьи откровения и помалкивать.

Разумеется, Репа сразу же позвал Женю Семенову в отдельную камеральную комнатеху якобы для делового разговора. Там, как обычно, настращал злобными похитителями-кержаками и через час уже сам повел отроковицу «на размещение», то есть на временное поселение в свою квартиру под личный контроль. Приезжих студенток до начала полевого сезона обычно определяли к семейным работникам партии, чтобы и в самом деле не выкрали, да и не хотели показывать бардак в общежитии и ранить их тонкую психику зековским бараком.

Рассохин вначале отнесся к Жене равнодушно, ибо ничего эдакого, кроме возраста, в ней не заметил: казалось-то, когда Ее, настоящую, увидишь, сердце непременно екнет. А может, в это время душой был уже в Якутии, и все, что сейчас окружало, воспринималось отвлеченно, как сквозь мутное стекло. На что там обратить внимание, если отроковица хоть и рослая, длинноногая да волосы пучочком, глазки слегка навылупку, нос с горбинкой, и вроде бы из-под манящего взгляда проглядывает некий испуг пополам со скрытой задумчивостью. В общем, на первый взгляд не такая уж и привлекательная, да еще девица себе на уме. Однокурсница Аня, что ждала его на Вилюе, по сравнению с ней раскрасавицей была, только за зиму столько снимков своих прислала, что Стас в изголовье кровати всю стену ими увесил, а соседям по комнате говорил, что Аня киноактриса – ни одной полевой фотографии, все шляпки с вуальками, пилотки, банты. И до сих пор бы не снимал, если б не обнаружил, что под карточками на день прячутся клопы, чтобы выбраться ночью и пить кровь.

В общем, у Стаса ничего не шевельнулось и не екнуло при появлении Жени Семеновой. Она благополучно переночевала у Репы, наутро явилась в камералку как ни в чем ни бывало и стала завлекать взглядами Мухачева. Тот же, невзирая на претензии начальника, поддался искушению, ушел с отроковицей покурить и не возвращался полтора часа. И когда они вернулись, то оба были с мокрыми волосами – оказывается, искупались в ледяном Карагаче! Выглядели они бодро и весело, тем паче Репнин в этот день так и не появился, сославшись, что занимается подготовкой оборудования на техскладе. Отбивать отроковицу у Мухи никто не собирался, напротив, шепотком желали успеха, однако поздно вечером, когда Рассохин вышел из своего барака, чтобы посмотреть, как прибывает вода, увидел, что практикантка сидит под стальной электрической опорой на берегу возле костерка, упаковавшись в новенький спальный мешок, полученный на складе партии. Мухи нет, но рюкзачок с вещичками рядом…

– Ночевать на природе еще холодно, – предупредил он. – Ночью примораживает…

– Ничего, – буркнула она и глянула утомленно-зовущим взором. – У костра не замерзну. У меня третья практика…

– Репнин говорил, это опасно?

– А то как же!.. Что только ни говорил, чтоб к себе заманить, обольститель…

И сразу стало ясно, что у начальника отряда с отроковицей произошел конфликт, причем на известной всей партии почве – легкая добыча оказалась или с норовом, или Репа не нашел ключа, чтоб отомкнуть пояс верности.

– Здесь на самом деле женщин воруют, – заметил Стас. – Кержаки-погорельцы.

– Я приехала на производственную практику, – независимо подчеркнула Женя. – Все иные практики я уже проходила. Мне нынче дипломную работу писать! Вы что здесь, одичали совсем? Сами как кержаки…

Рассохин подумал – ей скоро на пенсию пора, а она собралась диплом защищать. Но достал ключи от новой, необжитой квартиры – сам туда не вселялся принципиально.

– Видишь дом на самом берегу? Третья квартира на втором этаже. Пустая и без мебели. Но спальник у тебя есть…

Положил ключи перед ней и ушел.

Он не знал, когда ночной мороз загнал ее под крышу, однако рано утром на берегу возле опоры практикантки не было и кострище оказалось в инее. К восьми Женя пришла в камералку уже без тощего хвостика, и даже стекло с выпуклых глаз слиняло. Мужики делали вид, будто ничего не случилось, отпускали очень сдержанные комплименты, в общем, все как всегда. Только вот Репнин почему-то опять не пришел в камералку, и до обеда его никто не видел, потом сказали – зуб заболел и лежит дома. Но что значит такой пустяк, как зуб, когда до заброски на Рассошинскую россыпь три дня, надо собирать отрядное имущество, продукты, получать материалы, карты и согласовывать план работ со своим руководством да еще с чужим, приисковым?

