Очищение

30.5.1950 ЗА СВОБОДНУЮ ВИРУ

Лиде бросила свою работу, на которой она мучила людей, собирая квитанции об оплате налогов и контролируя нормы. Не сочла нужным сказать, почему. Может, мои слова подействовали. Я сказал, что эта ее работа идет во вред душе и ничего более. Или кто-то задал ей взбучку. Однажды прокололи шины ее велосипеда. Она притащила велосипед в хлев и попросила меня починить его, но я не согласился. Сказал, что пусть починку сделают те, кто служит этому государству сатаны. Вечером Мартин это дело и сварганил.

Когда Лиде рассказала о том, что бросила работу, она как будто ждала моей благодарности, глаза ее по-особому блестели. А мне захотелось плюнуть, но я лишь почесал за ушами Пелми. Знаю я эти ее приемчики. Потом она пыталась узнать, встретил ли я в лесу кого-то из знакомых. Но я не ответил. И как там вообще было. Как было в Финляндии и почему мне надо было перейти туда. Я тоже не ответил. Она долго выспрашивала, почему я не остался с немцами, коль уж с ними ушел. Тоже не ответил. Это рассказы не для женщин. Пошел в свою каморку. Лиде не разрешает мне уйти в лес. Я — единственный, с кем она может говорить без того, чтобы сочинять коммунистические небылицы, ведь каждому нужен человек, с которым можно говорить открыто. Поэтому, наверно, она не хочет отпустить меня в лес.

На моих полях колосится пшеница, но я не вижу этого. Где мои дорогие Ингель и Линда? Беспокойство о них разрывает душу.

1992, Западная Виру ОДИНОЧЕСТВО АЛИДЕ ТРУ

Алиде не могла понять, каким образом ее с Ингель фотография попала в руки Зары. Девушка говорила о буфете и обоях, но Алиде не помнила, чтобы хранила что-то за обоями. Она уничтожила все фотографии, но, быть может, Ингель спрятала фото еще будучи дома. В этом не было никакого прока, зачем бы ей это делать, прятать фото, на котором были они обе? На груди у Ингель значок «Общества молодых земледельцев», но он такой маленький, что вряд ли кто-нибудь мог разглядеть его, кроме нее самой.

Отправив Зару спать, Алиде вымыла руки и стала простукивать стену и буфет, потыкала обои, поковыряла ножом в щелях шкафа, между досками пола, но ничего не нашла. В буфете лишь позвякивала посуда и запас бутылок, припасенных с помощью водочных талонов. В комнате слышалось равномерное дыхание девушки, радио хрипело о выборах, а Ингель на фото была вечно красивой. Алиде вспомнила день, когда они пошли сниматься в фотостудию «Модерн» Б. Вейденбаума. Ингель исполнилось восемнадцать. Они зашли в кафе Дитриха. Аромат дорогого табака, шуршание газет. Ингель пила варшавский кофе, Алиде — горячий шоколад. Пирожные «морапе» таяли во рту, благоухали жасминовые деревья. Ингель купила домой пирожные из слоеного теста. Хелен Дитрих завернула их в белую бумагу, сделала пакет, закрепленный деревянной палочкой, их фирменный, удобный в переноске и красивый. В то время они с Ингель повсюду ходили вместе.

Зару разбудило бьющее в глаза утреннее солнце. Дверь в кухню была открыта, Алиде сидела там за столом и странно смотрела на нее. Что-то было не так. Но что? Паша? Может, ее разыскивали по радио? Что же? Зара приподнялась, села на кровати и пожелала доброго утра.

— Талви не приедет.

— Что?

— Позвонила и сказала, что передумала. — Алиде подняла руку к вискам и повторила, что дочь не приедет.

Зара ничего не могла вымолвить, ее блистательный план вмиг рассыпался. Значит, машины Талви не будет. Стрелки часов отбивали такт, Паша приближался. Зара чувствовала дрожь в ногах, казалось, в затылок уставился бинокль Паши, его машина шуршала по шоссе, взметая гравий. Зара не двигалась, снаружи мелькали огни, она оставалась на месте. Ее знаний об Алиде и обо всем, что когда-то произошло, не прибавилось, она сидела, опустошенная, не знающая ответа на свои вопросы. По радио «Куку» объявили время, начались новости, скоро они кончатся, день пройдет, Талви и ее машина не появятся, но зато приедет Паша. Зара прошла на кухню и заметила, что Алиде вздрагивает. Казалось, она плачет. На самом деле она сидела безмолвно, скрестив руки. Глаза у нее были сухие.

— Извините, как жалко. Какое разочарование для вас, — быстро сказала Зара.

Алиде вздохнула, Зара тоже вздохнула, придала лицу сочувственное выражение, но одновременно стала лихорадочно думать, теперь не было времени для излияния чувств. Может ли Алиде как-то помочь ей, есть ли у нее какой-нибудь козырь в запасе? Если да, то Заре нужно быть ей приятной, не стоит возвращаться к фотографии и бабушке, к которой Алиде отнеслась с ненавистью. К тому же фотографии нигде не было, и девушка не решалась спросить о ней. Может, ей нужно вовсе отбросить мысль о побеге, смириться и ждать того, что будет. Ее бабушка наверняка уже получила посланные Пашей фотографии. С этим Паша не станет медлить. Может, и Саша их получил. Наверное, получила мать и бог знает кто еще. Паша мог предпринять и что-либо другое. Все ли в порядке с ее родными? Об этом лучше теперь не думать. Надо составить новый план. Алиде, сидя, оперлась на палку и произнесла:

— Талви уверяет, что у них спешные дела, но что за дела такие у нее могут быть? Домашняя хозяйка, отдыхает целыми днями дома, этого она всегда хотела. А кем ты хотела стать?

— Врачом.

Алиде, казалось, удивилась. Зара пояснила, что решила заработать деньги на учебу и потому отправилась на Запад. Она собиралась вернуться сразу же, как только накопит нужную сумму, но появился Паша и многое пошло наперекос. Алиде наморщила лоб и попросила Зару рассказать что-нибудь о Владике. Зара заколебалась: подходящий ли момент для всевозможных воспоминаний? Похоже было, что Алиде забыла о преследующих девушку мужчинах, то ли она не хотела раскрывать свои карты, то ли была мудрее Зары. Или здесь не оставалось ничего другого, как сидеть и беседовать. Оно, может, и разумнее, наслаждаться лишь этим моментом и вспомнить наконец о жизни во Владике. Она заставила себя спокойно сесть за стол, протянуть Алиде кофейную чашку, чтобы та налила ей заменитель кофе и взяла кусочек сметанного пирога, любимого Талви. Алиде пекла его ночью к сегодняшнему приезду Талви.

— Вы и поспать не успели?

— Что для старого человека сон.

Отсутствующий вид Алиде, видимо, объяснялся этим. Она стояла с кофеваркой в руках возле стола и, казалось, не понимала, куда ее поставить. Алиде Тру выглядела одинокой. Зара кашлянула.

— Так вот, о Владивостоке.

Алиде вздрогнула, поставила кофеварку на пол и села на стул:

— Ну давай, рассказывай.

