Очищение

Июнь 1949-го ЗА СВОБОДНУЮ ВИРУ!

У меня здесь чашка Ингель. Хотел бы еще ее подушку, но Алиде не дала.

Она опять старается уложить волосы так же, как Ингель. Может, она хочет порадовать меня, но не получается, она выглядит нелепо. Я не могу сказать ей это ведь она готовит мне еду и все прочее. Если она обидится, она не разрешит мне иногда выходить отсюда. Она не показывает свою злость, только не приносит еду или не выпускает. Последний раз я два дня голодал, она тогда рассердилась на то, что я попросил принести ночную рубашку Ингель. Хлеб у меня кончился.

Когда она разрешает мне выйти из своего укрытия, я стараюсь быть ей приятным, говорю что-то забавное, мы немного смеемся, хвалю ее еду, это ей нравится. На прошлой неделе она приготовила торт из шести яиц. Я не спрашивал, как она такое количество яиц ухитрилась вбухать, но она лишь поинтересовалась, не лучше ли этот торт, чем выпечка Ингель. Я ничего не ответил. Надо теперь придумать, что бы такое лестное ей сказать.

Я здесь лежу и возле меня пистолет «Вальтер» и нож.

1936–1939, Западная Виру АЛИДЕ СЪЕДАЕТ ЦВЕТОЧЕК СИРЕНИ С ПЯТЬЮ ЛЕПЕСТКАМИ И ВЛЮБЛЯЕТСЯ

Алиде и Ингель после воскресной церковной службы ходили на кладбище, где можно встретить знакомых, поглядеть на парней, пококетничать в той мере, какую позволяют приличия. В церкви они неизменно садились возле усыпальницы принцессы Августы, нетерпеливо болтая ножками в ожидании, когда все это кончится и они пойдут на кладбище. Там можно наконец показать себя, продемонстрировать одетые в дорогие модные шелковые чулки ножки, изящную походку. Эти красавицы готовы были ответить на взгляд того, кто окажется подходящим женихом. Ингель заплетала косы и сворачивала их короной вокруг головы. Алиде в молодости оставляла косичку, лежащую на шее. В то утро она говорила, что хочет постричь волосы. Она видела у городских девочек очаровательные локоны, сделанные с помощью электрощипцов. Можно получить такие за две кроны. Но Ингель ужаснулась, сказав, что в присутствии матери не стоит упоминать ни о чем подобном.

Утро было необычайно легким и запах сирени дурманил. Стоя перед зеркалом и слегка похлопывая по щечкам, Алиде находила себя вполне взрослой и была совершенно уверена, что этим летом с ней случится нечто необыкновенное, иначе бы ей не попался цветок сирени с пятью лепесточками. К тому же она съела его, как и полагалось.

Когда народ повалил из церкви, девушки пошли прогуляться под елками на кладбище: ветки папоротника обмахивали им ноги, по деревьям сновали белки, ручка кладбищенского колодца порой взвизгивала. Вдали каркали вороны — каких женихов они предсказывали? Ингель вторила: «кар, кар, сколько сегодня новых пар?», небо сияло, и жизнь казалась прекрасной. Ожидание будущего теплилось в сердцах, как обычно и бывает у молодых девушек. Они успели обойти все кладбище, порой перешептываясь друг с другом, а порой останавливаясь поболтать со знакомыми, как вдруг платье Алиде зацепилось за виток железной решетки, и она нагнулась отцепить его. И тут она увидела молодого человека возле каменной ограды немецкой могилы, и сразу все вокруг засияло и заиграло: солнце, вербы и мхи, яркий свет, звонкий смех. Юноша что-то говорил своему другу, смеялся, потом нагнулся завязать развязавшийся шнурок и, продолжая говорить и обратив лицо к другу, разогнулся так же изящно, как и нагибался. Алиде забыла про свое платье и тоже выпрямилась, прежде чем сообразила отцепить юбку. Треск рвущегося шелка привел ее в чувство, она наконец отцепила платье и стряхнула с рук ржавую труху. К счастью, прореха оказалась небольшой. Может, даже незаметно со стороны, и юноша не обратит внимания. Алиде пригладила волосы, не чувствуя рук. Взгляните на меня, взывал ее взгляд. Девушка искусала губы до красноты. В конце концов, они могли бы непринужденно повернуть назад и пройти мимо той каменной ограды. Посмотри в нашу сторону. Ну, взгляни на меня. Посмотри же! Молодой человек закончил беседу и полуобернулся в их сторону. В тот же миг обернулась и Ингель, интересуясь, что задержало сестру. Солнце осветило корону ее волос и… — нет, нет! смотри на меня! — она по-лебединому вытянула шею, как часто делала, приподняла подбородок, и они увидели друг друга, юноша и Ингель. Алиде сразу поняла, что он никогда не обратит на нее внимания, она видела все: как он замолк, как на полдороге замерла в воздухе его рука, достававшая портсигар из кармана, как он воззрился на Ингель и как крышка портсигара, словно нож, блеснула в его руках. Ингель приблизилась к Алиде, взгляд ее был устремлен на юношу, кожа на ключицах сияла чистотой, из шейной ямки исходил вызов. Не глядя на сестру, она схватила ее за руку и потащила к каменному заборчику, где замер юноша. Тут и его товарищ заметил, что тот не слушает, что рука с портсигаром так и застыла в воздухе на уровне груди, увидел Ингель, которая тащила Алиде, всячески упиравшуюся, пытавшуюся удержаться за камень, схватиться за ветку, застрять каблуками в глине. Но все было против нее — глина скользила, еловые лапы вырывались, камни катились впереди, а тут еще мошка залетела ей в рот, и она кашляла, а Ингель, не останавливаясь, тащила и тащила ее, и тропинка как назло была свободной и вела прямо к каменному заборчику. Алиде видела застывший взгляд юноши, отрешенный от времени и места, чувствовала крепко сжимающую руку Ингель, ее напористый шаг. Пульс сестры бился рядом с рукой Алиде, в то время как с лица ее сходили все прежние знакомые выражения, она оставляла их в прошлом, они остались на лице шедшей позади Алиде, прилепились к ее щекам мокрыми солоноватыми клочками, часть пролетела мимо ее виска как привидение, и смеявшаяся с ней по утрам ямочка на щечке лопнула и улетела прочь. Когда они подошли к заборчику, сестра стала чужой для нее, новой Ингель, которая уже не поделится с ней своими секретами и будет ходить в парк пить сельтерскую не с ней, а с кем-то другим. Она будет принадлежать другому, ему будут принадлежать ее мысли и смех, — тому, кому хотела бы принадлежать сама Алиде. Тому, чей запах она хотела бы вдыхать, с чьим теплом хотело бы сливаться тепло ее тела. Тому, кто должен был смотреть на нее, увидеть ее и замереть на месте, именно ради нее должна была повиснуть в воздухе достававшая из кармана серебряный портсигар рука. Но Ингель оказалась той, которую блеск портсигара ножом света отрезал от нее. Все три льва[6] на его портсигаре сверкали в свете солнца и смеялись.

Соседская девушка подбежала к каменной ограде. Она была знакома с другом юноши и представила сестер. Вербы зашелестели. Он не взглянул на Алиде даже во время приветствия. Снова Ингель. Вечно Ингель. Она всегда получала все и впредь будет получать, ибо насмешки Бога над Алиде не прекращались. Ингель перенимала у матери маленькие премудрости, умела мыть посуду картофельным отваром, и та блестела. Она не забывала советы в отличие от Алиде, чья посуда после мытья оставалась жирной. Ингель умела все, даже не учась. Она выдаивала корову с первого раза так, что молоко пенилось через край подойника, и даже шаги ее заставляли зерно в поле расти лучше, чем у других. И это еще не все. Ей надо было заполучить того юношу, которого Алиде увидела первой. Того единственного, которого она хотела. Если бы Алиде досталось хоть что-то, и в ее нескладной жизни появился бы мужчина, которого она хотела, это было бы справедливо, хотя бы раз. Алиде наблюдала, как законы жизни обходят Ингель стороной и в ее подойник не падают ни волосы, ни шерстинки от коровы. Пот Ингель пах фиалками, и женские напасти не портили ее стройной талии. Укусы комаров не оставляли следов на ее нежной коже, вредители не съедали кочаны ее капусты. Приготовленное ею варенье никогда не скисало, и ее квашеная капуста никогда не бродила. Плоды ее рук были благословенны, значок «Общества молодых земледельцев» блестел на ее груди ярче, чем у всех, и цветок клевера на нем сохранялся без царапин. В то время как младшая сестра не раз теряла его, и мать сначала качала головой, а потом махнула рукой, поняв, что все равно ничего не поможет.

И вот Ингель заполучила этого единственного мужчину, который заставил сердце Алиде замереть. Знаменитая красота Ингель и ее небесная улыбка после встречи с Хансом расцвели и стали еще божественней и ослепительней. Но и это еще было не все, испытания Алиде продолжались, хотя вроде больше терпеть было невозможно. Ингель не в состоянии была сдерживать свои чувства, она непрерывно нашептывала Алиде о Хансе: Ханс то, Ханс се. Она еще требовала, чтобы сестра следила за Хансом, за его взглядами и жестами, достаточно ли они свидетельствуют о его влюбленности, заглядывается ли он на других, или глаза его видят одну Ингель, что бы значило то и то из того, что говорил Ханс, и что бы значил протянутый ей василек, подразумевало ли это любовь вообще или любовь только лишь к ней. И, увы, так оно и было! Ханс ходил за ней по пятам, как пришитый. Амур и воркующие голубочки витали над домом. Не прошло и года, как на столе появилась внушительная бутылка красноватой, настоенной на ягодах водки в честь сватовства. Потом начались хлопоты невесты, сундук с приданым откормили, как поросенка, и Ингель суетилась вокруг него, а по субботам вечерами после танцев продолжались веселье, смех и прогулки под звездами. Потом народилась новая луна, которая предвещала молодой паре счастье и здоровье. Свадьба то и свадьба се, жених и невеста в церковь и обратно. Гости ждали, маленькая фата развевалась, Алиде танцевала нарядно одетая, в шелковых чулках, обтягивающих стройные ножки, и говорила всем, как она счастлива, что сестра выходит замуж и что наконец-то дом получит молодого хозяина. Белые перчатки Ханса мелькали, и хотя он и станцевал один танец с Алиде, он смотрел мимо нее — на Ингель и поворачивал голову туда, где развевалась фата его невесты.

Ханс и Ингель вместе на поле. Ингель бежит навстречу Хансу. Ханс вытаскивает из волос Ингель соломинку. Ханс обнимает Ингель за талию и кружит ее по двору. Ингель бежит за сарай, Ханс — за нею, смех, прысканье, хихиканье. И так дни, недели, годы — друг за другом. Ханс скидывает рубашку, и руки Ингель прикасаются к его коже. Ингель льет воду Хансу на спину, пальцы его сжимаются от удовольствия, когда Ингель моет ему голову. Перешептыванье, шушуканье, тихое шуршание постельного белья по ночам. Шелест сена в тюфяках и скрип железной кровати. Смешки и шиканье, что, мол, потише. Вздохи. Стоны, заглушаемые подушкой, и руками заглушаемые вскрики. Потный жар просачивался сквозь стену до самой мученической постели Алиде. Потом — тишина, после чего Ханс открывал окно в летнюю ночь, облокачивался на подоконник без рубашки и курил папиросу, голова его высвечивалась в темноте. Когда Алиде подходила близко к окну, она видела его торс и держащую папиросу мускулистую руку с длинными пальцами, которая роняла пепел на грядку с гвоздиками.

1939, Западная Виру ВОРОНЫ БАБКИ КРЕЛ МОЛЧАТ

Бабка Крел была знаменита дурным глазом и умением заговаривать кровь. И Алиде решила отправиться с просьбой к бабке. Неприятным это посещение делало то, что Мария Крел видела все насквозь, а Алиде не хотела, чтобы та знала о ее мучениях, но ситуация была безвыходной и другого выбора не оставалось.

Старуха сидела во дворе на скамейке в окружении своих кошек и сказала, что поджидает Алиде.

— Знает ли Мария, в чем причина?

— Молодой человек, светловолосый и красивый.

Беззубый рот жевал кусочек хлеба. Алиде поставила на крыльцо баночку меда.

На косяке двери болтались пучки трав, а возле них таращился ворон. Алиде испугалась его, в детстве их пугали, что вороны — это заколдованные люди. Целая воронья стая каркала во дворе, когда она впервые оказалась здесь после того, как отец Марии ударил себя топором по ноге. Старуха тогда приказала всем выйти, а сама осталась с отцом в комнате. На кухне детям не понравилось, там странно пахло, и нос Алиде заложило. На столе стояла большая банка мушиных личинок для залечивания ран.

Ворон прыгал позади скамьи по шелестящим веткам деревьев, и бабка кивнула ему, как бы здороваясь. Солнце сияло, но во дворе у бабки всегда было зябко. За открытой дверью виднелась темная кухня. В прихожей была гора подушек. Наволочки белели в темноте. Кружевные края перемежались светом и тьмой. Наволочки умерших. Бабка Мария собирала их.

— У вас были гости?

— Здесь всегда бывают гости, изба полным-полна.

Алиде отодвинулась подальше от двери.

— Могут наступить плохие дни для сенокоса, — продолжила старуха, засунув в рот очередной кусочек хлеба. — Но это, наверно, тебя не интересует. Слышала ли Алиде, что говорят вороны?

Алиде вздрогнула. Бабка засмеялась, ворон не слышно уже много дней. И она была права. Алиде поискала глазами птиц, они летали вокруг, но совершенно беззвучно. За домом послышалось мяуканье старухиной истекающей похотью кошки, и бабка позвала ее к себе. Кошка в тот же момент появилась рядом с бабкиной палкой, и бабка подтолкнула ее к Алиде.

— Она хочет, — сказала Мария и прищурила гноящиеся глаза на Алиде, которая покраснела. — Так вот оно и бывает. В такие дни и вороны молчат, но похоть кошки не утихает.

Что бабка подразумевала под «такими днями»? Что погода испортится, что будет плохой урожай и голод, или она говорила о происходящем в России? Может, о жизни самой Алиде? Должно ли что-то случиться с Хансом?

Кошка терлась о ноги Алиде, и она протянула руку погладить ее. Кошка собралась цапнуть ее за ладонь, и Алиде поспешно убрала руку. Бабка засмеялась. Это был невеселый смех, понимающий и умалчивающий одновременно. У Алиде закололо в руке, потом стало колоть во всем теле, как будто на нем были соломинки, которые хотели проткнуть кожу, а мысли ее обратились к тому, как это она решилась отправиться вечером к бабке Крел, хотя Ханс остался дома наедине с Ингель. Отец и мать отправились в гости по соседству, а она тут рассиживает. Когда она вернется домой, Ханс будет еще сильнее пахнуть мужчиной, а Ингель — женщиной, как всегда после их мгновений вдвоем, и от этой мысли еще сильнее закололо под кожей. Алиде перенесла тяжесть с одной ноги на другую, бабка Мария встала и пошла в дом, закрыла за собой дверь. Алиде не знала, нужно ли ей уйти или остаться ждать, но бабка скоро вернулась с маленьким коричневым пузырьком в руках и с какой-то скрытой усмешкой в уголках губ. Алиде взяла пузырек с заветной жидкостью. Когда она закрыла за собой калитку, бабка крикнула вслед:

— У этого парня черная грудь!

— Смогу ли я…

— Когда сможешь, когда нет.

— Неужели вы не видите ничего другого?

— Девочка, милая, на почве безнадежности растут чахлые цветы.

От дома бабки Алиде почти бежала, вальдшнепы летали над полем длинными кругами, а пузырек, полученный у нее, нагревался в руке, хотя пальцы при этом оставались холодными. Неужели никакая сила не может прекратить эту саднящую боль в груди?

Во дворе хлопотала Ингель, которая набирала воду из колодца, косы ее расплелись, щеки раскраснелись, на ней была лишь нижняя юбка. В постели Алиде поджидала книга «Цветы черемухи», а в постели Ингель ждал мужчина. Почему все было так несправедливо?

Алиде не успела испробовать эффективность напитка бабки Крел. Его нужно было подмешать в кофе, но на следующее утро Ингель как раз перестала пить кофе и выбежала во двор сообщить: свершилось, то, против чего предназначалось зелье старухи. Ингель ждала ребенка.

1939–1941, Западная Виру ОТЗВУКИ ВОЙНЫ СМЕНЯЮТСЯ ЗАПАХОМ СИРОПА

Когда осенью 1939 года балтийских немцев пригласили в Германию, одна из школьных подруг сестер пришла попрощаться. Она собиралась лишь съездить и посмотреть на страну, которую никогда не видела, и по возвращении обещала рассказать, какая она, эта Германия, на самом деле. На ее проводах внимание Алиде было приковано к тому, как рука Ханса обвивалась вокруг талии Ингель и затем оглаживала ее живот. Воркование слышалось даже во дворе, и Алиде только стискивала зубы.

Эта картинка — распухающий живот Ингель и рука Ханса, обнимающая ее за талию, — беспрестанно мучила Алиде, дни и ночи, во сне и наяву, и не давала ей думать ни о чем другом. Никто из них троих не обращал внимания на то, что на лбу их родителей появились морщины, что свидетельствовало о каких-то заботах. Морщины не только не исчезали, а напротив все углублялись. Они не замечали также, что их отец внимательно наблюдал за закатом солнца, каждый вечер на краю поля курил трубку и вглядывался в небосвод, словно ища какие-то знаки, рассматривал листья клена, вздыхал, усиленно читал газеты, слушал радио, потом снова возвращался послушать птиц.

В 1940-м наконец родилась девочка, Линда. Алиде едва не сошла с ума. Ханс качал ребенка, глаза Ингель светились счастьем, в то время как в глазах Алиде стояли слезы, а глаза их отца совсем исчезли в складках морщин. Он начал запасать бензин и менять деньги на серебро и золото. В городе появились очереди, впервые за все время, и в магазинах пропал сахар. Ханс не запылал любовью к Алиде, хотя ей удалось трижды добавить в его еду свою кровь, однажды даже текшую во время полной луны. В следующий раз она попробует подлить мочу. Бабка Мария сказала, что в некоторых случаях моча действует успешнее.

Ханс начал вести тихие, уединенные разговоры с их отцом. Может, они не хотели волновать женщин и поэтому не говорили при них о знаках приближающихся испытаний, а может, и говорили, но ни одна из сестер не обратила внимания на их слова. Хмурость отца не беспокоила дочерей, ведь он был старым человеком, который боялся войны. Питомцы свободной Виру не придавали этому значения. Они не совершали никаких преступлений, что же в таком случае может им грозить? Лишь когда во всей стране появились войска Красной армии, они испугались того, что их будущее может оказаться под угрозой. Баюкая ребенка, Ингель шептала сестре, что Ханс стал крепче обнимать ее и, лежа рядом с ней, всю ночь сжимает ее руку, причем крепость его объятий не слабеет даже когда он засыпает, что казалось ей странным. Ханс сжимал ее в объятиях, будто боялся, что она может ночью исчезнуть. Алиде слушала Ингель, хотя голос сестры словно пронизывал ее насквозь. В то же время она чувствовала, что ее одержимость слегка слабеет, и на смену приходит другое — страх за Ханса.