Гузь сначала отправил за ним посыльного, но когда тот не достучался, пошел сам. И привел-таки начальника, только у того не зуб прихватило, а под глазом был фиолетовый, с желтой окантовкой фингал, да и глаз с кровоподтеком. Репа что-то лепетал, как вчера вечером один против пятерых дрался с приискателями, которых и впрямь наехало уже достаточно, и парни они были из той породы ярых старателей, про бархатные портянки которых до сих пор травили байки. Отряд слушал его участливо, кое-кто вызвался даже наказать обидчиков, но все искоса посматривали на Женю Семенову и немо восхищались. Отроковица же, как и положено деве невинной, сидела, скромно потупив взор в порученные ей бумаги и в обсуждении не участвовала.

Однако Репнину откуда-то уже было известно, у кого ночевала практикантка, потому что он позвал Рассохина и велел сегодня же загрузить лодку бензином и завтра рано утром взять с собой отроковицу в качестве маршрутного рабочего (а на преддипломной ей полагалось работать на должности техника-геолога) и выдвигаться в район работ. Приискатели рвались в бой, намеревались встретить День Победы первым карагачским золотом. Знаменательных дат в календаре больше не оставалось до самой осени, а тут символично – Победа над Карагачем как над врагом! Поэтому едва пронесло лед, драгу отбуксировали к месторождению, куда еще зимой нагнали всяческой техники. Пробный участок хоть и был разведан и нарезан, однако требовался геологический контроль вскрыши. Можно было преспокойно начинать и без этих маловажных формальностей, но старатели после всех драматических событий на Карагаче стали излишне суеверны и хотели соблюсти все правила, дабы потом, в случае провала, не брать на себя ответственность. Мало ли что выкинет строптивая река…

А всего и надо-то было ручным буром проткнуть несколько двухметровых скважин, чтобы точно, до сантиметра, отбить глубину залегания россыпи, после чего весь верхний слой пустой рыхлятины снимался бульдозерами. Если грунт на высокой пойме оттаял, работы было одному и на день, а практикантке так и вовсе нечего делать, поэтому Стас сразу же уловил мстительный азарт начальника. Когда Рассохин решил уволиться, самодельный табурет под Репой закачался, а петля уже была на шее: Гузь во всеуслышание заявил, дескать, если Стас передумает, то в грядущий сезон быть ему начальником, а Репнина за прогулы и разгильдяйство, за неисполнение распоряжений, пьянство и недостойное члена партии поведение на три месяца переведем в техники, а то и вовсе маршрутным рабочим.

А тут еще получилось, будто Рассохин и студентку увел у него из-под носа!

– Ознаменуй ударным трудом, – язвительно сказал Репнин, – последние деньки в нашей славной партии! На месторождении имени себя…

Стас спорить не стал, ибо работать оставалось уже меньше двух недель, и только спросил по-свойски:

– Репа, скажи по дружбе, у нее разряд по боксу?

– У кого? – будто бы не понял тот.

– У той, кто тебе в глаз дал!

Он отпираться не стал, поскольку один на один всегда был откровенным.

– Вот и спросишь, – ухмыльнулся. – Когда тебе вмажет. И еще имей в виду: не отроковица она, натуральная блудница. Порется классно, но экспериментов терпеть не может. И столько столичного гонора!..

Рассохин услышал в его словах победу, но вместе с тем голос обиды и разочарования, и мысленно ухмыльнулся. Он получил на складе триста литров бензина для моторок отряда, загрузил в лодку «Прогресс», навесил «Вихрь», собрал вещички и всю ночь просидел на пристани у костерка, поскольку оставлять дефицитное добро без присмотра было невозможно. Крали здесь так стремительно и виртуозно, что, случалось, на минуту причалив к дикому безлюдному берегу по большой нужде (дольше не выдержишь из-за гнуса), можно было лишиться мотора, забытого в лодке оружия, бачка с бензином – и хорошо, что воры отличались благородством, не брали весла, одежду и все продукты.