Зара начала рассказ с памятника, который воздвигнут в честь Дальневосточных советских побед, и о гавани. О том, как запах Японского моря сохраняется в обшивках домов. О деревянных украшениях на домах, сугробах на улицах Фокина и Светланской. Об армянской еде, которую готовит подруга матери, лучшие в мире армянские деликатесы: долму, пикули, жареные баклажаны — пальчики оближешь. Она печет такие божественные кексы, что стоит их почувствовать во рту, как наметенный за окном снег до самого утра будет казаться сахаром. Дома у них проигрыватель крутит пластинки с записями Зары Долухановой, исполняющей армянские народные песни на армянском языке и Пуччини — на итальянском, она пела также на других языках. Ее именем называли детей, так и Зара получила свое имя. Мама помешалась на ее ангельском голосе, всегда следила за ее поездками на запад, запоминала все города и страны. С таким изумительным голосом куда угодно можно попасть. Это было единственным увлечением мамы. Заре опротивела сама певица и бесконечные разговоры о ней. Она предпочитала ходить к подругам и слушать кассету «Новая луна апреля» группы «Мумий Тролль». Певец Илья Лагутенко казался ей прекрасным и учился в одной с ней школе. Иногда бабушка водила ее смотреть на уходящие в Японию корабли — только это интересовало ее, кроме огорода, только корабли. Ветер с моря задувал в лицо Зары и толкал обратно, в сторону материка. На поезде от них можно доехать до Москвы, девять тысяч километров, где она никогда не была, но хотела бы однажды туда съездить. И лето, лето Владивостока, все те упоительные летние дни. В один из них кто-то придумал, что лак для ногтей станет блестеть, если добавить в него алюминиевый порошок, и вскоре у всех девушек города в солнечном свете заблестели ногти. Начав рассказывать, Зара увлеклась. Она заскучала даже по Заре Долухановой. И «Мумий Троллю».

Катя тоже хотела послушать о Владике, но Зара, как не пыталась, не смогла рассказать ей о городе. В голове появлялись лишь отдельные картины, но о том, что приходило на ум, ей не хотелось говорить с подругой. Например, о том, как бабушка в год Чернобыля начала сушить сухари, опасаясь войны. Или как после аварии они спокойно смотрели телевизор, ничего не зная о случившемся, а там показывали, что люди танцуют на улицах Киева. Чернобыль был запретной темой, так как Катя была родом оттуда и потому хотела выйти замуж за иностранца и интересовалась Владивостоком. Она очень хотела иметь детей. И подходящему кандидату в отцы не собиралась говорить, что она из Чернобыля. Это и по мнению Зары было разумной мыслью. Ей хотелось порасспросить Катю. Внешне она ничем не отличалась от других девочек, не светилась в темноте.

Сама Катя сказала, что чем меньше говорят, пишут и знают о Чернобыле, тем для нее лучше. Она была права. Даже Заре не хотелось обнимать Катю, когда та плакала, тоскуя по родителям или после очередного унижения клиентом. Она предпочитала утешить Катю другим способом, рассказывая обо всем, кроме Владика. Мысль о родном городе казалась до странного неподходящей в том месте. Как будто она была недостойна воспоминаний о нем, будто все приятные мысли теперь запачканы, если она вспомнит что-то в такой ситуации, а тем более если заговорит об этом. И к запрятанной в одежде фотографии она лишь изредка прикасалась через ткань, чтобы убедиться, что та на месте.

Паша, разумеется, знал, что Катя из чернобыльских девиц, так как нашел ее поблизости от Киева. Но он приказал ей говорить, что она из России, если клиент будет спрашивать, ибо ни один из них не захочет вставлять свой член в смерть. Зара по пыталась заглушить воспоминания о Кате, она не хотела рассказывать о ней Алиде, нужно было придерживаться темы Владика. Болтовня девушки заставила Алиде даже кое-где улыбнуться, она придвинула к ней еще один кусочек пирога. Зара взяла его и почувствовала себя более храброй. Она почувствовала себя так оттого, что не надо на это спрашивать разрешения. Она привыкла к тому, что все за нее решает Паша. Она стала храброй оттого, что рассказывала о родном городе человеку, на беседу с которым не имела разрешения Паши. И оттого, что находилась в неположенном ей месте, где не надо спрашивать у него разрешения помочиться. И если у нее заболит голова, Алиде сама предложит лекарство и просить об этом не придется. Если бы у нее начались месячные, Алиде тоже сразу что-нибудь предложила, приготовила ванну, положила бы в постель бутылку с горячей водой, и она не считала бы себя за это обязанной. Но в любой момент эта нереальность может исчезнуть, Зара вернется обратно в знакомую ей жизнь, с клиентами и долгами. В любую минуту Паша и Лаврентий могут въехать во двор, и она больше не сможет думать о Владике, пачкать воспоминания о родном городе в этой действительности. Но она может думать о нем сейчас.

— Так ты была там счастлива, — удивилась Алиде.

— Разумеется.

— Как так разумеется?

Алиде вдруг обрадовалась, будто придумала что-то новое.

— Но ведь это же здорово.

— Да, и пионеркой быть интересно, — потупила голову Зара.

Она никогда не отличалась способностью маршировать в строю и всякое такое. Но было хорошо сидеть у костра и петь песни. Она также гордилась пионерским значком, восхищалась его красным фоном, гладила яркий золотой лоб Ленина, его золотые уши.

Все-таки разговор о Владике снова заставил вспомнить про Катю. Она никогда больше не сможет рассказать Кате о Владике. Не успела это сделать вовремя, да и Катина просьба не была такой уж серьезной. Зара думала, что настанет тот день, когда она сможет помочь Кате стать жительницей Владивостока, но этого не произошло. Нужно ли ей рискнуть, поведать Алиде свою тайну, хотя это будет означать, что та не поможет ей в истории с Пашей?

1991, Берлин ДЕВУШКА, КАК ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ

Паша поставил видеокассету. На экране появились эрегированный красный член, потом волосатый и болтающийся живот пожилого мужчины, потом грудь молодой девушки. Мужчина велит девушке сжимать грудь, она массирует ее и похлопывает по ней, мужчина начинает мастурбировать. На экране появляется другой мужчина, который разводит бедра девушки, достает обыкновенную бритву и сбривает с лобка волосы.

Паша садится на диван, принимает удобное положение и раскрывает молнию.

— Иди сюда смотреть.

Зара подчиняется не слишком быстро, Паша подходит и тащит ее к экрану, ругается, возвращается на диван и высовывает свое достоинство наружу. Видео продолжается.

Паша дрочит. Кожаная куртка издает скрип. Дело происходит днем. Люди заходят в магазин, покупают братфурст, кислую капусту, говорят по-немецки, на лампе в магазине сидит жужжащая муха.

— Смотри! — Паша бьет ее по затылку и садится рядом, чтобы проследить, наверняка ли она смотрит видео. Он рвет на ней халат и приказывает встать на четвереньки, задом к мужчине, так чтобы попа и лицо были в кадре.

— Раздвинь ноги.

Она раздвигает.

— Шире.

Паша пристраивается к ней сзади!!! На экране мужчина с животом приближает член к лицу девушки. У той ее лицо. Оно покрыто спермой. Другой мужчина вводит свой член в нее и начинает стонать. Паша разряжается, теплая клейкая жидкость течет по ее бедрам. Паша застегивает брюки и идет за пивом. Щелкает банка. Долгие глотки Паши отдаются в пустой комнате. Зара все еще стоит на четвереньках. Колени болят.

— Повернись сюда.

Зара подчиняется.

— Вгони это в свою писду. Втирай как следует.

Она ложится на спину и втирает его сперму в себя.

Паша берет камеру и делает снимок.

— Надеюсь, понимаешь, что будет с этими фотками и с тем видео, если вздумаешь слинять.

Зара перестает двигать рукой.

— Их отправят твоей бабхен, а также Саше и его родителям. У нас есть их имена и адреса. Ферштейн?