Однако ни одна из женщин уже не могла не понять, что происходит в действительности, когда они приехали в полупустой город и услышали оркестр Красной армии, исполнявший военные марши. Ханса не было с ними, он не осмеливался появляться в городе и не хотел, чтобы сестры туда ездили. Сначала он перешел спать в маленькую комнатку за кухней, со временем стал проводить в ней дни, и наконец ушел в лес, чтобы там скрываться.

Недоверчивый смешок передавался из города в город, из деревни в деревню. Фразы «Бороться за великое дело Сталина» и «Ликвидируем безграмотность» вызывали бесконечные насмешки, никто не мог представить, что это все всерьез. Особенной темой для анекдотов стали офицерские жены, которые в нелепых ночных рубашках расхаживали по деревням, появлялись на танцах и на улицах, а также солдаты Красной армии, счищавшие кожуру с картошки ногтями, так как не привыкли пользоваться ножом. Кто бы мог всерьез принять подобный народец? Но вскоре начали исчезать люди и смех стал горьким. Анекдоты начали затверживать как молитвы, мужчин и детей вылавливали и грузили в машины. Отца сестер схватили на окраине деревни, мать исчезла неизвестно как и когда. Дочери, придя в дом, увидели его пустым и заголосили от горя. Собака не переставала ждать хозяина, она тоскливо выла у ворот, пока не околела. На улицу боялись высовываться, по земле полились потоки скорби. Углы вырытых в родной земле могил проседали, что предсказывало новые смерти в семьях. Гул войны шел по всей стране и каждый взывал к Иисусу, Германии и старым богам, прося помощи. Алиде и Ингель спали теперь в одной постели, держа под подушкой топор — скоро настанет их черед. Алиде хотела было сама скрыться, но единственным, что ей удалось спрятать, был велосипед Ингель фирмы «Доллар», на котором был изображен американский флаг. Ингель говорила, что настоящая эстонка никогда не оставит свой дом и скот, что бы ни случилось, даже если в дом войдет целый батальон. Она бы показала им, какова гордость женщин Виру. Одна из сестер всегда бодрствовала, пока другая спала, а на ночном столике лежали Библия и изображение Иисуса. В эти долгие часы бодрствования Алиде вглядывалась в полыхающую красным ночь и порой, глядя на светлую голову Ингель, размышляла, не убежать ли ей одной. Может, она так бы и сделала, если бы Ханс не дал ей перед уходом задания: позаботься об Ингель, ты ведь умеешь. Она не могла обмануть его доверие, ей нужно сохранить его уважение. Поэтому она начала со всей тщательностью прослеживать военные новости из Финляндии, как это раньше делал Ханс. Ингель же отказывалась читать газеты, она доверяла молитвам и строкам Юхана Лийва:

— Не уехать ли нам отсюда, пока не поздно? — осторожно предложила Алиде.

— Куда? Линда еще очень мала.

— Не уверена насчет Финляндии, Ханс считает, что лучше в Швецию.

— Откуда ты знаешь, что он думает?

— Он может приехать вслед за нами.

— Я из своего дома никуда не поеду. Скоро ветер сменится, запад придет к нам на помощь. Мы продержимся до того времени. В тебе так мало веры, Алиде.

Ингель оказалась права. Они продержались и освободители пришли. В страну с маршем вошли немцы, рассеялся дым от горящих домов, небо снова сделалось ясным и синим, облака — белыми, земля — черной, все вернуло естественный цвет. Ханс смог возвратиться домой. Их страшный сон кончился, теперь плохо стало другим. Коммунисты притихли и побледнели. И так как транспорт давно не работал, они отступали пешком, на своих двоих. Ханс оседлал лошадь и отважно отправился получать назад флаги «Молодежи страны», «Переходящий приз сеятеля», бухгалтерские документы и другие бумаги, которые пришлось отвезти в город, так как после прихода «красных» их общество закрыли. Вернулся он из города светло улыбаясь, в городе все оказалось отлично, немцы вежливые, атмосфера прекрасная, слышны звуки гармошки. Негнущиеся деревянные башмаки женщин бойко постукивают. Основана «Всеобщая помощь Эстонии», чтобы поддержать и накормить семьи, кормильцы которых были мобилизованы в Красную армию. Все должно было образоваться: все вернутся домой — отец и мать, все пропавшие — и поля по-прежнему заколосятся. Ингель выиграет все возможные овощные конкурсы, они будут участвовать в осеннем пиру, а когда через несколько лет сестры состарятся, то примкнут к «Обществу женщин страны». Возвратится домой отец, Ханс начнет планировать вместе с ним расширение полей. А сейчас Ханс примет участие в кампании по возделыванию табака и сахарной свеклы. И тогда будет вдоволь сиропа из сахарной свеклы и Ингель не придется кривить свой хорошенький ротик из-за сахарина. А также Алиде, — добавил он. Ингель мед его речей превратила в улыбку и начала обдумывать рецепт для выпечки лучших эстонских пряников на сиропе из сахарной свеклы. Вместе с Хансом они снова впали в любовный угар, в котором пребывали раньше, в то время как Алиде пришлось вернуться к кошмару своих ревнивых мук.

Перед блестящим будущим Ингель все препятствия исчезали. Даже при скудной одежде гардероб Ингель мог выглядеть привлекательно. Бывало, что резиновую застежку от подвязки для чулок приходилось заменять обернутой в бумагу монетой, и все было нипочем. Ханс раздобыл для любимой парашютный шелк, Ингель выкрасила его в васильковый цвет и сшила себе хорошенькую кофту, украсила ее стеклянными пуговицами, приколола на грудь немецкую стеклянную брошь и выглядела красивей, чем когда-либо. Ханс принес такую же прелестную брошку, только поменьше, для Алиде и на мгновение ее мучения ослабли, все-таки Ханс помнил о ней, но это был лишь миг, и кто бы обратил внимание на ее брошь. Так как у новой кофты Ингель были к тому же высокие плечи, Ханс нежно называл ее своим маленьким солдатом. Голова у Алиде болела. Она даже заподозрила, что у нее опухоль. Боль иногда затемняла зрение, в ушах слышался шум. Порой ей приходилось смотреть за Линдой, пока Ханс и Ингель были заняты амурами. И она это делала, незаметно щипая ребенка или укалывая булавкой, его писк доставлял ей тайное удовольствие.

Сахарная свекла созрела, выросла большой и белой, урожай выдался на славу и присутствие Германии сохранялось. Кухня наполнилась сахарной свеклой, и Ингель хозяйничала с новой энергией. Пространство, оставленное старой хозяйкой, Ингель заполнила легко и даже превзошла ее. Все шло отлично, она все сама умела, ей не надо было ни у кого спрашивать, она лишь давала советы Алиде, которая послушно чистила свеклу, а сестра ее перерабатывала. Этой работой Алиде стала заниматься не сразу, так как вначале Ингель надо было найти самый лучший способ измельчения свеклы. Она попыталась пользоваться мясорубкой, но потом вернулась к терке. Алиде она велела следить за стоящими на печи на маленьком огне кастрюлями, чтобы вода в них не закипала. Проделывая одновременно разные дела на кухне, Ингель поглядывала и на печь. Она не верила в сестрино искусство варки сиропа, та могла слишком повысить температуру и тогда у сиропа появился бы посторонний вкус. И если бы Ингель стала предлагать этот сироп, все бы решили, что она и есть та недотепа, которая допустила варево до закипания. Не выше 80 градусов, не выше! — все время принюхивался нос Ингель. Не поднимается ли от кастрюли горьковатый запах, и если запах, по мнению Ингель, отклонялся от должного, она звала сестру, чтобы исправить положение. Алиде не замечала разницы в силе запаха и цвета, где уж ей! она ведь не Ингель. Помимо того приторно-сладкий аромат самой Ингель забивал ноздри Алиде. Она могла все же различить запах слюны Ханса на губах Ингель, и это заставляло обветренные губы самой Алиде кривиться от боли. День за днем Алиде мыла свеклу, чистила от маленьких отростков и выковыривала черные точки. Ингель объявила, что сама будет заботиться о терке и крутилась везде, веля Алиде то следить за развариванием свеклы, то сменить воду в кастрюле, то принести воды из колодца. Полчаса, полчаса уже прошло, надо залить водой новую порцию, — звучал ее голос. На каком-то этапе Ингель надоело тереть, и она стала нарезать свеклу на мелкие кусочки. Полчаса уже прошло! Налей же свежей воды! Алиде скребла, Ингель измельчала, порой они вместе процеживали раствор по точным указаниям Ингель. И в то же время не переставали ждать возвращения домой отца и матери.

Из плодов свеклы сахар переходил в воду, которую выпаривали из сиропа на хорошем огне. Сними пену с поверхности! Сними же ее! Иначе все испортится! Ряд банок с сиропом все больше увеличивался. Они все продолжали ждать родителей. Иногда Ингель плакала на плече у Ханса.

Вся деревня ждала новостей из-за Нарвы, когда же мужчины возвратятся домой? Ингель приготовила суп из сахарной свеклы и моркови, Ханс попробовал, до чего же хорош! Ингель сделала запеканку из сахарной свеклы с макаронами, сок из сахарной свеклы и ягод, и все время ждали родителей. Когда Ингель подала на стол кисель из сахарной свеклы, тоже их ждали. Ханс наслаждался дроченой из сахарной свеклы, одобрительно кивал головой по поводу булочек из сахарной свеклы и выделывал для Линды петушков и птичек из каштанов. Сладкий воздух кухни кружил голову Алиде. Она завидовала деревенским женщинам, ждущим возвращения домой мужей, для которых они учились делать булочки из сахарной свеклы. У нее же были только родители, которых она ждала, и это у совершеннолетней девушки! Ей хотелось бы ждать возвращения своего Ханса издалека, а не лицезреть его по ту сторону стола, но Алиде пыталась прогнать эту мысль подальше, так как она казалась стыдной и неблагородной. Женщины в деревне вздыхали, что, дескать, их дом счастливый, и Ингель — счастливейшая из женщин. Алиде кивала в знак согласия, сухо поджав губы.

Ингель придумывала бесконечное число рецептов, даже конфеты из сахарной свеклы: молоко, сироп, масло, орехи. Чтобы вскипятить молоко и сироп, требовалась пунктуальность, орехи и масло смешать и снова вскипятить, и Алиде отгоняли прочь от плиты. Она получила разрешение сидеть за столом и следить за Линдой и противнем, куда наливали смесь. Алиде надо было непременно наблюдать за процессом варки, так как Ингель волновалась, справится ли сестра позже в своей семье с приготовлением сахарной свеклы, если теперь не натренируется. И ухаживать за ребенком ей надо научиться. Алиде едва не спросила, о какой семье идет речь, но смолчала, ей казалось, что Ингель побаивается, что младшая сестра останется навсегда с ними. Она начала оставлять газету «Пайвалехти» на глазах у Алиде, будто случайно открытую на странице «Знакомства». Но Алиде не хотела господина, который искал дам моложе двадцати или господина, который предпочитал стройных дев. Ей нужен был только Ханс.

За воротами бабки Марии уже давно собиралась очередь, так как женщины прибегали спросить о своих мужьях, пропавших за кордоном. В конце концов бабке Крел пришлось закрывать ворота на засов, она и Алиде больше не принимала, хотя та снабдила ее медом на годы вперед. Но вскоре появилась в деревне цыганка, гадавшая на картах, и скапливающиеся во дворе у бабки люди переместились к цыганке. Сестры также пошли к ней и услышали, что их родители уже «в дороге домой». Ханс посмеялся над ними, когда они вернулись воодушевленные этой новостью, и сказал, что больше доверяет немцам нежели цыганским картам. Немцы обещали, что всех, угодивших за границу, возвратят домой. И обнадеженная Ингель снова начала изучать свои тетрадки с рецептами, а Алиде хотелось возразить, что она больше верит цыганке.

— Я пригласил несколько немецких солдат к нам вечером поиграть в карты. Ингель может предложить им свои вкусные конфеты, и вы обе можете освежить свое знание немецкого. Что вы на это скажете?

Алиде удивилась. Ханс никогда прежде не приглашал немцев домой. Так ли отчаянно Ингель хотела выдать ее замуж? Алиде не нравились немцы.

— Они скучают по дому, ищут общества. Молодые парни, — сказал ей Ханс.

Алиде посмотрела на Ингель, та ободряюще улыбнулась ей.

Немцы сразу по приходу повесили автоматы на вешалку. Ингель им одобрительно улыбнулась и предложила свекольные булочки и кисель из рябины и свеклы. Долго играли в карты. Немцы распевали свои песни и развлекали Алиде, хотя она не все понимала. Помогал язык жестов и мимика, немцы остались довольны даже теми невеликими познаниями немецкого, которые были у сестер. Ингель удалилась на кухню промывать рожь, посреди песни Алиде услышала звук наливаемого Ингель на зерна молока. Запомни, что молоко должно быть всегда снятым, — учила Ингель приемам использования заменителей. Тазик звякал о печь, разносился аромат только что испеченного хлеба. Алиде предпочла бы и сама хлопотать вместе с сестрой, это лучше, чем сидеть за столом с немцами, хотя они были забавными ребятами. Солдаты пришли и на следующий вечер. И на третий. Алиде досадовала, а Ингель напротив была заинтересована. Алиде не хотела никого кроме Ханса, но Ингель требовала, чтобы в их следующий приход Алиде сама приготовила кофе. Сначала мелко-мелко нарезанную свеклу опустить в кипящую воду. Прокипятить минут двадцать-тридцать, затем процедить через сито, добавить суррогат и молоко. Запомни, чтобы мне не надо было потом советовать при гостях. Покажи, что ты умеешь быть хозяйкой.

На пятый визит солдаты объявили, что их перемещают в столицу. Алиде почувствовала облегчение, Ингель нахмурила лоб. Ханс утешил, сказав, что они еще придут назад. Вернутся отец и мать. Все будет хорошо. Перед уходом один из солдат дал Алиде свой адрес и попросил ее писать. Алиде пообещала, хотя знала, что никогда этого не сделает. Она почувствовала, как Ингель и Ханс обменялись взглядами за ее спиной.

Но отец и мать не вернулись. Ханс выстругал для Ингель красивые деревянные туфли, прикрепил к ним ленты и объявил, что отправится вслед за немецкими войсками.

Ночи сестер стали бессонными. В одну из ночей Армин Йоффе вместе с детьми, супругой и ее родителями исчезли из деревни. Разнесся слух, что они перешли на сторону Советского Союза для своей безопасности. Они были евреями.

1944, Западная Виру В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ВЕШАЮТ ЗАНАВЕСКИ

Русские снова обосновались в стране, когда Ханс ночью постучал в окошко задней комнатки. Алиде сразу схватила топор, Ингель начала повторять «Отче наш», а маленькая Линда спряталась под кроватью. Но вскоре они сообразили, что два длинных, один короткий удар — это пришел домой Ханс. Ингель заплакала от радости, а Алиде задумалась, куда бы его спрятать. Ханс шепотом рассказал, что расстался с немцами и, переправившись через залив, очутился в Финляндии, заделался «сыном Суоми». Ингель посетовала, отчего же он не попытался прислать весточку о себе, но Алиде осталась довольна тем, что Ханс этого не сделал. Чем меньше данных о действиях Ханса запечатлено на бумаге, тем лучше. О его перебежке в финскую армию следует начисто забыть, будто этого не было, вероятно, Ингель хорошо это понимает. Нужно было спрятать Ханса. Не может ли стать укрытием для него маленькая комнатка за кухней? В ней Ханс скрывался и раньше, когда русские приходили в предыдущий раз. Это было надежное место, без окна, туда они и поместили Ханса, но сразу после первой ночи его беспокойство начало расти и он стал спрашивать, что слышно о лесных братьях. Бездействие ударяло по его мужскому самолюбию, он хотел бы принять участие хотя бы в работах по дому. Было как раз время сенокоса, на полях находились и другие мужчины, переодетые в женское платье, но Ингель не решалась предложить такое Хансу. Никто не должен знать о его возвращении, это довели также до разумения маленькой Линды.

Через два дня соседка Айно, овдовевшая и ходившая на сносях, перебежала через поле, поддерживая живот, подошла к Ингель, сгребавшей сено, и сказала, что к ней направляются сыновья Берга. Они промаршировали мимо их дома, в руках у самого младшего развевался сине-черно-белый флаг. Сестры тут же оставили сенокос и помчались домой. Сыновья Берга уже поджидали во дворе, куря папиросы. Поздоровавшись с женщинами, они поинтересовались:

— Ханс не появлялся?

— Зачем вы спрашиваете? — Сестры встали грудью перед ними, ломая пальцы. — Ханс не приходил домой с тех пор, как ушел куда-то, мы сами не знаем, куда.

— Но так или иначе он вернется домой.

— Этого мы не можем знать.

Сыновья Берга велели передать ему привет и сказать, что собирают свои ряды и лучших берут с собой. Ингель дала им хлеба и трехлитровый бидон молока и пообещала передать весть. Когда ребята исчезли за серебристыми вербами, Ингель шепнула Алиде, чтобы она ни за что не рассказывала об их приходе Хансу, так как он сразу же увяжется за ними. Та прервала ее шепот, сказав, что скоро здесь загрохочет мотоцикл чекистов, потому что более вызывающей акции, чем марш парней Берга, трудно вообразить, наверно, Ингель и сама это понимает?!

Они действовали быстро. Когда часы пробили следующий раз, Ханс был уже на опушке леса. Во дворе залаяла собака Липси и послышался грохот мотоцикла. Сестры посмотрели друг на друга. Хансу удалось спастись в последнюю минуту, но что же они сами расселись за столом на кухне, в то время как сенокос в разгаре, это будет выглядеть именно так, как это выглядит. Что-то случилось, и теперь можно заработать прикладом по шее. Они бросились обратно в поле. Через кладовку в хлев, оттуда — на конюшню, из конюшни через шуршащие посадки табака — на поле, где они оказались в тот самый момент, когда мотоцикл с коляской огибал, подпрыгивая, двор.

— Кастрюля осталась на печке. Они поймут, что недавно мы были внутри, — запыхавшись, сказала Ингель.