Женя Семенова переночевала в его квартире и рано утром явилась с рюкзаком и спальником, уже без вчерашнего макияжа, с видом вполне полевым, однако чем-то неуловимо привлекательным. Стас посоветовал забраться в спальный мешок, сесть спиной к ветру, сам же запустил мотор и погнал лодку вверх по реке. Она взглянула на него снисходительно – если не сказать брезгливо, и сделала все наоборот: села к нему спиной, вооружилась редкостным иностранным фотоаппаратом «Кэнон» и только вязаную шапочку поглубже натянула. Навстречу несло много топляка, почти скрытого под водой: приискатели зачищали от залома устье речки, впадающей в Карагач, готовили проход драги и фронт работ на той самой россыпи, которую в одиночном многодневном маршруте, в присутствии маршрутного рабочего Юрки Зауэрвайна, с фотосъемкой, дневниковыми записями и прочими неоспоримыми доказательствами открыл Рассохин. Хотя по всем физическим и геологическим законам ее там не должно было быть – ни «гребенок», которые обычно задерживают тяжелую фракцию, ни следов древнего омута – своеобразной бутары, где бы осаживалось золото. Сама безымянная речка, впрочем, как и современный Карагач были не при чем, если не считать того, что их русла вскрыли более древние аллювиальные отложения. Природа отчего-то вздумала нашпиговать драгоценным металлом почти трехметровый слабосцементированный галечник, лежащий на меловых породах и бывший когда-то дном моря, причем так богато, что Рассохину вначале и не поверили, дескать, такого не бывает. И вообще, мол, в нашем районе таких россыпей нет и быть не может, а подобные есть лишь в Южной Африке. Так или иначе, после этого открытия бросились шурфовать подобные галечники по всей реке, особенно в предгорной ее части – пусто. Другого характера россыпи есть, а таких более ни одной.

Через два часа поединка с ветром и холодом практикантка все-таки вняла голосу разума, забралась в мешок и развернулась к Стасу лицом. Тот же словно и внимания не обратил, на ходу переключил новый бак с бензином и продолжал глядеть выше головы Жени и бочек, дабы не напороться на топляк. Сам он давно замерз, рука на румпеле хоть и была в рукавице, но уже онемела и отваливалась от постоянного напряжения. И все равно краем глаза видел ее лицо, особенно посиневший нос с горбинкой, слезящиеся от ветра и от того какие-то оживленные внутренним страданием глубокие очи пожившей на свете, повидавшей виды женщины – иначе нельзя было определить выражение этих глаз. И часто замечал, что Женя в свою очередь не рассматривает, но приглядывается к нему и будто бы на студеном майском ветру теплеет та холодность в отношениях, что возникла благодаря змейскому, гиперсексуальному характеру Репнина. По крайней мере оказалось, практикантка не просто глазки строит мужикам, но умеет грустно улыбаться, задумываться, уходить в себя. Вдруг взяла и сфотографировала Рассохина крупным планом, хотя прежде снимала только виды реки, заломы, коряги и несущихся над водой уток. Он на ходу достал из рюкзака фляжку со спиртом, отхлебнул сам и протянул спутнице, но не предупредил, что за напиток. Отроковица же понюхала горлышко, смело сделала глоток и хоть бы поморщилась или забортной воды хватила ладошкой! Сразу видно, крепкие напитки пробовала не один раз.

Такая не раздумывая в глаз врежет…

Второй бак был на исходе, когда впереди над затопленной низкой поймой обозначилась высокая надстройка драги. Но еще пришлось крутиться по трем долгим меандрам, прежде чем в устье по-весеннему широкого и уже очищенного от залома притока Карагача открылся ее корпус, по верхнему этажу надстройки которого красовалась надпись, недавно набитая через трафарет, – «Рассоха». А на берегу стройной колонной стояла техника – оранжевые бульдозеры С-100, экскаваторы и десяток самосвалов, загнанных сюда по зимнику: мыслили отвалом сразу же отсыпать прямую дорогу на Гнилую Прорву.

Рассохин причалил к берегу возле стана приискателей, но выходить не стал, сообщил только, что завтра с утра можно будет приступать к вскрыше и что контуры пробного участка он отобьет сегодня же. Готовые к трудовому подвигу золотушники знали первооткрывателя этой россыпи и в благодарность забросили в лодку четыре крупных нельмы, посетовали, что на «сухом» законе, и оттолкнули от берега.