Должно быть, о Саше им рассказала Оксанка. О нем она больше не хотела думать. Но тем не менее она слышала иногда его голос, который произносил ее имя и от которого она просыпалась. Именно поэтому иногда она вспоминала, что ее зовут Зара, а не Наташа. Особенно засыпая, в моменты опьянения или расслабляющего воздействия других веществ она могла вдруг ощутить, как Саша обнимает ее, но сразу отстраняла от себя это чувство. У нее с Сашей никогда не будет первого совместного дома, они не поднимут шампанское друг за друга в честь окончания вуза. Поэтому лучше было не думать об этом, а выпить водки, принять таблетку, выклянчить у Лаврентия травки и вдыхать ее. Не стоило много думать об этом, так лучше и легче. Надо помнить лишь об одном: хотя лицо Зары запечатлено на пленке Паши, в видеозаписи рассказана история не ее, а Наташи, и никогда самой Зары. Ее история находится где-то в другом месте, на пленке Наташи.

1992, Западная Виру ДАЖЕ СОБАКА ЗАБОТИТСЯ О ПРОДОЛЖЕНИИ РОДА

Когда девушка начала говорить о Владике, перестал нервно подергиваться уголок ее рта, она прекратила теребить свое ухо, при улыбке на щеках появлялись и исчезали ямочки. Кухню осветило солнце. У девушки был красивый нос, такой, что им наверняка любовались с самого ее рождения. Алиде попыталась представить Талви на месте Зары, как она сидит и беседует за столом, рассказывает о своей жизни, увлеченно загорается, но не смогла. Когда Талви после переезда за границу приезжала домой, она всегда торопилась обратно. Может, если бы Алиде была другой матерью, и Талви была бы другой? Она бы не фыркала по телефону, что в Финляндии все можно купить в магазине, когда мать спрашивала, посадила ли она что-нибудь в огороде. Если бы Алиде была другой, может быть, дочь приехала помогать при сборе яблок, а не посылала глянцевые фотографии своей новой гостиной, кухни, комбайна и ни одной своей. Может, в детстве не стала бы восхищаться тетей своей подруги, у которой была машина в Швеции и которая присылала им журналы «Бурда». Не стала бы спекулировать валютой, ходить на дискотеку и не захотела бы никуда уезжать отсюда. Хотя и дети других стремятся к тому же, и в этом нельзя обвинять одну Алиде.

Почему же с таким жаром рассказывающая о Владике девушка не собиралась переехать на Запад? Она хотела лишь поехать и поднакопить денег. Может, Виру полна людей, которые повторяли, что все же надо было во время войны переехать в Швецию, и эти слова передались словно колыбельная песня следующим поколениям. Или Талви придумала себе иностранного мужа, потому что образец брака, предлагаемый ее родителями, ей не подходил. Эта девушка хотела выучиться на врача и вернуться домой, но Талви, достигнув подросткового возраста, намеревалась лишь переехать на Запад вместе с мужем-иностранцем. Все началось с картонных кукол, которым она кроила одежду по выкройкам «Бурды», и продолжилось натиранием джинсов фирмы «Сангар» в течение всего лета. Талви вместе с подружками без конца терли их пемзой, чтобы получились такие же с виду, как носят на Западе. Тем летом соседские ребята придумали игру «поехали в Финляндию», соорудили доску и перебрались на ней через канаву, а потом вернулись обратно, так как не знали, что делать дальше.

Мартин с каждым днем все больше разочаровывался в дочери. В то время Алиде не могла разделить это его настроение, но теперь, когда встал вопрос о возврате земли, она чувствовала в отношении Талви то же самое. Дочь ни капельки не интересовалась, как продвигается земельный процесс и оформление бумаг. Если бы Алиде была другой матерью, может, Талви сейчас была бы с ней рядом, помогая продвигать дела.

За день до появления чужой девушки приходила соседка снова поболтать о земельных делах, и Алиде в который раз повторила свой совет: ей надо подавать бумаги на рассмотрение вместе со своими братьями, какими бы они ни были пьяницами. В случае, если с кем-то из них что случится, будет кому продолжить дело. Соседка хотела подождать пока советские войска покинут страну, она боялась, что они вернутся и останутся насовсем. Что же тогда, людям снова придется набиваться в теплушки, идущие в Сибирь? Алиде согласилась с тем, что вряд ли русские солдаты собираются уходить, время от времени они делали набеги на деревню, воровали, уводили молодых бычков и опустошали магазины. Все же одна польза от них была, у них можно было купить армейский бензин.

Глаза Алиде заморгали, к горлу подступил ком. Девушку, сидящую на колченогом стуле, больше интересовали дела кухни, чем ее дочь. Талви никогда бы не стала так красиво рассказывать о своем детстве, как она. И Талви никогда не спрашивала, как сделать мазь из календулы. Та девушка хотела знать, какие составляющие части для этого нужны. Ее должны интересовать все знахарские хитрости, перенятые у бабки Крел: какие растения надо собирать утром, а какие — в новолуние. И если бы было возможно, она наверняка отправилась бы вместе с Алиде собирать зверобой и тысячелистник, если бы нашлось для этого подходящее время. Талви никогда бы так не сделала.

1953–1956, Западная Виру АЛИДЕ ХОЧЕТ СПАТЬ СПОКОЙНО

Мартин хотел ребенка давно, и ожидание это было наконец вознаграждено, хотя он уже почти разуверился, что когда-нибудь станет отцом. Когда Алиде с маленькой Талви на руках прибыли домой, он чувствовал себя на верху блаженства. Алиде была равнодушна, она не хотела растить зародившегося из их семени ребенка, который станет новым человеком такого нового мира. Но в год смерти Сталина, во время смятения, растерянности, причиненного уходом Отца, в ней зародилась новая жизнь. Мартин начал беседовать с малюткой еще до ее появления на свет. Алиде не могла говорить с ребенком ни до, ни после его рождения. Она оставила сюсюканье для Мартина, а сама кипятила бутылки из-под водки, чтобы использовать их при кормлении. Она пристально наблюдала, как соски темнеют в кастрюле с горячей водой, кипятила иглы, которыми протыкала соски. Кормил ребенка Мартин. Он и на перерыв приходил, чтобы выполнить это трудное задание. Алиде иногда пробовала сделать это сама, но ничего не получалось, ребенок переставал плакать лишь с появлением отца. Алиде по-своему проявляла заботу о том, чтобы ребенок рос в спокойствии.

Однажды вечером Мартин пришел домой сильно выпивший и сразу принялся чистить грибы. От него разило водкой, он курил «Приму», а затем с новым энтузиазмом принимался за грибы. По радио слушателям скармливали выдумки про социалистический труд, сообщали кто и как перевыполнил норму. Алиде готовила морс из варенья «Космос», выдавливала тюбики в кастрюлю и добавляла лимонную кислоту и кипящую воду. Вода окрашивалась в красный цвет, она протягивала полупустой тюбик девочке, которая сосала смородиновое варенье прямо из него.

— Они возвращаются обратно.

Алиде сразу догадалась, о ком идет речь.

— Не может этого быть.

— Их начали реабилитировать.

— Что это значит?

— Что Москва возвращает их обратно. Об этом говорят в столице.

Она хотела было буркнуть, что этот Никита чокнутый, но смолчала, так как не знала, какого Мартин мнения о Никите, кроме того, что Никита походит на выходца из трудового народа. По мнению Алиде, он напоминает откормленную свинью, а супруга его — свинарку. Многие разделяли ее мнение, хотя она его никогда не высказывала. Значит, их возвращают назад. И это сейчас, когда жизнь только начала входить в свое русло. Никите в голову пришла глупейшая мысль. О чем он только думает? Где он собирается их всех разместить?

