Очерки по истории русской церковной смуты

Начало

Религиозной молодежи — нашей смене, нашей надежде — с глубоким уважением и любовью посвящают свой скромный труд авторы.

«— Пригласите свидетеля Белавина!

В зале перерыв движения, а затем все замерло. Часовой распахнул дверь. Медленно входит высокий, стройный человек. Белая борода. Жиденькие седые волосы, черная шелковая ряса. На груди скромная серебряная иконка. И никаких знаков отличия.

— Ваши, гражданин, имя, отчество, фамилия?

— Василий Иванович Белавин.

— Патриарх Тихон?

— Да, Святейший патриарх всея Руси…»

(Ашевский П. И святейший и правительствующий. — Известия ВЦИК, 1922, 6 мая, № 99.)

Тридцать восемь лет назад были написаны эти строки, и уже в труху превратилась газетная бумага, на которой они были отпечатаны. И вот снова, как тогда, слышится голос: «Введите…» — и вновь стоит перед суровым судом давно умерший патриарх. И на этот раз уже не как свидетель, а как подсудимый, и рядом с ним его современники — друзья и враги — те, кто его обвинял, и те, кто тогда сидел за судейским столом.

Для всех наступил суд истории. «Сильна, как смерть!», — можно сказать про нее, и нет ни одного человека, который не подлежал бы ее суду; даже тех, чьи имена забыты, судит история, если не лично, то в лице того поколения, к которому они принадлежали. Однако, если суд истории могуществен и суров, как и всякий другой суд, то он так же, как и всякий людской суд, не гарантирован (увы!) от ошибок и несправедливостей.

«Как вы думаете, что скажет об этом история?» — спрашивает один из героев пьесы Шоу. «Наверное, солжет, по обыкновению», — отвечает на этот вопрос устами другого персонажа автор. Эти слова великого скептика пусть будут предостережением в начале этой работы.

Не лгать! Говорить правду, всю правду, ничего, кроме правды, как бы горька и трудна она ни была, и да поможет в этом Бог!

25 августа 1960 г.

Начало

Мучителен, сложен, зигзагообразен путь обновленческого движения в России. Дело обновления Церкви — дело в своей основе святое и чистое, и у его истоков стояли чудесные, кристально чистые люди. «Как обновить наши церковные силы?» — озаглавил одну из своих статей величайший русский мыслитель Владимир Сергеевич Соловьев. И вся его жизнь — это страстная, вдохновенная проповедь обновления христианства, очищения его от грубых, средневековых подделок и извращений; проповедь построения на земле Царствия Божия — Царства правды, добра и красоты. Об обновлении Церкви непрестанно говорили и писали ученики Вл. Соловьева, которые составляли блестящую плеяду замечательных мыслителей. Стихийным порывом к обновлению христианства была охвачена и русская литература от Достоевского и Толстого до Мережковского и Блока.

И в среду русского духовенства постепенно проникает стремление к обновлению Церкви.

«Наличность либерального реформаторского движения, — писал В. И. Ленин в 1905 году, — среди некоторой части молодого русского духовенства не подлежит сомнению: это движение нашло себе выразителей и на собраниях религиозно-философского общества и в церковной литературе. Это движение даже получило свое название: «новоправославное движение». (Ленин В. И. Собр. соч. Изд. 3-е, т. 7, с. 84–850

Трагическая фигура архимандрита Михаила (Семенова) — чистого, бескорыстного человека, горячего энтузиаста и добродетельного монаха, запутавшегося в противоречиях эпохи и причудливо соединившего в конце жизни старообрядчество со свободным христианством, заслуживает самого горячего сочувствия со стороны всех честных людей.

«Даже и не будучи полным единомышленником о. Михаила, — писал о нем знаменитый религиозный мыслитель, — можно заметить, сколь резко отличается он на фоне православного духовенства, в особенности же монашествующего. В его статьях и брошюрах чувствуется подлинная религиозность, палящее дыхание религиозной муки, напряженность постоянных религиозных исканий, тревога мятущейся мысли. Его душе близки социальные нужды нашего времени, и ему свойственно понимание социальных задач христианства, сложных и трудных задач, так называемого христианского социализма. Его ухо слышит те стоны нужды и горя, к которым так глухи чиновники в митрах и клобуках», — так характеризовал его С. Н. Булгаков (Булгаков С.Н. Духовенство и политика. — Товарищ, 6 декабря 1906 г., письмо в редакцию по поводу дела о. архимандрита Михаила)

«Совет представителей студентов Петроградской духовной академии постановил по поводу увольнения профессора Академии архимандрита о. Михаила выразить признательность и благодарность о. Михаилу как открытому и честному борцу за свободу, в котором монашеская ряса не уничтожила человеческого достоинства», — так характеризовали о. Михаила его ученики (Русское слово, 1906, 8 декабря, № 134, с. 4).

О. Григорий Спиридонович Петров, епископ Антонин Грановский и Андрей Ухтомский, думские священники оо. Тихвинский, Огнев, Афанасьев, тифлисский мужественный пастырь о. Иона Брехничев и другие — более практические, чем о. Михаил Семенов, хотя и менее талантливые и вдохновенные, чем он, деятели дореволюционного обновленчества так же заслуживают уважения за свою смелую борьбу с церковной казенщиной. Они много способствовали тому, что «обновление Церкви» стало одним из популярных лозунгов в либеральной интеллигентской среде.

Здесь можно очень многое сказать об исторической обстановке тех лет, но это не входит в наши задачи. Темой настоящей работы не является характеристика русского обновленчества в дореволюционное время. Следует все же указать на то, что уже в дореволюционном обновленчестве очень ясно ощущаются те внутренние противоречия, которые пронизывают впоследствии обновленческий раскол. Обновленческие лозунги, став модными после 1905 года, разумеется, тесно сочетались с освободительным движением, которое развертывалось в стране. Деятели церковного обновления иногда примыкали к крайним радикальным партиям: так, о. Михаил Семенов был лишен сана за свою принадлежность к народным социалистам, о. Григорий Петров был близок к трудовикам, а священники II Государственной Думы во главе с о. Тихвинским примыкали к социал-демократическим кругам. Все же в целом обновленческое движение между двумя революциями протекало в русле кадетского либерализма, лишь очень редко выходя за его рамки. В какой-то мере это способствовало его популяризации в интеллигентской среде; в то же время это обусловливало буржуазное опошление обновленческих идей. Если внимательно читать обновленческие документы (типа «Записки 32 петербургских священников», появившейся в 1905 году) и резолюции епархиальных съездов этого периода, можно легко заметить, как великие идеи Вл. Соловьева об универсальном, всестороннем духовном обновлении заменяются требованиями об ограждении прав приходского духовенства. «Палящее дыхание религиозной муки» неожиданно превращается в скулеж по поводу мелких доходов сельских батюшек, а все грандиозное дело церковного обновления оборачивается, по меткому выражению епископа Антонина, в «стачку попов, бунтующих против своего начальства».

В этой атмосфере формировалось мировоззрение будущих деятелей обновленческого раскола.

Александр Иванович Введенский — главный лидер и самый значительный обновленческий теоретик — до конца своей жизни (несмотря на мгновенные изумительные взлеты) все же оставался типичнейшим представителем того церковного интеллигентского либерализма, который сформировался в предреволюционные годы и который иногда колко назывался «церковным кадетством»[1].

Александр Иванович Введенский, который начал свою деятельность в предреволюционные годы, а затем стал центральной фигурой обновленческого раскола, является в то же время связующим звеном между дореволюционным реформаторским «новоправославным» движением и обновленческим расколом. К характеристике этого во всех отношениях замечательного человека мы сейчас и обратимся.

Он родился в г. Витебске 30 августа (12 сентября н. с.) 1889 года в семье учителя латинского языка, вскоре ставшего директором гимназии. В честь Александра Невского, память которого празднуется в этот день, новорожденный назван был Александром. Будущий вождь обновленческого раскола был обладателем не совсем обычной родословной. Его дед Андрей был псаломщиком Новгородской епархии; по слухам, он был крещеным евреем из кантонистов. Человек порывистый и необузданный, Андрей к концу жизни стал горьким пьяницей и погиб при переходе ранней весной через Волхов; семейное предание рассказывает, что, цепляясь за ломкий вешний лед и уходя под воду, псаломщик читал себе отходную. Его сын Иван Андреевич Введенский получил от своего отца противоречивое наследство: духовную фамилию Введенский и ярко выраженную иудейскую внешность; необузданно пылкий нрав и блестящие способности. Окончив Духовную семинарию, сын сельского псаломщика поступил на филологический факультет Петербургского университета и затем надел вицмундир гимназического учителя. В памяти Александра Ивановича осталось, как его отец дослужился до звания действительного статского советника и как ликовала по этому поводу вся семья: выделившись из «колокольного» дворянства, Введенские юридически причислялись к «благородному» русскому сословию, хотя настоящие дворяне, разумеется, с иронией поглядывали на своих новых собратьев. Мать будущего обновленческого первоиерарха Зинаида Саввишна была обыкновенной провинциальной дамой среднего буржуазного круга, незлой и неглупой. Быт семьи директора витебской гимназии мало чем отличался от быта тысячи подобных провинциальных семейств, раскиданных по бесконечным русским просторам, все члены этой семьи были самыми обыкновенными средними интеллигентами; на этом фоне неожиданно, как метеор, сверкнула яркая талантливая личность, в которой самым причудливым образом переплетались самые, казалось бы, несовместимые черты.

С недоумением смотрели на него родные и знакомые; все поражало их в странном мальчике. Наружность отдаленных еврейских предков неожиданно повторилась в сыне витебского директора в такой яркой форме, что его никак нельзя было отличить от любого из еврейских детишек, которые ютились на витебских окраинах; он был больше похож на еврея не только чем его отец, но и сам его дед. Задумчивый и вечно погруженный в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости, чтобы совершить какой-либо эксцентрический, сумасбродный поступок. «Введенский — странный, странный ребенок», — говорили о нем гимназические учителя, коллеги папаши. Но всего страннее была религиозность, экстравагантная, порывистая, неудержимая… она началась в раннем детстве; с семи лет с ним произошло что-то необычное, диковинное, о чем он говорил потом очень редко, как-то вскользь, с большой неохотой. «Семи лет я имел видение в храме», — сказал он мне однажды, когда мы говорили о книге Джемса «Многообразие религиозного опыта», и тотчас перевел разговор на другую тему. Не было в городе более религиозного гимназиста, чем Саша Введенский; каждый день перед гимназией он посещал раннюю обедню; во время литургии приходил в экстаз, молился с необыкновенным жаром и плакал; худое тело высокого не по летам гимназиста сотрясалось от рыданий, а молящиеся, вероятно, смотрели на него с изумлением и про себя говорили: «чудак, юродивый!» И дома он много и долго молился. Однажды попалась ему книга — «Идиот» Достоевского, и он прочел ее залпом, не отрываясь, в один присест. Девяти лет прочитал он роман «Воскресение» в запрещенном заграничном издании и послал в Ясную Поляну негодующее послание; обиделся за главу о евхаристии. Еще в раннем детстве он выучился (очень легко и быстро) играть на рояле и уже в одиннадцать лет разыгрывал довольно сложные вещи, так что многие считали его вундеркиндом. Очень рано потерял он отца, но отцовскую смерть перенес довольно равнодушно, зато еще более привязался к матери, которую нежно любил до самой ее смерти (в 1939 году), и, пользуясь правами епископа, после ее кончины причел ее к лику блаженных.

По окончании гимназии Александр Иванович поступает в Петербургский университет (на филологический факультет), и с этого времени сразу же в его жизни наступает период бурной деятельности. Так же, как в Витебске, каждый день он бывает в церкви, в храме Великомученицы Екатерины на Васильевском острове; с удивлением хозяйка квартиры (он жил на 1-й Линии) отмечает, что в комнате молодого студента всегда горит лампада. В университете он увлекается больше всего философией (тогда историко-филологический факультет был одновременно и философским). «Есть только две области после религии, которые доставляют наслаждение: гносеология и музыка», — часто говорит он впоследствии. И музыкой занимается он неустанно, с увлечением, не знающим границ, каждый день по три-четыре часа играет на фортепиано, разучивая Шопена и Листа, которые на всю жизнь остались его любимыми композиторами. В 1910 году совершил он летом, вместе со своим товарищем, молодым студентом консерватории певцом Ливером, гастрольную поездку по провинции, заезжая в самые глухие губернские и уездные уголки. Через пятнадцать лет (в 1925 году) совершил он по примерно тому же маршруту другое турне в качестве митрополита-апологета, только на этот раз он не играл на рояле, а потрясал стены филармоний и провинциальных лекториев своими речами на диспутах.

В университете у Введенского был близкий друг однокурсник Владимир Пишулин — тоже экзальтированно-религиозный юноша монашеского типа: впоследствии Введенский сделает его священником и епископом, а потом (14 августа 1926 года) его бывший товарищ со слезами, публично, в храме, отречется от него и его дела и будет считать полученное им из рук Введенского епископство величайшим грехом своей жизни. В дореволюционные годы, когда многие из петербургских интеллигентов были охвачены богоискательством, молодой студент Введенский становится частым гостем в салоне Мережковского и Гиппиус. Модные писатели обращают внимание на оригинального студента-филолога. Завязываются литературные связи, появляются новые знакомства, и тут вдруг неожиданно оказывается, что мечтательный богоискатель обладает бешеной энергией и совершенно исключительной способностью натиска… В его голове рождается грандиозный план — выяснить причины неверия русской интеллигенции путем анкетного опроса работников интеллектуального труда в России. Задумав этот план, молодой Введенский начинает, как угорелый, носиться по редакциям газет и журналов, поднимает на ноги литераторов, профессоров, членов Государственной Думы, земских деятелей. В конце концов ему удается заинтересовать своим планом либеральное «Русское слово»; в газете появляется соответствующее обращение за подписью «А. И. Введенский». Начинается газетная шумиха, граничащая с сенсацией; на анкету откликаются тысячи людей. Скоро, правда, выясняется, что произошло забавное недоразумение: большинство читателей приняло безвестного студента за его прославленного однофамильца профессора философии А. И. Введенского. Посыпались обвинения в мистификации, так что молодому человеку пришлось выступить с печатным заявлением, что он не виноват в том, что другие носят его фамилию, имя и отчество. Так или иначе, было заполнено несколько тысяч анкет, и на основе этих данных Александр Иванович пишет свою первую статью «Причины неверия русской интеллигенции», помещенную в журнале «Странник» за 1911 год. Эта статья, блестящая по форме и глубокая по содержанию, является великолепным историческим документом[2].

Для истории обновленческого движения эта статья интересна тем, что здесь как бы пунктиром намечено основное направление деятельности знаменитого проповедника и апологета. В основе массового распространения неверия лежат два факта: кажущееся несоответствие религиозных догматов с прогрессом науки и глубокая испорченность духовенства — отсюда две линии, по которым затем направляется деятельность будущего идейного вождя обновленчества: апологетика (примирение религии и науки) и реформаторство (обновление церкви). О том, насколько успешно были им выполнены эти две задачи в рамках обновленческого движения, мы расскажем на следующих страницах наших очерков, а пока отметим, что в этом труде двадцатитрехлетнего автора, быть может, проявилась и основная слабость его как деятеля. Есть что-то символическое в том, что его первая статья посвящена русской интеллигенции: всегда и во всем — и в своих реформах, и в своей апологетической деятельности — он имел в виду прежде всего русского дореволюционного интеллигента: все его речи, проповеди, произведения предназначаются для рафинированной интеллигентской публики (все остальные слои общества порой как-то выпадают из его поля зрения), вот почему его деятельность в двадцатых-тридцатых годах, несмотря на весь новаторский пафос, все же имела привкус какого-то анахронизма. Следующие годы ознаменовались в жизни Александра Ивановича рядом важных событий: в 1912 году он женится по страстной любви на молоденькой девушке, дочери провинциального предводителя дворянства, и с этого момента начинается запутанный и зигзагообразный путь его личной жизни[3].

В это время он принимает решение стать священником. Чем руководился петербургский студент-литератор, принимая такое решение? Впоследствии он часто говорил о том, что пошел в церковь, имея твердое намерение «стать реформатором». «Я шел в церковь с твердым намерением сокрушить казенную церковь, взорвать ее изнутри», — слышал один из авторов очерков от него не раз. Вряд ли, однако, он действительно ставил перед собой такие четкие и ясные цели. Натура эстетическая, порывистая, экспансивная, он был человеком минуты, легко поддающимся настроению. Религиозная настроенность, свойственная ему с детства, богоискательские веяния эпохи — все это, вместе с неясными честолюбивыми намерениями, создало тип честолюбивого религиозного мечтателя, в котором искренний порыв сочетался с почти болезненной жаждой самоутверждения. Так или иначе с 1913 года окончивший в это время университет молодой Введенский начинает обивать архиерейские пороги. В церковных кругах, однако, встретили нового кандидата в священники холодно и недоверчиво: всюду, где он появлялся, его подвергали томительным консисторским бюрократическим процедурам, а затем отказывали под каким-либо благовидным предлогом. «Представьте себе, — говорил он впоследствии, — они, оказывается, считали меня революционером и думали, что я добиваюсь места священника, чтобы вести революционную пропаганду».

Тогда энергичный и талантливый искатель священства предпринимает смелый шаг — он является в Петербургскую духовную академию и заявляет о своем желании кончить ее экстерном. (Факт неслыханный в то время.) Тогдашний ректор Петербургской академии епископ Анастасий принял просителя ласково и иронически: «Что вам, собственно, от нас нужно, молодой человек?» — «Знаний». — «Ну, полно вздор нести — это после университета-то?» — «Я хочу стать священником, но меня нигде не берут, так вот я решил приобрести диплом Духовной академии». — «Вот это другой разговор. Правильно, молодой человек, вы нахал — так и надо — сдавайте». Вероятно, и академический значок мало бы ему помог, если бы не встреча с протопресвитером военно-морского духовенства Г. Шавельским. «Тот с радостью меня принял, не побоялся», — вспоминал через тридцать лет Введенский. Перед самой войной, в июле 1914 года, А. И. Введенский наконец достиг своей цели и был рукоположен епископом Гродненским Михаилом в пресвитерский сан и назначен священником в один из полков, стоявших под Гродно, а через несколько недель грянула мировая война.

Мы уделили столь много места этому малоизвестному периоду биографии Александра Ивановича не только потому, что все детали в жизни крупного деятеля представляют большой интерес для историка, но и потому, что биография Введенского — это в какой-то мере биография того движения, наиболее выдающимся представителем которого он является. Как в капле воды, в этом малоизвестном периоде его жизни отражается зреющее в некоторых кружках богоискательской интеллигенции течение, которое пробивает себе дорогу и в духовенство; там, в духовенстве, оно претерпевает ряд существенных изменений, и в первую очередь теряет ту декадентскую окраску, которая так характерна для религиозных исканий эпохи; декадентство, однако, осталось навсегда одной из существенных черт Александра Введенского, как человека и как деятеля. Уже во время первой литургии, которую он совершал на другой день после рукоположения, произошел знаменательный эпизод. Когда во время Херувимской песни новопоставленный иерей, стоя с воздетыми руками, начал читать текст Херувимской песни, молящиеся остолбенели от изумления не только потому, что О. Александр читал эту молитву не тайно, а вслух, но и потому, что читал он ее с болезненной экзальтацией и с тем характерным «подвыванием», с которым часто читались декадентские стихи. Опомнившись от мгновенного изумления, епископ Гродненский Михаил, стоявший на клиросе, стремительно вошел в алтарь: «Не сметь, немедленно прекратить, нельзя так читать Херувимскую!»

Надо сказать, что до конца жизни А. И. Введенский находился под сильнейшим влиянием декадентства, и если страстная тоска по правде, ощущение безвыходности, бессмысленности обыденной жизни, переплавленные могучим ораторским талантом, создавали изумительные, потрясавшие слушателей проповеди, то идейная спутанность, смещение моральных ценностей, свойственные декадентству, способствовали поразительной (как увидим ниже) беспринципности, свойственной этому сложному человеку. Двухлетняя служба в качестве полкового священника, а затем перевод (в 1916 г.) в Петербург в качестве священника в аристократическую церковь Николаевского кавалерийского училища — таковы основные вехи служебной биографии священника Введенского в период мировой войны.

В то время как обновленческий «Златоуст», идя своим зигзагообразным и петлистым путем, продвигался в церкви, подготовлялся к своей деятельности и другой крупный обновленческий деятель — Александр Иванович Боярский. Путь Боярского был менее сложен, чем путь Введенского, хотя он представлял из себя не менее характерную фигуру. Родившись около 1885 года в семье священника, Боярский по окончании Духовной семинарии поступает в Петербургскую духовную академию. Здесь, еще на первых курсах, он проявляет горячий интерес к рабочему вопросу. В 1906 году Александр Иванович — студент второго курса Духовной академии — впервые появляется среди рабочих Спасо-Петровской мануфактуры. В то время в среде петербургской духовной интеллигенции к рабочим относились с некоторым страхом. «О рабочих, — вспоминал Боярский, — говорили как о богохульниках, людях, которые только что живьем не едят попов». Однако с первой же беседы молодой студент приобретает популярность в рабочей среде. (См.: Вестник труда, Петроград, 1918, 12 мая, с. 1; Боярский А. И. Среди рабочих.). Народник, человек практической сметки, хорошо знающий жизнь, умевший и любивший просто и понятно говорить о самых сложных вещах, Боярский пользовался огромным уважением в рабочей среде. Окончив Академию, он становится священником в Колпино (под Петроградом) в рабочем поселке при Ижорском заводе. Смелый новатор, Боярский примыкал к крайним радикалам и был убежденным сторонником ориентации церкви на рабочий класс и приверженцем церковных реформ. Он проводил два-три раза в неделю тематические беседы, которые по существу превращались в своеобразный народный университет, предназначенный для молодых рабочих.

В конце войны происходит знакомство двух Александров Ивановичей — между ними возникает крепкая идейная и личная дружба. Солидная, кряжистая фигура высокого, широкоплечего чернобородого А. И. Боярского представляла собой разительный контраст по сравнению с порывистым, дерганым, худосочным неврастеником А. И. Введенским. «Священник Боярский, — писал известный кадет, впоследствии сменовеховец Н. А. Гредескул, — говорит просто, задушевно, спокойно, без экзальтации; со своей речью он близко подходит к слушателю. По временам он не только физически, но и духовно спускается с кафедры, оставляет тон оратора и говорит как бы не с массой, а с каждым в отдельности. И это создает моменты особой убедительности его речи. Свящ. Введенский более нервен, приподнят, экзальтирован. Его речь — не беседа, а настоящая ораторская речь. Он все время перед массой и не в уровень с ней, а сверху, на возвышении. Он не убеждает, а проповедует. Его речь не распадается на отдельные эпизоды, а течет как одно целое, устремленное к своему финалу. И этот финал — не тихий спуск мысли после ее спокойного развития, а бурный подъем к наиболее эффектному выражению. Речь Введенского на митинге была кончена кричащим голосом и патетическими словами» (Гредескул Н. А. Переворот в церкви. — Красная газета, 1922, 28 мая, № 117, с. 5).

К этим двум петербургским священникам примыкал еще третий, о. Иван Федорович Егоров — священник из Введенской церкви, что против Царскосельского вокзала. Идеалист и бессребреник, малорослый, скромный, о. Егоров отличался огромной эрудицией и был великолепным, влюбленным в свое дело преподавателем Закона Божия. Будучи практическим деятелем, подобно о. Боярскому, стремясь как можно больше приблизить христианство к жизни, о. Егоров отличался в то же время мистической настроенностью, которой был совершенно чужд Боярский. О. Егоров умер в 1920 году от сыпного тифа и потому только не сыграл в событиях 20-х годов той роли, которая ему предназначалась его товарищами; однако он был крупнейшей фигурой в дореволюционном обновленчестве — в петербургском триумвирате он играл роль связующего звена между «рабочим батюшкой» Боярским и утонченным декадентствующим эстетом Введенским. «Это была замечательная дружба трех иереев, пожалуй, невиданная в истории церкви, которая, однако, дала очень мало, гораздо меньше, чем могла бы дать», — со вздохом говаривал, вспоминая этот период своей жизни, А. И. Введенский.

В Петрограде развивал также свою деятельность молодой литератор, будущий священник и активный обновленческий деятель Евгений Христофорович Белков. Сын почтенного петербургского протоиерея, Евгений Белков в это время подвизался в качестве беллетриста, пишущего рассказы из духовного быта под псевдонимом «Х. Толшемский». Известный интерес представляет принадлежащий его перу сборник «В мире рясы» (Петроград, 1916). Рассказы этого сборника, написанные в том же ключе, что и повести Потапенко и Гусева-Оренбургского, заслуживают внимания своей резкой критикой высшего духовенства и монашества. Таков рассказ «У игумена», в котором изображается беглый каторжник, сумевший в короткий срок, при помощи подкупа и интриг, стать игуменом захолустной обители. Это резкое антимонашеское выступление в устах одного из будущих обновленческих корифеев предвосхищает антимонашескую демагогию «Живой Церкви».

Наш обзор предыстории обновленческого раскола был бы неполон, если бы мы не остановились еще на одном лице. Речь идет о богатырской фигуре епископа Антонина (Грановского). Мы не случайно употребили этот эпитет. Всякому, кто когда-либо видел Антонина, сразу приходило на ум это слово. Огромный рост, зычный громоподобный голос, резкие порывистые движения, обнаруживавшие большую физическую силу, внешность свирепого араба — все это как бы подавляло в первый момент любого из его собеседников. Это впечатление еще более усиливалось у всякого, кто его слушал или читал его произведения. Беспощадная смелость мысли, суровая прямота характера в сочетании с глубиной ума; стиль тяжелый, запутанный, носящий на себе отпечаток своеобразной, ни на кого не похожей личности — епископ Антонин был (как бы ни относиться к его деятельности), бесспорно, очень крупным человеком. На его похоронах один из ораторов сравнивал его с Василием Великим. Мы сравнили бы его с Оригеном. Подобно Адамантову учителю, Антонин был страстным правдоискателем, экстравагантнейшим человеком, великим богословом и, подобно Оригену, всю жизнь ходил по краю пропасти, все время находясь на волоске от ереси.

Александр Андреевич Грановский родился в 1860 году на Украине. Нам, к сожалению, очень мало известно о его юношеских годах. Однако, видимо, молодость его была мятежной и богатой приключениями; он много путешествовал, изучал восточные языки и, что совсем необычно, изучил их в совершенстве, занимался археологией, видимо, менял профессии; лишь в 1891 году, в 31 год, он окончил со званием магистранта Киевскую духовную академию. Одновременно Александр Андреевич принял монашество с наречением ему имени Антонин и был назначен помощником инспектора Киевской академии. Очень быстро поссорившись с начальством, после грандиозного скандала (скандал был вообще его стихией), иеромонах Антонин переводится в Москву, с большим понижением, в качестве смотрителя Донского духовного училища, чтобы через несколько лет, после очередной ссоры, вернуться снова в Киев смотрителем Киево-Подольского духовного училища. За это время иеромонах Антонин (благодаря своему несдержанному, порывистому характеру) приобрел себе бесчисленных врагов; однако приобрел себе и верного друга в лице архиепископа Финляндского Антония Вадковского. Когда Антоний Вадковский становится митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским, перед Антонином неожиданно открываются широкие перспективы. В 1899 году он переводится в Петербург, возводится в сан архимандрита и становится старшим цензором Петербургского духовного цензурного управления. На этой должности архимандрит прославился своим либерализмом: он не только пропускал в печать все, что поступало на его утверждение, но находил особое наслаждение в том, чтобы ставить свою визу на литературных произведениях, запрещенных гражданской цензурой.

В 1902 году выходит в свет его магистерская диссертация («Книга пророка Варуха». Репродукция. СПБ. 1902), блестяще защищенная им на заседании совета Киевской духовной академии 18 декабря 1902 года. Эта работа является событием не только в русской, но и в мировой экзегетике. Как известно, Книга пророка Варуха дошла до нас в греческом переводе и потому не принадлежит к каноническим книгам Ветхого Завета. Попытки немецких екзегетов Френкеля и Пресснера воспроизвести еврейский оригинал, основываясь на анализе греческого текста, не дали никаких положительных результатов. Эту же задачу поставил перед собой Антонин. Не ограничиваясь, однако, греческим текстом, Антонин привлек тексты сирский — пешито, сирозигзаплический, арабский, коптский, эфиопский, армянский и грузинский. После скрупулезнейшего грамматического (морфологического, синтаксического) анализа Антонин приходит к выводу, что часть этих текстов переведена не с греческого, а с еврейского (впоследствии утерянного) подлинника. Такими текстами, в частности, являются сирский пешито, арабский и коптский. Основываясь на этих текстах (по его мнению, более древних, чем греческий текст, и более близких, чем он, к подлиннику), Антонин реставрирует древнееврейский пратекст, который помещен на с. 396–404 его труда. Восстановленный таким образом через несколько тысячелетий оригинал произвел сенсацию не только в христианских, но и в еврейских кругах: ученые раввины всего мира комментировали эту книгу.

Через несколько месяцев после присуждения Антонину звания магистра богословия, 22 февраля 1903 года, последовал указ о возведении старшего члена Санкт-Петербургского духовного цензурного комитета в сан епископа Нарвского с присвоением ему наименования третьего викария Санкт-Петербургской епархии (см.: Церковные ведомости, 1903, № 9, с. 57), а 28 февраля 1903 года в Свято-Троицком соборе Александро-Невской лавры была хиротония нового епископа, которую совершали митрополиты Антоний Петербургский и Владимир Московский, епископы Владикавказский Владимир, Таврический Николай, Саратовский Иоанн, Тамбовский (будущий экзарх Грузии) Иннокентий и епископ Ямбургский (будущий Святейший патриарх Московский и всея Руси) Сергий.

«Испарения будней сгущаются, — говорил в своей речи на наречении Антонин, — и в мире тяжко дышится. Оттого, быть может, люди наших дней, не довольствуясь ароматом риз епископа, прикасаются к житейским его одеждам, желая, чтобы сила от него исходила и проявлялась во внешней, видимой деятельности». (Прибавление к «Церковным ведомостям», 1903, № 9, с. 869.) «Возьми же от меня сей жезл пастырский и иди твердо предстоящим тебе путем вождя дружины Христовой», — говорил ему в своей речи при вручении архиерейского жезла митрополит Антоний (там же, с. 371).

Это был венец карьеры епископа Антонина, которая была вскоре разбита благодаря независимости его характера. Небосклон стал заволакиваться тучами очень скоро: выступая в комиссии по выработке законов о печати под председательством сенатора Кобеко, епископ Антонин, к всеобщему изумлению, высказался за полную, ничем не ограниченную свободу печати с совершенным уничтожением всякой цензуры. Одновременно председатель Цензурного комитета говорил всем и каждому, что не видит ника-

кого смысла в своей должности и занимает ее только для того, чтобы саботировать свои обязанности. Все это сопровождалось едкими выпадами по адресу власть имущих; митрополиту Антонию (человеку либеральному, гуманному и тактичному) приходилось с неимоверным трудом сглаживать резкие выходки своего неугомонного викария.

1905 год страшно подействовал на впечатлительного и отзывчивого к общественным бедствиям епископа. Его речь перед панихидой о жертвах Порт-Артура проникнута искренней болью. «Господи! — сотрясал стены Казанского собора своим громовым голосом епископ. — Прими же цену стольких страданий и стольких взятых от нас жизней во облегчение жития оставшихся». (Церковный вестник, 1905, № 2, с. 34–35) На 9 января епископ Антонин откликнулся письмом в редакцию газеты «Слово» (Слово, 1905, 21 января, № 43), в котором горько оплакивает невинных людей, павших на улицах Петербурга. После 17 октября он опускает из чина поминовения слово «самодержавнейший», а в декабре 1905 года публикует в газете «Слово» новую статью, утверждая, что неограниченная монархия есть учреждение дьявольского происхождения.

В шуме революционных бурь все это сходило с рук; однако в 1907 году, как только в стране «восстановилось спокойствие», фрондирующему епископу немедленно припомнили все его выступления. По личному повелению Николая II в 1908 году епископ Антонин был уволен на покой с пребыванием в Сергиевой Пустыни под Петербургом. О своих злоключениях он рассказывает следующее: «26 января говорит Николай Извольскому: передайте кому следует, чтобы Антонин оставил службу. Митрополит все же тормозил, сколько мог, мою отставку. Наконец, в один прекрасный день Извольский говорит митрополиту: скажите Антонину, чтоб до пятницы подал прошение, а иначе в пятницу будет уволен без прошения, потому что два члена Синода — Серафим Орловский и Гермоген Саратовский — уже знают о воле Царского Села. Пришлось подать. Был на покое до 1913 года. 22 декабря 1913 года говорит Николай Саблеру: ну, я вижу, Антонин — хороший человек, так позаботьтесь о нем, устройте на службу. Стали думать, куда меня деть — хотели в Уфу, да потом вспомнили, что Елизавета Федоровна, великая княгиня, там монастырь построила — может приехать — и нашли другую дыру, куда меня сунуть — Владикавказ. А через два года и оттуда вышибли по болезни. Уже после революции, в 1919 году, когда жил я на покое здесь, в Москве, стал я опять проситься, чтобы меня куда-нибудь послали, да мои старые товарищи по Питеру Арсений, Кирилл и Никандр мне говорят: «Эх ты, балда, да разве тебе можно предоставить какое-нибудь место!» (Известия ВЦИК, 1923, 11 августа, № 179, с. 4.)

К этому следует добавить, что Антонин был строгим монахом, вел аскетический образ жизни и отличался общедоступностью: дверь его кельи была открыта для всех в любое время дня.

История не определяется желаниями людей, но историю делают люди — и в каждом историческом деятеле отражается его эпоха. И в тех

Теперь мы будем говорить о революции…

Рассказ митрополита Нестора

Старейший русский иерарх, Высокопреосвященный митрополит Нестор поделился с нами воспоминаниями о своих встречах с епископом Антонином (Грановским). Эпизоды, которые запечатлелись в памяти владыки-митрополита, столь характерны, что мы решили поделиться ими с читателем.

«Познакомился я с епископом Антонином, — вспоминает митрополит, — еще будучи иеромонахом, когда я приехал с Камчатки в Петербург, жил в Александро-Невской Лавре; там же жил и епископ Антонин (это было еще при митрополите Антонии Вадковском — и он был викарием). Вот как-то раз заходят ко мне епископы Никандр, Кирилл и другие и говорят: «Идем, идем на именины к Антонину». Я говорю: «Да нет, это неудобно, да там одни епископы». А они мне: «Нет, нет, идемте — все очень хотят, чтоб вы были». И мы пошли, целая компания, и во главе епископ Сергий (будущий патриарх) — ему говорят: «Вы должны говорить приветственную речь». Пришли — выстроились в ряд: хозяин высоченный, на нас смотрит сверху вниз. Тогда владыка Сергий вынимает из одного кармана огурец, из другого — блюдце для огурца, кладет огурец на блюдце и говорит:

Преосвященная поэта, На-ко тебе это[4].

… И вот через несколько лет, в 1918 году, был я в Москве, на Соборе, в сане епископа Камчатского. Уже не помню как — случайно или намеренно — попал я в Богоявленский монастырь; говорят мне: здесь Антонин живет на покое. Решил я его посетить. Подхожу к келье, прочел входную молитву, как полагается, — слышу его голос: «Кто там — входи!»

Вхожу — Боже, что я увидел! Сидит на кровати больной, худой, изможденный, косматый, страшный: рубаха на нем — черная, как смола. Кругом хаос, объедки, битая посуда, черепки. «Да вот, — говорит, — болен; все меня забыли — не до меня. Как это еще вы зашли?»

«Владыко, дорогой, — я говорю, — не могу я вас так оставить, скажу про вас Святейшему патриарху, устроим вас в больницу».

Рассказал я патриарху Тихону. Он забеспокоился: «А я-то с делами упустил из вида. Спасибо, что сказали». И отсчитал довольно большую сумму керенками. «Прибавьте к своим, устройте, — говорит, — его в больницу». Нашел я больницу частную — снял для него отдельную комнату поехал на извозчике за Антонином — привез его в больницу Он — ничего тихий тогда был, никого не осуждал. Потом в больнице я его посещал он благодарил, его вымыли-вычистили.

Вдруг через некоторое время, во время заседания Собора (в Лиховом переулке), приносят мне письмо от Антонина. Благодарит меня сео дечно и пишет: «А теперь я исчезаю — и не ищите меня больше»

Я прибежал в больницу — что такое? Говорят: да, вот так- вдруг владыка оделся и ушел. И куда — неизвестно».

Революция

«Чтобы человек, обладающий талантом известного рода, приобрел благодаря ему большое влияние на ход событий, нужно соблюдение двух условий. Во-первых, его талант должен сделать его более других соответствующим нуждам данной эпохи. Во-вторых, соответствующий общественный строй не должен заграждать дороги личности, имеющей данную особенность, нужную и полезную как раз в это время», — говорит Г. В. Плеханов в одной из своих работ, посвященных философии истории (Плеханов Г. В. К вопросу о роли личности в истории. М., 1941, с. 33).

Такой эпохой для вождей обновленчества явилось время после февраля 1917 года.

Февральские дни — светлое, весеннее, незабываемое навеки время. Пало тысячелетнее здание монархии, свобода, рожденная за сто с лишним лет перед тем, при звуках «Марсельезы» во Франции, пришла «наконец на север». «Ах, свобода, свобода! даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?» — говорит у Чехова учитель Буркин, заканчивая этими словами свой рассказ о похоронах Беликова. И это имеет свой глубокий смысл: свобода и люди в футлярах — непримиримые враги; при веянии свободы лопаются все футляры — так было и в 1917 году. Синодальный футляр, в который была укутана веками Православная Церковь, превратился в труху в первые же дни революции. Растерянность, граничащая с паникой, охватила круги высшего духовенства. Отстранение двух митрополитов (московского и петербургского); водворение в Синоде опереточного В. Н. Львова в качестве обер-прокурора, роспуск Синода и назначение нового состава из совершенно случайных, никем на это (кроме Львова) не уполномоченных лиц, — все это привело в первые месяцы после февраля к фактическому параличу церковной власти. В этой обстановке разворачивается в довольно широких масштабах деятельность обновленческих лидеров. Церковная реформация после февраля шла двумя путями: первый путь — это официальная «реформация», руководимая В. Н. Львовым. Ее лидер — крупный самарский помещик, примыкавший в IV Думе к националистам (партия Столыпина), войдя перед революцией в «желтый блок», получил во Временном правительстве портфель обер-прокурора, так как в кругу своих единомышленников в Думе имел репутацию специалиста по церковным делам. Между тем быть специалистом по каким бы то ни было делам он никак не мог: человек удивительно поверхностный, ни к чему, кроме произнесения либеральных речей, не способный и комически самовлюбленный, он представлял собой совершенно карикатурную фигуру: есть что-то роковое в том, что русская церковная реформация начала с оперетки. Помимо мальчишеских скандалов с архиереями Львов решил заняться и пропагандой: под его высоким покровительством организуется «Церковно-общественный вестник», взявший своим девизом лозунг: «Свободная церковь в свободном государстве». Во главе «Вестника» стоял молодой профессор-историк Петербургской духовной академии Б. В. Титлинов. Одним из главных участников журнала был также протопресвитер Г. Шавельский. Наиболее крупной в этой всплывшей на миг группе был, несомненно, Б. В. Титлинов. Крупный эрудит в области церковной истории, человек острого, скептического ума и холодного темперамента, колкий и надменный, он представлял собой тип светского человека, случайно, помимо воли, благодаря происхождению и образованию, связанного с церковью. Европеец с головы до ног, он не переносил варварских нравов русского духовенства, из которого вышел. В качестве панацеи от всех зол он предлагал «демократические реформы», в силу которых и сам не верил. Короче говоря, в февральские дни церковь из рук чиновников вицмундирных попала в руки чиновников в пиджаках, умевших говорить громкие слова о «новой эре», но таких же холодных, ограниченных, не имевших в себе ни одной искры религиозного энтузиазма, как и их предшественники. Гораздо более жизнедеятельной и интересной была другая группа реформаторов, в центре которой находился питерский триумвират.

У Александра Ивановича Введенского февральские дни ассоциировались с домом № 67 на Гороховой улице. В этом доме жил почтенный, либеральный петроградский протоиерей Михаил Степанович Попов. Его квартиру Александр Иванович любил называть колыбелью обновленческого движения, никогда не забывая, в порядке иронической шутки, прибавить, что в доме напротив, № 64, жил за год до этого человек, также игравший немалую роль в церковных делах: Григорий Ефимович Распутин. О. Михаил Попов (в будущем обновленческий архиепископ, рукоположенный в 1923 году, последовательно занимал кафедры Детскосельскую, Рязанскую и Тихвинскую, умер на покое в тридцатых годах) был человеком скромным и молчаливым. Единственным увлечением о. Михаила была благотворительность. Эта деятельность развила в нем интерес к социальным проблемам и сблизила его с питерским трио.

В начале марта 1917 года на квартиру к о. Михаилу пришли отцы И. Ф. Егоров и А. И. Введенский. По их просьбе хозяин должен был их познакомить со своим довольно известным однофамильцем, членом IV Государственной Думы, протоиереем о. Дмитрием Яковлевичем Поповым. О. Дмитрий Попов представлял собой также колоритную личность. Зырянин по национальности, он был страстным просветителем, который горячо стремился к тому, чтобы внедрить грамотность и культуру в свой родной, темный и отсталый, народ. Старый земский деятель и общественник, о. Попов с радостью согласился принять участие в организации Союза демократического духовенства и мирян, как это предложили ему Введенский и Егоров, Началась кипучая организационная работа, и через несколько дней старый петроградский протоиерей о. А. П. Рождественский открыл на Верейской улице (недалеко от дома, в котором жил Введенский) первое учредительное заседание союза. Союз состоял из нескольких десятков молодых либеральных столичных батюшек, большею частью с академическими значками.

Помимо тех лиц, которые были названы выше, в Союз входили протоиерей Лисицын, протоиерей из церкви Спаса на Бочарной улице, с Выборгской стороны, о. Павел Раевский, принимавший участие в обновленческом движении 1905 года, поставивший еще тогда свою подпись под знаменитой запиской 32 священников, требовавших реформ[5].

Характерно, что одним из деятельнейших членов союза был свящ. Венустов (впоследствии тихоновец). Союз принял либеральную программу, избрал председателем протоиерея Рождественского, а секретарем — Введенского и начал «действовать». Действовали, впрочем, в основном те же трое: Боярский, Введенский и Егоров — и деятельность их состояла, главным образом, в бесконечных выступлениях на различных митингах, собраниях, конференциях и т. д. Изредка они помещали статьи в «Церковно-общественном вестнике». В то время, когда различные союзы, группы, партии росли каждый день десятками, как грибы после дождя, никто на новорожденный союз не обратил никакого внимания. «А как относилось к вам высшее духовенство?» — спросил однажды у Александра Ивановича один из авторов. «Они считали ниже своего достоинства нас замечать», — ответил Введенский.

Единственным исключением был, видимо, епископ Уфимский Андрей. Этот иерарх, резко выделявшийся среди своих собратьев, вполне заслуживает того, чтобы посвятить ему особое исследование. Здесь же мы ограничимся самой беглой его характеристикой. Отпрыск старинного рода князей Ухтомских, он с детства отличался горячей религиозностью, которая еще усилилась благодаря трагическому случаю, происшедшему с ним в детстве. Преосвященный Андрей был увлекающимся и ищущим человеком. В начале своей деятельности он увлекался теософией и спиритизмом, периодически помещая в мистических журналах статьи за подписью «Князь-инок». После 1905 года потомок князей Ухтомских неожиданно увлекся революционным движением, почти открыто выражал свои симпатии эсерам и резко выступал против Распутина. В то же время он оставался горячим молитвенником и страстным приверженцем церковного обновления. Епископ Андрей играл видную роль в «революционном» Синоде, в который он был кооптирован В. Н. Львовым. Епископ Андрей заинтересовался Союзом демократического духовенства, стал его покровителем и ввел его руководящих деятелей к В. Н. Львову. В июне 1917 года происходит случай, который потом часто ставили в вину главарям Союза. Передаем здесь слово А. И. Введенскому, пусть он сам расскажет об этом.

«Вызывают в один прекрасный день нас всех троих (т. е. Введенского, Боярского, Егорова) к Львову, и он нам говорит: вы едете сегодня на фронт. Я едва жену успел об этом известить. Приезжаем на другой день поздно вечером в Ставку. Вводят нас в кабинет начальника штаба генерала Алексеева. Входим с трепетом: здесь мозг русской армии — тогда еще это ощущение было живо. Поднимается нам навстречу пожилой, осанистый генерал, знакомый по тысячам портретов. Говорит легко и свободно, со сдержанным волнением: «Вам придется ехать на фронт, на самые опасные участки. Имейте в виду, что армия разложена полностью, армии больше нет. Одна из наших надежд — это вы, духовенство. Поезжайте, может быть, вы сумеете что-то сделать. Предупреждаю, вы идете на подвиг, потому что мы не можем гарантировать даже вашу безопасность…» И мы поехали в зону обстрела. Бросили меня на самый гиблый участок — туда, где солдаты сплошь бегут из окопов. Устроили митинг. Я говорил с жаром. Начал с того, что раньше, при царизме, я не призывал бы их идти в бой. Кончил. Взрыв аплодисментов. «Качать его!» Это единственный раз в жизни меня качали; пренеприятное ощущение. Голова кружится, и все в животе переливается, а потом понесли на руках. Из какого-то чистенького домика выходит ксендз, смотрит испуганно: видит, солдаты тащат какого-то священника, руки и ноги у меня болтаются в воздухе — впечатление, верно, такое, что меня разрывают на части…»

После этой поездки о Введенском заговорили. В августе он участвует в Совещании представителей русской интеллигенции в Москве, а вскоре назначается членом так называемого Предпарламента в качестве представителя от демократического духовенства. Каждый день, и по нескольку раз в день, петроградское трио выступает на митингах и докладах; особенно часто выступает Введенский. Он все более левеет, он захлебывается в волнах собственного красноречия, он уже и слышать не хочет о буржуазной республике, ему нужен социализм, но вот уже и эсеровского социализма ему мало… он высказывается за левых эсеров, дружит с анархистами… На заседании Предпарламента, когда обсуждается вопрос о том, какие партии должны участвовать в Предпарламенте, все русские партии или только социалистические, — он стремительно вскакивает с места: «Социалистов, социалистов, одних только социалистов!» («На правых скамьях, — говорит газетный отчет, — смех, крики: шут гороховый! Большевики осклабились от удовольствия…»)

Но вот грянули громы октября: история оказалась не живописным веселым ревю под аплодисментные плески, а суровой драмой. Первое время все шло по инерции: продолжались митинги и доклады, петроградское трио участвует в выборах в Учредительное собрание. На протяжении года выходит ряд левоцерковных журналов: «Голос Христа», «Божья Нива», «Соборный разум» и «Вестник труда». К концу 1917 г. прогрессивное петроградское духовенство (следует назвать те же три имени и упоминаемого выше о. Евгения Белкова, успевшего к тому времени стать священником) организует кооперативное издательство «Соборный разум». В уцелевшей типографии на Лиговке, против вокзала, печатаются брошюры и журналы.

О чем думали, что говорили, о чем писали тогда вожди обновленчества? К их чести следует сказать, что политика не потушила окончательно в их сердцах мистического, религиозного пламени. В этом отношении интересен номер журнала «Божья Нива», вышедший в феврале 1918 г. Весь номер целиком посвящен памяти о. Иоанна Кронштадтского. В журнале представлены различные оттенки церковной мысли: в неожиданном соседстве с именами обновленческих лидеров мелькает имя консервативного церковного публициста Е. Поселянина (Погожева).

Статья А. И. Введенского «Божественная литургия и Иоанн Кронштадтский» представляет огромный интерес для характеристики ее автора. Введенский начинает юношеским воспоминанием. Однажды в Витебске он присутствовал на служении знаменитого протоиерея. Рассказав о своем впечатлении, Введенский заявляет, что Иоанн Кронштадтский — вечный пример для священнослужителей.

«Конечно, — говорит автор, — дело не во внешней копировке его манер, а в создании в себе такого же литургийного творчества, огненного предстояния перед страшным Престолом Вседержителя, чем был так переполнен о. Иоанн. Ибо природа подлинного религиозного чувства такова, что она меньше всего считается с внешностью. Экстаз есть высшая форма молитвенного воспарения к Богу, а во внешности он может разразиться эпилептическими судорогами. Когда в душу входит Христос, тогда говорит праведник».

«Я погибаю от любви и схожу с ума», — так закричал раз Иоанн Златоуст в церкви. Когда евхаристия своим храмом имеет достойную душу, тогда неизглаголанная радость потрясает ее. «Отойди от меня, оставь одного, потому что я опьянел от Христа», — сказал однажды Сергий Радонежский своему ученику после причастия. Так бывало и с о. Иоанном. Он чудно изменялся за литургией. Иногда это бывало странно окружающим. Бывало, что после пресуществления даров о. Иоанн в духовном восторге рукоплескал перед престолом. Странно? Но не призывает ли канон Богородицы «восплескать руками во славу Божественную»? Мы холодны и безрадостны, и нам непонятны те радости, которыми Господь награждает подлинно его любящих. И была у о. Иоанна каждая литургия — праздник Пасхи. Сейчас у нас намечаются всякие церковные реформы. Намечается и богослужебная реформа. Несомненно, что центральный ее пункт — литургия. Говорят об изменении текста, об общем пении и т. д. Все это, может быть, и так, и все это, может быть, и нужно. Но самое главное — влить молитвенный порыв, молитвенную радость, молитвенное творчество в небесную литургию. Так, чтоб она была

подлинным радостным порывом в вечность, чтобы небо было низведено на землю. Чтобы Христос подлинно, живо и действительно объединил всех и вся. И путь этот предуказан литургийным творчеством о. Иоанна» (Божья Нива, № 3–5, с. 37).

Однако основной заботой петроградского трио являлись политические дела. «Что являлось тогда вашей целью?» — спросил я[6] однажды Александра Ивановича. «Создание христианско-социалистической партии», — быстро ответил он.

Горячим сторонником вовлечения духовенства в политику на стороне социализма являлся отец Иван Федорович Егоров. В брошюрах «Пастырь церкви и политическая жизнь страны», «Нельзя молчать и ожидать» он энергично высказывается против нейтралитета духовенства в классовой борьбе. Всюду и везде пастырь церкви должен быть застрельщиком в борьбе за правду, за освобождение сирых и убогих от векового гнета. В своей основной работе «Православие и жизнь в нем», посвященной проблеме преподавания Закона Божия, о. Егоров с большой силой говорит о необходимости для церкви быть в гуще жизни, всегда и всюду отстаивать справедливость. Он предвидит возникновение великого вселенского религиозного движения, которое стихийно возникнет в массах и охватит весь мир. Он горячо говорит о счастии быть предтечей религиозного возрождения и обновления человечества. Вдохновенному пастырю не суждено было прожить долго: он умер, как сказано выше, через два года, успев основать особое течение «Религия в сочетании с жизнью», которое просуществовало до 1927 года, однако своими пророческими прозрениями И. Ф. Егоров обеспечил себе светлую память в грядущих поколениях, которые разыщут и высоко поднимут его светлое имя.

Работы А. И. Введенского этого времени также заслуживают внимания. В 1918 году вышли в издании общества «Свободный разум» следующие брошюры: «Паралич церкви», «Социализм и религия» и «Анархизм и религия». Возьмем для примера эту последнюю работу А. И. Введенского. В первой части автор отмечает внутреннее сродство анархизма с субъективным идеализмом. Их главная точка соприкосновения — индивидуализм. «Если Кант, — говорит Введенский, — сравнивает себя с Коперником, то анархисты могут требовать для себя еще более славных венцов, так как то, что Кант завоевал для теоретической миссии, они пытаются претворить в конкретный факт» (с. 21). Из русских анархистов А. И. Введенский цитирует Сологуба[7], Шатова, Грава и других. Разбирая их взгляды, А. И. Введенский констатирует родство христиан с анархистами в признании бесконечной ценности каждой человеческой личности и цитирует по этому поводу слова Афанасия Великого: «Христос вочеловечился, чтобы мы обожестви-лись». Но далее Введенский отмечает полную противоположность анархизма и христианства в методах: «Христианство никогда не скажет: как можно больше динамита! Оно выведет другое требование: как можно больше любви! Любовь — пусть это будет тот динамит, который взорвет всю неправду социальной действительности! Любовь — пусть это будет тот огонь, в котором сгорит все, мешающее подлинной, поистине божественной свободе человека! Тогда на земле не только будет царить, как об этом мечтает анархист Грав, справедливость и свобода, которые он пишет с большой буквы, но будет прямо рай» (с. 47). Все это очень красиво и правильно, только, к сожалению, очень малоконкретно.

Гораздо более практически пытается подойти к социальным вопросам А. И. Боярский в своей работе «Церковь и демократия» (Спутник христианина-демократа, Петроград, 1918). Брошюра начинается с обозрения положения церкви до революции: констатируется, что она была в угнетенном положении, превращенная в служанку господствующих классов, изолированная от борьбы за интересы народных масс.

Автор указывает, что все же церковь пользуется в народе огромным авторитетом, доказательством чему является, между прочим, тот факт, что на выборах в Учредительное собрание в Петрограде церковный список вышел на четвертое место (с. 13–14). Церковь должна принимать активное участие в строительстве новой жизни: «Без Христа, — говорит автор, — не было и не будет истинной свободы, равенства, братства» (с. 14). Политическая платформа развертывается о. Боярским в 4-й главе — «Современные политико-экономические вопросы при свете христианского церковного сознания». «Церковь Христова, — начинается глава, — содержащая всю полноту Христовой Вечной истины, не может быть низводима до уровня политической партии» (с. 17). Однако церковное сознание имеет свое мнение о насущных вопросах, и это мнение может быть выражено в следующих 13 пунктах:

1. Государственный строй. Соборный (коллективный) разум должен лежать в основе государства: какая бы то ни было единоличная, бескон трольная власть категорически отвергается.

2. Отрицание наступательной (агрессивной) войны.

3. Отрицание смертной казни.

4. Отрицание сословий.

5. Равноправие женщин.

6. Труд как основа жизни — не должно быть ни одного нетрудящего ся человека.

7. Седьмой параграф называется «Кооперация и капитализм». Автор высказывается за замену капиталистической собственности на орудия про изводства собственностью кооперативной. Кооперативы должны состоять из рабочих.

8. Восьмой параграф называется «Богатство и бедность». Здесь до казывается, что истинный христианин не может быть богатым. Подтверж дая это положение евангельскими текстами, о. Боярский остроумно заме чает, что если какой-нибудь капиталист захочет руководствоваться христи анскими нормами в своем хозяйстве, он разорится ровно через два дня.

9. Восьмичасовой рабочий день.

10. Земля объявляется общей собственностью. У помещиков земля должна быть отобрана; однако здесь же о. Боярский делает наивную ого ворку, выражая надежду (с. 29), что крестьяне не будут «обижать других землевладельцев» — под этими другими землевладельцами, вероятно, под разумеваются в первую очередь сельские батюшки.

11. Одиннадцатый параграф посвящен общей собственности. Здесь о. Боярский высказывается за культивирование и всяческое поощрение общинных форм собственности; в качестве примера приводится община, созданная Иваном Алексеевичем Чуриковым в Вырице под Петроградом. «Общность имущества, — говорит о. Александр, — ценна с христианской точки зрения как выражение духовного единства, как его завершение» (с. 31).

12. Свобода совести.

13. Тринадцатый пункт озаглавлен «Методы борьбы со злом». Сущ ность этого пункта может быть выражена тремя словами: «Исключительно мирные методы».

«Такова, — заканчивает свою брошюру «рабочий батюшка», — платформа свободного сына православной церкви» (с. 32).

Как видно из этой брошюры, о. Боярский недаром так долго вращался в среде питерского пролетариата, он не только учил ижорских рабочих уму-разуму, но и сам многому от них научился. «Платформа свободного сына православной церкви» приближалась к точке зрения значительной части тогдашнего пролетариата.

Перед расколом

Церковь Христова, воинствующая на земле и торжествующая на небесах, — нет на земле слов более чудесных, понятий более возвышенных, образов более прекрасных. Из всех концов земли, из всех краев вселенной собраны миллионы людей, соединенные сверхъестественной связью — силой, исходящей от сына еврейского плотника, распятого при Тиверии, Сверхчеловека, Спасителя мира Иисуса Христа — Единородного Сына Божия.

И основа церкви — борьба. Борьба со злом и неправдой, борьба за спасение людей, за Царствие Божие, грядущее в силе.

Борьба — основа человеческой жизни. «В борьбе крепнет убеждение и способность его отстаивать», — говорит известный русский мыслитель П. Л. Лавров (Исторические письма, 1870, с. 83). И вот, в течение почти тысячелетия Русская Православная Церковь не знала борьбы: привыкнув отождествлять себя с государством Российским, она и не знала никаких врагов, кроме тех, которых имело государство. Люди, горевшие священным огнем, звавшие на борьбу за осуществление евангельских идеалов, принуждались к молчанию. «Обществу, — говоря опять словами Лаврова, — угрожает опасность застоя, если оно заглушит в себе критически мыслящие личности» (там же, с. 66).

Застой и кладбищенская тишина царили в русской церкви в дореволюционные времена. Февраль пробудил от векового сна русскую церковь — и после первых месяцев растерянности она переживает совершенно новые, никогда раньше не виданные радостные события.

По всей Руси веет крылатая весть: скоро будет Собор, который исцелит язвы церкви, даст ей новое каноническое устройство, откроет новые перспективы для ее деятельности. Летом 1917 года происходят выборы епископов — явление невиданное на Руси (если не считать Новгородскую республику). В июне 1917 года такие выборы увидела древняя Москва. Как уже было сказано выше, в первые же дни революции был уволен на покой митрополит Московский Макарий (человек праведной жизни, но крайний консерватор). Решено было назначить ему преемника демократическим путем, всенародным тайным голосованием. 19 июня собрался в Кремле Епархиальный съезд, члены которого были избраны на приходских собраниях. 20 июня на кремлевской площади, перед соборами, была поставлена урна, в которую члены Епархиального съезда опускали избирательные бюллетени. После окончания голосования урна была внесена в алтарь Успенского собора, и (после проверки бюллетеней) архиепископ Ярославский Агафангел вышел на амвон, чтобы объявить имя нового пер-восвятителя церкви московской. Несколько тысяч человек, затаив дыхание, напрягли слух, ожидая с нетерпением, кто будет избран. Это нетерпение было понятно, если учесть, что впервые за 1000 лет истории русской церкви одним из главных кандидатов в митрополиты был выдвинут мирянин, светский человек А. Д. Самарин.

Александр Дмитриевич — представитель славянофильской династии (племянник знаменитого славянофила Ю. Ф. Самарина и сын Д. Ф. Самарина, также известного славянофила) — пользовался огромной популярностью среди московской интеллигенции. Будучи очень религиозным человеком консервативного склада, А. Д. Самарин с юных лет выступал в качестве церковного публициста: в 90-е годы он приобретает известность своей резкой полемикой с В. С. Соловьевым, которая ведется им со строго православных позиций. Репутация строго православного деятеля обеспечивает ему влиятельное положение в московском земстве и назначение в 1913 году на пост обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода. На этом посту А. Д. Самарин проявляет необыкновенную стойкость и принципиальность. «Это личное назначение царя, — пишет П. Н. Милюков, — оказалось неудачным для власти, потому что Самарин, человек правых убеждений, был слишком честен и непреклонен в своих религиозных убеждениях и мешал извилистой и нечистой церковной политике, корни которой через Распутина восходили к императрице». (Милюков П. Н. Воспоминания. Нью-Йорк, 1955, т. 2, с. 205.)

Ореолу борца против распутинщины был обязан А. Д. Самарин столь необычным выдвижением своей кандидатуры на московскую митрополичью кафедру[8]. Он получил очень большое количество голосов: из 800 членов съезда за Самарина голосовало 303 человека, за архиепископа Виленского и Литовского Тихона — 481 человек, остальные 16 голосов распределялись между архиепископами Платоном, Антонием, Арсением и епископом Андреем. Через некоторое время подобным же образом был избран митрополитом Петроградским викарный епископ Вениамин, пользовавшийся популярностью за свое благочестие и общедоступность. Митрополичьи выборы произвели огромное впечатление на народ. (См.: Московский церковный голос, 1917, 5 июля, № 17–18, ст. «Избрание первосвятителя церкви московской».) 28 августа 1917 года, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, был открыт I Всероссийский Поместный Собор.