К тому же они не закрыли наружную дверь, это вызывет подозрение. Скоро чекисты увидят, что вода из-под сваренных на дорогу Хансу яиц булькает в кастрюле, и поймут, что из кухни поспешно бежали. Женщины остались посреди поля, спрятавшись за грудой камней, они глядели на то, что происходит в доме. Мужчины в кожаных куртках остановили мотоцикл, вошли в дом, через минуту вышли, огляделись и уехали. Ингель удивилась такому быстрому отъезду и начала сожалеть, что отпустила Ханса в лес. Может, им удалось бы отделаться от чекистов разговором. Если бы они остались на месте, мужчины вероятнее всего заскочили бы на кухню и ушли, а Ханс мог спокойно находиться в маленькой комнатке. До чего же Ингель наивна! Алиде не понимала, как это Ханс мог взять в жены такую глупую женщину.

— Нам надо устроить наши дела!

— Но как?

— Тебе и думать об этом не стоит.

Ингель плакала ночи напролет, и Алиде не спала, обдумывая всевозможные варианты. Ингель не способна трезво размышлять, она не заметила плесени в хлебе, который предложила дочери, и порой не узнавала знакомых людей. Когда Ингель уходила вешать белье в дождь и бормотала молитвы, Алиде непрерывно думала. Чтобы Ханс мог жить спокойно, его надо отмыть от прошлого в отрядах самообороны «Омакайтсе», от службы в охране парламента да еще и от финской войны. Одними разговорами ничего не достигнешь и убежать больше не удастся. Теодор Крус, товарищ Ханса по конфирмационной школе, выкрутился от обвинения в распространении антисоветских листовок, сбрасываемых с самолета, но Алиде знала, какой ценой. Ингель не знала, и это было к лучшему. Деревенский милиционер любил молодую плоть и цветущие щеки под своим колыхающимся животом. Чем моложе, тем лучше. Чем серьезнее преступление родителей, тем моложе должна быть дочь и тем большее количество ночей требовалось для его замаливания, одной ночью и одной плевой не отделаешься.

Теодора Круса отпустили, ибо его очаровательная дочь выкупила отца. Она пошла ночью к милиционеру, сняла платье и чулки и стала перед ним на колени. Отметка об агитаторской работе Теодора исчезла, его антисоветская деятельность и написанные им листовки приписали другому и тот другой получил десять лет работ в рудниках и пять лет ссылки. Деятельность Ханса заслуживала смерти, самое легкое наказание — годы в Сибири. Знал ли Теодор о том, что сделала дочь? Может, сам милиционер и рассказал ему. Алиде могла хорошо себе представить, что шагающий, широко расставляя ноги, милиционер специально посетил Теодора и шепнул об этом ему на ушко.

Ингель на это не способна. Она может лишь всхлипывать, прижавшись носом к настенному ворсистому ковру. Да она уже и не достаточно молода для милиционера, так же как и Алиде. Ему нужны были девочки, еще не ставшие женщинами. И Алиде в принципе не смогла бы на это пойти. Или смогла бы? Она не спала по ночам, у нее появились черные круги под глазами, ей некого было спросить, что и как делать. После бесконечных бессонных ночей она наконец придумала повесить занавески. Алиде всматривалась и всматривалась в ночную темноту, глядела то на полную луну, то на безлунное небо, на луну растущую и убывающую, так протекало время. Она не спала, ей не хватало матери, у которой могла бы спросить совета, и отца, который знал бы что надо делать, или кого угодно, кто смог бы что-то подсказать. Алиде хотела вернуть себе сон, а Ханса — домой и чтобы тревожащая луна исчезла из окна. Думая об этом, она вдруг сообразила, что им надо завести занавески. Ингель ухватилась за эту идею. Ханс иногда мог бы посидеть на кухне, если у них появятся занавески. Так просто. И так чудно.

Их и приняли за чудаков, когда Алиде начала стучать, выделывая на ткацком станке материю для занавески, а Ингель — вышивать украшения, хотя нитки нужны были на другое. На деревне причуды сестер объясняли тем, что у них от горя помутился рассудок. Алиде же велела сестре рассказывать всем, что занятие ручной работой облегчает ее тоску и она не так много плачет, сосредоточившись на нитке и игле. Также Алиде придумала, что Ингель распустит слухи о кузине из Таллина. Та будто рассказала, что длинные занавески — последняя мода в Париже и Лондоне. Кузина, мол, показывала заграничные журналы мод, в которых нет деревенских занавесок на половину окна, они отошли в прошлое без возврата. Иногда Алиде казалось, что, слушая их истории с занавесками, люди смотрели на них так, будто понимали, что они лгут, но делали вид, что верят, и думали: пускай себе лгут. Она поняла две вещи — даже в это трудное время, прикидываясь барами или чудаками, можно им, живущим в деревне, следовать городской моде. Алиде объявила, что она современный человек и хочет иметь модные занавески.

Они стали задвигать занавески почти каждый вечер. Иногда они этого не делали, чтобы проходящие мимо видели, что в доме все по-прежнему и что им нечего скрывать. Также и другие вслед за ними начали занавешивать окна от любопытных, хотя бы короткими занавесками, но и они скрывали то, что происходит внутри. Без сомнения многие поняли, почему сестры выбрали длинные занавески, но те, кто понял, держали рот на замке. Закрывая и раздвигая занавески пару месяцев, сестры решили, что лучше, чтобы Ханс все время находился в доме. Они могли бы вырыть комнатку под кухней или построить клетушку в пространстве между кухней и маленькой комнаткой за ней. Удастся ли это? Там достаточно тепло, он будет вблизи от них, и они могут без опаски впускать гостей в другие комнаты.

Маленькая комнатка всегда служила кладовкой или комнатой для гостей, мало кто из деревенских бывал в ней, дверь ее всегда держали запертой. У нее не было ни ручки, ни засова, один лишь крючок. И кто мог помнить, какой величины она была? В комнате было темно. Настало время вызвать Ханса из леса, так как требовалась помощь в строительстве. На конюшне имелись доски, их незаметно занесли внутрь через коровник и кладовку. Стены строили лишь в самые дождливые и ветреные дни, когда не слышно было стука молотка и когда Линда с Ингель или с Алиде находилась в коровнике или где-нибудь еще, так как язык ребенка — всегда язык ребенка. Ей не рассказали об этой затее, напротив, для нее придумывались истории о привидениях, обитающих в комнатке. После того как Ханс переселится в готовую клетушку, он будет ходить в ванную или на кухню, когда девочки не будет дома или когда она спит. Если бы ребенок проснулся среди ночи и пришел на кухню, ей объяснили бы, что папа только ненадолго заходил.

Доска за доской они строили укрытие. Ингель смеялась, Алиде улыбалась, Ханс тихонько напевал, у него было хорошее настроение. Старые доски пола и потолка оторвали и прикрепили к новым стенам. Сделали вентиляционные отверстия, к потолку приделали трубу, через которую воздух поступал с чердака. Ингель нашла на чердаке рулон обоев, которыми раньше обклеивали маленькую комнату. После того как их приклеили, никто бы не догадался, что сзади находится просторная комната.

Ханс переставил шкаф от старой стены к новой, и тем самым закрыл ее настолько, что более светлый оттенок свежих обоев не был заметен. К тому же дверь в комнату скрылась за шкафом. Сначала поставили в угол комнатки ведро для нужд, но потом решили, что надо сделать отверстие в полу, поместить в него ведро и прикрыть сверху крышкой. Это на случай, если не удастся сделать отверстие в стене комнатки, которая была общей с коровником. Тут даже можно построить туалет, который будет использоваться еще и как запасной выход.

Вечером Ханс помылся в ванной и как следует подкрепился. Ингель уложила его рюкзак, и они сказали Линде, что папе снова надо уходить, но что он вернется. Очень скоро. Девочка заплакала, Ханс утешил ее. Сказал, что ей надо быть очень смелой, чтобы отец гордился своей храброй эстонской девочкой. Все трое проводили Ханса до дверей коровника и смотрели ему вслед до тех пор, пока он не исчез на опушке леса. Следующей ночью он вернулся и поселился в комнатке.

Через два дня по деревне разнеслась весть о страшной судьбе, постигшей Ханса на лесной дороге.

1946, Западная Виру ВЫ В ЭТОМ УВЕРЕНЫ, ТОВАРИЩ АЛИДЕ?

Когда Ингель и Алиде впервые отвели на допрос в муниципалитет, встретивший их мужчина попросил извинения на случай, если его подчиненные, доставившие их сюда, были грубы.

— Дорогие товарищи, что с них взять, они — невоспитанные.

Ингель сопроводили в одну комнату, Алиде — в другую. Человек открыл дверь, предложил стул и попросил сесть.

— Я только проверю тут кое-что по бумагам. И затем мы начнем.

Он пробежал глазами бумаги, часы отстукивали время, по коридору взад-вперед сновали мужчины, их мерные шаги отдавались в ногах Алиде. Пол дрожал. Алиде сосредоточилась на том, что смотрела на дверные рамы. Казалось, что они двигались. Трещины в полу перемещались, как лапки паука. Стрелки часов показывали все новое время, а мужчина все просматривал бумаги. Пошел второй час. Мужчина поглядел на Алиде, вежливо улыбаясь. Потом он поднялся, извинился, что ему надо отойти и выяснить какую-то деталь, но что он скоро вернется и они смогут начать. Он удалился в коридор. Пошел третий час. Потом четвертый. Алиде поднялась со стула и направилась к двери. Она попробовала ручку и дверь поддалась. По ту сторону двери стоял мужчина, Алиде закрыла дверь и села на стул. Линда играла у соседки, когда к ним пришли мужчины. Наверно, соседка волнуется, где же они пропали.

Дверь открылась.

— Можем начинать. Куда товарищ Алиде собиралась пойти? Сначала выясним это.

— Поискать маленькую комнатку.

— Но почему вы не сказали? Хотите ли вы сейчас туда пойти?

— Нет, спасибо.

— Вы уверены?

Алиде кивнула. Мужчина закурил папиросу и начал спрашивать, может ли Алиде указать место нахождения Ханса. Алиде сообщила, что Ханс уже умер. Убийство с целью ограбления. Мужчина стал выпытывать подробности о смерти Ханса и вдруг сказал:

— Но, вы уверены, товарищ Алиде, что этот самый Ханс не рассказал бы о вашем местонахождении, если бы сейчас находился на вашем месте?

— Ханс умер.

— Вы уверены, товарищ Алиде, что ваша сестра в настоящий момент не рассказывает в соседней комнате историю о том, что вы инсценировали его смерть, и тогда все, что вы тут говорите, чистая ложь?

— Ханс умер.

— Сестра товарища Алиде не хочет ни суда, ни смерти, надеюсь, вы это понимаете?

— Сестра не стала бы так врать.

— Вы в этом уверены, товарищ Алиде?

— Да.

— Вы уверены в том, например, что сам Ханс не выдал нам имена тех людей, которые помогали ему в его аферах и преступлениях? Уверены ли вы также в том, что он не упоминает и ваше имя среди прочих? Я думаю лишь о благе товарища Алиде. Беспокоюсь, как бы такая красивая девушка не попала в беду только потому, что ее обманули, заставив помогать преступнику. Преступник был настолько талантливым обманщиком, что ввел вас в полное заблуждение. Товарищ Алиде, будьте разумной. Прошу вас, спасите себя.

— Ханс умер.

— В таком случае покажите нам его труп и после этого нам уже не придется беседовать по этому поводу. Товарищ Алиде, вините только себя, если попадете в трудное положение из-за этого Ханса. Или из-за его жены. Я сделал все, что от меня зависит, чтобы такая красавица могла жить спокойно, большего я не могу сделать. Помогите мне, чтобы я мог помочь вам.

Мужчина схватил руку Алиде и пожал ее.

— Я хочу для вас только хорошего. У вас вся жизнь впереди.

Алиде отняла руку.

— Ханс умер.

— Может, на сегодня достаточно. Но мы еще с вами встретимся, товарищ Алиде.

Мужчина открыл дверь и пожелал ей спокойной ночи.

Во дворе ждала Ингель. Они молча зашагали прочь. Лишь когда показался дом соседки, Ингель заговорила.

— О чем они тебя спрашивали?

— О Хансе. Я ничего не сказала.

— Я тоже.

— Что еще они спрашивали?

— Больше ничего.

— У меня тоже.

— Что мы скажем Хансу? А соседке?

— Что они спрашивали о чем-то другом. И что мы ничего ни о ком не сказали.

— А что, если Ристлан Хендрик расскажет?

— Не скажет.

— Можем ли мы быть в этом уверены?

— Ханс сказал, что одному только Ристлану можно доверять настолько, что его можно взять в помощники при инсценировке его смерти.

— Что, если Линда проговорится?

— Она знает, что тогда папа умрет по-настоящему, а не понарошке.

— Они снова придут спрашивать.

— Мы сейчас хорошо справились, не так ли? Мы и в дальнейшем справимся.

1947, Западная Виру СКОРО АЛИДЕ ПОНАДОБИТСЯ ПАПИРОСА

Ласточки уже улетели, но клинья журавлей еще пронзали небо. Их крики тревожили поля и вызывали головную боль у Алиде. В отличие от нее они улетают отсюда, у них есть свобода, чтобы лететь куда пожелают. Она же может лишь отправиться в лес по грибы. Корзинка была наполнена подосиновиками и волнушками. Ожидающая ее дома Ингель будет довольна добычей, Алиде почистит их, сестра, быть может, разрешит ей проварить их, но все время будет сторожить рядом, а потом разложит по банкам, уча Алиде точности, иначе она, не научившись мариновать грибы, не сможет стать хозяйкой в своем доме. Солить Алиде еще сумеет, но маринование — это искусство. И скоро из рук Ингель выйдет еще несколько банок, ими заставят полки в чулане, на пару банок меньше будет голодное зимнее время. Алиде закрыла одно ухо свободной рукой — так много журавлей с их криками! Осенний холод пробирал даже сквозь кожаные постолы[7]. Горло пересохло от жажды. Вдруг неожиданно появился мотоцикл, и мужчина в кожанке остановился рядом с Алиде.

— Что там в корзинке?

— Грибы. Я собирала грибы.

Мужчина выхватил корзинку, проверил ее содержимое и выбросил. Грибы рассыпались по земле. Алиде смотрела на них, взглянуть на мужчину она не осмеливалась. Сейчас это случится. Нужно держаться спокойно. Нельзя нервничать, выдавать охвативший ее страх. Вся она, с головы до ног, покрылась холодным потом, тело стало неметь, кровь отхлынула от конечностей. Может, ничего и не случится, может, она напрасно дрожит.

— Ты ведь к нам и раньше приходила? Вместе с сестрой? Женой того бандита?

Алиде уставилась на грибы. Человека в кожанке она видела боковым зрением. Он весь скрипел, когда двигался. Красные уши торчали. Хромовые сапоги блестели, хотя дорога была пыльной, и мужчина не был немцем. Не кинуться ли ей бежать, надеясь, что он не станет стрелять в спину? Или на то, что он не попадет в нее? Но тогда он направится прямо к ним домой, вызовет Ингель и Линду и станет ждать, когда она вернется. Ведь убегающий всегда виновен, не так ли?

В муниципалитете мужчина с большими ушами, через которые просвечивал свет, заявил, что Алиде носила еду бандитам. Он протащил ее на середину комнаты, оставил стоять, а сам ушел.

— Товарищ Алиде, какое разочарование!

Голос был тот же, что и в первый раз. И тот же мужчина — «вы уверены, товарищ Алиде?» Он встал из-за стола, скрывавшегося в полумраке, взглянул на нее, покачал головой, глубоко вздохнул и надел на лицо маску печали.

— Я уже сделал для вас все, что мог. Больше ничего не смогу.

Он помахал находящимся позади мужчинам, чтобы они подошли к Алиде, а сам вышел из комнаты.

Руки Алиде связали сзади, на голову набросили мешок. Мужчины вышли из комнаты. Сквозь ткань не было ничего видно. Откуда-то на пол капала вода, сквозь мешок ощущался запах подвала. Дверь открылась. Скрипнули сапоги. Кофту Алиде разодрали, пуговицы полетели на каменный пол, ударяясь об стены, немецкие стеклянные пуговицы, и тогда она… превратилась в мышку в уголке комнаты, потом в муху на лампе, полетела прочь, села на гвоздь на обоях, заржавелый гвоздь, стала заржавелым гвоздем на стене. Она была мухой, разгуливала по голой женской груди, женщина сидела посреди комнаты с мешком на голове, муха ходила по свежей ране, на коже под грудью собралась кровь, по кровоподтекам разгуливала муха, оставляя следы, кровоизлияния на распухших сосках напоминали материки. Когда обнаженная кожа женщины прикоснулась к камням пола, она больше не двигалась. Мешок на голове женщины казался инородным телом, сама Алиде перестала быть, ее сердце на маленьких червячках-ножках убегало в дыры и трещинки в полу, пыталось вжаться в землю, срастись с корнем дерева. «Не пустить ли ее на мыло?» Женщина посреди комнаты не двигалась, ее не было слышно, от нее осталось мокрое пятно на ножке стола, возле трещины в полу избы, внутри дерева в круглом дупле, на ольхе, выросшей на эстонской земле, на которой еще оставались лес, вода, корни и кроты. Она зарылась глубоко, превратилась в крота, который запрятался в кучку земли во дворе, там пахло дождем и ветром, мокрая земля дышала и кишела насекомыми. Голова сидевшей посреди комнаты женщины была засунута в помойное ведро. Алиде была снаружи, в мокрой земле, с землей в ноздрях, волосах, ушах, по ней бежали собаки, лапы оставляли следы на земле, которая дышала и стонала, и дождь в ней растворялся, канавы наполнялись, вода хлестала и клокотала по своим руслам, излучинам, а где-то хромовые сапоги, где-то кожаная куртка, холодный запах водки, смесь русского и эстонского, шипение исковерканных языков.

Женщина посреди комнаты не шевелилась. Хотя тело Алиде напрягалось, хотя земля старалась принять ее в себя и нежно ласкала потемневшую плоть, слизывала кровь с губ, целовала попавшие в рот волосы, хотя она делала все, она не смогла ничего, и ею снова завладели. Зазвенела пряжка ремня и женщина посреди комнаты шевельнулась. Хлопнула дверь, застучал сапог, зазвенел стакан водки, стул зацарапал ножками по полу, лампа под потолком качнулась и она метнулась прочь — она была мухой на лампе, плотно прилепившейся к вольфрамовой нитке. Но ремень отцепил ее, это был хороший ремень и почти неслышный, кожа его продырявлена лучше, чем кожа мухобойки. Она все-таки попыталась улететь, она же была мухой, вылетела из света лампы, поднялась на потолок, у нее прозрачные крылышки, сто глаз. Женщина на каменном полу хрипела, подергиваясь. На голове у нее был мешок, он пах блевотиной, в ткани мешка не было дырки для мухи, муха не нашла дороги ко рту женщины, муха могла попытаться задушить женщину, заставить ее снова блевать и задохнуться. Мешок пропах мочой, он был мокрым от мочи, блевотина — застарелой. Дверь хлопнула, сапоги заскрипели, над ними причмокивали, щелкали языком, хлебные крошки падали на пол как глыбы. Причмокивание прекратилось.