— Они не должны сюда вернуться. Придумай что-нибудь.

— Что?

— Я не знаю. Они не должны вернуться сюда. И вообще в Виру. Их нельзя сюда пускать.

— Успокойся. Все подписали параграф 206, обещание молчать.

— Что это значит?

— Что они не станут рассказывать ни о чем, что связано с расследованием их дела. И могу себе вообразить, что они подпишут еще другой, когда окажутся на свободе. Это будет касаться времени, проведенного в лагере.

— Значит, им запретят рассказывать про эти дела?

— Если они не хотят вернуться в те же места, откуда прибыли.

Возбужденные голоса родителей вызвали плач у девочки. Мартин взял ее на руки, утешая. Алиде достала из шкафа пузырек с валерьянкой. Пол под ней начал проваливаться.

— Я все устрою, — решительно сказал Мартин.

Алиде поверила мужу, так как он всегда выполнял свои обещания. Он и на сей раз не нарушил свое слово.

И они не вернулись.

Они остались там.

Не то, чтобы в этот дом. Близко даже нет. Но если б они были хоть в какой-то части Виру, она бы не смогла…

Алиде хотела спать спокойно. Спокойно гулять по вечерам и ездить на велосипеде при луне, идти полем на заходе солнца и просыпаться утром вместе с дочкой целыми и невредимыми, будучи уверенной, что дом не подожгут ночью. Доставать воду из колодца и видеть, как школьный автобус привозит Талви домой, чтобы дочь была в безопасности и тогда, когда она за ней не следит. Алиде хотела прожить жизнь, никогда более их не встречая. Разве это слишком завышенная просьба? Ради одной только дочери она может этого просить.

Когда стали прибывать возвращающиеся из лагеря и обустраиваться в новой жизни, она сразу выделяла их среди других людей. Она узнавала их по потемневшему взгляду, который был у всех одинаковым, будь то молодые или старые. Она сторонилась их на улице, увидев уже издалека, и пугалась. Пугалась прежде, чем отвернуться. Прежде, чем успевала почувствовать запах лагеря, заметить лагерное прошлое, застывшее в их глазах. Он всегда читался в глазах, лагерный опыт.

Кто угодно из них мог оказаться Ингель. Или Линдой. Мысль вызывала стеснение в груди. Линда была уже настолько взрослой, что Алиде могла не узнать ее. И любой встречный на улице мог оказаться из тех, кто был в одном бараке с ними, с кем Ингель могла говорить, кому она могла рассказывать о сестре. Может, у Ингель с собой были фотографии, откуда ей знать. Она могла показать фотографии тому, кто шел навстречу Алиде, и тот, возможно, узнал бы ее. Этот встречный мог знать о подлом поступке Алиде, потому что в лагере подобные известия легко распространялись. И он пошел бы следом за ней и ночью поджег их дом. Или запустил камнем ей в затылок, когда она возвращалась бы домой. И она упала бы без сознания на дороге, идущей через поле. Такое случалось. Странные несчастья, неожиданные смерти. Мартин сказал, что вернувшиеся из лагеря не могли видеть своих документов, они ничего не узнают, но ведь у каждого барака имелись стены. А там, где имеются стены, имеются и уши.

Вернувшиеся из лагеря никогда ни на что не сетовали, ни о чем не высказывали своего мнения и никогда не жаловались. Это было невыносимо. Алиде не желала видеть их хмурых глаз, окруженных морщинами, глубоких складок, прорезавших щеки, ей хотелось собрать прошлое в клубок и забросить обратно в идущий за Нарву поезд.

1960, Западная Виру МАРТИН ГОРДИТСЯ СВОЕЙ ДОЧЕРЬЮ

Мартин рассердился на свою дочь лишь однажды, когда та была маленькой. Талви бегом примчалась домой за две недели до Нового года. Алиде находилась дома одна, и ей нужно было ответить на вопрос, который девочка не в силах была удержаться задать до прихода отца.

— Мама, мама, что такое Рождество?

Алиде продолжала спокойно мешать соус.

— Доченька, милая. Тебе нужно спросить это у отца.

Талви пошла на крыльцо в ожидании отца, она села и облокотилась на бревенчатую стену, пиная ногой порог. Придя домой и услышав вопросы дочери, Мартин рассвирепел, но не из-за Рождества, на это у него нашлось бы разумное объяснение. Он успел разозлиться до того, как дошли до сути дела, ибо прежде всего Талви хотела знать об Освободительной войне, о которой писали в книге.

— В какой книге?

— В этой, — она протянула отцу книгу.

— Кто тебе ее дал?

— Тетя.

— Какая тетя? Алиде!

— Я ничего не знаю, — крикнула та из кухни.

— Талви!

— Мама Мильви. Я у них играла.

Мартин тут же отправился туда, даже не надев куртку. Дочь он взял с собой, чтобы она показала ему дом Мильви.

Первой вернулась домой Талви, она бежала и плакала, а позже вечером подлизывалась к отцу, чтобы помириться. В кухню валил табачный дым, потом послышалось заговорщицкое хихиканье Талви. Алиде сидела над остывающей картошкой. Наготове ждала миска с курицей, приготовленный на вечер соус остывал на столе, на поверхности его образовалась пленка, быстро тускневшая. Носки Мартина, предназначенные для штопки, ждали на стуле, под стулом стояла полная корзинка шерсти для прочесывания на машине.

Завтра Талви будет дразнить в школе детей, в чьих семьях встречали Рождество, это было решено. А вечером она расскажет отцу, как бросала снежком в сына Прикса и спрашивала то, что он велел ей спрашивать у детей из подобных семейств: «Ну что, видели Иисуса?» или «Твоя мама вся трепещет от нетерпения?» Отец станет хвалить ее, а Талви пыжиться от гордости и дуться на мать, сознавая, что в похвалах матери чего-то, как всегда, не достает. В них не было искренности. Ее дочь воспитывалась на похвалах Мартина, на рассказываемых им историях, в которых не было ничего эстонского. Она выросла на россказнях, в которых все было ложью. Алиде никогда не могла рассказать ей истории своей семьи, которые слышала от матери, те, под которые сама засыпала в рождественскую ночь. Она не могла ничего рассказать из того, на чем росла сама, а также ее мать, бабушка и прабабушка. Свою собственную жизнь она не стала бы рассказывать, лишь предания, на которых воспитывалась. Какой человек может вырасти из ребенка, у которого не было ни одного общего с матерью воспоминания, ни общих разговоров, ни шуток? И как быть матерью, когда не было никого, у кого можно спросить совета, что делать в подобных ситуациях?

Талви больше никогда не играла с Мильви. Мартин гордился Талви. По его мнению, девочка была замечательной. Особенно ему нравилось ее желание, вырасти большой, стать настоящим ленинцем. Его нисколько не волновало, что Талви не может отличить чистотел от подорожника, мухомор от волнушки, хотя Алиде считала, что такого просто не может быть у детей ее и Ингель.

1960, Западная Виру СТРАДАНИЯ НАДОЛГО ОСТАЮТСЯ В ПАМЯТИ

В то время как Мартин взял на себя заботу о воспитании ребенка, Алиде была ответственна за то, что касалось очередей. Так как Мартина уже многие годы не приглашали в столицу и надежды на его возможную карьеру угасли, Алиде больше не надеялась, что будет отовариваться как член партийного аппарата. Она выстаивала в очередях, держа за руку дочку и приучая ее к жизни достойной советской женщины. Очередей за мясом ей удавалось избежать, так как в мясной лавке работала знакомая, Сиири. Когда она сообщала ей, что товар прибыл, Алиде протискивалась между завалом мусорных ящиков к задней двери магазина, таща за собой Талви. Она не научилась ходить медленно, подстраиваясь под ребенка и, несмотря на благие намерения, всегда так ускоряла шаг, что дочери приходилось бежать. Алиде объясняла это себе желанием избавиться от докучавшей ей девочки, но не испытывала угрызений совести. Наоборот она старалась казаться хорошей матерью, хотя чувствовала всю натянутость этого. Она предпочитала хвалить перед другими женщинами отцовские способности Мартина, и делая это, помалкивала о себе как о матери. Оттого что Мартин был на редкость заботливым отцом, соседки считали, что она счастливейшая из женщин.