От устья речки до стана геологов, где отряд должен был базироваться, было еще минут десять пути по полноводному притоку, но даже короткая передышка и близость цели согрели более, чем спирт, поэтому расстояния они как-то не заметили. Стас прогнал лодку сквозь затопленные кусты и причалил к высокой древней пойме, на первый взгляд мало чем отличающейся от материкового берега – темное пихтовое чернолесье с пухлыми кронами кедров, довольно ровный горизонт, слегка изрезанный руслами стока вешних вод, мягкий, как перина, подстил под ногами да звенящая от долгого воя мотора тишина. Именно в этом месте два года назад, сплавляясь вниз по Карагачу на пластмассовых обласах, они с маршрутником Юркой кое-как протолкались по обмелевшему в межень безымянному притоку, раскопали приямок у уреза воды и отшлиховали[8] первые пробы. Не поверив глазам своим, Рассохин отмыл еще один лоток – до десятка крупных и бессчетно мелких пылеватых песчинок на две лопаты породы!

В тот вечер он больше мыть не стал, подумал – блазнится[9]. Юрка Зауэрвайн по прозвищу Ружье наловил рыбы, сварил уху, переночевали, и за световой день, перемыв около кубометра породы из двух шурфов и береговых обнажений, разбросанных друг от друга на сотни метров, получили до сорока пяти граммов золотого песка! Когда на всех иных россыпях Карагача не более двадцати. Всегда по-немецки сдержанный Ружье прыгал от радости, ибо мечтал получить премию и съездить в гости на свою прародину – его отец был из тех пленных, кто остался на Карагаче.

Последующая разведка лишь подтвердила первоначальный полевой расчет содержания драгметалла и, в какой-то степени, подсчет запасов.

В Карагачской партии считалось, что Рассохина поцеловала богиня Удача! Хоть и сдержанно, с ухмылками, но поздравляли даже начальники и не верили, ибо смущало содержание, мол, преувеличение у молодых геологов, как у бывалых рыбаков, все надо делить на шестнадцать. И все хмуровато молчали, когда его данные подтвердились – возможно, потому они с маршрутным рабочим даже премии не получили, обязательной в том случае, если ты нашел не месторождение, а даже рудопроявление. Одной зарплаты Ружью хватало только на пропой, и, лишенный премии, он так и не поехал в Германию, скоро вообще уволился и подался в леспромхоз. Зато негласно, а в некоторых случаях и официально, с упоминанием в отчетах, стали называть безымянный приток Карагача – Расссоха, россыпь Рассошинской, и вот уже новенькую драгу окрестили тем же именем.

А это ведь что вновь открытую звезду назвать твоим именем. Конечно, если судить с точки зрения романтика…

Причалив, Стас и Женя не стали даже ставить палатку, а перекусили, разогрев по банке тушенки на костре, взяли бур геолога и пошли дырявить «крышу». Хвойный лес над россыпью был еще повален зимой, частью его вывезли, а частью столкали бульдозерами в огромные бурты по границам участка. Поэтому верхний слой грунта на солнцепеке оттаял, влажный суглинок бурился легко, так что сильно пониженная в должности из-за рукоприкладства практикантка редко когда позволяла себе помочь – только если бур заклинивало галькой. Они брались за ручки вдвоем, тянули штанги, почти соприкасались щеками, но увлеченный Рассохин поначалу этого не осознавал, пока случайно не уловил запах ее дыхания.

И вдруг на минуту зазвенело и закружилось в голове, как бывает по неопытной молодости, если хватишь спирту, но сразу не проглотишь из-за перехваченного дыхания и чуть дольше, чем следует, подержишь во рту. А он, говорят, начинает усваиваться в кровь через слизистую и сразу хмелит. После этого Стас и посмотрел на отроковицу глазами не временщика, не увольняющегося человека, коему все уже здесь обрыдло, все до лампочки и до фени, лишь бы срок оттянуть. И узрел, что глаза у нее чуть навыкате от изумления, и это непроходящее чувство ее невероятно молодит, делает юной, а горбинка на носу не уродует – красит, создавая классический профиль богини Афродиты. И тонко очерченные, припухлые губы олицетворяют не презрительность, но неуемную, тайную страсть взрослой женщины, как и зовущий, манящий запах ее дыхания. На миг почудилось, что ее нежные на вид руки не бур вытягивают из земной весенней хляби – обнимают, сомкнувшись на шее до болезненного истомного стона…

Рассохину от сего воображения жарко сделалось, а по телу пробежала непроизвольная конвульсивная судорога, как одинаково бывает от крайней степени омерзения и неуправляемого, восхищенного восторга.