Задачи этого Собора были сформулированы еще за 36 лет до того следующим образом: «Будущий Собор Русской Церкви, — писал в 1881 году Владимир Сергеевич Соловьев, — должен торжественно исповедать, что Истина Христова и церковь Его не нуждаются в принудительном единстве форм и насильственной охране и что евангельская заповедь любви и милосердия прежде всего обязательна для церковной власти. Отказавшись, таким образом, от внешней полицейской власти, церковь приобретает внутренний нравственный авторитет, истинную власть над душами и умами. Не нуждаясь более в вещественной охране со стороны светского правительства, она освободится от его опеки и станет в подобающее ей достойное отношение к государству» (Соловьев В. С. Собр. соч., т. 3, с. 382–383. Ст. «О духовной власти в России»).

Собор 1917–1918 гг., собравшись в самый разгар революции, принял ряд постановлений, которые санкционировали новое положение церкви в государстве, признал свободу политических убеждений за сынами церкви, восстановил в священном сане лишенных его за сопротивление царской власти: митрополита Арсения Мацеевича, умершего в 1772 году, и тогда еще здравствовавшего о. Г. С. Петрова, признал необходимость ряда церковных реформ, — в этом его положительное значение. Огромное историческое значение имеет также восстановление Собором патриаршества и реформа управления.

11 ноября 1917 года совершилось восстановление на Руси патриаршества: дряхлый, слепой схимник Алексий[9] из Зосимовой пустыни вынул из урны, стоящей у иконы Владимирской Божией Матери, жребий с именем избранника Русской Церкви. Как известно, из трех кандидатов, выдвинутых Собором, патриархом был избран московский митрополит Тихон, призванный за 6 месяцев перед этим на митрополичью кафедру. 21 ноября (4 декабря), в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, была совершена интронизация вновь избранного патриарха; и в истории Русской Церкви открылась новая страница, связанная с первосвятительством Тихона, Святейшего патриарха Московского и всея Руси.

Патриарх Тихон — не было, пожалуй, в Русской Церкви имени, вызывавшего столь бурные споры, имени, столь обожаемого и столь хулимого, имени, покрытого такой всемирной славой — и столь поруганного и униженного. Теперь, однако, когда 35 лет[10] отделяют нас от дня его смерти и когда уже давно улеглись страсти, вызванные церковной смутой, можно спокойно и беспристрастно оценить личность и историческое значение покойного Первосвятителя Русской Церкви. По иронии судьбы, патриарх Тихон, который был в силу обстоятельств одним из самых драматических лиц в истории Русской Церкви, являлся обладателем на редкость спокойного темперамента и был очень уравновешенным, добродушным, мягким человеком. И биография его до избрания на патриаршество развивалась по одной прямой линии.

Василий Иванович Белавин родился 19 января 1865 года в семье священника, в гор. Торопце Псковской губернии. В спокойной обстановке крохотного провинциального городка прошло детство будущего патриарха. В то время город Торопец насчитывал всего 5 тысяч жителей, находился в 22 верстах от железной дороги и, по существу, мало чем отличался от деревни. Отец будущего патриарха был, однако, довольно образованным человеком, и Василий Иванович поступил в духовное училище с хорошей подготовкой. Физически крепкий, веселый, остроумный мальчик был любимцем своих сверстников; наделенный от природы хорошими способностями, он был одним из лучших учеников, любил читать и писать стихи — привычка, которая у него осталась и впоследствии, даже тогда, когда он уже был патриархом. По окончании Псковской духовной семинарии выпускник Василий Белавин в числе лучших воспитанников посылается в Петербургскую духовную академию, которую он окончил в 1888 году со званием кандидата богословия. В Академии он близко сошелся с ректором, епископом (будущим митрополитом) Антонием Вадковским, о котором он сохранил навсегда теплые воспоминания. На последнем курсе ему пришлось познакомиться и с новым инспектором, экспансивным, талантливым иеромонахом, которого тогда в академических кругах называли «малым Антонием» и который уже тогда вынашивал планы восстановления патриаршества на Руси. Именно благодаря неукротимой энергии «малого Антония» впоследствии будет восстановлено патриаршество, — и в тот самый момент, когда он должен будет вступить на патриарший престол, жребий укажет на его бывшего ученика Тихона, — и митрополит Антоний Храповицкий, имеющий за собой соборное большинство, тут же смиренно признает свое поражение и публично поклонится своему бывшему ученику до земли.

По окончании Академии Василий Иванович, не принимая духовного сана, возвращается в свою родную Псковскую семинарию в качестве учителя французского языка (Ярославские епархиальные ведомости, 1914, 5 января, № 1). Каков был облик будущего патриарха в то время? На этот вопрос отвечает воспоминание одного из его учеников по Псковской семинарии Бориса Царевского. Однажды молодой учитель побывал в доме его родителей. «Ты посмотри, какие у него глаза, — говорила мать Царевского своей дочери после ухода В. И. Белавина, — чистые, ясные, как у голубя». — «От него веет таким теплом и добродушием, и он такой умный», — отозвалась дочь. Допивавший стакан чаю батюшка деловито предостерег женскую половину, что расчеты на него как на жениха очень плохи. «Его, Василия Ивановича, когда он был студентом, прозвали «патриархом», и дорога ему в монахи. Вы не смотрите, что он говорун и веселый такой» (Царевский Б. Наш Первосвятитель. — Соборный разум, № 1–2, с. 18–19.).

Действительно, в 1891 году Василий Иванович принимает монашеский постриг с именем Тихона; тогда же он был рукоположен епископом Псковским и Порховским Гермогеном в иеромонахи. О. Тихон продолжает преподавать в Псковской семинарии: только теперь он преподает уже не французский язык, а основное, потом нравственное и догматическое богословие. Он искренно увлекается своим делом и впоследствии, будучи уже архиепископом Ярославским, часто берет для проверки кипы тетрадей из семинарии. Мягкий и либеральный учитель заслужил особую любовь учеников за свою вежливость и «кротость»: он никогда никому не ставил оценок ниже 4 и 5. Иеромонах Тихон делал обычную карьеру ученого

монаха: в 1892 году он становится архимандритом и назначается ректором Холмской духовной семинарии. 19 октября 1897 года о. Тихон был рукоположен во епископа Люблинского.

Его речь на наречении, очень простая и ясная, сильно отличается от витиеватых речей его собратьев. «Когда-то в дни ранней юности, — говорил будущий патриарх, — епископское служение представлялось мне, — да и мне ли одному, — состоящим из почета, поклонения, силы, власти — ныне разумею, что епископство есть прежде и более всего не сила, почет, власть, а дело, труд, подвиг» (Приб. к «Церковным ведомостям», 1897, № 43, с. 1560–1561).

А на другой день в Свято-Троицком соборе Александро-Невской Лавры был торжественно посвящен в епископы будущий патриарх. Рукоположение совершили: митрополит С. -Петербургский и Ладожский Палладий, архиепископы Казанский Арсений и Финляндский (будущий митрополит Петербургский) Антоний, епископ Нарвский Иоанн и епископ Гурий. Епископа Тихона с нетерпением ждал его начальник архиепископ Варшавский Флавиан — множество различных дел ожидало его в беспокойном Царстве Польском, которое всегда было самым уязвимым местом Российской империи. Епископу все же пришлось задержаться на несколько дней в Петербурге — ровно настолько, чтобы принять участие в рукоположении настоятеля Черемнецкого Иоанно-Богословского монастыря архимандрита Вениамина и епископа Ямбургского. Пройдет немногим более четверти века, и рукоположенный 25 октября (через несколько дней после Тихона) Вениамин Муратовский возглавит номинально обновленческий раскол и станет юридическим центром для всех борющихся с тихоновской церковью.

На месте своего нового служения епископ Тихон заслужил всеобщее одобрение. Вежливый и тактичный епископ умело смягчал антагонизм между польским и русским населением и осторожно налаживал отношения с униатами. Благодушный и религиозный, он очень любил служить и произносить проповеди: за свое одиннадцатимесячное служение в Люблине он произнес 120 речей.

14 сентября 1898 года епископ Тихон неожиданно назначается экзархом Северной Америки и переезжает в Нью-Йорк. Благодаря природному такту он сумел ужиться и в этих, столь чуждых ему условиях, многое сделал для расширения русской епархии и, между прочим, основал под Нью-Йорком русский монастырь.

25 января 1907 г. епископ Тихон назначается в Ярославскую епархию, которой он мирно и спокойно правил до 1914 года при помощи двух своих друзей: Иосифа (Петровых), которого он сумел выдвинуть епископом Рыбинским, и своего келейника иеромонаха Серафима Самойловича, впоследствии архиепископа Углицкого, — характерно, что обоим впоследствии было суждено сыграть крупную роль в истории русской церкви.

В 1908 году архиепископ Тихон, будучи в Петербурге, имел свидание с о. Иоанном Кронштадтским в Вауловском скиту Иоанновского монастыря. Старый и больной протоиерей, вопреки этикету, первый закончил беседу следующими словами: «Теперь, владыко, садитесь вы на мое место, а я пойду отдохну». (Церковные ведомости, 1918, 14 июля, № 23–24, с. 706–707.) Эту случайную фразу впоследствии всячески обыгрывали духовные ораторы в своих панегириках патриарху, желая этим сказать, что о. Иоанн Кронштадтский как бы назначил Тихона своим преемником в качестве религиозного вождя русского народа.

3 января 1914 года будущий патриарх был назначен архиепископом Виленским и всея Литвы; в этом сане он пребывал до июля 1917 года, когда, как мы видели, он был избран на Московскую митрополичью кафедру. Что из себя представлял патриарх Тихон в дореволюционное время как общественный деятель? Его враги впоследствии усиленно распространяли (и устно и печатно) слухи о том, что патриарх до революции якобы примыкал к черносотенцам. Следует сказать, что история совершенно это не подтверждает: ни в одной речи, произнесенной патриархом, ни в одной статье, напечатанной в епархиальных ведомостях тех городов, где он святительствовал, нельзя найти ни малейших следов черносотенства. Правда, будучи в Вильно, он, как и большинство архиереев, числился почетным членом местного отделения «Союза русского народа». Однако никогда никакого участия в работе Союза он не принимал. Что касается приветствия председателя Виленского отделения СРН Кандауровой, в котором она говорит об особой роли архиепископа, которую он играл якобы в Союзе (это приветствие впоследствии всячески использовали враги патриарха), то эту тираду истерички следует отнести к обычным словословиям такого рода, в которых льстивые «восторги» смешиваются с женской экзальтацией.

Люди, близко знавшие патриарха до революции, говорят, наоборот, о его либерализме и терпимости, что очень идет к его мягкой и гуманной натуре. Так, например, архиепископ Тихон положительно отзывается об М. М. Тарееве — смелом богослове-новаторе, которого не выносила официальная церковь. «Что ты, что ты, — возмутился преосвященный Тихон, — рассказывает его, ученик Б. Царевский, — какой он неправославный? Православие тем и хорошо, что оно способно многое включить в свое глубокое русло» (Соборный разум, 1918, с. 19). Очень интересен для характеристики патриарха его отзыв об увольнении митрополита Макария на покой. «По его мнению, если бы всеми уважаемый старец-митрополит и был виноват в том соприкосновении со «старцем» Распутиным, в котором его обвинял этот барин, на время надевший красную рубашку (Львов), не ему все же выступать с обличениями и кричать и топать ногами на святителя.

Зачем преосвященный Макарий все-таки подал прошение об отставке? — заметил я.

— То-то все мы лакеи! — с горечью воскликнул владыка. — Веками унижений приучены к покорности! Ну да не все, слава Богу! Скорее бы конец всему этому!

Последние фразы были связаны с такой глубокой горечью, что я искренно покаялся в душе, что неосторожно затронул его наболевшие раны». (Там же, с. 19). Таков был человек, которому 21 ноября 1917 года была вверена Русская Православная Церковь.

Наряду с патриархом был избран также Священный Синод, состоявший из 6 человек: митрополитов Антония Харьковского, Арсения Новгородского, Сергия Владимирского, Платона Одесского, архиепископов Анастасия Кишиневского и Евлогия Волынского. На случай смерти членов Синода было избрано также шесть заместителей (кандидатов в члены Синода): митрополит Петроградский Вениамин, архиепископы Таврический Димитрий, Могилевский Константин, Тамбовский Кирилл, епископы Вятский Никандр и Пермский Андроник (Церковные ведомости, 1918, № 21–22, с. 633). В качестве «нижней палаты» был избран также Церковный совет, состоявший из представителей белого духовенства и мирян.

Избрание патриарха было встречено повсюду верующими с восторгом. Правда, А. И. Введенский в своей известной книге «Церковь и государство» вспоминает, что в январе 1918 г. он якобы имел беседу с протопресвитером Г. Шавельским, во время которой было высказано намерение уже тогда отколоться от патриарха. Никакими конкретными данными это намерение, однако, не подкрепляется; скорее всего, мы здесь имеем дело с одним из тех разговоров, которые (как говорят французы) сочиняют, спускаясь с лестницы.

Как вел себя, однако, торопецкий попович, попавший на патриарший престол? Надо сказать, что, будучи патриархом, Тихон очень мало изменился. Спокойствие, добродушие, чувство юмора иг покидали его никогда в жизни. Если позволительно привести здесь литературную аналогию, покойный патриарх был удивительно похож на Кутузова, каким его изображает Л. Н. Толстой в романе «Война и мир». Скромный, простой русский человек с ясным практическим умом и добрым сердцем — таким оставался до смерти патриарх Тихон. Чтобы дать представление об его личности, приведем несколько эпизодов, связанных с его поездкой летом 1918 года в Петроград (29 мая — 3 июня 1918 г). «Сотрудник одной из петроградских газет спросил патриарха, что доносится к нему со всех сторон России. Патриарх после некоторого раздумья лаконически ответил: «Вопли». (Церковные ведомости, 1918, 14 июля, № 23–24, с. 691.) Отвечая на экзальтированную речь прот. Н. С. Рудницкого (председателя правления братства православных приходов), патриарх сказал: «Я слышал сейчас, что братство объединяет людей, готовых на подвиги исповедничества, мученичества, готовых на смерть. Русский человек вообще умеет умирать, а жить и действовать он не умеет. Задача братства не в том только, чтобы воодушевлять на мучения и смерть, но и наставлять, как надо жить, указать, чем должны руководствоваться миряне, чтобы Церковь Божия возрастала и крепла. Наше упование — это жизнь, а не смерть и могила». (Там же, с. 696.) «Церковь должна быть свободна от бюрократического порядка», — говорил он тогда же. Здесь, в Петрограде, он встречается в первый раз с обновленцами; на Стремянной улице, в зале собраний при церкви Св. Троицы, делегация общества «Соборный разум», состоящая из четырех человек (свящ. Е. Белкова, прот. М. Попова, прот. К. Околовича и секретаря В. И. Лебедева), вручила ему адрес. «Да… это — хорошо… теперь все стало соборное — и церковь соборная, и Россия соборная, и разум соборный», — сказал патриарх» (Соборный разум, № 6–7, с. 13).

Вообще патриарх очень терпимо относился к реформаторам: в Москве, в храме Василия Блаженного, подвизался свящ. о. Роман Медведь, известный своей независимостью, который не раз публично заявлял, что он по ряду вопросов не согласен с патриархом. В церкви Тихона Амафун-тского на Арбате служил о. Иван Борисов, настроенный примерно так же, наконец, при патриархе развивал свою деятельность о. Владимир Быков — крупный биолог, принявший сан. О. Владимир смело реформировал богослужение и скандализировал консерваторов своими оригинальными проповедями-беседами. Патриарх ему покровительствовал и даже отвел ему для богослужения одну из церквей Зачатьевского монастыря на Остоженке. Следует также упомянуть об имевшей место в 1919 году попытке создать Рабоче-крестьянскую христиано-социалистическую партию, задуманную священником Гребневской церкви, что на Лубянке, впоследствии ренегатом, С. Калиновским. Патриарх благословил священника на создание этой партии с крайне левой программой, и лишь по независящим от патриарха обстоятельствам партия не была создана. Наконец, патриарх смотрел сквозь пальцы на деятельность Антонина, который после революции как с цепи сорвался: проживая на покое в Заиконоспасском монастыре (на Никольской), совершая литургию посреди храма, читал евхаристические молитвы вслух, кроил и перекраивал богослужение, изменяя его каждый день…

Мы охарактеризовали деятельность патриарха в бурные революционные годы (1917–1921 гг.), и забыли мы сущую «мелочь»: знаменитые антисоветские воззвания патриарха и его деятельность в качестве одного из вождей антисоветских сил в стране. Остановимся и на этой стороне его деятельности. На предыдущих страницах мы старались дать совершенно объективную характеристику патриарха Тихона, как деятеля и как человека. Как видит читатель, патриарх Тихон был умным и добрым человеком, который, однако, являлся типичным представителем дореволюционного русского духовенства, — таким он был и по своим воззрениям, и по своим вкусам, и по своему психическому складу. Странно было бы ожидать от этого человека, чтобы он рассуждал, как марксист, да еще большевик, и приветствовал бы Октябрьскую революцию: тогда он не был бы главой Русского духовенства. Отражая позицию русского духовенства и почти всей тогдашней русской интеллигенции (даже таких людей, как А. М. Горький, Куприн, Скиталец и другие), патриарх выступил против Советского правительства с рядом воззваний: с крещенским воззванием 6/19 января 1918 года, в котором он выступил с протестом против кровавых эксцессов, с воззванием против Брестского мира, а также с резким письмом В. И. Ленину, написанным к первой годовщине Октября, в котором содержалось требование всеобщей амнистии. Что характерно для всех этих воззваний? Прежде всего отметим, что патриарх, в противоположность некоторым священникам, нигде не восстает против социалистических и коммунистических принципов, ни даже против революции как таковой, — он восстает, главным образом, против эксцессов и против отдельных актов Советского правительства (Брестский мир). Правда, иногда патриарх не видит за деревьями леса и не желает замечать тех огромных исторических сдвигов, которые несет Октябрьская революция, но это, конечно, не его вина, а его беда — следствие той среды, в которой он вырос и развивался; это результат вековой позиции русского духовенства.

«История — не Невский проспект», — говорил в свое время Н. Г. Чернышевский. Головокружительный рывок сделала история в 1917 году, следствием этого явился глубокий раскол в русском народе и обществе, — этот раскол пролег глубокой щелью в каждой семье, в каждом городе, каждом медвежьем уголке: все в России разделилось на приемлющих и неприемлющих революцию. Должна была расколоться и Русская Православная Церковь. И раскол Церкви наступил в весенние дни 1922 года.

Раскол

«Важно не знамя, важно не слово, на нем написанное, важна мысль знаменосца. Чтобы удобнее было рассмотреть эту мысль, надо уяснить себе, в чем состоит процесс, при помощи которого люди прячут иногда под великие слова весьма скверные вещи», — писал сто лет назад П. Л. Лавров (Исторические письма, 1870, с. 136).

Двадцатый век кишит примерами, подтверждающими эти слова известного русского социолога. Обновленческий раскол является одним из таких примеров. В предыдущих главах мы показали, как медленно, но верно растет обновленческое движение в Русской Церкви в предреволюционные годы и во время революции. Нет ничего удивительного в том, что это движение усилилось сразу после Октября. И сразу же мы видим знаменательное явление: в обновленческом движении появляются новые, нравственно растленные типы.

В этом отношении характерна так называемая «владимирщина»- раскол, произведенный в 1919 году бывшим архиепископом Пензенским Владимиром Путятой. Руководитель этого раскола является одной из самых омерзительных личностей в истории Русской Церкви; вполне заслуженно, за свои тяжкие грехи против нравственности, он был лишен сана — и поднял после этого в своей бывшей епархии смуту. Характерно, однако, что он прикрывался обновленческими лозунгами, говорил о своем желании «приблизить церковь к евангельским идеалам». Владимиру Путяте и его ближайшему стороннику иеромонаху Иоанникию Смирнову принадлежит сомнительная «честь»: они первые в Русской Церкви стали пользоваться в борьбе с идейными противниками методами политического доноса. Главной их заботой было завоевать доверие властей — и нельзя сказать, чтобы эти усилия остались совершенно безрезультатными. В 1919 году представитель властей созвал в пензенском кафедральном соборе местное духовенство и потребовал в ультимативной форме, чтобы они признали Владимира своим архиепископом; на тех, кто не признал Владимира (к чести пензенского духовенства, таких было большинство), обрушились репрессии. Дело приняло столь серьезный оборот, что пришлось вмешаться самому В. И. Ленину. Ленин приказал немедленно освободить всех арестованных, а делегации, прибывшей из Пензы, заявил, что «Владимир Путята — это пиявка, присосавшаяся к советской власти».

Еще более курьезный характер носил так называемый «царицынский раскол», или «илиодоровщина». Возглавлялся этот раскол знаменитым черносотенцем иеромонахом Илиодором Труфановым. Знаменитый в дореволюционное время деятель из «Союза русского народа», прославленный своими скандалами и близостью к Распутину, Илиодор неожиданно сделался ярым «революционером». Явившись в 1920 году в Царицын, опираясь на кучку своих старых поклонников и поклонниц, он объявил себя со свойственной ему экстравагантностью патриархом всея Руси и главой новой церкви. Рассыпавшись в комплиментах по адресу советской власти, недавний черносотенный «трибун» провозгласил здравицу в честь «красных славных орлов, выклевавших глаза самодержавию». «Слава орлам! Слава орлам! Слава орлам!» — истерически выкликал он, кланяясь на все четыре стороны. Затем Илиодор приступил к «реформам». Выбрав из числа своих сторонников 12 человек, он провозгласил их «российским синодом» — и тут же придумал членам синода особый титул: Ваше достоинство (как же можно без титула?). Затея Илиодора носила, однако, слишком откровенно авантюрный характер, чтобы просуществовать долго; через несколько лет все лопнуло, как мыльный пузырь: даже самые ярые поклонники царицынского патриарха в нем разочаровались, и сам Илиодор вскоре покинул Царицын.

Эти два эпизода из эпохи гражданской войны являются зловещим прологом к обновленческому расколу — здесь в карикатурном виде сказываются все наиболее отрицательные черты обновленчества: авантюризм, моральная нечистоплотность и сикофанство.

Что делали, однако, в это время настоящие, идейные обновленцы? Питерское трио в этот период несколько притихло (в своей книге «Церковь и государство» Введенский называет это время «мертвым периодом»), но отнюдь не прекратило своей деятельности. Особую популярность приобретает в это время в Петрограде священник Введенский. В 1919 году ему пришлось пережить несколько неприятных событий: была закрыта церковь Николаевского кавалерийского училища, и ее настоятель очутился в положении безработного. В течение нескольких месяцев он должен был перебиваться кое-как, жить случайными заработками; одно время даже торговать газетами. Свой вынужденный досуг молодой священник использует довольно своеобразно. Он сдает экстерном курс в ряде высших заведений: таким образом, за короткий срок он приобрел, кроме имеющихся у него двух, еще шесть дипломов (юриста, биолога, физика и т. д.).

Вскоре Введенский получает назначение настоятелем Захарие-Елизаветинской церкви (на Захарьевской ул.) и в то же время становится приближенным митрополита Петроградского Вениамина. Сопровождая владыку во время его поездок по епархии, о. Александр всюду (на митрополичьих служениях) произносит проповеди. В 1921 году он (несмотря на молодость) возводится в сан протоиерея. В то же время он непрерывно выступает на разного рода диспутах. Во время диспутов происходят иной

раз острые инциденты, характерные для этого бурного времени. В качестве примера можно привести диспут 7 мая 1918 года, который происходил в Тенишевском училище: тема диспута была дана очень колоритно: «Борьба с Богом». Главными докладчиками были Введенский и Шпицберг — глава тогдашней антирелигиозной пропаганды. Когда начал говорить Введенский, группа учащихся заявила протест против того, что слушают попа. Большинство, однако, постановило предоставить слово Введенскому. После этого неожиданно выскочил на сцену матрос, обвешанный пулеметными лентами, и истерически выкрикнул, обращаясь к Введенскому, размахивая наганом: «Ваш Бог негодяй! Его расстрелять надо!» Последующая речь Введенского, однако, покорила многих, она закончилась шумными аплодисментами публики (Соборный разум, 1918, № 5–7).

Все эти годы Введенский ни на минуту не оставлял своих планов церковной реформы. Уже в это время он становится частым гостем в Смольном: стучится там во все двери, добиваясь разрешения на создание широкой обновленческой организации. Наконец в 1919 году он удостоился аудиенции у «самого» Зиновьева, возглавлявшего тогда Петроградский Совет. Эти два человека уселись друг против друга в одном из кабинетов Смольного и в течение часа обсуждали перспективы развития Русской Церкви. Введенский предложил конкордат — широкое соглашение между Советским правительством и реформированной Православной Церковью[11]. Г. Зиновьев дал следующий ответ: «Конкордат в настоящее время вряд ли возможен, но я не исключаю его в будущем, так как вообще являюсь сторонником свободы вероисповеданий и, как вы знаете, делаю все от меня зависящее, чтобы избегнуть каких-либо ненужных обострений в отношениях с церковью у нас в Петрограде. Что касается вашей группы, то мне кажется, что она могла бы быть зачинателем большого движения в международном масштабе. Если вы сумеете организовать нечто в этом плане, то, я думаю, мы вас поддержим».

А. И. Введенский тех дней довольно рельефно и близко к истине обрисован Н. К. Чуковским в его автобиографическом романе «Юность» (это признал, между прочим, и сам Введенский). «Священник был очень худ, высок, слегка сутул, — читаем мы в этом романе, — наружность его показалась Грише довольно странной, и он внимательно к нему приглядывался. Красивое, молодое, нерусское лицо. Армянин, что ли, или грек? Острая подстриженная бородка чрезвычайной черноты. Горбатый, изогнутый нос, очень тонкий. Смуглые щеки, большие зеленоватые глаза с необыкновенно ярким белком, в котором было что-то женственное и вместе с тем баранье. Черные длинные вьющиеся волосы из-под серой шляпы… Наша цель — конкордат, — сказал священник, — и на конкордат они пойдут». (Чуковский Н. Юность. Ленинград, 1930, с. 103–104.)

«Нет, ошибки быть не может, — читаем мы в другом месте романа, — это тот же самый священник… Но теперь он был без шляпы, и поверх рясы у него на груди висело серебряное распятие. «Так, так, — задумчиво сказал о. Сергий, ни к кому не обращаясь, — революция — это подвижничество… Робеспьер был мистик», — загадочно прибавил он» (с. 128–129).

В 1920 году питерское трио понесло тяжелую потерю: умер от сыпного тифа И. Ф. Егоров; за год до смерти он организовал особую церковную группу, состоявшую из его бывших учеников по гимназии, под названием «Религия в сочетании с жизнью». Эта группа, формально не отделяясь от церкви, проводила свои беседы и богослужения под руководством И. Ф. Егорова в особом помещении на Загородном проспекте. После смерти Егорова его ученики избрали себе руководителя из своей среды, и, так как митрополит отказался рукоположить его в священный сан, молодые люди сами произвели «хиротонию» и, таким образом, отделившись от православной церкви, образовали самосвятскую, самочинную группу.

В Колпине непрерывно проповедовал А. И. Боярский, который образует также небольшой «кружок друзей церковной реформации». В Москве, как сказано выше, «реформаторы» группируются вокруг отдельных священнослужителей (Антонина Грановского, Вл. Быкова, С. Калиновского и т. д.).

Подобные тенденции проявляются и в провинции. Особый интерес представляет «Лебедянский инцидент». В 1919 году в гор. Лебедяни Харьковской губернии появился молодой священник о. Константин Смирнов. О. Смирнов был человеком не совсем обычной биографии: происходя из харьковских дворян, он получил хорошее образование и окончил Киевский университет. Близко познакомившись с архиепископом Харьковским Антонием Храповицким, Смирнов увлекается богоискательством и в 1919 году принимает сан священника. Приехав на приход, о. Смирнов сразу принимается за реформы. Во-первых, он совершенно меняет обычный порядок богослужения: совершая все богослужения, полагающиеся по уставу (повечерие, полунощница и т. д.), о. Смирнов восстанавливает ряд обрядов, уже давно исчезнувших из церковного обихода: мытье престола в Страстной четверг, омовение ног на иерейском богослужении и т. д. Наконец, он принимается за исправление богослужебных книг: «елей мира» — вместо «милость мира» на литургии и т. д. Категорически отказавшись подчиниться архиерею, требовавшему прекратить эти новшества, о. Смирнов подвергается запрещению в священнослужении. Не обращая никакого внимания на это запрещение, он продолжает совершать богослужение: одновременно он апеллирует к патриарху. Отказавшись подчиниться и патриарху, о. Смирнов обращается к нему с открытым письмом (изданным затем отдельной брошюрой: Смирнов К. Открытое письмо б. патриарху Тихону. Лебедянь, 1923). В этом письме о. Смирнов излагает свою довольно сумбурную программу церковных реформ и, подтверждая свой отказ подчиниться патриарху, заявляет о своем намерении апеллировать к Собору. Самое интересное, что о. Смирнов все время оставался горячим поклонником митрополита Антония Храповицкого, называя его «близким сердцу святителем», и даже (вопреки канонам) демонстративно поминал его во время богослужения, хотя митрополит Антоний давно уже не был его епархиальным архиереем. Впоследствии о. Смирнов становится довольно крупным обновленческим деятелем и основателем особой группировки «Древнеапостольская церковь».

Можно упомянуть также о курьезном обращении группы провинциального духовенства к В. И. Ленину; авторы этого обращения просили председателя Совнаркома избавить их от притеснений высшего духовенства и от «унизительной внешности». Управделами Совнаркома Бонч-Бруевич добросовестно доложил Ленину об этом обращении. «Эти люди, кажется, принимают меня за парикмахера», — со смехом, как рассказывает Бонч-Бруевич, сказал Ленин.

Все эти разрозненные церковные группировки ждали только какого-нибудь внешнего толчка, чтобы объединиться и произвести церковный раскол. Таким толчком явились события 1921–1922 гг.

Эмигрантский Собор в Карловцах 1921 г., провозгласивший главной целью Русской Церкви восстановление монархии, способствовал, как известно, обострению отношений между советской властью и Церковью. Решения Карловацкого Собора вызывали протест и со стороны многих религиозно настроенных интеллигентов. Духовенство осуждали

За то, что толченым стеклом Они посыпают гвоздиные раны России; Молясь шепотком за романовский дом, Шипят по Соборам кутейные змии — так писал в то время известный поэт Н. Клюев.

И наконец поворотным пунктом в истории Русской Церкви советского времени явились события, связанные с изъятием церковных ценностей в пользу голодающих. Мы не будем подробно излагать всех обстоятельств, касающихся голода в Поволжье и изъятия ценностей, так как об этом уже очень много в свое время писалось. Молодым читателям, не помнящим того времени, скажем, что картины голода в Поволжье, который начался осенью 1921 года, были поистине кошмарными: они поражают даже нас, переживших ленинградскую голодную зиму 1941/42 гг. Достаточно сказать, что людоедство стало в те дни в Поволжье массовым явлением — на людей, как на диких зверей, расставлялись силки; под самым Саратовом, в 2–3 километрах от города, зверски убивали пешеходов, которые становились затем жертвами людоедов; попадались полностью вымершие деревни. В этой обстановке вопрос об изъятии церковных ценностей возник вполне естественно. Конечно, позиция, занятая патриархом, запретившим отдавать ценности, не была разумна, как признавал впоследствии и сам патриарх Тихон.

Когда люди в кожаных куртках вошли в храмы, чтобы изъять серебряные и золотые чаши, масса верующих бросилась на защиту ценностей; волна инцидентов прокатилась по стране. На столбцах газет появились громовые статьи против церковников, начались аресты священников — вся

Церковь пришла в движение. Карьеристы и конъюнктурщики, как всегда, еще более накаляли атмосферу, подливали масло в огонь, стремясь во что бы то ни стало заработать на этом политический капитал. Особенно лез вон из кожи некий Мих. Горев, статьи которого, наполненные призывами к расправе с духовенством, не сходили тогда со столбцов центральной прессы. Читатели его статей, злобных и хлестких, вероятно, очень удивились бы, если б узнали, что всего четыре года назад антирелигиозный вития сам был священником. Мало того, свящ. Галкин, писавший после революции под псевдонимом Мих. Горев, был в свое время приближенным митрополита Питирима и завсегдатаем у «благочестивого старца» Распутина; дулуманы и осиповы[12] должны считать его своим предтечей: они вполне равны ему по злобе и по моральным качествам.

Таково было внешнее положение Церкви к началу 1922 года. Как мы указывали выше, в то время духовенство, как и все остальные слои населения, было расколото по вопросу — принимать или не принимать советскую власть. Подавляющее большинство питало глубокую антипатию к советской власти; только незначительное меньшинство духовенства признавало (и то с большими оговорками) положительную роль некоторых революционных преобразований. Однако в 1922 году политическое положение столь резко изменилось, что лишь очень немногие решались бросить открытый вызов власти. Среди духовенства обозначился довольно значительный слой людей, которые хотели найти какое-то взаимопонимание с советской властью; при этом, разумеется, большие надежды возлагались на «нэповскую эволюцию большевизма». Изъятие ценностей явилось оселком для испытания политических убеждений тогдашнего духовенства: «приемлющие» высказывались за безоговорочную передачу всех ценностей, «неприемлющие», не отрицая, конечно, необходимости помощи голодающим, отказывались отдавать священные предметы в руки антирелигиозной власти и вообще не хотели, чтобы помощь голодающим происходила через Советское правительство. Деятельность «неприемлющих» выражалась, главным образом, в распространении патриаршего воззвания.

В это время на страницах советской прессы и с церковных кафедр выступают «приемлющие». А. И. Введенский в Петрограде с бешеной энергией начинает вести агитацию в пользу передачи ценностей. Он начал с того, что произнес потрясающую проповедь о муках голодающего народа и в искреннем порыве, на который он порою был способен, сняв с себя серебряный наперсный крест, положил его на блюдо «Помгола». («Действовал, — вспоминал он через 20 лет в интимном дружеском разговоре, — без предварительного сговора с кем-либо, лишь по природной экспансивности характера».) Вскоре в «Красной газете» появляется письмо А. И. Введенского о помощи голодающим. 15 марта 1922 года в «Известиях» появляются письма с призывами о помощи голодающим архиепископа Костромского Серафима (Мещерекова) и московского священника о. Иоанна Борисова (№ 60, с. 5). 23 марта появляются аналогичные воззвания архиепископа Тихона Воронежского и епископа Антонина (Грановского). Как и всегда, Антонин занял наиболее резкую и прямую позицию. Высказавшись за помощь голодающим и приведя в пример царя Давида, который насытил свой голод и голод спутников жертвенными хлебами, он выступает за то, чтобы представители верующих были включены в «Комитет помощи голодающим» («Помгол»). «Если стучатся в души, — пишет он, — то позволительно желание взглянуть одним глазком на то, что делается в связи с отзвуком, который получается от этого стука». (Известия, 1922, 23 марта, № 66, с. 5.)

В Кремле не остались глухи к этому требованию. 23 марта 1922 года Антонин Грановский был приглашен к Михаилу Ивановичу Калинину, и епископу было сделано предложение вступить в члены ЦК Ком-Помгола.

«Ваше святейшество! — писал Антонин патриарху Тихону. — На днях я был приглашен к Председателю ВЦИК (он же председатель «КомПомгола») Михаилу Ивановичу Калинину и получил от него предложение вступить в число членов Комитета помощи голодающим. Из беседы с Калининым я вынес следующее заключение. Правительство решило твердо и неуклонно утилизировать церковные ценности, и никакие возражения и протесты не остановят этой меры, а только создадут напряжение и отягощение для оппозиции. Власти, однако, желают избежать ненужных осложнений. И им желательно присутствие в Пом-голе представителя верующих, который мог бы с Вашими указаниями предупреждать ненужное раздражение и оскорбление чувства верующих. Я высказал собеседнику, что, насколько я осведомлен об общем настроении верующих, правительственная мера не встречает сочувствия у православных масс не потому, что бы верующие не хотели помочь правительству в борьбе с голодом или отдать ценности им запрещала их религиозная совесть, а единственно потому, что у этих масс нет решительно никакого доверия к лозунгу, под которым проводится эта мера. Верующие тревожатся, что церковные ценности могут пойти на иные, узкие и чуждые их сердцам цели. И эта-то неуверенность и опасение заставляют верующих настораживаться и придерживать церковное достояние. Если бы эти опасения можно было рассеять, то пропорционально их ослаблению усиливалась бы и возрастала отзывчивость верующих к предпринимаемой мере и доброхотство. М. И. Калинин на это ответил, что вторая и главная цель приглашения меня в КомПомгол — это желание дать верующим через меня возможность контролировать поступление ценностей, их валютную реализацию и превращение в хлеб для голодающих. Считая, что подобное желание властей оберечь нравственное чувство верующих заслуживает всякой похвалы и что, если мне будут обеспечены все способы наблюдения и контроля за движением церковных ценностей от выемки их из храмов до поступления в голодные желудки в качестве хлеба, то это внесет огромное успокоение, утишит взволнованное море верующих сердец, даст нравственное удовлетворение религиозному чувству и даже может согреть его и создать в народе одушевленный подъем жертвы, я принял сделанное мне предложение. О чем через Вас, Ваше святейшество, я хочу осведомить всех верующих. Вместе с тем испрашиваю Вашего по предмету моего вступления в ПомГол отзыва.

Вашего Святейшества меньший брат во Христе, епископ Антонин. 29 марта 1922 г.» (Известия, 1922, 30 марта, с. 5.)

В эти бурные месяцы оформляется так называемая «Петроградская группа прогрессивного духовенства». В этой группе, помимо старых деятелей типа Введенского, Белкова и Боярского, появляются новые люди. Первым программным документом группы является декларация о помощи голодающим, подписанная всеми членами группы, от 24 марта 1922 года. «События последних недель, — говорится в декларации, — с несомненностью установили наличие двух взглядов среди церковного общества на помощь голодающим. С одной стороны, есть верующие, принципиально (по тем или иным богословским или небогословским соображениям) не хотящие при оказании этой помощи пожертвовать некоторые ценности. С другой стороны, есть множество верующих, готовых, ради спасения умирающих, пойти на всевозможные жертвы, вплоть до превращения в хлеб для голодного Христа и церковных ценностей. (Голодающий это Христос, Ев. Матф. гл. 25, 31–46.) О необходимости всемерно прийти на помощь голодным и церковными ценностями со всей апостольской ревностью высказались авторитетные святители церкви: архиепископ Евдоким, архиепископ Серафим, архиепископ Митрофан и ряд других иерархов, а также многие священники. Молва недобрая и явно провокационная объявляет лиц священного звания, так мыслящих, предателями, подкупленными врагами церкви. Судьей их пусть будет Бог и собственная совесть. Однако то явно не христианское настроение, что владеет многими и многими церковными людьми, настроение злобы, бессердечия, клеветы, смешения церкви с политикой и т. п. понуждает нас заявить следующее. Ни для кого из лиц знающих не секрет, что в церкви всегда бывала часть принадлежащих к ней не сердцем, духом, а только телом. Вера во Христа не пронизала всего их существа, не понуждала их действовать и жить по этой вере. Думается, что среди именно этой части церковников господствует злоба, которая явно свидетельствует об отсутствии в них Христа. Болит от этого сердце, слезами исходит душа… Братья, сестры о Господе! Ведь умирают люди. Умирают старые, умирают дети. Миллионы обречены на гибель. Неужели еще не Дрогнуло сердце ваше? Если с нами Христос, то где же любовь Его ко всем — близким и далеким, друзьям и врагам? Где любовь, которая, по слову Божию, выше закона? Где любовь, что готова прервать все преграды, лишь бы помочь? Ведь именно такой любви научил нас Господь. Неужели это непонятно? Бессердечие, человеческие расчеты, так печально выявившиеся в связи с голодом, принуждают нас определенно сказать: нет нам, христианам, надо строить жизнь только по заветам Христа. В частности, по вопросу о церковных ценностях мы полагаем, что нравственный, христианский долг наш идти на эту жертву. Ведь в принципе на это благословил нас и патриарх Тихон и митрополит Вениамин и другие архиереи. Верующие охотно придут на помощь государству, если не будет насилия. (О чем же и заверяют нас представители власти.) Верующие отдадут, если надо, даже самые священные сосуды, если государство разрешит церкви под самым хотя бы строгим контролем им самим кормить голодных, о возможности чего говорили представители власти. Так будем же готовы на жертвы! и решительно отойдем от тех, кто, называя себя христианами, в данном вопросе смотрит иначе и, таким образом, зовет на путь равнодушия к умирающим от голода и даже на преступный, Христом запрещенный путь насилия в деле защиты церковных ценностей. Церковные люди! Одно лишь печальное недоразумение разделило нас по этому вопросу. Мы должны со взаимной любовью, с взаимным уважением, с горячей любовью к гибнущим от голода братьям нашим помочь им всем, даже жизнью своей. Этого ждет Христос!

Протоиереи: Иоанн Алъбинский, Александр Боярский, Александр Введенский, Владимир Воскресенский, Евгений Заполъский, Михаил Попов, Павел Раевский.

Священники: Евгений Белков, Михаил Гремячевский, Владимир Красницкий, Николай Сыренский.

Диакон Тимофей Скобелев».

(Известия, 1922, 29 марта, № 71, с. 2.)

Стиль этого документа не оставляет никаких сомнений в том, что его автором является А. И. Введенский (отдельные фразы почти дословно взяты из его тогдашних проповедей). Из 12 священнослужителей, подписавших заявление, шесть примыкают к обновленческому движению еще в дореволюционное время (Ал. Боярский, Мих. Попов, Павел Раевский, Евгений Белков и Николай Сыренский). В то же время здесь появляются шесть новых имен — среди них следует особо отметить имя свящ. Красницкого, который через два месяца неожиданно становится одним из главных вождей раскола.

Владимир Дмитриевич Красницкий родился в 1880 г. на Украине, в семье сельского священника. После окончания семинарии он становится студентом Петербургской духовной академии. Дельный и сметливый, он уже на семинарской скамье выделяется среди товарищей. В противоположность другим обновленческим лидерам Владимир Дмитриевич отнюдь не был человеком бунтарского типа. Еще в семинарии он пользуется репутацией благонадежнейшего семинариста, прислуживает в алтаре и является любимцем начальства. В Академии он работает над рефератом «Обличение социализма», в основе которого лежит тезис: «Социализм от дьявола». Еще будучи студентом, он становится членом «Союза русского народа», а по окончании Академии назначается священником в церковь «Союза русского народа» в Петербурге.

Ловкий и беззастенчивый карьерист, Красницкий никогда не отличался разборчивостью в средствах: в 1912 году, во время дела Бейлиса, он неоднократно заявлял, что «евреи употребляют в ритуальных целях христианскую кровь». После революции В. Д. Красницкий служил в качестве второго священника в Князь-Владимирском соборе на Петроградской стороне. Совершенно оттеснив на задний план престарелого настоятеля о. Михаила, Красницкий становится фактическим настоятелем древнего петроградского собора. Видимо, подготавливая себе на всякий случай позиции к отступлению, о. Красницкий (наряду со священнослужением) поступает в 1920 году в одно из учреждений на Петроградской стороне в качестве бухгалтера.

От петроградского трио и других обновленцев Красницкий всегда, до марта 1922 года, держался в стороне и никогда ни в какие отношения со своими будущими товарищами не вступал. «Хотел бы я знать, — вспоминал А. И. Введенский, — откуда взялся этот тип. Никогда ни в одной обновлен ческой группировке не участвовал, никто из нас его не знал, вдруг появляется на одном из наших совещаний — для чего? Зачем? Оказывается, он что-то там делает, кого-то тоже собирает». Действительно, новый приверженец обновленческого течения мало походил на своих товарищей: если те были типичными интеллигентами, мятущимися и расхлябанными, то священник Красницкий был человеком совершенно другого типа: поклонник твердой власти, деятельный администратор, домовитый хозяин, он воплощал в себе тот тип умного, хладнокровного, прижимистого кулака, который нашел отражение в художественной литературе XIX века — некоторых зарисовках Эртеля и других. Осанистый, с умным, слегка курносым лицом, спокойные, медлительные жесты, певучий голос с небольшим украинским акцентом, образцовые чистота и порядок в небольшом деревянном домике в Успенском переулке, где он жил, — трудно было представить себе что-нибудь более противоположное церковно-литературной богемеа пред ставителями которой являлись Введенский и Белков.

Что привело Красницкого в первые месяцы 1922 года к союзу с Введенским, Боярским и Белковым, которых он не любил и которые его не любили? Как уже было сказано, Красницкий был карьеристом — человеком, который всегда ставит на лошадь, которая имеет наибольшие шансы на выигрыш. Однако такое объяснение было бы все-таки упрощенным. Начать с того, что карьерист Красницкий был, несомненно, искренне верующим человеком. В 1926 году, через четыре года после описываемых событий, один из авторов однажды присутствовал на литургии, кото-совершал Красницкий. Он служил тогда без диакона, и в алтаре Князь-Владимирского собора присутствовали только двое: он и я (Левитин А. Э.). Причастившись, он с потеплевшим лицом снял с престола крест и евангелие и, отойдя к жертвеннику, подозвал меня к себе. «Сейчас ты еще ребенок тебе только одиннадцать лет, и у тебя еще нет настоящих грехов, — говорил мне священник, покрывая меня епитрахилью, — молись же сейчас, когда ты стоишь в алтаре, обо всем, чего ты хочешь, — Бог исполнит все!» Такую фразу мог произнести только искренне верующий человек. Можно указать также и на то, что тогда, когда карьера его лопнула так же внезапно, как и началась, он не ушел из церкви и предпочел тяжелое существование кладбищенского священника прямому предательству церкви, — в противоположность калиновским и Платоновым, осиповым и дулуманам. И думается мне, что деятельность Красницкого надо объяснять не столько его личными качествами, сколько глубоко вкоренившейся идеей — нерушимого единства церкви и государства.

Церковь не может существовать без поддержки государства, думал студент Духовной академии Красницкий в 1910 году и шел в «Союз русского народа». Церковь не может существовать без поддержки государства, думал священник В. Д. Красницкий в 1922 году и начал выполнять приказы гражданской власти, мало заботясь о том, насколько они соответствуют его совести. К сожалению, эта философия оказывала все большее влияние на обновленческий раскол и, как увидим ниже, вскоре стала его основой и способствовала быстрому перерождению мечтателей и энтузиастов в политических дельцов и карьеристов. Чего изволите? — этот древний лозунг становился с 1922 года главной линией поведения обновленческих лидеров.

Вместе с Красницким в петроградскую группу пришло еще два человека. Настоятель Матвеевской церкви о. Иоанн Альбинский (безвольный, добродушный старичок, находившийся целиком под влиянием Красницкого); священник той же церкви о. Михаил Гремячевский (человек того же типа, что и Красницкий — хозяйственный, энергичный, администратор и карьерист); Евгений Запольский (человек честный, искренний, по-настоящему сочувствующий голодающим), и молодой диакон-энтузиаст Тимофей Скобелев — таков состав петроградской группы в эти дни. Как сказано выше, в первые же дни после декрета об изъятии церковных ценностей группа развила энергичную деятельность.

Но необходимо остановиться на положении, которое сложилось в первые месяцы 1922 года в Петрограде.

Во главе Петроградской церкви стоял митрополит Вениамин — человек, известный своей трагической судьбой. Поэтому о нем надо сказать подробнее. Митрополит Вениамин — в миру Василий Павлович Казанский — родился в 1873 году в полудикой тогда Олонецкой губернии (Карелии), в семье бедного сельского священника. Он учился в Олонецкой духовной семинарии, которую окончил и его старший брат — впоследствии член IV Государственной Думы, примыкавший там к октябристам. Поступив после окончания семинарии в Петроградскую духовную академию, Василий Павлович примыкает к либералам-общественникам, часто проводит чтения на религиозные темы среди рабочих на петербургских заводах и фабриках. В 1895 г., на 3-м курсе, он принимает монашество с наречением ему имени Вениамина. В 1896 году он рукоположен в иеромонахи, в 1897 году он оканчивает Духовную академию со званием магистранта и начинает обычную карьеру ученого монаха. Сначала он преподает Священное писание в Рижской духовной семинарии; потом, в 1889 году, — в Петербургской. В 1902 г. он ректор Самарской духовной семинарии, а в 1905 г. становится ректором Петербургской духовной семинарии. Деятель школы Антония Вадковского, он очень походил на своего учителя по характеру. Мягкий, приветливый, вежливый, он отличался особым благочестием; священнослужитель по призванию, он готов служить дни и ночи (особенно он любил ночные богослужения). «Его не останови — он 24 часа в сутки будет служить», — ворчали на него семинаристы. Антоний Вадковский полюбил интеллигентного набожного монаха и решил сделать его своим викарием.

23 января 1910 года, в здании Святейшего Правительствующего Синода, архимандрит Вениамин был наречен во епископа Гдовского. Чин наречения совершали митрополиты С. -Петербургский Антоний, Московский — Владимир, Киевский — Флавиан, архиепископы Литовский Никандр, Ярославский (будущий Святейший патриарх) — Тихон, епископы Оренбургский Иоаким и Полтавский — Иоанн. В воскресенье 24 января 1910 года в Свято-Троицком соборе Лавры была совершена теми же святителями архиерейская хиротония (Прибавление к «Церковным ведомостям», 1910, № 5, с. 208). С этого времени начинается деятельность епископа Вениамина в качестве петербургского викария. Владыка Вениамин не принадлежал к блестящим людям, поэтому петербургская интеллигенция мало обращала на него внимания. Он был, однако, очень популярен в народе и у низшего духовенства. Отзывчивый, гуманный епископ, чуждый бюрократизма и чванства, которыми отличались многие тогдашние (и не только тогдашние) архиереи, он был многими любим, и этим объясняется тот неожиданный перелом в, его карьере, который произошел в 1917 году.

Мы уже говорили выше о епископских выборах, которые впервые в истории Русской Церкви были проведены после февральской революции. Почти одновременно с Москвой увидел эти выборы и Петроград. 23 мая 1917 года в помещении Исидоровского епархиального училища собрался съезд, состоявший из 1950 человек, главной задачей которого было избрание кандидатов на Петроградскую митрополичью кафедру, вакантную после отстранения митрополита Питирима, известного своей близостью к Распутину. С самого открытия съезда наметились три главных кандидата: епископ Уфимский Андрей Ухтомский, архиепископ Финляндский Сергей Страгородский и епископ Гдовский Вениамин Казанский. Епископ Андрей был в чести у либеральной интеллигенции: «сам» М. В. Родзянко, председатель IV Государственной Думы, представлявший на епархиальном съезде Пантелеймоновский приход, выступил с большой речью, настаивая на избрании Андрея Ухтомского, прославляя его как борца против распутинщины и самого прогрессивного из русских епископов. Правые объединились вокруг Сергия, хотя его репутация была сильно испорчена тем, что он, вопреки данному им архиерейскому слову, вошел в новый Синод. Епископ Вениамин был кандидатом простого народа и низшего духовенства. 24 мая 1917 года в колоннаде Казанского собора было поставлено 12 урн. В конце дня архиепископ Платон объявил результаты голосования. Из 1950 членов съезда в голосовании приняло участие 1507 человек. 699 голосов получил епископ Вениамин. 394 голоса — архиепископ Сергий, 364 голоса — епископ Андрей. Остальные 93 голоса распределяются между архиепископом Тихоном, протопресвитером о. Георгием Шавельским и не восстановленным еще тогда в сане бывшим священником О. Григорием Петровым. (См.: Новое время, 1917, 26 мая/7 июня, № 14789, с. 5.)

«Я знаю хорошо преосвященного Вениамина. Человек он — честный», — сдержанно отозвался на результаты выборов В. Н. Львов. (Биржевые ведомости, 1917, 25 мая, № 16249, с. 2.) После того как сторонники епископа Андрея выразили намерение опротестовать выборы, «преосвященный Андрей умолял во имя любви к нему не нарушать мира в церкви, не подрывать уважения к духовенству и признать епископа Вениамина, который, по его мнению, является человеком прекрасных душевных качеств». (иБржевые ведомости, 1917, 26 мая, № 16251, с. 2).

«Я стою за свободу церкви, — заявил новый митрополит. — Она должна быть чужда политики, ибо в прошлом она много от нее пострадала. И теперь накладывать новые путы на церковь было бы большой ошибкой со стороны людей, истинно преданных церкви. Я приветствую новую жизнь церкви, когда народ призван к живейшему участию в церковных делах. Завтра я открою наш епархиальный съезд. Обычно на съездах бывали делегаты духовенства. Теперь в епархиальном съезде примут участие представители духовенства и мирян, которые участвовали в избрании митрополита. Одной из задач епархиального съезда будет создание церковного епархиального совета применительно к новым началам жизни. Самая главная задача церкви сейчас — это устроить и наладить нашу приходскую жизнь. Еще в качестве управляющего Петроградской епархией я обращался с воззванием к приходскому духовенству об организации приходских советов и собраний для оживления церковной жизни. И встретил самое живейшее содействие как со стороны духовенства, так и со стороны мирян. Отрадно было видеть, когда избранные в состав лица являлись ко мне за благословением. Здесь были представители самых разнообразных общественных слоев: государственные деятели, врачи, педагоги, заводские рабочие и все те, кто живет интересами нашей церкви». (Новое время, 1917, 25 мая, № 14789, с. 4.)

Во время своего управления Петроградской епархией митрополит Вениамин проводит в жизнь эту программу. Действуя в контакте с епархиальным управлением, состоящим главным образом из представителей интеллигенции, митрополит стремится всячески оживить приходскую жизнь. Им поощрялись всевозможные братства и сестричества при храмах, которые были даже объединены особым советом, председателем которого был А. И. Введенский, а секретарем иеромонах Мануил (впоследствии митрополит Куйбышевский и Сызранский). Ночные богослужения, крестные ходы собирали огромное количество молящихся; внедрение в церковную жизнь таких богослужений, как погребение Божией Матери на Успение, чин воздвижения креста и т. д., является несомненной заслугой покойного митрополита перед церковью. Оставаясь либералом, он приблизил к себе А. И. Введенского и покровительствовал другим обновленцам.

Каково было отношение митрополита Вениамина к советской власти? Разумеется, трудно было бы ожидать от него, как и от патриарха, чтобы он стоял в октябре 1917 года на позициях большевистской партии (это поистине было бы чудом из чудес). В первые месяцы после октября в Петрограде произошел ряд острых инцидентов (таких, как убийство в Царском Селе протоиерея Кочурова, столкновение с красногвардейцами в Александро-Невской Лавре, во время которого погиб священник о. Петр Скипетров и т. д.). Однако вскоре между Петроградским Советом и митрополитом наладились довольно мирные отношения. Только в 1922 году митрополит Вениамин оказался в очень затруднительном положении. Желая точно выполнить указ патриарха, он не желал ссориться и с властью. С 1 марта начались длительные, тягучие переговоры с Петроградским Советом об изъятии церковных ценностей. Первоначально владыка-митрополит и проф. Новицкий (председатель Епархиального совета) предъявили три следующих условия: первое — власть должна доказать, что никаких других ресурсов, кроме церковных ценностей, для помощи голодающим у нее нет. Второе — должно быть получено благословение Святейшего патриарха; третье — представители верующих должны иметь возможность контроля за использованием церковных ценностей. Первые два ус-лдвия отпали в процессе переговоров, а третье условие было принято Петроградским Советом. Тем не менее митрополит продолжал колебаться: в иные моменты он как будто был склонен обратиться к верующим с призывом отдать ценности; в другие моменты он даже выступал с резкими речами (как, например, знаменитая его речь в алтаре Исаакиевского собора в Страстной четверг, которую митрополит произнес, обращаясь к петроградскому духовенству, стоя перед жертвенником с чашей в руках). Атмосфера в Петрограде все более накалялась: принудительное изъятие ценностей сопровождалось острыми инцидентами (в церкви Николы Морского, у Спаса на Сенной и т. д.).

Тут-то и развернули свою деятельность петроградские обновленцы: Введенский и Боярский чуть не ежедневно выступали с докладами, призывая отдать ценности. В. Д. Красницкий ни с какими докладами не выступал, однако он завязывал связи с различными учреждениями; в частности, с тем, которое находилось тогда на Гороховой улице, 2 (ЧК). Знакомство, завязанное здесь Красницким, доставило большое удовольствие обеим сторонам: крылатая молва приписывала ему (возможно, и не всегда правильно) участие в аресте некоторых церковников. В петроградской группе главным организатором становится Красницкий; под его руководством, которое, однако, оспаривалось Введенским и Боярским, петроградская группа становится центром обновленческого движения в стране. В мае 1922 года она переносит свою деятельность в Москву.

В Москве в это время происходят драматические события. После столкновений, которые произошли в марте и апреле 1922 года, начались аресты среди московского духовенства. Через несколько дней после Благовещения были арестованы протоиерей В. И. Соколов — настоятель церкви Николы-Явленного на Арбате (благочинный центрального района Москвы), протоиерей А. Н. Заозерский — настоятель церкви Параскевы Пятницы (благочинный Замоскворецкого Сорока), благочинный о. А. Ф. Добролюбов и ряд других; 15 апреля был арестован управляющий Московской епархией архиепископ Никандр (Феноменов).

26 апреля 1922 года в помещении Политехнического музея начался судебный процесс по делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей в гор. Москве. Дело разбиралось Революционным Трибуналом гор. Москвы под председательством Бека; обвинение поддерживалось Луниным и Лонгиновым; на скамье подсудимых было 17 человек. Состав подсудимых поражал своей разношерстностью: наряду с известными в Москве протоиереями оо. Заозерским, Добролюбовым, Надеждиным и т. д. на скамье подсудимых был, например, Николай Иванович Брызгалов, инженер и декадентский поэт; наряду со стариком профессором-юристом Е. Н. Ефимовым на скамье подсудимых сидела 22-летняя девушка В. И. Брусилова (родственница знаменитого генерала) и т. д. Все эти люди обвинялись в том, что они распространяли патриаршее воззвание и этим способствовали возникновению беспорядка в московских храмах. Благочинные были привлечены, так сказать, «по должности»: согласно церковному праву они обязаны были сообщить подведомственному им духовенству воззвание патриарха. О. Заозерский — один из популярнейших московских священников — сам в своем храме сдал ценности; однако на суде он считал долгом чести отстаивать правильность патриаршего воззвания; благодаря этому он стал центральной фигурой процесса.

29 апреля 1922 года в заседании суда давали показания эксперт проф. Кузнецов (старый специалист по каноническому праву), епископ Антонин и московские священники-обновленцы: Калиновский и Ледовский. Целью экспертизы было выяснить — задевает ли изъятие из церквей священных сосудов религиозное чувство верующих. На этот вопрос проф. Кузнецов Дал компромиссный ответ: каноническое право допускает изъятие и переплавку священных сосудов, однако переплавлять сосуды должны священнослужители. Епископ Антонин, С Калиновский, И. Ледовский дали ответы ясные и недвусмысленные: все сосуды могут быть отданы во имя любви к ближнему.

Особенно категорически высказался в этом смысле Антонин. Он утверждал, что каноны запрещают лишь использование священных сосудов для личных целей: так, нельзя позвать гостей и угощать их вином из причастной чаши, однако можно и должно продать сосуды в дни национального бедствия, чтобы спасти голодающих. Епископ привел в качестве примера св. Амвросия Медиоланского, отдавшего священные сосуды, чтобы выкупить пленных. Атмосфера особенно накалилась, когда о. Заозерский, спокойный и учтивый, стал возражать епископу, говоря о жертвах, которые верующие приносят Богу, — и Антонин, выпрямившись во весь свой огромный рост, крикнул на весь зал своим зычным, хриплым голосом: «Милости хочу, а не жертвы!»

4 мая 1922 года давал показания архиепископ Никандр (Феноменов). «Где я?» — растерянно спросил у суда архиепископ, привезенный в Политехнический музей прямо из внутренней тюрьмы ГПУ. В своих показаниях архиепископ категорически опровергал все факты, касавшиеся его роли в распространении патриаршего воззвания.

И наконец, 5 мая 1922 года на процессе наступил «большой день». В этот день в зал Политехнического музея вошел для дачи показаний патриарх.

«Следующего свидетеля», — роняет приказ председатель тов. Бек. В дверях слева, откуда красноармейцы пропускают свидетелей, появляется плотная духовная фигура, ничем не отличающаяся от прочих батюшек, фигурирующих на суде. Вместо наперсного креста у него на груди крупный образ (панагия). Окладистая, но довольно редкая борода седее волос на голове. Лицо розово-благодушное, старческие слезящиеся глаза. Поступь мягкая, и сутулые полные плечи. В общем впечатление солидного столичного протоиерея. Но этот «протоиерей» прекрасно понимает свою роль. Сначала он делает легкий поклон в сторону публики и благословляет ее по-архиерейски, сложенными пальцами обеих рук. Три четверти публики безмолвно поднимаются с мест». (Криницкий Марк «Русский папа» перед судом Революционного Трибунала. — Известия ВЦИК, 1922, 6 мая, с. 2.).