Когда девочка подросла, она начала поспевать за матерью, бегущей по заднему двору мясной лавки, сквозь тучи мух. Иногда мушки забивались в нос и уши, порой они обнаруживались в волосах. Кожа на голове Алиде кишела ими, и она почти уверилась в том, что одна из них отложила там яйца. Напротив, дочь они как-то не беспокоили, она даже не отгоняла их прочь, а разрешала разгуливать по рукам и ногам, что вызывало отвращение у Алиде. По дороге домой она расплетала косички Талви и вытряхивала из ее головы мушек. Она понимала, что это глупо, но не могла с собой совладать.

В тот день, когда Талви объявила, что в школе проводили проверку зубов, Алиде как раз побывала у Сиири, в мясной лавке. Та промывала щеткой в соленой воде колбасу из Семипалатинска. За ее спиной громоздились и ждали своей очереди батоны «московской» и «столичной» колбасы. Они кишели червями.

— Ничего страшного. Эти пойдут на прилавок, но скоро прибудет новая партия свежего товара.

По прибытии машины Алиде набрала в свою сумку пару завитков «польской» колбасы, батон «краковской» и вдобавок сосиски. Неплохой улов. Она как раз с гордостью показывала все это Мартину, как вдруг дочка неожиданным сообщением прервала инвентаризацию покупок.

— Две большущие дырки.

— Что это значит? — спросила Алиде, пугаясь собственного голоса. Он напоминал визг побитой собаки. Талви нахмурила брови. Сверток с сосисками упал на пол. Алиде положила на скатерть руки, которые неожиданно затряслись. Вдруг стали явственными все порезы от ножа на клеенке, грязь, в них забившаяся, хлебные крошки. Из-под оранжевого абажура будто что-то посыпалось, на лампе проступила мушиная грязь… Пузырек с валерьянкой стоял в шкафу. Удастся ли ей вынуть его и беззвучно накапать в стакан, чтобы Мартин не заметил?

— Хм, что это значит… Это значит, что нам придется пойти к товарищу Борису. Талви, ты помнишь дядю Бориса? — улыбнулся Мартин.

Талви кивнула в ответ. В уголках рта Мартина остался жир. Он откусил еще кусок колбасы. Жиринки «краковской» блестели на губах. Всегда ли у Мартина были такие выпученные глаза?

— А был ли он уверен? Тот, кто проверял зубы? Что там две дырки? Может, ничего и не надо делать? — предположила Алиде.

— Нет, но я хочу поехать в город.

— Ты слышала, — ухмыльнулся Мартин.

— Папа купит тебе потом мороженое, — сказала Алиде.

— Что? — удивился Мартин. — Она уже большая девочка, сама на автобусе доедет.

— Папа купит тебе новые игрушки, — добавила Алиде.

Талви запрыгала перед отцом и стала тянуть его за руку:

— Да, да, да.

Теперь ни о чем не надо думать. Надо только уговорить Мартина поехать к врачу вместе с дочерью. С ним Талви будет в безопасности! В ушах у нее шумело. Она положила сосиски и колбасу в холодильник и начала звенеть посудой, чтобы одновременно незаметно налить себе валерьянки в стакан. И закусить хлебом, чтобы запах лекарства не ощущался в ее дыхании.

— И ты можешь пойти заодно поприветствовать Бориса. Хорошо, правда?

— Да, но работа…

— Да-да-да! — крик Талви прервал ее.

— Ну, ладно, что-нибудь придумаем. Устроим приятную прогулку к зубному.

У Талви были такие же глаза, как у Линды. Лицо Мартина, а глаза Линды.

1952, Западная Виру ЗАПАХ ПЕЧЕНИ ТРЕСКИ, ЖЕЛТЫЙ СВЕТ ЛАМПЫ

Запах хлороформа чувствовался уже у двери. В приемной Алиде схватила только что вышедшую «Советскую женщину», в которой приводилось мнение Ленина о том, что при капитализме женщина вдвойне унижена: она рабыня капитала, то есть основной работы, и домашнего труда. Щека у Алиде сильно раздулась, дырка в зубе была такой глубокой, что нерв обнажился. Нужно было лечить его раньше, но кому охота попасть на кресло к фельдшеру. Почти все стоящие врачи переехали на Запад, а евреи — в СССР. Часть из них потом вернулась, но их осталось мало. Алиде читала по складам, пыталась сосредоточиться, невзирая на боль в челюсти: «Лишь в СССР и странах народной демократии женщина работает наравне с мужчиной, как равноправный товарищ во всех областях, как в сельском хозяйстве, на транспорте, так и в области культуры и просвещения и принимает активное участие в политической жизни и управлении обществом».

Когда подошла очередь Алиде, она перевела взгляд с газеты на коричневый синтетический ковер и все время смотрела на него, пока не оказалась в кресле и не облокотилась на ручки. Медсестра кончила кипятить иглы и сверла, сделала ей укол и стала готовить состав для пломбы. Кастрюля на электроплите кипела. Алиде закрыла глаза, онемение распространилось на всю челюсть и щеки. Руки мужчины пахли луком, солеными огурцами и потом. Алиде уже слышала, что руки нового стоматолога такие волосатые, что лучше ничего не ощущать, чтобы не раздражаться. Закрыть глаза и не видеть эту черную поросль. Он, впрочем, и не был настоящим врачом, просто пленный немецкий врач в свое время обучил его чему смог. Мужчина начал накачивать ножной сверлильный станок, который заскрипел и завизжал, уши заложило, кость похрустывала, она старалась забыть о волосатых руках. Истребитель так низко спикировал при маневрах, что окно задрожало. Алиде открыла глаза. Тот же мужчина. Та же комната. Те же волосатые руки. Там, в подвале муниципалитета. Где она потеряла себя и после чего старалась уцелеть, хотя единственное, что уцелело, — это стыд.

Алиде вышла, не поднимая глаз от пола, лестницы, улицы. Мимо с грохотом промчался армейский грузовик, обдав ее пылью, которая прилипла к деснам, забилась в глаза и превратилась в пепел на ее распаленной коже.

Из открытых окон дома культуры, где шла репетиция хора, послышалось: «И в песне, и в труде». Мимо пронесся другой грузовик, обсыпав ноги гравием. «Ты вечно со мной, великий Сталин».

У дверей ее встретил Мартин, увлекая в сторону стола. Там ее ждала коробка с печенью трески, лакомство для маленькой птички, когда она сможет есть. Половинка лука засыхала на разделочной доске, открытая и опустошенная банка валялась рядом с доской, железные зазубренные края крышки ощерили рот, оставшийся от бутерброда кусочек лука издавал резкий запах, как и сама печень трески. Алиде затошнило.

— Я уже поел, но сразу сделаю бутерброд для моей ласточки, как только она сможет есть. Больно было?

— Нет.

— А сейчас болит?

— Нисколько. Ничего не чувствую. Бесчувственность. Одна бесчувственность.