— От нее пахнет. Уведите ее.

Алиде пришла в себя в канаве. Была ночь. Какая по счету ночь? Первая, вторая, третья? Или всего лишь первая? Ухала сова. По лунному небу бежали темные тучи. Волосы были мокрыми. Она приподнялась и поползла на дорогу, нужно было добраться домой. Нижнее белье, юбка, рубашка, платье и пояс для чулок были на месте. Платка на голове не было. И не было чулок. Как же она пойдет домой без чулок, ей никак нельзя, там Ингель. Но дома ли она? Все ли с ней в порядке? А Линда? Алиде попыталась бежать, но ноги не несли, она поползла, потом вскарабкалась, встала на корточки, закачалась, но поднялась, пошатнулась, сделала рывок вперед, с каждым движением все вперед. Ингель будет дома, на сей раз они захотели только ее, Ингель наверняка дома. Но как она объяснит сестре, почему перед уходом из дома на ней были чулки, а когда вернулась — их нет? Платок — другое дело, можно сказать, что платок она забыла в деревне. На дороге были лужи, шел дождь. Она сняла мокрый платок и забыла его где-то. Но чулки, без них она просто не может появиться. Порядочная женщина даже у себя во дворе не расхаживала с голыми ногами. Амбар! В нем всегда сушились чулки. Ей надо будет сначала взять из амбара чулки. Но дверь его была на замке, а ключ находился у Ингель. И она никак не сможет попасть в него, разве что забыли запереть дверь.

Всю обратную дорогу домой Алиде пыталась сосредоточиться на мысли о чулках, не думать ни об Ингель, ни о Линде, ни о том, что произошло. Она вслух перечисляла разные виды чулок: шелковые чулки, чулки хлопчатобумажные, темно-коричневые, черные, светло-коричневые, чулки в рубчик. Впереди показался амбар, рассвело, детские чулки, она прошла в обход через пастбище за дом, чулки цветные, фабричные, чулки, которые покупали за два кило масла, чулки, которые стоят трех банок меда, двухдневной зарплаты. Как-то они с Ингель несколько дней работали для других хозяев и получили каждая по паре шелковых чулок, черных чулок с хлопчатобумажным верхом. На дороге зашумели серебристые вербы, за дворовыми березами стал виден дом, в нем горел свет. Ингель дома! Собаку не было слышно, чулки хлопчатобумажные, капроновые, она добралась до амбара, потрогала дверь. На замке. Ей придется войти в дом без чулок, держаться подальше от лампы, быстро сесть за стол и спрятать под него ноги. Может, никто не заметит. Зеркало бы сейчас не помешало. Алиде похлопала себя по щекам, пригладила волосы, потрогала голову, она была влажной, шелковые чулки, шерстяные чулки, капроновые чулки. Из колодца она подняла ведро с водой, вымыла руки, потерла их камнем, так как щетки не было, коричневые чулки, серые чулки, пестрые чулки, неокрашенные чулки, теперь ей нужно войти. Получится ли у нее? Перешагнет ли ее нога через порог, сможет ли она говорить? Надо надеяться, что Ингель еще сонная и не в состоянии ни о чем говорить. Линда, скорей всего, еще спит, раннее утро. Алиде втащила себя во двор, стала смотреть как бы со стороны, как она идет, как поднимается нога, как рука хватается за ручку, и она кричит, это я здесь. Дверь открылась. Ингель впустила ее внутрь. Ханс, к счастью, был в своей комнатушке. Алиде вздохнула. Ингель воззрилась на нее. Алиде подняла руку в знак того, чтобы Ингель ни о чем не спрашивала. Взгляд Ингель упал на голые ноги сестры, и Алиде, отвернув голову, нагнулась погладить Липси. На кухню прибежала Линда и замерла, заметив глубоко опущенные утолки губ матери. Ингель велела ей пойти умыться. Линда не шелохнулась.

— Слушайся.

Девочка подчинилась. Эмалированный таз звякал, вода плескалась, Алиде стояла на том же месте, от нее пахло. Заметила ли Линда ее голые ноги? Она снова как бы отделилась от своего тела, чтобы положить его на постель, и опять вернулась в него, когда почувствовала знакомый соломенный тюфяк под боком. Ингель подошла к двери со словами, что приготовит для нее ванну, когда Линда отправится в школу.

— Сожги одежду.

— Всю?

— Всю. Я ничего им не сказала.

— Знаю.

— Они снова придут за нами.

— Надо отправить куда-то Линду.

— Ханс начнет сомневаться, нельзя дать ему усомниться никогда, ни в чем. Ему нельзя рассказывать.

— Нет, нельзя, — повторила Ингель.

— Нам надо уходить.

— Куда? И Ханс…

1947, Западная Виру ОНИ ВОШЛИ В ДОМ, КАК ХОЗЯЕВА

В тот осенний вечер они варили мыло. Линда играла с каштановой птичкой и немецкой брошкой матери, натирала до блеска ее синие стеклянные камни, как всегда, отлынивая от чтения букваря. Банки со сваренным накануне яблочным вареньем стояли на столе в ожидании, когда их унесут в кладовку, возле стоял кувшин с отжатым яблочным соком, часть которого была уже разлита по бутылкам. Это был хороший день, первый после проведенной в подвале муниципалитета ночи. При пробуждении Алиде прежде, чем вспомнить о вчерашнем, минуту любовалась на утреннее солнце, вливавшееся в комнату через окно. Хотя никто не пришел за ними после того, как она одна добралась до дому, они вздрагивали при каждом стуке, но так же вели себя и другие люди. В это утро в Алиде затеплилась крупица надежды: может, их наконец оставят в покое, поверят в то, что они ничего плохого не сделали. Дадут им возможность спокойно делать свою работу, заготавливать варенья и консервы. К ним заглянула соседка, она сидела за столом и болтала. Ее бочка с мясом, предназначенным для варки мыла, была украдена и потому они пообещали ей часть своего. Беседа с ней действовала умиротворяюще, она помогала смягчить царившую в кухне атмосферу немого крика. В будничных словах соседки слышалось что-то родное, даже рассказ о судьбе стокилограммовой свиньи, павшей от чумки, звучал по-домашнему тепло. Чумка унесла ее свиноматку, и она была вынуждена заколоть ее, выпустить кровь и засолить мясо. Тем не менее бочка исчезла из погреба в то время, пока Айно гостила у матери.

— Представьте только, сейчас кто-то ест это мясо! Из него должно было получиться мое мыло! — качала головой Айно.

— Это был кто-то посторонний, ведь все у нас в деревне знают, отчего умерла твоя свиноматка.

— К счастью, в этом старом погребе не было больше ничего другого.

Сырье для мыла вымачивали и промывали много дней, и в этот вечер оно наконец кипело в большом котле на тихом огне, и Ингель начала добавлять щелочь. Это была работа Ингель, так как у Алиде не хватало терпения, а Ингель замечательно умела готовить мыло. Куски мыла Ингель всегда были самыми большими и лучшего качества, что неизменно вызывало зависть, но сегодня это не волновало Алиде, потому что это был первый хотя бы чуточку спокойный день. Утром «цветной» Йозеп предлагал свои красители для тканей, которые ему кто-то тайком поставлял с завода Орто, чистый цвет без искажений. Заодно от него они услышали все сплетни про соседние деревни.

И вот мыло в котле пенилось, Ингель деревянным черпаком помешивала варево, Айно болтала о работе на колхозном поле, о том, сможет ли она справиться со все возрастающими нормами. То же самое заботило и сестер, но в тот вечер Алиде решила не огорчаться из-за этого, позже успеет позаботиться о нормах. Беседу женщин прервал визг Линды: она уколола палец острием брошки. Ингель схватила брошь и прикрепила ее к блузке дочери, запретив играть с ней. Линда немного похныкала и прикорнула в углу кухни, куда забралась с каштановой птичкой, так как Ингель напугала ее тем, что брызги от щелочного раствора разъедают кожу. Домашние хлопоты вызвали у Алиде улыбку. Она предложила Линде проводить соседку, которая отправилась на вечернюю дойку коровы. На следующий день та должна была снова прийти к ним. Тогда мыло можно будет уже резать, и она сможет отнести свои куски домой сушиться. Алиде сладко потянулась. Скоро она пойдет вместе с Линдой в хлев кормить скотину, придет на кухню Ханс, чтобы спустить тяжелый котел с печи на пол остывать.

Мужчин было четверо.

Они не постучались. Они вошли в дом, как хозяева.

Ингель как раз добавляла щелочь в котел.

Алиде сказала, что ничего не знает о Хансе.

Ингель вылила в котел все содержимое бутылки.

Мыло вылилось и зашипело на плите.

Она также не сказала, где Ханс.

Не сказала ни слова и Линда.

От плиты поднялся чад, огонь погас, котел пенился.

В муниципалитете Линду отняли у них и куда-то увели.

На потолке в подвале болтались лампы без абажуров. С ними вместе были два деревенских парня, сын старого Лемета и Армин Йоффе, который до прихода немцев перешел на сторону СССР. Ни тот, ни другой даже не посмотрели на них.

В муниципалитете солдаты курили махорку и пили водку. Из стаканов. И утирались рукавом, как принято у русских солдат, хотя и говорили по-эстонски. Им тоже предложили. Они отказались.

— Мы осведомлены, что вы знаете, где находится Ханс Пек, — сказал один из мужчин.

Кто-то, вроде, видел Ханса в лесу. И кто-то из допрашиваемых утверждал, что Ханс был в той же самой землянке, что и он, и в одном с ним отряде.

— Мы вас сразу же отпустим домой, как только вы скажете, где прячется Ханс Пек.

— У вас такая очаровательная дочка, — добавил другой.

Ингель сказала, что Ханс умер. Убийство с целью ограбления в 1945 году.

— Как зовут вашу дочку?

Алиде сказала, что Ристлан Хендрик, друг Ханса, видел случившееся. Ханс и Ристлан ехали на лошади по дороге, внезапно на них напали и убили Ханса. Ингель начала нервничать. Алиде почувствовала это, хотя внешне ничего не было заметно. Ингель стояла прямо и держалась независимо. Какой-то мужчина все время расхаживал позади них. Ходил и ходил, а другой ходил по коридору. Звук поскрипывающих сапог.

— Как зовут эту вашу красивую девочку?

Линде исполнилось всего лишь семь.

— Скоро мы будем задавать те же вопросы вашей дочке.

Они молчали. И тогда в комнату вошел новый человек. И тот, кто их допрашивал, сказал вошедшему:

— Иди и поговори с девочкой. Глупышка, она ничего не сказала. Не трать понапрасну время. Выкрути лампочку, только осторожно, не обожгись. Или нет. Приведи ее сюда. Потом нагнешь ту лампу, и тот провод так, чтобы она доставала до стола. Положим девочку сюда на стол и после этого…

Мужчина только что поел, еще дожевывал. Руки и рот блестели от жира. Двери отворялись и закрывались, сапоги стучали, кожанки скрипели. Стол передвинули. Привели Линду. На ее кофточке не было пуговиц, она придерживала ее руками.

— Девочку — на стол!

Линда совсем притихла. Но глаза у нее были такие…

— Раздвиньте ноги. Держите ее.

Ингель в углу всхлипывала.

— Этим займется Алиде Тамм. Подведите ее к столу.

Но они ничего не сказали, они не выдали.

— Заставьте ее взять лампу.

Но они не сказали ничего, ничего, ничего.

— Возьми, шлюха, эту лампу!

1948, Западная Виру ПОСТЕЛЬ АЛИДЕ НАЧИНАЕТ ПАХНУТЬ ЛУКОМ

Алиде выбрала Мартина, так как он ничего пока не знал про нее. Она встретила его возле маслозавода «Мейера» случайно. Она как раз спустилась с лестницы, восхищаясь образцами ваты на стене конторы «Мейера», подтверждающими чистоту молока их коров. Ваты других были желтее, вата же от их молока всегда была одинаково белая. Ясно, что это как всегда являлось заслугой Ингель, которая больше всех ухаживала за коровами, но в то же время это были коровы из их дома. Алиде даже приосанилась и выпятила грудь, выходя из конторы, когда услышала на лестнице тот голос, голос незнакомого мужчины. Голос был решительный и звучал энергично. Он не походил на голоса других мужчин из их деревни, слабых от старости либо размягченных от беспробудного пьянства, ибо что другое оставалось теперь мужчинам страны, кроме как пить водку.

Алиде пошла по улице, пытаясь найти мужчину, которому принадлежал этот голос, и он отыскался. Он шел к маслозаводу, и несколько человек сопровождали его как начальника. Алиде видела, как полы его пальто развевались от ветра и как сопровождающие при разговоре поворачивали голову в его сторону. Он же, отвечая, лишь смотрел вперед, приподняв голову, будто глядя в будущее. И тут Алиде поняла, что это подходящий человек, который мог бы спасти ее, обезопасить ее жизнь. Мартин. Мартин Тру.

Она пробовала на слух ходившее по деревне имя, оно приятно звучало. Алиде Тру звучало еще приятней, на языке оно таяло, как первый снег. Она догадалась, где можно найти этого человека или, скорее, где он может ее встретить — на втором этаже мызы, переделанной в дом культуры, в красном уголке.

Алиде начала подкарауливать Мартина, стоя между доской объявлений на стене и портретом Ленина. Она изучала книги с красными обложками, сидя под большущим красным флагом и между чтением задумчиво поглядывала на камин, его украшения с неподходящими теперь символами были уничтожены. Тени хозяек усадьбы балтийских немцев будто стонали у нее под ногами, сырые темные вздутия пятнали обои. Порой, когда она оставалась одна, окно поскрипывало, будто его пытались открыть, рама издавала тонкий звук, и Алиде ощущала дуновение, хотя окно оставалось закрытым. Она не разрешала тревоге овладеть ею, несмотря на то, что явственно ощущала, что находится в чужом доме, в неверном месте, в покоях господ. Ощущение немного походило на то, которое она испытала в русской церкви, превращенной в склад зерна. Тогда она ожидала, что божественная молния поразит ее за то, что она не выступила против мужчин, превративших иконы в ящики. Она пыталась напомнить себе, что это не ее церковь, от нее не ждали, что она сделает то, что могла бы. Теперь нужно было лишь внушить себе, что мыза стала домом народа, находится в народном пользовании, коли намереваешься выжить. Поэтому она мечтательно смотрела на улыбающуюся голову Ленина, иногда, приподнявшись, обращала взор на вывешенные таблицы с трудовыми нормами и вновь возвращалась к изучению «Эстонского Коммуниста» и «Пяти углов». Как-то ее книга упала на пол и ей пришлось, чтобы подобрать ее, заглянуть под стол. Тогда она заметила выструганные на пластинке под столешницей имена: Агнес, сердечко и Вильям. Из середины сердечка на нее взирал глазок дерева. Год 38-й. Здесь у них не было ни Агнес, ни Вильяма. Восхитительный столик из розового дерева был откуда-то украден, а его украшения сбиты. Справились ли с тем, что случилось, Агнес и Вильям, прожили ли свою жизнь счастливо и любя друг друга где-то на Западе? Алиде повернулась к столу и стала заучивать наизусть «Песню тракториста»:

Недостаточно, чтобы она знала ее наизусть, ей нужно научиться верить этим словам. Чтобы в голосе слышалось неоспоримое признание веры. Сможет ли она? Должна суметь. Она знакомилась с учением Маркса и Ленина, но не лучше ли будет, если ее научит сам Мартин? «Песня тракториста» достаточно простая, но Мартин и не должен считать ее, Алиде, очень уж сообразительной.

Кто-то видел ее в красном уголке и сообщил Ингель. Ингель рассказала Хансу, и тот целую неделю не разговаривал с ней. Но что Ханс знал о ее жизни, о том, каково было лежать на каменном полу в муниципалитете, когда моча людей в шинелях текла по ее спине. И как бы она ни дорожила мнением Ханса, ей нужен был такой как Мартин, и тот начал поглядывать на усердную девушку в красном уголке. Однажды Алиде после того, как Мартин произнес речь, подошла к нему, подождала, пока толпа рассеется и сказала:

— Научите меня.

Накануне Алиде прополоскала волосы уксусом, и они блестели в полумраке, она попыталась придать своему взгляду выражение как у только что родившегося теленка, беспомощное и растерянное, такое, что у Мартина сразу же возникло желание учить ее, он осознал, что она — благодатная почва, которая впитает его речи. Мартин Тру слегка припал к влажным ресницам, обхватил тяжелой дланью большого вожака ее талию, лег сверху…

1948, Западная Виру ШАГИ АЛИДЕ СТАНОВЯТСЯ ЛЕГЧЕ

Когда Алиде вышла из конторы загса, шаг ее сделался намного легче, чем когда она туда направлялась, и спина прямее, так как рука ее лежала в руке Мартина, Мартин стал ее мужем, официальным мужем, и она была официальной женой Мартина, Алиде Тру. До чего замечательное имя! Выйдя замуж за Мартина, она не просто получила некую гарантию безопасности — случилось и еще одно важное событие. Она после замужества стала совершенно обыкновенной женщиной. Такие женщины выходят замуж и рожают детей. Теперь она стала одной из них. Если бы она оставалась незамужней, все думали бы, что у нее имеется какой-то дефект. Так люди думали бы несмотря на то, что теперь свободных мужчин осталось мало. Красные подозревали бы, что ее любимый прячется в лесу. Прочие строили бы догадки, почему она никому не пригодилась. Имелась ли причина, которая делала ее женщиной менее полноценной, из тех, что не подходят мужчине или не в состоянии быть с мужчиной. Было ли что-то, что могло оставить ее невостребованной. Кто-то, возможно, назвал бы даже причину. Но никто не посмел бы утверждать, что это произошло во время допроса, раз она замужем за таким, как Мартин. Никто не поверил бы, что женщина в состоянии после такого выйти замуж за коммуниста. Никто не осмелится сказать про нее, что такая на что угодно согласится. Или высказать желание ее попробовать. Никто бы не осмелился, так как она была женой Мартина Тру и порядочной женщиной. И это было важно. Никто никогда и ничего не должен об этом знать.