«… И патриарх Тихон начинает негромко рассказывать, если не все, то многое из того, что ему известно. Держит себя с большим достоинством. Во время его показаний председатель по какому-то поводу напоминает ему: Прошу вас, свидетель, особо взвешивать каждое ваше слово, ввиду вашего положения среди верующих и вашей собой ответственности за него. Свидетель и без этого напоминания действительно подолгу взвешивает каждый ответ, скупо тратя взвешенные слова… Мыслит отчетливо и говорит хорошо» (Там же, ст. П. Ашевского «И Святейший и правительствующий»).

В своих показаниях патриарх принял ответственность за воззвание на себя; на вопросы о том, кто печатал и распространял воззвания, дал совершенно странный, но хороший ответ, что печатал и распространял воззвание якобы он сам лично без чьей-либо помощи; только один раз во время показаний, длившихся около часа, самообладание изменило патриарху: в ответ на вопрос Лонгинова — могли ли подсудимые священники не выполнять его предписаний, — он неосторожно ответил: «Могли», — затем тут же поправился, заметив, что он один за все отвечает, но было уже поздно, — обвинение подхватило это не совсем удачное патриаршее слово и использовало его против обвиняемых.

6 мая 1922 года в «Известиях» появилась передовица «Генштаб церковной контрреволюции» с резкими выпадами против патриарха; революционный трибунал вынес частное определение о привлечении к уголовной ответственности свидетелей граждан Белавина (Святейшего патриарха) и Феноменова (архиепископа Никандра). Отряд красноармейцев появился вечером около Троицкого подворья (у Самотеки), где проживал тогда патриарх, — и ему было объявлено, что он отныне находится под домашним арестом и не должен покидать своих комнат. Это было в субботу, в 6 часов, когда в московских храмах благовестили ко всенощной, — и в этот же самый час в здании Политехнического музея суд Революционного Трибунала удалился на совещание. Приговор был объявлен на другой день, в воскресенье 7 мая 1922 года в 2 часа дня.

Согласно этому приговору: Заозерский Александр Николаевич, 42 лет, Добролюбов Александр Федорович, 56 лет, Надеждин Христофор Александрович, 56 лет, Вишняков Василий Павлович, 56 лет, Орлов Анатолий Петрович, 43 лет, Фрязинов Сергей Иванович, 42 лет, Соколов Василий Иванович, 40 лет, Телегина Мария Николаевна, 46 лет, Брусилова Варвара Ивановна, 22 лет, Тихомиров Сергей Федорович, 57 лет, Ро-хманов Михаил Николаевич, 43 лет, — были приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу с конфискацией всего имущества; три человека — прот. Кедров, Н. А. Брызгалов и Е. Н. Ефимов были по суду оправданы, три человека были приговорены к различным срокам заключения. Из 11 человек, приговоренных к расстрелу, шесть были помилованы: в отношении 5 человек (протоиерей Заозерский А. Н., Добролюбов А. Ф., Надеждин Х. А., Вишняков В. П., Орлов А. П.) приговор был приведен в исполнение.

Смятение царило на другой день в церковных кругах Москвы, родственники осужденных беспомощно метались по различным инстанциям; взволнованный, постаревший и осунувшийся в один день Антонин, на которого за его экспертизу указывали как на виновника гибели осужденных, поехал во ВЦИК ходатайствовать об их помиловании. А в это время к платформе бывшего Николаевского вокзала подходил прибывший из Петрограда поезд; в одном из купе сидели три человека: протоиерей Александр Введенский, священник Евгений Белков, а также псаломщик Стефан Стадник. Все были взволнованы: только что в Клину из последнего номера «Правды» они узнали о состоявшемся в Москве приговоре.

Введенский беспокойно метался по вагону: то выходил на площадку, то возвращался в купе, то открывал, то закрывал окно, священник Белков отхлебывал чай из стакана и взволнованно говорил о последней новости; псаломщик, которого неизвестно для чего захватили с собой батюшки и который, видно, должен был представлять «демократическое низшее духовенство», — робко сидел в углу.

В Москве приезжих ожидали беспокойные дни. Там их встретил прибывший раньше Красницкий.

Члены петроградской группы прибыли в Москву в понедельник 9 мая 1922 года; пятница 12 мая — день, который был впоследствии официально признан днем рождения обновленческого раскола. Что делали петроградцы, прибывшие в Москву, в эти четыре дня, — от понедельника до пятницы?

«— За всем ходом событий в мае 1922 года, — говорил я[13] Введенскому, — чувствуется чья-то дирижерская палочка.

— Безусловно, — получил я в ответ. — Было место, в котором делалась религиозная погода.

— Где же оно было, это место?

— А вас это очень интересует?

— Конечно!

— А я вам не скажу. Сами догадайтесь, раз хотите быть историком, а иначе какой же вы историк, если не понимаете самых простых вещей?»

А. И. Введенский был, конечно, прав: не надо было быть историком, чтоб сообразить, где было это место, «в котором делалась религиозная погода». Это место находилось в кабинете Евгения Александровича Тучкова — одного из руководящих работников ОГПУ, который ведал тогда церковными делами. Умный, хитрый и волевой человек, Е. А. Тучков очень умело проводил правительственную политику в отношениях с церковью. Выдающийся дипломат — он легко находил «ключ к архиерейским сердцам»… Одних умел припугнуть, с другими разговаривал по-дружески, с грубоватой фамильярностью, с третьими был утонченно вежлив. Характерно, что впоследствии, уже будучи не у дел, он с большим уважением отзывался о патриархе Тихоне и с величайшим презрением — об обновленцах. В то время он, однако, считал необходимым всячески поощрять деятелей раскола.

Как раз в это время «случайно приехали» в Москву два саратовских «обновленца» — протоиереи Николай Русанов и Сергий Ледовский. Петроградцы имели встречу с ними и быстро нашли общий язык. Гораздо трудней было договориться с москвичами. Двое священников, которые имели репутацию протестантов и выступали за изъятие ценностей — прот. Вл. Быков и свящ. И. Борисов, — приняли питерцев очень холодно; правда, согласились после долгих уговоров подписать воззвание, но затем совершенно отстранились от обновленческого движения. Совершенно отказался говорить с петроградскими гостями о. Дмитрий Боголюбов — бывший петербургский миссионер, известный в дореволюционное время своим либерализмом, на которого поэтому рассчитывали обновленцы. В то же время он был настоятелем московской церкви Девяти мучеников (в Девятинском переулке).

С большим трудом подвигались переговоры с Антонином Грановским. Старик принял петроградскую делегацию очень холодно и небрежно. «Слышал про ваши подвиги, да и про вас лично», — перебил он со второго слова Красницкого, которого возненавидел буквально с первого взгляда. Затем епископ обратился к Введенскому: «Правду говорят, что вы от колена Иесеева?» — «Что вы, владыко, я русский дворянин», — с вымученной улыбкой ответил обновленческий вития. «Как же, видали мы таких дворян!» — усмехнулся грубоватый старик. Введенский, однако, пришелся ему по вкусу больше других гостей. К нему он главным образом обращался во время беседы и, прощаясь, дружески потрепал по плечу. Но после двухчасового разговора с Антонином так и не было достигнуто соглашение: старик заявил, что он «резервирует» свою позицию и будет ожидать дальнейшего хода событий.

Легче всего удалось договориться с С. Калиновским. Настоятель Гребневской церкви, что на Лубянке, который через несколько месяцев снял с себя сан и преобразился в антирелигиозного лектора, информировал своих собеседников о том, что в ближайшее время выйдет из печати первый номер основанного им журнала «Живая Церковь», по поводу которого он уже давно вел переписку с петроградцами. Тут же было решено, что новое движение будет называться «Живая Церковь». Есть что-то символическое в том, что это название, столь сильно скомпрометированное впоследствии, было придумано ренегатом, — правда, обновленческое движение носило официально это название недолго, но в быту эпитет «живоцерковник», как позорное клеймо, остался за обновленцами навсегда.

Наконец наступила пятница 12 мая 1922 года — тяжкий день в истории Русской Церкви. В этот день петроградцы вели переговоры «в различных инстанциях» (как глухо замечает в своей книге «Церковь и революция» А. И. Введенский). В II часов вечера к Троицкому подворью, где находился в заключении патриарх, подъехал автомобиль. Из него вышли четверо священников: Введенский, Красницкий, Белков, Калиновский и псаломщик Стадник. У дверей их встретил предупрежденный заранее начальник конвоя. Священники вошли в подъезд. Вдруг какой-то непонятный страх охватил Калиновского. «Нет, я не пойду, идите вы», — и он остался сидеть внизу в передней. Трое петроградских священников и псаломщик стали подниматься в сопровождении начальника конвоя по слабо освещенной лестнице. Впереди всех шел В. Д. Красницкий — он, единственный из четверых, когда-то здесь бывал. Это было четыре с половиной года назад — 22 января 1918 года он так же участвовал в делегации от Петрогра-Да вместе с тремя протоиереями (Ф. Н. Орнатский, В. А. Акимов и С. Н. Руданский). Тогда он приезжал просить патриарха о том, чтобы митрополиту Вениамину, подобно его предшественникам, было позволено носить титул архимандрита Александро-Невской Лавры (См.: Церковные ведомости, 1918, № 13–14, с. 160).

В двенадцатом часу ночи непрошеные гости в сопровождении двух работников ГПУ вошли в кабинет, где их встретил поднятый с постели, ошеломленный патриарх. Е. А. Тучков мог бы торжествовать: подготовленный им театральный эффект, казалось, удался. Патриарх, однако, быстро овладел собой; благословив поклонившихся ему в пояс и поцеловавших руку священников, он пригласил их сесть и вежливо осведомился о том, что им угодно. Началась беседа патриарха с основоположниками «Живой Церкви».

Вот как рассказывают они об этой беседе с патриархом в официальном сообщении:

«12 мая группа духовенства в составе прот. Введенского, свящ. Красницкого, Калиновского, Белкова и псаломщика Стадника направилась в Троицкое подворье к Святейшему патриарху Тихону и имела с ним продолжительную беседу. Указав на только что закончившийся процесс Московского Трибунала, в результате которого по делу о сопротивлении изъятию ценностей вынесено 11 смертных приговоров, группа духовенства моральную ответственность за эту кровь возлагает на патриарха, распространившего по церквям свое послание — прокламацию от 28 февраля. По мнению группы духовенства, это послание на места: явилось сигналом для новой вспышки, руководимой церковной иерархией, гражданской войны церкви против советской власти. Священником Красницким в беседе было указано, что с именем патриарха вообще связано вовлечение церкви в контрреволюционную политику, конкретно выразившуюся, между прочим: а) в демонстративном анафематствовании патриархом большевиков 12 января 1918 года; 6) в выпуске патриархом послания от 15/28 февраля 1922 года, призывавшего к сокрытию в потайных местах церковного имущества, к набатным звонам и к организации мирян в целях сопротивления советской власти. Это послание, по словам свящ. Красницкого, на местах вызвало 1414 кровавых эксцессов; в) в посылке патриархом Николаю Романову в Екатеринбург через епископа Гермогена благословения и просфоры; г) в рукоположении в священный сан и в приближении к высшим иерархическим должностям целого ряда лиц, определенно выявивших себя в качестве приверженцев старого, монархического строя; д) в превращении церкви вообще в политическую организацию, прикрывшую своей ризой и впитавшую в свои приходские советы те безответственные элементы, кои хотят именем церкви и под флагом церкви свергнуть советскую власть. Указав на то, что под водительством патриарха Тихона церковь переживает состояние полной анархии, что всей своей контрреволюционной политикой и, в частности, борьбой против изъятия ценностей она подорвала свой авторитет и всякое влияние на широкие массы, группа духовенства требовала от патриарха немедленного созыва для устроения церкви поместного Собора и полного отстранения патриарха до соборного решения от управления церковью. В результате беседы, после некоторого раздумья, патриарх подписал резолюцию о передаче своей власти до поместного Собора одному из высших иерархов». (Живая Церковь, 1922, № 2, с. 1).

«После Красницкого стал говорить я, — рассказывал А. И. Введенский. — Был я тогда молод и горяч, считал, что я даже стену могу убедить. Говорю, говорю, убеждаю, а патриарх на все отвечает одним словом: нет, нет, нет. Наконец и я замолчал. Сидим мы против него и молчим. Но что же вы от меня хотите, спрашивает он. Надо передать кому-нибудь власть, дела стоят без движения, говорим. Подождите, встал и ушел в другую комнату; через пять минут выносит письмо Калинину, в котором он временно, на время заключения, передает власть одному из митрополитов — Вениамину или Агафангелу. «Я всегда смотрел на патриаршество как на крест; если удастся когда-нибудь от него освободиться, буду благодарить Бога». Благословил нас, и мы пошли».

Таким образом, свидание с патриархом дало, с точки зрения «Живой Церкви», ничтожные результаты: назначение патриархом заместителем одного из архиереев, который по своим убеждениям ничем не отличается от патриарха. Тем не менее пятница 12 мая имела важное значение для обновленческого раскола: устранение патриарха создавало важную юридическую предпосылку для оформления нового правящего центра. На другой день, 13 мая 1922 года, появляется воззвание «Верующим сынам Православной Церкви России» — первый документ, подписанный совместно московскими, петроградскими и саратовскими обновленцами и являющийся программным для «Живой Церкви».

«Братья и сестры во Христе! — писали представители нового движения, рвущиеся к церковной власти. — В течение последних лет, по Воле Божьей, без которой ничего не совершается в мире, в России существует Рабоче-Крестьянское Правительство. Оно взяло на себя задачу устранить в России жуткие последствия мировой войны, борьбы с голодом, эпидемиями и прочее нестроение государственной жизни. Церковь фактически оставалась в стороне от этой борьбы за правду и благо человечества. Верхи священноначалия держали сторону врагов народа. Это выразилось в том, что при каждом подходящем случае в церкви вспыхивали контрреволюционные выступления. Это было не раз. А теперь на наших глазах произошло такое тяжелое дело с обращением церковных ценностей в хлеб для голодных. Это должно было быть подвигом добра к погибающему брату, а превратилось в организованное выступление против государственной власти. Это вызвало кровь. Пролилась кровь, чтобы не помочь Христу — голодающему. Отказом помощи голодному церковные люди пытались создать государственный переворот. Воззвание патриарха Тихона стало тем знаменем, около которого сплотились контрреволюционеры, одетые в церковные одеж-ДЫ и настроения. Но широкие массы народные и большинство рядового Духовенства не пошли на их призыв. Совесть народная осудила виновников пролития крови, и смерть умирающих от голода падет тяжким упреком на тех, кто захотел использовать народное бедствие для своих политических целей. Мы, нижеподписавшиеся священнослужители православной церкви, являющиеся выразителями широких народных кругов, осуждаем действия тех иерархов и тех пастырей, которые виновны в организации противодействия государственной власти по оказанию ею помощи голодающим и в ее других начинаниях на благо трудящихся. Церковь, по самому существу своему, должна являться союзом любви и правды, а не политической организацией, не контрреволюционной партией. Мы считаем необходимым немедленный созыв поместного Собора для суда над виновниками церковной разрухи, для решения вопроса об управлении церковью и об установлении нормальных отношений между нею и советской властью. Руководимая высшими иерархами гражданская война церкви против государства должна быть прекращена. Каждый верный и любящий сын церкви, несомненно, поддержит наше заявление, с коим мы обратились к государственной власти, о предоставлении нам возможности скорого созыва поместного Собора для устроения Церкви и умиротворения народной жизни.

Епископ Антонин.

Представители прогрессивного духовенства города Москвы: свящ. Сергей Калиновский, свящ. И. Борисов, свящ. Вл. Быков.

Представители Петрограда: свящ. Владимир Красницкий, прот. Ал. Введенский, свящ. Е. Белков, псал. Ст. Стадник.

Представители города Саратова: прот. Русанов, прот. Ледовский. 13 мая 1922 года».

(Известия ВЦИК, 1922, 14 мая, № 106, с. 2).

15 мая 1922 года петроградцы были приняты М. И. Калининым, которому вручили письмо патриарха. Ознакомленный, видимо, раньше с текс том письма, председатель ВЦИК ответил, что «Правительство РСФСР принимает к сведению заявление патриарха о его временном самоустранении; однако взять на себя передачу патриаршего поручения к его замести телю оно не может, так как советская конституция предусматривает отде ление церкви от государства». Затем М. И. Калинин, обменявшись рукопо жатиями, простился со священниками. (Во время беседы он несколько раз искоса поглядывал на Введенского, видимо, удивленный его странной для православного священника внешностью.)

16 мая днем состоялась вторая встреча петроградцев с патриархом. На этот раз она была очень короткой: патриарх, выслушав сообщение Красницкого об ответе М. И. Калинина, тут же написал следующее краткое письмо митрополиту Ярославскому Агафангелу:

«Вследствие крайней затруднительности в церковном управлении, возникшей от привлечения меня к гражданскому суду, почитаю полезным для блага церкви поставить Ваше Высокопреосвященство во главе церков-

ного управления до созыва Собора. На это имеется и согласие гражданской власти, а потому благоволите прибыть в Москву без промедления. Патриарх Тихон» (Церковный вестник, Пермь, 1926, № 7, с. З).

17 мая лидеры «Живой Церкви» сделали жест: по настоянию Антонина, еще раньше подавшего от себя лично прошение о помиловании осужденных к расстрелу священников, они составили следующее обращение к председателю ВЦИК:

«Председателю ВЦИК Нижеподписавшихся священнослужителей Православной Церкви

Усерднейшая просьба

Среди общей массы православного духовенства, находящегося в зависимости от экономически господствующих классов, народилась за пять лет революции небольшая группа священнослужителей, нашедших в себе силу и смелость подать свой голос о справедливости борьбы советской России с ее классовыми врагами. Выступая ныне на открытое служение народу русскому в деле умиротворения враждующих и объединения всех честных граждан для возрождения Родины, мы, нижеподписавшиеся, обращаемся с горячей просьбой о помиловании всех осужденных на высшую меру наказания по делу московских священников. Пусть дело милосердия ознаменует начало нового периода церкви русской, пусть наша просьба за осужденных справедливо будет началом доброго влияния на русскую жизнь. Братья — товарищи! Услышьте наш голос, дайте людям жизнь.

17 мая 1922 года. Моск. свящ. Сергий Калиновский Делегаты от прогрессивного духовенства Петроградской епархии: свящ. Вл. Красницкий, свящ. Евг. Белков, прот. Ал. Введенский, псал. Стефан Стадник; от Саратовской епархии: прот. Русанов, прот. Ледовский. (Живая Церковь, 1922, № 2, с. 14.)

17 мая вечером В. Д. Красницкий выехал в Ярославль для переговоров с митрополитом Агафангелом.

День 18 мая 1922 года занимает особое место в истории раскола. В этот день совершенно неожиданно, в отсутствие Красницкого, состоялось третье и последнее свидание живоцерковников с патриархом Тихоном. Это третье свидание имело более важное значение, чем два первых. На этот раз Введенский, Белков и Калиновский вручили патриарху следующий документ:

«ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВУ, СВЯТЕЙШЕМУ ПАТРИАРХУ ТИХОНУ

Ввиду устранения Вашего Святейшества от управления Церковью впредь до созыва Собора, с передачей власти одному из старейших иерархов, фактически сейчас церковь осталась без всякого управления. Это чрезвычайно губительно отражается на течении наличной церковной жизни, московской в частности, порождая этим чрезмерное смущение умов. Мы, нижеподписавшиеся, испросили разрешение государственной власти на открытие и функционирование канцелярии Вашего Святейшества. Настоящим мы сыновне испрашиваем благословения Вашего Святейшества на это, дабы не продолжалась пагубная остановка дел по управлению Церковью. По приезде Вашего заместителя он тотчас вступит во исполнение своих обязанностей. К работе в канцелярии мы привлекаем временно впредь до окончательного сформирования Управления под главенством Вашего заместителя находящихся на свободе в Москве святителей.

Вашего Святейшества недостойнейшие — слуги: протоиерей А. Введенский, свящ. Евг. Белков, свящ. С.Калиновский». (Вестник Св. Синода, 1927, № 1, с. 8).

Патриарх наложил на этом документе следующую резолюцию:

«Пятого (восемнадцатого) мая 1922 года.

Поручается поименованным ниже лицам принять и передать Высокопреосвященному митрополиту Агафангелу, по приезде его в Москву, синодские дела при участии секретаря Нумерова, а по Московской епархии — Преосвященному Иннокентию, епископу Клинскому, а до его прибытия Преосвященному Леониду, епископу Вернинскому, при участии столоначальника Невского.

Для ускорения моего переезда и помещения в патриаршем доме Высокопреосвященного Агафангела прошу отпустить архимандрита Анемподиста (Алексеева).

Патриарх Тихон». (Там же, с. 9).

Неизвестно, по чьей инициативе произошло это третье свидание с патриархом. Видимо, по инициативе А. И. Введенского, но именно в результате этой встречи появилась юридическая возможность сформировать новое Высшее церковное управление. Оно и было сформировано в тот же день. 18 мая 1922 года родилась на свет новая церковная власть, признанная лишь частью верующих. Церковный раскол в этот день стал фактом.

После раскола

За 900 с лишним лет, прошедших со времени крещения Руси, Русская Церковь знала до 1922 года только один великий раскол, потрясший сверху донизу все здание Церкви, — старообрядческий раскол XVII века. С тех пор давно уже в Русской Церкви никто не думал о возможности нового раскола. Еще полгода назад никто не думал о возможности раскола, еще в апреле, когда уже стали поговаривать о расколе, Введенский и Боярский определенно заявили, что «раскола нет», а есть «разномыслие». И вот раскол стал фактом к вечеру 18 мая 1922 года.

В этот вечер в одном из номеров гостиницы, где остановился Введенский, собралось несколько духовных лиц: помимо Введенского, Белкова и Калиновского, здесь появились еще два человека: один из них — это наш «старый знакомый» В.Н.Львов, бывший обер-прокурор Синода во Временном правительстве. В дни гражданской войны В.Н.Львов отсиживался в Крыму, потом уехал за границу. В 1921 году он становится сменовеховцем и в конце года вновь появляется в Москве. Такой же шумный, крикливый, самоуверенный, как был, В.Н.Львов снова начинает увиваться вокруг Православной Церкви, стремясь заработать на начинающемся расколе политический капитал. Вскоре после Львова в гостиницу прибыл тучный, невысокого роста старик, при его появлении все почтительно встали и подошли под благословение. Это был преосвященный Леонид, епископ Вернинский, который, согласно резолюции патриарха, должен был временно принять дела Московской епархии.

Обновленческое движение Русской Церкви изобилует анекдотами. Неожиданное появление епископа Леонида во главе раскола — это, безусловно, из всех этих анекдотов — самый забавный.

Епископ Леонид (в миру Евгений Дмитриевич Скобеев) был типичным представителем старорежимного епископата. За 72 года своей жизни (он родился в 1851 году) епископ никогда не только не вмражал никаких симпатий обновленцам, но, наоборот, всегда был крайним консерватором и убежденным монархистом. «Каждым третьим словом, которое он произносил, было: государь-император», — рассказывал А.И.Введенский. Окончив в свое время Военно-юридическую академию, Евгений Дмитриевич в течение долгого времени был офицером, служа в частях, стоявших в Царстве Польском. Приняв после смерти невесты монашество и став магистром богословия, о. Леонид проделал обычный путь высокопоставленного монаха: будучи в течение длительного времени ректором Виленской духовной семинарии, он был хорошо известен патриарху Тихону. В 1920 году он был рукоположен во епископа — викария Владимирской епархии, а в 1921 году был назначен епископом Вернинским (гор. Верный — Алма-Ата). Он не смог поехать в свою епархию, так как связь Москвы со Средней Азией была в это время из-за гражданской войны крайне затруднена.

Когда возник план церковного переворота, питерцы и примкнувший к ним С.Калиновский оказались перед трудно преодолимым препятствием: не было ни одного епископа, который согласился бы их возглавить. Правда, заядлым обновленцем был издавна епископ Антонин Грановский, но, как мы видели, он до самого последнего времени не давал окончательного согласия на сотрудничество с живоцерковниками. Кроме того, этот человек, независимый, смелый, обладающий темпераментом бунтаря, всегда возбуждал в живоцерковниках чувство, близкое к страху, «никогда нельзя было знать, что он выкинет» (выражался А.И.Введенский). Тут-то и всплыло неожиданно имя захолустного епископа, случайно проживавшего в то время в Москве. Епископ Леонид был удобен для живоцерковников и еще в одном отношении: имя Антонина, «смутьяна» и бунтаря, было слишком одиозным, оно могло сразу насторожить патриарха; имя же решительно ничем не замечательного епископа Леонида придавало всей живоцерковной затее в глазах патриарха сравнительно безобидный характер. Так или иначе теперь епископ Леонид был единственным человеком, который придавал совершившемуся перевороту видимость законности.

А.И.Введенский (от петроградской группы) и С.Калиновский (от имени московского «прогрессивного» духовенства) почтительно приветствовали в его лице главу нового церковного управления. Затем началось «распределение портфелей». А.И.Введенский и В.Д.Красницкий (все еще не вернувшийся из Ярославля) были назначены заместителями председателя, С.Калиновский и Е. Белков были назначены членами Высшего церковного управления. В.Н.Львов дал понять, что он мог бы оказать очень ценное содействие новому Управлению, так как имеет опыт в церковной реформации. Намек, однако, «не поняли» и в состав Управления В.Н.Львова не включили. А.И.Введенский сообщил, что на другой день патриарх должен быть переведен в Донской монастырь и новое Управление начнет функционировать в Троицком подворье. Тут же было решено, что тотчас после водворения в подворье Управление поведет переговоры с епископом Антонином о совместной работе, не включая его, однако, в свой состав. Так окончилось 18 мая 1922 года — первый день раскола Русской Церкви.

Второй день раскола ознаменовался также рядом событий: рано утром из Ярославля явился страшно недовольный тем, что действовали без него, В.Д.Красницкий. Он тут же предложил включить в состав Высшего Церковного Управления прот. Поликарпова, которого он считал своим сторонником. Это предложение было принято.

В ночь на 19 мая из Троицкого подворья был вывезен Святейший патриарх Тихон. Перевезенный в Донской монастырь, патриарх был заключен под строжайшей охраной, в полной изоляции от внешнего мира, в небольшой квартирке над монастырскими воротами, в которой раньше жили архиереи, находившиеся на покое. Только один раз в день, в 12 часов, заключенный патриарх выходил на балкон; каждый раз при этом он видел вдали группы людей, склоняющих головы при его появлении; им он издали посылал благословение. В таких условиях предстояло ему пробыть ровно год.

Днем 19 мая члены Высшего церковного управления, или, как его начали сокращенно называть, ВЦУ, переехали в Троицкое подворье. Здесь их ждал сюрприз: в розовой гостиной — в той самой, в которой их принимал накануне патриарх, их встретил Антонин Грановский, который безапелляционно заявил, что он решил возглавить новое Высшее церковное управление, открыл первое заседание и сразу начал всем распоряжаться, ведя себя так, точно он находился в завоеванной стране. Инициаторы церковного переворота не решились возражать, а А.И.Введенский даже выразил по этому поводу свою радость. Так начал функционировать новый высший орган Русской Церкви. Не приходится долго говорить о том, что этот орган не имел никаких канонических оснований для своего возникновения. Резолюция патриарха, на которую любили ссылаться обновленческие канонисты, уполномочивала троих священников (Введенского, Белкова и Калиновского) лишь принять канцелярию для передачи ее заместителю патриарха митрополиту Агафангелу. Что касается епископа Леонида, то он был уполномочен только управлять одной Московской епархией до прибытия в Москву епископа Иннокентия, правда, митрополит Агафангел в Москву, как мы увидим, не прибыл; однако живоцерковники даже не подождали возвращения из Ярославля Красницкого — и тут же сформировали свое ВЦУ. Впрочем, идеологи «Живой Церкви» обычно не очень настаивали на ее каноничности — в то время в ходу был термин: «церковная революция». Бывают в истории церкви, говорили живоцерковники, такие моменты, когда канонические нормы неприменимы. Сама грандиозность задачи — обновление церкви вполне искупает все канонические погрешности. Во всем этом идеологи «Живой Церкви», безусловно, были правы. Беда, однако, в том, что, как увидим ниже, ВЦУ с первых же дней своей деятельности стало проводить глубоко ошибочную, идейно порочную линию.

В первые же дни после сформирования ВЦУ перед деятелями раскола встала трудная задача: надо было разъяснить рядовому духовенству и верующему народу смысл совершившегося переворота. 23 мая состоялась первая встреча членов ВЦУ с московским духовенством: в этот день состоялось собрание духовенства Хамовнического района. Введенский и Красницкий, выступившие с докладом, были встречены обструкцией; духовенство этого района категорически отказалось поддерживать ВЦУ. Примерно такая же картина наблюдалась и в других районах. Представители питерской группы несколько раз совершали литургию в московских храмах, однако всякий раз, как только кто-либо из них начинал говорить проповедь, слова проповедника перекрывались протестами верующих — каждое подобное богослужение превращалось в скандал; милиция являлась постоянным гостем на этих служениях. Не лучше обстояло дело и на диспутах. Обновленческих ораторов прерывали криками, осыпали ругательствами, бомбардировали оскорбительными записками.

О той атмосфере, которая господствовала тогда на диспутах, дают довольно верное представление два объективных наблюдателя: толстовец Ив. Трегубов, сотрудничавший тогда в «Известиях», и писательница О.Форш.

«— Правительство, объявляемое вами безбожным, — говорил Антонин 10 июня 1922 года в Московской консерватории, — предоставляет нам полную свободу как во внутренней, так и во внешней организации. Оно требует от нас только того, чтобы мы не враждовали против него. Если же Троицкое подворье до сих пор страдало, зажималось в тиски, то только потому, что оно было явно оппозиционно по отношению к советской власти… Широкие массы верующих, воспитанные на старых основах царизма, жалуются на власть, что она прижимиста, но почему? Потому что вы ершитесь против нее. И я уверен, что если бы Врангель пришел к нам, то духовенство с хоругвями вышло к нему навстречу.

— Верно! — кричат одни.

— Неверно! — кричат другие. Поднимается сильный шум.

— Вы не хотите сознаться, — говорит Антонин. — …Особенно много неприятного нам пришлось выслушать о расстреле пяти человек из одиннадцати, приговоренных к расстрелу, и главным виновником сочли меня. Нет, друзья, виноват в расстреле не я, а вы (крики: «Вы»). И доказательство этому следующее: я ставлю себе в заслугу, что я спас по крайней мере шесть человек (громкие аплодисменты). Когда был произнесен приговор, я имел беседу с властями и ходатайствовал о помиловании и смягчении участи осужденных. Мне сказали, что помиловать всех нельзя, и спросили, за кого я ходатайствую. Я ответил, что мне все одинаково дороги и я прошу всех их помиловать. После того здесь, в этом зале, были два диспута. Вы не стеснялись высказывать антисоветские настроения и этим отяготили судьбу осужденных…

В заключительном слове Антонин огласил следующую, полученную им записку: «Лжеепископ Антонин, мерзавец и убийца. Идти против большевиков — это признать Христа и Ему служить». При личном свидании со мной Антонин передал мне и другие записки. Большинство из них ругательные. Но есть и сочувственные». (Известия, 1922, 11 июня, № 128, с. З. Трегубое. Задачи новой церкви.)

Не менее колоритно изображает один из диспутов, происходивших летом 1922 года в Петрограде с участием А.И.Боярского и А.И.Введенского, Ольга Форш.

«Темно в окнах. Взволнованы, — читаем мы в ее рассказе «Живцы», — необычайны солдатские лица, бороды староверов рядом с матросами и буденовскими шапками. Полна зала вздохов, волнений. То тут, то там возгласы: «Без Агафангела рукоположение неправильно! Патриарх не благословил…» На эстраде любимый рабочий батюшка (конечно, Боярский). Кричит одна: перекрестись, батюшка, священнику речь крестом начинать. Вскинул назад волосы, чуть улыбнувшись, перекрестился рабочий батюшка и снова апокалиптическое, как заклинание, имя: А-га-фан-ге-ла».

Говорит главный (Введенский) в черном подряснике, в белых башмаках. Крест кокетливо, на тонкой цепочке, чуть-чуть, как брелок. Революционно — нет, митингово — говорит об изъятии ценностей, о черносотенной пропаганде, о Соборе в Карловцах, где духовенству предложена была тактика белых генералов: восстановить дом Романовых. От быстроты то воздетых, то опущенных рук струятся складки подрясника, широкий рукав общелкивает запястье, голос пронзительно бьет по слуху. В конце речи он побеждает, большинство вовлекается в истерический его вихрь… Протоиерей кончил речь. Вдруг, побледневший, он выкликнул: «Какая гибель, какая пустота в душе без Христа!» Как-то покачнулся, минуту казалось — упадет и забьется. Нет, дошел. Сел и вдруг жалко улыбнулся. Улыбка, беспомощная и замученная, на миг сделала его похожим на одного из безумных апостолов Врубеля». (Форш О.Д. Летошний снег. М.-Л., 1925, с.113–114.)

Положение ВЦУ, надо сказать, было нелегким: крайне недоброжелательно и недоверчиво встреченное верующим народом, оно должно было выслушивать выговоры и властные окрики и с другой стороны.

«Войдя в стены Троицкого подворья, новое ВЦУ, к сожалению, проявило микроскопическую долю революционной энергии, — свысока поучал ВЦУ расстрига М.Горев в явно инспирированной свыше статье. — В деле полного устранения нынешней правящей клики епископов оно не сделало почти еще ничего. В этом отношении обер-прокурор при Временном правительстве действовал смелее и решительнее. Окруженное контрреволюционным кольцом приходских советов ВЦУ должно было действовать гораздо смелее и решительнее, чем Львов. Конечно, очень хорошо, что священник Красницкий, заглянув под кровать архиепископа Никандра, обнаружил там, вместе с английскими и американскими мешками, очень тонкую ниточку, тянувшуюся из патриаршего подворья к заграничным капиталистам и биржевикам, но было бы еще лучше, если бы тот же священник Красницкий заглянул в провинциальные углы и везде пресек самую возможность со стороны церковных князей контрреволюционных мятежнических посланий и воззваний… Утверждение Президиумом ВЦИК приговора в отношении пяти осужденных из одиннадцати, приговоренных московским Губревтрибуналом к высшей мере наказания, должно не только отрезвить некоторые горячие контрреволюционные поповские головы, но и преподать уроки элементарной политической азбуки новому ВЦУ. Оно должно почище выметать свои авгиевы конюшни. В дальнейшем оно должно сделать совершенно невозможными какие-либо мятежнические действия со стороны правящей епископской клики…» (Известия ВЦИК, 1922, 2 июня, № 121, с. 2, Горев Мих. Агония церковной контрреволюции.)

ВЦИК не осталось глухим к «увещеваниям» Мих. Горева и его покровителей. Тотчас после сформирования нового органа реформаторы принялись за борьбу с контрреволюцией. Главную роль в этой борьбе взял на себя заместитель председателя ВЦУ протоиерей В.Д.Красницкий. Уже в первые дни существования ВЦУ выработался известный шаблон в деятельности заместителя председателя. Обычно о. Красницкий выступал с докладом на собрании духовенства того или иного благочиннического округа. В своем докладе В.Д.Красницкий излагал историю возникновения ВЦУ, его структуру и его задачи. Говорил он ясно, спокойно, хорошим литературным языком, но без всякого пафоса и воодушевления; свою речь он обычно иллюстрировал документами, которые вынимал из объемистого портфеля, лежавшего всегда против него на кафедре. Если бы не_ряса и наперсный крест, могло бы показаться — хозяйственник из треста делает доклад на производственном совещании. После доклада начинались прения и предлагалась резолюция. Главные оппоненты Красницкого через несколько дней обычно арестовывались и высылались из Москвы. Таким образом был выслан, например, протоиерей Счастнев, особенно рьяно возражавший Красницкому на собрании духовенства Хамовнического округа 23 мая 1922 года.

Надо сказать, что Красницкий не только не скрывал того, что пишет на своих идейных противников политические доносы, но даже это ставил себе в особую заслугу. Часто он открыто угрожал с кафедры своим противникам, что об их контрреволюционной деятельности будет сообщено гражданской власти. Если учесть, что, согласно живоцерковной фразеологии, ВЦУ являлся органом «церковной революции», а Красницкий, разумеется, главным революционером, то это означало, что Красницкий фактически грозил политическими доносами всем инакомыслящим.

В качестве примера подобных доносов можно привести хотя бы постановление ВЦУ от 6 августа 1922 года, принятое по настоянию В.Д.Красницкого. «В связи с контрреволюционной агитацией, ведущейся около храма Христа Спасителя в Москве и в самом храме, постановлено: а) считать причт храма виновным в допущении агитации и непринятии мер к недопущению таковой; б) протоиереев: настоятеля храма Арсеньева, Хотовицкого и Зотикова перевести в Семиреченский край в распоряжение местного духовного начальства; в) просить Наркомат юстиции произвести следствие о контрреволюционной деятельности при храме Христа Спасителя». (Живая Церковь, 1922, № 6–7.) Интересно отметить, что настоятелем храма Христа Спасителя, на место прот. Арсеньева, был назначен не кто иной, как сам «революционнейший» о. Красницкий.

С июня 1922 года Красницкий, выполняя желание Мих. Горева, начинает «заглядывать» в медвежьи углы; совершать гастроли в провинцию. Здесь он действует теми же методами, что и в Москве. Можно указать, например, что посещение Красницким городов Тулы и Ярославля сопровождалось многочисленными арестами среди духовенства. Если учесть при этом, что арестовывались далеко не все те, на кого доносили Красницкий и его друзья, что из тех, кто был арестован по его доносу, многие потом освобождались, так как органами ГЦ У не было найдено причин для репрессий, то вряд ли можно удивляться тому, что имя Красницкого вскоре стало одним из самых ненавистных имен для всей русской церкви. «Никто не компрометирует нас так, как Красницкий», — говорил Введенский.

Между тем именно Красницкий стал главным лидером. «Живой Церкви», оттеснив на задний план в первые месяцы после переворота всех остальных руководителей. «Агитация и организация!» — таков лозунг, провозглашенный им с церковной кафедры. По его инициативе был учрежден особый институт уполномоченных ВЦУ, которые назначались фактически самим Красницким из священников-живоцерковников, пользующихся доверием власти, в тесном контакте с которой они действовали. Уполномоченный ВЦУ по Московской области был «сам» В.Д.Красницкий, по Петрограду — прот. о. Михаил Гремячевский и т. д. Такими методами приводили непокорное духовенство к верности новой церковной власти.

О том, насколько принципиальными людьми были «обращенные» таким образом в «Живую Церковь» духовные лица, можно судить хотя бы по двум следующим примерам: в журнале «Живая Церковь» № 2 сообщалось, что Ревтрибунал гор. Иваново-Вознесенска постановил привлечь к ответственности за сокрытие церковных ценностей местного епископа Иеро-фея, «занявшего крайне реакционную позицию». Однако в № 3, вышедшем через две недели, уже была напечатана статья Иерофея «Нужен ли патриарх», выдержанная в духе стопроцентной живоцерковной идеологии. Таким образом, для «перемены позиции» епископу понадобилось ровно две недели. Как тут не вспомнить гоголевского смотрителя богоугодных заведений, который хвастался тем, что больные у него, «как мухи, выздоравливают». Такой же «победой» главного «смотрителя» «Живой Церкви» В. Д. Красницкого было обращение им «в свою веру» епископа Белевского Виталия (будущего обновленческого первоиерарха). Всякий, кто знал преосвященного Виталия в какой бы то ни было период его долгой жизни, может засвидетельствовать, что он всю жизнь был крайним консерватором, который не только никогда не помышлял ни о каком обновлении Церкви, но даже (по ограниченности своего кругозора) не мог понять, что подразумевается под этим термином. Это не помешало ему номинально возглавлять обновленческую церковь на протяжении 12 лет. Сразу после посещения Тулы В.Д.Красницким епископ Виталий становится ярым живоцерковником.

Большинство духовенства и рядовые верующие, однако, с негодованием отворачивались от живоцерковников, особенно болезненно была воспринята попытка «Живой Церкви» укорениться в Петрограде.

Здесь мы подходим к одной из самых мрачных и трагических страниц в истории Русской Церкви; к сожалению, долг честных историков не позволяет нам ее пропустить.

Первым вопросом, который встал сразу же после сформирования ВЦУ перед вождями «реформации», был вопрос о подчинении Управлению Петроградской церкви. Вопрос этот имел сугубое значение, так как Петроград тогда еще не утратил своего значения церковной столицы, он все еще был главным центром религиозной интеллигенции в России; кроме того, Петроград являлся колыбелью обновленческого движения — и от того, как будут приняты там «московские новости», зависело многое. Между тем из Питера приходили в Москву тревожные вести: говорили о резко отрицательном отношении к перевороту митрополита Вениамина, о сдержанном отношении к нему питерских церковных либералов. А.И.Боярский — самый авторитетный после Введенского лидер обновленчества — не только отказался в свое время выехать вместе с членами петроградской группы в Москву, но и при известии о сформировании ВЦУ занял весьма сдержанную позицию.

24 мая было принято решение послать в Петроград А.И.Введенского; при этом ВЦУ рассчитывало не только на популярность знаменитого проповедника в кругах питерской интеллигенции, но и на личную его близость к митрополиту Вениамину. Он выехал в Петроград в тот же день, с вечерним поездом, имея в кармане следующий документ:

«Российская Православная Церковь. Высшее Церковное Управление. Москва. Троицкое подворье. № 17. 24 мая 1922 года

УДОСТОВЕРЕНИЕ

Дано сие протоиерею Александру Иоанновичу Введенскому, настоятелю церкви Захарии и Елизаветы в Петрограде в том, что он, согласно резолюции Святейшего Патриарха Тихона, является полномочным членом ВЦУ и командируется по делам церкви в Петроград и другие местности Российской Республики.

За Пред. ВЦУ: епископ Леонид,

Печать. Секретарь: Невский.

(См.: Введенский. Церковь и революция, Пгр., 1922, с. 23.)

25 мая 1922 года А.И.Введенский, тотчас по приезде в Петроград, явился к митрополиту. Тревожно было в это время в Александро-Невской Лавре, где жил митрополит. Только что происходило вскрытие мощей святого благоверного князя Александра Невского, которое, впрочем, прошло без особых инцидентов. Несколько дней назад митрополит получил известие о том, что он привлечен к суду за сопротивление изъятию из храмов ценностей, и с него была взята подписка о невыезде из Петрограда. Митрополит, однако, был совершенно спокоен и по обыкновению служил почти каждый день литургию в своей крестовой церкви. В тот день был праздник Вознесения Господня, и митрополит служил литургию в соборе. Он казался несколько утомленным; однако принял Введенского сразу; он говорил вежливо, но холодно, без обычной ласки, и, благословив своего когда-то любимого священника, не дал ему обычного целования. Несколько смущенный в начале беседы, А.И.Введенский затем быстро пришел в себя и произнес перед митрополитом целую речь (ее можно было бы повторить и перед десятитысячной аудиторией). Митрополит слушал молча и только тогда, когда А.И.Введенский показал свой мандат, задал вопрос:

«А почему здесь нет подписи Святейшего патриарха?» — «Но зато ВЦУ есть, а патриаршия резолюция дана черным чернилом на белой бумаге», — быстро сказал Введенский, но митрополит, поднявшись, молча благословил священника и отпустил его движением руки…

А через несколько дней, в воскресенье 28 мая 1922 года, с церковных амвонов было оглашено следующее послание митрополита к своей пастве:

«ПОСЛАНИЕ К ПЕТРОГРАДСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ПАСТВЕ

Да все едины будут, яко же Ты, Отче, во Мне и Аз в Тебе, да и тии в нас едино будут (Иоанн 17,11).

Тревожно бьются сердца православных, волнуются умы их. Сообщение об отречении Святейшего Патриарха Тихона, об образовании нового высшего церковного управления, об устранении от управления епархией Петроградского митрополита и т. п. вызывает великое смущение. Вместе с вами, возлюбленная паства, переживаю сердечную тревогу, со скорбью наблюдаю волнение умов и великое смущение верующих. Чувствую вашу чрезвычайную потребность слышать слово своего архипастыря по поводу всего переживаемого церковью. Иду навстречу этой потребности. От Святейшего Патриарха никакого сообщения об его отречении и учреждении нового высшего церковного управления до сего времени мною не получено, поэтому во всех храмах епархии по-прежнему должно возноситься его имя. По учению церкви епархия, почему-либо лишенная возможности получить распоряжение от своего Патриарха, управляется своим епископом, пребывающим в духовном единении с Патриархом. Епархиальный епископ есть глава епархии. Епархия должна быть послушна своему епархиальному епископу и пребывать в единении с ним. «Кто не с епископом, тот не в Церкви», — говорит муж апостольский Игнатий Богоносец. Епископом Петроградским является митрополит Петроградский. Послушаясь ему, в единении с ним — и вы будете в Церкви. К великому прискорбию, в Петроградской церкви это единение нарушено. Петроградские священники: протоиерей Александр Введенский, священник Владимир Красницкий и священник Евгений Белков, без воли своего митрополита, отправились в Москву, приняв там на себя высшее управление церковью. И один из них, протоиерей А.Введенский, по возвращении из Москвы, объявляет об этом всем, не предъявляя на это надлежащего удостоверения Святейшего Патриарха. Этим самым по церковным правилам (Двукр. собор; прав. Вас. Великого) они ставят себя в положение отпавших от общения со святой церковью, доколе не принесут покаяния пред своим епископом. Такому отлучению подлежат и все присоединяющиеся к ним. О сем поставляю в известность протоиерея А.Введенского, свящ. В.Красницкого и свящ. Е.Белко-ва, чтобы они покаялись, и мою возлюбленную паству, чтобы никто из них не присоединялся к ним и через это не отпал от общения со святой церковью и не лишил себя ее благодатных даров.

Слушайтесь Пастыреначальника нашего Господа Иисуса Христа. Да будете все едины с вашим архипастырем. Чтобы никто из вас не погиб, слушайте своего епископа со слов Господа. «Слушающий вас Меня слушает» (Лк.10,16). Блюдите единение веры в союзе мира (Ефес. 40, 3). И Бог любви и мира да будет с вами.

Вениамин митрополит Петроградский,

15/28 мая 1922 г.»

(Петроградская Правда, 1922, 30 мая, № 118.)

А на другой день, в понедельник 29 мая 1922 года, Петроград облетела весть об аресте митрополита. Он гулял в этот день, как ежедневно, на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры — побывал на могиле блаженного Матфея, когда запыхавшийся келейник принес ему известие о том, что в митрополичьей канцелярии происходит обыск. Перекрестившись, митрополит пошел в канцелярию, в которой несколько человек рылось в бумагах. А.И.Введенский также был здесь — в качестве представителя ВЦУ он явился принимать канцелярию. Завидев митрополита, он подошел к нему под благословение. «О.Александр, мы же с вами не в Гефси-манском саду», — спокойно сказал владыка, не давая своему бывшему любимцу благословения, а затем все с тем же спокойствием выслушал объявление о своем аресте.

Митрополит был арестован 29 мая 1922 года, и в тот же день вступил в обязанности управляющего Петроградской епархией викарный епископ Ямбургский Алексий (впоследствии Святейший патриарх).

Историки сродни гробокопателям: им очень редко приходится иметь дело с живыми людьми. «История не любит живых имен», — говорил еще Н.М.Карамзин, основоположник русской историографии. В тех же случаях, когда, в порядке исключения из правила, историку приходится иметь дело с живыми людьми, он обязан, как и всегда, говорить правду и только правду, независимо от того положения, которое занимает здравствующий исторический деятель. Постараемся не отступить от этого принципа и в данном случае[14].

Мы не будем излагать здесь биографию патриарха, так как она неоднократно и достаточно полно излагалась на страницах «Журнала Московской Патриархии»; укажем, в частности, на статью «Первосвятитель Русской Церкви» (к восьмидесятилетию патриарха Алексия), в которой жизненный путь юбиляра описан достаточно подробно и тщательно. В те дни, когда Русская Церковь праздновала восьмидесятилетие своего предстоятеля [в 1957 г.], были написаны также следующие строки, которые мы нынче считаем целесообразным привести здесь.

«НЕОПУБЛИКОВАННАЯ СТРАНИЦА ИЗ ЖИЗНИ ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ

Я Анатолий Левитин, православный христианин, отвечая за каждое написанное здесь слово перед Богом и своей совестью, взирая на образ Божией Матери Иверской, пишу следующее. В 1921 году я слышал от Александры Васильевны Волковой, проживавшей в Ленинграде по 3-й Линии Василь-евского острова, 10, кв.8, следующее: Александра Васильевна, хорошо и давно знавшая епископа Алексия, рассказывает, что тотчас после его вступления в должность управляющего Петроградской митрополией, он был вызван в некое нецерковное учреждение (помещавшееся по Гороховой ул., 2) и ему был предъявлен ультиматум: трое священников, отлученных митрополитом от церкви, должны быть восстановлены в своих правах — в противном случае митрополит будет расстрелян. Епископ Алексий, ссылавшийся сначала на свою некомпетентность, затем просил дать ему неделю на размышление. Эта просьба епископа была удовлетворена. Затем, на протяжении недели, происходили совещания в Епархиальном совете, причем по указанному вопросу мнения разделились. Викарные епископы — собратья владыки Алексия — также не могли установить по этому поводу единой точки зрения. В конце концов, в Епархиальном совете победила та точка зрения, что необходимо идти на все для спасения жизни владыки-митрополита. Через несколько дней епископ Алексий информировал близких ему людей о том, что им принято решение восстановить в общении с церковью отлученных — А.И.Введенского и его товарищей. При этом родной отец епископа Алексия В.А.Симанский сказал своему сыну: «Ты, Алексий, должен заручиться официальным документом за подписью членов Епархиального совета». Однако епископ отверг этот совет, заявив, что требовать документ означало бы демонстрировать недоверие к духовным лицам. В результате епископ Алексий составил соответствующее послание к петроградской пастве (текст его см. ниже). Когда епископ узнал, что митрополит Вениамин все же приговорен к расстрелу, он разрыдался, как ребенок.

Все сказанное мне А.В.Волковой, умершей в феврале 1932 года, вполне подтверждается тем, что я слышал впоследствии от А.И.Введенского, а также от двух ныне здравствующих иерархов[15] Русской Православной Церкви.

9 ноября 1957 года».

Как бы то ни было, 4 июня 1922 года в праздник Троицы в Лаврском соборе среди молящихся распространялось следующее воззвание епископа Алексия:

«Обращение к петроградской православной пастве.

В настоящее время петроградская православная паства находится в чрезвычайном волнении, которое в иных местах переходит в открытые выступления, как мне официально сообщено государственной властью и некоторыми представителями духовенства, в выступления, явно нарушающие общественный порядок и тишину, навлекающие подозрения в политических побуждениях.

Такие обстоятельства могут принести губительные последствия для всей церкви. Новые беды и испытания лягут не только на прямых виновников нарушения общественного порядка, но, может быть, и на многих невинных в чужих преступлениях.

Я обращаюсь ко всем верующим с архипастырским призывом к миру. Мир имейте и любовь христианскую между собой и успокойтесь в сознании, что я, как архипастырь ваш, стою на страже блага церкви и уповаю с Божьей помощью это благо охранить и дать мир, к которому так стремится душа христианская.

Одним из поводов к волнениям и смущениям послужило, между прочим, известное послание митрополита Вениамина от 15 мая, где он объявляет отпавшими от церковного общения протоиерея Александра Введенского и всех присоединившихся к нему. Основанием к этому посланию для Владыки была недостаточная наличность доказательств в том, что протоиерей Александр Введенский участвует в Высшем Церковном Управлении, имея на то благословение Патриарха Тихона. Рассмотрев данные, представленные мне прот. А.И.Введенским, и приняв во внимание новые доказательства, что такое благословение имелось налицо, я нашел возможным как непосредственный и законный преемник Владыки Митрополита Вениамина по управлению Петроградской епархией подвергнуть это дело новому рассмотрению. Протоиерей Введенский представил мне прошение, в коем он свидетельствует, что он желает быть верным сыном Православной Церкви, пребывает в каноническом общении со своим епископом и что сам он никогда не прерывал этого общения и просит разрешить то тягостное недоразумение, которое произошло в настоящее время в связи с его действиями. Владыка Митрополит сам считал достаточным для восстановления общения с прот. Введенским и теми, кто с ним действовал, представления ими исчерпывающих доказательств того, что они имели благословение Святейшего Патриарха.

Ввиду исключительных условий, в какие поставлена Промыслом Божиим церковь петроградская, и, не решаясь подвергнуть в дальнейшем мире церковном какого-либо колебания, я, призвав Господа и Его небесную помощь, имея согласие Высшего Церковного Управления, по преемству всю полноту власти замещаемого мною Владыки Митрополита, принимая во внимание все обстоятельства дела, признаю потерявшим силу постановление Митрополита Вениамина о незакономерных действиях прот. Александра Введенского и прочих упомянутых в послании Владыки Митрополита лиц и общение их с церковью признаю восстановленным. В тяжелую минуту церковных смут соединимся в любви друг к другу, будем молиться, чтобы грядущий православный церковный Собор успокоил все мятущееся и дал новые благодатные силы всем нам служить Господу и миру церковному. «Тем же убо, — по апостолу, — мир возлюбим и яже к созиданию друг ко другу». (Римл.14,19)

Управляющий Петроградской епархией Алексий,

епископ Ямбургский.

Настоящее обращение благословляется прочитать во всех церквах.

Епископ Алексий.

В праздник Троицы 4 июня 1922 года А.И.Введенский уже совершал литургию в своей церкви, а вечером выступал перед многотысячной аудиторией во Дворце Урицкого (бывший Таврический дворец). –

Аршинные буквы афиш извещали о предстоящем выступлении знаменитого оратора, имя которого в эти дни облетело всю мировую прессу;

толпы людей осаждали подъезд дворца, — в большом зале бывшей Государственной Думы, под восторженные крики «психопаток», выходил на трибуну прославленный вития, а недалеко, через несколько улиц, в тюремных камерах томились митрополит Вениамин, которому Введенский был в значительной степени обязан своей карьерой, 84 петроградских священника и большое количество представителей религиозной интеллигенции.

Является величайшей загадкой, каким образом А.И.Введенский — добрый, сердечный человек, к тому же — искренне религиозный, мог с такой непостижимой легкостью переступать через людское горе — слезы и кровь. И думается, что разгадка в том опьяняющем действии, которое оказывал на него успех… «А вы знаете, хорошо быть триумфатором, хорошо…» — говорил он одному из авторов как-то с мечтательной улыбкой, видимо, вспоминая свои прошлые «триумфы». Эта болезненная жажда успеха странно сочеталась у него с религиозным порывом. «Если взять мою внутреннюю жизнь, то она вся полна света, и внешним выражением ее является успех, иногда триумфальный успех», — записывал он 12 сентября 1939 года в дневнике, в день своего пятидесятилетия.

Успех был необходим его мятущемуся декадентскому сознанию, как единственное, что могло примирить его с пустотой жизни.

Жизнь пуста, безумна и бездонна,

Выходи на битву, старый рок!

И в ответ — победно и влюбленно

В снежной мгле поет рожок.

А. Блок Серебряный рог — рог успеха — пел Введенскому вечером 4 июня 1922 года. В этот день одаренный проповедник превзошел самого себя. Его речь, впоследствии изданная отдельной брошюрой под заглавием «Церковь и революция» [Прот. Введенский. «Церковь и революция». Петр, 1923.], звучит даже в стенограмме; произнесенная с кафедры эта речь буквально заворожила слушателей. Оратор начал с праздника Троицы — праздника, который является днем рождения Церкви (мы приводим выдержки из этой речи, так как брошюрка, изданная около 40 лет назад тиражом в пять тысяч экземпляров, уже давно стала библиографической редкостью).

«Церковь Христова, церковь Господня выходит перед нами юной, прекрасной девушкой, — пламенно импровизировал оратор, — в светозарной одежде, с белыми лилиями в руке. Как ясен ее взор, сколько огня любви в ее поступках. И мы видим это победное шествие юной невесты Христовой. Церковь Христова вошла в мир, чтобы из вертепа, из кабака сделать его светоносным чертогом нездешней правды… А ведь в сущности предприятие апостолов — будем говорить языком человеческим — было по своему замыслу безумием: 12 рыбаков, малограмотных, закидывающих свои неводы в спокойные галилейские воды, выходят со всемирным неводом поймать все человечество. Перед ними был гордый Рим, перед ними были культурные Афины, против них была вся цивилизация, все Платоны с их достижениями, вся красота античной культуры, вся мощь римской государственности и, наконец, весь пышный букет мистических и иных ересей и сект, что такой волной заливают римское государство к моменту появления христианства.

Какое новое слово могло христианство сказать миру? Какую новую правду, новую истину могли эти грязные, неученые 12 галилейских рыбаков представить? И помните то слово, с которым вышел к Господину Истины античный мир в лице Пилата? Вот перед ним стоит Истина, сама Истина, вся сплошь написанная огненными заглавными буквами, а скептический, холодный ум много думавшего, много видевшего и ничему не верившего римлянина холодно бросает: что есть истина? И не ожидая ответа, поворачивается Пилат, чтобы осудить Христа. Разве мы не имели все основания полагать, что, когда ученики этой единой Истины, конечно, без конца слабейшие, чем сама эта Истина, войдут и скажут не одному Пилату, а всем Пилатам, всей античности: с нами истина, то вот эта античность должна была бы так же повернуться спиной к этим галилейским рыбакам и сказать: что есть истина? А мы видим, наоборот, мы видим, как шатается престол за престолом в римском государстве, как одна попытка за другой задушить христианство кончается ничем. Мы видим Домицианов и Диоклетианов с сверкающим мечом, чтобы сразить зарвавшихся безумцев, и мы слышим из глубины веков, слышим этот звон, трагический и страшный, с которым падают эти мечи из рук Домицианов и Диоклетианов. Кто вырвал этот меч? Какой новый меч противопоставило христианство этой силе язычества? Та же самая истина, ибо если апостолы были слабы как человеки, если они были иногда просто неграмотны, они были теми, кто верили в истину, шли за истиной, обладали истиной, и эта истина победила мир. Это была истина любви. Они бросили в мир это благословенное имя Непостижимого Бога — Любовь. Это так просто. Это так просто, но и так трудно; это так трудно, но и так радостно; это так радостно и так пленительно, что весь мир поверил этому, — и к IV веку мы видим у ног Иисуса Христа склоненным весь мир…

Так было. А дальше? Дальше случилось роковое, неизбежное — раз это было, ибо в истории нет ничего случайного. Это знаем все мы — и верующие, и неверующие. Мы видим, как подошли к Церкви Господней льстивые, как подошли к Церкви Господней лукавые, как подошли к Церкви Иисусовой не полюбившие ее, а только сказавшие: люблю тебя. Или, как прекрасно заметил один учитель христианский: «За Церковью Господней стали ухаживать не ради ее красоты, а ради ее приданого». Церковь стала такой огромной силой, что из политических соображений стало в высокой степени важным для византийских императоров видеть в церкви не некоторую, хотя бы и священную оппозицию, но свою сначала союзницу, а потом… пленницу; оковало государство Церковь, и на белоснежные одежды невесты Господней — смотрите внимательно! — накладываются кандалы и цепи. К Церкви Господней подходят все эти византийские, лонгобардские, франкские монархи, они приносят добычу — золото и серебро — и те драгоценности, что в неправедных боях добывали силой воинской, они приносят ей, как дар, они золотят ее купола, они драгоценностями расцвечивают ее стены, они дают ей бесконечное количество земель и рабов, но… Посмотри, разве ты не видишь, когда какой-либо льстивый император целует благоговейным поцелуем руку невесты Господней, он в то же время накладывает на нее кандалы и цепи, пусть золотые… Церковь попадает в плен к государству. Церковь держится скованной, в клетке. Да, эта клетка громадная; она такая большая, что может показаться, что ее нет… Да, кандалы, оковы и цепи, они не железные, не стальные, чтобы сразу было видно их безобразие. Они, может быть, подобны тонкой паутинке золотой ниточки, но она металлическая и держит крепко.