Алиде смотрела на половинку бутерброда с печенью трески и не могла вымолвить ни слова, хотя и сознавала, что Мартин ждет ее благодарности за то, что припас для нее лакомство. Хотя бы догадался лук убрать.

— Приятный человек этот Борис.

— Ты говоришь о стоматологе?

— О ком же еще? Я уже раньше о нем рассказывал.

— Может, о другом каком-то Борисе. Ты не говорил, что он зубной врач.

— Его только недавно назначили.

— А что он раньше делал?

— То же самое, конечно.

— И ты его знаешь?

— Общими партийными делами занимались! Он, кстати, не передавал мне привет?

— Зачем бы он передавал тебе привет через меня?

— Да он знает, что мы женаты.

— Ай!

— А в чем дело?

— Да ни в чем. Надо идти доить.

Алиде быстро прошла в комнату, сняла с себя новое платье из ткани бемберг, которое еще утром было таким красивым, в красную крапинку, но теперь казалось неприятным, оттого что было слишком красивым и на груди сидело очень уж ладно. Фланелевые прокладки от пота подмышками насквозь промокли. Нижняя часть лица все еще была под действием наркоза и она не почувствовала, что крючки серег раздирают уши! Она надела на себя халат доярки, повязала голову платком и вымыла руки. Только возле хлева запах лука исчез.

Алиде присела, прислонясь к каменному фундаменту. Ее руки покраснели от жесткой щетки и холодной воды, она чувствовала себя усталой, и земля у нее под ногами устала, она прогибалась и вздыхала, как грудь умирающего человека. За спиной Алиде слышала голоса животных, они ждали ее, ей нужно было идти, но она сознавала, что и сама ждала. Ждала кого-то, как тогда в подвале, где она превратилась в мышь в углу комнаты, потом в муху на лампе. И выйдя из того подвала, она все ждала кого-то. Кто сделал бы что-нибудь, что помогло бы стереть из памяти хотя бы часть происшедшего в подвале. Погладил бы по голове и сказал, что это была не ее вина. Пообещал бы, что такого больше никогда не повторится, что бы ни случилось. И как только Алиде осознала, чего она ждет, она ясно поняла, что этого никогда не произойдет. Никто никогда не придет, чтобы сказать такие слова, не позаботится о том, чтобы этого с ней никогда больше не было. Что она, Алиде, единственная, кто может об этом позаботиться. Никто другой не сделает это за нее, даже Мартин, хотя он очень хочет для нее только самого лучшего. На кухне печень трески высохла, потемнела на краях бутерброда. Мартин налил в стакан водки и ждал, когда жена вернется из хлева, налил второй стакан, потом третий, понюхал рукав вместо закуски по русскому обычаю и не прикоснулся к бутерброду, все ждал жену, и над его головой горела красная звезда блестящего будущего, рядом — счастливая семья, желтый свет лампы.

Алиде смотрела на него через окно, но не могла пересилить себя и войти внутрь.

1992, Западная Виру ЗАРА НАХОДИТ ПРЯЛКУ И КОРЕНЬ ДЛЯ ЗАКВАСКИ ХЛЕБА

Зара перевела дух. Рассказывая о Владике, она иногда забывала о времени и месте, увлекалась, как умела увлекаться когда-то давно. Она очнулась, услышав возню Алиде возле плиты, вернулась в настоящее и заметила, что ей сунули в руки стакан. Молочный гриб помыли, налили свежее молоко, а старое было в стакане Зары. Она послушно пригубила напиток, но он был настолько кислым, что она сморщилась и незаметно поставила стакан на стол за посудой, когда Алиде пошла во двор мыть корень хрена. От печи поднимался знакомый запах нагревающихся помидоров. Зара глубоко вдохнула его и начала нарезать новые ломти, в помощь Алиде. Это было приятное занятие, домашняя атмосфера в кухне, парящие кастрюли, ряд банок с остывающими консервами.

Ее бабушка всегда с удовольствием консервировала, делая запасы на зиму. Это была единственная домашняя работа, в которой она принимала участие, или вернее сказать, руководила ею. Иногда она велела маме нарезать капусту, а теперь Зара сидела за тем же самым столом, но вместе с Алиде, которая ненавидела ее бабушку. Ей надо браться за самое главное, а не ждать подходящей минуты, которая никогда не настанет.

— Это для зимнего салата. Триста граммов, столько же чеснока, яблок и перца. Килограмм помидоров, соль, сахар и уксус. Для одной лишь банки, даже согревать не надо. Витамины сохраняются.

Пальцы Зары, нарезающие помидоры, ловко двигались, но язык был все еще неповоротливым. Может, Алиде станет ее ненавидеть, когда узнает, кто она, откажется помогать и куда же она тогда денется? Лучше не нарушать мирную обстановку, которую создал ее рассказ о Владике. И все же не могли бабушка и Алиде поспорить из-за каких-то там колосьев, как бы Алиде ни уверяла, не похоже. Зара все время изучала Алиде, когда та не видела или занималась хозяйством. Ее хрупкость, темные полоски под ногтями, покрытую корой кожу, на которой синие сосуды просвечивали из-под загара. Она искала в ней что-нибудь знакомое, но женщина, хлопотавшая на этой кухне, нисколько не походила на девушку с фотографии, не говоря уже о бабушке. Поэтому Зара сосредоточилась на исследовании дома. Незаметно для Алиде она потрогала стригальные ножницы, висевшие на стене, и большой заржавевший ключ. Ключ от амбара? Он висел на стене комнаты возле печи тогда, когда бабушка жила здесь. Вверху на притолоке двери обнаружились зубья от деревянных граблей, сделанные еще отцом бабушки. Умывальный столик. Черная вешалка, на которой теперь висело пальто Алиде. Тот ли это шкаф, где бабушка держала свое приданое? Вот печь, возле которой она грелась, а за шкафом была втиснута прялка. Та ли это самая прялка, на педали которой нажимала бабушка? А вот маховик от прялки, бобина, педаль и веретено. Когда Зара пошла в кладовку за пустыми банками, она обнаружила кадку за бидоном для охлаждения молока. Узнала ее. Понюхала. На дне кадки было что-то засохшее. Неужели корень для закваски хлеба? Тот ли он самый, из которого бабушка делала хлеб? Два с половиной дня, так, кажется, она говорила. Два с половиной дня тесто должно было киснуть в задней комнатке под полотенцем, прежде чем оно будет готово для замешивания. Тогда в задней комнатке витал аромат хлеба, а на третий день начинали месить тесто. Месили так, что лоб был в испарине, мяли и крутили; это засохшее тесто, покрытое пылью, вряд ли последние десятилетия использовалось; вот этот самый корень бабушкины молодые руки мяли, когда она была еще счастлива вместе с дедушкой. И пекарю надо было время от времени подносить воды, так как руки в муке иногда надо смачивать. Печь разжигали березовыми дровами, а позже подставляли миску с куском соленого мяса. В печи с мяса в миску натекал сок и в нем замачивался свежий хлеб. И этот вкус! Что за вкус! Рожь с собственного поля! Все это казалось удивительным и вместе с тем печальным, кадка вдруг становилась близкой, будто она дотронулась до молодой бабушкиной руки. Какие у нее тогда были руки? Не забывала ли она каждый вечер смазывать их гусиным жиром?