В следующее мгновение, охваченный не юношеской робостью, но мужским смущением, он встряхнулся и выдохнул из себя отраву мимолетных чувств.

– На сегодня все, – сказал, вбивая обухом последний кол. – Мы им чуть ли не центнер отмеряли.

Пробный участок специально отвели там, где было самое богатое содержание, залезли в середину россыпи, что, в общем-то, делать не полагалось, но так уж хотелось удивить высокое начальство в канун праздника Победы.

И Стас заметил, как Женя вздохнула свободно, словно он только что выпустил ее из крепких, удушающих объятий.

«Что же это такое? – с удивлением, но не без удовольствия думал он вслух, когда ставил палатку на прошлогоднее жердяное основание, заваленное свежей подстилкой из пихтолапки. – И что это значит?».

Женя тем часом хлопотала возле костра – варила царскую уху сразу из четырех нельм, поставленных стоя хвостами вверх. Скорее всего, от старания и недогляда она схватилась за закопченое ведро, а потом мазнула себя по лицу, верно, сгоняя редких еще комаров, и на лбу нарисовалась запятая. И руки у отроковицы были в саже, и даже рукава новенькой штормовки, выданной как спецодежда для ИТР. Это было смешно, и в другой раз, при иной обстановке Стас непременно бы поржал, но перед ней, взрослой, внезапно физически ощутил, как взрослеет сам, и то, что вчера показалось бы невинной студенческой забавой, сегодня совсем не веселило. Ни слова не говоря, он достал белый пробный мешочек, которыми геологи пользовались как носовыми платками, послюнил и стал вытирать ей лоб.

– Что? – спросила испуганно Женя, однако же повинуясь его руке.

– Сажа, – обронил он, вновь улавливая запах ее дыхания даже через дым костра.

Она позволила стереть запятую, и Рассохин ощутил, что это простенькое внимание ей приятно, однако Женя точно угадала миг, когда нужно уклониться от его млеющей руки.

– Уха готова, – сказала буднично и пошла умываться на золотоносную речку Рассоху.

В это время он и уловил едва слышный шорох в глубине пихтача – характерный шелест, как веткой по одежде. Тишина была – ни одна лапа на вершинах не колыхнется. Через несколько секунд звук снова повторился, причем двигался в сторону разлива, куда ушла отроковица. Стас вынул из полевой сумки казенный револьвер, проверил патроны в барабане и, крадучись, двинулся на шелест, чуть его опережая. Мягкий хвойный подстил глушил шаги, в кедровнике было темновато, свет проникал лишь в прогалы между крон, и вдруг в одном из них мелькнуло что-то серое – не понять, зверь или человек. Однако Рассохин выстрелил вверх, для острастки, будь там хоть кто: пусть знают, здесь люди вооружены и всегда начеку. Эхо приглушенного щелчка откликнулось над разливом, но все равно показалось, кто-то треснул сучком, убегая.

Назад он вернулся, когда Женя была уже на стане, и хоть выстрел слышала, но оставалась совершенно спокойной.

– За кем ты охотился? – спросила она, между делом разливая в миски уху. – За медведем?

– Глухарь в кедровнике был, – отмахнулся Стас. – Здесь ток недалеко…

– И где добыча?

– Промазал!

– Эх ты! – усмехнулась отроковица и похвасталась: – У меня, между прочим, первый разряд по пулевой стрельбе.

– Ого! А по боксу?

Она все поняла, рассмеялась и сказала с намеком, почти словами Репнина:

– Если что – узнаешь, какой!