И попала птица Господня в руки человеческие, и не могла она больше взлетать орлиными крылами своими, не могла парить она больше над миром и возвещать миру правду. Были отдельные голоса святых, праведных и богоносных, здесь и там говорящих и кричащих и убегающих в пустыни, чтобы не видеть этого порабощения Церкви государством. Это были те немногие путеводные огни, что все горели и горят в небе церковном. Но это меньшинство, а большинство — большинство стало благополучно прислуживать, служить и выслуживать милости у всевозможных императоров и королей, будь то Византия, будь то Западная Франция или наша северная русская церковь… И вот в эту минуту проходят передо мной эти богоносные праведники, эти смиренные русские святые: Ионы, Филиппы, Сергии Радонежские, подвигами своими спасавшие себя и других, молящиеся, постящиеся, забывшие себя и отдающие свою душу в едином порыве любви к Богу. Радостно знать, что в книге истории нашей есть эти солнечные страницы, такие солнечные, что когда касаешься до них, то потом кажется, что эти грешные пальцы тоже сквозят, тоже светятся их теплом и светом. И все же вспоминается мучительное и мрачное, с чем перемешиваются эти немногие страницы» (с.5–9).

После этого пламенного предисловия А.И.Введенский рассказал аудитории об уже известных нам из предыдущей главы обстоятельствах раскола. Овации были дружными, не совсем приглядная действительность потонула в волнах пламенного красноречия. Несколько иначе встретили А.И.Введенского на собрании петроградского духовенства, которое происходило в эти же дни в Сергиевом подворье на Фонтанке. Здесь его перебили на первом же слове. Крики и шум заглушили «пламенное красноречие».

«Представьте себе, — вспоминал А.И.Введенский, — я им хотел сказать: в ваших интересах я действовал, ваши глупые головы спасал. Куда там, зарычали, как звери, двинулись на меня с кулаками. Ну, я вижу, надо убираться. Смотрю, вблизи меня знакомый священник, тоже окончивший университет; беру его под руку: о. Серафим, пойдемте. А он мне: я с вами никуда не пойду, — вырвал руку и отошел. И вот стою я один перед разъяренной толпой. Тут подскочил ко мне Боярский — старый друг. «Что такое, что такое; я пойду с тобой, о. Александр, иди-ка за мной». Распростер руки и кричит: «Отцы и братья! человека не троньте! человека не троньте!» — и провел меня к выходу. Вышли на лестницу — а там полным-полно разъяренного народа. Какие-то две женщины подскочили ко мне и истерически крикнули: «О.Александр, спасите владыку митрополита!» — я положил им руку на голову — и опрометью бежать — гонятся за мной. Представляете себе картину: какой-то молодой священник в белом подряснике и плисовых сапогах бежит по Невскому, а за ним с диким ревом толпа: «Бей! Лови! Держи его!» Наконец я вскочил на ходу в трамвай и уехал…»

9 июня 1922 года в Государственной филармонии началось рассмотрение дела митрополита Вениамина, а также группы духовных лиц и мирян, привлеченных к ответственности по обвинению в сопротивлении изъятию церковных ценностей.

Все было по сложившемуся в то время трафарету: зал, битком набитый людьми, выделанно суровые лица судей, представители прокуратуры с картинно-революционной внешностью (нарочитые простые френчи, подпоясанные ремнем) и фигуры старых, буржуазных адвокатов, точно пришедших сюда прямо из старого Петербурга, совершающих (при зевоте судей) глубокомысленные экскурсы в область психологии. В процессе петроградских церковников «в качестве обвинителя» выступал приехавший из Москвы Красиков, главным защитником был старая петербургская знаменитость Бобрищев-Пушкин. На скамье подсудимых сидело несколько десятков человек; состав подсудимых поражал своей разношерстностью еще более, чем на таком же процессе в Москве. Казалось, ничто в мире не могло бы соединить столь различных людей. Наряду с двумя владыками — митрополитом Петроградским Вениамином и епископом Ладожским Венедиктом (Плотниковым) — на скамье подсудимых находились настоятели Исаакиевского собора протоиерей Л.Богоявленский, Казанского собора — Н.К.Чуков (впоследствии митрополит Ленинградский Григорий), Измайловского собора — о. Чельцов, Троице-Сергиева подворья — архимандрит Сергий (бывший член Государственной Думы от фракции националистов Шеин), благочинный Бычков — цвет петроградского духовенства; далее следует упомянуть крупных представителей петроградской интеллигенции: профессора уголовного права Новицкого (председателя правления православных приходов), бывшего петербургского присяжного поверенного Ковшарова, проф. Военно-юридической академии Огнева и др. — и рядом с ними церковная мелкота — консисторские чиновники и канцеляристы. На месте защиты — рядом с почтеннейшим Бобрищевым-Пушкияым — восседал А.И.Введенский, который еще в своей знаменитой речи в Таврическом дворце публично объявил, что он берет на себя защиту митрополита Вениамина; он также просил отдать ему на поруки митрополита, но ему в этом было отказано. Удалось взять на поруки лишь престарелого протопресвитера Дернова.

— Я думал, — рассказывал впоследствии А.И.Введенский, — построить защиту на психологическом анализе характера митрополита; трудно было представить себе более некомпетентного в политике человека, чем митрополит. Вот я и хотел изобразить трагедию благочестивого, доброго монаха, которым вертели, как хотели, церковники, и думаю, что защитил бы — да вот не пришлось…

Действительно, А.И.Введенскому не пришлось выступить на этом процессе, хотя его речь была бы, вероятно, очень эффектна; однако эффект, который он произвел после первого заседания, превзошел все ожидания. Когда публика спускалась с лестницы, внизу, около дверей, раздался истошный крик и звук падающего тела — это упал с окровавленной головой А.И.Введенский, в которого был брошен какой-то женщиной огромный булыжник; пострадавшего священника увезли в карете скорой помощи, а задержанная женщина оказалась экзальтированной богомолкой. На все вопросы она отвечала, что Введенский — дьявол. Этот случайный инцидент произвел большое впечатление: в журнале «Живая Церковь» была напечатана статья В.Д.Красницкого: «Первомученик живой церкви». Покушение на жизнь А.И.Введенского характеризовалось как акт террора со стороны старой церкви, и, вероятно, это злосчастное покушение значительно усугубило приговор, вынесенный обвиняемым на процессе.

Процесс происходил в накаленной атмосфере — к его концу в качестве свидетелей допрашивались вожди «Живой Церкви»: А. И. Боярский, давший сдержанные показания и избегавший касаться роли отдельных лиц в деле сопротивления изъятию церковных ценностей, и В.Д.Красницкий, использовавший положение свидетеля для произнесения большой речи (суд его не прерывал.), в которой он пропагандировал «Живую Церковь» и обрушивался на контрреволюционное духовенство.

4 июля 1922 года суд удалился на совещание. Через 23 часа, 5 июля, был вынесен приговор, согласно которому митрополит Вениамин, епископ Венедикт, архимандрит Сергий, протоиереи: Н.Чуков, Чельцов, Богоявленский, Бычков, профессора Новицкий и Огнев, присяжный поверенный Ковшаров — всего 10 человек — были приговорены к расстрелу; остальные обвиняемые присуждались к различным срокам наказания[16].

Здесь бы хотелось поставить точку. К сожалению, мы не можем этого сделать: нам предстоит рассказать еще об одном ужасном факте, по поводу которого можно сказать словами Гамлета: «Страшно! За человека страшно мне».

На другой день после того, как были вынесены в Петрограде смертельные приговоры, Высшее Церковное Управление приняло следующее позорное постановление, которое легло отвратительным несмываемым пятном на все обновленческое движение:

«ВЦУ, выслушав приговор Петроградского Ревтрибунала о бывшем петроградском митрополите Вениамине и других вместе с ним обвиняемых священнослужителях и мирянах Петроградской епархии, постановило:

1) бывшего петроградского митрополита Вениамина (Казанского), изобличенного в измене своему архипастырскому долгу — в том, что авторитетом своего архиерейского сана он участвовал во враждебных действиях, направленных против умирающего от голода народа, и своими воззваниями волновал пасомых, доверившихся его архиерейскому слову, от чего создавались мятежи и уличные столкновения и, пользуясь своим иерархическим положением, фальсифицируя канонические правила церкви, требовал действий, нарушающих христианский долг помощи, и тем привел к осуждению и тюремному заключению целый ряд подчиненных ему священнослужителей и мирян, лишить священного сана и монашества» (Живая Церковь, 1922, № 5–6, с. 12).

Этим же постановлением лишались сана все другие осужденные на смерть священнослужители, а приговоренные к расстрелу миряне отлучались от церкви. Трудно подыскать в истории другой пример столь ярко выраженной человеческой подлости. В то же время про это чудовищное постановление можно сказать словами Талейрана: «Это было хуже, чем преступление, — это была ошибка».

Даже самый страшный враг обновленческого движения не мог бы придумать ничего, что в такой степени оттолкнуло бы от обновленчества широкие массы. «Я вас видеть не могу, на вас кровь митрополита Вениамина, если вы дружите с обновленцами», — возбужденно говорила одному из авторов очень религиозная женщина, когда он семнадцатилетним юношей, увлекшись проповедями А.И.Введенского, стал приверженцем обновленческого раскола.

Кто, однако, несет ответственность за это постановление? В журнале «Живая Церковь» это постановление напечатано без подписи. Однако на той же странице помещено ходатайство ВЦУ о помиловании осужденных по петроградскому процессу, принятое в том же заседании. Это ходатайство подписано следующими лицами: епископами Антонином и Леонидом, епископом Иоанном, В. Красницким, протоиереями М.Поликарповым и К.Мещерским, управляющим делами прот. Е.Белковым. Нет ни малейшего сомнения в том, что инициатором постановления был В.Д.Красницкий. Возникает вопрос, почему же это постановление появилось без подписей? И тут мы берем на себя смелость высказать одно предположение, конечно, отнюдь не навязывая его нашим читателям. Председателем ВЦУ был в это время епископ Антонин Грановский, совершенно оттеснивший от руководства епископа Леонида. Позиция Антонина в этот период хорошо известна: он с самого начала резко выступал против Красницкого и его методов, отказываясь подписывать многие документы, продиктованные Красницким, — весьма возможно, что он отказался подписать и это постановление. В настоящее время [в 1960 г.] в Москве есть человек, который мог бы пролить свет на все обстоятельства, при которых это постановление было принято. Таким человеком является некий Константин Мещерский [умер в 1968 г.], которого считают протоиереем, служащий в храме Всех Святых в Москве на Ленинградском проспекте. Это единственный оставшийся в живых участник этого зловещего заседания ВЦУ 6 июля 1922 года. От него, однако, трудно ожидать, чтобы он рассказал правду. Дело в том, что Константин Мещерский, носящий маску протоиерея, является на самом деле отъявленным провокатором, на совести которого немало жертв. Так, например, во времена Берии благодаря его ложным доносам был арестован и почти отбыл десятилетний срок наказания московский врач Александр Петрович Попов, впоследствии полностью реабилитированный, а также целый ряд других лиц.

Фигура Константина Мещерского символична: в этот первый месяц обновленческого раскола широким потоком потекли к «Живой Церкви» провокаторы и честолюбцы, подхалимы и моральные дегенераты. «Живая Церковь» стала ассенизационной бочкой русской церкви», — с сердечной болью восклицал Антонин Грановский.

«А-га-фан-ге-ла!» — такие крики раздавались в те времена на диспутах, как писала Ольга Форш.

Митрополит Ярославский Агафангел действительно был в то время, согласно патриаршей резолюции, юридическим главой Русской Православной Церкви. Это одно уже делает его исторической личностью, и историк церковной смуты обязан рассказать о нем.

Митрополит Агафангел (в миру Александр Лаврентьевич Преображенский) родился в 1855 году в семье протоиерея Тульской епархии. Будучи в 1922 году почти семидесятилетним старцем, митрополит Агафангел прошел к этому времени долгий и многотрудный жизненный путь. Окончив в 1881 году Московскую духовную академию, Александр Лаврентьевич женится на своей землячке, дочери тульского священника, и 15 августа 1881 года получает назначение в город Раненбург Рязанской губернии в качестве учителя латинского языка местного духовного училища. 7 декабря 1882 года его переводят в город Скопин в качестве смотрителя тамошнего духовного училища. Тихий, ровный по характеру, спокойный человек, Александр Лаврентьевич никогда не помышлял о духовном звании и, вероятно, так и провел бы всю жизнь в каком-нибудь Скопине около своей любимой жены, но вскоре его неожиданно постиг тяжелый удар: в 1884 году в один день умерла его жена и маленький сын. 7 марта 1885 года Александр Лаврентьевич принимает монашество с наречением ему имени Агафангел — вестник любви.

10 марта 1885 года новопостриженный инок был рукоположен в иеромонахи, а 4 декабря 1886 года он назначается в далекую Сибирь, инспектором Томской духовной семинарии; 14 декабря он возведен в сан игумена. Молодой монах оправдывает свое новое имя, отличаясь своей исключительной любовью к детям. «Вы, дети, — трогательно говорил он впоследствии, будучи уже архиепископом Ярославским, при посещении одной из школ, — наша радость, наше счастье и наша печаль. Вы наше будущее. Мы сходим со сцены и передаем нажитое нами вам. Оглядываясь назад, мы видим свои ошибки. Дай вам Бог избежать их». (См.: Ярославские епархиальные ведомости, 1914, № 7.) 20 января 1888 года он назначается ректором Иркутской духовной семинарии, а 15 июля 1889 года появляется указ о бытии ему епископом Киренским, викарием Иркутской епархии. 10 сентября 1889 года происходит епископская хиротония. Вопреки обыкновению, эта хиротония происходит не в Петербурге, а здесь же, в Сибири, в монастыре под Иркутском. Хиротония совершена епископом Томским Макарием и местным иркутским владыкой. Вскоре епископ Агафангел назначается в Тобольск. Он остается в Сибири до 1903 года, когда переводится в Ригу. Здесь в 1906 году епископ зарекомендовал себя как либеральный и гуманный архипастырь: благодаря его стараниям была спасена большая группа молодых людей, приговоренных военно-полевым судом к смертной казни. После краткого пребывания затем на Виленской кафедре архиепископ Агафангел указом от 2 января 1914 года переводится в Ярославль на место архиепископа Тихона. «Вы любили его, прошу вас и меня принять в любовь свою», — такими словами начал свою деятельность в Ярославле новый владыка». (Ярославские епархиальные ведомости, 1914, № 3, с.139.) Владыка Агафангел действительно пользовался любовью духовенства и мирян Ярославской епархии, которой он правил в течение долгих лет, сначала в сане архиепископа, а с 1918 года в сане митрополита.

Получив известие о назначении его заместителем патриарха, митрополит Агафангел занял (на первый взгляд) странную позицию: не приезжая в Москву и оставаясь в Ярославле, он в течение целого месяца не подавал о себе никаких вестей. Когда в первые дни раскола в Ярославль

приехал В.Д.Красницкий, владыка дал ему уклончивый, ни к чему не обязывающий ответ. Так же уклончиво отвечал он и другим живоцерковникам, которые к нему обращались. В этом отношении интересен разговор, который имел с ним ярославский протоиерей П.Н.Красотин, также примкнувший к «Живой Церкви» (впоследствии крупный обновленческий деятель), в присутствии епископа Ростовского Иосифа (Петровых).

«— Правда ли, что вы назначены местоблюстителем патриаршего престола? — спросил я митрополита Агафангела.

— Да, — и показал патриарший указ.

— Каким образом вы станете управлять церковью, когда в Москве учреждено ВЦУ?

Агафангел стал уверять, что там собрались неведомые ему лица, которые через месяц отбудут на свои места, и он с честью займет их место.

— Ваше Высокопреосвященство! Вы как будто живете́на другой планете: ужели вы не знаете, как страдает Церковь, и откладываете свой отъезд на месяц?

— Я поеду в Москву через неделю, когда устрою здешние дела.

— Какие дела? Ведь у вас на этот счет есть викарии, могущие управлять в ваше отсутствие.

— Вы, о. Красотин, очень горячи, через месяц я торжественно приеду туда.

— А если случится что-нибудь недоброе?

— Ничего не случится.

— Не следует ли передать управление церковью старейшему епископу, раз вы не можете управлять ею?

— На это патриарх не уполномочил меня, и я не знаю, кто — старейший.

— Оставьте себе на всякий случай преемника.

— Вы беспокоитесь за церковь больше меня, а учить вам меня не следует. Вы предатель церкви».

(Вестник Священного Синода, 1925, 25 января, № 1, с. 1–2.)

Поведение митрополита Агафангела действительно является совершенно необъяснимым, если не знать одной детали: в течение месяца велись секретные переговоры между Е.А.Тучковым и митрополитом Агафангелом. Е.А.Тучков, которого ВЦУ считало своей главной опорой, в переговорах с митрополитом выражал желание как можно скорее отделаться от этого несолидного учреждения и поддержать Агафангела. Однако и от Агафангела ожидался ряд уступок; он должен был заявить об отходе от политической линии патриарха Тихона. После месячных переговоров, видя, что дело не сходит с мертвой точки, митрополит Агафангел неожиданно обратился к русской церкви с воззванием, отпечатанным в какой-то подпольной типографии и очень быстро разошедшимся по Москве и по другим городам.

«ПОСЛАНИЕ

Заместителя Святейшего Патриарха Московского и всея Руси,

Митрополита Ярославского Агафангела

к архипастырям и всем чадам Православной Русской Церкви.

Благодать Вам и мир от Бога и Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

Святейшему Патриарху и Отцу нашему Тихону угодно было от 3–16 мая 1922 года обратиться ко мне со следующей грамотой: (см. выше, в послании приводится текст грамоты. — Авт.). Во имя святого послушания и по долгу моей архиерейской присяги, я предполагал немедленно вступить в отправление возложенного на меня служения церкви и поспешить в Москву, но вопреки моей воле, по обстоятельствам от меня не зависящим, я лишен и доныне возможности отправиться на место служения. Между тем, как мне официально известно, явились в Москве иные люди и встали у кормила правления русской церковью. От кого и какие полномочия получили они, мне совершенно неизвестно. А потому я считаю принятую ими на себя власть и деяния их незакономерными. Они объявили о своем намерении пересмотреть догматы и нравоучения нашей православной веры, священные каноны святых Вселенских Соборов, православные богослужебные уставы, данные великими молитвенниками и подвижниками христианского благочестия, и организовали новую, именуемую ими «Живую Церковь».

Мы не отрицаем необходимости некоторых видоизменений и преобразований в служебной практике и обрядах. Некоторые вопросы этого рода были предметом рассмотрения Всероссийского Собора 1918 года, но не получили решения вследствие преждевременного прекращения его деятельности по обстоятельствам тогдашнего времени. Но во всяком случае возможные изменения и церковные реформы могут быть произведены только Соборной властью, а посему я почитаю своим долгом по вступлении в управление делами церкви созыв Всероссийского Поместного Собора, который правомерно, согласно со словом Божиим и в меру правил святых Вселенских Соборов, этих первых и основных источников нашего церковного строительства, рассмотрит все то, что необходимо и полезно для нашей духовной жизни. Иначе всякие нововведения смогут вызвать смятение совести верующих, пагубный раскол между ними, умножение нечестия и безысходного горя. Начало всего этого мы уже с великою скорбью и видим.

Возлюбленные о Господе Преосвященные Архипастыри!

Лишенные на время высшего руководства, Вы управляйте теперь своими епархиями самостоятельно, сообразуясь с Писанием, священными канонами; впредь до восстановления Высшей Церковной Власти окончательно решайте дела, по которым прежде испрашивали разрешения Святейшего Синода, а в сомнительных случаях обращайтесь к нашему смирению.

Честные пресвитеры и все о Христе служители алтаря и церкви!

Вы близко стоите к народной жизни, вам должно быть дорого ее преуспеяние в духе православной веры. Умножьте свою священную ревность. Когда верующие увидят в вас благодатное горение духа, они никуда не уйдут от своих святых алтарей.

Братья и сестры о Господе — наши пасомые! Храните единство святой веры в союзе братского мира. Не поддавайтесь смущению, которое новые люди стремятся внести в ваши сердца по поводу учений нашей православной веры. Не склоняйтесь к соблазну, которым они хотят обольстить вас, производя изменение в православном богослужении, действуя не законным путем Соборного Постановления, но по своему почину и разумению, не повинуясь голосу древних Вселенских отцов и великих подвижников, созидавших наши церковные уставы, не обольщайтесь беззаконием путей, которыми хотят повести вас новые люди какой-то новой церкви; ищите законных средств и путей, которыми должно устранять церковные нестроения; держитесь и не порывайте союза со своими духовными пастырями и архипастырями. Повинуйтесь с доброй совестью просвещенной Христовым светом государственной власти, несите в духе мира и любви свои гражданские обязанности, памятуя Завет Христов: воздадите кесарево кесареви и Божие Богови. Наипаче же увеличьте молитвенный подвиг, ограждая себя им от наветов духа злобы, врага нашего спасения.

Итак, возлюбленные о Христе чада, храните учения, чины и уставы веры нашей, храните вся преданная нам, держитесь Церкви Божией, знайте, что уходящие от святой Церкви оставляют своего Спасителя. «Тем же убо, братие, стойте, — говорит апостол, — и держитесь предания, им же научистеся или словом или посланием нашим» (Второе Сол. 2,65)

5/18 июня 1922 года, № 214, Ярославль:

Заместитель Святейшего Патриарха (подпись)

смиренный Агафангел,

Божией милостью Митрополит Ярославский».

(подписи правителя дел и секретаря) Это послание было напечатано в типографии на отдельных маленьких листочках.

Вслед за этим по Москве в те дни стала распространяться следующая листовка, подписанная обществом ревнителей православия.

«БРАТСКОЕ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

ЧАДАМ ИСТИННОЙ ЦЕРКВИ ХРИСТОВОЙ

«Теперь появилось много антихристов… Они вышли от нас, но не были наши, ибо если бы они были наши, то остались бы с нами, но они вышли и через то открылось, что не все наши». (1-е послание ап.Иоанна 2,18–19)

1) Несмотря на то что Святейшего Патриарха с угрозами понуждали к полному отречению от Патриаршего престола, он этого не сделал, а 2) За фактической невозможностью, вследствие своего ареста, стоять во главе церковного управления временно передал свои права старейшему из митрополитов — Агафангелу, митрополиту Ярославскому, который, таким образом является единственным законным возглавителем высшего церковного управления. Сказанное выше подтверждается: а) письмом Святейшего Патриарха к протопресвитеру Любимову (3 мая 1922 года) и 6)письмом на имя соединенного присутствия Синода и Высшего Церковного Совета (21 апреля). 3) Верховное управление Московской епархии также принадлежит митрополиту Агафангелу, так как Московская кафедра связана с патриаршеством. Что касается епископа Леонида, то ему поручено было патриархом временное заведывание делами до приезда в Москву Клинского епископа Иннокентия. По не вполне выясненным причинам епископ Иннокентий доселе не прибыл в Москву, не мог выехать в Москву и митрополит Агафангел. Таким образом, кратковременное, по мысли патриарха, пребывание епископа Леонида управляющим Московской епархией естественно затянулось. 4) Как ни прискорбно это обстоятельство, но с этим можно было бы скрепя сердце мириться, если бы епископ Леонид не выходил в своих действиях за пределы предоставленной ему власти. Но когда он, в сообществе с не имеющим никакого канонического отношения к Московской церкви епископом Антонином и самочинными иереями Калиновс-ким, Красницким и другими, дерзнул присвоить себе права высшей церковной власти и стал поставлять, вопреки основным каноническим правилам, епископов, и даже осмелился уволить на покой митрополита Петроградского Вениамина, чего не имел бы права сделать лично сам Патриарх, то этим он явно ступил на путь нетерпимого беззакония и отделил себя от церковного тела. 5) Поэтому «хранитель благочестия» (говоря языком Послания Восточных Патриархов) — православный народ должен решительно отвергнуть узурпаторов церковной власти, не вступая с ними в общение и не допуская молитвенного возглашения их имен в храмах. 6) Те православные иереи и миряне, которые будут поддерживать церковное общение с самочинно раскольничьей иерархией, тем самым являются вместе с нею извергнутыми из тела церковного, т. е. отлучившими себя от Христа.

Братство ревнителей Православия.

Издание друзей истины». (Прим.: напечатано в типографии без какого-либо обозначения места и года, мелким шрифтом, листовками).

Е.А.Тучков был совершенно ошеломлен такой неожиданностью. Ошеломлено было и ВЦУ. Митрополит Агафангел был немедленно арестован и отправлен в ссылку, в Нарымский край. Однако появление этого воззвания и листовки указывало на то, что беспринципная линия В.Д.Красницкого и К° наталкивается на резкий отпор в церковной среде. Впрочем, и среди обновленцев, которых вовсе не следует всех, отождествлять с Красницким, назревал протест против политики, которую проводили продажные и случайные лица, неожиданно очутившиеся у церковного руководства. Была и другая, гораздо более принципиальная и чистая линия в расколе — ее выразителем был искренний и мужественный епископ Антонин Грановский.

Чтобы уяснить себе это переплетение двух линий в расколе, необходимо остановиться на его внутренней жизни. К внутренней жизни раскола в эти бурные дни 1922 года мы и обратимся.

Год 1922-й

«Не следовало бы тебе злорадно смотреть на день брата твоего, на день отчуждения его; не следовало бы радоваться о сынах Иуды в день гибели и расширять рот в день бедствия.

Не следовало бы тебе входить в ворота народа Моего в день несчастия его и даже смотреть на злополучие его в день погибели его, ни касаться имущества его в день бедствия его.

Ни стоять на перекрестках для убивания бежавших, ни выдавать уцелевших из него в день бедствия». (Книга пророка Авдия 1,12–14.)

Эти слова древнего пророка, обращенные к единокровному с иудеями народу Едома, вступившему в союз с врагами евреев, невольно вспоминаются, когда речь идет об обновленцах. В час величайшей драмы, которую переживала когда-либо Русская Церковь, часть ее служителей решила воспользоваться несчастиями своих братьев для личных выгод. Это опозорило обновленческое движение в глазах народа, оттолкнуло от него широкие массы и завело его в тупик.

Предательство и карьеризм — воплощением этих главных пороков обновленчества была «Живая Церковь».

Невозможно указать точную дату возникновения «Живой Церкви». Первоначально это было лишь название журнала, придуманное, как мы видели, свящ. С.Калиновским. Уже в первые дни после переворота этим именем стали называть все обновленческое движение в целом; термин «живоцерковник» стал в быту синонимом обновленца — сторонника майского церковного переворота. В это же время в стенах Троицкого подворья, на дверях одного из кабинетов, появилась загадочная надпись: «Центральный комитет группы «Живая Церковь». Это был штаб священника В.Д.Крас-ницкого, который сразу же задался целью создать стройную централизованную организацию, состоящую из особо отобранных людей, по типу политической партии. Самый термин «Центральный комитет» отнюдь не был случайностью. Как популярно объяснял священник Евг. Белков (первоначально ярый сторонник «Живой Церкви»), взаимоотношения между Высшим Церковным Управлением (ВЦУ) и Центральным комитетом (ЦК) группы «Живая Церковь» — были аналогичны взаимоотношениям между ВЦИК и ЦК РКП(б). Что касается самой группы «Живая Церковь», то она по мысли ее организаторов, должна была играть роль авангарда обновленческого движения.

Невозможно точно определить первоначальный состав ЦК. Это, веhоятно, не смогли бы сделать и сами его руководители. Считалось — или, вернее, — подразумевалось, что в него входят все главные деятели переворота. Однако из этой группы следует прежде всего исключить А.И.Введенского, который хотя формально и входил в «Живую Церковь», но после ранения в июне 1922 года на два месяца вышел из игры и поэтому не принимал участия в организации «Живой Церкви». Это, впрочем, не очень печалило В.Д.Красницкого: он сразу же постарался забыть о своем блестящем соратнике и не включил его ни в один из органов «Живой Церкви». Что касается епископа Антонина, то он с самого начала занял враждебную, резко отрицательную позицию по отношению к «Живой Церкви». Таким образом, путем исключения можно установить, что первоначально ЦК «Живой Церкви» состоял из трех человек: В.Д.Красницкого, Е.Х.Белкова и С.В.Калиновского.

Справедливость требует, чтобы, говоря о «Живой Церкви», мы начали ее характеристику с Калиновского, так как он не только придумал название «Живая Церковь», но, как увидим ниже, был автором первого программного документа этой организации.

Сергей Васильевич Калиновский родился в Москве около 1886 года в семье священника. После окончания Духовной семинарии и академии он был рукоположен в 1910 году в священники одной из московских церквей. Обладая некоторым литературным и проповедническим даром, свящ. С. В. Калиновский вскоре становится оруженосцем митрополита Владимира и известного черносотенца протоиерея Восторгова. Таким образом, о. Калиновский, если и не был непосредственным участником черносотенных организаций, то, во всяком случае, примыкал к наиболее правым кругам дореволюционного духовенства. Революцию о. Калиновский встретил полковым священником. Во время наступления Керенского он подвизался в частях армии, действовавших в западной части Псковской губернии, где он пламенно призывал солдат идти в бой. После октября антибольшевистский вития быстро и незаметно исчезает из армии. В 1918 году мы видим его снова в Москве, где он получает от патриарха лестное назначение — настоятелем одной из центральных московских церквей, храма Гребневской Божией Матери, что на Лубянке. В 1919 году священник С. В. Калиновский пытается создать «Рабоче-Крестьянскую христианско-социалистическую партию». Он опубликовал широковещательную программу; однако партия была запрещена органами власти, как вредная. С. В. Калиновский на время отходит в тень. В 1921 году он снова появляется на свет Божий в связи с голодом в Поволжье. Организация бесплатной столовой при храме и участие в сборе пожертвований в пользу голодающих являются его бесспорными заслугами. В 1922 году он выступает как сторонник изъятия церковных Ценностей и один из идеологов надвигающегося раскола.

О роли Калиновского в майские дни мы уже говорили. Первый номер журнала «Живая Церковь», подписанный к печати еще до церковного переворота, открывается передовой статьей С. В. Калиновского, выдержанной в необычайно воинственном тоне: «Довольно молчать! — восклицает редактор. — Наступил момент, когда православный русский народ ждет решающего голоса Церкви. По вине старого бюрократического и иерархического строя (курсив Калиновского) взаимоотношения между ставленниками бывших правящих классов и Советским государством стали абсолютно невозможными. Обнаружено моральное банкротство церковных, ныне существующих порядков. Всякий дальнозоркий сын церкви должен собственными усилиями иметь гражданское мужество («усилиями иметь»! — Авт.) и решительность принять меры к торжеству и спасению православной церкви». (Живая Церковь, 1922, № 1, с.1.)

Редактором этого номера был С.В.Калиновский, и редакция даже помещалась у него на квартире: Москва, угол Лубянской площади и Мясницкой ул., 2/4 (у Гребневской церкви), кв.5. Заправилы ВЦУ был], однако, не очень высокого мнения о талантах Калиновского; поэтому он, сразу отстранили его от редакторства, вежливо выразив ему благодарность за инициативу. В качестве редактора следующих номеров журнала фигу рируют поочередно Е.Х.Белков и В.Д.Красницкий. Перу С.В.Калиног ского принадлежит, однако, чрезвычайно интересный документ, написав ный им, как рассказывал А.И.Введенский, еще в начале мая 1922 года л впоследствии опубликованный в № 2 журнала «Живая Церковь». Считаем уместным привести его здесь, так как он как нельзя более полно характе ризует тот дух, которым была проникнута «Живая Церковь». Документ озаглавлен: «Проект докладной записки во ВЦИК, исходящей от некото рой части духовенства и мирян православной церкви». В тексте документа говорится:

«Желая по мере своего разумения и сил способствовать Государ ственной Советской Власти в деле возрождения Родины, мы, нижеподпи савшиеся, считаем необходимым учреждение при ВЦИК особого Всерос сийского комитета по делам Православной Церкви, духовенства и мирян во главе с главным уполномоченным по делам Православной Церкви Е сане православного епископа. На этот Комитет возложено должно быть:

1. Выделение из общей массы православного духовенства и мирян тех лиц, которые признают справедливость Российской социальной революции и лояльны по отношению к советской власти; ограждение их от церковных решений и судебных кар со стороны патриаршего управления.

2. Объединение означенных лиц в общегосударственном масштабе путем выработки общей программы в делах церковных и в отношениях государственных.

3. Наблюдение за деятельностью патриаршего управления.

4. Способствование мирному и закономерному проведению в жизнь государственных мероприятий, не затрагивающих религиозного чувства православного человека, не разрушающих его нравственного мировоззрения» (Живая Церковь, 1922, № 2, с. 10).

Подтекст этого, очень плохо, ужасным канцелярским языком написанного документа таков: надо выделить группу духовенства, которая должна тать частью государственного аппарата. Именно это и было заветной мечтой всех деятелей «Живой Церкви»; если эта мечта не осуществилась, то в этом вина отнюдь не «Живой Церкви». Надо сказать, что идея сращивания церковного аппарата с государственным пережила не только С. В. Калиновского, но и самую «Живую Церковь»; особенно широкое распространение получила эта идея среди церковных людей в первые годы после Отечественной войны. Ее главным носителем в это время был законный наследник деятелей «Живой Церкви» — известный московский священнослужитель до 1956 года всемогущий протопресвитер Н.Ф.Колчицкий (1893–1961). Эта идея сращивания церкви с государством не является новой. «Живая Церковь» являлась в этом отношении лишь своеобразным рецидивом побед оносцевщины в советских условиях.

О том, что эта идея является порождением антихристианского духа, лишний раз свидетельствует судьба С. В. Калиновского. В августе 1922 года он подал в ВЦУ заявление о своем выходе из его состава, а еще через несколько месяцев в газете «Безбожник» появляется его краткое заявление о снятии им с себя сана. Этот свой шаг он мотивирует тем, что под влиянием контрреволюционных выступлений духовенства он разочаровался в церкви. В дальнейшем Калиновский становится профессиональным антирелигиозником. Но и в этом новом амплуа ему не удалось стать крупной фигурой. В течение десяти лет он ютился на задворках антирелигиозной пропаганды и умер в полной безвестности в 30-х годах. Народная молва сохранила лишь один анекдот из этой эпохи его жизни, который запечатлел профессор Кузнецов в своей работе «Церковь и государство», относящейся к 1922 году. «Рассказывают, — пишет проф. Кузнецов, — что на одной из фабрик Калиновский старался доказать, что Бета нет. «Каким же образом вы долгое время были священником?» — спросил его один из верующих рабочих. Калиновский не нашел ничего лучшего, как сказать: «Да, я обманывал народ». Тогда рабочий, обращаясь к присутствующим, остроумно заметил: «Вот видите, граждане, он много лет нас обманывал; может быть, — он обманывает нас и сейчас, утверждая, что Бога нет?» (См.: Кузнецов. Церковь и государство. По поводу послания митрополита Сергия. Лекция, прочитанная 3 января 1927 года в Москве, с.251.)

Таким образом, С.В.Калиновский принадлежал к числу людей, о которых говорят, что у них охота смертная, да участь горькая. Будучи одержим всю жизнь карьеристским зудом, он не имел, однако, главных качеств, необходимых для крупного карьериста: таланта, энергии и силы воли. «Мелкий человек», — лаконично характеризовал его А.И.Введенский. Вполне естественно, что в первые же дни раскола он был оттеснен на задний план и в организации «Живой Церкви» не играл роли.

Несколько большую роль играл Е.Х. Белков, который занимал после переворота должность управляющего делами ВЦУ. Однако и деятельность Белкова в организации «Живой Церкви» была незначительной: литератор и энтузиаст, он был на редкость сумбурный и беспорядочный человек, и наконец, у него был еще один крупный недостаток, который мешал ему играть выдающуюся роль в «Живой Церкви»: он был честным человеком и ему претили методы Красницкого.

Главным организатором «Живой Церкви», ее вождем был В.Д.Крас-ницкий. «Живая Церковь» — это я», — мог бы сказать он про себя с полным правом. Выше мы довольно подробно характеризовали В.Д.Красницкого. К его достоинствам относится, между прочим, то, что он был вполне ясным и определенным деятелем. С поразительным цинизмом, нисколько не утруждая себя маскировкой, он заявлял всюду и везде, что он является выразителем сословных (или, как он говорил, классовых) интересов белого духовенства. Идеализируя белое духовенство, он обрушивался на архиереев-монахов. В его изображении все белые священники были ангелами, тружениками, церковным пролетариатом, а высшее духовенство и монахи — это синоним всех пороков, тираническая каста, церковная буржуазия. Белое духовенство должно воспользоваться моментом, чтобы захватить церковную власть в свои руки. Женатый епископат, независимость священников от епископов и поднятие материального уровня духовенства путем создания центральной церковной кассы — таковы основные лозунги Красницкого. Вероятно, он был искренен только в одном: он действительно любил белое духовенство, из среды которого вышел. Блок с советской властью рассматривался им как средство к возвышению белого духовенства. Впоследствии он отказался от предложенного ему Собором высокого сана архиепископа Петроградского и вообще от архиерейства, мотивируя свой отказ желанием сохранить связь с рядовым духовенством. «Агитация и организация» — этот лозунг Красницкого можно расшифровать так: разъяснение белому духовенству его сословных интересов и сплочение его для борьбы с иерархами. К этому по существу сводилась вся программа Красницкого: разговоры о каких-либо более широких реформах вызывали у него, как он сам говорил, головную боль.

Однажды А.И-Введенский внес предложение ввести всеобщее еженедельное причащение. Красницкий возражал яростно и запальчиво. «Но ведь Христос, сам Христос, призывает к себе людей», — патетически воскликнул Введенский. «Ах, подите вы с вашим Христом», — неожиданно ответил Красницкий, сморщившись и раздраженно махнув рукой. Но однажды во время такого же яростного спора Красницкий вдруг неожиданно затих и сказал: «Давайте пойдем и отслужим все вместе молебен пред иконой Иверской Божией Матери: может быть, мы тогда помиримся».

«Вы враг церкви», — неоднократно говорил он Введенскому. Церковью для него было русское белое духовенство. Впоследствии, к концу жизни, Красницкий понял, что его деятельность не принесла пользы церкви. И умирая, причастившись с благоговением Святых Тайн, просил у Бога прощения за все содеянное им зло и горячо молился в кругу своей семьи о соединении Русской Церкви. Но это было много после, в марте 1936 года, после многих пережитых катастроф.

В 1922 году Красницкий был твердо уверен в своих силах и проводил свою линию с энергией и настойчивостью, заслуживающими лучшего применения. Блестящий организатор, он в течение двух недель, буквально из ничего, сформировал огромную (правда, как потом оказалось, эфемерную) организацию. По своей структуре «Живая Церковь» должна была, по мысли Красницкого, близко напоминать коммунистическую партию и быть как бы ее филиалом среди духовенства. Самый быт церковных учреждений должен был максимально приближаться к быту советских учреждений 20-х годов. В этом отношении представляет интерес зарисовка, сделанная в стенах Троицкого подворья корреспондентом одной из провинциальных газет.

«Вдали от суетного мира, в глухом переулке, стоит Троицкое подворье, — пишет пензяк А.Зуев, — покои последнего патриарха. В соседнем саду все так же шумят дубы и клены. В тихих залах все так же хмуро смотрят со стен портреты давно умерших князей церкви. Все так же ярко блестит навощенный пол. Все в том же чинном порядке стоят кресла. Переменились лишь люди, и за их спокойной внешностью невольно чувствуется кипучее (?) биение нашей жизни. Ушел из покоев великий господин всея великия, малыя и белыя Руси Патриарх Тихон. За ним ушли тихие, бесшумные слуги — келейники. Пришли новые, с новыми думами. Принесли в тихие покои новые, такие чуждые слова. На двери приемной висит вывеска: Центральный комитет. Это комитет группы «Живая Церковь». На дверях следующей комнаты, где восседал сам Патриарх, значится: «Президиум»; по лестнице поднимается священник, под мышкой у него «Правда» и «Известия». На площадке лестницы, под развесистым фикусом, наряду с книжками «Живой Церкви», продаются «Атеист» и» «Наука и религия». Тут же висит рукописная стенная газета съезда — «Известия». В ней имеется отдел: «О контрреволюции в приходах». В приемную идут просители. Вот вылощенный столичный иерей с академическим значком на груди. Вот старенький попик из Олонецкой губернии хочет вступить в группу «Живая Церковь». Все спрашивают у секретаря форму, по которой писать заявление. Секретарь подсовывает только что поданное предыдущим просителем заявление, и попик долго без помарок его переписывает» (Трудовая Правда, Пенза, 1922, 18 августа, № 189, с.2).

Из этих попиков, запуганных и задерганных, из вылощенных столичных иереев, мечтавших о епископских митрах, Красницкий создал в течение одного месяца свою партию. Именно эти новоявленные реформаторы должны были, по мысли Красницкого, стать тем рычагом, при помощи коюрого он думал перевернуть православную церковь. К ним он обращался с пламенными призывами.

«Революция изгнала помещиков из усадеб, капиталистов из дворцов, — патетически восклицал он в программной статье, напечатанной в № 3 журнала «Живая Церковь», — должна выгнать и монахов из архиерейских домов. Пора подвести итог за все те страданья, какие перенесло белое духовенство от своих деспотов, монахов-архиереев. Пора покончить с этим последним остатком помещичьей империи, пора лишить власти тех, кто держался помещиками и богачами и кто верно служил свергнутому революцией классу. Эту задачу должна взять на себя церковная группа «Живая Церковь» (с. 11).

«Елейная проповедь, уснащенная громкими словами: любовь, христианство, добрые дела, — писал по поводу выступления одного из деятелей «Живой Церкви» корреспондент царицынской газеты «Борьба». — А в итоге: надо предоставить доступ священникам на епископские должности и по-новому распределить доходы духовенства. И тогда… церковь оживет и Царствие Божие придет на землю». (Борьба, Царицын, 1922,19 октября, № 831, с.1.)

Если, по замечанию Карла Маркса, исторические явления повторяются дважды — один раз в виде трагедии, а в другой раз — в виде фарса, то «Живая Церковь» была исторической пародией на нидерландское и шотландское пресвитерианство. Живоцерковное движение было пресвитерианским в своем существе, так как главной его целью была борьба с епископатом. Собственно говоря, Красницкий с удовольствием вообще уничтожил бы архиерейство и сохранил бы лишь две иерархические степени: священство и диаконство. Однако открыто провозгласить подобный лозунг он, разумеется, не мог, не мог даже и заикнуться о чем-либо подобном, так как это означало бы открытый разрыв с православием и автоматически повлекло бы за собой уход Красницкого из церкви. Поэтому, сохраняя для видимости архиерейскую власть, Красницкий сделал все, чтобы превратить ее в фикцию. Абсолютное большинство архиереев старого пос-тавления должно было, по его мысли, лишиться власти; хорошо было бы лишить их также жизни и свободы; но об этом, как рассчитывал Красницкий, позаботится его друг Е.А.Тучков. Взамен этих старых архиереев было намечено рукоположение новых, женатых епископов, обязанных своими кафедрами исключительно ему, Красницкому. Женатость архиерея была верным ручательством того, что он навсегда останется верным «Живой Церкви» (ведь никто, кроме живоцерковников его архиерейства не признает). Однако власть даже этого архиерея должна быть ограничена епархиальным управлением, состоящим из священников — ставленников «Живой Церкви». Архиерею принадлежало лишь право председательствовать в епархиальном управлении. Без санкции управления архиерей не мог даже перевести священника из одного храма в другой или назначить псаломщика. Если учесть, что в каждой епархии был еще особый «духовный чиновник» — уполномоченный ВЦУ (что-то вроде комиссара от «Живой Церкви»), который мог отменить любое решение епархиального управления и по существу сместить архиерея, направив соответствующую рекомендацию в ВЦУ, то следует признать, что архиерей-живоцерковник играл жалкую роль. Это была лишь декоративная фигура для торжественных церемоний. Управлять за него должны были другие — уполномоченные ВЦУ, а функции премьер-министра русской церкви Красницкий великодушно брал на себя. Причем «сместить», «уволить», «выслать в 24 часа за пределы епархии», «сообщить гражданским властям о контрреволюционной деятельности» — глаголы в повелительном наклонении слетали то и дело у него с языка. Таков был этот курносый, осанистый батюшка, пришедший в революцию прямо из «Союза русского народа».

На кого, однако, опирался Владимир Дмитриевич в своих притязаниях на власть? Отвергнув старую иерархию, он столь же решительно отвергал влияние мирян на церковные дела. «Освободить священника от власти монаха-архиерея и мирянина-кулака!» — таков был крылатый лозунг, который он постоянно повторял и в статьях и в публичных выступлениях. Как мы увидим ниже, термин «кулак» был не чем иным, как вынужденной данью революционной фразеологии. За мирянами программа «Живой Церкви» признавала право играть роль в церковных делах лишь при условии, если они являются членами группы «Живая Церковь»; в то же время подчеркивалось, что мирянин должен безоговорочно подчиняться приходской дисциплине и не смеет ничего предпринимать без санкции своего батюшки. Именно поэтому «Живая Церковь» была не повторением, а лишь пародией на свой западноевропейский прототип, так как пресвитерианство XVI века было великим народным движением. Впрочем, можно указать еще на одно отличие: нидерландские просвитериане дали вереницу мучеников; единственные митры, на которые не претендовали никогда живоцерковники, — это мученические венцы.

Здесь мы подходим к узловому вопросу: каковы были взаимоотношения «Живой Церкви» с гражданской властью? Незачем много говорить о том, что поддержка (прямая или косвенная) органами власти была единственной надеждой «Живой Церкви». О том, что такая поддержка оказывалась, можно видеть даже из официальных документов. Столичная пресса, пестревшая сообщениями о церковной революции, предпочитала замалчивать этот щекотливый вопрос. Но провинциальная пресса, более простодушная и откровенная, иногда приоткрывала краешек завесы. Особенно откровенной была в этом смысле харьковская газета «Коммунист».

«За сокрытие церковных ценностей, контрреволюционную деятельность и гонение на сторонников Живой Церкви арестован архиерей Геннадий», — сообщается в корреспонденции из Пскова от 15 августа 1922 года под заголовком «Арест архиерея». (Коммунист, 1922,17 августа, № 188, с. З).

«Вчера в 1 час дня, — сообщает та же газета через неделю, — харьковский архиепископ Нафанаил, епископ Старобельский Павел (викарный), члены епархиального совещания протоиереи Буткевич и Попов и протоиерей Воскресенской церкви Иван Гаранин были вызваны в Наркомюст, где, в присутствии представителя НКЮ тов. Сухоплюева, уполномоченный ВЦУ на Харьковщине гражданин Захаржевский объявил им за подпиской пос тановление ВЦУ об увольнении их за штат с высылкой их из пределов Харьковской епархии. Уволенный архиерей и его приспешники попробо вали было возражать против постановления ВЦУ, но затем дали обязательство подчиниться этому решению (еще бы! — Авт.). Затем, в присутствии НКЮ, милиции, уполномоченного ВЦУ, помещение епархиального сове щания было опечатано» (Коммунист, 1922, 29 августа, № 192, с.4).

Это был отнюдь не единственный случай прямого сотру дничеств;-представителей ВЦУ с органами власти на местах; как увидим ниже, в провинции это сотрудничество проводилось почти в неприкрытой форме Пресса до сентября 1922 года также освещала события церковной жизни в исключительно благожелательном для «Живой Церкви» духе. Только в сентябре 1922 года намечается перелом в отношениях между властью и обновленческим расколом.

Никто, однако, не скрывал того, что условная поддержка органам власти группы «Живая Церковь» носит конъюнктурный, временный характер. Прекрасно понимали это и деятели «Живой Церкви» — в первую очередь сам Красницкий, которого трудно было заподозрить в наивности. На что же рассчитывали они в дальнейшем? Ответив на этот вопрос, мы сможем легко определить историческую роль «Живой Церкви».

«Современная церковная реформа является своеобразным приспособлением духовенства к нэпу, — говорил 21 ноября 1922 года в лекции на тему «Сменовеховство в церкви», прочитанной в Харькове, некто Яков Окунев (Коммунист, 1922, 22 ноября, № 268, с.2).

Вся Россия пляшет нэпа,

Пляшет нэпа Наркомфин,

Залихватски пляшет нэпа

С дьякониссой Антонин, –

пели в это время задорные частушки в популярном среди нэпмановской публики московском кабаре «Не рыдай» на Кузнецком мосту.

Если внести сюда маленькую поправку, заменив имя Антонина именем хотя бы Красницкого, то следует признать, что и антирелигиозные лекторы и шансонетки из «Не рыдай» были совершенно правы. Все претензии «Живой Церкви» на то, чтобы стать частью советского государственного аппарата, имели какой-то смысл тогда, если стать на позиции сменовеховских идеологов, утверждавших, что советская Россия должна будет в ближайшее время переродиться в крепкое, национальное, буржуазное государство. На это рассчитывали тогда многие, очень многие, как в России, так и за рубежом.

«Большевики могут говорить, что им нравится, — писал в берлинской газете «Смена вех» проф. Н.В.Устрялов, — а на самом деле это не тактика, а эволюция, внутреннее перерождение, они придут. к обычному буржуазному государству. История идет разными путями».

«Такие вещи, о которых говорит Устрялов, возможны, надо сказать прямо, — говорил В.И.Ленин 27 марта 1922 г. в своей речи на XI съезде партии. — История знает превращения всех сортов; полагаться на убежденность, преданность и превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем несерьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого количества людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое количество людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо. Много тому бывало примеров, и потому надо сие откровенное заявление сменовеховцев приветствовать. Враг говорит классовую правду, указывая

на ту опасность, которая перед нами стоит». (Ленин В.И., Полн. соб. соч., т.33, с.257.) «Устрялов в «Смене вех» полезнее сладенького комвранья», — замечает он в своем черновом наброске речи на Х съезде (т.36, с.524).

Если допустить такую возможность — все станет на свои места: живо-церковные чиновники в рясах, восседающие в кабинетах и расхаживающие с портфелями по московским улицам, безусловно, могли войти в подобное государство в качестве одного из его компонентов. Окрыленные этими надеждами собирались живоцерковные батюшки во вторник 4 июля, к семи часам вечера, на организационное собрание группы «Живая Церковь». В.Д.Красницкий и Е.Х.Белков выступили с докладами; именно здесь священник Белков сделал свое известное сравнение структуры новой церкви со структурой Советского государства (о чем мы говорили выше). По предложению Красницкого собрание приняло написанный ими устав, в котором нашли наиболее ясное и четкое выражение все основные принципы. Этот документ столь характерен, что мы должны привести его полностью, хотя он и длинен.

«УСТАВ

группы православного белого духовенства

«Живая Церковь»

1. Группа православного белого духовенства «Живая Церковь» имеет целью обеспечение православному приходскому духовенству свободы в исполнении пастырского долга и освобождения от зависимости от экономически господствующих классов общества.

2. Для достижения этой цели группа «Живая Церковь» путем организованного выступления на предстоящем Соборе имеет добиться следующих прав духовенства: а) право на занятие епископских кафедр; б) право участвовать в решении дел Высшего Церковного Управления и епархиальных управлений вместе с епископами; в) право распоряжения церковными суммами, объединенными в единую церковную епархиальную кассу; г) право организации в Союз белого приходского духовенства для дальнейшего осуществления своих прав.

3. Членами группы «Живая Церковь» могут быть православные епископы, пресвитеры, диаконы и псаломщики, признающие справедливость Российской социальной революции и мирового объединения трудящихся для защиты прав трудящегося эксплуатируемого человека.

4. Группа «Живая Церковь» состоит из лиц, подписавших настоящий Устав и вновь вступающих по рекомендации двух членов.

5. В губернских и уездных городах должны быть организованы отделения группы на тех же основаниях, как и в Москве.

6. Как центральная группа, а равно и отделение, начинает свою деятельность при наличии трех членов православного духовенства, признающих вышеуказанные задачи, и прекращает ее, когда их количество станет меньше указанного числа.

7. Местные отделения группы немедленно по своем образовании входят в связь с Центральным комитетом.

8. Во всех случаях нарушения прав своих членов группа берет на себя их защиту.

9. Каждый член группы обязан безусловно подчиняться требованиям групповой братской дисциплины.

10. Средства группы составляются: из дохода от продажи журнала «Живая Церковь» и других повременных и не повременных печатных изданий, от общественных устраиваемых группой и ее отделениями публичных диспутов, дискуссий, лекций, духовных концертов и т. д., из церковных сборов, специальных пожертвований, из процентных отчислений в центральную кассу местных отделений.

11. Как центральная группа, а равно и ее отделения, руководятся в своих действиях общими правилами об обществах и собраниях.

12. Устав этот может быть изменяем и дополняем по желанию 2/3 членов, живущих в данном городе, с утверждения епархиального или центрального комитета.

13. Группа имеет свою печать с изображением голубя с сиянием и со своим наименованием.

14. Все собрания группы «Живая Церковь» начинаются пением стихиры «Днесь благодать Святого Духа нас собра…» и оканчиваются пением кондака Успения Богородицы: «В молитвах неусыпающую Богородицу…»

(Живая Церковь, № 4–5, с.18–19.)

Собрание выбрало временный ЦК из десяти человек во главе с Красницким и Белковым.

«Организуйте немедленно местные группы «Живая Церковь», — обращался к своим адептам новый ЦК, — на основе признания справедливости социальной революции и международного объединения трудящихся. Лозунги: белый епископат, пресвитерское управление и единая церковная касса. Первый организационный Всероссийский съезд группы «Живая Церковь» переносится на 3 августа. Выбирать на съезд по три представителя от прогрессивного духовенства каждой епархии. Центральный комитет». (Там же, с. 19.)

К тому времени, когда были опубликованы эти документы, был уже полностью проведен в жизнь второй лозунг «Живой Церкви» — о пресвитерском управлении. Всюду и везде на местах, под руководством комисса-пов Красницкого, были организованы епархиальные управления из священников, признавших «Живую Церковь». В некоторых епархиях это управление возглавлял архиерей; в тех епархиях, где архиерей оказывался несговорчивым, он обычно сразу же «исчезал» за тяжелыми воротами местной тюрьмы. Это, конечно, как объясняли живоцерковники, было всегда совершенно случайным совпадением. Затем ВЦУ увольняло его на покой. (Чего уж покойнее! — Авт.) Епархиальное управление явочным порядком брало власть в свои руки.

Столь же успешно проводился Красницким в жизнь лозунг о белом епископате. Правда, Красницкому до октября 1922 года не удалось (из-за упорного противодействия епископа Антонина) ввести женатый епископат;

однако сразу же после раскола было рукоположено несколько епископов из числа вдовых протоиереев без принятия ими монашества. С октября начали рукополагать также и женатых. Первое рукоположение обновленческого епископа состоялось 4 июня 1922 года, в Духов день, в церкви Троицкого подворья. Епископы Леонид и Антонин рукоположили во епископа Бронницкого священника Ивана Ивановича Ченцова из церкви Воскресения Христова в Барашах. Накануне О.Иоанн был пострижен епископом Антонином в монашеский рясофор с именем Иоанникия. Новый епископ был, так сказать, «беспартийным специалистом»: никогда раньше ни к каким обновленческим группировкам он не примыкал и в дальнейшем никакой активной роли не играл.

11 июня появился первый «партийный» епископ. Это был петроградец протоиерей о. Иоанн Альбинский. Впоследствии он оказался наиболее преданным Красницкому человеком: он не покинул его даже тогда, когда Владимир Дмитриевич, отовсюду изгнанный, всеми покинутый и забытый, находясь в полной изоляции, заканчивал свой жизненный путь в качестве священника захолустного Серафимовского кладбища на ленинградской окраине, в Новой деревне. В небольшой деревянной церкви этого кладбища по праздничным дням служил старичок-архиепископ, придавая каноническую видимость группе «Живая Церковь», не находившейся в каноническом общении ни с патриаршим, ни с обновленческим Синодом. Только в 1934 году Иоанн Альбинский присоединился к обновленческому Синоду и вскоре умер, считаясь обновленческим архиереем на покое.

С Красницким его, видимо, связывала крепкая личная дружба. Начало ее восходит к тем временам, когда о. Иоанн был священником Матвеевской церкви на Петроградской стороне в непосредственной близости от Князь-Владимирского собора. Вместе с Красницким о. Иоанн Альбинский вступил в апреле 1922 года в Петроградскую обновленческую группу. В июне 1922 года Красницкий решил сделать его епископом; это было тем легче, что о. Иоанн Альбинский был вдовцом и, следовательно, его рукоположение не противоречило канонам, которые говорят лишь о неженатос-

ти, а не о монашестве епископа. Епископы Антонин, Леонид и Иоанникий рукоположили его во епископа Подольского. Фигура Иоанна Альбинского интересна тем, что он был образцовым в глазах Красницкого епископом. Благочестивый, кроткий старичок, о. Иоанн ни разу не проявил ни малейшего признака самостоятельности — и даже его речи в храме обычно начинались словами: «Достопочтенный о. протопресвитер Владимир Дмитриевич!», а затем следовал льстивый панегирик Красницкому. Владимир Дмитриевич отвечал обычно в снисходительно-почтительном тоне. «Я с удовольствием приветствую в вашем лице первого белого епископа», — подчерки вал он неоднократно.

За этими двумя хиротониями последовала целая серия новых хиротоний. За 11 месяцев от 3 июня 1922 года до открытия обновленческого поместного Собора в мае 1923 года было рукоположено 53 епископа.

Сами главари раскола в первое время архиерейства не принимали, компенсируя себя тем, что в два месяца получили все награды, какие только возможны. Вот примерный «дневник наград». 15–18 июня. 1.Награждены митрой: протоиерей гор. Петрограда Александр Введенский и города Саратова — Николай Русанов. 2. Управляющий делами ВЦУ свящ. гор. Петрограда Евгений Белков возведен в сан протоиерея с возложением палицы. 18 июля — 1 августа. Удовлетворено ходатайство Московского Епархиального Управления о возведении в сан архиепископа епископов Леонида и Антонина. 25 июля — награждены митрой Вл. Красницкий, Евг. Бел ков, Николай Поликарпов, Михаил Постников и др.

Параллельно произошел ряд изменений в составе ВЦУ. В №№ 3–4 журнала «Живая Церковь» напечатан циркуляр, в котором состав ВЦУ определяется так: председатель епископ Антонин, заместитель председателя протоиерей Красницкий и члены — управляющий Московской митрополией епископ Леонид, епископ Иоанн Альбинский, гор. Петрограда: прот. А.Введенский и свящ. Евг. Белков, гор. Орла: протоиерей Н.Поликарпов и гор. Москвы: протоиереи С. Калиновский и К. Мещерский (с. 23). Если прочесть внимательно этот циркуляр, то легко убедиться, что состав ВЦУ за полтора месяца претерпел ряд изменений: во-первых, епископ Леонид из председателя превратился в рядового члена ВЦУ; во-вторых, А.И.Введенский из заместителя председателя стал также рядовым членом ВЦУ. Наконец, в состав ВЦУ были введены два новых члена: Иоанн Альбинский и Константин Мещерский. Проходит еще неделя, и вот новое изменение.

23 июля/6 августа: 1. Управляющий Московской епархией епископ Крутицкий Леонид назначен архиепископом Пензенским и Саратовским и с этого времени исчезает с исторической авансцены навсегда. 2. Архиепископ Антонин назначен на Московскую кафедру в звании архиепископа Крутицкого. 24 августа он принимает титул митрополита Московского и всея Руси.

Что можно сказать про людей, заседавших в ВЦУ? Так как больной А.И.Введенский в это время никакого участия в делах не принимал, то в

гтаве этого высшего органа православной церкви было только два чело-века, которые не были марионетками в руках Красницкого, — Антонин Грановский и Евгений Белков.

Впрочем, от последнего Красницкий. вскоре отделался. Стоило ему выступить против всемогущего диктатора, как он был немедленно снят с поста управляющего делами и выведен из состава высшего управления; на его место был назначен никому дотоле не известный мирянин из Ярославля Д.И.Новиков.

В августе 1922 года звезда Владимира Красницкого горела ослепительно ярко; готовясь к первому съезду «Живой Церкви», он держал уже в своих руках все нити управления; никому еще несколько месяцев назад не известный священник стал властителем Русской Церкви.

И все же торжество Красницкого было преждевременным. С самого начала на его пути возникло препятствие, справиться с которым оказалось не так легко. Этим препятствием оказался Антонин Грановский. Про Антонина Грановского говорили, что он самый высокий человек в Москве; сам он рассказывал про себя, что по своему росту он превосходит Петра Первого на два вершка. Несмотря на преклонный возраст, он обладал огромной энергией и по своей смелости, широте, простоте в быту, резкости, по силе воли, действительно несколько напоминал великого преобразователя.

С необыкновенной настойчивостью епископ Антонин проводил свою линию, резко враждебную как старой иерархии, так и «Живой Церкви». Но прежде чем говорить о его роли в 1922 году, постараемся взглянуть на него глазами его современников.