Зара очень хотела выйти и обследовать двор, она предложила принести воды из колодца, но Алиде возразила, что лучше ей держаться внутри. Она была права, но все же Заре очень хотелось выйти. Хотелось обойти вокруг дома, увидеть все те места, понюхать землю и траву, подойти к изгороди и посмотреть, что внизу. Бабушка играла возле нее в детстве, воображала, что под ней живут духи умерших, что они затащат ее, и она никогда не сможет вырваться оттуда, будет наблюдать, как ее ищут, как волнуется мама, а отец бегает и зовет ее, а она ничего не может сделать, потому что духи заткнули ей рот, пропахшие плесневелым зерном духи. Зара хотела увидеть, сохранилась ли возле забора бабушкина собственная яблоня, белый налив. Рядом с ней должна расти луковая яблоня, может, она узнает ее, хотя никогда не пробовала. Хотелось также увидеть терн и сливовое дерево и каменистое место, которое находилось за забором посреди поля. Здесь водились змеи, это пугало, а также был медвежий малинник и потому туда необходимо попасть. А тмин? Выращивала ли его Алиде все на том же месте?

1991, Берлин ГОРЬКАЯ ЦЕНА МЕЧТАНИЙ

С самого начала Паша заявил, что она у него в долгу. Когда выплатит, может убираться, но сначала плати! А платить она сможет, вкалывая, причем вкалывая как следует и выполняя работу, за которую хорошо платят.

Зара не понимала, откуда взялся долг. Несмотря на это, она начала считать, насколько он уменьшился, сколько еще осталось, сколько месяцев, недель, суток, дней, ночей, часов, клиентов, минетов. Скольких девушек она успеет увидать, из каких стран, сколько раз успеет накрасить губы и сколько раз Нина наложит ей швы. Сколько раз успеет заразиться, сколько синяков получит. Сколько раз ее голову засунут в унитаз и сколько раз она испугается, что захлебнется, чувствуя железную руку Паши на своем загривке. Отсчет времени можно вести не только с помощью стрелок часов, ее календарь все время обновлялся, так как каждый день она получала новые штрафы. Она плохо танцевала еще неделю после репетиций.

— Значит, сто баксов накинем. И еще сто баксов за видео.

— Какое видео?

— И что за тупость. Думаешь, дуреха, их бесплатно можно смотреть? Их сюда доставили, чтобы придурки вроде тебя научились плясать. Иначе их продавали бы. Сечешь, нет?

Ей пришлось согласиться, так как она не хотела новых штрафов, которые и так все время начислялись: за нерадивость, за жалобы клиентов, за кислое выражение лица. И календарь начинался сызнова. Сколько же еще дней, сколько подбитых глаз. И, конечно, еда засчитывалась по работе.

— Мой старикан был в «Перми-36». И там жратву не давали, если не вкалывал.

Паша хвалил ее и говорил, что долг заметно уменьшается. Заре хотелось бы верить его записной книжке в темно-синей вонючей пластиковой обложке со знаком качества СССР. Педантично выведенные номера и столбцы цифр делали обещания Паши правдоподобными, в них было легко поверить, если захотеть. И единственным способом продвинуться вперед было доверие. Человеку нужно верить во что-то, чтобы прожить, и Зара решила верить, что тетрадь Паши — это ее паспорт. Когда она станет свободна, она достанет новый паспорт с новыми данными личности, придумает новую историю для себя. Когда-нибудь так и будет. Она сделает себя заново.

Пометки в тетради Паша делал авторучкой, на которой красовалась фигура женщины. Одежда с нее слетала, стоило только повернуть ручку, и снова появлялась при новом повороте. Паша считал, что это гениальное изобретение немцев и организовывал посылки с такими ручками своим приятелям в Москву. Но однажды какая-то из девиц завладела ручкой Паши и попыталась выколоть ему глаза. В заварухе ручка сломалась. После этого девушка, кажется, украинка, пропала, а все другие получили штрафы, так как ручку Паши повредили. Новая фаворитка появилась, когда клиент-финн подарил ему ручку «Лото». Финн этот знал несколько слов по-эстонски, и эстонка Кадри перевела для Паши, что «финик» пытался рассказать о популярности лото у финнов.

— Наша надежда и будущее. В лото все — равны и все — финны, и это замечательно. Финская демократия в лучшем виде!

Мужчина смеялся — надежда и будущее — и хлопал Пашу по плечу, и Паша смеялся вместе с ним и велел Кадри сказать «финику», что эта ручка станет его любимицей.

— Спроси у него, сколько можно выиграть в лото?

— Миллион марок. Или много миллионов. Можно стать миллионером.

Зара хотела было сказать, что лото разыгрывают и в России, различных лотерей предостаточно, но потом поняла, что для Паши это было совсем не одно и то же. Хотя он мог выиграть в казино намного больше, чем выпадало в народной лотерее, и получал много денег за девочек, все это было для него работой. А Паша все время жаловался, как много приходится работать, убивать все свое время. В Финляндии же из любого может выйти миллионер и каждый может выиграть миллионы без всяких усилий, и не по наследству, просто так. В российской лотерее нельзя выиграть миллионов и не каждый может стать миллионером. Без связей и денег в казино не попадешь. Кто осмелится туда пойти, не имея их? А в Финляндии лишь валяешься на диване в субботу вечером перед телевизором и ждешь, когда на экране появится нужная серия номеров и миллионы упадут тебе в объятия.

— Подумать только, любая шлюшка, вроде тебя, может там у них выиграть миллион, — со смехом объяснял он Заре.

Мысль была настолько потешная, что Зара тоже начала смеяться. Они смеялись без передыху.

1991, Берлин ЗАРА СМОТРИТ ИЗ ОКНА, ДОРОГА ЗОВЕТ, РУКИ ЧЕШУТСЯ

На пенисе клиента было кольцо с шипами и еще что-то, Зара не помнила, что. Она помнила лишь, что вначале Кате дали фаллоимитатор дилдо, а ей — второй, и они должны были возбуждать друг друга. Потом Катя широко раскрыла ее влагалище, и мужчина стал совать в него кулак, после чего она уже ничего не помнила. Утром она не могла ни сидеть, ни ходить, лежала, не двигаясь, и курила сигарету «Принц». Катя не показывалась, но она не могла спрашивать о ней, это рассердило бы Пашу. Было слышно, как за дверью Лаврентий говорил Паше, что сегодня надо отправлять Заре лишь минетчиков. Паша с ним не соглашался. Дверь открылась, вошел Паша, велел снять юбку и развести ноги.

— Блин, разве это похоже на здоровую пизду? Чертовски плохой бизнес. Позови Нину и скажи, чтобы она наложила швы.

Пришла Нина, наложила швы, дала таблеток и ушла, унося свою улыбку, всю в светло-розовой жемчужной помаде. Паша и Лаврентий сидели за дверью, слышно было, как Лаврентий говорил по телефону своей жене Верочке, что отправил ей розы. Приближался день их свадьбы, двадцать лет, и они собирались поехать в Хельсинки.

— Попроси, чтобы она приехала также в Таллин. Мы там будем в любом случае, — сказал Паша.

В Таллин? Зара приложила ухо к замочной скважине. Сказал ли он, что они будут в Таллине? Когда? Или она не так поняла? Нет, этого не могло быть. Они говорили о том, что оба будут там и что это будет скоро, так как говорили о дне свадьбы Лаврентия и подарке для Верочки, а день свадьбы скоро.

Рекламный щит на доме напротив расцвел счастливым клевером, «Принц» зажегся как фонарь, и все стало так ясно. Зара ощупала фотографию в тайничке лифчика.

Когда на следующий день Лаврентий сидел за дверью один, Зара постучала и позвала его по имени. Лаврентий открыл дверь и встал на пороге, неуклюже расставив ноги, в одной руке финка, в другой — кусок дерева.

— В чем дело?

— Лавруша.

Так как люди становятся добрее, когда их зовут ласкательными именами, Зара воспользовалась этим.