Но он не услышал угрозы; напротив, прозвучало как зазывное предложение определенных условий игры, и это вдохновило. Рассохину так вдруг захотелось похвастаться и месторождением, и этой речкой имени себя, однако практикантка упорно ничего не спрашивала, а на созвучие его фамилии с названием драги, верно, внимания не обратила. А он ощутил яростную потребность возмужания, солидности, даже степенности, чтобы дотянуться до высот ее опыта и взрослости. И тогда он неторопко, со сдержанными чувствами, стал рассказывать байки о строптивом Карагаче, который пока еще не покорили, и то, что драга завтра может начать добычу, еще ничего не значит. Стас подремонтировал прошлогодний жердяной стол, положив на него капот от носового багажника лодки – чтоб кружки не переворачивались, и хотя ничто не предвещало дождь, натянул брезентовую крышу, поскольку старую берестяную бичи пустили на растопку. Было уютно и настолько приятно, что хотелось прожить и запомнить каждую минуту, особенно те мгновения, когда Женя слушала, забыв о пище, и глаза ее расширялись от изумления. Он же мужским, интуитивным и уже зрелым нюхом чуял, как тают льдистые забереги[10] между ними, и испытывал страстное желание восхищать ее, отрывать от земли и поднимать на крыльях ввысь, чтобы у нее закружилась голова…

Он чуял, как становится ей интересен, и мысленно соглашался со старой истиной, часто повторяемой Репниным, которому было уже тридцать пять и который давно казался пенсионером.

– Запомните, отроки, – говорил Репа, – женщины любят ушами! А у опытных есть даже третье ухо. Если отроковица его напрягла, у нее открывается третий глаз. Но не во лбу, пацаны, в другом месте. И маленький, как у птички.

К этому можно было добавить, что женские уши, в свою очередь, как отраженная волна, стимулируют творческий азарт мужчины. Рассохин никогда красноречием не отличался, напротив, считал свой язык слишком наукообразным, особенно подпортив его, когда зимой писал, по сути, монографию, позже превращенную в «полиграфию». Где-то в сознании и в горле торчал колючий залом, мешающий естественному течению мысли; тут же ощутил, как его прорвало, и речь очистилась от тяжеловесного топляка.

Между тем незаметно свечерело, подул теплый южный ветер, и в примороженных руслах стока зажурчали ручьи – в чернолесной тайге таял снег. Стас все еще рассказывал о Карагаче, но и увлеченный, не терял чувства меры, не доводил до того, когда и так уже пресыщенная информацией отроковица помимо воли начнет дремать под его речь.

– На сегодня все, – вновь заключил он. – Пора спать. Завтра надо присутствовать на вскрыше.

– Но ведь еще светло! – воспротивилась она.

– Потому что белые ночи, как у вас, в Питере.

Он точно угадал момент – узрел легкое ее разочарование от недосказанного. Однако Женя послушно встала, и пока Рассохин от воровского греха подальше закатывал бочки с бензином в лес и снимал мотор, она уже в легких сумерках перемыла посуду в речке с мочалкой из сухой травы, затем на минуту пропала в палатке и уже явилась в одном купальнике, с полотенцем на плечах! Вода была еще ледяная, и от одного вида ее становилось холодно, но отроковица смело забрела по отмели выше колена и попросила ведро.

– Ты что, морж? – удивленно спросил он, подавая черпак из лодки.

– Я в Питере до декабря купаюсь, – искушенно проговорила Женя. – У нас команда на Стрелке. И это единственное удовольствие…

И решительно облила себя черпаком воды, однако же уберегая волосы. Стаса передернуло от озноба, а практикантка еще трижды окатилась и выдала себя лишь тем, что слишком поспешно выскочила из разлива и принялась жестко растираться полотенцем.

– Обожаю контрасты, – с каким-то неясным намеком произнесла отроковица, сдерживая внутреннюю дрожь.

Потом она убежала в палатку, откуда через некоторое время высунулась голая рука и развесила купальник на палаточную растяжку. Воображение стремительно утрачивало романтический дух, одолеваемый не менее контрастными, шальными чувствами.

Стас посидел на корточках возле костра, высосал остатки дыма из булькающей трубки и несколько усмирил страсти.

И опять ему почудился шорох в кедровнике, причем довольно близко, может быть, метрах в десяти от палатки. И сразу же отлетели прочь грешные мысли: он взвел курок револьвера и ступил в темный кедровник, куда не доставал свет белой ночи. Постоял, затаившись, и кое-как различил впереди что-то серое, лежащее на земле в пяти шагах. Вот пятно шевельнулось и передвинулось на полметра – к палатке подползал человек! Одежда лишь чуть шуршала о мягкий подстил, движения казались призрачными и замедленными, как у коалы. Рассохин поднял наган, прицелился, но глаз переключился на ствол и потерял цель. Эх, фонарик бы, который сейчас в кармане палатки!..