«Мы встретились с ним в 1905 году, — писал в то время в журнале «Россия» известный либеральный русский деятель Владимир Германович Тан (Богораз), — в те сумасшедшие январские дни, когда русская жизнь впервые перемешалась и дала революционную эмульсию. Было это за обедом у поэта Минского. И вот мы, два иудея, принялись уговаривать православного епископа, чтобы он немедленно ехал к митрополиту Антонию, — он был в то время у Антония викарием. Антония он должен был опять-таки уговаривать, чтоб тот тоже ехал к царю Николаю II и тоже уговаривал царя. К чему должна была привести вся эта лестница поездок и уговоров, я себе теперь не представляю ясно. О. Антонин вздыхал… «Да, Антоний ни за что не поедет, он выгонит меня». Но все-таки поехал к Антонию. И Антоний действительно выгнал, т. е. выгнать — не выгнал, — Антоний был человек довольно мягкий, но, конечно, к царю не поехал. После бойни стали собирать деньги для семейств забастовщиков, а попросту на забастовку. Я тоже собирал, съездил заодно в Лавру к о. Антонину. Он сам дал и от других собрал. И даже на листе прописал своим характерным почерком: «от епископа столько-то».

Выдвинулся Антонин. О нем заговорили. И я по привычке забрел к нему в келью через 17 лет. С тех пор, как бываю в Москве, зайду, посижу и послушаю. Как бы то ни было, крупная фигура, даже с виду. Огромный и плечистый. Борода лопатой. И посмотришь на него сбоку, когда он выпрямится — целая гора. Но выпрямляться ему не особенно легко. Не то чтоб возраст — его одолела болезнь, довольно мучительная, требующая постоянного врачебного присмотра [Через пять лет епископ Антонин умер от рака мочевого пузыря]. По росту у него и душа, с пестринкой, положим, пегая, или, скажем, красно-бурая, и довольно-таки бурая, а все-таки большая. У Антонина душа… а рядом лишь мелкие душонки и даже не душонки, а так себе — пар. У нас в Петербурге, например, не церковь, а театр. Не прения о вере, а сплошные фельетоны. С женами и без жен (конечно, намек на Введенского). Их и описывать надо рукою женскою. У о. Антонина живописная фигура, но совсем не театральная, без позы и ломания. Даже статья его в первом номере журнала «Живая Церковь» совсем не похожа на соседок. Он говорит о возрождении духовном, а не только о церковном перестрое.

Приду в Антонинову келью, сяду на диванчик в сторонке и даже не разговариваю. Зачем разговаривать? Смотри и слушай. Словно на экране, проходит вся эта новая, странная, запутанная церковная жизнь. И самый экран, то бишь келья. Во втором этаже, а похоже на подвал. Потолок сводом, старинные узкие окна. Обстановка довольно суровая. Кровать, а над ней деревянная полка для книг, утлая такая, просто дощечка еловая. Гляди оборвется. Шкаф, два стола, заваленных бумагами. Тесно, повернуться негде. Сесть не на чем. Лишний человек придет, изволь постоять. Люди, разумеется, ползут неудержимо. Постарше, рясофорные, меняются братским поцелуем, помоложе, прихожане, целуют лишь в руку, а владыка целует их в голову. Ритуал разработан давно. А иная старушонка еще от порога осунется на пол и ползет на коленях. Владыка ворчит, нагибаясь. Ведь ему нелегко нагибаться. Приезжают рясофоры-крестоносцы из далеких губерний. Первый вопрос: кого поминать? Мы поминаем обоих — и Тихона и вас. Один этак ожесточенно молвил, словно в помутнении ума: «А мы никого не поминаем, ни Тихона, ни вас». И вдобавок обмолвился, и вышло у него: «Никого не понимаем!» Приходят просители и жалобщики. Человек в рубашке растерзанного вида. «Простите, владыко, мой вид! Но я иеродиакон такого-то монастыря». А дальше начинается запутанная повесть. Дележ, грабеж. Все навыворот. И как-то не монахи игумену, а игумен монахам угрожает дележом… Я, говорит, вас произведу, тунеядцев. Я вас экспроприирую. У меня, говорит, есть рука, я связь держу с… Голос понижается и переходит почти в шепот. Иноком пугает, отцом Мисаилом. У него полномочия от ЧК… «Да ведь Миську-агента посадили на месяц за всякие художества!» — бросает Антонин с отвращением. «Идите, разберу». Это твердое «идите, разберу, устрою, поговорю» — слышится поминутно. Приходят церковные старосты с жалобой на экономический поход живоцерковников, захвативших церковные сборы. «Мы найдем на них управу!» — восклицает с увлечением о. Антонин. Даже его нестяжательное сердце подвластно экономике.

О. Антонин лежит на спине, на кровати, и доктор совершает над ним операцию, довольно неприятную. Немощна плоть наша. «Извините, друзья», — бросает он мимоходом. О. Антонин на кровати. На груди у него картонный пюпитр. В руке у него бумажные листки. Это его минуты досуга для умственной работы. Он переводит урывками церковную службу с славянского на русский. В промежутках он разговаривает с нами, бросает отрывистые фразы: «Враги мои стараются съесть меня, да подавятся, я толстый». И тут же начинает говорить о солидарности пастыря с верующим народом. Культ должен приблизиться к массам. Священник должен сделаться наставником и другом прихожан. Он упоминает о собственных попытках в этом роде. О том, как он служит по субботам в Заиконоспас-ском монастыре, по-новому, среди храма. А по четвергам и пятницам в Сретенском монастыре, по-старому. Он не договаривает, но я узнаю, что по субботам храм переполнен молящимися. Никак не протолкаться. Всем интересно посмотреть, как это служат по-новому. Узнаю и то, что бывает со всячинкой. На паперти, при выходе, старухи шипят и бранят Антонина. Пробовали даже бросаться всякой дрянью вроде гнилых огурцов. Но теперь это утихло, улеглось. Не знаю, надолго ли». (Россия, 1922, № 3, с. 17.)

Вот как рисует Антонина московский корреспондент пензенской газеты «Трудовая Правда» — одной из лучших тогда провинциальных газет. «Не только церковная, религиозная, но почти вся Москва бунтует вокруг имени Антонина. Его величают по-русски, без стеснения — прохвостом (своими ушами слышал), самозванцем, сумасшедшим, диким барином; одна благочестивая монашенка серьезно уверяет, что это вовсе не епископ, а лукавый антихрист (слышал из уст самого Антонина). Немногие пока приверженцы считают его как бы русским Лютером, главой русской реформации. Вообще, в связи с личностью Антонина развязались языки и разгорелись страсти. А ведь сыр-бор разгорелся от того, что после церковного переворота, который произошел как бы вдруг и свалился, как снег на голову, Антонин оказался в положении заместителя патриарха.

Теперь дайте мне руку, читатель, как говорил Тургенев, и пойдемте со мною на Никольскую, в Заиконоспасский монастырь. В воскресенье, часам к одиннадцати утра. Отныне только здесь служит и проповедует еп. Антонин. Сюда к нему стекаются со всех концов Москвы. Здесь приютилась его община. Мы с вами застали литургию в самом начале. Не слишком поместительный храм на втором этаже, освященный при Елизавете Петровне, стиля рококо, битком набит разнородной толпой. Антонин в полном архиерейском облачении возвышается посреди храма в окружении прочего духовенства. Он возглашает; отвечает и поет весь народ; никаких певчих, никакого особого псаломщика или чтеца. С виду, по осанке, по обличию, по ухваткам Антонин — точно Иван Перстень в черном клобуке (разбойничий добродетельный атаман в «Князе Серебряном» у А.К.Толстого). Судите сами: высоченный старик, лет шестидесяти, сутулый, лохматые брови, суровые глаза, худой, длинная борода, голос зычный, с хохлацким акцентом, ходит переваливаясь, как медведь, с боку на бок. Ну, думаешь, хорош батя! Не твоим ли прадедом был инок Пересвет или Ослябя, которые ходили драться с татарами врукопашную? У всех ревнителей служебного благочиния и церковного Устава волосы дыбом становятся, когда они побывают в Заиконоспасском монастыре у Антонина. Не слышать «паки и паки», «иже» и «рече». Все от начала до конца по-русски, вместо «живот» говорят «житие». Но и этого мало. Ектений совершенно не узнаешь. Антонин все прошения модернизировал. Алтарь открыт все время. Но и этого мало. Антонин взял литургию Иоанна Златоуста, кое в чем ее сократил и добавил в ней молитвы из тех древнейших литургий, которые бытовали в восточных пустынях. Но и это еще не все. Он вводит в общее пение стихи современных поэтов. И при мне, в конце службы, он затянул (и просил всех подтягивать) стихотворение Жадовской:

Мира Заступница, Матерь Воспетая,

Я пред Тобою с мольбой.

Бедную грешницу, мраком одетую,

Ты благодатью покрой!

Для первого раза это было совсем ошеломительно. В будущем он обещает уничтожить алтарь и водрузить престол посреди храма. По его мнению, самая лучшая реформа та, которая восстанавливает старину. Ну, разумеется, московская благочестивая публика в ужасе. И уже от себя рассказывает невесть что. Будто Антонин молится уже не Богу, а луне и солнцу.

Кончается богослужение. И начинается проповедь. Если богослужение у него длится два часа, то проповедь продолжается не меньше. Антонин говорит много и обо всем. Иногда остроумно. Всегда умно, иногда художественно. Иногда интимно. Слушают его, насторожив уши». (Трудовая Правда, Пенза, 1922, 15 июля, № 160, с.1.)

Церковные реформы, по мысли Антонина, должны были не только морально оздоровить церковь, вернув ей утерянную чистоту первых веков христианства, но и стать источником всеобщего нравственного обновления.

«Коммунизация жизни» — таков лозунг, который выдвигался епископом Антонином. Какое содержание он вкладывал в этот лозунг? Прежде всего следует отметить, что термин «коммунизация» появился в его богословской системе задолго до Октября и совершенно независимо от коммунистической идеологии.

В основе Божественной жизни, как неоднократно подчеркивал епископ Антонин, лежит принцип множественного единства. «Бог — все — во всем. Бог — синтез всех противоположностей», — любил он повторять слова знаменитого средневекового мистика Николая Кузанского.

Коммунизация жизни — свободное соединение свободных, искупленных кровью Христа индивидуумов, зачатком чего является церковь, это, по мысли Антонина, главная цель христианства. Он приветствовал революцию, видя в ней один из путей коммунизации жизни. Он был попутчиком революции. Однако его принятие революции не имело и не могло иметь ничего общего с вульгарным приспособленчеством живоцерковников о которых Антонин всегда говорил с величайшим отвращением, как о беспринципных и морально растленных людях, обличая их многократно с церковной кафедры. Он категорически отвергал методы политического (обычно ложного) доноса, практиковавшиеся живоцерковниками. Сам Антонин никогда такими методами не пользовался. Правда, будучи экспертом во время процесса московских церковников, епископ Антонин вынужден был сказать, что милость выше жертвы и что грешно беречь золотые чаши, когда люди умирают с голоду.

Однако он говорил суровую правду и представителям власти, о чем свидетельствует хотя бы «Докладная записка», поданная им 1 февраля 1923 года во ВЦИК, текст которой мы приводим ниже, прося извинения за грубые выражения, к которым имел особое пристрастие покойный владыка. «Советская власть не только безрелигйозна, но и антирелигиозна, — писал епископ Антонин. — Социалистическое строительство, будучи идейным противником всякой религии — опиума для народа, — по этому самому не может, а значит юридически и административно не должно, пользоваться культом для своих целей. Этой тенденцией был продиктован основной акт, устанавливающий отношение церкви к государству в революционной России, именно декрет об отделении церкви от государства. Брать для себя из признанного зачумленным района не только логически противоречиво, но предосудительно. На этой точке зрения и стоял декрет об отделении церкви от государства, когда предоставлял храмы, ставшие собственностью государства, в бесплатное и бессрочное пользование группам верующим. Но в январе месяце нынешнего года наша государственность изменила свое отношение к церковникам: не отступая от принципа изоляции церкви и бесправия ее в государстве, социалистическое государство стало на путь эксплуатации культа. Клеймя культ, как эксплуатацию народного невежества, власть сама встала на путь корыстного использования церкви. Один из известных правительственных работников (Луначарский) недавно называл на публичном диспуте культ — духовным онанизмом. Новая политика по отношению к церковникам равносильна использованию спермы, извергаемой онанистом; таковы все новые мероприятия по отношению к культу — обложение церквей арендной платой за помещения, выборка промысловых патентов и т. д. И так как для всех этих мероприятий нет ни идеологических, ни юридических оснований, то они применяются прирав-нительно, а потому и произвольно. Культ приравнен к торгово-промышленному занятию… Ему нет ниоткуда помощи: идейно он отрицается, фактически он разрушается, юридически совершенно беззащитен: служение культу — ремесло, перед которым закрывают двери все профсоюзы; организация культа не может получить легализацию… А потому у власти, борющейся за социальную правду, экономическая эксплуатация культа не может быть допустима. Если это церковный нэп, то он требует и иной церковной юстиции, а вместе с тем и новой церковной идеологии, что и желаем осветить перед ВЦИК — ВЦУ, а до изменения этого просим экономическую эксплуатацию культа, как капиталистическую тенденцию, приостановить».

Докладная записка, подписанная председателем ВЦУ митрополитом Антонином, была подана во ВЦИК 1 февраля 1923 года. ВЦИК вынес следующее решение: «Временно, впредь до коллегиального рассмотрения дела по существу доклада, все налоги, имеющие специфическое отношение к культу, отменяются».

Политическую позицию епископа Антонина можно охарактеризовать как «прогрессивное православие»: все ценное, что революция несет людям, приветствуем, всякую связь с контрреволюцией отвергаем, но приспособленцами и подхалимами не были и не будем.

Искренность епископа Антонина привлекала к нему симпатии людей различных лагерей, в частности, он всегда пользовался уважением в среде интеллигенции. И среди коммунистов у него были друзья. Можно назвать, например, Петра Гермогеновича Смидовича (1874–1935), члена РСДРП с 1898 г., а с 1917 до 1935 г. члена Президиума ВЦИК и члена ЦКК. С давних пор его связывала с Антонином большая дружба, возникшая, как говорили, еще в гимназические годы. И другие представители власти, например, М.И.Калинин, относились к Антонину с уважением, как к искреннему идейному человеку.

Церковное обновление епископ Антонин понимал прежде всего как духовное возрождение людей церкви, которые должны вернуться к апостольской чистоте нравов, поэтому-то он категорически отвергал реформы «Живой Церкви», которые вели к понижению нравственного уровня духовенства. В эти годы, когда монашество подвергалось всеобщим нападкам, Антонин был единственным церковным деятелем, который поднял голос в его защиту. Вместо уничтожения монашества он предлагал его реформу. «В монастыри, — говорил Антонин в беседе с корреспондентом одной из провинциальных газет, — должны поступать лишь немногие, решившие действительно отказаться от жизни, уйти от мира. В число монахов должны приниматься лишь твердо решившие взять на себя тяжелый обет, а не масса здоровых и жизнерадостных людей, коим жизнь монастыря дает материальные блага. Вся деятельность монашествующих должна быть общеполезна и проникнута христианским милосердием помощи несчастным». (Калужская коммуна, 1922, 31 мая, № 119, с.1.)

В противоположность пресвитерианским принципам «Живой Церкви», епископ Антонин делал установку на народ православный, который должен в духе древних канонов вершить церковные дела. Проявить горячий интерес к церковным делам, пробудить в народе религиозную ревность и привлечь его к управлению церковью — вот та линия, которую не на словах, а на деле проводил Антонин. Вокруг него никогда не было ни карьеристов, ни подхалимов — они не шли к Антонину, понимая, что здесь лелать им нечего. Антонин охотно рукополагал средних интеллигентов (врачей учителей, рабочих-самоучек, крестьян-середнячков, начитанных в божественном). Антониновские священники всегда почти бедствовали, продолжали заниматься своим ремеслом, одновременно служа в церкви. Наибольшее количество нареканий вызывала богослужебная реформа Антонина. Будучи человеком на редкость экстравагантным, епископ Антонин вводил в богослужение такие элементы, которые были неприемлемы для церковного сознания. В принципе, однако, богослужебная реформа Антонина была совершенно правильна. Церковь Христова, учил Антонин, есть живой, развивающийся организм — окостенелость, окаменелость ей чужды. Многообразие форм соответствует напряженной, бьющей ключом духовной жизни. Епископ Антонин не отвергал совершенно византийского богослужения с его пышностью и благолепием. Сам он с большой торжественностью совершал по большим праздникам литургию в храме Христа Спасителя — в сослужении многочисленного духовенства, при протодиаконе Пирогове, с соблюдением всего архиерейского чина. Наряду с этим в Заиконоспасском монастыре он практиковал свои новшества. К числу несомненных достоинств антониновской литургии принадлежало произнесение вслух евхаристического канона, что вызывало необыкновенное воодушевление молящихся, общенародное пение, чтение Апостола и Часов людьми из народа, которым это поручалось владыкой, — так что каждый верующий должен был, идя в храм, быть готов участвовать в богослужении.

«Ныне Пресвятой Дух прелагает дары и сходит к нам», — возглашал перед пресуществлением диакон, обращаясь к народу (этот момент был заимствован владыкой из чина Сирийской литургии).

«Аминь, аминь, аминь», — отвечал весь народ вслух после пресуществления, и затем тысячи людей повергались ниц вместе с предстоятелем — волна религиозного экстаза проходила в этот миг по храму, многие громко взывали к Богу, у многих на глазах были слезы.

Особенно любил Антонин ночные литургии. В Великом Посту литургия Преждеосвященных Даров совершалась им вечером, после вечерни. Все священнослужители целый день ничего не должны были есть; сам Антонин за этим очень строго следил и не допускал к вечерней литургии лиц, внушающих ему сомнение. Постились и сотни людей из народа; в 6 часов вечера совершалось повечерие, служба девятого часа и вечерня; затем в 9 часов вечера начиналась литургия Григория Двоеслова, во время которой бывало всегда много причастников; сам епископ громко читал благодарственные молитвы и произносил двухчасовую проповедь, а затем начинал благословлять молящихся; таким образом, в Великом Посту, по средам и пятницам, богослужение оканчивалось в первом часу ночи. Очень неудачным был русский перевод литургии, сделанный тяжелым, каким-то Дубовым языком. Огромной ошибкой Антонина была так называемая евхаристическая реформа — преподание мирянам евхаристии прямо в руки. И хотя этот способ преподания евхаристии соответствовал древним обычаям, но аргумент, который приводил в его пользу Антонин (гигиенические соображения), оскорблял религиозное чувство, для которого нет и тени сомнения в том, что Христос может своей силой исцелить любого болящего и тем более предохранить любого приходящего к Нему от заразы. Крупной ошибкой Антонина было и уничтожение (в 1924 году) алтаря — престол был выдвинут на солею. Эта реформа тоже не могла быть принята религиозным сознанием, которое привыкло окружать особым благоговением то место, в котором совершается величайшее из таинств. К счастью, сам Антонин практиковал эти формы лишь на протяжении краткого времени, а затем от них отказался, восстановив обычный порядок причащения.

Идеи Антонина были выражены в сжатой форме в написанной им программе группы «Церковное Возрождение».

6 августа 1922 года 190 живоцерковников собрались в 3-м Доме Советов — на Садовой-Каретной, в бывшем помещении Московской духовной семинарии. К этому времени «Живая Церковь» могла похвалиться рядом успехов: из 97 правящих епископов 37 признало платформу, 36 высказывались против нее, 24 не высказывались ни за, ни против. В зале 3-го Дома Советов были представлены 24 епархии Русской Церкви. Кроме того, «Живую Церковь» признали Константинопольский и Александрийский патриархи[17]. Это признание диктовалось, главным образом, политическими обстоятельствами — давлением Кемаля, угрожавшего низложением Вселенскому патриарху. Патриарх Мелетий почему-то считал, что «Живая Церковь» может повлиять через «уважаемое Советское правительство» на Кемаля. Советское правительство, впрочем, не стало вмешиваться в счеты Кемаля с Мелетием, но Красницкий отправился в турецкое посольство и произнес там речь, в которой восхвалял «традиционную веротерпимость турок».

За столом, покрытым красной скатертью, ровно в 12 часов дня появились архиепископы Антонин и Евдоким, епископы Иоанн, Иоанникий, Вассиан, Макарий, Виталий и другие архиереи, признавшие «Живую Церковь». Рядом с ними находились два грека: архимандрит Иаков (представитель Вселенского патриарха) и архимандрит Павел (представитель патриарха Александрийского). В. Д. Красницкий скромно занимал свое место среди делегатов, ожидая того момента, когда он будет избран председателем съезда.

Съезд открыл Антонин. К всеобщему изумлению, его речь оказалась довольно умеренной: он пожелал съезду успеха в работе, приветствовал делегатов и лишь в конце влил ложку дегтя. «Мне бы только хотелось думать, — сказал он, — что вас сюда привели не клерикальные, кастовые, корыстные побуждения, а идейные, христианско-социальные идеалы. Я хочу, чтобы люди объединялись не во имя материальных интересов, а во имя идей».

Затем Красницкий был избран председателем. Взойдя на трибуну бодрым шагом, он произнес обычную для него речь, а затем заявил: «Так как съезд представляет исключительно белое духовенство, прошу всех присутствующих здесь монахов, во главе с владыкой Антонином, удалиться». Съезд ахнул от такой дерзости, а Красницкий, сделав паузу, картинно поднял руку и молча ждал, пока архиереи и монахи удалятся. Архиереи поднялись со своих мест; по лицу Антонина скользнула усмешка. «Счастливо оставаться — женатые мудрецы», — бросил он на весь зал так, что эхо откликнулось на хорах, и медленно вышел; за ним гуськом потянулись к выходу остальные архиереи-монахи. Красницкий объявил порядок дня.

Первый Всероссийский съезд группы «Живая Церковь» заседал 11 дней (с б по 17 августа 1922 года). За это время съезд заслушал 6 докладов и вынес большое количество резолюций. Настроение живоцерковных батюшек было исключительно боевым. «Не разойдемся, пока не добьемся своего!» — говорили они. Пламенные речи лились с трибуны. Посторонних наблюдателей поражало полное исчезновение всех известных деятелей раскола — всех заменил Красницкий и только Красницкий. Докладчики и руководящие деятели съезда были только креатурами Красницкого, и все они были под стать ему: благолепные батюшки с портфелями, ставшие вдруг «отличными революционерами». Характерно, что из шести докладчиков трое (прот. Д.А.Адамов, прот. Алексий Диаконов и сам В.Д.Красницкий) были в недавнем прошлом членами «Союза русского народа»[18].

Первый доклад был сделан прот. В.И.Кедровым, еще недавно сидевшим на скамье подсудимых по делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей. Тема доклада: «О современном монашестве». Протоиерей Кедров вылил весь яд, накопившийся в душе, против монахов-архиереев. Съезд принял резолюцию, предписывавшую немедленно закрыть все монастыри, так как они являются опасным орудием контрреволюционных организаций и «отравляют сознание верующих реакционной религией, обещающей счастье только за гробом». «Все монахи вправе, — провозгласил съезд, — снять с себя монашеские обеты и жениться. Те, кто пожелает остаться в монашестве, могут объединиться в трудовые братства, которые могут существовать под надзором белого священника-живоцерковника».

Затем последовал доклад протоиерея Адамова «Об ученом монашестве». «Засилие ученого монашества, — утверждал докладчик, — величайшее зло, язва, разлагающая церковный организм». По докладу была принята резолюция из шести пунктов: 1. «Живая Церковь» должна настаивать на снятии сана с патриарха Тихона. 2. Предписывается немедленно прекратить поминовение его имени за богослужением. 3. Предписывается увольнение архиереев-монахов, которые противодействуют обновленческому движению. 4. Всех остальных монахов-архиереев перевести в другие епархии. 5. ВЦУ выразить одобрение. 6. Архиереям, признавшим ВЦУ, выразить

благодарность.

Затем дневное заседание было закрыто. Победа Красницкого была полная: ни одна из резолюций не встретила возражений. Теперь он мог не бояться монахов-архиереев. Перед вечерним заседанием была послана к ним делегация с просьбой вернуться на съезд. Изгнанные утром владыки любезно приняли приглашение и тут же стали собираться на Садовую-Каретную. Впрочем, среди них не доставало одного — Антонина. Он не только не поехал в 3-й Дом Советов, но даже не принял делегацию; келейник вышел к делегатам в переднюю и сказал, что владыка занят и принимать больше не будет. (Как раз перед этим к нему вошли две нищенки в лохмотьях с паперти Заиконоспасского храма.)

На вечернем заседании съезд заслушал доклады Колоколова и Дьяконова на тему: «О церковноприходской контрреволюции». Съезд принял по этим докладам бессмертную по своему цинизму резолюцию. Согласно этой резолюции предусматривались: 1. Высылка из пределов епархии всех противников обновленческого движения (особенно архиереев). 2. Роспуск приходских советов, не принимающих пастырей, признавших ВЦУ, и сформирование новых приходских советов, состоящих из мирян, сохраняющих каноническое послушание своему священнику (56-е правило). 3. Настоятелями храмов бывших мужских и женских монастырей предписывалось назначить священников из белого духовенства — членов группы «Живая Церковь».

Эта резолюция заслуживает того, чтобы войти в историю: трудно более ясно и определенно выразить внутреннюю сущность «Живой Церкви». Выше мы говорили о том, что этой сущностью является модернизированная победоносцевщина. В самом деле, стоит лишь бегло просмотреть резолюции дореволюционных миссионерских съездов, авторами которых обычно являлись известные черносотенцы протоиерей Восторгов, Сквор цов и другие, требовавшие высылки сектантов и полицейских репрессий по отношению к инакомыслящим, чтоб стало ясно, из какого источника черпали свое вдохновение живоцерковники.

В следующие дни съезда были заслушаны доклады: воронежского протоиерея Петра Сергеева «О белом брачном епископате», доклады «О внутреннем управлении православной церкви», «О брачном праве» и «О создании единой церковной кассы». По этим докладам были приняты следующие резолюции: 1. Разрешить женатым пресвитерам проходить епископское служение. 2. Разрешить второбрачие священнослужителей. 3. Разрешить монашествующим, по сложении обетов, вступить в брак с оставлением в сущем сане. 4. Не считать брак на честной вдовице препятствием к прохождению иерархических степеней. 5. Не считать препятствием для вступления в брак четвертую степень кровного родства и родство духовное.

В резолюциях по докладу о внутреннем управлении православной церкви было признано нужным не только расправиться с архиереями, но и обуздать непокорных мирян. Поэтому в резолюцию был внесен следующий параграф: «Полноправным мирянином следует считать того, кто находится в живом иерархическом общении со своим пастырем, сохраняет каноничес кое ему послушание и проводит в жизнь принципы группы «Живая Церковь». Наконец, 12 августа съезд заслушал доклад В.Д.Красницкого «О единой церковной кассе» и принял соответствующую резолюцию. Так как чтому вопросу в живоцерковных кругах уделялось особое внимание, необходимо хотя бы вкратце на нем остановиться. Все обновленческое движение в это время переживало жестокий финансовый кризис: народ не только покинул храмы, занятые обновленцами, но и перестал давать деньги, несмотря на все призывы и угрозы. Блюдо, которое носили по храму для сбора пожертвований, возвращалось в алтарь пустым. Тут-то изобретательный ум В.Д.Красницкого составил проект создания единой церковной кассы Эта касса должна была составляться в каждой епархии из доходов с кладбищ и со свечных заводов; половина чистого дохода должна была поступать в ВЦУ. Таким образом, Красницкий проектировал создание мощного, как тогда говорили, церковно-нэповского треста. Правда, для осуществления этой идеи требовалась «безделица» — передача в руки ВЦУ кладбищ и монополии на свечное производство; Красницкий и рассчитывал этого добиться. Принятие съездом группы «Живая Церковь» его проекта должно было сыграть роль первого шага в этом направлении. Последние дни съезд посвятил менее важным вопросам. 13 августа съезд выслушал просьбу бывшего пензенского архиепископа Владимира Путяты о восстановлении его в сане и о принятии в группу «Живая Церковь». Низложенный епископ утверждал, что он является первым вождем церковной революции в стране, и надо признать, что он имел для этого некоторые основания: ведь в 1919 году, после того, как он был лишен сана за разврат, он откололся от церкви и объявил себя вождем церковной реформы. Фигура Владимира Путяты была, однако, слишком скандальна, чтобы «Живая Церковь» пожелала признать свое с ним родство. Съезд постановил отклонить заявление Владимира Путяты, так как он был лишен сана по мотивам, не имеющим ничего общего с «Живой Церковью». 15 августа съезд выразил пожелание, чтобы будущий Собор снял отлучение с Л.Н.Толстого, а затем выбрал ЦК из 25 человек. Все члены ЦК являлись совершенно новыми, никому дотоле, кроме Красницкого, неведомыми людьми. В ВЦУ подавляющее большинство имели также живоцерковники.

16 августа, по специальному разрешению властей, состоялся молебен в Успенском соборе в Кремле, после которого В.Д.Красницкому было преподнесено особое звание — первого протопресвитера «Живой Церкви». 17 августа съезд закончил свою работу, а делегация съезда во главе с В.Д.Красницким была принята председателем ВЦИК М.И.Калининым.

Съезд «Живой Церкви» сыграл роль поворотного пункта: всеобщая молва назвала его скандальным. Он и действительно был величайшим скандалом в истории обновленческого раскола. Все пороки раскола были выявлены в таком карикатурном виде, что ужаснулись даже самые рьяные его сторонники. Раскол в расколе стал неизбежностью. О расколе в расколе и пойдет речь в следующей главе.

Раскол в расколе

Вторая половина 1922 года — интереснейшее время в истории Риской Церкви. В эти несколько месяцев появляются течения, которые и сейчас, почти через полвека, определяют жизнь Русской Православной Церкви. Всякий, кто интересуется историей Русской Церкви и ее современным положением, должен с пристальным вниманием изучить события 1922 года. Это была тяжелая полоса в истории Русской Церкви.

События сменяются с кинематографической быстротой — новь; фигуры появляются чуть ли не ежедневно, иногда для того, чтобы туг же отойти в истерическое небытие. Большой интерес представляют документы этого времени; никогда общественная физиономия того или другого деятеля не раскрывалась так полно и определенно, как в эти дни.

Вот, например, мы раскрываем журнал «Живая Церковь» № 5. На первой странице следующее воззвание:

«Мы, Сергий, Митрополит Владимирский и Шуйский, Евдоким, архиепископ Нижегородский и Арзамасский и Серафим, Архиепископ Костромской и Галичский, рассмотрев платформу Высшего Церковного Управления и каноническую законность Управления, заявляем, что целиком разделяем мероприятия Высшего Церковного Управления, считаем его единственной, канонической, законной верховной церковной властью и все распоряжения, исходящие от него, считаем вполне законными и обязательными. Мы призываем последовать нашему примеру всех истинных пастырей и верующих сынов Церкви, как вверенных нам, так и других епархий.

Митрополит Сергий, архиепископ Серафим, архиепископ Евдоким.

16–20 июня, 1922 года. Ни один историк не может пройти мимо этого документа. Остановимся на нем и мы.

Итак, первая подпись под этим воззванием принадлежит Сергию. Митрополиту Владимирскому и Шуйскому (впоследствии Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси), общепризнанному родоначальнику переживаемого нами сейчас периода Русской Церкви — это одно уже заставляет нас отнестись к его личности с пристальным вниманием. Объективная характеристика покойного патриарха Сергия тем более необходима, что мы ее не найдем нигде, ни в нашей, ни в зарубежной литературе. Все, что писалось до сих пор о патриархе Сергии, это либо льстивые панегирики (как например, изданная Московской Патриархией в 1947 году книга «Патриарх Сергий и его духовное наследство») или злопыхательские памфлеты тех, кто никак не может простить покойному его признания советской власти и его позицию, которую он занял во время Отечественной войны Историки обычно излагают биографии больших исторических деятелей, уделяя главное внимание основным событиям их жизни, не обращая особого внимания на детали. Между тем иной раз детали больше характеризуют человека, чем его официальная биография. С такой малозначительной детали мы начнем и характеристику патриарха Сергия.

Во время войны митрополит Сергий (тогда еще Патриарший Местоблюститель) принимал иностранного корреспондента. Интервьюер спросил высокого собеседника: «Какова ваша программа?» — «Моя программа, — ответил Сергий, — программа Духа Святого. Я действую по нужде каждого дня» (Патриарх Сергий и его духовное наследство. М., 1947, с. 253).

В.Н.Лосский, который сообщает об этом факте, умиляется; умиляется редакция; должен умилиться, конечно, и читатель. Ну что ж, мы готовы бы и умилиться, но все же нас гложет червь сомнения. С детства мы привыкли ежедневно повторять следующие слова: «Верую в Духа Святого… глаголавшего пророки». Но кто были пророки? Это были люди огненного темперамента, неколебимой духовной силы, необыкновенного мужества. Они всегда и везде шли против течения, глядели по-орлиному далеко вперед и очень мало думали о том, чтоб «приспосабливаться к понятиям своего времени» и «действовать по нужде каждого дня». Таковы были они все — от Моисея до Ильи и от Ильи до Иоанна Крестителя. И Церковь, преклоняясь пред ними, верует, что они вдохновлялись Духом Святым — Духом Истины, которого мир не может принять, потому что «не видит Его и не знает Его» (Св. Иоанн, 14–17).

Попробуйте поставить рядом с этими могучими фигурами патриарха Сергия и его преемников, которые действуют «по нужде каждого дня». Нет, уж лучше поменьше им говорить о Духе Святом… не похожи они на пророков!

И все же, несмотря на все сказанное, мы преклоняемся перед патриархом Сергием и с глубоким уважением относимся к его памяти. Он был человеком великого благочестия и человеком, глубоко преданным Церкви. «ею свою жизнь он думал о ее благе. И оппортунизм патриарха Сергия, который проходит красной нитью через всю его жизнь, объясняется не личными причинами, а соображениями церковного блага. Если искать аналогии в истории Церкви, его можно сравнить с Феодоритом Кирским, который, живя в годину жестокой церковной распри, умел находить равнодействие между враждующими партиями.

Мы не будем подробно излагать биографию патриарха Сергия, так к она подробно (с фактической стороны) изложена в уже упомянутой книге «Патриарх Сергий и его духовное наследство», за что следует выразить благодарность неутомимому и трудолюбивому работнику на ниве Христовой Анатолию Васильевичу Ведерникову. Остановимся лишь на основных фактах биографии патриарха, которые помогут нам уяснить его позицию в 1922 году.

В 1895 году появляется магистерская диссертация иеромонаха Сергия «Православное учение о спасении». Это произведение можно назвать классическим произведением русского богословия. Критика схоластического филаретовского богословия пронизывает всю книгу. Трудно себе представить книгу, столь резко расходящуюся с официальной богословской доктриной, как диссертация иеромонаха Сергия. В 90-е годы, при Победоносцеве, таких вещей не любили. Какова же была судьба автора этой книги? Ответ будет неожиданный — автор сделал блестящую карьеру: через 6 лет (34 лет от роду) он становится ректором Петербургской духовной академии и епископом Ямбургским, викарием Петербургской епархии. Чем это объяснить? Объясняется это тем, что автор «Православного учения о спасении» облек свою идею в столь академическую форму, что внутренний смысл его книги был понятен только посвященным.

Другой пример. В период революции 1905 года и в предреволюционные годы позиция епископа Сергия по существу очень мало чем отличалась от позиции епископа Антонина. Человек гуманный и либеральный, он сочувствовал освободительному движению, оплакивал жертвы 9 января, искал связей с интеллигенцией, участвовал в религиозно-философском обществе.

Результат: епископ Антонин попадает после 1905 года на покой, в монастырь, где его единственным занятием является дрессировка медведя, а у епископа Сергия — новый взлет. В октябре 1905 года он назначен архиепископом Финляндским и Выборгским. 6 мая 1911 года он получает назначение постоянным членом Синода, в марте 1912 года он — председатель Предсоборного совещания при Синоде, через несколько лет он награжден бриллиантовым крестом на клобуке.

Почему такая разница в судьбах двух бывших петербургских викариев? Причины следует искать в различии их тактики: человек мягкий, деликатный, умеющий ладить с начальством (но без подхалимства и унижения своего достоинства), епископ Сергий преуспевает там, где его экстравагантный собрат исчезает в пучине житейских бурь. Примерно такую же позицию занимает он и в 1917 году (в львовские времена), и в 1922 году (во время изъятия ценностей). Тихо, осторожно, без крайностей, без нажимов, сохраняя достоинство, но не обостряя ни с кем отношений — такова линия митрополита (впоследствии патриарха) Сергия. Придя в обновленческое движение, митрополит Сергий занял ту же позицию. Признав ВЦУ, он спокойно и тихо сидел у себя во Владимире, пока не наступил «раскол в расколе», а в сентябре выступил в союзе с Антонином Грановским против «Живой Церкви».

Не меньшего внимания заслуживает и второй иерарх, поставивший свою подпись под воззванием: архиепископ Нижегородский Евдоким, которому предстояло сыграть в расколе очень важную роль. Архиепископ (впоследствии обновленческий митрополит) Евдоким был незаурядной Аигурой среди дореволюционной иерархии; человек импульсивный, честолюбивый, талантливый, он сделал блестящую карьеру.

Василий Иванович Мещерский родился в 1869 году. После окончания Московской духовной академии он быстро становится магистром богословия и решает посвятить свою жизнь научной деятельности. Однако кропотливая научная работа оказывается слишком мелким плаванием для Василия Ивановича. Вскоре он принимает монашество с наречением ему имени Евдоким. Искренний религиозный порыв, видимо, сочетается у него с честолюбивыми желаниями. После принятия монашества звезда Евдокима ярко разгорается: в 1903 году, 34 лет от роду, он становится уже ректором Московской духовной академии, а через год — в январе 1904 года — он становится архиереем. Его речь на наречение очень характерна для нового епископа.

«Господи, я хотел бороться с Тобой и боролся, как Иаков, — говорил Евдоким. — Я хотел бежать от Твоего лица, как бежали многие. Ты видел и знаешь это. Мне хотелось еще многие годы не возлагать на себя бремени святительства. Но не смел я противиться Тебе. Да будет же воля Твоя! Я давно бесповоротно отдал всего себя Тебе и дал обет быть верным Тебе даже «до крови». Пусть «живу к тому не аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2,20). Исповедую перед всей вселенной, что я горячо любил Тебя всегда и от дней моей юности и посильно исповедывал всюду Имя Твое Святое. И пастырство, которое я сейчас приемлю, есть самое наглядное и убедительное доказательство моей любви к Тебе. Верю, что в этот единственный день и час в моей жизни вашими освященными руками Сам Христос подает мне жребий пастырского служения. Верю, что Ты со мною, Господи. Не археологическими доказательствами, не филологическими изысканиями, не философскими доводами только убедился я в Твоей всеблагой и всемогущей Деснице. Нет, я зрел Тебя не раз в течение своей жизни. Я даже осязал Тебя. Ты не раз стучался в двери моего сердца. Я знаю, что Ты ближе к человеку, чем окружающий его воздух, ближе его одежды, ближе даже его собственного тела.

Бросая беглый взгляд на прожитую жизнь, теперь только особенно ясно вижу я, как Ты не раз касался таинственных струн моего сердца, как Ты влек меня с раннего детства на путь служения Тебе. Много раз я уклонялся — от Тебя, но Ты неожиданно возвращал меня на путь, с которого, Думал я, ушел раз навсегда. Среди каких бедствий провел Ты меня целым, из какой бездны провел Ты меня невредимым! Много раз над моей головой собирались черные тучи, что не было просвета ниоткуда. Иногда казалось, что уже все погибло. И вот в тот самый момент, когда мне казалось, что более не от кого ждать помощи, Ты приходил ко мне и выводил меня снова на свой необъятный Божий простор, наполняя сердце мое радостью, давал мне силы и бодрость нести свою тяжелую ношу в крутую гору жизни. Но довольно об этом. Не буду приподнимать завесу своей внутренней жизни. Об этом узнают люди впоследствии…»

Конец речи делает честь прозорливости Евдокима:

«С Тобою, Господи, не страшны мне и грядущие судьбы Церкви, что бы ее ни ожидало на пути ее исторического существования, а ее многое ожидает…»

Хиротония архимандрита Евдокима во епископа Волоколамского состоялась 4 января 1904 года в большом Успенском соборе в Кремле. Рукоположение совершали митрополит Московский и Коломенский Владимир архиепископ Ярославский Сергий, состоящие на покое епископы Григорий, Иоанн и Антоний, а также епископы Иркутский Никанор, Можайский Парфений, Дмитровский Трифон, Ямбургский Сергий (Страгородс-кий, будущий Святейший патриарх), Балахнинский Исидор и Алексинский Иннокентий.

Еще несколько лет — и епископ Евдоким едет в Америку в качестве викария архиепископа Тихона. Он прожил в Америке 10 лет, чувствовал себя там как дома и навсегда полюбил эту страну. Под влиянием американских впечатлений у епископа Евдокима пробуждается критическое отношение к русской действительности. Русская отсталость больно ранит его сердце — и он возвращается из Америки не таким, каким ехал туда. Надо же было, чтоб возвращение его на родину пришлось на 1917 год, когда наступила эпоха переоценки всех ценностей.

В 1918 году Евдоким получает назначение в Нижний Новгород, с возведением в сан архиепископа. Здесь он сумел, со свойственной ему «американской деловитостью», наладить приличные отношения с новой властью и оградить интересы подчиненного ему духовенства. О его позиции во время раскола он сам говорит в ряде документов, опубликованных в 1922 году, ярко и красочно, причем и здесь, как в его речи на наречение, искренние ноты, на наш взгляд, чередуются с некоторой декламацией, за которой чувствуется самовлюбленная натура.

Вот перед нами его Послание, обошедшее в то время всю провинциальную прессу, в котором архиепископ определяет свою политическую и церковную позицию. (Живая Церковь № 3, с. 18–19.)

«…Всем православным христианам, пастырям и архипастырям

(открытое письмо).

Меня просят открыто высказаться по вопросу о моем отношении к советской власти и по вопросу о состоянии дел Церковного Управления в настоящее время. Отвечаю. Мое абсолютно честное, лояльное отношение к советской власти мною было письменно изложено еще 24 ноября в докладе, поданном в Нижегородский губернский исполком и напечатанном потом в газете.

Мое отношение к советской власти и ныне, в 1922 г., не изменилось ни в какой мере и степени. Все управлениеепархией мною строго построено на этом принципе. Никаких сколько-нибудь существенных столкновений с гражданской властью не только у меня, но и у всей Нижегородской епархии за все протекшие четыре года не было, и ничего, кроме чувств благодарности, не могу высказать местной гражданской власти за ее вполне корректное отношение к церкви нижегородской.

Не подлежит никакому сомнению, что наше Высшее Церковное Управление за короткое время своего, обновленного Собором, существования наделало много крупнейших ошибок, просмотров и недомолвок. Ошибки все эти ярко отмечены прессой и отчасти прогрессивной группой духовенства, бывшего у патриарха Тихона с известным докладом. Об ошибках Высшего Церковного Управления я писал в Синод и самому патриарху. В одном из докладов я вынужден был высказаться так: «Вы работаете на разрушение Церкви Божией».

Привести в нормальное состояние крайне расстроенные дела церковного управления в настоящее время возможно только поместным Собором. Мы переживаем глубокий мир в Нижегородской епархии. Многие говорят, что в прежнее, дореволюционное время так хорошо не жилось в епархии, как живется в настоящее время. Думаю, что этот мир возможен и для всей Русской Церкви. И как я желал бы, чтобы этот мир скорее водворился для блага и спокойствия всех. Всех верующих, от мирянина до пастыря и архипастыря, я очень прошу в настоящее время сосредоточить все свое внимание на крайне остром моменте, переживаемом Церковью, и всемерно помочь ей выйти на пути мирного, чисто христианского, абсолютно честного строительства жизни.

Помните: каждый из вас будет отвечать за тот или другой исход совершенных церковных дел.

Прошу верить, что, пиша эти строки, я ничего ни у кого не ищу и не домогаюсь, кроме одного мира и блага церковного и общественного, и от всяких почестей решительно отказываюсь.

Архиепископ Евдоким, 19 мая 1922 года. В соответствии с такой позицией преосвященного Евдокима 19 июля 1922 года собрание духовенства в Нижнем Новгороде, в Дивеевском подворье, приняло резолюцию о признании ВЦУ. Резолюция была подписана архиепископом Евдокимом и Серафимом Костромским, а также викариями Евдокима епископами Михаилом, Варнавой и Макарием. Среди других архиереев, принявших обновленческое движение, следует назвать архиепископов Серафима Костромского, Тихона Воронежского, Иоанна Кубанского, Вениамина Рязанского и других. Все они, разумеется, не могли сочувствовать «Живой Церкви», восставшей против ученых монахов и открыто провозгласившей, что она намерена раз и навсегда покончить с архиерейской властью; все ждали лишь знака, чтоб выступить против живоцерковников.

Наряду со старым архиерейством в оппозиции к «Живой Церкви» оказался Петроград. А.И.Введенский, А.И.Боярский и Е.Х.Белков — старые признанные вожди обновленчества — обосновались вновь в Петрограде и ждали лишь знака, чтоб восстать против Красницкого.

Обстановка, сложившаяся в это время в Петрограде, заслуживает особого внимании — и мы намерены посвятить ей особую главу. Теперь лишь укажем, что при всех разногласиях, разъедавших тогда петроградскую церковь, можно отметить один пункт, в котором все были согласны: всех объединяла неприязнь к Красницкому, который для всех стал в это время воплощением всего темного, предательского, пошлого, что было в тогдашней церкви.

Единственной надеждой Красницкого могла быть. поддержка государственной власти, однако и здесь, как выяснилось, Красницкий сильно обманулся в расчетах. «Мостик не переброшен, каждый идет своей дорогой», — вынужден был признать Красницкий в своем заявлении на съезде после приема у М.И.Калинина.

Таким образом, Православная Церковь после пресловутого живо-церковного съезда представляла собой пороховой погреб; достаточно было поднести спичку, чтоб произошел взрыв.

Эту спичку чиркнул епископ Антонин.

В августе он получил пышный титул — митрополита Московского и всея Руси. Сам Антонин, однако, относился к этому титулу весьма скептически, а через год и официально снял с себя титул митрополита, поэтому мы будем называть его по-старому — епископом.

20 августа 1922 года епископ Антонин, сразу после окончания съезда, провозгласил с амвона программу «Союза Церковного Возрождения»; одновременно он разразился резкими выпадами против «Живой Церкви» и лично против Красницкого, которого назвал жандармом в рясе.

24 августа он провозгласил свою программу в соборе Заиконоспас-ского монастыря в присутствии 78 духовных лиц и 400 мирян. Собрание одобрило программу Антонина и избрало свой центральный комитет в составе 5 человек: епископа Антонина, протоиереев Вл. Страхова и Георгия Чижикова и мирян Александра Викторовича Силоваева и Ивана Васильевича Паутина.

Цифра 5 была избрана не случайно: только что перед этим ЦК «Живой Церкви» избрал президиум из 5 человек, который являлся своеобразной пародией на Политбюро. В «политбюро» живоцерковников входили:

В. Д. Красницкий (председатель), заместитель прот. Ал. Каменский, ответственный секретарь священник Д.М.Соловьев и члены, прот. о. Братановс-кий и протодиакон Покровский. Кандидатами в президиум являлись: прот. О.Алексий Дьяконов (Ярославль), о. Петр Сергеев (Воронеж), о. Красотин (Ярославль), о. Поликарпов (Орел), епископ Богородский Николай Федотов и А.И.Соколов (Москва) и А.И.Новиков (управляющий делами ВЦУ).

Таким образом, две организации — «Живая Церковь» и «Возрождение» — противостояли в Москве друг другу. «Союз» Антонина рос, как снежный ком. Никогда за всю свою долгую жизнь Антонин не был так популярен: его встречали в храмах с неописуемым восторгом; люди, которые вчера еще величали его «прохвостом», теперь целовали ему руку. Выступления Антонина производили потрясающее впечатление: трудно представить себе что-нибудь более язвительное, едкое, остроумное, чем речи Антонина этого периода. Подлая выходка Красницкого, изгнавшего Антонина со съезда, надо прямо сказать, дорого обошлась живоцерковникам. «Держиморды», «подхалимы», «холуи», «Иуды», «шкурники», «мерзавцы» вот эпитеты, которые сыпались на их головы. Этим, однако, дело не ограничилось. Если учесть, что это говорилось открыто, с кафедры, в такое время, когда всякий выпад против «Живой Церкви» характеризовался как «церковная контрреволюция», со всеми вытекающими отсюда последствиями, и когда большая часть духовенства, терроризованная живоцерковниками, и пикнуть не смела, — то можно судить об эффекте, который производил Антонин.

Если откинуть полемический задор и элементы раздражения, которые имелись у Антонина, то его возражения против «Живой Церкви» сводились к протестам против ее кастовости, к тому, что они пользуются недостойными методами (какими именно, он не расшифровывал, но все и так понимали, в чем дело). Он выступал также в защиту монашества и бичевал живоцерковников за их беспринципность, ярким проявлением которой было требование о снятии отлучения от Церкви с графа Л.Н.Толстого.

В это же время епископ Антонин обратился с конфиденциальным письмом к архиереям старого поставления, призывая их протестовать против «Живой Церкви». Это обращение дало положительный результат: архиепископ Рязанский Вениамин ответил Антонину письмом, в котором выражал одобрение его идеям, а митрополит Сергий опубликовал следующую декларацию, инспирированную и одобренную Антонином.

«Я решительно протестую, — писал митрополит Сергий, — против тех постановлений Живой Церкви, которые приняты в отмену основных требований церковной дисциплины и тем более вероучения. Некоторые из этих постановлений являются для меня недопустимыми безусловно, некоторые нарушают компетенцию нашего Поместного Собора, а некоторые неприемлемы до этого Собора. К первому разряду я отношу снятие отлучения с графа Толстого (другими словами, с толстовцев), отрицавшего Божество Иисуса Христа, Его рождение от Девы, Воскресение плоти и др., что все содержится в Символе Веры. Ко второму отношу разрешение священнослужителям вступать в брак и оставаться в сущем сане, не исключая и архиереев (44 правило 6 Вселенского Собора и 25 Апостол), разрешение священнослужителям вступать в брак после хиротонии (Апост. прав. 26 и 6 Вселенского Собора — 14) — допущение к священнослужению второбрачных (Апост. Пр.17, Вас. Вел., Пр.12) или женатых на вдовах (18 Апост. Пр.).

Так как нарушение указанных Правил влечет за собой безусловное запрещение и даже извержение из сана, то и сознательно участвующий в священнослужении с запрещенным или изверженным или разрешающий такое священнослужение подпадает тому же. Т. о. 1) нарушителям я не могу и не буду давать разрешения священнодействовать в моей епархии, 2) женатые епископы, впредь до разрешения дела на Соборе, не будут мною признаваемы в их сане, а равно и рукоположенные ими, 3) сам я вынужден буду прекратить общение как с нарушителями этих Правил, так и с теми, кто будет разрешать такие нарушения». (Правда, 1922, 23 сентября, № 214).

Что касается Евдокима, то он опубликовал письмо Антонина для всеобщего сведения (таким образом, о нем узнали живоцерковники), а затем заявил о создании собственной группировки со следующей программой:

1. Полное отделение Церкви от государства по примеру первых трех веков христианства и полное невмешательство Церкви в дела государства. 2. Полное равенство всех членов Церкви от епископа до последнего верующего мирянина. 3. Реформа церковно-общественной жизни на основе источников лучшей, золотой поры христианства (Св. Писание, предания и др.). 4. Содержание духовенства путем личного труда, совершенно обязательного для всех, и на добровольные пожертвования. 5. Монастыри на службе ближним. 6. Богословское образование для подготовки просвещенных пастырей и мирян в полном соответствии с декретами правительства. 7. Организация церковного управления по взаимному соглашению всех верующих. (См.: Наука и религия, 1922, № 12.)

В это же самое время о своей солидарности с Антонином объявила петроградская организация «Живой Церкви» (во главе с Введенским, Боярским и Белковым).

Красницкому было о чем подумать: положение становилось угрожающим, тем более, что выдвинутый им только что на пост управляющего делами ВЦУ А.И.Новиков неожиданно стал поддерживать Антонина и объявил о создании им «левого крыла» «Живой Церкви».

Красницкий, однако, не собирался сдаваться: свой последний козырь он еще не пустил в ход. Он энергично боролся против Антонина и, пользуясь властью заместителя председателя ВЦУ, продолжал рассылать по стране грозные циркуляры. В Москве его главной опорой был выдвинутый им в епископы Николай Федотов.

Николай Владимирович Федотов действительно выделялся в среде живоцерковников по своей эрудиции и кругозору. Ему было тогда 56 лет (он родился в 1866 г.). После окончания Духовной семинарии и Варшавского университета он принял сан священника и был командирован в Италию — в Палермо, где провел большую часть своей жизни. После революции он служил настоятелем собора в Ейске; 24 июля он был рукоположен во епископа Ейского (он был вдовцом), однако через две недели был переведен епископом Богородским (собственно, после хиротонии он из Москвы не уезжал). В это время он служил в храме Христа Спасителя и выступал здесь в защиту «Живой Церкви».

Порой разыгрывались и здесь трагикомические сцены. Так, однажды епископ, защищая принцип женатого епископата, с кафедры говорил о святости брака и заявил, что он гордится тем, что у него есть дочь. Вдруг из толпы раздался возглас: «Родить детей кому ума недоставало!» Растерявшийся епископ ничего не ответил и, прервав проповедь, ушел в алтарь.

Между тем «война холодная» стала переходить в «войну горячую»: после словесной дуэли начались инциденты, которые (благодаря несдержанному, раздражительному характеру Антонина) носили исключительно острый характер. Так, Николай Федотов, злоупотребив своим правом викария, назначил в один из храмов священника без санкции Антонина. Антонин, узнав об этом, пришел в этот храм перед Всенощной, ворвался в алтарь, сорвал с оробевшего священника облачение и буквально вышвырнул его из церкви. «Это буйно помешанный», — говорил, качая головой, узнав об этом, Красницкий. Больше, однако, никого без санкции Антонина никуда не назначали. Инциденты, однако, продолжались. Они были неизбежны при той страстности, с какой велась борьба.

Грандиозный скандал разыгрался в воскресенье 10 сентября в Страстном монастыре. На этот день была назначена хиротония прот. Константина Федоровича Запру дского во епископа Витебского. Хиротонию должен был совершать Антонин. Сослужить ему должны были епископ Николай Федотов, а также представители ЦК «Живой Церкви»: В.Красницкий, А.Ни-менский и П.Сергеев. Это была первая богослужебная встреча противников — и вряд ли можно было ожидать от нее что-нибудь доброе. Действительность, однако, превзошла все ожидания.

Уже с самого начала богослужения митрополит вел себя так, как будто он не замечает Красницкого: когда после возгласа Красницкий ему кланяется, Антонин не отвечает благословением. Когда во время малого входа Красницкий хотел (по обычаю) поддержать Антонина, тот резко от него отстранился. Самое страшное случилось, однако, перед Символом Веры; как известно, при словах «Возлюбим друг друга» все священнослужители подходят к архиерею для взаимного лобзания «и глаголет архиерей: Христос посреде нас. И отвечает целовавый: И есть, и будет» (Служебник). «Нет Христа между нами», — проговорил на всю церковь Антонин, когда к нему подошел Красницкий; то же самое сказал он П.Сергееву — одному из самых активных живоцерковников. «Нет и не надо», — единственное, что мог ответить оторопевший Красницкий (такого реприманда Даже он, человек, которого трудно было чем-либо смутить, не ожидал).

Это, однако, еще не было концом. 10 сентября, при вручении жезла новому епископу, Антонин произнес, по обычаю, речь. Это был настоящий обвинительный акт против белого епископата и против «Живой Церкви»: все тут им припомнилось — и карьеризм, и доносы, и недостойное поведение в быту. Впечатление было настолько сильное, что Николай Федотов туг же решил выступить с опровержением. В народе поднялся невообразимый шум. Такого еще не видели стены древнего храма.

……………………………………………………………………………………………. Все рассказываемое нами до такой степени ни с чем не сообразно, что мы считаем нужным подтвердить это подлинным документом. Вот перед нами два заявления, поданные в ВЦУ «пострадавшими» (живоцерковными владыками и батюшками).

«Мы, епископы из белого духовенства, выражаем свой протест против образа действий митрополита Антонина в отношении к нам 6 сентября в Сретенском монастыре. За Всенощным бдением митрополит Антонин выразился так:«…попы закрывают монастыри, сами садятся на жирные места; пусть знают попы, что пропадут монахи пропадут — и они».

В Страстном монастыре 10 сентября митрополит, при вручении жезла новохиротонисанному епископу из белых Константину Запрудскому, выразился так: «Попы лезут в архиереи, чтобы пить и курить». В результате, во время моей речи к народу, поднялся невероятный шум и крик, а при выходе из церкви одна женщина крикнула мне: «Какой ты архиерей?»

А когда я спросил: «А чем я плохой?» Она ответила: «Ты пьяница, слышишь, что о тебе говорят?»

Под влиянием речи митрополита епископ Константин упал в обморок.

Докладывая об этом, прошу ВЦУ предать митрополита Антонина епископскому суду за опозорение нашей чести, за клевету и возбуждение народных масс против нас. В ином случае мы будем вынуждены обратиться к народному суду.

Епископ Богородский Николай Федотов,

викарий Московской епархии. Преосвященный Николай Гиляровский, уезжая, просил меня присоединить его подпись к настоящему заявлению епископа Николая, что и делаю.

Член ВЦУ протоиерей А.Нименский.

Епископ Константин Витебский.

«Во ВЦУ протоиерея Владимира Красницкого,

протоиерея Петра Сергеева. 10 сентября с.г. во время служения Божественной литургии в Страстном монастыре митрополит Антонин в то время, когда по церковному уставу мы подходили к нему, чтобы ответить приветствием мира на подобное же приветствие с его стороны, громко объявил нам: «Между нами нет Христа». Равным образом преосвященный митрополит Антонин, очевидно, по тому же мотиву, уклонился и от преподания священнослужителям Тела и Крови Господних. Мы, подходившие к преосвященному митрополиту Антонину в этот священный момент с чувством христианского мира и почтения, были глубоко смущены и обижены этим его поступком, а посему просим Высшее Церковное Управление напомнить митрополиту Антонину слова Спасителя, Мф.5, 22–24 и разъяснить ему обязанности архиерея при совершении литургии.

Прот. В.Красницкий, прот. П.Сергеев». Никакого результата это обращение живоцерковников в ВЦУ (то есть к самим же себе), разумеется, не дало, и дело продолжало быстро идти к расколу.

«Ну, посудите сами, можно ли иметь дело с человеком, который идет на такие штуки», — говорил через 20 лет об Антонине А.И.Введенский, рассказывая об инциденте в Страстном монастыре.

Действительно, епископа Антонина можно упрекнуть в излишней резкости и крайней невоздержанности. Этот инцидент имел, однако, и положительное значение: все больше рассеивался миф о всемогуществе «Живой Церкви», созданной Красницким, который стремился всем внушить, что он и советская власть — одно и то же.

Этот миф был окончательно развеян 22 сентября 1922 года, когда Антонин официально заявил о своем выходе из ВЦУ и о прекращении евхаристического общения с живоцерковниками.

Непосредственным поводом к расколу послужило одно незначительное обстоятельство, очень характерное для той смутной эпохи. Под непосредственным влиянием решений съезда «Живой Церкви» один из викарных епископов заявил о снятии им с себя монашеских обетов. Это отречение было сделано им под давлением живоцерковников: в действительности он сохранил верность своим обетам и в настоящее время является одним из старейших архипастырей Русской Православной Церкви[19]. Мы, конечно, ни на минуту не собираемся ставить владыке в вину его минутную слабость и вынуждены об этом упомянуть только в силу необходимости, так как этот незначительный сам по себе инцидент сыграл в начинающемся расколе роль «убийства в Сараево».

Владыка Антонин, узнав об отречении епископа Сумского, заявил, что отныне его епископом не признает и считает его простым мирянином. Между тем В.Д.Красницкий задался целью во что бы то ни стало ввести отрекшегося от монашества архиерея в ВЦУ — в результате последовала целая буря, и 22 сентября в Заиконоспасском монастыре Антонин официально объявил о расколе.

