Очередная задача

Глава четвёртая

Достойно когда-нибудь воспоют это собрание в театре, окрашенном в розовую краску; лиру над занавесью, лиру — похожую на выщипанный хвост; гипсового Карла Маркса, неистовым скульптором превращённого в сугроб. Если театр имени Маркса, то должна же быть борода больше занавеса?

Чья же? Не этих же купцов, настолько тощих домовладельцев, что дома будто клали они мясом своих телес; коннозаводчиков, у которых глаза быстрее иноходцев — всем разрешено собраться, беседовать и раскладывать контрибуцию по совести.

Чиновникам казначейства, ныне финотдела, приказано спать днём, дабы ночью исправно принимать деньги.

На правильном дисциплинированном лице Моштакова строгие очки, они раздражают присутствующих. От крика очки потеют, упруго смотрят на добросовестнейшего своего секретаря Веру Татищеву. Председатель собрания Моштаков в перерыве идёт за кулисы.

— Моя племянница Вера, — говорит он Шнурову, а та поспешно прерывает:

— Мы знакомы.

Шнуров терпеливо глядит на его чешущиеся локти, на потно побледневший лоб.

— Надо же обдумать, без досады… но собрание единодушно заявляет, гражданин Шнуров, — оно не в силах собрать полтораста тысяч… Ведь вы помните, ещё на прошлой неделе — с каким трудом мы…

— Почему?

— Поверьте, ведь мне всё сердце раскричали… денег нет, имущество национализировано… я не из доброжелательства к страданиям других, я…

— Отказываются?

Моштаков, словно локтями раскидывая препятствия и таким шёпотом, словно в спичечной коробке.

— Нельзя не отказаться.

— Да ей-богу же…

Вера видит: слегка припухшие бессонные веки настойчиво щурятся в телефон, голос долго обдуманный:

— Алё? Комендатура? Шнуров. Выставить в проходах и на сцене караул. Не выпускать граждан, пока председатель не представит в комендатуру список раскладки.

Стремительно, но как-то крадучись, жёсткий растерянный человечек развернул у кулисы огромную банковскую книгу. Декорации зашатались, и дрогнул шум голосов в зале.

— Вы, гражданин Моштаков, эту книгу в Государственном банке видали?

— Конечно же…

— Здесь на разных счетах… Я не знаю, как они называются… значилось двести двадцать тысяч рублей. С половины сентября по ноябрь деньги изъяты вкладчиками. В декабре советы конфисковали частные собственности в банке. Считая, что до января месяца вами прожито и проедено пятьдесят тысяч, — тройка в исполкоме ждёт списка.

И точно, тройка заседает.

Часовых забывают переменить, не об этих хохочущих часовых спрашивает из театра несколько раз Моштаков. «Пятьдесят»… — звонит телефон: — «семьдесят пять… девяносто»…

Кирпичная телега неумолчно мчится в сухих и белых, как извёстка, полях. «Ждём списка на указанную цифру» — отвечает кирпичная телега.

И вот под вечер бесстыдно пьяный спиртом автомобиль выпускает на исполкомскую лестницу Моштакова и его секретаря Веру. Заседавший последний раз городской голова — без шапки, исцарапанный подбородок кровью заменил сорванный галстук.

Чиновники уже сбираются в финотделе, в стеклянных блюдечках, где губка налита водой.

— Составили, — говорит Моштаков хрипло.

Тройка оглашает список.

Конечно, Моштаков может внести свои деньги, но за трудную работу, проделанную им (его почти избили), он может же попросить о снисхождении. Он свои пять тысяч, как это ни трудно, — внесёт, но озлобленные граждане — да, людям ох как много можно простить — за противоречия и указания Веры на некоторые наши общечеловеческие слабости и недостатки, постановили обложить генерала Татищева на три тысячи рублей. У моей жены остались кое-какие вещи, а что может собрать Татищев, живший на пенсию?.. В последнее время ему и в пенсии отказано. Квартирка в три комнаты, одни медали, а мы знаем — как покупают сейчас медали…

Вера молчит, от усталости и непонимания у ней выступают веснушки; голубенькая ленточка глаз неумело краснеет. Ей трудно в этом огромном списке найти себя и отца; список дальше — человека в солдатской шинели; она подходит к нему, кивает головой и говорит растерянно: «да… да…».

Шнуров прячет пальцы в холодные и широкие (такие теперь амбары и склады) рукава шинели. Он сосредоточенно, словно совсем о чём-то другом, говорит коменданту:

— Почему вы здесь не топите? Дров нет, — сломать конюшни и — вытопить… А то не жрамши и ещё в морозе.

Он быстро подсчитывает фамилии, суммы. Оказывается — сто сорок восемь. Он пересчитывает ещё раз, нет, правильно, — сто пятьдесят. Меж бровей ложится холодная морщина, словно весь список поместился туда; он пожимает руки — благодарит — членам тройки и немного напыщенно отвечает Моштакову:

— Удовлетворить ваше ходатайство о гражданке Татищевой не могу. Если мы сами будем сбавлять или прибавлять суммы контрибуции — для чего же заставлять буржуазию производить раскладку? С одиннадцати часов финотдел начинает производить приём денег и золота; если в сутки деньги не будут внесены, — произведём выемку и немедленный расстрел отказавшихся. Копию списка можете взять себе, по этому списку внизу выдадут пропуска на всю ночь.