На улице она узнавала женщин, от которых как будто исходило, что с ними поступили так же, как с ней. По каждой дрожащей руке она узнавала, что и та. По каждому вздрагиванию от крика русского солдата или от грохота сапог. И эта? Каждая, которая не могла не перейти на другую сторону улицы, если навстречу шел милиционер или солдат. Каждая, у которой под поясом платья обозначалось, что на ней надето больше, чем одна пара рейтуз. Каждая, которая не осмеливалась посмотреть в глаза. Не скажут ли они ей, что каждый раз, когда ты ложишься с мужем в постель, вспомнишь меня. Если она оказывалась в одном месте с такой женщиной, она пыталась держаться как можно дальше. Чтобы не заметили одинаковость их поведения. Чтобы они не повторяли жесты друг друга. Она помнила, что нервозность двух женщин более бросается в глаза. Алиде избегала деревенских вечеринок, потому что в любой момент сюда мог заскочить кто-то из тех мужчин, которых она будет помнить вечно. И, может, кого-то из них также опознает и другая женщина. Они не смогут не взглянуть в одну и ту же сторону, туда, откуда он появится. Они не смогут не вздрогнуть в один и тот же миг, если услышат знакомый голос. Не смогут поднять бокал, одновременно не расплескав его. Они выдадут себя. И кто-то поймет. Кто-то из тех мужчин вспомнит, что Алиде была одной из тех женщин, которые побывали в подвалах муниципалитета. Что она из них. И все эти попытки заглушить память, которые ей удались благодаря замужеству, окажутся тщетными. И они могут подумать, что Мартин не знает об этом и расскажут ему.

Мартин, разумеется, сочтет это все клеветой и рассердится. И что же потом произойдет? Нет, этого не должно случиться. Никто не должен об этом узнать, никогда. Если подворачивался случай, она всегда находила, что сказать о тех женщинах, ругала и клеветала, чтобы еще больше отдалиться от них.

«Вы в этом уверены, товарищ Алиде?»

Они переехали жить в дом Розипуу. Хозяева не осмеливались в открытую насмехаться над Мартином, его боялись, но Алиде все время приходилось остерегаться подножек и падающих предметов. Дети подсыпали в ее сахарницу соль, роняли с веревки сохнущую одежду, подкладывали червяков в банки с мукой, мазали своими соплями ручки этой банки, а затем крутились возле материнской прялки, наблюдая, как Алиде пьет соленый чай или берет банку с невозмутимым лицом, хотя чувствует засохшие сопли и видит, что в муке кишат черви. Алиде не хотела доставлять им радость и показывать, что реагирует на их проделки, на их презрение, на что-либо. Она гордилась тем, что является женой Мартина, пыталась подражать независимой походке Мартина, входя в дверь так, чтобы другие уступили ей дорогу. И все-таки Алиде всегда как-то напрягалась, ожидая, что Розипуу захлопнут дверь перед самым ее носом, и ей придется открывать ее снова. Ночевавшие в доме красноармейцы научили Розипуу русским приветствиям «доброе утро» и «здравствуйте». И те приветствовали Алиде только что выученными словами.

В зубах у Мартина вечно застревали остатки лука. Сам он был весьма тучным, с тяжелыми мышцами, тогда как кожа на руках была дряблой. Подмышки воняли, длинные волосы от постоянного пота пожелтели и, несмотря на толщину, стали ломкими, как заржавевшая проволока. Пупок как воронка и чуть не до колен свисающие яйца. Трудно вообразить, что когда-либо они были плотными, как у молодых мужчин. Поры его кожи источали запах сала, оттенок которого менялся в зависимости от того, что он съел. Или Алиде так казалось. Все же она предпочитала готовить еду без лука. Она старалась научиться смотреть на Мартина, как смотрит женщина на мужа, научиться быть женой, и с течением времени ей это стало удаваться, в особенности когда она замечала, с каким вниманием слушали его речи. В нем были сила и огонь.

Мартин заставлял людей слушать и верить его словам, почти как Сталин. Эти слова резали, как серп, и били, как молот. Когда Мартин говорил, его рука взлетала вверх, сжималась в кулак и грозила фашистам, устроителям саботажа и бандитам. И кулак тот был огромным, указательный палец — большущим, ладонь, как голова быка, под защитой которой можно надежно укрыться. Своими большими ушами Мартин мог двигать, казалось, что они ничего не пропускают. И коль скоро он все слышал, его уши ловили вести о возможных опасностях. Он умел вовремя остеречься.

По утрам запах подмышек Мартина оставался в волосах и на коже Алиде, она весь день чувствовала этот запах. Муж хотел спать, сжимая ее в объятиях, чтобы маленькая пташка была постоянно подмышкой. И это было хорошо, Алиде чувствовала себя в безопасности, она спала лучше, чем все эти годы. Она быстро засыпала и жадно спала, будто хотела вознаградить себя за многие бессонные ночи, ей больше не нужно было бояться, что кто-то придет ночью и постучит в дверь. От этой подмышки никто не сможет ее оторвать. Подобного Мартину безупречного партийного работника не было ни в одной деревне и во всей стране. Мартин радовался, замечая, как Алиде хорошеет после совместно проводимых ночей, так как поначалу его удивляло, что она часто вздрагивает. Да и днем она стала поспокойнее, уверенная в существовании Мартина в своей жизни. Ее взгляд сделался более спокойным, глаза перестали быть красными от бессонницы. Все это делало Мартина счастливым. Он подобрал для своей жены работу контролера, в обязанности которого входили сбор платежей и выдача квитанций. Работа была легкая, хотя и нервозная. Розипуу не были единственными, кто захлопывал дверь, завидев приближающийся велосипед Алиде. Правда, Мартин обещал найти для нее более подходящее занятие, когда продвинется по службе.

Но этот запах! Сначала Алиде пыталась целый день дышать ртом, но со временем притерпелась. Ингель говорила, что от сестры теперь исходит русский дух. Так же, как от людей, которые сидели на вокзалах с большими, в свой рост, тюками. Поезда привозили все больше и больше этих людей, а новые заводы заглатывали их в свое железное нутро.

1949, Западная Виру ИСПЫТАНИЯ АЛИДЕ ТРУ

Мартин не сказал, почему он хочет, чтобы она пришла вечером в муниципалитет, дорога до которого была для нее тяжкой. «Вы в этом уверены, товарищ Алиде?» Голос того человека продолжал звучать в голове Алиде, и ее поддерживала лишь уверенность, что надо крепко держаться за Мартина. У ворот дома Розипуу она заметила, шаря папиросу в своем портсигаре, что он пуст, и возвратилась, хотя это было дурной приметой. Она попыталась набить папиросные гильзы, но неудачно, они скомкались, руки ее дрожали, ей хотелось плакать, ее кофта взмокла от пота, ее знобило, чертовски знобило. Ей удалось унять дрожь, набить табаком несколько гильз и выйти через калитку. Сорванцы Розипуу запустили в нее камнем и спрятались в кусты, откуда послышалось прысканье. Она не повернула головы. На счастье, взрослые были заняты работой по дому и никто, кроме детворы, не заметил ее усилий и выступившего над губой пота. Даже хозяйская кухня казалась более привлекательным местом, чем муниципалитет. Идя по дороге, Алиде дважды возвращалась назад, а затем снова поворачивала в сторону муниципалитета и продолжала свой путь. Когда черная кошка перешла дорогу, она трижды плюнула через плечо.

«Вы в этом уверены, товарищ Алиде?»

На полпути она остановилась и закурила. Неожиданно испугалась пролетающих птиц, но пошла дальше, расчесывая ладони. Она расцарапала их до крови, затем попыталась успокоить кожу, покусывая сильно чешущиеся места. «Вы в этом уверены, товарищ Алиде?» Перед входом в здание муниципалитета она выкурила еще одну папиросу, зубы у нее стучали, озноб увеличился, но надо было идти, во рту у нее пересохло, идти вперед — во двор дома. Там было шумно, хлопнула дверца машины. Алиде вздрогнула, ее колени ослабли и она наклонилась будто отряхивает подол. Калоши времен Виру запачкались, она сполоснула их в луже, сунула дрожащие руки в карманы. Там руки нащупали квитанции об уплате налога за бездетность. Алиде вынула руки. Днем она ходила в две бездетные семьи и в три малодетные, но никто ей не открыл.

У нижней двери муниципалитета суетились мужчины, они заносили внутрь мешки с песком — ими было уже закрыто до половины одно из окон. Из разговоров стало ясно, что опасаются нападения бандитов. В доме было полно народа, хотя было больше семи часов вечера. Откуда-то доносился беспрерывный стук пишущих машинок. Раздавались поспешные и энергичные шаги взад и вперед. Мелькнула пола кожаного пальто. Двери открывались и закрывались. Взрыв пьяного смеха. Хихиканье молодой девушки. Женщина постарше в коридоре снимала резиновую обувь, оставшись в открытых туфлях на каблуках. Она тряхнула головой, поправляя завитые кудри, в сумраке коридора блеснула серьга, как вынутый из ножен меч. «Вы в этом уверены, товарищ Алиде?»

В коридоре пахло оружейным металлом. Кто-то выкрикнул: «Ленин, Ленин и еще раз Ленин!» Трещины на белых стенах выглядели размытыми и, казалось, двигались. У двери комнаты Мартина навстречу повеяло резким застарелым запахом водки. В комнате, полной дыма, невозможно было что-либо разглядеть.

— Садись.

По голосу она определила стоящего в углу Мартина, который вытирал руки полотенцем, как будто только что вымыл их. Алиде села на стул, предложенный Мартином, подмышки вспотели, она вытирала ладонью пот, выступивший над губой. Мартин подошел к ней и нагнулся поцеловать в лоб, рукой коснулся груди и слегка стиснул ее. Шерстяное пальто Мартина укололо ей ухо. На лбу остался мокрый след.

— Воробышку предстоит кое-что увидеть.

Алиде вытерла губы досуха и обвила свои лодыжки вокруг ножек стула. Мартин убрал руку с груди жены, перестал дышать ей в ухо и взял со стола бумаги. Это был список. В нем значились имена.

— Просмотри их.

Мартин неотрывно следил за женой. Алиде начала складывать буквы в слова. В одном ряду стояли имена Ингель и Линды. Взгляд ее застыл. Мартин заметил это.

— Их отправят.

— Когда?

— Дата стоит наверху страницы.

— Зачем ты мне это показываешь?

— Потому что я ничего не скрываю от моего маленького воробышка.

Рот Мартина растянулся в улыбке, глаза ярко блестели. Он поднес руку к шее жены и погладил ее.

— У моего воробышка такая красивая шейка, тонкая и нежная.

Когда Алиде вышла из муниципалитета, она остановилась поздороваться с курящим в коридоре мужчиной. Тот посетовал на необычную весну.

— Трудно начинается.

Кивнув в знак согласия, она скользнула за деревья, чтобы там выкурить папиросу не на публике, чтобы не подумали о ее претензии на избранное положение.

Необычная весна. Люди всегда боялись необычных весен и зим. В 1941 году была необычная зима, слишком холодная. 1939-й и 1940-й. Необычные годы, необычные времена года. В голове шумело. Вот оно что. Нетипичное время года. Повторение необычных лет. Отец был прав, особые времена года диктуют и особые условия. Надо было знать. Алиде потрясла головой, пытаясь прояснить ее. Теперь не до шуток стариков, которые не могли подсказать, как действовать в тех случаях, когда настает необычный год. Ничего не остается как паковать вещи и готовиться к худшему.

Было ясно, что Мартин хочет проверить ее. Если Ингель и Линда теперь исчезнут или если их не будет дома в указанную ночь, Мартин будет знать, кто за это в ответе. Дробь, которую выбивали зубы Алиде, стала еще сильнее, у нее задрожал подбородок. Ингель и Линду уведут. Не ее. Не Ханса. Нужно все серьезно обмозговать, продумать, как быть с Хансом. Ей нужно потребовать, чтобы Мартин устроил таким образом, чтобы они переехали в дом Ингель, когда ее уведут. Ни один другой дом ей не нужен, ни более роскошный, ни более маленький или более большой, никакой другой. Ей нужно стать такой цветущей и завлекательной в постели в следующие ночи и так закрутить Мартина, чтобы он сделал все, чтобы заполучить этот дом. И чтобы в доме остались животные. Алиде не нужны были чужие животные. Маси — ее корова! Если она обнаружит пустой хлев, Мартину придется отправить воров в Сибирь.

Алиде вздрогнула от раздражения при мысли, что кто-то может тронуть ее животных. Ингель осталось недолго доить их, теперь они ее, Алиде. Одну корову можно будет отправить в колхозный хлев, выполняя норму, но позже Мартин устроит ее возвращение назад. Никто не придет забирать корову из хлева партийного работника.

Но самый существенный вопрос Алиде не хотела обдумывать наспех. Как удастся прятать Ханса, когда Мартин будет спать под той же крышей? Ханс не из тех, кто храпит, а что, если он все же начнет храпеть? Или чихнет ночью? Или закашляет? Когда к ним приходили гости, Ханс умел вести себя тихо, а что будет, когда Мартин начнет по-настоящему жить в том же доме? Его не обманешь байками о призраке прабабушки. Алиде сжала руками лоб и щеки. Как долго она так стояла? Она потихоньку направилась к дому. Во рту ощущался привкус крови. Она прикусила щеку. Чердак! Ханса надо перевести на чердак. Или в погреб. Ей нужно соорудить под погребом кладовку или маленькую комнатку. Или использовать чердак. Он продолжается над хлевом и конюшней, а в промежутке наполнен сеном, кипы лежат так плотно, что обследовать чердак невозможно. И если тут построить комнатку, никто и не заметит. Ее можно построить за кипами сена, над хлевом. И поскольку Алиде кормит коров, ей нужно будет постоянно ходить на чердак, чтобы насыпать коровам сена через отверстие. Мартин, очевидно, никогда не поднимется на половину хлева, он не умеет доить коров и не любит работу в курятнике, так как в детстве петух едва не выклевал ему глаз, а корова оттоптала ногу.

Неудивительно, что Мартин решил заняться агитацией, с животными он бы никогда не справился. Помимо того, животные издают разные звуки и потому Ханс может свободно чихать и кашлять. Над хлевом и бревна потолще, между балками по тридцать сантиметров песка. Ничего не будет слышно. Алиде начнет строить комнатку сразу же как только уведут Ингель и Линду и она сможет соорудить ее одна. На чердаке среди хлама имелись готовые доски. А спереди замаскировать комнатку сеном. Можно сложить сено в такие снопы, которые будет легко передвигать и на которые никто не обратит внимания, даже если поднимется на чердак.

Когда Алиде навестила Ингель, она попеременно то пристально вглядывалась в сестру, то не отваживалась поднять на нее глаза. После той первой ночи в муниципалитете Алиде старалась избегать ее взгляда, ей казалось, что сестра сторонится ее. Теперь же, когда Алиде увидела список, она почувствовала необходимость пойти к сестре. Порой она забегала к Ингель посреди рабочего дня, чтобы только посмотреть на нее. Так стараются наглядеться на человека, с которым расстаются навсегда. Алиде делала это тайком, когда Ингель была занята скотиной, относила клевер коровам и была сосредоточена на своей работе. То же касалось и Линды. После той ужасной ночи девочка почти онемела. Она выговаривала лишь «да» и «нет», и только когда ее спрашивали, на вопросы посторонних она не отвечала. Ингель приходилось разъяснять сельчанам, что Линда едва не осталась под копытами вставшей на дыбы лошади и так испугалась, что перестала говорить. Это наверняка пройдет со временем. На кухне Ингель беседовала и смеялась за двоих, чтобы Ханс не обратил внимания на молчаливость Линды. Однажды Алиде застала Линду, когда она пыталась проткнуть вилкой свою руку. Девочка выглядела отсутствующей и в то же время сосредоточенной, тугие косички сжимали ее виски и она не заметила Алиде.

Линда целилась в середину ладони и туда направила удар. Она даже не изменилась в лице, когда вилка угодила в руку, лишь рот беззвучно приоткрылся. На какой-то миг внутренний голос Алиде поддержал намерение Линды ударить снова, сильнее, со всех сил, но сразу, как только это дошло до сознания, она вздрогнула и остановилась. Нельзя такое думать, и неправда, что тот, кому в голову приходят такие недобрые мысли, и сам плохой человек. Ей нужно подойти к Линде, обнять ее и погладить, но она не могла. Ей не хотелось дотрагиваться до девочки, ей было противно. Противно также было свое собственное тело и тело Линды и особенно тот тонкий слой как бы восковой пленки, который образовался на ее коже. И Линда ударила вилкой, подняла руку и ударила снова. Алиде увидела, как покраснела ладонь, и рука ее сжалась в кулак. Во дворе затявкала Липси. Тявканье вернуло Алиде в кухню. Линда с остекленевшим взглядом не шелохнулась, она все еще держала вилку, но больше не ударила. Алиде отняла у нее вилку. Вошла Ингель, и Линда выбежала во двор.

— Что с ней случилось?

— Ничего особенного.

Ингель больше ничего не спрашивала, бросила лишь: «Какая ужасная весна».

— Скоро выйдем на поле в одних кофтах.

Приближался тот самый день. Две недели, тринадцать дней, двенадцать, одиннадцать, десять ночей, девять, восемь, семь вечеров. Через неделю их уже здесь не будет. Дом больше не будет принадлежать Ингель. Она не будет мыть эту посуду и кормить кур. Не будет готовить корм для кур и красить нитки. Не будет смешивать соусы для Ханса, мыть волосы Линды березовым пеплом, спать в этих кроватях. В них будет спать Алиде. Она беспрерывно вздыхала, вбирала кислород ртом, ей не хватало сил глубоко дышать и втягивать воздух носом.

Вдруг кто-нибудь из тех, кто ведает такими делами, изменит решение? Почему бы такому не случиться? Или кто-то намекнет, кто хотел бы предупредить Ингель? Кто это может сделать? Кто захочет ей помочь? Никто. Но почему она так беспокоится? Что ее волнует? Ведь все уже решено. Она может быть спокойна. Ей нужно лишь ждать, подождать с неделю, а потом переезжать. Мартин по вечерам нашептывал — скоро переедем в новый дом. Рука его обнимала ее за шею, губы приникали к груди, они лежали рядышком в маленькой комнате, за дверью галдели дети Розипуу, шум чужих людей, но время неотвратимо бежало вперед. Шесть дней, пять ночей, стрелки часов крутились, как мельничные жернова, и превращали в пыль прежние рождественские праздники, свечи на елке, рождественские короны, сооруженные из яичной скорлупы, торты на дни рождения, псалмы, которые Ингель пела в хоре, детские скороговорки, которые она тараторила, а затем научила им Линду: «У нашей киски лукавые глазки, сидит в лесочке на пенечке».