Стремясь к наибольшей точности, передаем здесь слово самому владыке. Рассказав о том, что в результате идейных разногласий между ним и Красницким возникли трения, епископ Антонин переходит к фактической стороне дела. «Эти трения между нами усилились, — говорит он, — во-первых, потому, что я потребовал от протоиерея Красницкого передать мне печать ВЦУ для того, чтобы он не имел возможности рассылать без моего ведома таких бумаг, с которыми я не согласен, а он отказался исполнить мое требование; во-вторых, потому, что группа «Живая Церковь» ввела в состав ВЦУ Сумского епископа Корнилия, отказавшегося от монашеских обетов и тем лишившего себя епископского сана, и, в-третьих, потому, что уполномоченные группы «Живая Церковь» на местах совершают целый ряд насилий над невинными людьми только за то, что они не принимают программы группы «Живая Церковь»… Конечно, эта распря внесет большое смущение в среду православных людей и, быть может, произведет даже целый раскол, но пусть лучше будет это, чем ложь, фальшь и насилие в церковных делах». (См.: Соборный разум, Петроград, 1922, № 1, с.7.)

«Епископ Николай Федотов состоит викарием Митрополита Московского, и как член ВЦУ — в канонической солидарности с ее председателем. Между тем епископ Николай занял совершенно вызывающее, фрондирующее положение к своему епархиальному архиерею, а как подписавший антиканонические резолюции съезда, разорвал каноническое и нравственное общение со мной, как с председателем ВЦУ.

Сим заявляю, что он не имеет нравственного права совершать богослужение нигде в Московской епархии как не состоящий в каноническом общении со своим епархиальным архиереем, и все те действия, которые он будет совершать без нравственного согласия со мной, будут для меня антиканоническими. И те хиротонии, которые ВЦУ назначит и совершит без моего ведения и согласия, в обход и игнорирование меня, я не признаю и откажусь войти с новыми ставленниками в общение». (Там же, с. 9.)

Это уже был открытый раскол, поскольку епископ Антонин заявил, что он не будет признавать действий ВЦУ, в которых участвует епископ Корнилий (а епископ Корнилий, как член ВЦУ, принимал участие во всех действиях ВЦУ), тем самым Антонин игнорировал все действия ВЦУ. Поскольку Антонин заявил, что он порывает общение с Николаем Федотовым только потому, что тот участник съезда (с Красницким Антонин еще раньше порвал каноническое общение), а большинство ВЦУ — участники съезда, он тем самым порывал общение с ВЦУ.

«Живая Церковь» подняла брошенную ей перчатку. В своем заседании от 23 сентября 1922 года ВЦУ постановило снять Антонина со всех занимаемых им должностей и предложить ему в 24 часа покинуть пределы Московской епархии. И тут Красницкий решил, что настал момент пустить в дело главную козырную карту, в силу которой он верил так же, как пушкинский Герман в силу своих трех карт. 28 сентября Красницкий от имени ВЦУ обратился в ОГПУ с настойчивой просьбой выслать Антонина из Москвы, так как вокруг него группируется вся контрреволюция в приходах и он становится знаменем контрреволюции.

Ответ был получен в тот же день. Красницкому было указано, что, согласно декрету об отделении Церкви от государства, органы власти не имеют никаких оснований вмешиваться в церковные дела, не имеют ничего против Антонина Грановского и нисколько не возражают против организации нового, второго ВЦУ.

Это было ошеломляюще; оказалось, что Красницкий переоценил свои возможности. Его могущество исчезло в один день.

В то же время раскол в расколе стал фактом. Отныне в Москве было уже два церковных центра: один — в Троицком подворье, другой — в Заиконоспасском монастыре.

«Нет Христа между нами!» — во всеуслышание заявил епископ Антонин Красницкому. Был ли Христос в Русской Церкви в это время? Такой вопрос, может быть, задаст себе верующий читатель, прочтя эту главу. А что скажет читатель неверующий? «Вот ваша церковь», — с злорадной усмешкой заметит он. Нет, это не наша церковь, ответим ему мы, этр только одна часть нашего духовенства. И тут вспоминается старая женщина, которой один из авторов как-то стал рассказывать о церковных делах. «Это все меня не интересует, — с кроткой улыбкой перебила она. — Я люблю ходить в церковь, всегда становлюсь перед Распятием и чувствую, что Христос смотрит мне в душу, а до всего остального мне дела нет».

Именно так и рассуждало подавляющее большинство верующих — они исповедывались, причащались, возносились душой к Богу под звуки чудесных песнопений православной литургии и в эти моменты совершенно забывали (а многие даже и не знали) о шумных спорах между различными церковными направлениями. Они чувствовали около себя Того, Кто сказал: «Аз с вами до скончания века». Поэтому мы отвечаем: «Нет, Христос в Русской Церкви был, есть и всегда будет».

Война всех против всех

Война всех против всех», или всеобщий раскол, — так можно охарактеризовать положение дел в Русской Церкви к концу 1922 года: взаимной ненавистью были охвачены друг к другу тихоновцы и обновленцы, — в не меньшей степени ненавидели друг друга и представители обновленческого движения, расколотого на ряд группировок.

Буря в сентябре 1922 года пронеслась над церковной Москвой, где создалось (после разрыва Антонина с ВЦУ) исключительно острое положение; буря пронеслась и над всей Русской Церковью.

Одним из знаменательных событий, характеризующих сентябрь 1922 года, является то, что отношения между обновленческим движением и гражданской властью вступили в новую фазу. До этого в отношениях между «Живой Церковью» и гражданской властью существовала нарочитая неясность. Пресса сочувственно отзывалась о новом движении, изредка упрекая его в «умеренности», но в то же время подчеркивая его прогрессивный характер. Что касается администрации, то она, как мы видели, в ряде случаев оказывала обновленцам прямую поддержку.

Положение переменилось осенью. Первой ласточкой, предвещавшей перемену, явился доклад И.И.Скворцова-Степанова (видного партийца, члена ЦК, старого большевика) на совещании пропагандистов, который затем был отпечатан отдельной брошюрой, под заглавием «О Живой Церкви». Здесь были поставлены все точки над i. В брошюре черным по бело му говорилось об отрицательном отношении партии ко всем без исключения религиозным группировкам.

Скворцов-Степанов отмечал, что партийная пресса совершила ошибку, недостаточно подчеркивая это основное положение. Сейчас, говорил он, мы должны занять позицию, аналогичную той, которую мы занимали во времена Циммервальда, когда большевики выступили как против при вых социал-демократов, так и против центристов, разоблачая и тех и дру гих. «Мы ничего не имеем против начавшейся склоки. Мы используем е для полного и решительного отрыва масс от всякого духовенства, от всякой церкви, от всякой религии», — весьма откровенно говорилось в кони-брошюры. (См.: Скворцов-Степанов И. И. «О Живой Церкви», М., 1922, с. 39.)

Вслед за тем началась антирелигиозная кампания, которая по своему размаху превзошла все антирелигиозные кампании, которые были как до, так и после 1922 года. Эту кампанию начал крупнейший деятель того времени своей речью на V съезде РКСМ.

«Религия есть горчичник, оттяжка, — восклицал этот знаменитый тогда человек, пользовавшийся славой второго в мире (после Жореса) оратора, дергая себя характерным жестом за мефистофельскую бородку и поправляя поминутно падавшее пенсне. — Религия — отрава именно в революционную эпоху или в эпоху чрезмерных трудностей, которые наступают после завоевания власти. Это понимал такой контрреволюционер по политическим симпатиям, но такой глубокий психолог, как Достоевский. Он говорил: «Атеизм немыслим без социализма, и социализм без атеизма». Вот эту глубину массовой психологии он понял; он увидел, что рай небесный и рай земной отрицают друг друга. Почему? Потому, что если обещан человеку потусторонний мир, царство без конца, то стоит ли проливать кровь свою и своих ближних и детей своих (?) на устроение царства на этой земле. Так стоит вопрос. Мы должны углублять революционное миросозерцание, и мы должны подходить к молодежи даже с религиозными предрассудками, подходить с величайшим педагогическим вниманием более просвещенных к менее просвещенным. Мы должны идти к ним с пропагандой атеизма, ибо только эта пропаганда определяет место человека во вселенной и очерчивает ему круг сознательной деятельности здесь, на земле». (Троцкий Л. Известия, 1922, 13 октября, № 231, с. 3.)

Знаменитому оратору можно было бы многое возразить, например, то, что христианская религия обязывает каждого человека помогать своим ближним (следовательно, бороться за «улучшение условий жизни» — за устроение царства Божия здесь, на земле). Можно было бы прибавить, что бороться за устройство царства, которое увидит лишь лопухи на могилах атеистов и их праправнуков, тоже нет особого смысла.

Можно было бы возразить очень многое. Но никто не возражал. Слова оратора были покрыты громом аплодисментов. А вслед за тем началась кампания.

О характере этой кампании свидетельствует хотя бы такое краткое газетное сообщение: «Суд над Богом». 10 января 1923 года в гарнизонном клубе Москвы состоялся гарнизонный политсуд над Богом. На суде присутствовали тт. Троцкий и Луначарский. Пятитысячное собрание красноармейцев бурными аплодисментами приветствовало своих любимых вождей (Безбожник, 1923, 11 марта, № 5–6, с.5).

В декабре вышел первый номер газеты «Безбожник». Эта газета пришла на смену журналу «Наука и религия» (весьма расплывчатому и неясному, в котором наряду с атеистами сотрудничали и деятели раскола). Из предшественников «Безбожника» можно назвать журнал «Атеист», вышедший в марте 1922 года под редакцией небезызвестного безбожника Шпицберга. Но второй номер журнала не вышел.

Что же касается газеты «Безбожник», то она представляла собой весьма низкопробный образец низкопробной литературы и всегда служила пристанищем расстриг и всяких литературных неудачников.

В ходе антирелигиозной кампании задевали и обновленцев, о чем свидетельствует ряд резолюций рабочих собраний, печатавшихся в то время в газетах. Приводим, например, следующую резолюцию собрания рабочих Острожских мастерских: «Заслушав доклад о современных течениях в православной церкви, мы, рабочие Острожских мастерских, признали, что русская церковь старается приноровиться к новым условиям жизни, чтобы сохранить гибнущую церковь и организовать эксплуатацию трудящихся в более тонкой форме. Мы, рабочие, знаем, что религия держится лишь благодаря недостаточному развитию народных масс. Мы выносим пожелание, чтобы РКП(б) и культурно-просветительные организации развили максимум энергии в распространении естественнонаучных и политических знаний, по мере которых (?) будут изжиты окончательно все религиозные предрассудки». (Воронежская коммуна, 1922, 28 ноября, № 268, с. З.)

Следует, однако, признать, что религиозные люди также могли высказать в процессе антирелигиозной кампании свою точку зрения. Формой сопоставления противоположных точек зрения являлись диспуты на антирелигиозные темы, которые в эти годы приобрели большую популярность.

Эта кампания диспутов началась грандиозным диспутом в Московском театре ГИТИС 27 сентября 1922 года на тему «С Богом или без Бога». Основным докладчиком был А.И.Введенский. В качестве его оппонентов должны были выступать В.Э.Мейерхольд, проф. Рейснер и известный лектор по вопросам марксистской философии Сарабьянов.

А.И.Введенский говорил страстно и эмоционально. Пущена была в ход философия Анри Бергсона, поклонником которой оставался А.И.Введенский до конца своих дней. Понятие творческого импульса, лежащего в основе природы и жизни, раскрывалось оратором на примерах из всех областей знания (неорганической химии, физики, зоологии) — видно было, что докладчик знаком с достижениями науки по первоисточникам. Большую роль в ораторском успехе Введенского играли также остроумие и находчивость: «Это так просто — побеждать на диспутах, — говорил он как-то, слегка, по обыкновению, рисуясь, — надо только узнать, что скажет твой оппонент за пять минут до того, как он это скажет».

Оппонентам Введенского не повезло: проф. Рейснер накануне заболел и потому не явился на диспут. Что касается В.Э.Мейерхольда, то он представил конспект своего выступления, но конспект изобиловал большим количеством «идеалистических рецидивов»: новоявленный защитник материализма шел на невероятные уступки идеалистам. Характерно, что исходной точкой его рассуждений был Метерлинк. Друг знаменитого режиссера посоветовал ему, во избежание скандала, вообще не выступать на диспуте. Поэтому вся тяжесть защиты материалистической философии легла на плечи тогда еще молодого диаматчика Сарабьянова. Надо отдать ему справедливость: основные положения марксистской философии излагались им талантливо, и он стяжал не меньшие аплодисменты, чем А.И.Введенский На этом диспуте выступали и другие ораторы: московские священники Щербаков, Ив. Борисов и толстовец Ив. Трегубов.

«Борисов в весьма воинственном и вызывающем тоне, — пишет очевидец диспута, — сетовал на те «гонения», которым якобы подвергается ппавославная церковь, и заявил, что он и его единомышленники уйдут в катакомбы, но не сдадутся… Щербаков весьма задорно и лишь в слегка иносказательной форме обзывал безбожников… «свиньями под дубом», но от такого «полемического» приема отгородился даже и протоиерей Введенский в своем заключительном слове, констатировав, что представители противоположной стороны (т. е. коммунисты) были гораздо сдержаннее в выражениях». (Калужская коммуна, 1922, 29 сентября, № 268, с.2.)

Колоритна была фигура Ив. Трегубова — старого толстовца, который еще в марте 1917 года заявил о своем сочувствии большевикам, назвав себя «коммунистом духоборческо-толстовского толка». В это время он сотрудничал в «Известиях» и писал корреспонденции о «Живой Церкви», выдержанные в исключительно благожелательном тоне.

Его выступления на диспуте производили благоприятное впечатление своим беззлобно-мягким тоном: чувствовался старый, милый, несколько наивный чудак, обладавший большим запасом подлинной доброты. Как бы то ни было, московский диспут на тему «С Богом или без Бога» сыграл определенную роль: он послужил началом гастролей Введенского в провинции. Вслед за ним двинулся в поход А.И.Боярский (разве мог он отстать от своего друга?). Скоро вся русская провинция покрылась афишами, извещавшими о диспутах.

Диспут — это была «высокая форма» антирелигиозной пропаганды; в кей принимали участие «знаменитости», причем дело обычно оборачивалось (особенно, когда выступал Введенский) отнюдь не в пользу антирелигиозной пропаганды.

Наряду с этим существовала и другая, низшая форма антирелигиозной пропаганды, бившая на «народность» (на самом же деле никогда не поднимавшаяся выше лубка): официальная знаменитость Демьян Бедный истекал сатирическими антирелигиозными стихами, грубость которых могла равняться только их бесталанности; по клубам распевались наскоро сложенные частушки.

Картина антирелигиозной кампании 1922 года была бы неполной, если бы мы не упомянули о расстригах. Именно в это время «входят в моду» публичные отречения с опубликованием в газетах. Если сравнивать тех ренегатов с нынешними, то можно констатировать некоторый «процесс». Расстриги последних лет делают обычно вид, что сначала они были «глубоко верующими»: рассказывают о своих колебаниях, сомнениях, исканиях, через которые они прошли, прежде чем стали атеистами. Расстриги тех лет был грубее, проще; он так прямо и начинал с того, что называл ьебя обманщиком, и говорил, что никогда в Бога не верил. Вот, например, перед нами маленькая заметка в провинциальной газете под названием «Советский поп». Сельский священник, некий Иван Кряковцев, пишет: «Хотя поповство мое было не чем иным как дипломатическим обманом на пользу народа, но все-таки я перенес тяжелую нравственную пытку, сознавая, что мой «дипломатический обман» все-таки есть обман»-. (Калужская коммуна, 1922, 11 июня, № 123, стр.2.)

Сравните этого калужского «дипломата» с новейшими его собратьями (типа Дулумана и Осипова) — все течет, все меняется, все совершенствуется, даже жулики и прохиндеи.

Таким образом, во второй половине 1922 года в Русской Церкви создалась даже еще более накаленная атмосфера, чем в первую половину этого года. В этой раскаленной атмосфере и развернулся всероссийский раскол. В Петрограде и в провинции он был не менее болезнен, чем в Москве. К петроградским событиям мы сейчас, в первую очередь, и обратимся.

В июне 1922 года в петроградской церкви царил разброд. Два популярных петроградских викария — епископ Ладожский Венедикт (Плотников) и епископ Кронштадтский Иннокентий (Благовещенский) содержались в «Крестах». На свободе оставалось три епархиальных епископа: Ямбургский Алексий (Симанский)[20], Лужский Артемий (Ильинский) и Петергофский Николай (Ярушевич).

Ясно и четко определил свою позицию только один из них — епископ Артемий, который почти сразу после ареста митрополита безоговорочно признал ВЦУ. Что же касается двух остальных епископов, то их позиция не отличалась ясностью.

Особенно затруднительным было положение епископа Алексия: обладая формально всей полнотой архипастырской власти, он практически не мог ее осуществить без санкции ВЦУ: если бы он заявил о своем непризнании ВЦУ, он немедленно бы разделил участь арестованных своих собратий. Между тем, признав ВЦУ, епископ немедленно восстановил бы против себя всю епархию, — и следовательно, власть его все равно оказалась бы фиктивной. В этих условиях епископ Алексий избрал единственно возможную для него тактику «оттягивания»; он всячески медлил с окончательным решением, ссылаясь то на «неясность положения», то на необходимость лично ознакомиться с тем, что произошло в Москве, то почти признавал ВЦУ, то почти брал это признание обратно.

Примерно ту же позицию занимал и его младший собрат епископ Петергофский Николай[21]. Молодой, обаятельный архиерей, сделавший блестящую карьеру, пользовался популярностью в народе за свою мягко-лирическую манеру служить, за свои прекрасные, строго традиционные по содержанию проповеди, за свою доступность в обращении. Рукоположенный всего лишь три месяца назад в епископа, преосвященный Николай занимал в то время должность наместника Лавры. Основываясь на праве ставропигии, которым обладают Лавры, епископ Николай также вел непосредственные переговоры с ВЦУ; следует отметить, что тактика отсрочек и

оттяжек применялась им необыкновенно умело и ловко, чему в значительной мере способствовала природная уклончивость его характера.

К счастью для обоих епископов, Петроградский комитет «Живой Церкви» сам занимал весьма умеренную позицию, побаиваясь слишком решительных действий: прот. О.Михаил Гремячевский (из Матфеевской церкви), который был официальным уполномоченным «Живой Церкви», вел переговоры с исключительной медлительностью; умиротворительную позицию занимал А. И. Боярский, отрицательно относившийся к Красниц-кому и его методам, совершенно отошел в тень раненый А.И.Введенский. Переговоры могли длиться месяцы (именно на это и рассчитывал епископ Алексий, желавший выиграть время).

Но положение изменилось в мгновение ока, когда 24 июня скорым поездом из Москвы прибыл В.Д.Красницкий. Он неожиданно вырос из-под земли, как «призрак беспощадный», перед оробевшим епископом и вручил ему следующий документ.

«Преосвященному Алексию,

управляющему Петроградской епархией. Прибыв в Петроград, согласно мандату ВЦУ от июня 10/23 дня с.г. № 310 — для ознакомления с положением Петроградского епархиального управления — ввиду того, что означенное управление до сих пор еще не вступило в отправление своих обязанностей под председательством Вашего преосвященства, — предлагаю Вам именем Высшего Церковного Управления Православно-Российской Церкви, — немедленно вступить в обязанности председателя Епархиального управления, без чего не может быть осуществлено вами управление Петроградской епархии.

Петроградское Епархиальное управление должно действовать строго по указаниям Высшего Церковного Управления.

Заместитель председателя ВЦУ

протоиерей Красницкий. 24 июня 1922 г.»

(Живая Церковь, № 4–5, с.9.) Дав прочесть этот «ультиматум» епископу Алексию, Красницкий (по всем правилам бюрократизма) заставил его сделать на копии следующую подпись: «Настоящая копия с подлинным верна. Епископ Алексий. Печать». Вслед за тем Красницкий нагло потребовал немедленного ответа, не давая даже одного дня на размышление; выбора не было: епископ Алексий должен был стать петроградским Леонидом (марионеточным главой петроградского ВЦУ) или уйти. К его чести надо сказать, что он не колебался. Тут же епископ Алексий составил следующее заявление:

«В Высшее Церковное Управление. Ввиду настоящих условий признаю для себя невозможным дальнейшее управление Петроградской епархией, каковые обязанности с сего числа с себя слагаю.

Алексий, епископ Ямбургский.

24/11 июня 1922 г. Место печати». (см. там же.) Этого только и надо было Красницкому — поле действий было открыто. С «отречением» епископа в кармане он сразу бросился к «своим». «Свои», однако, приняли его очень холодно и не пришли в восторг от его «достижений». В это время руководящее положение среди питерских обновленцев занимал А.И.Боярский, планировавший, как и Антонин, «вторую церковную революцию». А.И.Введенский, подпавший, по своей бесхарактерности, под его влияние, его поддерживал — оба они отказались вступить в епархиальный Совет. Остальные протоиереи, с которыми пытался вступить в переговоры Красницкий, вообще отказались с ним говорить. Здесь дело обстояло труднее, чем в провинции: публика была здесь дошлая, и запугивания не оказывали особого действия, да и в Смольном уж очень иронически посматривали на московского гостя.

С большим трудом, после четырехдневных переговоров, Красницкому удалось «наскрести» трех священников, которые согласились составить питерское «церковное правительство». Это были протоиереи М.С.Попов, В.К.Воскресенский, а также священник И.Н.Сперанцев. Решено было, что Красницкий и Гремячевский войдут в епархиальный Совет по должности как представители центра. О том, что произошло дальше, имеется рассказ в двух вариантах: один эпический (официальный акт) и другой — лирический (рассказ Красницкого). Начнем с первого.

«АКТ

1922 года июня 28-го дня.

Епархиальное Петроградское Управление открыло свои действия молебном в митрополичьей крестовой церкви и приступило к исполнению своих обязанностей в составе следующих лиц: заместителя председателя Высшего Церковного Управления прот. В. Д. Красницкого, уполномоченного Высшего Церковного Управления протоиерея М.И.Гремячевского и членов его — протоиерея М.С.Попова, священника И.Н.Сперанцева, прот. В. К. Воскресенского».

А вот другой вариант — лирический, или, точнее, лиро-эпический — В. Красницкого: «Петроградский переворот запечатлен тем, что революционные священники не постеснялись одни, без монаха-епископа, войти в митрополичью крестовую церковь, совершить молебен перед началом своего служения своим собратьям и своим духовным детям, потом одним, без того же монаха-архиерея, сесть за стол в митрополичьей гостиной и открыть действия своего революционного Епархиального управления…» (Оба варианта читатель найдет в статье В.Д.Красницкого «В Петрограде», напечатанной в журнале «Живая Церковь», № 4–5, с.3–10.)

Первым делом «революционных священников» было избрание епископа. Это на первый взгляд вызывает недоумение, так как в то время у петроградских обновленцев был епископ, права которого не вызывали сомнения. Поскольку епископ Алексий отказался от управления митрополией, все его права автоматически переходили к следующему по хиротонии епископу Лужскому Артемию, который уже признал ВЦУ.

Странно, что о нем Красницкий как бы забыл. Впрочем, объяснить этот внезапный «провал памяти» нетрудно: стоит только вспомнить его установку на белых епископов и органическое отвращение к монахам-архиереям. Долго искать кандидата не пришлось: он был уже найден Красниц-ким на второй день после приезда его в Петроград. Членам Епархиального управления осталось лишь прочесть и принять к сведению следующий документ, представленный Красницким:

«В Высшее Церковное Управление. Ввиду предложения принять управление Петроградской епархией в сане епископа — имею честь заявить, что я согласен принять сие предложение, если будет на то воля Великого Архиерея Господа нашего Иисуса Христа и назначение Высшего Управления Православной Российской Церкви.

Настоятель Введенской церкви г. Петрограда, протоиерей Николай Соболев.

Подпись о. протоиерея Соболева удостоверяю.

Зам. председателя Высшего Церковного Управления прот. В. Красницкий,

уполн. ВЦУ Мих. Гремячевский.

26 июня 1922 года». (Там же.) В. Д. Красницкий и на этот раз поставил на архиерейскую кафедру соседа: если епископом Подольским был настоятель Матфеевской церкви, то архиепископом Петроградским должен был стать настоятель Введенской церкви. Картинный, величавый, высокого роста красавец старик действительно был как будто создан для архиерейской кафедры. Будучи вдов, он не имел канонических препятствий к рукоположению — в качестве креатуры Красницкого он должен был быть таким же слепым орудием в его

руках, как и Иоанн Альбинский.

На этот раз Красницкий, однако, просчитался: Николай Васильевич Соболев был человеком твердых моральных правил и не лишенным характера. Шестидесятивосьмилетний старец (он родился в 1854 г.), о. Николай принял священный сан в 1880 г. — и с тех пор прославился в Петербурге как администратор и педагог. Под его руководством была выстроена Вве-денская церковь (каменная вместо деревянной, на Петроградской стороне). Он пользовался огромной популярностью как законоучитель Введенской гимназии. Он принял архиерейский сан, искренно веря, что это будет способствовать умиротворению Петроградской церкви — и ушел на покой, когда увидел, что его именем творятся темные дела.

Он был рукоположен в Москве 26 июня 1922 года, о чем любезно известил В. Д. Красницкий членов Петроградского епархиального совета; тут же был составлен указ о поминовении в храмах нового архиепископа Петроградского и Гдовского; затем обсуждался вопрос о том, как новому органу войти в контакт с питерским духовенством. Совещания городского духовенства на этот раз решили не созывать (видимо, памятуя печальный опыт А.И.Введенского), а вместо этого созвали совещание благочинных, состоящее из 19 человек, которые после соответствующей обработки их

В.Д.Красницким приняли 14 голосами при 5 воздержавшихся следующую резолюцию:

«1. Собрание благочинных гор. Петрограда, заслушав доклад зам. Председателя ВЦУ прот. В.Д.Красницкого относительно перемен в Церковном Управлении и организации группы «Живая Церковь», признает лозунги «Живой Церкви» — белый епископат, пресвитерское под водительством епископа управление, единая церковная и епархиальная касса и союз белого приходского духовенства — приемлемыми для своего пастырского сознания без обязательства для каждого отдельного лица входить в состав группы.

2. Российскую социальную революцию признает справедливым судом Божиим за социальные неправды человечества, а равно и одобряет мировое объединение трудящихся для защиты прав трудящегося эксплуатируемого человека.

3. Высшее Церковное Управление признает центральным органом управления Российской Церкви до установления Поместным Собором постоянной формы церковного управления с тем, чтобы в наличный его состав были привлекаемы представители провинциальных епархий.

4. Предлагает В. Ц. Управлению воздерживаться от коренных церковных реформ и лишь подготовлять их к предстоящему Собору.

5. Настоящую резолюцию предложить на очередное пастырское собрание.

Принята 14 голосами при 5 воздержавшихся». (Живая Церковь № 5–6, с. 10.)

Если внимательно читать эту резолюцию, то можно отметить, что (в отличие от провинции) Красницкий пошел на некоторые уступки (см. 4-й пункт и последние слова 1-го).

Приведя, таким образом, все в надлежащий порядок, премьер-министр «Живой Церкви», даже не простясь с А.И.Введенским и А. И. Боярским, которых он теперь третировал свысока, отбыл в Москву.

Пусть он сам расскажет о своих подвигах; как все люди в таких случаях, он эпичен.

«Ввиду серьезного положения в Петроград был командирован заместитель Председателя ВЦУ протоиерей Красницкий, — повествует с величавой важностью Красницкий, — лично принявший из рук патриарха Тихона его отречение. Печатаемые ниже документы показывают полный успех этой командировки и открывают ту силу, которая победила контрреволюционные з;;мыслы в Петроградской церкви… Революционная стихия победила в Петрограде и на церковном фронте». (Живая Церковь, № 5–6, статья В.Д.Красницкого «В Петрограде»).

Так или иначе путь в Петроград для первого обновленческого архиепископа был расчищен. 16 мая 1922 года старец архиерей прибыл в Петроград и совершил свое первое богослужение в Казанском соборе. Необычная для обновленческого архиерея личность старца возымела свое действие: никаких враждебных обструкций, типичных для того времени и принимавших иной раз необузданные формы, по отношению к нему не было — единственной формой протеста был массовый отказ подходить к нему под благословение.

17 июля новый архиерей посетил Александре-Невскую Лавру, где был встречен помощником наместника Лавры с братиею.

Отношения между двумя тезками носили весьма деликатный характер. Александро-Невская Лавра, согласно праву ставропигии, не подчинена главе Петроградской Церкви, а подчинена непосредственно главе Русской Церкви (Синоду, патриарху). Петербургские митрополиты правили Лаврой не в качестве епархиальных архиереев, а в качестве ее архимандритов. Николай Соболев архимандритом Лавры назначен не был; следовательно, никаких прав здесь не имел. Это дало возможность молодому епископу Николаю сохранить свою независимость, оставляя вопрос о признании ВЦУ и его ставленника Николая Соболева открытым. Однако 17 июля сам архиепископ прибыл в Лавру. Надо было найти какое-то решение. Епископ Николай вышел из положения со свойственным ему умом и тактом: выйдя навстречу старцу, он публично с ним облобызался, а затем, в качестве гостеприимного хозяина, стал водить его по Лавре — и пригласил к завтраку. Епископ Николай несколько напоминал (по наружности), когда был молодым, портреты Александра I. Еще больше походил он на него внутренне: совершенно очаровательная любезность, ласковость, приветливость — и за всем этим непроницаемая скрытность и тонкий дипломатический расчет[22]. На этот раз епископ остался верен себе: он осыпал Николая Соболева ласками, комплиментами, поцелуями, так что тот уехал совершенно очарованный и, возможно, в первый момент не заметил лишь одной детали: наместник не пригласил его служить в Лавре — а без этого вся его ласковость не имела ровно никакого значения и ни к чему его не обязывала (принимают же архиереи англиканских епископов — однако никакого признания это не означает).

Затем, на протяжении месяца, епископ Николай вел ту же ловкую и умную дипломатическую игру, и, наконец, когда эта тактика недомолвок и проволочек стала совершенно невозможной — потребовалось заявить ясно и недвусмысленно о признании ВЦУ и войти с Николаем Соболевым в евхаристическое общение, епископ «разыграл финал». Если можно говорить о дипломатическом искусстве, то епископ может считаться его мастером. Он умудрился одновременно уйти и остаться; и все признать и не признать ничего. В этом легко убедиться, прочтя следующий документ:

«В Петроградское Епархиальное Управление

епископа Николая (Ярушевича). Будучи вполне и безусловно лояльным в отношении ВЦУ и Петроградского епархиального управления, прошу Петроградское епархиальное управление об оставлении меня в должности настоятеля Лавры, чтобы я мог продолжать свою посильную работу на пользу Церкви в новых условиях ее существования. Ввиду же моей болезни и полного переутомления покорнейше прошу о разрешении мне сейчас отпуска в пределах Петроградской епархии на месяц с тем, что я оставляю за собой общее руководство Лаврою во время отпуска.

Епископ Николай (Ярушевич),

Александро-Невская Лавра».

(См.: Соборный разум, 1923, № 1–2.) Здесь что ни слово, то дипломатический шедевр — помимо «ухода с оставлением» (это давало возможность епископу Николаю не служить с Николаем Соболевым, когда тот с 30 августа стал все-таки служить в лаврском соборе), так и остается открытым вопрос о признании ВЦУ; интересно отметить, что здесь впервые появляется на сцену каучуковый термин «лояльность», который впоследствии сыграл такую огромную роль в истории Церкви двадцатых годов.

Следует указать, что термин «лояльность» (добросовестность), который может характеризовать отношение гражданина к своему правительству — совершенно недостаточен, когда речь идет об отношении духовного лица (да еще монаха) к церковной власти, которой он должен быть сынов-не, беззаветно предан.

Как мы увидим ниже, эта тактика епископа Николая была лишь увертюрой к его выступлению через месяц на историческую арену в качестве вождя так называемой петроградской автокефалии.

Между тем жизнь в Петроградской епархии налаживалась: в июле и в августе в Петрограде происходили организационная и идейная консолидации раскола. Уже к августу стало совершенно ясно: обновленческий Петроград противопоставил себя живоцерковной Москве.

Епархиальное управление в том составе, в каком оно было сформировано Красиицким, просуществовало лишь месяц. Новый состав: председатель — архиепископ Николай Петроградский и Гдовский (Соболев), уполномоченный ВЦУ — прот. М.С.Попов (с 12 сент. 1922 г. — епископ Детско-Сельский), управляющий делами — прот. Е.И.Запольский, члены: А.И.Боярский и В.К.Воскресенский. С августа в заседаниях Петроградского епархиального управления участвуют А.И.Введенский и прибывший из Москвы Е.Х. Белков.

Все члены Епархиального управления резко отличались от «Живой Церкви» как по идеологии, так и по своей психологии; такие люди, как М.С.Попов, Е.И.Запольский и другие, были типичными либеральными интеллигентами дореволюционной формации. Они с брезгливостью и отвращением относились к таким методам, как политический донос или личные выпады против кого бы то ни было с церковной кафедры.

В идеологическом отношении вождем петроградских обновленцев был А.И.Боярский, имя которого не так гремело в то время, как А.И.Введенского, но удельный вес которого среди питерского духовенства был значительно большим.

Для того чтобы уяснить себе, каковы были цели А.И.Боярского, приведем здесь документ, написанный им еще в апреле 1922 года — обращение в Петросовет. Несмотря на то что под документом стоят две подписи — Л.И.Введенского и А.И.Боярского, документ этот принадлежит целиком дному Боярскому.

В обращении провозглашается создание нового религиозного братства. Задачи этого братства следующие: «Объединившись на мысли о необходимости очистить христианство от тех новых наслоений, которые превратили эту единую религию братства и любви в несколько узко националистических враждебных друг другу религиозных мировоззрений, мы решили учредить религиозное братство. Ввиду того что христианство мы мыслим именно как религию всеобщего братства, основанного на любви (христианский интернационализм), мы учреждаемое братство решили назвать «Вселенским христианским братством». При этом считаем нужным сказать, что так понимаемое нами христианство противоположно тому лицемерному религиозному формализму и внешнему благочестию, которые допускают эксплуатацию широких народных масс небольшой кучкой капиталистов и которые давно перестали быть религией Христа, друга всех бедных, угнетенных и униженных. Братство и поставит одной из своих главных задач обличение лицемерия буржуазного христианства и выявление христианства как религии действительного равенства и братства». (Документ был напечатан в выдержках в «Красной газете» в апреле 1922 г. и впоследствии перепечатывался неоднократно в провинциальной прессе — в частности, см. статью проф. Гредескула «Победа Христа и советской власти» в газете «Красный набат», Тюмень, 13 мая 1922 года.)

Установка Боярского была на создание широкого международного религиозного движения, которое должно было поставить своей целью обновление христианства в международном масштабе.

Идея экуменического движения предвосхищалась Боярским, но идея сформулирована несравненно более глубоко и сильно, чем у деятелей этого мелкотравчатого движения, которые умеют лишь ставить маленькие заплатки и согласовывать никому не нужные детали. Конфессиональные различия, по мысли Боярского, должны быть стерты в мощном потоке человеческих сердец, жаждущих обновления христианства. Это движение будет широко народным социальным движением — и в своих отдельных аспектах (борьбе против всякой эксплуатации) оно совпадет с коммунизмом; однако никогда и нигде оно не будет строить своих отношений с коммунизмом по принципу: «Чего изволите?»

Именно поэтому Боярский категорически отказался принять участие в поездке деятелей петроградской группы в Москву в мае 1922 года, категорически отказался дать свое имя ВЦУ и с самого начала поставил себя во враждебные отношения с Красницким. Такая позиция Боярского обусловила его положение в расколе: будучи одной из ярких фигур, превосходя по своему административному таланту, силе воли, моральному мужеству всех деятелей раскола и уступая как оратор лишь одному А.И.Введенскому, Боярский сознательно отходит на второй план, не желая торговать идеями. Принципиальность Боярского была главной причиной его трагической гибели: из всех деятелей раскола только ему одному суждено было войти в историю в ореоле мученика[23]. В этот период Боярский полностью овладел А.И.Введенским (который очень быстро подпадал под влияние) уверенно и энергично шел навстречу «новой революции».

По его инициативе была установлена конфиденциальная связь с Антонином, которому Петроградский комитет «Живой Церкви» обещал оказать полную поддержку, как только он выступит против Красницкого. Одновременно Боярский вел переговоры в Смольном, указывая на то, что пресмыкательская политика Красницкого лишь компрометирует движение в глазах народных масс — и поэтому Красницкий является очень слабой опорой для тех, кто хочет наладить отношения с верующими. По его настоянию (для того, чтоб в надвигающейся борьбе петроградская группа не осталась без епископов) были хиротонисаны два вдовых протоиерея: о. Николай Сахаров и о. Михаил Попов.

С конца августа начинается работа по созданию журнала, который должен был быть органом петроградской группы. Сам А.И.Боярский, будучи в это время настоятелем Спасо-Сенновской церкви, служит по нескольку раз в неделю — его глубокие по содержанию и общедоступные по форме беседы привлекали большое количество слушателей. А.И.Боярский продолжал служить и в Колпине, в соборе — здесь он был по-прежнему любим своими старыми друзьями — ижорскими рабочими.

Будучи деловым человеком, отдавая большую часть своего времени административным делам, Боярский никогда не превращался в узкого делягу: идейная работа была для него на первом плане — религиозная молодежь (недавние красноармейцы, еще ходившие в обмотках, студенты питерских вузов и даже поэты-футуристы) шла к нему — и для всех он находил нужное слово: часами беседовал с одними, метко и остроумно срезал других, а иногда осторожно и деликатно вручал деньги. «Иди сейчас же и купи себе штаны, — говорил он одному молодому богоискателю, ныне покойному, вручая ему конверт с деньгами, — и потом возвращайся беседовать о Фейербахе, а иначе никого знать не хочу: ни тебя, ни твоего Фейербаха».

Этот сильный человек умел держать в руках Введенского, и тот под влиянием Боярского воздерживался от многих ложных шагов, на которые его толкала природная слабохарактерность, трусость и детское тщеславие. Только в конце сентября (после приезда в Москву) А.И.Введенский сделал несколько неправильных шагов. Особенного осуждения заслуживает составление им «черных списков»; в ноябре А.И.Введенский подал в одну высокую инстанцию обширный список «контрреволюционного петербургского духовенства» (впоследствии этот список выборочно использовался при арестах духовенства). Этот шаг Введенского вызвал резкий протест боярского. В конце своей жизни сам Введенский считал этот свой поступок величайшим грехом.

Одним из своеобразных аспектов деятельности петроградской группы была попытка наладить отношения с сектантами. Прежде всего следует упомянуть в этой связи о воссоединении с Православной Церковью Ивана Алексеевича Чурикова и группирующегося вокруг него движения. Теперь, когда имя Чурикова уже основательно забыто и от его движения сохранились лишь отдельные люди, ютящиеся по ленинградским углам, трудно представить себе все значение этого события.

Иван Алексеевич Чуриков представлял собой необыкновенно цельный тип народного богоискателя. Родом самарец, он в начале своей жизни занимался мелкой торговлей — затем, разорившись, жил в дворниках. В 90-х годах он выступил с проповедью трезвости и религиозного обновления. Надо сказать, что Чуриков никогда не призывал никого покидать Церковь и сам искренно считал себя православным христианином: чтил иконы, соблюдал посты, регулярно посещал храм.

Какая-то непонятная сила была в этом человеке: никто лучше его не умел трогать человеческое сердце; самые закоренелые пьяницы обращались к трезвости после краткого разговора с ним. Глубоко уважаемый народом, он обратил на себя неблагосклонное внимание побед оносцевского начальства. Представители местной гражданской и консисторской власти приняли необыкновенно мудрое решение для борьбы с «чуриковщиной»: в 1898 году он был посажен в самарский сумасшедший дом, где подвергся варварскому обращению со стороны доктора Белякова. Впрочем, даже этот ученый муж должен был признать, что никаких оснований считать И.А.Чурикова сумасшедшим нет, и он был через год выпущен на свободу. Тогда, по инициативе епископа Самарского Гурия, науськанного на Чурикова консисторцами, он был в 1900 году заточен в Суздальский монастырь.

К этому времени имя Чурикова попало в газеты; народным богоискателем заинтересовались в Петербурге: либеральные священники О.Григорий Петров и О.Иоанн Альбов выступили в его защиту — одна из великих княгинь (кажется, Елизавета Федоровна) получила от кого-то записочку насчет Чурикова — и сама написала кому-то записочку, — тут уж никакие консистории ничего сделать не могли; Иван Алексеевич был немедленно освобожден и вскоре приехал в Петербург в качестве свободного гражданина и начал здесь проповедывать вполне открыто, на глазах у полиции. Священники присутствовали в качестве наблюдателей на его беседах.

Формально Чуриков проповедовал трезвость, однако на самом деле проповедь его была гораздо шире: Иван Алексеевич призывал обновить жизнь на христианских началах; отсюда его призывы к соединению в общины, к совместному ведению хозяйства, к широкой имущественной взаимопомощи. Как и всякая истинно религиозная проповедь, призывающая к обновлению жизни, чуриковская проповедь должна была приобрести общественное звучание — несмотря на кратковременный эпизод с покровительством великой княгини, «чуриковщина» была в своей основе демократическим и социальным движением.

Митрополит Антоний (Банковский) со свойственной ему широтой взглядов и гуманизмом не препятствовал деятельности Чурикова, только пристально наблюдал, чтоб в его проповедь не просачивались сектантские элементы. Петербургский епархиальный миссионер о. Димитрий Боголюбов проявил к Чурикову истинно христианское, человеческое отношение.

Положение изменилось при преемнике митрополита Антония, который наложил запрет на проповеди И.А.Чурикова, от чего, разумеется, их стали посещать еще больше (это была уже эпоха веротерпимости). Однако все это многочисленное движение, состоящее из пламенных энтузиастов, оказалось автоматически отлученным от церкви.

К тому времени, о котором идет речь, чуриковцы не ограничивались одной проповедью: в Вырице (чуриковской «столице») существовала могучая община, которая вела хозяйство на общинных началах; результаты этого хозяйства были блестящими — другого и трудно было ожидать от двух сотен трудящихся русских людей, не пивших и не куривших, пылавших горячим энтузиазмом. Кроме того, в Петрограде у «братца» (Чурикова) было 14 отделений — молитвенных домов, в которых раздавалась проповедь трезвости и религиозного обновления.

В сентябре А.И.Введенский и А.И.Боярский начали переговоры с И.А.Чуриковым, которые через несколько месяцев привели к воссоединению его с Православной Церковью.

1 декабря 1922 года, в субботу, в церкви Захарии и Елизаветы, после всенощной, была общая исповедь. В храме присутствовало несколько тысяч человек; впереди стоял высокий широкоплечий старик с умным, мужицким лицом — И.А.Чуриков.

А.И.Введенский неистовствовал: он экзальтированно призывал каяться в грехах и сам в них каялся (всегда как-то невольно, о чем бы ни шла речь, он сбивался к разговорам о себе); он проливал слезы и бил себя в грудь. Как было замечено, Чуриков мало поддавался экзальтации — и даже чем более горячился Введенский, тем спокойнее он становился. Однако после окончания исповеди он первый подошел к аналою и, наклонив голову под епитрахилью, принял разрешительную молитву.

А на другой день, в воскресенье 2 декабря 1922 года, после литургии, И.А.Чуриков и несколько тысяч его сторонников причастились в том же храме Святых Тайн. (Описание воссоединения чуриковцев см. в журнале «Соборный разум», 1923, № 1–2.)

Воссоединение Чурикова с церковью является, несомненно, крупным достижением петроградской группы; к сожалению, оно дало мало результатов: последующий раскол не позволил никому заняться всерьез углублением отношений с «чуриковщиной», да и сам Чуриков, разочаровавшись в обновленцах, в дальнейшем избегал входить с ними в какие-либо отношения — и вопрос об отношениях «чуриковщины» с Православной Церковью так и остался открытым до самой ликвидации движения в 1929 году.

Осенью 1922 года была сделана попытка начать переговоры также с «Евангельскими христианами», которые тогда составляли широкую и растущую на глазах религиозную организацию. В Петрограде в это время (на Конюшенной улице) находился их центр. Их собрания происходили в Петрограде более чем в 20 точках; они издавали здесь свой журнал и имели курсы для проповедников.

Их руководящий деятель Иван Степанович Проханов был, несомненно, также незаурядной личностью: инженер по образованию, старый богоискатель, лично знакомый в прошлом с Л.Н.Толстым, В.С.Соловьевым, И.С.Проханов был сильным и темпераментным оратором и большим организатором. Его энергичное, обрамленное львиной бородой лицо и зычный голос производили впечатление даже на слушателей со стороны. В результате переговоров, которые он вел с А.И.Боярским, появилась брошюра «Евангельский клич. Послание Высшему Церковному Управлению Православной Церкви и группе «Живой Церкви» от Свободной Народной Евангелической Церкви (Всероссийского Союза Евангельских Христиан)», 1922. (Мы ее печатаем в приложении к настоящей главе, так как она является сейчас редчайшей библиографической диковиной.) В этой брошюре говорилось: «Но голос Евангельской Церкви и теперь не замолк. С чувством искреннего доброжелательства и мира он звучит по адресу вновь образуемой церкви.

Из вышеизложенного ясно, что ничто так не может радовать Евангельскую Церковь, как тот факт, что «мертвая» православная церковь делается «живой», и попытки в этом направлении для нее весьма ценны.

Наблюдая, однако, за началом образования и развития «Живой Церкви», Евангельская Церковь находит необходимым сказать представителям ее весьма важное братское слово:

Перед «Живой Церковью» лежат два пути:

1. Она может, подобно многим, прежде «оживлявшимся» церквам на Западе, немного пожить и затем опять умереть.

2. Она может жить, развивать свою жизнь и даже жить этой жизнью неограниченное время.

Любя свой народ, Евангельская Церковь от души желает настоящей и цветущей жизни для «Живой Церкви». (С.2.)

Несмотря на столь благожелательную преамбулу, самый документ не создает решительно никакой основы для сближения. Как выясняется из последующего, Совет Всероссийского Союза Евангельских Христиан (во главе с Прохановым) не нашел ничего лучшего, как потребовать от Православной Церкви полной капитуляции. Православная Церковь должна, по их мнению, отказаться от православного (единственно правильного) понимания евхаристии, от таинств, от почитания икон — от почитания Пресвятой Богородицы и святых, от иерархии — словом, ото всего, что отличает ее от сектантов. В этом же духе было выдержано выступление И.С.Проханова на заседании «Союза общин древле-апостольской церкви» в начале 1923 года, что вызвало тут же резкий отпор со стороны А. И. Боярского. При такой нереалистической позиции со стороны «евангельских христиан» ни о каком дальнейшем сближении их с православными не могло быть и речи.

Характерно, что в среде евангельских христиан и особенно среди баптистов находились люди, которые считали даже это послание Проханова «слишком либеральным» — их возмущал самый факт общения с Православной Церковью. В одной из своих работ мы с горячим сочувствием отзываемся о сектантах, которые в 90-х годах подвергались репрессиям со стороны Победоносцева. Однако, когда слышишь о вещах вроде тех, о которых идет речь выше, — невольно возникает вопрос — лучше ли бы вели себя «штундо-баптисты» по отношению к православным, если бы они могли опереться на государственную власть?

Видимо, один фанатизм не лучше другого.

Сентябрь 1922 года ознаменовался в Петрограде крупным событием, которое сыграло большую роль в положении церкви. В середине сентября, как только в Петроград пришло известие о расколе ВЦУ, было опубликовано следующее заявление корифеев петроградской «Живой Церкви»:

«Из сообщений советской печати (Известия ВЦИК, 2, 5 сентября; Наука и религия, 21, 28 августа) для нас стало очевидно, что группа «Живая Церковь» в последний период своей деятельности (съезд) стала на путь узкосословных, кастовых интересов белого духовенства.

Попытка создания единой церковной кассы, похоронных бюро, торговля всякими церковными вещами и т. д., отстранение от учета и распределения хозяйства приходов коллектива верующих (вопреки декретам советской власти) — все это напоминает о некоем церковно-нэповском тресте. Далее — отстранение верующих мирян от всякого действительного участия в церковной жизни есть нарушение церковных и советских законов и, при практическом проведении в жизнь, лишь усилит кабалу (экономическую и моральную) попа-кулака над трудящейся верующей массой.

«Живая Церковь» должна была бы обратить внимание и на другую кабалу: тот гнет религиозных суеверий и лжи, что насквозь пропитал старую церковь. Если к этому добавить некоторые нецерковные методы, которыми пытались, вопреки советской конституции, проводить идеи ответственные руководители «Живой Церкви», то станет понятен тот протест, который возник среди церковного общества, мы имеем в виду прогрессивные круги духовенства и мирян, давно работавшие над освобождением церкви от мрака религиозных суеверий. Настоящим мы заявляем о своем выходе из квази-революционной группы «Живая Церковь» и об образовании комитета «Союза церковного возрождения».

Николай, архиепископ Петроградский.

Петроградское Епархиальное Управление.

По поручению Комитета «Союза церковного возрождения»

(б. Петроградского комитета «Живая Церковью).

Президиум Комитета:

прот. А.Введенский, прот. Е. Белков, прот. М.Гремячевский, свящ. И.Кулагин».

(Соборный разум, 1922, № 1, с.4.) Таким образом, в решающий момент Петроградская группа бросила свою гирю на чашу Антонина — и чаша Красницкого стремительно полетела вверх, в безвоздушное пространство. «Горе-воеводой», растерявшим свою армию, назвал в это время Красницкого с кафедры А.И.Боярский.

Пример Петрограда оказался решающим: в 12 епархиях (Тамбовской, Пензенской и других) большинство обновленческого духовенства заявило о своем выходе из «Живой Церкви» и о принятии платформы «Союза церковного возрождения». Это было тем легче, что никто толком не знал, в чем она заключается. В конце сентября капитулировал Красниц-кий, им было объявлено в особом письме на имя митрополита Антонина, что он готов на любые уступки с целью сохранения единства обновленческого движения и что «Живая Церковь» не претендует на «монополию власти и влияния».

На другой день в Москву из Петрограда прибыл А.И.Введенский. «Празднуем смерти умерщвление, все теперь пойдет по-новому!» — воскликнул он, явившись к Антонину. «Все вы хороши», — ответил несговорчивый старик. «Ну вот вы нами и будете руководить и учить нас уму-разуму, владыко!» — сказал А.Введенский. «Попробуем!» — усмехнулся Антонин и, благословив Введенского и облобызавшись с ним, изложил ему вкратце свой план действий.

На другой день Красницкому был предъявлен ультиматум: все обновленческие группировки должны быть равномерно представлены в ВЦУ, и «Живая Церковь» не должна иметь никаких привилегий. Красницким эти условия были приняты, и тут же было объявлено о том, что ВЦУ возобновляет свою деятельность под руководством митрополита Антонина. В число членов ВЦУ были включены митрополиты Владимирский Сергий (в будущем Святейший патриарх) и архиепископ Нижегородский Евдоким, возведенный в сан митрополита. А.И.Введенский вернулся на пост заместителя председателя. Тут же Антонин потребовал произвести денежную ревизию — это требование было удовлетворено. Вслед за тем было ПРИНЯТО постановление:

«По заявлению митрополита Антонина о необходимости разъединения касс ВЦУ от организации «Живая Церковь» признано, что касса ВЦУ должна быть самостоятельной. Число членов пленума ВЦУ определено в 17 человек.

Постановлено, что все бумаги, исходящие из ВЦУ, должны иметь три обязательных подписи: председателя, заместителя председателя и управляющего делами.

Постановлено, что председатель ВЦУ должен жить в стенах Троицкого подворья. Митрополиту Антонину предложили переехать на подворье в ближайшие дни» (см. журнал Соборный разум).

«Стану я им ездить взад и вперед», — заявил Антонин и остался жить у себя, в Богоявленском монастыре. Вообще Антонин не проявил ни малейшего желания сделать свой контакт с Петроградской группой более тесным. «Все они совсем другого духа, чем мы, — говорил он у себя в Заиконоспасском своим сторонникам, — не надо нам растворяться в них, они все загадят своей пошлостью, карьеризмом — пусть нас лучше будет мало, очень мало, но мы сохраним наш огонек, чем мы будем многочисленны и богаты, а духовно бедны».

С особенным недоверием относился Антонин к А.И.Введенскому, зачастую упрекая его публично в честолюбии, духовной неустойчивости, в грехах против нравственности. «Не такой он уж плохой человек, даже хороший, но грешник — большой грешник; где уж такому реформировать церковь — самого себя прежде надо реформировать!» — с искренней болью говорил Антонин. А.И.Введенский спорил, но как-то нерешительно и робко: он побаивался и уважал Антонина.

В начале октября А.И.Введенский попробовал начать переговоры с Антонином — для участия в переговорах приехал из Петрограда А.И.Боярский. Главным предметом спора был белый епископат — Антонин отказался от него наотрез; отказался также признать второбрачие духовенства. Переговоры кончились полной неудачей — Петроградский Комитет «Союза церковного возрождения» объявил о своей независимости от Антонина. К петроградцам присоединились некоторые московские и провинциальные батюшки; так возник «Союз общин древлеапостольской церкви», во главе которого встал А.И.Введенский. Таким образом, возникла третья крупная обновленческая организация СОДАЦ. В соответствии с этим в октябре ВЦУ было окончательно сформировано в следующем составе: митрополит Антонин (председатель); заместители — протоиереи А.И.Введенский и В.Д.Красницкий, митрополиты Сергий, Евдоким и Иоанн, архиепископ Краснодарский; члены: протоиереи Боголюбский и Федоровский («Союз возрождения»); прот. Вдовин и свящ. Эндека (СОДАЦ); епископ Богородский Николай Федотов, прот. Нименский, Красотин и Покровский (от «Живой Церкви»).

29 октября состоялся первый пленум ВЦУ в новом составе. В порядке дня были поставлены следующие вопросы:

1. Утверждение положения о ВЦУ, о епархиальных управлениях и инструкция уполномоченным ВЦУ. 2. О передаче всех ценностей, оставшихся в храмах, на ликвидацию последствий голода. 3. Обращение ВЦУ к верующим. 4. Об отмене платы за совершение таинств духовенством. 5. Вопрос об упразднении наград.

При обсуждении всех этих вопросов выявились острые разногласия. Антонин требовал самых радикальных решений: полного отмежевания от административных методов, бесплатного духовенства, живущего трудом пук своих, и полного упразднения каких-либо наград и рангов; должны быть лишь три древних церковных степени: епископ, пресвитер и диакон. Красницкий в ответ на эти предложения мрачно молчал, не считая нужным даже возражать на этот «бред сумасшедшего». А.И.Введенский уговаривал «не идти так далеко, а то мы можем остаться совершенно одни». Ни по одному из этих вопросов не было принято никаких решений.

Единственным практическим результатом пленума ВЦУ было новое распределение портфелей в президиуме ВЦУ. Было постановлено, что общим направлением дел ведают председатель и управляющий делами (митрополит Антонин и А.И.Новиков — недавний сторонник Красницкого, переметнувшийся к Антонину); предсоборными делами — прот. А.И.Введенский; административными — прот. Красницкий, брачными и судебными делами — епископ Николай Федотов (сторонник Красницкого), финансовыми и хозяйственными делами — прот. Вдовин (сторонник Введенского — из Красного Села под Петроградом).

Постановлено было также пересмотреть состав епархиальных управлений и списки уполномоченных ВЦУ, так как все члены епархиальных управлений и уполномоченные фактически были единолично назначены В.Д.Красницким.

Для «чистки» сторонников Красницкого была образована особая комиссия, в состав которой вошли митрополит Сергий, протоиерей А.И.Введенский, Вдовин и прот. Красницкий. Таким образом, Красницкому удалось сохранить важные позиции в новом ВЦУ: в его руках, в частности, остался административный отдел — важнейший нерв, связывающий ВЦУ с периферией. Тем не менее осень 1922 года принесла полное поражение «Живой Церкви» — кратковременный период ее засилия в обновленческом движении и период диктатуры Красницкого ушли безвозвратно в прошлое.

В чем основная причина поражения «Живой Церкви»? Красницкому и его приспешникам удалось, ловко жонглируя политическими лозунгами, при помощи самого низкопробного политиканства отстранить значительную часть духовенства, застращать и принудить к молчанию — другую. Однако не так-то легко оказалось справиться с народом: гнилые яблоки, летевшие в голову Красницкого, горшки с мочой, которые приносили на паперти храмов старухи для встречи «протопресвитера», милиционеры как Равная опора вождя «Живой Церкви» во время его публичных выступлении — все это характеризовало отношение к нему народа.

Ненавидимая и презираемая народом, не имеющая опоры в духовенстве, разъедаемая внутренними противоречиями, потому что безыдейность и беспринципность не рождают дружбы между людьми, а порождают лишь животный эгоизм, — группа «Живая Церковь» после нескольких месяцев своего господства пришла к полному банкротству. К сожалению, с уходом «Живой Церкви» от власти не исчез ее дух: этот тлетворный, смердящий дух карьеризма, пресмыкательства и сикофанства остался в обновленческом движении навсегда — и он пережил обновленцев: этот мертвящий дух веет над официальной церковью и в наши дни.

В Петрограде исход московского кризиса вызвал серьезное недовольство;

особенно тяжелое впечатление производило соглашение с Красницким, благодаря которому он сохранил часть своего влияния и власти. «Введенский всех нас продал», — громко заявлял о. Евгений Белков.

Раскол с Белковым, частичное восстановление «Живой Церкви», появление на авансцене раскола Н.Ф.Платонова — таковы основные события в жизни петроградского раскола в зиму 1922/23 года (о них речь пойдет в следующей главе).

На первом месте, однако, надо поставить образование петроградской автокефалии, которое имеет огромное историческое значение. В одной из предыдущих глав, говоря о позиции митрополита Сергия, мы отмечали, что он в это время осторожно нащупывал какой-то «третий путь» для русской церкви.

Гораздо более конкретные формы приобрело это «прощупывание пути» в Петрограде. Осенью 1922 года здесь возникнет мощное объединение верующих, которые хотят соединить политическую лояльность по отношению к советской власти с верностью канонам.

В сентябре 1922 года, после падения Красницкого, когда стало ясно, что власть не оказывает безоговорочную поддержку живоцерковникам, в Смольный (в Петроградский Совет) было подано заявление, подписанное епископами Алексием и Николаем.

В этом документе, очень умно и дипломатично составленном, основными были следующие три пункта: 1.Авторы заявления стоят на позициях безоговорочного признания советской власти; признают социальную справедливость Октябрьской революции и считают капиталистический строй греховным. 2. Авторы заявления отрекаются от Карловацкого Собора и не имеют ничего общего с духовными вождями, ставшими на путь контрреволюции. 3. Авторы заявления, будучи православными христианами, не могут вступить в общение с ВЦУ и его ставленником — «так называемым архиепископом Петроградским и Гдовским», так как ВЦУ является самочинным, антиканонистическим учреждением, и признать его — это означает отступить от православия.

Ввиду отсутствия в Русской-Церкви канонического центра авторы заявления от своего имени и от имени своих сторонников объявляют об образовании автокефальной (независимой) Петроградской церкви и просят зарегистрировать ее в Петроградском Совете (См.:Соборный разум, 1922, № 1–2,с.3–4).

День, когда два епископа посетили Смольный, следует признать историческим, — их акция предвосхищала последующий многолетний период в истории Русской Церкви. Первым по хиротонии был епископ Алексий (Симанский), однако вскоре он исчез с петроградского горизонта, переселившись на три года за Урал, — главным вождем автокефалии стал епископ Николай. Отдадим должное этому человеку, деятельности которого мы неодинаково сочувствуем во всех ее аспектах, — автокефалия не могла найти себе более талантливого, более умелого и более умного руководителя. Находясь в невероятно трудном положении: не признанный Смольным, травимый обновленцами, при отсутствии патриарха на свободе, испытывая недоверие со стороны крайне правых элементов в своей собственной среде, молодой епископ осторожно лавировал между Сциллой и Харибдой — и сумел в короткий срок организовать в Петрограде централизованную организацию.

Пользуясь огромной популярностью среди верующих, епископ сумел привлечь на свою сторону также большинство петроградского духовенства. Автокефалия не имела в своей среде людей, хотя бы в какой бы то ни было мере равных по таланту Антонину Грановскому, А.И.Введенскому и А.И.Боярскому. Она не ставила перед собой широких целей обновления христианства, как это порой делали вожди раскола. Автокефалия, однако, была великолепным практическим выходом из положения, так как она давала верующим то, что им более всего нужно — несомненную каноническую церковь вместо обновленческой путаницы, а порой и грязи. И вот к автокефалии потянулся простой русский человек — в короткий срок она стала широким народным движением.