Стас пригляделся и вновь различил пятно, еще чуть переместившееся с прежнего места. Стрелять наугад – не известно, кто там. Если оголодавший весенний медведь, из револьвера не свалишь, а от подранка не удерешь. Вот позор-то будет! Говорили же ему опытные мужики, в том числе и Репнин – бери карабин, на что тебе эта хлопушка? Так нет ведь, револьвер казался удобнее и круче, похлестаться перед местными можно, и приискатели в Гнилой уважают. А уж полный выпендреж – это маузер, которых, естественно, в оружейке давно не осталось, разве что память, – мол, раньше, в пятидесятых, выдавали всем геологам… Что вот теперь делать? Палить в воздух? Снова глухарем не объяснишь, только отроковицу напугаешь. Подкрасться самому и, если человек, взять живым?.. Это кино, да и не приходилось никого брать, ни живым, ни мертвым…

Держа ствол наготове, Рассохин стал медленно, шажочками, приближаться, сам обратившись в коалу. И вдруг разглядел впереди линзу рябого от павшей хвои снега, оставшегося с северной стороны ветровальной колодины. Тяжелый и зернистый, он подтаивал снизу и оседал с легким шорохом. Рассохин попинал снег ногой, потом набрал пригоршню и умыл лицо…

Когда же вполз на четвереньках в тесную для двоих одноместную палатку и на миг включил фонарик, Женя уже упаковалась в свой спальник, застегнув все деревянные пуговицы. Лицо ее было розовым, расслабленным, блаженно поблескивали глаза – Афродита…

Больше он ничего не заметил, но и то, что на мгновение возникло перед взором, подчеркивало его недавнюю слепоту – как мог сразу-то не увидеть, не рассмотреть?! Почему позавчера не екнуло, а сейчас сердце выпрыгивает и одновременно лихорадит…

Подрагивая от непроходящего озноба, Стас содрал с себя свитер, брезентовые брюки и залез в ледяной мешок.

– Спокойной ночи, – сказал стылым, напряженным голосом.

Спальники были совсем рядом, впритык друг к другу, и должно быть, практикантка ощутила его дрожь.

– А мне тепло, – промолвила радостно и, вероятно, улыбнулась. – И от запаха пихты кружится голова…

«Сейчас позовет к себе!» – осенило и заставило трепетать мысли душу. Стас на миг представил, как сейчас переберется в теплый, нагретый мешок, а старого образца ватные спальники были просторные, вдвоем не тесно, и прикоснется к ее обнаженному телу – перехватило дыхание…

Женя словно услышала его мысли и холодно проговорила, враз остудив взгорячевшую голову:

– Спокойной белой ночи.

Рассохин сжался в комок, стараясь вызволить внутренний жар, перелить его в деревенеющие мышцы, затем резко расслабился – не помогло. Ему показалось – Женя уснула, не стало слышно дыхания, но через минуту она вдруг спросила совершенно бодрым голосом:

– Почему ты уезжаешь отсюда? Ты же любишь Карагач…

Это она сделала такой вывод, слушая пылкие рассказы, продиктованные совсем другим чувством – скорее всего, желанием произвести впечатление. Стас прислушался к себе и ощутил, что согревается, но сказал по-мужски сдержанно:

– Так надо, спи.

– Странно, – через некоторое время задумчиво произнесла она. – Тебя поцеловала богиня Удача, речку называют Рассохой, прииск Рассошинским… А ты уезжаешь.

Репа был мастером разговорного жанра с отроковицами и иногда восхищал тем, как мгновенно находил оригинальный, с налетом скабрезности, ответ.

Сейчас бы он сориентировался и не раздумывая в тон ей брякнул: «Вот если бы ты меня поцеловала, Афродита!»

Но Рассохин этим изящным искусством не владел и считал, что у него «позднее зажигание» – слишком долгой оказалась пауза.

– Это кто тебе сказал? – спросил, полагая, что отроковица об этом и знать не должна. – Про Рассоху?