В глаза Алиде будто попали пылинки, сосуды в белках глаз хрустели, как лед, ей больше никогда не придется сидеть за одним столом с Ингель и Линдой. Больше не будет такого утра, как когда они все вместе возвращались из муниципалитета, прошли километры, утро рассвело, воздух был свежим. Стояла тишина. За километр до дома Ингель остановила Линду, взяла за плечи и начала заново заплетать ей косички. Она пальцами расчесала волосы дочери, разделила на пряди и начала туго плести. Они стояли посреди деревенской дороги, солнце поднималось, где-то стукнула дверь. Алиде в ожидании присела на корточки, приложила руки к земле, стала перебирать камешки, ни на кого не глядя. Ее горло вдруг свело от сухости и жажды, она зачерпнула воду прямо из канавы, попробовала землю, глотнула еще воды. Ингель и Линда, держась за руки, пошли дальше, они удалялись. Алиде пошла за ними, и все смотрела на их спины до самого дома. У ворот Ингель обернулась и сказала:

— Вытри лицо.

Алиде подняла руку и провела по щекам, сначала не чувствуя ни кожи, ни рук, но потом ощутила, что подбородок грязный, а шея мокрая. Она вытерла рукавом нос, подбородок и шею. Ингель отперла дверь, и они вошли в знакомую кухню, в которой они теперь стали чужими, не теми, что раньше.

Ингель стала жарить дрочену. Линда поставила на стол баночку малинового варенья. Темные ягоды малины казались свернувшейся кровью. Алиде выгнала собаку Липси во двор. Они уселись за стол и положили себе на тарелки по куску дрочены. Линда положила сверху мед, банка с вареньем обошла всех, тарелки блестели, ножи резали, вилки звенели. Они ели как будто резиновыми губами, остекленевшие глаза были сухими и блестящими, восковая кожа сухой и гладкой.

Осталось еще шесть дней. Алиде проснулась утром, в голове ее звучало: «У нашей киски лукавые глазки, сидит в лесочке на пенечке». Это был голос Ингель. Алиде села на край кровати, песня не исчезла, голос не пропал. Алиде вообразила, что они когда-нибудь вернутся. Она скинула с себя фланелевую ночнушку, «во рту была трубка, а в руке палочка», влезла в комбинацию и чулки, надела платье, пальто, взяла в руки платок и выбежала на улицу через кухню, схватила велосипед, потом раздумала. Она пойдет через поля, самым кратким путем до муниципалитета, куда уже раньше отправился Мартин. По дороге она поправила волосы, не останавливаясь, завязала платок и побежала, пальто развевалось, ботики хлюпали. Она бежала по весенним полям, пересекая дороги, миновав журчащие канавы, и вышла на прямую. В ее ушах звенел голос Ингель «кто не умел читать, того за волосы таскала», разносился над застывшей землей, и первые перелетные птицы летели в такт песне, толкали Алиде вперед, она все время бежала. Мимо распускающихся верб с тысячью сережек, за птичьим клином, и остановилась только, когда нашла Мартина, беседовавшего с одетым в кожанку мужчиной. Выражение глаз Мартина заглушило песню Ингель. Он сказал мужчине, что они позже продолжат, схватил Алиде за плечи и велел успокоиться.

— Что случилось?

— Они вернутся.

Мартин вытащил из кармана фляжку с водкой, открыл ее и протянул Алиде, которая отхлебнула из нее и закашлялась. Он отвел ее в сторону, посмотрел, как она теребит в руках фляжку, забрал и вновь поднес к ее губам.

— Ты кому-нибудь сказала? — спросил Мартин.

— Нет.

— Ты рассказала!

— Нет!

— Что же значит тогда: они вернутся?

— Сталин не даст этому случиться!

Мартин прикрыл ее своим пальто, и дрожь Алиде унялась.

— Я не дам им вернуться назад и пугать моего маленького воробышка.

Алиде шла к дому Ингель, остановилась на дороге под серебристыми вербами, не заходя во двор, послушала лай собак и чириканье воробьев, звуки ранней весны и вдохнула сырость чернозема. Как можно оставить такое место, никогда она не сможет этого сделать. Эта земля — ее земля. Отсюда она произошла и здесь останется, никуда не уйдет, не откажется ни от этого места, ни от Ханса. Неужели она действительно хотела бежать отсюда, когда была возможность? И осталась лишь потому, что пообещала Хансу заботиться об Ингель? Она топнула ногой по полю. Оно как бы признало ее. Ее поле. Она пошла со стороны дворовой изгороди, голые ветви берез свисали, Линда была во дворе, она играла и пела:

Линда заметила ее. Алиде остановилась. Песня смолкла. Глаза Линды отворотили ее, большие холодные глаза, как окна в болоте. Алиде вернулась на дорогу.

Вечером Мартин не согласился рассказать о своем плане, сказал лишь, что завтра уладит дело. Три дня в запасе. Велел ей успокоиться. Алиде не могла уснуть. Перед восходом солнца тетерев принялся токовать, жениховствуя.

Алиде шла к муниципалитету, будто по лезвию топора. Взявшись за ручку двери, она вдруг вспомнила, как ее язык на морозе прилип к металлу. Ситуации она не помнила, лишь ощущение языка на ледяном металле, возможно, лезвии топора, она также не помнила, как освободилась и что вообще тогда произошло. Но ее язык испытывал то же ощущение, когда она вошла внутрь, сразу попав в объятия ждущего ее Мартина, и получила в руки ручку и бумагу. Она все сразу поняла. Ей надо поставить свою подпись под такими вескими свидетельствами, что никакого возврата уже никогда быть не может.

Пахло водкой, изображение костистой рыбы на куртке Мартина мелькало перед глазами. Где-то лаяла собака, за окном каркал ворон, возле ножки стола полз паук. Мартин раздавил его и втер в доски пола. Алиде Тру подписала. Мартин захлопал ей. Ему нужно было остаться, чтобы завершить дело, после того как она подписала показание. Алиде отправилась домой одна, хотя Мартин сказал, что она может подождать окончания его рабочего дня. Она не захотела, но и домой идти ей тоже не хотелось: проходить через двор Розипуу, входить в их кухню, где беседа сразу обрывалась, едва она открывала дверь. Они говорили ей несколько слов по-русски и, хотя содержание их было вежливым, в них все равно крылась насмешка. Сын Розипуу показывал ей язык из-за шкафа, а в ее банке с чаем скрипела брошенная им соль.

Она остановилась на обочине дороги и стала любоваться мирным видом. Ингель скоро пойдет на вечернюю дойку. Ханс, возможно, читает газеты в своей каморке. Рука Алиде не дрогнула. Внезапная стыдливая радость разлилась в груди. Она жива. Она справилась. Ее имени не было в списке. О ней не могут дать ложного показания, о жене Мартина, но зато она может отправить Розипуу туда, где земля эстонская будет лишь далеким воспоминанием. Она ощутила, как удлинился ее шаг, с какой силой ноги ступают по земле, она влетела в дом Розипуу, едва на пороге не столкнув с ног их мамашу, прошла мимо нее и хлопнула дверью перед ее носом. Она заварила себе чай их заваркой, положила сахар из их сахарницы, отломила половину от их хлеба, чтобы отнести в свою комнату. На пороге она остановилась и сказала, что хочет дать дружеский совет, так как по натуре человек добрый и желает всем товарищам только хорошего: было бы мудро с их стороны, если бы они сняли со стены спальни изображение Иисуса. Товарищу Сталину не понравилось бы, что члены нового мира трудящихся в ответ на его хорошую работу вешают на стены подобное. На следующий же день переводная картинка с Сыном Божьим исчезла.

Осталось четыре дня. Потом три. Она обещала прийти к Ингель, но так и не пошла туда.

1949, Западная Виру ХАНС НЕ СТАЛ БИТЬ АЛИДЕ, ХОТЯ МОГ БЫ

Ветер гулял в покинутых маленькими птичками березах. В голове у Алиде шумело, как после десяти бессонных ночей. У наружной двери она зажмурилась и, не глядя, шагнула к маленькой комнате, нащупала ручку, уронила висевшую на стене пилу, вошла и открыла глаза, привыкая к полумраку. Шкаф перед каморкой Ханса стоял на месте. Только теперь сердце у нее взволнованно забилось, высохшая нижняя губа треснула, кровь попала в рот, потные пальцы заскользили по бокам шкафа. Временами она слышала звуки, которые доносились из кухни: шаги Ингель, кашель Линды, звяканье чашки, стук лап Липси. Шкаф не поддавался, ей пришлось толкать его плечами и бедрами, он скрипел, его жалоба раздавалась в пустом доме. Алиде остановилась и прислушалась. Тишина раскололась. Воображаемые голоса из кухни стихли как только она перестала двигаться. На досках пола видны были следы от частого передвижения шкафа. Их нужно скрыть. Под ножками шкафа что-то виднелось. Она наклонилась проверить. Клин. Два клина. Из-за этого шкаф слегка качался. Когда Ингель успела их туда засунуть? Алиде вытащила клинья. Шкаф плавно сдвинулся с места.

— Ханс, это я.

Алиде попыталась открыть дверь каморки, но вспотевшая рука скользнула по маленькой дырке в плинтусе, служившей для открывания.

— Ханс, ты слышишь?

Ничего не было слышно.

— Ханс, помоги. Толкни дверь, я не могу открыть ее.

Алиде постучала, а потом стала бить в дверь кулаками.

— Ханс, скажи что-нибудь!

Вдалеке прокукарекал петух. Алиде вздрогнула, заволновалась и стала еще сильнее колотить дверь. Боль в суставах отдалась в подошвах ног, стенка пошатнулась, но прежнее безмолвие не нарушилось. Тогда она принесла из кухни нож, просунула его в проем двери, а другую руку — в дырку в плинтусе. При рывке дверь открылась. Ханс, сгорбившись, неподвижно сидел в углу, опустив голову на колени. Лишь когда Алиде дотронулась до него, он поднял голову. Когда она в третий раз обратилась к нему, Ханс, шатаясь, прошел в кухню. На вопрос, что случилось, он ответил:

— Их увели.

Настала тишина, какой никогда не бывало в деревенском доме днем. Лишь шорох мыши в углу. Они стояли посреди кухни, внутри них все клокотало, их дыхание вырывалось с хрипом. Алиде тоже хотелось сесть и склонить голову на колени, чтобы не смотреть в лицо Ханса, который, видимо, всю ночь рыдал. Тишина и напряжение нарастали и вдруг Ханс вскочил и схватил с вешалки свой рюкзак:

— Я должен отправиться следом за ними.

— Не сходи с ума.

— Конечно, должен!

Ханс выдвинул нижнюю дверцу буфета, чтобы достать продукты, но ящик оказался пустым. Он кинулся в кладовку.

— Они взяли с собой еду.

— Ханс, может быть, солдаты украли ее. Может, их отвели на беседу в муниципалитет. Такое и раньше было, вспомни. Может, они скоро вернутся домой.

Ханс рванулся в переднюю комнатку и открыл дверцу шифоньера.

— Вся зимняя одежда, все теплое унесли. Ингель взяла с собой золото.

— Золото?

— Оно было зашито в шубу.

— Ханс, они скоро вернутся.

Но Ханс твердо решил идти. Алиде бросилась за ним, схватила за руку. Ханс попытался скинуть ее. Рукав его одежды порвался, стул опрокинулся, стол пошатнулся. Ханса нельзя выпускать наружу, нельзя, нельзя, нельзя. Она изо всех сил обвила его ноги и не отпускала, несмотря на то, что он рассердился и схватил ее за волосы. Алиде не отпускала Ханса пока силы его не покинули. И когда они, потные и запыхавшиеся, лежали на холодном полу, Алиде готова была засмеяться. Ханс все же не ударил ее, даже в такой ситуации. Он мог бы, она ждала, что он это сделает, схватит со стола бутылку и ударит ее по голове или треснет лопатой, но он не сделал этого. Таким он был хорошим, и все же она была ему далеко не безразлична. Более убедительного доказательства у Алиде не имелось. Никто не был таким хорошим, как Ханс, ее красивый Ханс, самый красивый из всех.

— Зачем ты, Лиде?

— Им не нужно обвинение.

— Мне нужно!

Он выжидающе смотрел на Алиде. Она хотела, чтобы он смирился со всем, что произошло. Все знали, что там не нужна какая-либо особая причина. Нужны ли доказательства самоуправцам, достаточно любой фантазии в доносе.

— Ты ничего не слышал? Они ведь что-то говорили, когда вошли?

ОНИ. Это слово во рту Алиде стало громадным. В детстве она как-то получила предупреждение о том, что будет, если скажешь (произнесешь) вслух такие слова, как Бог, сатана, гром, смерть. Она как-то попыталась тайком повторить эти слова. Через два дня у них подохла курица.

— Я не все слышал. Было много шума и крика. Я попытался открыть дверь каморки, но дверь не поддалась, а потом в доме уже никого не осталось. Это произошло так молниеносно, а я не мог выйти. Липси отчаянно лаяла. — Голос Ханса задрожал.

— Может, это из-за того… — слова Алиде застревали в горле. Голова как бы сама собой склонилась набок, и она подумала о той подохшей курице, — что она считалась твоей вдовой, а Линда твоим ребенком. То есть, тоже враги народа.

На кухне было холодно, зуб на зуб не попадал. Она вытерла подбородок. Рука покраснела, из треснувшей губы сочилась кровь.

— Все из-за меня. Выходит, я во всем виноват.

— Ханс, Ингель подсунула под шкаф клинья. Значит, она хотела, чтобы ты оставался в укрытии.

— Дай мне водки.

— Я сооружу для тебя более надежное место укрытия.

— Зачем?

— Нельзя долго находиться в одном и том же месте.

— Ты намекаешь на то, что Ингель так считала? Моя Ингель.

— Нет, разумеется.

Алиде достала из кармана полбутылки самогона. О судьбе Липси Ханс не спрашивал.

— Иди доить коров, — устало сказал он.

Алиде насторожилась. Может, просьба Ханса была искренней и нужно идти доить коров, но она не могла оставить его одного на кухне в таком состоянии. Он мог устремиться в муниципалитет.

1949, Западная Виру АЛИДЕ ОТРЫВАЕТ КУСОК ОТ СВАДЕБНОГО ПОКРЫВАЛА ИНГЕЛЬ

Через две недели после того, как Ингель и Линду увели, Мартин и Алиде вместе с собакой переехали в дом. Солнце сверкало, грузовик мягко покачивался. Целое утро Алиде делала все так, чтобы не совершить ошибки, каждое свое движение проверяла, чтобы не спутать ничего или не пропустить. Встала с постели так, чтобы сначала правая нога коснулась пола, переступила через порог комнаты правой ногой и через наружную дверь тоже, открывала двери правой рукой и торопилась сделать это раньше Мартина, чтобы он левой рукой не испортил их счастья. И сразу как они подъехали к дому, она устремилась к калитке, чтобы открыть ее правой рукой, потом также дверь и войти в дом правой ногой. Все шло хорошо. Первым они встретили мужчину. Хороший знак. Если бы встретилась женщина, Алиде издалека заметила бы ее и попросила Мартина остановить грузовик, а сама побежала бы в кусты, сказав, что у нее болит живот, чтобы подождать, пока пройдет женщина. Но если бы и второй встречной оказалась женщина? Ей пришлось бы снова просить Мартина остановиться и бежать в кусты, а муж стал бы беспокоиться. Мартину нельзя было говорить о том, что приносит счастье, о плохом глазе, он бы только посмеялся над тем, что жена наслушалась небылиц старых людей. У него есть свои Ленин и Сталин. К счастью, в пути все было хорошо. Ноги приплясывали и сама она светилась от радости. Ханс! Она спасла себя и Ханса. Они в безопасности и главное — вместе.

Она взглянула на себя в зеркало, пока Мартин разгружал вещи, и может, слегка пококетничала со своим фигуристым отображением. Ой, как бы она хотела, чтобы Мартина не было ночью, чтобы он был на работе или где угодно, она могла бы выпустить Ханса с чердака и просидеть с ним всю ночь. Но Мартин никуда не ушел, он хотел провести первую ночь в новом доме с женой, товарищем, любимой — с ней вместе. Она сделала попытку, спросив, не нужен ли он на работе, и дала понять, что не будет сердиться, хотя на нее лягут многие обязательства, но Мартин лишь посмеялся над подобной чепухой. Партия обойдется ночью без него, а жена — нет!

В доме все еще пахло Ингель, на стекле остались следы от пальцев ее или Линды, скорей всего, Линды, так как они были низко. Под окном стояла каштановая птичка Линды с пустыми деревянными глазами и со спичечными крыльями. Ничто не указывало на внезапный уход или поспешную упаковку, ящики не были открыты, в шкафах не рылись. За исключением приоткрытой дверцы того шкафа, который открывал Ханс. Алиде закрыла ее. Ингель оставила все в отличном порядке, аккуратно взяла одежду свою и Линды из белого шкафа и как следует затворила его дверцы, которые нужно было задвигать медленно и в то же время плотно, чтобы он не открывался сам собой. Она закрыла шкаф так, будто вовсе не спешила. Из комода были взяты нижнее белье и чулки, скатерка на нем осталась ровной, как и ковры на полу, не считая того, который сместился, когда Алиде пыталась задержать Ханса. Она не обратила на это внимания, так как, сооружая чердачную комнатку, взбиралась прямо на чердак, не заходя в нижние комнаты, и не осматривала кухню, ибо не готовила горячую еду для Ханса.

Он хотел помочь ей в строительстве, но она отказалась. Его душевное состояние было таким, что ему лучше было оставаться в старой комнатке, горевать и пить водку, которой снабжала его Алиде. Теперь только она сообразила, что весь беспорядок в доме — лишь следы борьбы ее и Ханса, оставшиеся после ее первого прихода. Не было никаких признаков того, что чекисты искали оружие, да и кладовая была чистой. Возможно, Мартин сказал им, чтобы они вели себя прилично, так как он с женой переезжает в этот дом. Послушались бы они его? Не должны были, чекистам нельзя было никого слушать. Их следы обнаружились лишь на полу каждой комнаты в виде отставших от подошв комков земли. Алиде убрала высохшую грязь, прежде чем расставить свои вещи по местам. Позже надо будет проверить двор, по-видимому, там застрелили собаку Липси!

Алиде снова правой рукой взяла свои платья и развесила их в шкафу, хорошее настроение вернулось, хоть и не удалось избавиться на ночь от Мартина. Она положила щетку на столик под зеркалом, рядом со щеткой Ингель. И когда расставила все свои вещи, дом стал казаться общим — ее и Ханса. Наш дом. Алиде может сидеть за кухонным столом напротив Ханса, и они будут как бы мужем и женой. Она будет готовить еду своему Хансу, разогревать воду для ванны, протягивать полотенце, когда он будет бриться. Она будет делать все то, что прежде делала Ингель, все женины дела в доме. Ханс увидит, что она печет лучше, готовит вкуснее и вяжет хорошие носки. Наконец, Ханс заметит, какая она стройная, какой красивой может быть, когда косицы Ингель не заставляют его постоянно поворачивать голову в ее сторону.