О положении, которое сложилось в это время в Петрограде, дает довольно ясное представление письмо, написанное в это время:

«Картина церковного положения в данное время в Петрограде приблизительно представляется в следующем виде. Со времени образования группы «Живая Церковь» петроградская паства разбилась на два лагеря. Большая по численности населения (около 65 церквей) часть осталась верна старым традициям, меньшая часть (и то не народа, а духовенства) по тем или иным соображениям примкнула к так называемым новаторам. Это расслоение происходило по тому же принципу, что и в Москве, и в других городах, т. е. движущим элементом явились следующие соображения: с одной стороны, группа «Живая Церковь» с идейной стороны, в сущности, стоящая на рационалистической протестантской точке зрения, а с другой — группа духовенства, усталого от преследований и ищущего компромисса с врагами церкви, и с третьей — группа честолюбивых и житейски настроенных лиц, ищущих «реформ» и компромиссов для личных выгод.

Несмотря на такой обширный диапазон запросов, группы эти все-таки оказались в меньшинстве среди духовенства, а среди народа не имели никакого авторитета, если не считать личного влияния некоторых руководителей.

Словом, роль живоцерковного духовенства оказалась вполне выявленной, народ чутко отозвался на нее, и церкви живоцерковников опустели; морально и материально они терпели урон. Тогда-то и была создана и здесь «Церковь обновления», т. е. «тех же щей, да пожиже влей». Однако и эта форма не нашла сочувствия в массах, и гг. обновленцы должны были приостановить всякие попытки обновления. Таким образом создалось положение, при котором сейчас у нас есть как бы два течения: старое автокефальное и новое, но ничем внешне не отличающееся от старого. Та же служба, те же приемы внешние, а о реформах нет и речи, ибо их не прием-лет народ. Вся разница сводится лишь к признанию или непризнанию самочинной власти петроградской епархиальной и ВЦУ. Новая церковь усиленно муссирует и зовет к подчинению, автокефалисты же, не уверенные в православии самочинных церковных властей, игнорируют как ВЦУ, так и Епархиальное Петроградское Управление, «новые», видя, что их моральный авторитет падает все ниже и ниже, что их епископы Николай Соболев, Михаил Попов (из протоиереев) и даже Артемий Лужский — не пользуются не только популярностью, но не решаются служить в городе, ищут теперь путей привлечь к себе народ и остальное духовенство, которое признает каноническим своим руководителем преосвященного Николая (Ярушевича), епископа Петергофского. Это объединение под его духовным водительством до сих пор не оформлено официально, так как до сих пор еще не зарегистрирована автокефальная церковь как самостоятельная организация, несмотря на хлопоты и здесь и в Москве. Тем не менее фактически большинство петроградцев признает только преосвященного Николая Петергофского, и он всюду служит и рукополагает, а рукоположенных «новыми» пока еще не признают, и они служат у себя только в приходах, которые часто захвачены насильно. Ряд епископов изъят. Преосвященный Венедикт в тюрьме по приговору; преосвященный Алексий (Симанский) и Иннокентий (Тихонов) Ладожский высланы: первый в Семипалатинск, второй — в Архангельск.

Имя Святейшего патриарха в большинстве случаев не возносится громогласно, хотя официального приказа об этом не было, поминают же так: «вся святейшие вселенские патриархи православные, митрополиты, архиепископы и епископы». Домовые церкви усиленно закрываются и окончательно разоряются; на все храмы налоги, но пока по милости Божией все уплачивается, и храмы полны, и вера, о которой говорит Псалмопевец «верую, что увижу благодать Господа на земле живых», живет и дает силы мужественно бороться за истину Христову. Так приблизительно было в месяце декабре-январе».

Между тем епископ Николай делает ряд попыток узаконить и легализировать свою власть. В начале января 1923 года епископа Венедикта, содержавшегося в тюрьме, посетили два духовных лица, которые передали ему секретное поручение от епископа Николая. В результате появилось рдедующее письмо от епископа Кронштадтского Венедикта к епископу Николаю, писанное из тюрьмы.

«Ваше Преосвященство Возлюбленный о Христе собрат!

Сегодня, 29 декабря 1922 г. (11 января 1923 г.), посетил меня о. прот. В.И.Сокольский с о. архимандритом Досифеем, и после предварительной беседы они предложили мне в письменной форме три следующих вопроса, на которые просили дать незамедлительный ответ, адресуя его на Ваше имя.

Как один из викариев Петроградской митрополии, хотя временно и лишенный возможности принимать активное участие в церковной жизни, считаю долгом совести ответить на эти вопросы следующее.

Вопрос первый гласит: «Считаете ли Вы Преосвященного Николая Петергофского временно правящим епископом со всеми правами епархиального архиерея?» На этот вопрос отвечаю следующее: я считаю Преосвященного Николая епископа Петергофского в настоящее время только законным викарием Петроградской епархии; признать же его и правящим епархиальным архиереем могу лишь в том случае, если:

1) последует предварительное избрание Преосвященного Николая через законно собранных представителей от духовенства и мирян Петроградской епархии и

2) если по избрании его будет выражено согласие на это законных архиереев области как соборное утверждение его в правах самостоятельного правящего архиерея. До тех пор он может быть признаваем лишь временно правящим епархией. Но и в этом случае должен быть сначала выяснен окончательно вопрос о положении старшего викария, епископа Артемия Лужского, а именно:

а) об его отношении к ВЦУ и

б) об его отношении к «Живой Церкви», после какого объяснения он или войдет в братское общение с Преосвященным Николаем, епископом Петергофским, или совершенно отделится от него, и тогда Преосвященный Николай, епископ Петергофский, в порядке очереди, законно вступит во временное управление Петроградской епархией.

Второй вопрос: «Признаете ли Вы необходимым, в целях предотвращения оскудения Православного Архиерейства в Петрограде, поставление новых викариев?» Отвечаю: законно избранный и утвержденный правящий епархиальный архиерей сам усмотрит необходимость и озаботится выбором себе соответствующих викариев в том количестве, какое сочтет нужным для пользы дела. Для целей же, указанных в вопросе, по условиям времени викарии были бы желательны.

Третий вопрос: «В случае утвердительных ответов — кого Вы могли бы наметить в кандидаты в викарии?» Отвечаю: выбор, избрание и утверждение будут зависеть от братского согласия епископов области или, по крайней мере, ближайших из них к Петрограду, по представлению правящего епископа, каковое, по трудности настоящего времени, может быть выражено, если не на Соборе лично, то в письменной форме с мест их пребывания.

Венедикт, епископ Кронштадтский».

(См.: Соборный разум, 1922, № 1–2, с.7–8.) Таким образом, епископ Венедикт на просьбу о признании епископа Николая как главы Петроградской церкви дал вполне отрицательный ответ, обусловив его признание целым рядом формальностей, которые было бы трудно выполнить даже и в более нормальное время. Еще более отрицательную позицию по отношению к своему младшему собрату занял епископ Иннокентий Ладожский, прямо мотивировавший свой отказ в признании, если верить сообщениям тогдашней печати, личным недоверием к епископу Николаю (там же).

Чем объясняется столь отрицательная позиция петроградских архиереев к человеку, взявшему на себя ответственность за Петроградскую церковь в такое тяжелое время? Разгадку надо, очевидно, искать в той двусмысленной позиции, которую занимал епископ Николай по отношению к «Живой Церкви» в бытность свою наместником Лавры; нельзя, впрочем, сказать, чтоб позиция двух епископов, выраженная ими в их заявлении в Смольный, отличалась бы прямотой и ясностью.

Несмотря на это, популярность епископа Николая все возрастала; вскоре она переходит пределы Петроградской епархии — в Новгородской епархии ревнители православных традиций обращают к нему свои взоры.

Новгородская епархия, формально «обращенная в обновленчество», возглавлялась живоцерковным епископом Александром Лебедевым. Законный митрополит Арсений находился далеко от своей паствы. Запуганное новгородское духовенство формально признавало епископа-живоцерковника из вдовых протоиереев, хотя почти каждое его служение ознаменовывалось каким-либо скандалом (сам епископ был довольно безобидным стариком, случайно попавшим в эту кашу).

Единственным очагом «тихоновщины» в Новгородской епархии была захолустная Макарьевская пустынь (в 20 километрах от Любани), место подвигов преподобного Макария Римлянина, жившего в XII веке — затерянная среди дремучих лесов и болот. Монахи этой пустыни отказались от каких-либо компромиссов с носителями зловредных новшеств. Настоятелем пустыни был архимандрит Кирилл (впоследствии схиепископ Макарий), который держался строго православной позиции. Однако среди братии нашлись два пламенных фанатика — иеромонахи Митрофан и Клеопа, чью огненную ревность не удовлетворил даже строго православный архимандрит Кирилл. Они заподозрили его в тайном пристрастии к расколу: основанием было то, что однажды архимандрит Кирилл совершил где-то литургию с известным петроградским обновленческим протоиереем о. Н.Сыренским. Они подняли восстание против игумена — пламенные речи сотрясали деревянные стены обители.

И вот возмущенная братия нашла мудрого судию в лице епископа Николая. «Владычный суд» был скор и решителен. Епископ полностью оправдал архимандрита и наказал мятежных монахов запрещением в священнослужении.

Популярность владыки росла, но вместе с тем мрачные тучи собирались над его головой. Становилось все более ясно, что, несмотря на его дипломатическую изворотливость, удары судьбы его не минуют. И не мог не встать вопрос о преемнике. В первые месяцы 1923 года состоялось тайное собрание сторонников автокефалии; единогласно был намечен в преемники иеромонах Мануил — настоятель крохотной домовой церкви Александро-Невского общества трезвости, которому через несколько месяцев пришлось сыграть выдающуюся роль в истории Петроградской церкви. Этот малого роста иеромонах-аскет имел в груди пламенное сердце протопопа Аввакума и был абсолютно непоколебим и несгибаем в своей религиозной ревности (о его деятельности подробно в одной из следующих глав). Было условлено, что хиротония его во епископа произойдет в тайне в Архангельске, где жил тогда в ссылке митрополит Серафим (Чичагов).

Хиротонию эту осуществить не удалось, однако впоследствии, когда как бы воскрес из мертвых патриарх Тихон, епископу Мануилу суждено было стать одним из самых яростных и самых непримиримых борцов против обновленчества за торжество патриаршей идеи в Петрограде.

Между тем печальные предвидения осуществились: епископ Николай был арестован и выслан в Коми-Зырянский край. Его дело, однако, не прошло даром. Автокефалии распространялись по лицу всей российской земли. В Петрограде они чуть не привели к краху все дело обновленцев.

«Буря проносится над Русской Церковью», — писал в своем воззвании «к чадам Петроградской церкви» обновленческий архиепископ Николай Соболев. «Мятутся души верующих. Смущают их сердца пастыри стада Христова, вместо мира и любви старающиеся, по различным побуждениям, сеять недоверие, раздоры и церковную смуту. В это время я призван на святительскую кафедру Петроградской Православной Церкви. Не искал я этого звания, не мыслил о нем, но когда взоры тех, в чьи руки Господу угодно было вручить управление делами Русской Церкви, в тот момент остановились на мне, я не почел возможным отказываться «взять крест и последовать Христу». Знал, что происшедшее в церкви волнует умы; но знаю и то, что «ни один волос не упадет с головы нашей без воли Отца нашего Небесного».

Знаю, что смущает иных огненное дерзновение нескольких архипастырей и пастырей, которые взялись помочь надтреснувшему кораблю церковному избежать крушения среди волн политической борьбы, куда склонны были втянуть церковь иные из ее архипастырей, но знаю и то, что и «теплых изблюет нас Господь из уст Своих», а ошибки можно исправить общей молитвой, любовью и работой. Вот на эту работу на склоне дней своих вышел и я. Не на себя надеюсь, но на Божью благодатную силу. Так же право верую и право исповедую веру нашу святую, как исповедывал ее, служил ей 47 лет моего священства. Иные из врученной мне Господом паствы склонны видеть во мне чуть не врага Церкви — Бог да простит им, «не ведают они, что говорят». И даже сослужители мои, викарные епископы Алексий и Николай, которые сначала приняли меня, ныне под влиянием каких-то соображений пытаются расхитить овец, не порученных им — Бог поругаем не бывает и взыщет души смущенных от рук их.

Но благодаря Богу — поколебалась, однако не рассыпалась еще петроградская паства, и теперь, когда выяснилось, что большая часть клира и верующего народа Петроградской епархии приняла новое создавшееся положение, вместе с целым рядом видных епископов Церкви Российской, я обращаюсь к вам, возлюбленные собратья и сослужители по городу Петрограду — оставьте разделения, устраните соблазны и выходите дружно на работу по созданию Духа Христова в сердцах верующих членов Церкви. Несите им проповедь мира и любви. Проповедуйте слово Божие. Будьте светильниками в мире. А вы, возлюбленные чада Церкви, народ православный, знайте, что, стоя на грани вечности, я не изменю святому Православию, а сеющих смуту и раздирающих Тело Церкви, по данной от Господа мне архипастырской власти, буду устранять от руководства церковным народом.

Моя молитва о вас — и приемлющих и гонящих меня.

Благодать Всесвятого Духа и мир с Петроградской церковью. Аминь.

Николай, архиепископ Петроградский и Гдовский». Из-под его пера вышли через несколько месяцев следующие строки, которые представляют собой потрясающий человеческий документ:

«В Петроградское епархиальное управление. Волею Божиею и стихийными обстоятельствами, хотя и против личного желания и при протесте со своей стороны, я с величайшей грустью и томлением принял на себя сан епископа и обязанности по управлению Петроградской епархией, принеся требуемую от меня жертву во имя умиротворения многострадальной нашей Церкви.

Документы и живые свидетели в будущем выяснят фактическую и правдивую сторону этого исторического в церковной жизни момента.

Во время минувшего полугода моего пребывания в Управлении в качестве правящего епископа Петроградской епархии я с болью в душе и сердце переносил те нестроения и раздоры, которыми за это время страдала и страдает наша православная паства со своими пастырями. Далее этого тяжелого креста, возложенного на меня, или, грубо говоря, этого духовного ярма, я не в состоянии нести.

Для меня совершенно ясно, что это страшное и грустное церковное разделение идет все далее и далее не только в Петрограде и уездах нашей губернии, но даже и в других епархиях. Кроме того, и в среде своих ближайших сотрудников я начинаю чувствовать известную долю внутренней отчужденности.

А потому, для пользы Церкви, ради мира церковного, для примирения пастырей и пасомых, я слагаю с себя обязанности правящего епископа и удаляюсь на покой.

В заключение должен сказать, что этой духовной власти я не искал и не ищу. Свидетель тому сам Господь Бог…»

Архиепископ Николай Соболев.

2 января 1923 года.

(Соборный разум, 1923, № 1–2, с.7.)

Приложение к главе «Война всех против всех»

ЕВАНГЕЛЬСКИЙ КЛИЧ

ОТКРЫТОЕ ПОСЛАНИЕ

ВЫСШЕМУ ЦЕРКОВНОМУ УПРАВЛЕНИЮ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ

И ГРУППЕ «ЖИВОЙ ЦЕРКВИ»

ОТ СВОБОДНОЙ ЕВАНГЕЛЬСКОЙ НАРОДНОЙ ЦЕРКВИ

(ВСЕРОССИЙСКОГО СОЮЗА ЕВАНГЕЛЬСКИХ ХРИСТИАН)

1922 г.

МИР ВАМ!

ОТ ГОСПОДА НАШЕГО VIСУСА ХРИСТА.

Приветствуя зародившееся в православной церкви движение, принявшее наименование «Живой Церкви», Свободная Народная Евангельская Церковь (Всероссийский Союз Евангельских Христиан) имеет к тому особое основание.

В 1911 г. Председатель Всероссийского Союза Евангельских Христиан И.С.Проханов обратился к тогда существовавшему Синоду с просьбой расширить распространение Евангелия в народе путем усиления печатания библий, новых заветов и т. п., в частности, путем напечатания портативной библии карманного формата.

Синод, совершенно не заботившийся о духовном просвещении народа, в этом отказал и поручил архиепископу Антонию Волынскому вступить в переписку с Всероссийским Союзом Евангельских Христиан.

В ответ на последовавшее со стороны архиепископа Антония писа ние последовало исчерпывающее послание Всероссийского Союза евангельских христиан (ВСЕХ).

В этом послании указывалось на бедственное духовное состоянье

русского народа; и в то же время Синод и все духовенство приглашалось покаяться в вековом грехе, ожить и начать деятельность, соответствующую

возложенной на них ответственности.

Вместе с тем предсказывалась судьба руководителей православной церкви, в случае если они не откликнутся на призыв Божий: «ЕСЛИ ПОСМОТРЕТЬ ВНИМАТЕЛЬНО», говорилось в послании, «СУД БОЖИЙ ГРЯДЕТ».

Этот суд пришел на наших глазах и оказался очень тяжелым для руководителей церкви.

Там же говорилось, что возможны такие случаи, что церковь может

носить имя будто «жива», а на самом деле мертва (Откр. 3,1), что она может быть «несчастна, жалка, слепа и нага», что светильник может быть сдвинут и т. д. (Откр. 2,5),

Таким образом, несмотря на вековые гонения со стороны православной церкви, Свободная Народная Евангельская Церковь следует примеру Спасителя и, покрывая все любовью всепрощения, призывала гнавшую ее старую государственную церковь к обновлению, оживлению и очищению.

Это был пророческий голос, внушенный самим Богом. Но, увы, она не увидела дня посещения Его и не услышала голоса Его.

Но ГОЛОС ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ЦЕРКВИ И ТЕПЕРЬ НЕ ЗАМОЛК. С чувством искреннего доброжелательства и мира он звучит по адресу вновь образуемой церкви.

Из вышеизложенного ясно, что ничто не может так радовать Евангельскую Церковь, как тот факт, что «мертвая православная церковь» делается «живой», и попытка в этом направлении для нее весьма ценна.

Наблюдая, однако, за началом образования и развития «Живой церкви», Евангельская Церковь находит необходимым сказать представителям ее весьма важное братское слово:

Перед «Живой церковью» лежат две пути:

1. Она может, подобно многим, прежде «оживляющимся церквам» на Западе, немного пожить и затем опять умереть, и

2. Она может жить, развивать свою жизнь и даже изобиловать жизнью неограниченное время.

ЛЮБЯ СВОЙ НАРОД, ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ ОТ ДУШИ ЖЕЛАЕТ НАСТОЯЩЕЙ И ЦВЕТУЩЕЙ ЖИЗНИ ДЛЯ «ЖИВОЙ ЦЕРКВИ».

В силу этого желания Евангельская Церковь обращает внимание руководителей «Живой церкви» на следующие факты:

В настоящем своем виде, к сожалению, «Живая церковь» еще не проявляет истинной жизни. О ней можно сказать то, что сказано в Откровении, 3,1: «ТЫ НОСИШЬ ИМЯ БУДТО ЖИВА, НО ТЫ МЕРТВА».

Это явствует из следующих положений:

а) Ап. Петр призывает всех верующих из самих себя, как «живых камней», устроить «дом духовный», т. е. живую церковь из живых сознательно верующих в НЕГО душ (1Петр, 2,5);

б) Живые камни это те, кто сознательно приняли Евангелие, уверовали в Него (Мр. 1,15), покаялись (Лук, 13,3), обратились, т. е. переменили жизнь (Деян. 3, 19) и возродились (Иоан. 3,5) от воды (т. е. Слова Божия -Иоан. 4,14; 1Петр. 1,23) и Духа Святого (т. е. усвоили совершенно новую Духовную природу: новое сердце, новый дух) и живут праведно и благочестиво (Тит. 2,12) в этом мире.

Руководители «Живой церкви» должны определенно выяснить, удовлетворяют ли члены ее этим условиям. Если нет, то как бы она ни называлась, она не может быть «живой».

Согласно вышеуказанному условию, «Живая церковь» должна иметь следующий строй: в целях сохранения жизнеспособности она должна строго соблюдать следующие установленные Господом правила:

1. В ЦЕРКОВЬ ПРИНИМАЮТСЯ ЧЛЕНАМИ ТОЛЬКО ДУШИ ИСПОВЕДОВАВШИЕ ФАКТ СОЗНАТЕЛЬНОГО УВЕРОВАНИЯ ВО ХРИСТА, ПОКАЯНИЯ, ОБРАЩЕНИЯ И ВОЗРОЖДЕНИЯ.

2. Таким сознательно уверовавшим во Христа преподается крещение водное (Деян. 2,41), чем исключается крещение детей, не могущих сознательно веровать.

3. Такие сознательно уверовавшие затем пребывают в «преломлении хлеба» (Деян. 2,42), т. е. совершают в простоте воспоминание смерти Христа путем установленной вечери (1Кор. 11, 23–33).

4. Члены Церкви, впавшие в грех, должны, согласно повелению Спасителя, подвергаться увещеванию. В случае их исправления они остаются членами; в случае продолжения греха выбывают из церкви, благодаря чему сохраняется чистота и жизнеспособность церкви (Мф. 18,15–16).

5. При этом «Живой церкви» избранные работники (пресвитеры, учители и диаконы), являясь не начальниками и административными лицами, а служителями, имеют своей главной задачей не исполнение треб и таинств, а смиренное самоотверженное служение духовного воспитания членов (1Фес. 2,7).

6. Каждый член знает твердо, что благодать Духа Святого принадлежит не пастырю только, а каждому верующему, что все — сыны Божий — водимы Духом Божиим (Римл. 8,9 и 14) и что всякий верующий должен исполниться Духом постоянно (Ефес. 6,18).

7. Каждый верующий имеет непосредственное отношение к Богу. Для него — единый ходатай и посредник Господь Иисус Христос (1Тим. 2,5); он молится не установленными формулами, а живыми словами от живого сердца (Еф, 6,18; 1Кор. 14,15), он поклоняется Богу своему в духе и истине, без посредства вещественных предметов (Ин. 4,24).

8. Всякий член церкви питается чистым словесным молоком (1Петр. 2,2), т. е. чистым словом Божиим, без примеси человеческих преданий и т. п. (Мк. 7,8).

9. Храмом для верующего становится его сердце, где и утверждается Царство Божие (Лк. 17,21; 1Кор. 6,19).

НО, КРОМЕ ТОГО, ПОДОБНО ОЖИВШЕМУ ВОСКРЕСШЕМУ ЛАЗАРЮ, ВСЯКИЙ ВЕРУЮЩИЙ И ВСЯКАЯ ОЖИВШАЯ ЦЕРКОВЬ ДОЛЖНА СНЯТЬ ПЕЛЕНЫ ВСЯКИХ ОСТАТКОВ ПРЕЖНЕГО МЕРТВОГО СОСТОЯНИЯ.

В силу высказанного ожившая православная церковь должна освободиться от следующих пелен:

10. Необходимо отвергнуть все человеческие предания и постановления, образовавшиеся после Христа и Апостолов и остановиться исключительно на слове Божием, как едином руководстве в вере, жизни и домостроительстве, достаточном для того, чтобы не только спасти, но и сделать человека совершенным (2Тим. 3, 16–17).

11. Необходимо отвергнуть

все, что основывается не на слове Божием, а на преданиях;

толкование таинств, при котором духовное поглощается материальным;

1) крещение детское и заменить его крещением по сознательному уверованию (Мф, 16,17);

2) учение об евхаристии с пресуществлением и заменить его преломлением, или «вечерей Господней» (Деян. 2,42; Кор. 2, 20), с воспоминанием смерти Спасителя, совершенной во искупление людских грехов;

3) учение о хиротонии, дающей какую-то особую власть людям и исключительное право обладания Святым Духом — простым рукоположением, т. е. молитвою церкви с возложением рук, знаменующим собою возложение на служителей церкви ее великого бремени.

12. Отменить сложную иерархию из священников, архиереев, митрополитов, патриархов и др. и принять только служителей церкви, указанных в Новом Завете: пресвитеров, учителей и диаконов, избираемых церковью в строгом согласии с указаниями в слове Божием требованиями (Тит. 1,5–10; Тим, 3,1–14).

13. Упразднить самое учение об особом классе людей, называемых священниками, ибо все верующие суть священники Богу Живому (Откр. 1,6 и 5,10; 1 Петр, 2,5) и устранить всякое понятие о посредничестве между Богом и людьми.

В силу этого отменить всякую исповедь перед священниками, наставляя весь народ, чтобы он исповедывался непосредственно перед Господом (1Ин. 1,9).

14. Совершенно устранить всякое учение о разделении церкви на духовенство и мирян, об исключительном праве служителей церкви на благодать Духа Святого и наставить весь народ в том, что каждый член должен не только иметь общение с Духом Святым, но возродиться от Него (Ин. 3,5), быть руководимым Им (Рим. 8,14) и исполняться Им (Еф. 5,18) и что без Духа Святого он не может быть христианином (Рим. 8,9).

15. Устранить всякое учение о посредничестве между Богом и человеком святых, Девы Марии и др. и провозгласить единое посредничество Иисуса Христа (1Тим. 2,5).

16. Устранить всякие посредствующие вещественные предметы, как-то: иконы, мощи и т. п. и всякие обряды из области поклонения Богу и научить народ молиться в духе и истине (Ин. 4,24).

17. Научить народ молиться не установленными формулами, а молитвами импровизированными, т. е. всякими молитвами и прошениями во всякое время духом (Еф. 6,18), исходящим из сердца соответственно нуждам.

18. Устранить неправильное учение о храмах и научить народ сознавать, что человек верующий есть храм Духа Святого (1Кор. 6,19) и что Богу поклоняться можно везде и всюду, ибо Он там, где двое или трое собрались во имя Его (Мф. 18,20).

19. Устранить всякие учения, не основанные на слове Божием, как-то: поминовение умерших и т. д. и т. п.

Но само собою разумеется, согласно тому, что сказано выше, удалению пелен, т. е. всего, что основано на человеческих преданиях, должно предшествовать действительное оживление церкви.

Оно должно начаться, как сказано выше, с оживления каждого отдельного члена через сознательное уверование, покаяние, обращение, возрождение и наставление к святой жизни и затем должно привести к общению с верующими в хлебопреломлении и святом труде для славы Божией.

В силу этого в церкви сами по себе осуществляются следующие нововведения:

20. Равенство всех членов, мужчин и женщин, и одинаковый голос в собраниях церкви при решении всех вопросов, ибо все братья и сестры во Христе имеют одинаковые права (Мф. 20,25).

21. Выборное начало в отношении всех служителей церкви (Деян. 6,1–6).

22. Соблюдение нравственной чистоты в церкви, увещание и исправление виновных в грехе и удаление в случае их нежелания исправиться (Мф. 18,15–18).

23. Полная внутренняя независимость всех поместных церквей наподобие древних: Иерусалимской, Антиохийской, Ефесской и др., при условии объединения их в одном вероучении.

24. Обильное наставление народа словом Божиим на общедоступном языке путем живой проповеди, библейских чтений с разбором писаний и т. д.

25. Правильно поставленное дело духовного воспитания всех членов церкви, и в особенности молодежи и детей.

26. Всякое содействие правильному устроению социальной жизни членов церкви на основах свободы, равенства и братства и устранение всяких видов несправедливости из практических отношений между людьми.

27. Так как Христова церковь есть царство не от мира сего, то устранение церкви от всякого участия в политике и сосредоточение исключительно на деле действительного духовного строительства Царства Божия в сердцах человеческих, что находится в полном согласии с принципом отделения церкви от государства.

НАМЕЧЕННАЯ В СЕМ ПОСЛАНVI РАБОТА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СОЗДАСТ «ЖИВУЮ ЦЕРКОВЬ», КОТОРАЯ БУДЕТ ВОССТАНОВЛЕНИЕМ ЦЕРКВИ ХРИСТОВОЙ И АПОСТОЛОВ, Т.Е. ЦЕРКВИ ПЕРВОХРИСТИАНСКОЙ.

Она будет не только живою, но будет иметь в самой себе достаточную сопротивляемость всякому замиранию и сделается постоянно возобновляющимся источником живых сил. ЭТО БУДЕТ РЕФОРМАЦИЯ ПО СЛОВУ БОЖИЮ.

К сожалению, то, что мы слышим о реформах, которые стремится ввести «Живая церковь», они далеко не соответствуют вышеуказанным требованиям учения Христа. Эти реформы сводятся, главным образом, к небольшим внешним переменам.

Вполне понятно, что окончательная реформа церкви может быть выработана только на Соборе. Во всяком случае, решения Собора будут в значительной мере зависеть от голоса руководителей «Живой деркви».

Им-то Народная Евангельская Церковь напоминает, что в развернувшейся перед нами работе необходимо помнить исторические примеры и брать из них уроки.

Реформация Гуса, Лютера и проч. пошла гораздо дальше по пути обновления строя католической церкви, чем «Живая церковь» в ее теперешнем состоянии, но эта средневековая реформация не сделала церковь живою, потому что не был проведен принцип живого строительства церкви, т. е. принцип строения церкви из живых камней, из душ, сознательно уверовавших, обратившихся и убежденных. В конце концов это было приставление новой заплаты к ветхой одежде (Мф, 9,16), от которой получилось мало пользы.

ТА ЖЕ УЧАСТЬ ЖДЕТ И РУССКУЮ «ЖИВУЮ ЦЕРКОВЬ», если только она ограничится половинчатыми реформами и забудет самое главное, т. е. дело устроения церкви из живых душ.

Народная Евангельская Церковь предвидит легкую возможность уклона группы «Живой церкви» в сторону поверхностного строительства, ибо на самых первых шагах она встретит сильнейшее сопротивление со стороны консервативных и устарелых кругов православной церкви.

В силу этого Народная Евангельская Церковь желает протянуть ей руку братской помощи и содействия и нравственно поддержать ее в настоящей борьбе.

В связи с этим внимание группы «Живой церкви» обращается на следующее:

Под влиянием наветов и извращений представителей мертвой церкви у многих представителей «Живой церкви» могли сложиться неправильные представления о свободной Народной Евангельской Церкви. Эти неправильные представления необходимо рассеять:

1. Вопреки неправильным толкованиям НАЗВАНИЕ ЕВАНГЕЛЬСКОЙ ЦЕРКВИ ВЗЯТО не от какой-либо прежде существовавшей организации, а непосредственно ИЗ ЕВАНГЕЛИЯ: «ВЕРУЙТЕ В ЕВАНГЕЛИЕ» (Мк. 1,15) и «ПОДВИЗАЯСЬ ЗА ВЕРУ ЕВАНГЕЛЬСКУЮ» (Фил. 1,27).

ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ в России называется народной, потому что она возникла из недр народа и ее проповедниками являются рабочие и крестьяне.

Она свободна, ибо никогда не была в соединении с государством.

2. Вопреки утверждениям разных победоносцевских миссионеров Народная ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ НЕ ИМЕЕТ И НИКОГДА не имела НИ ВРАЖДЫ и никакого ЧУВСТВА ЗЛОБЫ ИЛИ МЕСТИ ни по отношению к старой православной церкви, ни тем более по отношению к группе «Живой церкви».

Правда, от старой православной церкви евангельские христиане терпели страшные гонения, их требовало черносотенное духовенство от самого народа, и потому евангельские христиане не враждовали — молились за народ, как за не ведавший, что он творит, и за духовенство, как за врагов, которых Спаситель заповедал любить.

При всем этом евангельские христиане молились о пробуждении и возрождении как народа, так и православного духовенства. Евангельская Церковь может радоваться, что молитва ее начинает исполняться. Искренность такого христианского отношения доказывается тем, что теперь, когда православная церковь повержена, евангельские христиане не проявили никаких актов мести или злорадствования.

Тем более по отношению группы «Живой церкви».

НАРОДНАЯ ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ МОЛИТСЯ, ЧТОБЫ ГОСПОДЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СДЕЛАЛ ЕЕ РЕКОЮ ДУХОВНОГО ОЖИВЛЕНИЯ МНОГИХ МИЛЛИОНОВ ДУШ.

3. Вопреки утверждениям пристрастных лиц Народная Евангельская Церковь не есть секта или узкая партия ни по учению, ни по настроению.

ПО СВОЕМУ УЧЕНИЮ Народная Евангельская Церковь воплотила в себе вышеизложенные основы христианской церкви и является восстановленной первохристианской церковью, рожденной в недрах русского народа от духа Божия, растущей и живущей согласно законам, указанным в Слове Божием.

Эта церковь исчисляет своих членов и сочувствующих уже сотнями тысяч и миллионами. Она уже прошла через огонь испытаний и гонений, укреплена молитвами, слезами и кровью своих мучеников и вышла на путь плодотворного духовного творчества.

ПО СВОЕМУ НАСТРОЕНИЮ Евангельская Церковь отличается от всех существующих вероисповеданий широтою своих взглядов на ина-коверующих.

В основе своего мировоззрения она положила слова великого ап. Павла: «Как бы ни проповедывали Христа, притворно или искренно, я и тому радуюсь» (Фил. 1,18) и великое изречение одного из христианских мудрецов: «в главном единство, во второстепенном свобода, а во всем любовь». Отсюда понятно, почему Евангельская Церковь с самого начала призывала к единению все вероисповедания, стремящиеся к насаждению правды Христовой.

В своих органах печати Евангельская Церковь, твердо отстаивая основы своей веры, не позволяла себе никогда оскорблять никакое вероучение.

Дух Евангельской Церкви ВСЕОБЪЕМЛЮЩИЙ, ВСЕЛЕНСКИЙ.

Движимая этим духом, она приветствует движение «Живой церкви» и готова помочь ей достигнуть поставленных ею целей.

С другой стороны, для «Живой церкви» представляется благоприятный случай принять протянутую ей руку, усвоить глубокие основы веры и духовной жизни, заложенные в фундаменте Свободной Евангельской Церкви, применить их к своему домостроительству и вместе с нею, на началах Евангелия, ревностно воздвигнуть великое здание истинной церкви Христовой.

Деятели Свободной Евангельской Церкви могут с пользою применить свои проповеднические способности в храмах «Живой церкви», а также во всем деле духовного перевоспитания народа.

Тогда порыв «Живой церкви» обопрется на твердую первохристианскую практику Свободной Народной Евангельской Церкви.

Соединенные обновленческие силы окажутся столь великими, что все препятствия будут снесены, а ГАЛИЛЕЯНИН ЕЩЕ РАЗ ПОБЕДИТ, И ЕГО ПОБЕДА БУДЕТ СОВЕРШЕННОЙ.

Но Господь говорит: «БЕЗ МЕНЯ НЕ МОЖЕТЕ ДЕЛАТЬ НИЧЕГО» (Ин. 15,5), И ПОТОМУ в ожидании радостном такого славного исхода СВОБОДНАЯ НАРОДНАЯ ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ЦЕРКОВЬ ПРИГЛАШАЕТ ГРУППУ «ЖИВОЙ ЦЕРКВИ» начать дело ДУХОВНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ НАРОДА.

В четверг 2 ноября во всех поместных общинах евангельской церкви будет вознесена благодарность Господу за, то, что ее многолетнее сеяние доброго плода со слезами в русском народе увенчивается обильной жатвой, которая принимается с радостью, и вместе с тем будет выражена горячая просьба, чтобы движение, стремящееся к жизни, Он сделал воистину живым, живоносным и никогда не умирающим.[24]

Если группа «Живой церкви» пожелает в этот день во всех своих отделениях вознести к Господу такие же молитвы, это будет встречено с большой радостью.

Если группа «Живой церкви» пожелает эти молитвенные собрания сделать совместными, для евангельских христиан это будет большая радость.

Если вся группа «Живой церкви» или отдельные ее члены пожелают получить дополнительные разъяснения некоторых вопросов, то им будут даны ответы исчерпывающим образом.

Все запросы по предмету сего послания просим посылать по адресу: Ивану Степановичу Проханову, Петроград, Всероссийский Союз евангельских христиан, М.Конюшенная, д.3.

Просим писать всех сочувствующих и желающих принять предложение Евангельской Церкви.

ГОСПОДЬ СКАЗАЛ: «ОГОНЬ ПРИШЕЛ Я НИЗВЕСТЬ НА ЗЕМЛЮ И КАК ЖЕЛАЛ БЫ, ЧТОБЫ ОН ВОЗГОРЕЛСЯ» (Лук. 12,49).

Теперь уже возгорелся для России, если мы будем молиться, то он разрастется в великое неугасимое пламя очищения и спасения нашего народа.

Благодать Господа нашего Иисуса Христа да будет со всеми нами. Аминь.

С приветом во имя великого Учителя Христа, Его ученик

Совет Всероссийского Союза Евангельских Христиан

(Совет Свободной Народной Евангельской Церкви)

Председатель — И.С.Проханов

Члены; Г.М.Матвеев, В.И.Быков, И.П.Баранов, П.С.Капалыгин, С.А.Алексеев, Ф.С.Савельев, В.Т.Пелевин, А.А.Андреев, И.И.Моторин, В.Е.Егоров, Д.А.Войнов, Н.Д.Нендеровский и др.

6 сентября 1922 года

Общины и собрания евангельских христиан имеются по всем губерниям и уездам России.

«22 ноября 1922 г. происходило знаменательное собрагие в Московской общине Евангельских Христиан. Целью его было, согласно инициативе Евангельского Союза, объединить в молитве всех христиан, независимо от их церковного направления (включая и православных). Народ прямо ломился в зал, кое-как вместивший около тысячи человек.

Выступали с речами представители разных вероисповеданий.

Присутствовал архиепископ Антонин, священник Б., протодиакон и др. представители православия (не принадлежавшие ни к Тихоновской, ни к «Живой» Церкви).

Общий тон, звучавший во всех речах, был призыв к единству всех христиан.

Пресвитер евангельских христиан предложил всему собранию спеть Символ веры, этот, по его выражению, «прекрасный гимн Христу».

Пение было единодушное, молитвенное, потрясающее.

Архиепископ Антонин закончил свою речь свободной молитвой, простой и вдохновенной.

Мне было поручно говорить дважды — в середине и в конце собрания. Я не мог назвать какой-либо общины, представителем которой я являюсь, и я начал так:

«Я верую во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь и дерзаю здесь выступать во имя Главы ее Господа Иисуса Христа. Перед Церковью, — говорил я далее, — всегда было два пути: или обмирщение, путь великой блудницы, сидящей на звере багряном, т. е. опирающейся на кровавое насилие государства [я имел в виду мирские тенденции Живой Церкви], или это был путь «жены, облеченной в солнце», путь апостолов, исповедников и мучеников»…

Постепенно в зале нарастал дух единства. Казалось, руская душа, расколотая разными церковными течениями, устремилась к своей собранности и цельности, и, когда пели «Христос Воскресе» (это не была Пасха, но было вневременное переживание Воскресения), — могучий подъем слил всех воедино; казалось, и стены вибрировали в созвучии с нашим пением.

Многие плакали. Одна женщина в молитве со слезами изливала свою радость и благодарение Богу, ибо исполнилась наконец молитва ее сердца — о единстве верующих». (В.Ф.Марцинковский. Записки верующего. Новосибирск, 1994, с.с.224–225, 236) — Прим. О.Д.

Переломанные позвонки

Распалась связь времен,

Зачем же я связать ее рожден? Эти слова принца Датского люди повторяют всегда в переломные эпохи, когда нежданно рушатся вековые устои, — и хочется судорожно ухватиться за падающие бревна и связать, починить разрушенное ураганом…

Век мой, зверь мой,

Кто сумеет заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеить

Двух столетий позвонки, — писал в 1922 году замечательный поэт Осип Мандельштам.

Если исключить из стихов Мандельштама притяжательное местоимение (свою кровь обновленцы берегли), то раскол представлял собою такую попытку — склеить переломанные революцией позвонки двух столетий (вместе крови употреблялась красная краска). Правы ли они были?

«Нет», — ответим мы.

«Нет, — подхватят атеисты, — нет, то, что умерло, того не воскресишь», — и тоже ошибутся, потому что истина не может ни умереть, ни устареть. Но именно поэтому ее нельзя поддерживать политическими сделками и компромиссами.

«Я с трудом понимаю, чего они хотят», — сказал (как нам передавали) недавно один из читателей этой работы.

Отвечаем: мы хотим, чтобы люди всегда и во все времена искали Истину — Правду потому, что только Правда дает жизнь и насыщает, все остальное есть отрава, трупный яд. Мы преклоняемся перед теми обновленцами, которые искали Истину, то к ней приближаясь, то удаляясь от нее. Мы презираем тех из них, кто искал сделок, компромиссов, политических выгод. (Увы! это иной раз были одни и те же лица!)

Мы восхищаемся, когда христиане соединяются во имя борьбы за истину (такое соединение возможно и даже необходимо). Мы презираем тех христиан, которые пресмыкаются перед коммунистами только потому, что они завоевали власть.

Союз христиан с социалистами может быть лишь свободным, идейным, не вынужденным обстоятельствами, при наличии доброй воли с обеих сторон, и Истина должна быть превыше всего. В любом случае христианин не может пользоваться нечистоплотными, коварными, жестокими методами — иначе он не христианин. Но большинство людей, примкнувших к расколу в 1922 году, меньше всего думали об Истине, — они думали о том, чтоб чинить «переломанные позвонки» — отсюда тот вечный кисло-сладкий, тухлый привкус пошлости, который примешивается ко всем речам и декларациям обновленческих деятелей.

Особый интерес представляет в этом смысле провинциальный раскол. Провинция в карикатурном виде повторяла то, что происходило в Петрограде и Москве.

Вот перед нами город Калуга. Местный епископ Феофан Туляков в июне признал ВЦУ и возглавил новое Епархиальное управление, в котором главную роль играл живоцерковный протоиерей Некрасов. 29 августа 1922 года, после съезда «Живой Церкви» и протестов Антонина, епископ объявил о неканоничности ВЦУ — и здесь возникла автокефалия.

О дальнейшем ходе событий пусть расскажут сами живоцерковники — передаем слово о. Некрасову.

Вот перед нами его статья «Из церковной жизни нашего города», подписанная «Епархиальное управление» и напечатанная в местной газете 9 сентября 1922 года.

«Ну а вы, близорукие собратья-иереи? — обращается почтенный пастырь к калужскому духовенству. — Не за ваши ли права ратует Высшее Церковное Управление, не вас ли хочет «Живая Церковь» освободить из-под векового гнета «князей церкви»? Забыли, что ли, вы, как ваших прадедов по капризу епископов пороли в архиерейских управлениях, как ваших отцов публично ставил на колени епископ Григорий, как вас самих архиерей Георгий величал ослами и дураками? А вы опять в этот хомут лезете. Видно, кто уж холопом родился, тому господином не быть. Одумайтесь, близорукие. Ведь мы переживаем единственный исторический момент — другой, может быть, и не наступит.

Заканчивая настоящее сообщение, мы хотели бы остановить внимание широкой публики на одном досадном для нас совпадении обстоятельств.

29 августа было собрание священников для информирования их о работах Московского Синода, а в ночь на 2 сентября были произведены следственною властью обыски и аресты у епископа и некоторых священников. Феофановские «лампадки» сейчас же приписали эти аресты проискам священников, не подписавших протест (против «Живой Церкви»). И теперь с легкой руки этих кликуш о том же трубит весь город и нас ругают на все корки.

Положим, что по пословице «Брань на вороту не виснет», — но, друзья, будьте хоть капельку логичны. «После того не значит причина того», — гласит элементарное логическое правило… Стыдно, друга, руководствоваться бабьей логикой каких-то психопаток». (Калужская коммуна, 1922, 9 сентября, № 203, с.2–3)

Мы здесь ставим точку, так как рядом с этими бессмертными по своей пошлости строками любой комментарий был бы слишком бледен…

Столь же шумно и нескладно, со скандалами и подтасовками, прокатился раскол и по другим градам и весям земли русской.

Вот перед нами город Харьков — юридическая столица Украины, на самом же деле в то время (по культуре и жизненному укладу) типичный русский губернский университетский город.

Здесь, как мы говорили выше, возник еще в 1921 году «раскол до раскола». Его представителем был Лебедянский иерей Константин Смирнов — один из самых оригинальных и причудливых людей, которых имело когда-либо в своих рядах русское духовенство. Будучи магистром философии, обладая критическим и пытливым умом, О.Константин считал себя учеником и последователем знаменитого богослова М.М.Тареева. Сидя в своем Лебедянском кабинете, о. Константин исписывал горы бумаги, производя (вслед за своим учителем), настоящую революцию в богословии, — чего, разумеется, никто не замечал. Больший эффект производили его литургические реформы, о которых мы говорили выше и за которые он попал под запрещение в священнослужении. К сожалению, по страстности своего характера наш богослов, иной раз сходя с заоблачных высот философии, употреблял такие приемы, от которых содрогнулся бы его учитель М.М.Тареев. Считая почему-то главным виновником своих злоключений Харьковского кафедрального протоиерея о. Тимофея Буткевича (известного секто-веда и духовного писателя), о. Константин обрушивал на него каскады самого язвительного красноречия, обличая его, наряду с другими грехами, в… табакокурении.

В мае состоялась встреча Лебедянского Савонаролы с архиепископом Нафанаилом, при которой присутствовал о. Тимофей Буткевич. Беседа началась со следующего диалога:

«О. Смирнов. Мы не хотим говорить в присутствии этого нечестного человека.

Архиепископ. Спокойнее, спокойнее…

Смирнов (волнуясь). Владыко, пусть выйдет отсюда этот мерзавец.

Архиепископ. Не трогайте старика.

Смирнов. Владыко, я не могу говорить в присутствии этого взяточника, пьяницы и мерзавца. (Буткевич, не вынеся таких комплиментов, уходит)». (Коммунист, Харьков, 1922, 1 июня. Впоследствии было перепечатано в «Известиях».)

К.Смирнов, однако, отказался признать ВЦУ, поэтому в первые же месяцы раскола он был оттеснен на задний план. Заправилой «церковной реформы» стал некий мирянин, никому дотоле не известный «гражданин Захаржевский», который был назначен (Бог знает почему) уполномоченным ВЦУ по Харьковской области. После того как ему удалось привлечь на свою сторону прот. Красовского и еще несколько человек из местного духовенства, образовалось местное «епархиальное управление», отстранившее от власти архиепископа, который вскоре (вместе со всей верхушкой харьковского духовенства) был арестован и предан суду «за контрреволюцию».

Затем Харьков был осчастливлен радостным известием: ВЦУ назначило в Харьков нового архиерея — живоцерковного трибуна прот. Алексия Дьяконова, одного из главных оруженосцев Красницкого, выступавшего на съезде группы «Живая Церковь» с докладом «О контрреволюционности черного епископата».

В Благовещенском соборе, захваченном живоцерковниками, прославляли первого «революционного» харьковского владыку. Проповедники — «живисты» неистовствовали, превознося революционную доблесть смелого борца за обновление церкви.

И вдруг… Вдруг грянул гром среди ясного неба: в местной газете «Коммунист» появилась небольшая заметочка о. К.Смирнова: «Один из признавших справедливость завоеваний социальной революции». Вся эта заметка представляла собой лишь выдержку из статьи священника А.Дьяконова, написанной «революционным владыкой» за семь лет до этого (Миссионерское обозрение, 1915, январь, с. 135–146).

Эти строки, написанные за два года до революции одним из героев «Живой Церкви», действительно, так колоритны, что мы не можем удержаться от искушения привести их здесь.

В статье под заглавием «Победа духа» будущий борец за церковную революцию, а тогда костромской епархиальный миссионер, делился с читателями своими «предвидениями будущего», которое рисовалось ему в следующем виде:

«…наша воскресшая молодежь скажет: Прочь, прочь от нас, коварство, злоба!

Одни лишь русские душой,

Монарху верные до гроба,

Возвысьте с нами голос свой… Смотрите и умилитесь: Русь идет, Русь святая, Русь великая в своих заветах! Встали во всем своем историческом значении слова старого гимна:

Три для русского святыни

На земле бывали встарь;

Будут вечно, как и ныне,

Бог, отечество и царь».

(Коммунист, 1922, 13 сентября, № 209, с. 3). Харьковские живоцерковники во главе с «гражданином Захаржевским» лишились дара речи от столь вдохновенных провидений «революционного пророка».

Между тем о. Смирнов, не давая опомниться противнику, нанес новый сокрушительный удар.

В том же номере газеты появилась следующая декларация новой церковной группы.

«Находя, что в церковно-обновленческом движении, выступающем под флагом «Живой Церкви», нет никакого:

1) ни действительного обновления,

2) ни необходимо обуславливающего его покаяния в своих исторических грехах со стороны белого духовенства, главным образом и уронившего престиж церкви,

3) ни сознания необходимости самого широкого распространения просвещения среди народа, заботы и даже речи о том,

4) ни действительного церковного демократизма с надлежащим привлечением к делу церковного обновления мирян на началах истинноцер-ковной соборности, а есть лишь:

1) сведение чисто сословных счетов белого духовенства с черным, со сваливанием всего с больной головы на здоровую и исканием сучка в глазу брата своего,

2) порыв зависти, честолюбия, властолюбия и деспотизма белых батюшек, нисколько в этом не уступающих черному епископату,

3) стремление белого духовенства к еще большей вольготности жития, угождению плоти и омирщению,

4) еще больше, чем прежде, попрание церковных канонов, принципа соборности и избирательных прав церкви с введением взамен того деспотического олигархизма и держиморд ства, группа духовенства и мирян во главе с магистром философии свящ. К.Смирновым образовали новую группу со своим, уже утвержденным, уставом». (Там же.)

Вскоре по Харькову пронеслась новая сенсация: «Савонарола примирился с папой». В сентябре священник Смирнов посетил содержащегося в местной тюрьме преосвященного Нафанаила, архиепископа Харьковского и Ахтырского (он был приговорен к незначительному сроку заключения), принес ему покаяние и получил от него разрешение от запрещения в священнослужении.

Таким образом, в Харькове во главе автокефалии неожиданно встал один из самых непримиримых раскольников.

18 сентября 1922 года в Троицкой церкви состоялось собрание автокефалистов, на котором была избрана «инициативная группа» из 5 священников во главе с К.Смирновым. Троицкая церковь стала цитаделью «харьковской церкви», которая здесь называлась «свободной». Как и в Петрограде, верующий народ хлынул в объятия автокефалии — «Живая Церковь» сразу очутилась на грани катастрофы. Буквально сразу же началось «бегство с тонущего корабля», о чем свидетельствует следующее любопытное письмо.

«Прошу поместить в вашей газете следующее, — писал в газету «Коммунист» один из местных корифеев «Живой Церкви». — Расходясь с харьковским комитетом группы «Живая Церковь» принципиально во взглядах на сущность и основные вопросы церковной реформы и не соглашаясь с тактикой комитета в отношении инакомыслящих, я в заседании комитета вечером 15 сентября с.г. сложил с себя звание члена Харьковского епархиального управления и товарища председателя харьковского комитета группы «Живая Церковь» и вышел из состава комитета и группы. Слюсенко (Коммунист, 1922, 17 сентября, № 213, с. З).

Руководители «Живой Церкви», экстренно собрав свои силы, решили дать отпор. 21 сентября в Благовещенском соборе живоцерковниками было созвано собрание, которое должно было подтвердить верность народа идеалам «Живой Церкви»; эксперимент, однако, не увенчался удачей и чуть не погубил отважных экспериментаторов: разъяренная паства в бешенстве бросилась на своих пастырей, которые в панике разбегались, пока милиция оттесняла от собора бушевавшую толпу…

Следует отметить, что в Харькове автокефалия была поддержана не только простым народом, но и религиозной интеллигенцией, объединившейся здесь в «Общество ревнителей православия», во главе которого стал профессор местного университета (впоследствии член Академии наук), один из крупнейших представителей советского литературоведения, недавно умерший Александр Иванович Белецкий (См.: Безбожник, 1923, 18 февраля, № 10, с.1).

Зигзагообразен путь основоположника Харьковской автокефалии: переехав в Москву, он сблизился с Антонином — вновь вернулся в лоно обновленчества (всегда сохраняя, однако, особую, своеобразную позицию), стал профессором обновленческого Ленинградского богословского института, затем обновленческим архиереем и так же, как Боярский, погиб в тюрьме в качестве одной из жертв ежовщины.

Примерно так же, как в Харькове, развертывались события в Росто-ве-на-Дону. В мае 1922 года, как только был арестован за сопротивление изъятию ценностей местный епископ Арсений, сразу появилась группа местных священников во главе с прот. Михаилом Поповым, которая здесь приняла сугубо «революционное» название — «Исполнительное бюро», со ставившее соответствующее воззвание, которое начиналось словами:

«Епархиальная власть не осознала той свободы, которая предоставлялась церкви государственным переворотом и отделением церкви от государства, а наоборот, непременно старалась ее отдать в рабство то одному то другому (благоверному) временному правительству страны Российской…»

Далее следовала пламенная декламация о преданности советской власти и о признании ВЦУ.

«Воззвание подписано, — сообщал автор воззвания, — ВСЕМИ церковнослужителями ВСЕХ церквей Ростова и Нахичевани. Кроме того, на собрании находились представители всех церквей Ростовского округа, которые дали подписку о признании исполнительного бюро». (Коммунист, 1922, 1 июня, № 123, с.5, статья «Раскол в Ростовской церкви».)

Все эти подписки и одобрения всеми церковнослужителями Ростова и Нахичевани не помешали этим «всем» в полном составе покинуть «Живую Церковь» ровно через три месяца после принятия этой резолюции.

Очень колоритно начался раскол в Царицыне.

Тотчас после появления ВЦУ из Царицына полетела в Москву, на Никольскую улицу, следующая телеграмма: «Москва Богоявленский монастырь. Епископу Антонину. Царицынская группа священников и верующих на своем собрании, ознакомившись с журналом «Живая Церковь» и сочувствуя основной его задаче — обновлению православной Церкви, приветствует Ваше начинание и сообщает Вам об образовании в Царицыне инициативной группы, которая ставит своей целью издание журнала «Обновление церкви».

Председатель собрания свящ. Александр Благовидов. Священники:

Николай Руссов, Георгий Владимиров. Диакон Антоненко-Грушевский. Граждане: Новощекова, Пожарский, Сафонов». (Борьба, 1922, № 707, с. З).

Дальше все шло, как по маслу: «инициативная семерка», — пополнившись еще несколькими членами, отстранила от власти архиепископа Нифонта, который все никак не мог взять в толк, почему священник Благовидов и гражданка Новощекова отныне являются высшим авторитетом в духовных делах, — и организовала «Царицынское Временное Церковное Управление». Ввиду «непонятливости» архиепископа и ареста его викария епископа Николая в Царицыне не нашлось архиерея, который мог бы возглавить управление. Пришлось «призанять» у соседей: в Астраханской епархии нашелся викарный епископ Усть-Медведицкий Модест, который согласился дать свое имя обновленцам. Тут же Царицынское управление решило… что бы вы думали?.. присоединить Усть-Медведицкий викариат к Царицынской епархии; вместе с викариатом присоединили и епископа, который стал, таким образом, «законнейшим» правящим архиереем города Царицына (См.: Борьба, 1922, 3 июня, № 716).

Испросив утверждения этих действий по телеграфу у ВЦУ (оно, конечно, не замедлило их утвердить), Епархиальный совет стал готовиться к созыву собрания городского духовенства.

Собрание было открыто 9 июня 1922 года в здании Губпрофсовета; по «странной случайности» (совсем как в Калуге) как раз в этот день и час — в клубе Коммуны (через улицу) — начался судебный процесс над группой духовенства во главе с викарным епископом Николаем Орловым (Cм, Борьба, № 723, с.4).

Между тем толпа городских батюшек заполнила зал Дворца труда… На эстраде за столом, покрытым красной скатертью, сидели епископ Модест, священник Бурмистров и другие члены Епархиального совета и… рядом с ними некто Соколов — священник-расстрига, снявший с себя еще два года назад сан и выступающий в местной газете как завзятый антирелигиозник.

Собрание открыл, как и полагается, епископ. После него священник Бурмистров выступил с докладом и предложил принять соответствующую резолюцию, в которой приветствовали программу «Живой Церкви». Затем было предложено духовенству высказать свое мнение. Тотчас на трибуну вышел священник — грек о. К.Помпадуло, который на ломаном русском языке признал необходимость реформы церкви и заявил, что духовенство должно идти вместе с «Живой Церковью». Затем водворилось тягостное молчание. Неожиданно его прервал… расстрига Соколов. Бойко вскочив на кафедру, Соколов произнес часовую речь, полную угроз и обвинений. Он патетически говорил о «контрреволюционности духовенства в прошлом и его завзятой реакционности в настоящем», сотрясая своими криками стены. Соколов просил не забывать того, что происходит в этот час в клубе Коммуны. Расстрига закончил свою речь требованием, чтоб царицынское духовенство… признало «Живую Церковь». После этого начались выступления батюшек. Суть этих выступлений кратко выразил священник Строков, который, обращаясь к епископу Модесту, заявил: «Вы являетесь нашим начальством, и я подчиняюсь… с вашего благословения».

В результате, как и в Ростове, все церковнослужители всех городских церквей признали ВЦУ (с теми же последствиями, что и на Дону).

Все рассказанное нами похоже на анекдот; увы! анекдот этот создала сама жизнь, в чем читатель может убедиться, прочтя газету «Борьба» (1922, № 723,с.4.)

Несколько иной была ситуация там, где на сторону «Живой Церкви» перешел епархиальный архиерей; здесь приверженцы традиционного православия были поставлены в положение старообрядцев XVII века — были принуждены отстаивать свое дело примерно теми же методами.

В этом смысле характерен Краснодар. Здесь к «Живой Церкви» присоединился местный архиепископ Иоанн, опубликовавший, совместно с 49 представителями кубанского духовенства соответствующее воззвание (См.: Красное знамя, Краснодар, 1922, 16 июля, № 159). Единственным человеком, поднявшим знамя протеста против «Живой Церкви» и заявившим о своей преданности православию, являлся священник о. Александр Маков. Ильинская церковь, настоятелем которой он являлся, стала «Анастасией»[25] — единственной православной церковью в городе. Архиепископ наложил на непокорного иерея запрещение в священнослужении и назначил в Ильинскую церковь новых священнослужителей. Однако водвориться в Ильинской церкви обновленческим священнослужителям не удалось: разъяренная толпа выбросила их из храма; милиционеры, пришедшие к ним на защиту, сами были избиты — в результате двери церкви были запечатаны. Однако это не помешало огромным толпам народа заполнить церковный двор; О.Александр Маков совершал богослужение в сторожке, которая служила ему жильем. После того как эти «сборища» были пресечены, литургия в сторожке совершалась по ночам; приверженцы традиционного православия причащались тайно, запасными дарами. (Красное знамя, 1922, 5 октября, № 255.)

Историки описываемого нами периода Русской Церкви обычно исходят из следующей концепции: главными противниками обновленчества были классовые враги советской власти. Жизнь, однако, вносит существенные коррективы в эту концепцию.

Как известно, Кубанская, Донская и Терская области были в это время русской Вандеей — в 1922 году они представляли собой еще бурлящее море, белогвардейское казачество ждало лишь сигнала с Запада, чтоб устремиться в новые бои с советской властью. Между тем обновленчество здесь было принято относительно спокойно, не вызывало особых протестов и укоренилось на долгие годы.

Наиболее ярые протесты обновленчество вызывало, опять-таки в полном противоречии с общепринятой концепцией, в крупных промышленных городах Центральной России — среди рабочих и работниц среднего поколения, мелких служащих, мелкобуржуазной интеллигенции. Объяснение, видимо, следует искать в степени религиозной сознательности населения:

совершенно безразличное к религии, хотя и исполняющее по традиции церковные обряды казачество исходило из принципа: «Что ни поп, то батька», — тогда как чуткий в религиозных вопросах великоросс относился к церкви с более пристальным вниманием.

В частности, с большим трудом прокладывал себе путь раскол в Среднем Поволжье. В этом отношении характерен город Самара — здесь на протяжении летних месяцев 1922 года предпринимались судорожные попытки организовать обновленческое движение. Все эти попытки, однако, оказывались тщетными. Тогдашний Самарский архиепископ Анатолий (Грисюк) — человек уступчивый и мягкий — опубликовал в июне 1922 года воззвание о сдаче церковных ценностей, в котором содержались благожелательные упоминания о ВЦУ (См.: Волжская Коммуна, 1922, 18 июня, № 1051, с.2).

В это же время в Самаре появляется священник О.Павел Расцветов, объявивший себя сторонником «Живой Церкви». В конце июля местная газета с восторгом сообщает о прибытии в Самару «столичного гостя», священника Соловьева, назначенного уполномоченным ВЦУ по Самарской епархии, и о сформировании группы «Живая Церковь», главную роль в которой играл соборный псаломщик В.И.Клименко. Все это, однако, не произвело на верующих ни малейшего впечатления. Только 4 сентября 1922 года самарское «обновление» стало принимать более конкретные очертания: в этот день епископ Анатолий, не устояв перед сильным напором «друзей» «Живой Церкви», созывает «согласительную комиссию», целью которой является выработка условий, на которых Самарская церковь может присоединиться к расколу. В комиссию, кроме преосвященного Анатолия, входят протоиерей Ильинской церкви о. Н.Никифоров, протоиерей Воскресенской церкви о. П.Смирнов (в прошлом профессор-канонист Петербургской академии) и псаломщик В.И.Клименко.