– В камералке отчет читала… Считаешь, уходить надо на пике славы?

– Ну да, – согласился он с подсказкой, хотя внутренне усмехнулся по поводу славы. – Англичане встают из-за стола с ощущением голода…

– Ты правильно делаешь, – после паузы одобрила Женя. – И вообще ты умница, Стас. Ты такой… необычный. Я рада нашей встрече.

Ему стало жарко! Это уже походило на робкое признание в любви.

Рассохин выпростал руку из спальника – хотел дотронуться до ее волос, но вдруг взматеревшая мужская интуиция остановила движение руки и слишком вольной мысли. Ему хотелось сказать, что он не просто рад – счастлив от всего сегодняшнего дня и теперь жалеет, что сразу не разглядел ее, не почуял зова судьбы, но теперь уже по собственной воле прикусил язык.

Репнин бы его понял и сказал бы еще одну замысловатую фразу: «Чем больше женщину мы любим, тем больше меньше она нас».

И на сей раз Стас с ним согласился, вымолвил бесцветно:

– Давай спать…

В это время рядом с палаткой послышалось разливистое скворчанье ласточки – должно быть, почуяла близость людей, обрадовалась и запела, невзирая на поздний час…

– Ласточка? – Женя встрепенулась и села. – Или мне это снится?

– Не снится, – отозвался он. – Здесь они живут.

– Как у нас на даче!.. Здорово!

Репнин бы в этом случае мгновенно ответил:

– Все для тебя, дорогая!

Рассохин представил, как произносит подобные слова, и ничего не сказал.

– Лиза любит слушать, когда поют ласточки, – печально проговорила Женя. – Считает дни, когда прилетят, ведет календарь. Вообще любит все живое… Она сейчас с мамой, а я здесь… Лиза – это моя дочурка.

И вздохнула так по-матерински грустно, что словно занавес между ними задернула. Он хотел спросить, кто у нее муж, но язык не повернулся. А Женя вдруг встряхнулась и, наверное, улыбнулась.

– Вообще Лиза у меня невероятно везучая! Есть такое поверье… Еще моя бабушка рассказывала… Если поймать маленьких ежат и запереть в клетке на крючок, то мать их обязательно найдет. И попытается вызволить. А чтобы откинуть крючок, ежиха приносит ветку. Надо в это время затаиться и ждать. И как только придет – выдернуть ветку из ее зубов, а клетку открыть и выпустить ежат. Потом этой веткой открываются любые замки, клады. И самое главное – истины. Лиза с бабушкой и проделали это, заперли ежат и все по очереди ждали… И представляешь, ей повезло! Отняла ветку у ежихи!

– Жаль, раньше не знал, – серьезно сказал Рассохин. – У нас в деревне ежиков было!.. А что, геологу бы пригодилась такая ветка.

– Лиза у меня везучая, – удовлетворенно повторила отроковица. – Поэтому оставляю ее и не боюсь. Она только заикается немного…

– А кто у нее папа? – наконец-то нашел он способ задать свербящий вопрос.

– Папа и напугал! – произнесла с нескрываемой злостью и надолго замолчала.

Рассохин даже этому обрадовался – значит, наверняка в разводе, и тоже замолчал.

– Но откуда ласточки? – вдруг по-девичьи изумленно спохватилась отроковица. – Они же селятся всегда возле человеческого жилья?..

– Здесь стояло кержацкое поселение, – отозвался он и сел. – Полвека назад… Говорят, дворов на двадцать, прямо на россыпи. В прошлом году еще были ямы от подполов…

– Людей нет, а ласточки остались?

– Прилетают по привычке…

– Как странно и красиво: таежные ласточки… Может, чувствуют – люди вернутся? Ну не могут же они без людей!

– Могут, выходит…

– Я по утрам сильно чихаю, – вдруг призналась отроковица умиротворенным голосом. – Это аллергическое, реакция на перепад температур… Веди себя хорошо, Стас. Завтра я расскажу тебе историю про зимующую ласточку.

– А такие бывают? – спросил он.

– Бывают, – уже сонно отозвалась Женя.

Несколько минут потом он слушал ее легкое дыхание, перемежаемое восторженным чириканьем ласточек, и под эти звуки он скоро и незаметно уснул сам, хотя, казалось, ни на мгновение не терял ощущения реальности…