Теперь ему придется разговаривать с Алиде, а не с Ингель. И видеть только Алиде. Прежде всего ему придется заметить ее особый дар угадывать тайны растений и ее знание секретов ухода за ними. Тут она всегда была способнее, чем Ингель, но на такое обычно не обращали внимание, ведь хорошая эстонская хозяйка прежде всего ценилась за умение возиться с тестом, за проворность в дойке. Кто бы заметил, что тогда как Ингель хреном приправляла огурцы, Алиде лечила с его помощью желудочные болезни. Теперь Хансу нужно будет в этом разобраться. Алиде прикусила губу. Не полагалось кичиться подобными тайными дарами, ибо гордость — это конец, а смирение — начало всего, в молчании же — сила.

Но тут Мартин прервал размышления жены, обняв ее сзади за талию, он стал нашептывать на ушко своему воробышку, что гордится своей женой, более чем когда-либо, потом закружил ее по комнате, опрокинул на постель и спросил, эта ли постель хозяина дома и что будем на ней делать?

Ночью Алиде проснулась от крика, напоминающего крик кроншнепа. Рядом храпел Мартин. Подмышки у него пахли. Крик этот был жалобой Ханса. Мартин не проснулся. В темноте Алиде пристально разглядывала немецкий орнамент полосатого гобелена — его сделала их мать, ее рук вышивка. Интересно, сколько золота взяла с собой Ингель? Хватит ли его, чтобы купить себе свободу? Как старшая дочь она получила от родителей золота на десять рублей, его на это не хватит, на него можно лишь прокормиться.

На следующий день Алиде спрятала щетку Ингель в нижний ящик комода, тот самый, ручка которого была сломана и который приходилось открывать ножом. Она прикоснулась к ней левой рукой. В ящике оказалось свадебное покрывало Ингель. На его красном фоне выступали церковь и дом, изображенный с выпуклыми стенами, а также супружеская пара. Восьмигранные звездочки Алиде отрезала ножницами, зигзагообразный контур покрывала она распустила пальцами, изображение мужа и жены исчезли, вот так и так, корова превратилась в крошево ниток, а крест церкви стал катышками.

Сама Алиде также присутствовала на покрывале, на нем был вышит барашек ее имени. Ингель выказала плоды своего мастерства и ждала восхищения, но Алиде осталась равнодушной. Сестра заметила это и побежала за амбар плакать. Алиде пришлось пойти за ней и утешить, сказав, что это замечательный барашек, хорошая мысль, и хотя многие уже не делали свадебных покрывал, пусть Ингель делает, и это замечательно. Пускай многие считают, что это старомодно, но Алиде так не думает. Она утешила Ингель, та успокоилась, не отказалась от этой мысли и возилась с покрывалом вечера напролет. У их матери тоже имелось свадебное покрывало и счастливее жены, наверно, трудно было бы сыскать. Могла ли Алиде возразить против этого? Едва ли, зато теперь она могла распустить копытца своего именного барашка, потом ель, и скоро уже счастливой картинки не станет, лишь красная основа, хорошая шерсть ее собственного барашка. Мартин заглянул в дверь, увидел жену, возившуюся с кучей ниток на коленях, с ножницами в руках, рядом нож, ноздри раздуваются и глаза пылают гневом. Он ничего не сказал, исчез в двери. Шумное влажное дыхание Алиде струилось, становясь туманом в комнате и, казалось, через замочную скважину распространялось по всему дому.

Мартин отправился на работу, дверь хлопнула. Она проследила из окна, как он перед тем, как выйти на большую дорогу, выпил кружку холодной воды, сполоснул лицо. Теперь это ее дом, ее собственная кухня. Ласточка, свившая гнездо над хлевом, принесет ей счастье. Ей дается на это право, она должна приносить счастье, как ей и следует, как положено, как этого желают, поднимая бокалы под гербом Виру с тремя львами, в согласии со всеми древними народными обычаями и обрядами, которых не было на ее свадьбе. Ласточке разрешается это делать, и она наверняка это сделает, потому что приносящие счастье птицы — справедливые птицы. Алиде спасла этот дом, дом своих предков, от чекистских сапог и спасла также хозяина дома. Это сделала не Ингель, а она. Земли у них отберут, но дом останется. Чужие люди будут собирать зерно с их полей, но хозяин останется и Алиде станет новой хозяйкой. Не все пропадет.

Алиде убрала остатки покрывала в шкаф, бросила обрезки ниток в печь, но сохранила небольшой узелок для окуривания. Может, надо было все сжечь, чтобы наверняка — так уж наверняка, но люди говорили об окуривании, а не о сожжении. Одежду нежеланных женихов или отрезанные от нее лоскуты всегда окуривали дымом, таким манером выставили из деревни за прошедшие столетия не одного. Видели даже, как немецкая графиня, хозяйка мызы, как-то окуривала дымом рубашку мужа. Но Алиде не помнила, как именно обстояло дело, в какой дым была сунута рубашка, в печной дым овинной избы или в дым костра в Иванов день. Нужно было в молодости лучше прислушиваться к рассказам старых людей, не стала бы теперь гадать, какой дым годится, а какой нет. У Марии Крел можно было бы, конечно, спросить или отнести к ней узелок, она справилась бы с этим делом, но тогда узнала бы, что за узелок окуриваем, а тут самое важное никому об этом не говорить. Еще что-то было связано с этим колдовским действом, но она не помнила, что именно. Но, может, и наполовину соблюденное колдовство подействует. Алиде засунула узелок в карман фартука и с минутку сидела тихо, слушала дом, свой дом, ощущала надежную твердость своего пола под ногами. Скоро она увидит Ханса и наконец будет сидеть за столом с ним вдвоем.

Алиде пригладила волосы, похлопала себя по щекам, почистила зубы угольной пылью и долго полоскала. Это был способ Ингель, отчего зубы у той всегда были белыми. Алиде раньше не хотела во всем подражать сестре и до времени не использовала уголь. Теперь надо поступать по-другому. Она задвинула занавески на кухне и заперла дверь в комнату, чтобы через ее окно кухня не была видна. Собака Пелми бегала по двору и залаяла бы, если бы пришли гости, даже задолго до того, как гость дошел до двора. За это время Ханс успел бы уйти в свою комнатку на чердаке. Пелми воспитана злой, и это было хорошо. Алиде хотела создать в кухне домашний уют, накрыла завтрак для Ханса, поставила на стол сухие цветы. Это поднимет настроение, будет свидетельствовать о любви и внимании. Наконец она сняла серьги и спрятала их в ящик. Они были подарком Мартина и могли вызвать у Ханса неприязнь. Приведя все в порядок, она пошла через кладовую в хлев, открыла дверцу на чердак, вскарабкалась туда и отодвинула снопы сена перед входом в потайную комнатку. Новая стена была надежной. Она постучала и открыла дверь. Ханс, потягиваясь, выбежал навстречу и даже не взглянул на Алиде.

— Иди завтракать. Мартин ушел на работу.

— А если он днем вернется?

— Не вернется, днем он никогда не приходил.

Он пошел на кухню следом за Алиде. Она подвинула ему стул и налила в чашку кофе, но он не сел, а сказал:

— Здесь пахнет Иваном.

Прежде чем она успела остановить его, Ханс трижды плюнул на пиджак Мартина, болтавшийся на спинке стула. Затем он начал искать другие следы Мартина — тарелку, нож, вилку и остановился перед умывальным столиком, толкнул мокрое мыло, оставшееся возле тазика после утреннего умывания, кусок квасцов, на которых свежие капли крови становились коричневыми. Он плеснул кружку еще теплой мыльной воды в помойное ведро, следом полетели квасцы, помазок и лезвие были уже на очереди. Алиде поспешила схватить его за руку.

— Не делай этого.

Поднятая рука Ханса остановилась.

— Будь добр.

Алиде вырвала из рук Ханса помазок, положила его и лезвие на прежнее место.

— Вещи Мартина пока еще в сундуке. Сегодня я открою его и достану принадлежности для бритья и зеркальце Мартина. Будь добр, садись, будем завтракать.

— Какие новости от Ингель?

— Я открыла бутылку ежевичного сока.

— Он спал на подушке Ингель?

Ханс рванул дверь комнаты, прежде чем она успела ответить. Подвинул кровать и схватил подушку Ингель.

— Выйди оттуда, Ханс. Кто-то может подойти к окну.

Но Ханс уселся на пол, прижимая к себе подушку Ингель, зарывшись в нее лицом. До самой кухни было слышно, как он хотел через дыхание вобрать в себя весь ее аромат.

— Я хочу забрать в свою комнатку также и чашку Ингель. — Голос Ханса был приглушен подушкой.

— Нельзя туда унести все вещи Ингель.

— Почему нельзя?

— Невозможно. Будь разумным. Разве одной подушки недостаточно? Я спрячу эту чашку в буфет подальше, за другой посудой. Мартину она не нужна. И хватит об этом.

Ханс вошел в кухню, сел за стол, положил подушку на ближний стул и налил в стакан настойку хрена на спирту более, чем полагалось для лечебных целей. В его волосах были соломинки с чердака. У Алиде руки зачесались от желания схватить щетку и прикоснуться к волосам Ханса. А Ханс вдруг объявил, что хочет уйти в лес. Туда, где и другие достойные мужья Виру, к которым он принадлежит.

— Что ты говоришь?

Алиде не поверила своим ушам. Будто бы его связывала клятва. Клятва! Клятва армии Виру! Говорить о клятве страны, которой уже нет! Сидит за ее столом, крутит ложечкой в ее банке с медом — все это было заслугой одной лишь Алиде. Другие плутали в лесах, преследуемые, голодные, в затвердевшей от грязи одежде, похолодевшие от страха еще до своей последней пули. В то время как этот господин сидит и покручивает ложечкой в горшочке с медом!

Ханс сказал, что не может вынести запаха Мартина в своем доме.

— Может, ты помешался от долгого сидения в этой комнатке? Ты хоть раз подумал, что было бы, если бы сюда пришел кто-то другой? Ты хотел бы видеть здесь русских? Знаешь, во что они превратили бы дом? Что ты вообще воображаешь, мечтая уйти в этот твой замечательный лес? За нашим домом тоже следят. Да-да, следят. Мы находимся близко от леса, и НКВД нисколько не сомневается в том, что кто-то из лесных братьев ходит сюда за едой.

Ханс перестал мешать мед, взял подушку и бутылку с «лекарством» и собрался в свою чердачную комнатку.

— Ты можешь пока побыть здесь. Мартин не придет.

Но Ханс не слушал, он пнул пивную бочку перед дверью, так что дуб загремел о порог, и исчез, выйдя через кладовку в хлев и далее на чердак. Алиде выровняла бочку и пошла следом на чердак за снопы сена. Ей хотелось сказать, что навряд ли кто-то из его лучших друзей остался в живых, но она лишь шепнула: не осложняй свое положение, не будь глупым. Она чихнула. В носу что-то мешало. Алиде вытерла нос платком, на котором появились красные волокна ниток из покрывала Ингель. И вдруг она поняла, что еще ни разу не взглянула Хансу в глаза, хотя годы мечтала об этом, постоянно наблюдая, как Ханс и Ингель обнимаются посреди работы. Ресницы Ханса становились влажными от страсти и желание билось в каждой его жилке. Она мечтала о том, как будет ощущать себя, если испытает что-то подобное. Сможет смотреть в глаза Хансу, не рискуя, что Ингель заметит, какими глазами младшая сестра смотрит на ее мужа. Что бы она почувствовала, если бы он ответил ей таким же взглядом? Сейчас, когда это стало возможным, она этого не сделала. Теперь, когда ей нужен был взгляд Ханса, чтобы очиститься от прошлого, держаться открыто, ходить с гордо поднятой головой, она даже попытки не сделала. Ее нос щекотала ворсинка из покрывала Ингель, каштановая птичка Линды немо смотрела из-за угла шкафа, а Ханс непрерывно думал об Ингель, не видя в Алиде спасительницу. Он лишь бубнил:

— Увидишь, Англия придет нас спасать, все образуется, придет на помощь Америка, сам Трумэн, спасение придет под такими белыми парусами, что белее лишь цвет на флаге Виру.

— Придет Рузвельт!

— Рузвельт умер.

— Запад нас не забудет!

— Уже забыл. Выиграл и забыл.

— В тебе мало веры.

Алиде не возражала. Однажды Ханс поймет, что его спасение не за морем, а здесь, перед ним, и ради него она готова на что угодно, выдержит все, поддерживаемая силой одного лишь его взгляда. Хотя Алиде была теперь в его жизни единственным близким человеком, он все же не смотрел на нее. Но однажды все повернется по-новому. Должно. Ибо в жизни только Ханс значил для нее. Она жила только им.

Стены поскрипывали, в печи трещал огонь, занавески, затенявшие стеклянные глаза окон, трепетали, и Алиде решила ждать. Велела себе всячески держаться и ждать подходящего момента. Затаить пока свои чувства. Она сочла себя слишком нетерпеливой охотницей. Нельзя торопиться, поспешно построенный дом рушится. Терпение, Алиде, терпение. Проглоти свое разочарование, откажись от суетности, от мечты, чтобы любовь в удобный момент вспыхнула сразу. Не будь глупой. Скоро ты сядешь на велосипед, войдешь в обычный дневной круговорот и вернешься к дойке, все хорошо. Алиде убаюкала свое сердце и поняла, до чего наивными были сотканные ее воображением картины этих нескольких дней. Хансу, разумеется, нужно время. Слишком много всего случилось за короткий срок, естественно, мысли его были в другом месте, его нельзя винить в неблагодарности. Алиде еще дождется теплых слов. Но все же глаза ее затуманились слезами, как у капризного ребенка, и злость горячим пеплом иссушила рот.

Завтраки Ингель всегда вознаграждались нежным поцелуем и ласковыми словечками. Как долго ей придется ждать хотя бы маленькой благодарности?

Труп Липси нашли недалеко от дома, на дороге. На ее глазах уже роились мушки. Алиде думала, что после того, как займет место Ингель, ей уже не придется изводить себя мыслями о том, что делают дома Ханс и Ингель в тот момент, когда они с Мартином ужинают в другом месте. Ей не придется терзаться, представляя, как Ингель сидит за прялкой, а Ханс рядом что-то выпиливает, в то время как Алиде старается развлечь Мартина в доме Розипуу. Но мучения лишь обрели новую форму в новом доме, и она беспрестанно думала, бодрствует ли сейчас Ханс или спит? Читает ли газету, новую, которую она ему принесла, или старые, которые он забрал с собой в комнатку? Другого места хранения для старых газет времен Виру и не могло быть. А может, он читает книгу? Трудно было подобрать интересующие его книги. Он захотел взять с собой Библию, семейную Библию. И хорошо, иначе пришлось бы сжечь ее в печке.

Вечера Мартина и Алиде в новом доме протекали как и прежде: Мартин читал газеты, чистил ножом грязь под ногтями, иногда зачитывал отрывки, разбавляя новости своими высказываниями. В деревне надо повысить зарплаты! Конечно, кивала головой Алиде. Деревни станут колхозами! Летние воскресные дни сделать рабочими! Непременно, поддакивала Алиде, но думала лишь о Хансе, который был всего в двух метрах от них, и жевала уголь, чтобы зубы стали такими же белыми, как у Ингель. Молодых строителей коммунизма — в деревню! Алиде придерживалась абсолютно того же мнения, ибо все здоровые разъехались по городам.

— Алиде, я горжусь тем, что ты не рвешься в город. Но, быть может, воробышек мой хотел бы жить в Таллине? Все мои старые товарищи уже там и такому, как я, нашли бы применение.

Алиде покачала головой. О чем это он говорит? Она ни за что не хотела бы уехать отсюда.

— Я хочу лишь убедиться, что моя ласточка довольна.

— Здесь прекрасно!

Мартин обнял ее и закружился с ней по кухне.

— Лучшего доказательства, что мое золотко хочет строить эту страну, я не мог бы получить. Именно здесь, в деревне, надо заложить основу. Я хочу предложить, чтобы колхоз купил новый грузовик. Мы могли бы возить народ в дом культуры смотреть фильмы о достижениях нашей великой родины и, конечно, в вечерние школы. Это поднимет общий дух, как ты думаешь?

Мартин посадил Алиде на стул и продолжал с воодушевлением развивать свои новые планы. Кивая и поддакивая в подходящие моменты, она убрала со стола упавшую с рукава Ханса травинку тимофеевки и положила ее себе в карман. Надеюсь, речи Мартина не были намеком на то, что ему предложили место работы в Таллине, встревожилась она. Он сказал бы об этом прямо. Алиде снова принялась работать за чесальной машиной, та скрипела, ветер завывал. Она украдкой поглядела на мужа, но его поведение было обычным выпусканием пара. Напрасно она испугалась. Муж лишь вообразил, что она хочет переехать в столицу. И она наверняка мечтала бы, если бы не Ханс. Ее разъезды на велосипеде для сбора налогов были тягостными и занимали много времени, хотя и не каждый день. Все же каждый раз она возвращалась, дрожа от страха: вдруг в ее отсутствие кто-либо побывал в доме? Хотя никто не отважится ворваться в дом партийца! И потом Мартин сможет устроить так, чтобы она ездила попеременно со сменщиком. Он хорошо понимал, что жена хочет более тщательно ухаживать за их домом и садом.

Золото у отправленных в Сибирь людей было отобрано, оно превратилось в новые зубы в новых ртах, золотые сверкающие улыбки соревновались с блеском солнца. И на их фоне множились по всей стране лица, избегающие взглядов, люди с уклончивым выражением лиц. Они встречались везде: на площадях, на дорогах, в полях. Бесконечный поток потемневших зрачков и покрасневших белков. Когда последние хозяйства разграбили для колхозов, честные, откровенные слова остались между строк. Алиде иногда думала, что подобный общий настрой, возможно, проник и в Ханса. Он вел себя так же, как все люди; все боялись разговаривать и даже смотреть друг на друга, и точно так же вела себя Алиде. Может, это передалось Хансу через нее? Может, она передала ему то, что заразило ее, пришло из жизни за пределами дома? Единственным различием между Хансом и теми, кто также не осмеливался глядеть в глаза, было то, что он говорил все прямыми словами. Его душа верила в то же, что и раньше, но поведение изменилось в соответствии с внешним миром, в котором он и не находился.

1950, Западная Виру ДАЖЕ У ДЕВУШКИ-КИНОМЕХАНИКА ЕСТЬ БУДУЩЕЕ

— Почему твоя мать никогда не ходит в кино? Моя мама сказала, что она не была ни разу.

Звонкий детский голос разносился по колхозному двору. Сын первой трактористки колхоза Яан таращился на сына заведующей птицефермой, который ковырял ногой песок. Алиде чуть было не вмешалась в разговор, сказав, что не всем обязательно любить кино, но в последний момент сообразила, что лучше держать рот на замке. Жене Мартина ни в коем случае не подобает этого говорить о таких фильмах. Тем более, что у нее уже было новое хорошее место работы, на полдня, легкая бухгалтерская работа в конторе.