После долгих споров комиссия выработала следующую компромиссную резолюцию, состоящую из 4 пунктов:

1. Самарское духовенство декларирует свою приверженность к церковному миру и стремится во что бы то ни стало избежать раскола.

2. Самарское духовенство заявляет о своей лояльности и аполитичности. В то же время оно считает, что «цели социальной революции»: раскрепощение личности от экономической зависимости и уничтожение социального неравенства — цели добрые, с христианской точки зрения.

3. ВЦУ следует признать в качестве «временного церковно-адми-нистративного органа» не строго нормально канонического типа, имеющего своим долгом принять все зависящие от него меры к скорейшему созыву Поместного Собора Русской Православной Церкви на канонических началах.

4. Будущий Поместный Собор должен быть строго каноническим (по своему составу).

Как и все соглашения в мире, это соглашение ничего не согласило — и когда в сентябре в Самаре возникло обновленческое Епархиальное управление (с епископом Анатолием во главе), большинство верующих его не признало.

Центрами обновленческой агитации стали Успенская, Воскресенская и Всехсвятская церкви. Во главе строго православной партии стал местный викарий епископ Бузулукский Сергий (Гальковский), пользовавшийся огромной популярностью в народе. «Епископ Сергий… — вынужден признать обновленческий летописец самарской смуты, — благодаря своей доступности и ласковому обращению с народом приобрел от горожан любовь, почтение и уважение». (См.: Самарские епархиальные ведомости, 1924, апрель, № 1, с.19.)

Деятельность епископа Сергия навлекла на его голову громы и молнии. «Вожаком церковных контрреволюционеров здесь являются епископ Сергий и его правая рука прот. Архангельский», — сообщил самарский корреспондент газеты «Безбожник» в статье под названием «Тихоновщину надо добить» (Безбожник, 1922, 31 декабря, № 2, с.2).

Указом ВЦУ от 11 декабря 1922 года № 1385 несговорчивый епископ был уволен на покой, на что, разумеется, никто из его сторонников не обратил никакого внимания, а вскоре после этого он был арестован; в трех приходах Самары (Воскресенской, Успенской и Всехсвятской церквах), однако, продолжали поминать его имя (См.: Самарские епархиальные ведомости, № 1, там же).

Впрочем, вскоре и епископ Анатолий, занимавший все ту же колеблющуюся, неустойчивую позицию, разделил участь своего бывшего викария.

В 1923 году во главе Самарской автокефалии встал другой викарный архиерей: преосвященный Павел, епископ Мелекесский (Введенский), хорошо известный самарцам, так как до своего пострижения в монашество он в течение долгих лет был настоятелем Воскресенской церкви и благочинным. Человек добрый и отзывчивый, преосвященный Павел был в то же время деятельным и волевым администратором.

«Епископ Павел (Введенский) с ревностью, достойной лучшего применения, — пишет все тот же уже цитированный нами обновленческий «летописец», — употреблял всю свою энергию на углубление и расширение нынешнего раскола[26] всеми зависящими от него средствами в пределах не только вверенного ему Медекесского, но и смежного Самарского уезда, находя благодарный материал среди «ревнующих по вере» народных масс и сотрудничество монашек Раковского монастыря, при хождении с чтимой иконой Богоматери «Взыскание погибших» по епархии, — пока, наконец, не был вызван в Москву для ответа за свои «деяния» в период бегства на Дальний Восток и Японию». (Самарские епархиальные ведомости, № 2, с. 11.)

К этому надо прибавить, что самарская автокефалия пользовалась деятельной поддержкой со стороны местной университетской интеллигенции, среди которой существовал тогда особый Христианский кружок, состоявший из 200 человек, среди которых находились профессора и студенты, которые, по их словам, «жили одним стремлением проникнуться как можно больше основами христианства». (Волжская Коммуна, 1922, 4 июня, № 1040, с. З. Сообщение о лекции В.А.Поссе «С Богом или без Бога» и последующих выступлениях.)

Впоследствии обновленчество в Самаре искусственно поддерживалось при помощи митрополита Александра Анисимова, который базировался на собор и местное кладбище. Это дало повод одному из местных протоиереев ответить на предложение вступить в «Живую Церковь» следующей фразой: «Но в чем же выражается ваша живость — в том, что вы с кадилами покойников встречаете?»

С таким же трудом обновленчество прививалось и в соседней Ульяновской епархии.

Первый проповедник «Живой Церкви» священник Пельц, приехавший сюда из Москвы, не сумел здесь добиться никаких успехов — так и уехал, не завербовав ни одного сторонника. С несколько большим успехом здесь действовал о. Александр Винецкий, которому удалось организовать группу «Живая Церковь»; однако и она не пользовалось никаким авторитетом ни в народе, ни даже в духовенстве.

Положение изменилось, когда к обновленчеству примкнул протоиерей Иван Васильевич Никольский — настоятель Вознесенского собора — деятельный, энергичный, образованный, популярный в городе священник. На протяжении долгих лет (до 1937 года) он возглавлял ульяновских обновленцев в сане митрополита; в его доме (ул. Ленина, 92) помещалась обновленческая штаб-квартира.

Как объяснял он свой переход к обновленцам?

«Я знаю, что благодаря этому звонит колокол на моей церкви, — и мой древний храм будет возвышаться и через шестьдесят, и через сто лет», — ответил он одной своей старой прихожанке на вопрос о причинах, побудивших его принять ВЦУ.

Если читатель попадет когда-либо в Ульяновск, пусть он выйдет на Гончаровскую улицу, спросит, как пройти к «трем пионерам» — тут ему всякий укажет небольшой сквер со стоящей в центре аляповатой скульптурной группой, изображающей трех мальцов с дудками. Это и есть то

самое место, где когда-то «возвышался» Вознесенский собор, настоятелем которого был о. Иоанн Никольский…

Если «Живая Церковь» с большим трудом акклиматизировалась в губернских городах Приволжья, то еще хуже обстояло дело в городах уездных. Характерен в этом смысле городок Алатырь (Симбирской губернии).

Сюда церковный раскол пришел лишь через полгода — в ноябре 1922 года, и то лишь под нажимом сверху.

«11 сего ноября, — сообщала местная газета, — в квартире епископа Иоакима состоялось собрание мирян и духовенства. Было решено образовать группу прогрессивно верующих православных христиан». (Трудовая газета, Алатырь, № 85, с,3.)

15 ноября епископ официально признал ВЦУ и отдал распоряжение прекратить поминовение патриарха. Как реагировало на этот акт церковной власти низшее духовенство?

«Поп села Поводимова, — сообщала та же газета, — упирает на то, что, вот, мол, какая советская власть — сама отделила церковь от государства, а теперь начинает вмешиваться в религиозные дела мирян, навязывая им какую-то «живую церковь». (Трудовая газета, 1922, 25 октября, № 75, с. З).

Еще большую оппозицию встретила «Живая Церковь» в уездных городах Нижегородской губернии. В Нижнем Новгороде обновленчество утвердилось еще летом 1922 года благодаря энергичному нажиму архиепископа Евдокима. Однако уже осенью возникла так называемая арзамасская автокефалия во главе с местным епископом Михаилом. Собравшееся под его председательством духовенство приняло следующее постановление:

1) на поместный Собор делегации не посылать, так как там будут в большинстве ставленники группы «Живая Церковь»;

2) игнорировать Нижегородский епархиальный съезд;

3) учредить в Арзамасском и Княгининском уездах епископию, самостоятельно управляющуюся, вручить себя благодатному водительству владыки Михаила, учредить при нем «епископский совет» (Безбожник, 1923, № 21).

При изучении церковных документов создается впечатление, что «Живая Церковь» сравнительно легко укоренилась на севере — в Вологде. Это объясняется тем, что здесь на сторону «Живой Церкви» перешел местный архиерей, который пользовался огромным авторитетом среди населения, — архиепископ Александр (Надеждин), бывший тверской протоиерей, член Государственного Совета от духовенства, рукоположенный в 1920 году во епископа Кашинского, переведенный в 1921 г. на Вологодскую кафедру.

Осенью 1922 года здесь начинает издаваться журнал «Церковная заря», который по своему духу существенно отличался от других провинциальных церковных журналов того времени: здесь нет ни доносов на «староцерковников», ни личных выпадов, от которых отдает «Повестью о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».

«Мы желали бы, — пишет прот. Налимов, — произвести те или дру гие изменения в области церковных богослужений и требника с допущением новых обрядов и молитвословий в духе Церкви православной. Главным образом желательны изменения богослужебного языка, весьма во многом непонятного для массы. Эти изменения должны неукоснительно вестись в сторону приближения славянского текста к русскому. Обновление должно идти с постепенностью, без колебания красоты православного богослужения и его обрядов. Мы горячо приветствуем совершение главнейшего богослужения Святейшей Евхаристии открыто на глазах молящихся, с непосредственным участием всего Тела Церкви Христовой — архипастырей, пастырей и мирян» (Церковное знамя, 1922, 15 сентября, № 1, с.6).

Наряду с этой группой сторонников идеологического обновления Церкви в Вологде возникла в это время другая обновленческая группировка, так называемая «Российская Народная церковь», которая также заслуживает внимания.

«Народная церковь» состояла из трех человек: протоиерея Рафаила Бурачка, протоиерея Александра Углецкого и диакона Н.Суровцева; «лидером» являлся о. Р.Бурачек — священник Александре-Невской на фабрике «Сокол» церкви.

Как личность, так и «платформа» о. Рафаила, очень характерна для той эпохи. Человек беспокойный, раздражительный и болезненно честолюбивый, о. Бурачек всю жизнь никогда ни с кем не ладил — всегда считал, что его «затирают» и не дают ему развернуться. Будучи по профессии «учителем естественной истории» (биологии), Р.Бурачек до революции мирно преподавал в Вологодском городском училище; однако революция и для него открыла «шлюзы» — он становится заведующим средней школы — широкие перспективы развертываются перед ним (он уже видит себя наркомом просвещения). Однако жизнь наносит удар по планам Бурачка: после грандиозного скандала Бурачек уходит с поприща «народного просвещения». Через некоторое время мы видим его священником; кратковременное служение о. Бурачка в фабричном поселке «Сокол» — это история сплошных склок, жалоб, ссор с прихожанами.

Но вот до Вологды доходит весть о расколе — и о. Бурачек, как боевой конь, заслышавший звук боевой трубы, устремляется в бой. Он сочиняет витиеватую «платформу», в которой заявляет, что реформы «Живой Церкви» неприемлемы для верующего народа, и предлагает, чтоб Церковь занялась народным воспитанием. Одновременно о. Рафаил сочинил и Другую «платформу» для узкого круга лиц, сведения о которой проникли, однако, в печать.

«Во главе Русской Православной Церкви, — пишет журнал «Церковная заря», — Бурачек предлагает поставить трех лиц: председателя ГПУ, Архиерея (по религиозным делам) и его — Бурачка. Шестьсот священников епархии он хочет сделать агентами ГПУ, чтобы через них, при дружной сплоченности, в значительной степени расширить информацию с мест и открыть могучую борьбу с антигосударственными элементами».

«Весьма важно, — пишет он, — чтобы нити между председателем ГПУ и Русской Православной Церковью были скрыты от всех глаз, как волны беспроволочного телеграфа». (Церковная заря, N'4, с.8–9).

Затея Бурачка закончилась полным крахом: высмеянный за свою болтливость на столбцах как центральной, так и провинциальной прессы неудачливый реформатор должен был уйти за штат, покинуть Вологду. Однако «откровения» его очень характерны: ведь он лишь выбалтывал то, о чем более умные и скрытные «реформаторы» предпочитали помалкивать…

Колебания и внутренняя неуверенность, апатия и усталость царят в эту трудную эпоху во многих сердцах. В этом смысле характерной фигурой является епископ Смоленский Филипп (Ставицкий) — впоследствии архиепископ Астраханский.

Летом 1922 года, будучи подсудимым на смоленском процессе, епископ выступил со следующим заявлением:

«Да, я сознаю свою вину. Вина моя в отсутствии решительности и в слабости, не позволившей мне порвать с тихоновщиной. Церковь при Тихоне сгнила, превратилась в гроб повапленный, красивый снаружи и полный мерзости внутри. Идеи новой церкви разделяю, жизнь положу за новую церковь, ибо ее идеи — мои кровные». Будучи приговорен к условному наказанию, епископ Филипп получает от ВЦУ назначение в Крым; однако через несколько дней епископ загадочно исчезает из своего дома, оставив истерическое письмо, в котором говорится: «Ухожу в затвор. Бегу от мира сего вследствие усталости, расшатанности нервов». (Безбожник, 1923, № 8, с.6.)[27]

Некоторым своеобразием отличается обновленческий раскол в Сибири. Сибирь, где не улеглось еще возбуждение, вызванное гражданской войной, и где была еще свежа память о колчаковщине, стала ареной ожесточенной борьбы враждующих церковных течений.

В мае 1922 года в Томске был арестован местный архиерей епископ Виктор — и сразу возникла реформатская группа среди местного духовенства. Основоположником сибирского раскола был Петр Федорович Блинов — человек своеобразный и незаурядный.

Коренной сибиряк, уроженец Томской губернии, Петр Федорович был сыном местного крестьянина-охотника. Впоследствии, будучи обновленческим митрополитом, он любил вспоминать о том, как он ходил, бывало, в 12 лет с отцом на медведя. Вскоре, однако, пределы родной деревни становятся для него тесными — смышленый беспокойный паренек отправляется бродить по Сибири. Затем он попадает в один из сибирских монастырей и в течение двух лет живет здесь послушником. Интерес к религии, который ему был свойствен с детства, становится еще более сильным. Уйдя из монастыря, Петр Блинов продолжает свою кочевую жизнь: старообрядцы различных толков, сектанты, странники попадаются ему на пути. Наконец 25 лет от роду возвращается он в свой родной Томск, женится и экстерном кончает местную Духовную семинарию, которая доживает последние месяцы перед закрытием.

В 1919 году епископ Виктор рукополагает его в священника церкви Иоанна Лествичника. Молодой священник сразу становится популярной фигурой среди верующих людей города Томска. Богатырь ростом, кряжистый и плечистый, о. Петр обращал на себя внимание даже своим внешним видом. Он был незаурядным человеком и во всех отношениях: талантливый самоучка-самородок, он пополнял недостаток систематического образования чтением, обильным запасом жизненных наблюдений, почерпнутых им во время его скитаний. Его проповеди и духовные беседы, оригинальные и талантливые, привлекали огромное количество слушателей, людям нравилось также его внимание к простому народу. Характерно, например, что впоследствии, будучи уже архиереем, он, благословляя народ, говорил каждому индивидуальное поучение; например: «Господь да благословит всю вашу жизнь; пусть она будет чистой, как родниковая вода, светлой, как день; ясной, как солнце», всегда все экспромтом и всегда умно и оригинально.

В мае 1922 года Петр Блинов, вместе со своей общиной, объявил, что он откалывается от патриарха Тихона, не признает местного епископа и отныне является главой свободных христиан, объединившихся вокруг церкви Иоанна Лествичника. Тут же началась работа по созданию сибирской «Живой Церкви», Энергичный и напористый настоятель церкви Иоанна Лествичника не терял времени даром: уже в первых числах июня в Томске возникает Сибирское Церковное Управление — или, как его стали называть, СибЦУ.

В томской газете «Красное знамя» № 121 от 7 июня 1922 года было напечатано воззвание нового церковного органа и программа «Сибирского движения» за подписями свящ. Блинова и секретаря Толмачевского. Программа отличается необыкновенным разнообразием; здесь, как в универсальном магазине, каждый найдет что-нибудь себе по вкусу. Так, например, о. Петр хочет положить в основу церковной реформы следующие принципы:

«Полная аполитичность в делах церкви; признание советской власти — властью Божией Волей; полная реконструкция (переустройство) церкви; созыв сибирского Собора 8 октября; созыв Всероссийского Собора не ранее декабря; полное присоединение к воззванию, напечатанному в «Известиях ВЦИК» от 14 мая; соединение церквей в единую вселенскую, отнюдь не подчиняя русской церкви какой-либо иной или главе отдельной Церкви; улучшение быта духовенства; расширение самоуправления — инициативы (почина) общин-приходов; превращение церковной власти из власти Распоряжения во власть надзора; обращение чистотой (?) учения к первым векам христианства; отмена положений, принятых во время подчинения Церкви государству, начиная с Константина». (См.: Советская Сибирь, 1922, 24 июня, № 138).

Этот сумбурный документ, вышедший из-под пера бойкого священни-недоучки, становится «манифестом» церковного обновления в Сибири.

Центральный орган Сибири, издающийся в Ново-Николаевске, его перепечатывает. Пресловутый Емельян Ярославский, подвизавшийся тогда в Сибири, помещает в том же номере газеты статью, в которой, захлебываясь от восторга, превозносит инициативу «хорошо известного сибирякам, особенно томичам, священника Блинова»! (См.: Советская Сибирь, 1922, 24 июня, № 138, с.1 — передовая статья «Сибирское Церковное Управление»).

По всей Сибири стали требовать от епископов и священников присоединения к томской декларации. В душах некоторых духовных лиц «томские» семена пали на благодарную почву: так, например, епископ Киренский Зосима, временно правящий Иркутской епархией, принял эту декларацию и тут же на радостях поведал миру об отречении от монашеских обетов и о своем намерении жениться. Сибирское Церковное Управление с радостью приняло его в свое лоно: принявший вновь свое мирское имя Александр Александрович Сидоровский был назначен архиепископом Красноярским и Енисейским[28].

В июле 1922 года заявил о своем признании «Живой Церкви» Тюменский епископ Иринарх, только что осужденный по судебному процессу о сопротивлении изъятию ценностей. Владыка, находясь в тюрьме, опубликовал соответствующее воззвание. В городе было создано обновленческое епархиальное управление во главе с прот. Сергием Виноградовым (Красный набат, 1922, 1 августа, № 1041, с.1).

Однако архиепископ Тобольский Николай (епархиальный архиерей) категорически отказался признать СибЦУ, выпустил к своей пастве воззвание, аналогичное воззванию митрополита Агафангела, и наложил запрещение на своего викария епископа Тюменского и Туринского Ири-нарха. (См.; Красный набат, 1922, 31 августа, № 1065, с.1.)

Епископ Новониколаевский Софроний согласился в принципе вступить в СибЦУ; однако новониколаевское духовенство продолжало поминать патриарха Тихона (Советская Сибирь, 1922, 9 августа, № 186, с.2).

Таким образом, летом 1922 года по всей Сибири велась лихорадочная, напряженная работа по оформлению сибирского раскола. Следует отметить, что СибЦУ во главе с Петром Блиновым отнюдь не спешило входить в соприкосновение с ВЦУ; осенью же Петр Блинов официально заявил, что Сибирская Церковь является самодовлеющей и ни от кого не зависимой — таким образом, в перспективе вырисовывалось что-то вроде Сибирской автокефалии.

Уже летом 1922 года возник план возглавить Сибирскую Церковь авторитетным лицом в сане Митрополита всея Сибири; в августе СибЦУ избрало на этот пост Александра Ивановича Введенского. Такое избрание вряд ли было очень неприятно знаменитому протоиерею, который уже тогда мечтал об епископской митре.

Кроме того, это был первый прецедент — избрание женатого священнослужителя епископом. Однако, после некоторо-колебания, А.И.Введенский прислал отказ (принять епископский сан от совершенно случайных людей — да еще в Сибири — было бы слишком скандальным).

Тогда Петр Блинов твердой рукой повел дело к Сибирскому Собору.

Сибирский Собор открылся 5 октября 1922 года в Томске из представителей духовенства и мирян. Председателем был избран П.Ф.Блинов. Первым делом Собора было одобрить программу СибЦУ, опубликованную летом, и избрать главу Сибирской Церкви.

Петр Блинов единогласно был избран епископом Томским и Сибирским. Вновь избранный архиерей вышел к народу в лаптях и сермяге и дал клятву, что он будет народным, мужицким, рабоче-крестьянским архиереем.

Хиротония состоялась 8 октября — в церкви св. Иоанна Лествичника. Рукоположение было совершено, как и полагается, двумя архиереями, одним из которых был «архиепископ Красноярский» Александр Сидоровский — он же епископ Зосима. 8 октября 1922 года является, таким образом, исторической датой: в этот день впервые в истории Русской Церкви был рукоположен женатый архиерей. 16 ноября 1922 года Петр Блинов принял титул митрополита Томского и Сибирского, а через несколько дней (после переезда СибЦУ в Новониколаевск) он принял еще более громкий титул Митрополита всея Сибири.

Известие о рукоположении первого женатого архиерея прокатилось по всей Руси; большинство обновленцев радостно приветствовали эту новость. С особым удовольствием приняли это сообщение на берегах Невы.

«В Томске состоялось посвящение первого женатого протоиерея Петра Блинова во епископа Томского и всея Сибири, — констатировал журнал «Соборный разум». — Как сообщает «Красное знамя», в губернии идут сейчас перевыборы благочинных и благочиннических советов. Всюду переизбираются приходские советы, из которых выметаются те верующие, которые не могут или просто не хотят понять, что дело церкви вера, а не политика. Обновленческое движение докатилось и до Красноярска. Взамен уволенного на покой епископа Назария Сибирское Управление назначило епископа Александра Сидоровского, бывшего ранее под именем Зосимы епископом Иркутским, но потом вышедшего из монашеского звания и женившегося». (Соборный разум, 1922, № 2–3, с. 14.)

«Церковная революция» в Сибири между тем «углубилась»; количество женатых епископов все увеличивалось.

28 октября 1922 г. был рукоположен во епископа Красноярского женатый протоиерей Александр Васильевич Адвентов (Александр Сидоровский остался в том же городе с титулом архиепископ Енисейский).

15 ноября 1922 года был рукоположен во епископа Змеиногородско-го (томского викария) женатый протоиерей из Преображенской церкви Москвы Макарий Павлович Торопов.

За ними последовал Василий Дмитриевич Виноградов, епископ Щегловский, Петр Андреевич Сысоев, епископ Омский и Тюкалинский Сергей Павлович Дмитриевский, епископ Томский, и много, много других.

Среди новых архиереев попадались изредка достойные люди (к числу таких принадлежал, например, Макарий Торопов — скромный, искренний, религиозный человек — впоследствии ленинградский викарий); большинство же (карьеристы и авантюристы) были представителями подонков сибирского духовенства.

«Вся Сибирь покрылась сетью архиепископов, наскочивших на архиерейские кафедры прямо из пьяных дьячков», — констатировал епископ Антонин Грановский. Народ, пораженный зрелищем морального разложения, разъедавшего духовенство, толпами покидал церковь, а новые епископы упивались своими «победами». Со «смелостью», достойной лучшего применения, Петр Блинов громил беззащитного, уже полгода как арестованного, патриарха Тихона.

«Мы определенно рассматриваем действия б. патриарха Тихона, как имеющие исключительно контрреволюционные, монархические задачи, — разливался он соловьем перед корреспондентами. — Гнусность их усугубляется тем, что они прикрываются флагом верности православной церкви. Противодействие Тихона изъятию церковных ценностей является результатом влияния контрреволюционных настроений архиереев и монахов, связанных тесными узами с помещиками, капиталистами и княжескими родами. Тихон сам является источником и вдохновителем контрреволюционных выступлений, и советская власть поступила правильно, посадив его на скамью подсудимых». (Безбожник, 1922, 7 марта, № 17.)

В декабре (после продолжительных переговоров) было достигнуто, наконец, соглашение между Петром Блиновым и ВЦУ. Сибирь признала над собой юрисдикцию Москвы. Макарий Торопов был назначен уполномоченным ВЦУ при Сибирском Церковном Управлении…

Эту главу мы кончаем в неделю Блудного сына — к покаянию, обновлению духовному зовет в эти дни Православная Церковь; и хочется думать, что церковь русская, вспомнив свои исторические грехи перед Богом, скажет — и скажет за всех (и за живых и за умерших): «Отче, согреших на небо и перед Тобою», — и получит прощение всех своих грехов!

Приложение 1 к I тому «Очерков по истории русской церковной смуты»

Истина одна — людей много, и сколько голов, столько умов. Отделить объективное от субъективного; отыскать среди шлака воспоминаний, домыслов, рассуждений золотые крупинки истины — такова задача историка. Стремясь к максимальной объективности, мы обратились ко всем современникам описываемых нами событий с просьбой внести свои коррективы в наш рассказ. Все они откликнулись на нашу просьбу и внесли свои дополнения, особенно много замечаний сделал один из наших читателей, игравший в 20-е годы выдающуюся роль в церковной жизни[29]. Так как большинство его замечаний относились к петроградской церковной смуте, то мы и изложим все события так, как они представляются по его рассказам.

После ареста митрополита Вениамина он в течение некоторого времени содержался в Лавре; в эти дни наместнику Лавры назначено было посещать находящегося в заключении митрополита. Во время одного из таких посещений владыка-митрополит рассказал наместнику об обстоятельствах своего ареста; при этом он заметил, что во время своего ареста он мельком видел стоявшего в коридоре А.И.Введенского (который под благословение к нему не подходил). Рассказывая об этом, митрополит сказал: «Как все это похоже на Гефсиманский сад».

После ареста митрополита власть лишь номинально находилась в руках епископа Алексия, который, однако, дела епархии так и не принял, живя в это время у своего отца (на Дворянской улице) в полном «затворе».

Когда встал вопрос о снятии запрещения с А.И.Введенского, состоялось совещание по этому поводу четырех викариев (епископов Алексия, Венедикта — тогда он был еще на свободе, Иннокентия и Николая). Трое епископов (Венедикт, Иннокентий и Николай) пришли к выводу, что в отсутствии митрополита запрещение не может быть снято. Епископ Алексий, принимая на себя всю ответственность, вопреки единодушному мнению своих собратий, снял запрещение и издал свое известное воззвание. Епархиальный же Совет в это время уже не функционировал.

Когда в Петроград прибыл назначенный ВЦУ архиепископ Николай Соболев, среди братии Александро-Невской Лавры возникли разногласия о том, следует ли его признать и принять. Наместник Лавры епископ Николай был против того, чтобы принимать обновленческого архиепископа. Однако другая часть иноков во главе с архимандритом Иоасафом (ныне епископом Тамбовским) — тогда помощником наместника Лавры — категорически высказывалась за принятие нового архиепископа. Поэтому, когда Н.В.Соболев прибыл в Лавру, он был встречен в соборе помощником наместника с братиею, наместник же лишь наблюдал за встречей из окна. Когда Н.В.Соболев прошел в митрополичьи покои, он встретился с наместником. Облобызавшись с ним, Н.В.Соболев стал жаловаться на тяжелый крест — возглавлять епархию в столь тяжелое время, — который выпал на его долю. Затем Н.В.Соболев спросил наместника, может ли он быть его викарием. На это епископ Николай дал вполне отрицательный ответ. Затем Н.В.Соболев поселился в митрополичьих покоях.

Наместник Лавры ни в какие отношения с ним не входил; равным образом он не вступал ни в какие переговоры с ВЦУ.

После организации Петроградской автокефалии епископ Николай, став вскоре ее главой, никогда не претендовал на то, чтобы стать епархиальным архиереем; речь шла лишь о временном возглавлении Петроградской митрополии. Никаких поручений связаться с находящимся в заключении епископом Венедиктом епископ Николай никому не давал: посещение епископа двумя духовными лицами произошло по их собственной инициативе. Совершенно неправильным является также утверждение тогдашней прессы (журнал «Соборный разум») о том, что епископ Иннокентий выражал недоверие епископу Николаю: наоборот, епископ Иннокентий прислал епископу Николаю из архангельской ссылки письмо с выражением горячего сочувствия.

Во время кратковременного пребывания епископа Николая во главе автокефалии никаких совещаний с целью назначить ему преемника не было. Такое совещание произошло лишь после ареста епископа Николая — весной 1923 года.

Выражая сердечную благодарность нашему читателю за его внимание к этой работе, считаем своим долгом довести его замечания до всеобщего сведения.

Приложение 2 к I тому «Очерков по истории русской церковной смуты»

Стремясь к максимальной полноте и объективности, прилагаем воспоминания одного из современников событий 1922 года. Воспоминания написаны в 1922 году.

Характеристика героев процесса в основном соответствует действительности.

«Процесс митрополита Вениамина

(К 10-летию со дня смерти владыки) (13.VIII-22 г. — 13.VIII-32 г.).

Митрополит Вениамин пользовался огромной известностью, главным образом среди рабочих. Простой народ его действительно обожал. «Наш батюшка Вениамин», «наш Вениамин» — так звал его народ. Когда при Временном правительстве происходило избрание для замещения петроградской митрополичьей кафедры, высшие слои церковного общества выдвинули кандидатуру епископа Андрея (кн. Ухтомского). Избрание его, казалось, было обеспечено. Но за три дня до срока, назначенного для выборов, неожиданно всплыло имя еп. Вениамина. Он получил большинство голосов.

Трудно в простых и ясных словах достаточно сильно передать, что за человек был митрополит Вениамин. Простое, кроткое лицо, тихий свет прекрасных голубых глаз, тихий голос, светлая улыбка, все освещавшая, полная таинственного веселия и вместе — постоянной грусти. Весь его облик так действовал на душу, что невозможно было сопротивляться его обаянию. Митрополит Вениамин не был выдающимся мыслителем. Не был он, кажется, и специалистом по многим тонким сложным вопросам веры, Церковной жизни. Но у него была огромная душа, огромная светлая вера и огромное спокойствие. «Страшно, боишься, — говорили те, кто встречались с ним, — подойдешь к владыке, успокоишься, страх и сомнение куда-то ушли». Не был он и организатором, не отличался и красноречием. Говорил коротенько и все как будто простые слова, а на его проповеди собирались тысячи людей. Каждое слово светилось, трепетало, в нем отражалась вся сила духа митрополита, и слушавшие падали к его ногам, целовали края его одежды.

Митрополит обладал выразительной, редкостной, абсолютной аполитичностью. Это не значило, что его не трогало все, совершающееся кругом. Он беззаветно любил Родину, свой народ, но это не колебало его аполитичности. Все слабы, все грешны; большевики, совершающие так много зла, еще более слабы и грешны; их следует особенно пожалеть, так можно, неполно, выразить основное настроение владыки. Доброта, кротость, понимание человеческой души, как бы грешна она ни была, принятие ея в самых последних глубинах падения — таков был митрополит Вениамин в отношении к человеку. Он верил в искру Божию в человеке. Настолько все в нем было необычно, что сейчас иногда кажется, что это было что-то нереальное, какое-то светлое видение другой действительности. Прошло, коснулось души и ушло.

Священник А.И.Введенский, сыгравший такую отвратительную роль в процессе — потом деятель обновленческого раскола, митрополит-благовестник, член обновленческого Синода был духовным сыном митрополита Вениамина. Владыка ему покровительствовал, выдвигал. И именно Введенский первый продал митрополита.

Введенский, наделенный незаурядными талантами, умел свою гнусную ярость превращать в перлы красноречия. Он казался самым опасным среди свидетелей против митрополита Вениамина. Защите нужно было найти слабые места свидетеля. Во время длинных свиданий с митрополитом Я.С.Гурович не раз говорил митрополиту: «Мы должны опасаться свящ. Введенского. Вы его знаете. Укажите, как к нему подойти, к этому опаснейшему врагу?» — «Вы его не знаете? — отвечал вопросительно митрополит. — Жаль, жаль. Введенский — прекрасный проповедник. Советую послушать».

Как митрополит относился к изъятию церковных ценностей? Для него и вопроса тут никакого не было: речь шла о спасении голодающих — значит нужно отдать все до последней ниточки. То, что среди этих ценностей были предметы священные, это не смущало его. Он любил священные вещи, образа, по-видимому, был знатоком и ценителем живописи, но отдавал легко, как мать отдает обручальное кольцо для спасения ребенка — легко и радостно. Он полагал, что церковные ценности должны быть отданы не в порядке изъятия, а в порядке жертвы. «Это — Богово, и мы все отдадим сами. И в этом великое утешение для верующего».

В деле обращения церковных ценностей на помощь голодающим он требовал контроля духовенства и верующих; требовал не потому, чтобы не верил, а потому, что считал, что раз верующая масса все отдает в вольном подвиге, то именно верующие и должны сопровождать церковные ценности до последнего момента, когда они превратятся в хлеб для голодающих.

Он жил великой мечтой. Храмы полны народа, возносящего молитву. С амвона раздается призыв к жертвованию. Народная масса вдохновенно с духовенством, митрополитом, идет на подвиг. Церковь будет нищей, но безмерно прекрасной в своей нищете.

Он не знал, что пройдет несколько недель — и мечты будут растоптаны.

Возникновение процесса митрополита Вениамина связано с деятельностью существовавшего в Петрограде «Общества объединенных православных приходов». «Общество объединенных православных приходов» — легальное, совершенно невинное. Среди членов были люди, глубоко, всегда веровавшие, были и такие, что вновь вернулись к вере под влиянием потрясений, были и просто уставшие жить. Так велики были страдания, что в общество потянулись только для того, чтобы найти возможность отдыха. Была ли в деятельности общества политика? Нет. Занимались вопросами мелкими — где достать деревянного масла, как регулировать продажу свечей. Несмотря на мелочность вопросов, общество имело огромное значение — удовлетворяло потребности подышать свежим воздухом хотя какой-нибудь общественности.

Что касается собирательной личности — народа, массы верующих, то она волновалась, подозрительно относилась к духовенству, не прощала ему ни одного слова, обвиняла в слишком большой уступчивости советской власти. Даже митрополита Вениамина не щадили, собирались демонстративно выразить ему неудовольствие. Духовенство скрывалось от массы. Тысячная масса была смела — она чувствовала, что в море людском даже большевики не смогут выловить «нежелательный элемент». Духовенство было между молотом и наковальней.

Теперь несколько слов о властях предержащих в эпоху, когда разыгрались эти события. В составе Петроградского Совета не было людей, имевших влияние. Все, кроме Зиновьева, были люди среднего калибра. Зиновьев же держался в стороне. Петроградский Совет искренно и наивно истолковывал декрет центральной власти об «изъятии ценностей», как выражение желания получить ценности, и только. Он избрал особую комиссию «Помгол» («Помощь голодающим»). Настроение было невеселое. Отовсюду шли известия о беспорядках и бунтах. Население Петрограда волновалось. Среди верующих играли огромную роль рабочие, заявлявшие, что костьми лягут, а церковных ценностей не отдадут. «Помгол» искал путей к мирному разрешению вопроса об изъятии церковных ценностей. На беду «Общества объединенных приходов», кто-то довел до сведения «Помгола» о существовании общества. «Помголу» казалось, что общество должно иметь корни среди верующих, что через него можно добиться мирного изъятия ценностей. «Помгол» направил в общество специального эмиссара. Общество психологически почувствовало себя некоторой силой. «Мы сделаем вам, а вы — нам… Распечатайте храмы, разрешите преподавание Закона Божия…» «Помгол» пошел навстречу.

5 марта 1922 года митрополит Вениамин, во время служения в Иса-акиевском соборе, получил приглашение явиться на заседание «Помгола». Владыку, когда он прибыл, приняли торжественно, предоставили ему слово. Владыка вынул приготовленное заявление и попросил позволения его огласить. «Православная церковь, — говорил он в заключение, — печалясь о нуждающихся, готова все отдать для помощи голодающим, но если церковные ценности будут изыматься насильно, может быть кровопролитие», Да и сам он, как верующий, усматривает в насильном изъятии ценностей кощунство, никогда его не разрешит. Председатель «Помгола» Канатчиков в ответ на заявление владыки сказал теплую речь, смысл которой сводился к тому, что готовность Церкви помочь голодающим поведет к созданию благожелательного отношения к духовенству со стороны советской власти, что он и в будущем рассчитывает на помощь владыки. Создалось совершенно не «заседальное», теплое настроение. Владыка встал. За ним встали все. Тогда митрополит заговорил. Говорил простые вещи: «Тяжело переживает народ горе — изъятие ценностей, но это лишь одна из тягостей жизни. Гораздо большая тяжесть — существующая политическая рознь и вражда». Но бывают минуты, когда разделенные души сливаются в порыве любви. Верит, что встреча, происшедшая на заседании «Помгола» — прообраз, что будет время, когда сольются воедино русские люди. «Настанет день и час, — закончил он, — и я сам во главе молящихся пойду в храм, сниму ризы с иконы Божией Матери Казанской, сладкими слезами оплачу их и отдам…» Кончив, он широким крестом благословил всех. И большевики — члены «Помгола» склонялись перед ним, с непокрытыми головами провожали до подъезда.

В «Обществе объединенных православных приходов» в связи с событиями на заседании «Помгола» создалось радостное настроение: трудности, казалось, уладились. В одной из петроградских газет появился панегирик в честь митрополита Вениамина. Отмечая жертвенность, обнаруженную митрополитом, автор панегирика говорил о том, что народилось подлинное христианство, поднявшее знамя веры, примирившее с собой самые враждебные христианству слои коммунистической партии. Даже в «Известиях» поместили хвалебную статью в честь митрополита. Идиллия длилась несколько дней.

Центральные власти не того хотели — «Помгол» должен был вызвать столкновение и свалить вину на духовенство. Между Москвой и Петроградом начались переговоры. Когда через несколько дней уполномоченные митрополита явились для переговоров, обстановка была уже иная. Их встретили новые люди. «Никаких переговоров, никаких жертв. Все принадлежит власти, и она возьмет свое, когда сочтет нужным. Духовенство должно лишь призвать к спокойной сдаче». Митрополит, узнав о новом обороте дела, был глубоко возмущен. В своем моральном авторитете он видел опору против провокационного столкновения, а большевики уничтожили эту возможность. Он послал на двух листах заявление «Помголу», где, указав все возможные последствия, говорил, что он обратится к верующим с призывом не оказывать сопротивления при изъятии ценностей, но благословить этот акт, как кощунственный, он не может.

Прошло несколько дней. Начали описывать церковные ценности, начались беспорядки. «Помгол» молчал.

24 марта в «Красной газете» за подписью 12 лиц, между ними свящ. Красницкого и Введенского, появилось письмо. В письме, написанном очень резко, говорилось, что духовенство вообще, и петроградское в частности, объято контрреволюционными настроениями, что оно, пользуясь удобным моментом, хочет оттянуть сдачу ценностей. Авторы письма требовали немедленной сдачи. Письмо оправдывало советскую власть. Петроградское духовенство было обескуражено. Обвинение в контрреволюции грозило серьезными последствиями. Состоялось общее собрание духовенства, на котором присутствовало около 500 человек. Введенский нагло защищался, Красницкий лишь язвительно улыбался, поглаживая бороду. Страсти разгорались. В это время приехал митрополит. В своем слове к собранию он говорил, что оценивать письмо сейчас не время. На улицах каждую минуту может начаться кровопролитие. «Помгол» молчит. Нужно единение. В заключение он предложил послать в «Помгол» людей, приемлемых для «Помгола», священников Введенского и Боярского.

Начались переговоры. В советских газетах появилось сообщение о договоре между митрополитом и советской властью — советская власть изымает ценности, а митрополит призывает к спокойствию. Советская власть обязуется не допускать никаких кощунств, не чинить издевательств, допустить выкуп деньгами священных предметов и т. д. Настроение было мирное.

В это время совершается церковный переворот. Живоцерковники обманным путем захватывают власть. Введенский пытался утвердить власть ВЦУ (Высшее Церковное Управление) в Петрограде. Он явился к митрополиту Вениамину и потребовал от него подчинения ВЦУ.

Кроток был митрополит, но он почувствовал, что должен, может быть, впервые, сказать властное слово. Он обратился к духовенству и верующим с призывом не признавать ВЦУ, считать участников его похитителями церковной власти. Введенский же был объявлен находящимся вне церковного общения до той поры, пока не раскается и не признает своих заблуждений.

Большевики буквально взбеленились — они знали, что выступление митрополита убьет «живую» церковь. Появились раздраженные статьи, где говорилось о «белогвардейском акте отлучения революционного священника», о том, что «меч митрополита опустился на голову священника». Убить митрополита немедленно не было смысла: надо было попытаться его очернить, пытаясь воздействовать на него страхом, угрозами, сломить его моральный авторитет.

Введенский в сопровождении коммуниста Бакаева[30] вторично явился к митрополиту. Они требовали от митрополита отмены постановления о ВЦУ и Введенском. В случае несогласия угрожали митрополиту гибелью. Митрополит ответил: «Делайте, что хотите, а я ни от одного слова не откажусь».

Митрополит сознавал, что час жертвы приближается. Он созвал близких людей, сделал соответствующие распоряжения. Он просил всех сохранять спокойствие, просил призвать к этому и народ. В день ареста митрополита у ворот Александро-Невской Лавры, где жил митрополит, разыгралась сцена, навеки памятная всем, кто при ней присутствовал. Митрополит возвращался в Лавру. У ворот Лавры его поджидал бледный человек, старательно прятавшийся в тени. Казалось, он хотел влипнуть в стену. Митрополит приблизился. Лицо притаившегося вынырнуло из мрака. Введенский. Они остановились, глядя друг на друга. Сатанинская злоба и вместе нечеловеческое мучение были в глазах Введенского. Митрополит поднял было руку для благословения, потом опустил и молча прошел мимо. В это время в покоях уже шел обыск. Митрополиту объявили, что он привлекается к ответственности по обвинению в сопротивлении изъятию ценностей. В течение дня митрополит находился под домашним арестом, а ночью его перевезли в дом предварительного заключения.

Комитет Политического Красного Креста узнал об аресте, имел суждение. По делу митрополита Вениамина было привлечено 36 человек. Встал вопрос о защите, и защита была поручена Я.С.Гуровичу. Я.С.Гурович на предложение взять на себя защиту ответил, что, если комитет признает необходимым, чтобы защищал он, Гурович, он согласен, но просит предварительно принять во внимание, что он еврей: всякое упущение, ошибка, с одной стороны могут иметь роковые последствия для подсудимого, с другой — могут стать козырем в руках антисемитов. Власти с делом, по-видимому, не спешили. Процесс должен был начаться через несколько месяцев. Но неожиданно 7 июня заключенным был роздан обвинительный акт и было указано, что дело назначено к слушанию на 10 июня. Митрополит Вениамин из тюрьмы обратился непосредственно к Я.С.Гуровичу с просьбой не отказаться от защиты. Митрополит в своем обращении к Я.С.Гуровичу говорил, что нужно защищать не его, митрополита Вениамина, а церковь, что лично он верит ему и просит отложить все страхи и опасения, принять на себя защиту. Гурович дал окончательное согласие. В связи с принятием на себя защиты Гуровичу пришлось долго задержаться в Трибунале. Вернулся домой только около 12 часов ночи. Несмотря на полуночный час, застал дома массу народа — родственники и друзья заключенных пришли просить взять на себя защиту. Гурович ответил отказом. «Я взялся защищать владыку-митрополита и поэтому не могу уже взять ничьей защиты». И присутствовавшие, забыв о своем, просили его приложить все усилия к тому.

10 июня начался процесс. Дело слушалось в помещении бывшего Дворянского собрания. Невский проспект был усеян народом, а от Гостиного двора народ стоял компактной массой. Толпа собралась с утра, ожидая проезда митрополита. Когда увидали, упали на колени, запели: «Спаси, Господи, люди твоя». Митрополит благословлял стоявших. Пройти, казалось, было невозможно. Но, услыхав слова: «Дайте дорогу защитнику митрополита», народ расступался. Сияние той огромной любви, которой пользовался митрополит, пало и на защитника…

«Ввести подсудимых»… Из двери показалась, извиваясь змеей, вереница людей, а впереди всех — митрополит в белом клобуке. Все, присутствовавшие в зале суда, встали. Это повторялось всякий раз, когда вводили подсудимых. Председатель Трибунала протестовал было, грозил всех удалить, но в конце концов махнул рукой. Митрополит Вениамин и на суде был таким же, каким все его знали раньше.

Другие подсудимые. Среди них следует прежде всего назвать архимандрита Сергия — в прошлом член Государственной Думы Владимир Павлович Шеин. В отношении пламенной веры он походил на митрополита. В остальном же был полной противоположностью митрополиту, начиная с внешности. Огромные, пламенные глаза, аскетическое лицо, громкий голос. Он все силы политического дарования и незаурядного красноречия отдал на служение делу церкви. Митрополит Вениамин на все отвечал кратко. Арх. Сергий при всяком удобном случае произносил пламенные речи. Митрополит Вениамин не боялся смерти, но и не искал ее; арх. Сергий хотел актом мученичества запечатлеть свою веру. Из какой духовной глуби восстали эти два главных героя процесса? Временами некоторые из присутствовавших переживали такое чувство, что вся современность, все совершившееся кругом нереально, а реально то, что внесли сюда эти два человека.

Далее — Юрий Павлович Новицкий, профессор университета, крупный юрист, человек дела, с огромной памятью.

Иван Михайлович Ковшаров — человек умный, убежденный, решительный. Он знал о своей участи, знал, что ему живым уже не уйти. В отношении большевиков держался иронически спокойно, беспощадно высмеивая их при всяком случае.

В качестве прокурора выступал бывший действительный статский советник Драницын, бывший преподаватель истории в привилегированном учебном заведении для девиц. Перепрыгнув к большевикам, он рекомендовал себя в качестве знатока канонического права. Поэтому и был назначен обвинителем. Другим обвинителем был Красиков — бывший присяжный поверенный — пьяница фантастический, в прежнее время выступал по делам об увечьях, и Смирнов — рабочий-булочник. О нем говорили, что это выдающийся самородок, обладающий большим даром красноречия. Оказался полной бездарностью. Даже митинговым оратором его назвать нельзя. Одно было у него достоинство — действительно прекрасный, громкий голос.

Среди обвиняемых был известный специалист церковного права проф. Бенешевич. Обвинители, особенно Смирнов, «допекали» профессора, придирались к мелочам, снова и снова возвращались к одним и тем же вопросам. Если в «Обществе объединенных приходов» занимались мелкими вопросами, говорили обвинители, то зачем вы, крупный ученый, были приглашены туда? Вероятно, там были и более крупные вещи, чем мелкие вопросы? Бенешевич в первый раз спокойно ответил, что он был приглашен в качестве эксперта, потому что считался специалистом по церковным вопросам. Смирнов через несколько минут снова повторил тот же вопрос. Бенешевич, видимо сердясь, но еще сдерживаясь, ответил: «Я уже вам разъяснил…» Смирнов, немного погодя, в третий раз спросил профессора «почему он оказался экспертом в «Обществе объединенных приходов». Бенешевич, рассердившись, ответил: «Я не понимаю, гражданин обвинитель, что загадочного в том, что меня пригласили экспертом по вопросам моей специальности? Если бы я был булочником, и меня пригласили экспертом по церковным вопросам, это было бы странно». Бенешевич не подозревал, что Смирнов — рабочий-булочник. Бенешевича хотели привлечь к ответственности и «за оскорбление суда». Еле-еле, путем кулуарных переговоров и влияний, удалось устранить новую опасность, нависшую над головой профессора Бенешевича.

Из состава защиты только два лица — Я.С.Гурович и Жижиленко — не входили в состав советской адвокатуры. Остальные были члены советской адвокатуры. Положение их более чем неважное. К защитникам со стороны относились еще с уважением, а к ним — их просто не замечали. Один из подсудимых показал, что Введенский угрожал духовенству карами советской власти. Трибунал заинтересовался. Красотин справился, каково состояние здоровья Введенского и не может ли он явиться в суд. Защита решила было не вмешиваться. Но Бобрищев-Пушкин — член советской адвокатуры — заявил, что вызывать одних свидетелей прежде общего вызова свидетелей значило бы создавать «привилегированных свидетелей». В революционном же трибунале нет и не может быть таких привилегированных положений, закончил он с пафосом… Революционный трибунал усмотрел в заявлении Бобрищева-Пушкина оскорбление и поднял вопрос о привлечении адвоката к ответственности. Гурович от лица защиты возражал. Он подчеркнул, что не может понять, в чем обвиняют Бобрищева-Пушкина: в его словах нет факта преступления. Если бы он сказал, что в революционном трибунале могут быть привилегированные свидетели, это было бы оскорблением. Но он как раз утверждает обратное. Вопрос замяли. Но Бобрищев-Пушкин тут же передал Гуровичу для безопасности бумажник и золотые часы, прося сохранить. «Вы их не знаете, — сказал он при этом, — а я-то их знаю».

Трибунал состоял из 6 человек. Председателем был некто Семенов, молодой человек лет 25, выдававший себя за студента политехнического института. В революционный трибунал не назначали людей выше среднего уровня. Приговор по каждому делу выносился заранее. Средние же люди относились терпеливо и не протестовали против такого предрешения исхода дела.

Вход был по билетам, причем билеты давались не более чем на одно заседание. Огромное количество народа прошло через зал. Во время процесса были аресты и на улице, и в самом зале суда. Целый ряд мелочей свидетельствовал, как народ беззаветно любил митрополита. Лишь замечали, что у защитника митрополита Гуровича нет чаю, чья-то рука доставляла новый стакан сладкого чаю, откуда-то появлялся хороший, сдобный хлеб, на столе всегда лежал букетик цветов. Неведомые люди приносили сахар, конфеты, чай, все говорили только «помоги вам Бог». В это время ни сахару, ни конфет в Петрограде уже нельзя было достать почти ни за какие деньги.

Митрополиту было предъявлено обвинение в том, что он:

1) злонамеренно вступил в соглашение с советской властью, в результате чего получилось смягчение декрета;

2) действовал в согласии с западной буржуазией;

3) распространял свое обращение к «Помголу».

Добивались узнать, кто автор обращения к «Помголу». Содержание соответствует мыслям митрополита, но — утверждали допрашивавшие — оно написано сухим, канцелярским языком. ЧК не знала, но предполагала, кто написал обращение. Митрополит неизменно отвечал: «Заявление принадлежит мне одному целиком». Ему давали понять, что от этого зависит его участь. Ужасные минуты! Шла страшная игра, где ставкой была жизнь или смерть. Был один момент, когда сердце перестало биться — председательствовавший обратился к владыке со следующими словами: «Призовите на помощь все силы ума, памятуя о последствиях, отвечайте на последний и решительный вопрос — вы ли писали?» Легкий и светлый голос митрополита контрастом прозвучал в напряженной тишине: «Я несколько раз говорил вам, что я написал. Да я никому и не позволил бы вмешиваться в мои распоряжения в такую минуту».

Архимандрит Сергий и на допросе держался непримиримо — обрывал вопросы, говорил: «Я уж отвечал, больше отвечать не буду. Вы рассчитываете на мое утомление — напрасно». Когда Смирнов обратился к нему со словами: «Вы в миру были крупным помещиком, богатым человеком. Неужели вы приняли монашество по убеждению?», архимандрит Сергий выпрямился во весь рост и резко сказал: «Послушайте, вы, очевидно, не понимаете, как оскорбителен ваш вопрос. Я на ваш вопрос отвечать не буду».

Свидетели. Первым выступал Канатчиков, деятель «Помгола». На предварительном следствии он дал показание в пользу митрополита. На суде Канатчиков сказал другое: «Митрополит Вениамин, — говорил он, — произвел хорошее впечатление, но был лицемером, находился в заговоре». Противоречие в показаниях объяснил тем, что он, свидетель, — человек теоретических выводов и схематических построений.

Среди свидетелей наиболее тягостное впечатление оставил Красниц-кий — священник. В течение процесса было много ужасных минут, но такой удушливой мути, как во время показаний Красницкого, ни разу не было. Красницкий — лысый, сухощавый человек, с мечтательными глазами, с металлическим голосом. Поверх рясы — золотой наперсный крест. Каждое слово его показания накидывало петлю на кого-либо из подсудимых. Здесь все было — инсинуации, клевета, выдумки. Он сознательно приписал митр. Вениамину выступление еп. Вениамина, епископа армии и флота при войсках ген. Врангеля. Приписал контрреволюционную деятельность последнего митрополиту Вениамину. Красницкий утверждал, что среди духовенства существовал заговор — священники сговорились вызвать на почве голода народное восстание против советской власти. Даже обвинителям было не по себе — члены трибунала сидели с побледневшими лицами. Было так невыносимо духовно мерзостно и душно, что, казалось, лысый батюшка с золотым крестом на груди распухает, заполняет зал, душит: а он все продолжал. Казалось, вот-вот, и неминуемо произойдет какой-нибудь эксцесс. Оставаться спокойным было нестерпимо, нужно было прекратить это удушье, разбить стекло, крикнуть. Вдруг он закончил. Слово взял Гурович и задал свидетелю вопрос: «Свидетель Красницкий! Вам известен журнал «Епархиальные ведомости». Не были ли вы редактором этого журнала? Не вам ли принадлежит статья, где буквально написано: «Большевиков следует уничтожать, утопив их в собственной крови»? Красницкий молчал. Красницкого многое уличало — на одном заседании «Русского собрания» заявил: «Евреи употребляют христианскую кровь». Красницкого отпустили. Он ушел из зала с улыбочкой, про идя сквозь все ряды сидевших.

Следующим свидетелем был священник Боярский — умный, образованный, талантливый проповедник. Обвинители были уверены, что он даст показания, убийственные для митрополита. Но он произнес пламенный, художественный по своей форме панегирик в прославление митрополита Вениамина.

Злоба разочарованных обвинителей обрушилась на следующего свидетеля, профессора Егорова, человека спокойного, немного американской складки. Когда Егоров заявил, что соглашение состоялось по почину «Пом-гола», Смирнов яростно заявил, что свидетель соучастник митрополита Вениамина, и потребовал, чтобы Егорова перевели в разряд подсудимых. Защитник митрополита протестовал. Трибунал, посовещавшись, постановил возбудить отдельное дело против свидетеля Егорова, а пока — заключить под стражу. Егоров предвидел возможность подобного исхода и яви;? ся на заседание суда с толстым портфелем — в портфеле были подушка, одеяло, белье, яства и другие необходимые вещи.

Революционный трибунал, выслушав свидетелей обвинения, просто «упразднил» свидетелей защиты, заявив, что объявляется перерыв, а через тридцать минут начнутся прения сторон. Защита протестовала, но тщетно Драницын с греческими цитатами доказывал, что с канонической точкя зрения митрополит Вениамин несомненно подлежит смерти. «Мой отец, сказал он как-то защитнику митрополита Я.С.Гуровичу, — был сельский священник, а вы — еврей. Я буду требовать для митрополита смертной казни, а вы будете его защищать. Как играет история!»

Красиков изложил всю историю русского духовенства, как сословия, всегда поддерживающего реакционные связи. Что касается митрополита Вениамина, то он, безусловно, повинен в контрреволюционной деятельности — он хотя и не признал постановлений Карловацкого Собора, но он и не заявлял официально о своем отношении к советской власти.

Смирнов требовал в своей речи 16 голов. Часть зала, заполненная специально избранной публикой, зааплодировала. Смирнов несколько раз повторял свою фразу о 16 головах.

Начались речи защиты. Жижиленко доказывал отсутствие состава преступления, которое влекло бы приговор к высшей мере. Контрреволюционной организации нет, а поэтому и смертной казни быть не может.

Гурович в своей защитительной речи разбирал шаг за шагом все хитросплетения Красикова. «Русское духовенство, — говорил Гурович, — плоть от плоти и кость от костей русского народа. Красиков ни одним звуком не обмолвился об огромной заслуге духовенства в области народного образования, что духовенство самоотверженно служило делу образования. В дни процесса Бейлиса именно духовенство было против процесса. Эксперты свящ. А.Глаголев и проф. Духовной академии Троицкий решительно отвергли употребление евреями христианской крови. Я, — говорил Гурович, — еврей, счастлив и горд засвидетельствовать, что еврейство всего мира питает уважение к русскому духовенству и всегда будет благодарно последнему за позицию, занятую русским духовенством в деле Бейлиса». В зале послышался плач, некоторые, подбежав к защитнику, обнимали его, целовали. Наконец он получил возможность продолжать речь. «Пережитое волнение, — сказал он, — может быть, прообраз единения всех народов. Митрополит Вениамин немудрый сельский «попик», кроткий, смиренный. Он не похож на гордого «князя церкви». Но это сила, — продолжал он, — перед которой нельзя не склониться. Разве не понятна игра с митрополитом Вениамином, которая здесь велась? Разве не понятно, что ему предлагалось маленькой уступкой купить жизнь? Вы можете его убить, но не можете отказать ему в одном — в уважении к нему, в преклонении перед его моральной красотой. Доказательств в виновности нет, фактов в сущности нет, нет и обвинения. И все же — ужас творится, впереди — пропасть смерти, куда влекут этих людей, и чья-то рука подталкивает их. Процесс исторический. Что скажет история? Было изъятие церковных ценностей. Оно прошло с полным спокойствием, и тем не менее советская власть нашла необходимым посадить на скамью подсудимых петроградское духовенство во главе с митрополитом. Ваш приговор будет записан историей. Основной принцип, подчеркиваемый вами — польза советской власти. Если вы этот принцип примените к этому процессу, весь процесс получает характер зловещей комедии. Решая все с точки полезности, нужно хорошо и очень хорошо все взвесить. Живой митрополит вам кажется опасным, но мертвый он во сто раз опаснее для вас. Не станет ли он стягом, кругом которого объединится вся церковь? Не забывайте, что на крови мучеников растет церковь — не творите же мучеников».

«Красиков старался доказать, что контрреволюционная организация налицо, — это Православная Церковь. Она представляет установление, построенное на принципе иерархии, строгого подчинения низших высшим и следовательно, она контрреволюционна по своему существу. Собственно следовало бы посадить в тюрьму всю Церковь». Кто-то из подсудимых подал реплику: «Будет время — посадят».

«Больше нечего сказать, — закончил свою речь Я.С.Гурович, — но и трудно расстаться со словом. Пока говорят, длятся прения — все еще идет процесс. Подсудимые живы. Кончатся прения, воцарится холод молчания, кончится жизнь».

Прения сторон закончились. Председатель объявил, что приговор будет объявлен завтра в 9 часов вечера, и предоставил подсудимым последнее слово.

Митрополит Вениамин встал. День был солнечный, яркий. Вся фигура митрополита была освещена. Говорил просто, как всегда. Он сказал, что к самому обвинению он относится спокойно, но не может отнестись спокойно к тому, что его здесь назвали «врагом народа». «Народ я люблю и отдал за него все, — говорил митрополит, — и народ любит меня». Потом, забыв о себе, перешел к установлению алиби отдельных обвиняемых. Называя каждого по имени, он говорил: «Распоряжения ему были даны мною. Он должен был подчиниться», «такой-то был в командировке и, следовательно, он не мог принимать участия в том, что ему вменяется…» И все так. Ни звука о себе. «Я, — закончил он, — говорю бездоказательно, но ведь я говорю в последний раз в жизни, а такому человеку обыкновенно верят».

Председатель новым голосом, которого нельзя было узнать, — в нем слышалось большое человеческое волнение, — сказал владыке: «Вы подсудимый. Вам дано последнее слово для того, чтобы вы сказали что-либо о себе. Это важно для революционного трибунала». Митрополит встал и в милом — иного слова не придумаешь, несмотря на весь трагизм положения — недоумении сказал: «Что же могу о себе сказать? Я не знаю, что вы скажете мне в своем приговоре: жизнь или смерть? Но что бы вы ни сказали, я осеню себя крестом и скажу — слава Богу за все».

Новицкий в своем последнем слове сказал, что никаких контрреволюционных выступлений не было. Если же власти нужны жертвы, то пусть будет такой жертвой он один. Ковшаров заявил, что процесс — маскировка действительных намерений власти. Архимандрит Сергий (Шеин): «Инок вне мира, он живет в общении с Богом. Делайте свое дело. Я буду жалеть вас и о вас молиться».

ПРИГОВОР

Революционный трибунал постановил обвиняемых митрополита Вениамина, архим. Сергия, Новицкого, Ковшарова, Ненашевича, Чукова, Богоявленского, Чельцова, Огнева — расстрелять.

Красноармейцы, переполнявшие зал, встретили приговор аплодисментами. Владыка обнял своего защитника, усадил с собой, заставил выпить стакан чаю.

Начались томительные дни. 10 августа в «Известиях» за подписью Красикова появилось сообщение, что ЦИК из 10 приговоренных нашел возможным помиловать 6. Помиловать же остальных четырех — митрополита Вениамина, архимандрита Сергия, Новицкого и Ковшарова было бы преступлением против рабочего класса.

В ночь с 12 на 13 августа они были расстреляны.