Сын куриной начальницы с важным видом изучал песчинки на носке ботинка.

— Может, твоя мать фашистка? — Яан набрал скорость и метнул фонтанчик песка в сторону мальчика. Алиде отвернулась и отошла подальше. Она провела киномехаников в контору колхоза. Позже Мартин должен привезти людей на новом грузовике, в углу кузова которого он разместил зеленые ветки березы. Это красиво смотрелось и к тому же защищало людей от ветра. Перед уходом на работу Мартин с жаром расписывал предстоящее. Вечером состоится показ фильмов, сначала, как всегда, «Обзор Советской Эстонии», потом «Счастливые Сталинские дни», и уж затем последует художественный фильм не то «Сталинградская битва», неизвестно, в скольких частях, не то «Огни колхоза». Помощник киномеханика показывал кинопроектор пацанам, которые окружили его машину. Любопытные глазенки беспрестанно забавно таращились. Кто-то даже сказал, что хотел бы, повзрослев, стать киномехаником, чтобы вдоволь покататься на машине и смотреть любые фильмы. Бухгалтер расставил скамейки в ряд, окна зала закрыли армейским войлоком. Завтра в школе должен пройти бесплатный показ фильма «Повесть о настоящем человеке», история советского героя.

Мама Яана примчалась к месту показа фильма в комбинезоне, отерла лоб и рассказала что-то о бригаде женщин-трактористок. Это была семья приехавших из России эстонцев, они сохранили там свой язык, а в остальном стали совершенно русскими. Они не привезли с собой вещей, ни одного узла у них не было, но зато теперь улыбка мамы Яана сверкала золотом, а сын охотился за «фашистами». В отведенном для них доме они превратили одну из комнат в закут для баранов. Когда Алиде пришла к ним в гости, она увидела, что бараны привязаны к ножкам оставленного в доме пианино. Красивого немецкого пианино.

Девушки пришли задолго и теперь ждали, когда приедут мальчики из кино. Среди девушек была знакомая киномеханику доярка, которую он беспрестанно смешил и уговаривал остаться после сеанса на танцы. Он собирался завести граммофон, кавалеры обещали так закружить на танцах красивых девушек, чтобы на следующий день их ноги не держали.

— Хи-хи-хи, — манерно смеялась доярка, но издаваемый ею звук не сочетался с красными, как флаг, деревенскими щечками. Алиде возмущало, каким зазывным взглядом смотрит эта шестнадцатилетняя на курящего папиросу парня в кепке.

Киномеханик, заправивший брюки в сапоги и насвистывающий песенки из кинофильмов, в глазах доярки сиял наподобие кинозвезды в свете рампы. В жаркий летний день на платье девушки выступили пятна пота. Алиде хотелось подойти и отшлепать глупую девчонку, сказать, что точно так же парень смешил доярок в каждой деревне, каждую шестнадцатилетнюю, и у каждой из них одинаково жадный взгляд с надеждой на будущее, так же выпячена соблазнительная полная грудь. Так же увлекается он каждый раз, в каждом местечке, понимаешь ли ты это, деточка? Алиде облокотилась на машину и уголком глаза наблюдала, как парень тайком ущипнул полную руку доярки. И хотя она знала то, чего не знала девушка, — что он рассказывал одни и те же байки всем молодым обладательницам пышного бюста, — все же ей становилось обидно, что доярка хотя бы на мгновение может поверить в свое будущее, где она и мальчик из кино будут танцевать и смотреть фильмы, а однажды она приготовит ему ужин в их маленьком общем доме. Несмотря на то, что вероятность общего будущего у них была ничтожной, она все же была большей, чем у Алиде и Ханса. Господи Боже, для самых невероятных пар возможность состояться была больше.

Сын куриной начальницы пробежал мимо Алиде, Яан мчался за ним вдогонку. Поднялась пыль, она чихнула и вдруг услышала шаги, ритм которых был ей знаком. Приветствие оглушило, как звук тромбона, ей даже не надо было поднимать голову, она узнала голос, голос того мужчины, который ходил за Линдой в соседнюю комнату в подвале муниципалитета.

— Добро пожаловать на работу, — послышалось из конторы. — Знакомьтесь, это наш новый главный бухгалтер.

Алиде так и села. Силы оставили ее. Помощник киномеханика заметил, что ей сделалось дурно, выпустил из рук электромотор, подвел ее к скамейке, осведомился, что с ней и склонился над ней. Отвороты молескиновых брюк перед самым носом Алиде, любопытный взгляд сверху. Алиде ответила, что с ней произошел обморок из-за жары, такое случается. Парень пошел принести воды. Алиде опустила голову, сложенные на коленях руки тряслись, колени тоже начали дрожать. Хромовые сапоги мужчины прошли на расстоянии руки от нее, взметнувшаяся от них пыль мешала дышать. Алиде стиснула ноги руками и изо всех сил вжалась в скамейку, чтобы унять дрожь. Во рту стало сухо, влага из внутренних органов выходила через подмышки, из горла вырывался еле слышный всхлип. Когда она попыталась вдохнуть воздуха, в легкие попадал один только песок, она чувствовала внутри себя сухие песчинки. Помощник киномеханика принес стакан воды. Половину стакана Алиде расплескала, и ему пришлось держать стакан пока она пила. Парень бросил кому-то, что ничего, мол, страшного, обморок от жары.

Алиде попыталась кивнуть, несмотря на то, что ей казалось будто ее кожа сжимается, а руки и ноги не слушаются. В то же время маленькие птички на деревьях щебечут и жадными маленькими клювиками отрывают частички неба и белого облака. Рывок, щебет, рывок, чик-чи-рик, рывок, чирик-чик-чик, рывок, глоток, рывок, плевок, их черные глазки вращаются, кружатся темными пятнами в глазах и подпрыгивают при каждом вдохе заполненного песчинками воздуха.

Киномальчики отвезли ее домой на машине. Доярка поехала с ними, ребятам, видите ли, нужен был провожатый на обратную дорогу до конторы. В душной машине доярка еще больше вспотела, пола ее жакетки прилепилась к ноге Алиде. Девица не в состоянии была сдерживать свое хихиканье, иногда оно переходило в хрюканье. Голова ее покачивалась рядом с головой Алиде, ухо касалось ее уха. Из ушей доярки росли волосы, к волосам прилипли кусочки серы, они шевелились на ветру. Продолжая хихикать, она сетовала на то, что произошло с дочерью Теодора Круса. Молодая девушка повесилась, как только такое могло случиться, может, она тосковала по родителям, в конце-то концов их судьба сложилась плохо, подозрительные люди, хотя дочь была милой и ее не отправили, и поверить трудно, что у такой дочери такие родители. Хи-хи.

Когда машина исчезла на большой дороге, Алиде почувствовала, что тяжесть в груди исчезла, ей стало легче и она прислонилась к стене хлева. Нужно было доить корову, она, конечно, справится, а потом подумает, как ей быть дальше. На опушке леса кричал от одиночества кроншнеп и, казалось, что деревья участливо смотрели на нее. Алиде принесла свой рабочий халат для дойки, набросила его, вымыла руки и вошла в хлев. Надо сосредоточиться на будничных делах, на том, как шуршит солома, как сочувствующие глаза животных успокаивают ее, каким приятным в руке кажется подойник, до чего же гладкое дерево. Алиде погрузила пятки в соломенную подстилку, Маси махнула хвостом. Алиде почесала у нее между рогами. Может быть, мужчина не узнал ее? Она успела быстро наклонить голову. К тому же допросов было так много, они следовали подряд друг за другом, ни один из этих мужиков не запомнил все имена и лица. В хлеву она чувствовала себя хорошо: не нужно было избегать взглядов животных, руки ее уже не дрожали. Маси не приходилось нервничать из-за ее резких движений, ей в ухо она могла шептать что угодно, животное все равно ее не понимало, можжевеловые ножки скамеечки были надежными, корова раздувала ноздри над ведром с мукой, сир-сор — молоко стекало в подойник, сир-сор — жизнь продолжалась, она была нужна животным. Нельзя сдаваться. Надо найти какой-то способ. Но по выходе из хлева что-то в груди ее снова сжалось, вечером она не могла заснуть. Что если мужчина все же узнал ее? Свистящее дыхание было похоже на писк мыши, попавшей в мышеловку. Мартин бодрствовал рядом. Она просила его пойти спать, но он сидел рядом, следил, как с трудом проникал кислород в ее легкие. Ночь ползла, воздуху не хватало, на грудь, казалось, давил хромовый кожаный сапог, который она не могла с нее столкнуть. Она не отваживалась заснуть, боялась, что будет говорить во сне, вертеться, кричать, бредить и как-то выдаст себя, еще задохнется, как едва не задохнулась в подвале муниципалитета, когда на голову ей надели помойное ведро. Что, если мужчина услышал ее имя в конторе и вспомнил ее? Нет, не может этого быть, она теперь Алиде Тру, а не Алиде Тамм.

Утром Мартин посмотрел на жену с беспокойством и долго нежничал у двери, не хотел оставлять ее одну. Она все выпроваживала его, шутила, что планирование радиоцентра колхоза больше нуждается в нем, чем она. Как же будут сообщать людям об атомной войне, к примеру, если не получат проволочное радио. А у нее здесь, дома болеющей, никакой беды. Проводив Мартина, она сбросила с лица натянутую улыбку, вымыла руки, окунула лицо в таз для умывания и пошла в хлев. Она хотела целый день заниматься дойкой, но не стала, перелила лишь, расплескивая, молоко в бидон-охладитель, даже не процедив его, просто позабыла. Она не в состоянии была отнести молоко на завод «Мейера» и впервые не пошла на работу. Забралась в свою комнату, выпила полбутылки водки и полдня проплакала. Потом приготовила себе ванну, вымыла волосы, нагрела еще воды, хотя было так жарко, что разжечь огонь в печи было трудно. Поры кожи плохо вентилировались, дыхание выходило со свистом. Мужчина так или иначе вспомнит ее через некоторое время. Она больше не может работать в конторе. Ей надо раздобыть какую-то справку, легче всего о нервной болезни, и Мартин должен помочь в этом. Хоть бы этот мужчина не был знаком с Мартином! Мухи жужжали и она хлопала их мухобойкой. Пот тек ручьями, Алиде отгоняла мух от лампы, со стула, с пивной бочки, со стригальных ножниц, с лоханки для стирки.

Она никогда не пойдет в контору, никогда.

Ханс в этот день не получил горячей еды.

В кладовке в посуде из-под мяса обнаружились яйца мух.

Ей выдали больничный лист, на основании которого она освобождалась на год даже от легкой работы. Через год можно будет его продлить, если ситуация этого потребует. Когда она получила справку, что больна астмой, воздух снова наполнил ее легкие, кислород стал пьянить, как и дурманящий аромат пионов, острый запах свежей травы, неброская красота ромашки. Неугомонный щебет маленьких птичек и карканье ворон на свалке не раздражали слуха. Алиде весь день крутилась во дворе до появления звезд и вспоминала, какой была жизнь когда-то давным-давно, какая ощущалась во всем легкость, если б можно было так чувствовать себя всегда. Пелми, навострив уши, сидела возле своей миски у двери в хлев и ждала, когда ей дадут оставшееся после дойки в подойнике молоко и пенку. Погода все улучшалась. В плохую погоду молоко всегда прокисало.

1980-е, Западная Виру ДИАГНОЗ

Приближался майский парад 1986 года. Алиде была уверена, что ноги Мартина не выдержат такой большой нагрузки, но сам он был другого мнения и с энтузиазмом принял участие в празднике, подхватив ее под руки. На развевающемся красном полотнище Ленин выглядел великолепно, взгляд, устремленный в будущее, и на лице Мартина было подобное же серьезное выражение. Легкий ветерок развевал флаги, улицы пестрели цветами, вовсю гремели барабаны.

На следующий день позвонила из Финляндии Талви.

— Мама, не выходи из дому.

— Что? Почему? Что случилось?

— У тебя есть йод?

— Нет.

— На Украине произошел взрыв ядерного реактора.

— Не может быть.

— Да. В Чернобыле. У нас и в Швеции высокие показатели радиации. Но у вас, конечно, ничего об этом не сообщили.

— Нет.

— Вели отцу сидеть дома и запаси йод. Не говори отцу. Он все равно не поверит. Не ешьте грибы и ягоды. И не собирайте их.

— Их пока нет.

— Ты права, мама. Но и осенью нельзя. Побудьте пару дней дома. Тогда самые плохие показатели пройдут. Нам здесь не разрешают выводить коров из помещений, чтобы они не ели зараженную траву. Их нельзя будет выводить целое лето. Мы не пользуемся воздушной заслонкой печи.

Разговор прервался. Алиде положила трубку на рычаг. По голосу было слышно, как Талви напугана, что было ей не свойственно. Обычно ее голос ничего не выражал. Эта перемена произошла после того, как она вышла замуж и переехала жить в Финляндию. Она и звонила не часто, даже весьма редко, что и понятно, потому что разговор надо было заказывать, линию не всегда давали или голоса еле слышались и соединения приходилось ждать долго. Кроме того, мешало неприятное сознание того, что разговор прослушивается.

— Кто это был? — крикнул Мартин из гостиной.

— Талви.

— Зачем она звонила?

— Просто позвонила. Но разговор прервался.

Алиде пошла смотреть «новости». О Чернобыле ничего не сказали, хотя взрыв произошел уже много дней тому назад. Звонки дочери уже давно не интересовали Мартина. А если интересовали, он этого не показывал. Их отношения резко испортились после того, как Талви покинула страну. Начертав для дочери блестящее будущее в партии, он так и не согласился с тем, что Талви уехала на Запад.

На следующий день в деревенскую лавку привезли товар. Алиде заняла там очередь, а сама зашла в аптеку купить йода, который покупали и многие другие. Значит, все было правдой. Когда она вернулась домой, Мартин уже узнал об этом от друзей.

— Опять эта ложь. Западная пропаганда.

Алиде взяла пузырек с йодом и хотела было подбавить в еду Мартину, но после этих слов решила, что не стоит.

С девятнадцатого мая мужчины из их колхоза начали получать повестки в армию из военного комиссариата. Как утверждали, на повторный призыв. После Дня Победы забрали четверых водителей, потом врача и пожарников. До сих пор о Чернобыле не было официального сообщения. Ходили всякие слухи, некоторые говорили, что политических осужденных тоже отправляют в Чернобыль. Алиде испугалась.

— Довольно много народу пригласили, — сказал Мартин, он уже перестал талдычить о фашистской западной пропаганде.

Пожилые люди были уверены, что это все к войне. Сын Приксов, чтобы получить заключение врача и избежать призыва, спрыгнул с крыши и сломал ногу. Другие тоже пытались найти выход. Вместо одного, добившегося освобождения, посылали другого. Алиде также не была уверена, что это не означает скорой войны. Выдалась ли эта весна какой-то необычной? А зима? Во всяком случае, весна наступила рано — нужно ли ей было это почувствовать? Должна ли она была понять, когда готовила клубни для посева, что земля на поле суше, чем обычно в это время? Что снег растаял слишком рано? Что когда заморосил весенний дождь, а она была в поле лишь в одной кофте с короткими рукавами, ей нужно было ощутить что-то непривычное? Почему она ничего не заметила? Может, она так постарела, что чутье стало подводить?

Однажды Алиде увидела, как Мартин сорвал с дерева листок и стал рассматривать его со всех сторон, разорвал, понюхал свои руки, потом лист, пошел обследовать компост, собрал пыльцу из лоханки с водой и внимательно изучал ее.

— Мартин, это глазами не увидишь.

Он вздрогнул, будто его застали за чем-то таким, чего нельзя делать.

— Что ты болтаешь?

— В Финляндии коров держат внутри помещения.

— Глупости.

У них напрочь исчез цемент, потому что он был нужен Украине. Из Белоруссии и с Украины стало поступать больше продуктов, чем раньше. Талви запретила матери покупать их. Та согласилась, что это разумно. Но что же другое можно купить? Их чистые продукты вполне годились для Москвы, а им присылали продукты оттуда, откуда Москва по каким-то причинам их не принимала. Позже Алиде услышала рассказы о поле, покрытом асфальтом, поездах, переполненных эвакуированными людьми, плачущих детях, о солдатах, которые выселяли людей из жилищ, о появляющихся во дворах подозрительно блестящих песчинках, которыми играли дети. Маленькие девочки пытались украшать ими волосы, но песчинки вдруг исчезали, как и волосы на головах детей.

Однажды на рыночной площади жена Прикса взяла Алиде за руку и шепнула: нужно благодарить Бога, что сын вовремя додумался сломать ногу. По ее словам, друзья сына, которых забрали, рассказали о том, что там происходило. Их не радовала накопившаяся за время нахождения в Чернобыле приличная зарплата, ибо они каждой своей порой излучали страх. Они видели, как люди раздувались и отекали до неузнаваемости. Как тосковали по своим оставленным домам, как некоторые землепашцы тайком возвращались, чтобы поработать на полях запретной территории. Как грабили опустевшие дома и потом продавали награбленное на рынках, и по стране разошлись зараженные телевизоры, магнитофоны и радио, мотоциклы и каракулевые шубы. Как убивали собак и кошек и заполняли ими ямы. Зловоние гниющего мяса, захороненные дома, деревья, снятые слои земли, зарытые капустные кочаны, луковицы и кусты. Бабки, беспрестанно осенявшие себя крестом. Водка и самогон нескончаемым потоком. Люди спрашивали, наступил ли конец света или это война, или то и другое вместе? Против кого воевали, кого должны победить?

Жена Прикса рассказала, что один из ребят дал важный совет тем, кто вернулся оттуда. Никогда не рассказывайте, что были в Чернобыле, иначе девушки дадут вам отставку. Никто не захочет иметь детей от пораженного радиацией. Жена одного из вернувшихся оттуда ушла от него, забрав детей, потому что не хотела, чтобы он дотрагивался до них. Также рассказывали, что жена другого вернувшегося оставила его, так как начала видеть кошмары: то она рожала трехголовых телят, то кошек, чьи шубки превращались в чешую, то безногих поросят. Она не смогла выдержать близости мужа и решила поискать здорового.

Услышав о женщинах, мужья которых сделались никуда не годными, Алиде содрогнулась и задрожала. Теперь она глядела другими глазами на встреченных ею молодых людей, опознавая вернувшихся оттуда, выискивая в них что-то, ей знакомое. Она узнавала их взгляд, который смотрел в сторону, и тогда она чувствовала желание поднять руку и погладить их по щеке.

Мартин Тру потерял сознание во дворе своего дома, изучая через увеличительное стекло листья плакучей березы. Когда Алиде обнаружила его и перевернула труп лицом к небу, она увидела его последнее выражение. До этого Алиде никогда не видела своего мужа удивленным.