— Лавруша, дорогой, вы собираетесь в Таллин?

— А тебе-то что?

— Я знаю эстонский. Довольно хорошо.

Лаврентий ничего не ответил.

— Он немного похож на финский. Там бывает много финских клиентов. И так как эстонский почти как финский, я могу там обслуживать эстонских клиентов, русских и немецких так же, как здесь, и вдобавок еще финских.

Лаврентий снова ничего не ответил.

— Лавруша, девочки рассказывают, что там ужасно много финских клиентов. И сюда заходил один финн. Он сказал, что в Таллине девочки лучше и что он предпочитает там их посещать. Я говорила с ним по-эстонски.

На самом деле мужчина говорил на смешанном финском, немецком и английском, но Лаврентий не мог этого проверить. Без штанов, в носках, клиент торчал перед окном и бубнил:

— Girls in Tallinna are very hot. Natasha, girls in Tallinna. Girls in Russia are also very hot. But girls in Tallinna, Natashas in Tallinna. You should be in Tallinna. You are hot, too.

Finnish men like hot Natashas in Tallinna. Come to Tallinna, Natasha[8].

Лаврентий ушел, не говоря ни слова. Через несколько дней дверь с треском распахнулась. Паша пихнул ее в бок:

— Ну, живо собирайся, поехали.

Зара скрючилась на кровати. Паша спустил ее за ноги на пол.

— Одевайся.

Зара встала, начала одеваться, быстрей, надо быть быстрой, если приказали. Паша вышел из комнаты, что-то крикнул, какая-то девушка взвизгнула, Зара не узнала по голосу, слышно было, что он ударил ее, девушка завизжала громче, Паша снова ударил, и она замолчала. Зара надела еще одну рубашку, проверила, на месте ли фотография, засунула в карман куртки шарф и юбку, наполнила внутренний карман табаком, попперсами и болеутоляющим лекарством, которое не всегда давали, хотя частенько оно требовалось. В другой карман засунула косметику и в третий кусочки сахара, так как они не всегда помнили о еде. И пионерский значок. Она взяла его с собой из Владика, потому что очень гордилась им, и он был с ней даже ночами при меняющихся клиентах. Это был ее талисман, оберегающий от самого плохого. Однажды Паша увидел его, выхватил, засмеялся и вернул обратно.

— Храни себе на здоровье, но сначала надо за это поблагодарить.

И Зара разделась и поблагодарила.

Паша оставил дверь открытой. Новые девочки сбились в стайку, Лаврентий выпроводил их во двор. Там ждал грузовик. В толпе стоял плач. Во дворе был сильный ветер, он трепал одежду Зары, замечательный ветер, который пах выхлопным газом и свежестью одновременно. Последний раз она была на улице, когда ее только привезли сюда. Лаврентий махнул ей рукой и велел садиться в «Форд», стоявший за грузовиком.

— Отправляемся в Таллин.

Зара улыбнулась ему и заскочила в «Форд». Она успела увидеть выражение лица Лаврентия. Он был ошарашен. До этого она никогда не улыбалась ему. На этот раз на ней не было наручников. Они знали, что она никуда не убежит.

На каждой границе скапливалась очередь. Посмотрев на нее с отвращением, Паша отправлялся утрясти ситуацию и, добившись, возвращался в машину, где ждали Лаврентий и Зара, нажимал на газ до упора. Машина пролетала мимо очереди и через границу, и они продолжали путь. Из Варшавы через Кузнирку в Гродно, Вильнюс и Даугавпилс и все время на большой скорости. Зара сидела, прилепившись носом к окну. Виру приближалась, мелькали сосны, маслобойни, заводы, телеграфные столбы, автобусные остановки, поля, яблочный сад, посреди которого паслись коровы. Иногда делали небольшие остановки, и Лаврентий приносил Заре еду из ларька. Из Даугавпилса поехали в Сигулду. Там пришлось остановиться, так как Лаврентий хотел сделать снимки для Верочки и отправить ей открытку. Их друзья когда-то побывали в этих местах и привезли в качестве сувениров деревянные тросточки, украшенные картинками и словом Сигулда. Тогда Верочка ждала ребенка и не поехала с ними, но, по отзывам, санатории в Сигулде были изумительными. А долина Гауя! Лаврентий спрашивал дорогу и велел Паше сделать крюк, чтобы подъехать к подвесной канатной дороге. Машину остановили вдалеке от билетной кассы, под деревом.

— Девушка может пойти со мной.

Зара вздрогнула и посмотрела на Лаврентия.

— Ты что, спятил? Сбежит. И, смотри, не задерживайся.

— Да она и пытаться не станет.

— Сказано, нельзя.

Лаврентий пожал плечами, поглядев на Зару, словно говоря, как-нибудь в другой раз, и направился к кассе. Зара смотрела на его удаляющуюся спину и вдыхала воздух Латвии. На земле валялись белые стаканчики из-под мороженого. Детские каникулы, совместные семейные вылазки, развевающиеся юбки партийных жен, задор пионеров, усилия и пот советских спортсменов — все это еще ощущалось тут. Лаврентий рассказал, что его сын бывал здесь на тренировках, как и другие советские, которыми гордилась страна. Был ли он бегуном? Заре надо научиться запоминать рассказы Лаврентия. От этого может быть польза. Надо сделать так, чтобы он доверял ей, она может стать его фавориткой.

Паша остался сидеть с Зарой в машине, постукивая по баранке — тук, тук, тук. Вытатуированные на его средних пальцах луковки куполов прыгали. Год 1970-й колыхался в такт с постукиванием, на каждом пальце была поблекшая синяя цифра. Год рождения? Зара не спросила. Иногда он ковырял в ухе. У него были такие маленькие уши, будто бы их вовсе и не было. Зара изучала дорогу. Она не успела бы убежать далеко.

— Пермская братва ждет нас в Таллине.

Тук, тук, тук. Паша заметно нервничал.

— Черт, куда он запропастился!

Он достал две бутылки теплого пива, открыл и передал одну Заре, которая жадно выпила ее. Дорога за окном звала, Виру была близко. Паша выскочил из машины, оставил дверь открытой и закурил «Мальборо». Дуновение ветерка высушивало пот. Мимо шла семья, «Turaida pils»[9], распевал ребенок, звучал латышский язык, frizetava, женщина пригладила сухие волосы, мужчина наклонил голову, partikas viekals, женщина кивнула, cukurs, голос стал громче, piens, maize, apelsini sula[10], сердито сказал мужчина, женщина взглянула на Зару, которая сразу опустила глаза и облокотилась на сиденье. Женщина отвела взгляд, не задерживаясь на Заре, es nasaprotu, расправившаяся плиссированная юбка легонько взвилась, siers, degvins[11], пальцы женщины вылезали из промежутков между ремешками сандалий на каблуках и касались земли. Они прошли, широкие бедра качнулись, пахнуло духами, обыкновенная семья исчезла за канатной дорогой, а Зара все еще сидела в пропахшей бензином машине. Нет, она не может ничего сделать, даже крикнуть. Дорога теперь опустела. Солнце палило над кустами. Громыхая, мимо пролетел мотоцикл с коляской, и дорога снова опустела. Зара достала из лифчика «Валиум». Пристрелят ли они ее посреди бела дня, если она вздумает бежать, или поймают? Наверняка поймают.

Показалась девочка на большом велосипеде. Она была в носках и сандалиях, по бокам сиденья висели пластиковая корзина и игрушечный молочный бидон. Зара уставилась на девочку. Та помахала ей и улыбнулась. Зара закрыла глаза. По лбу гуляла мошка. У нее не стало сил смахнуть ее. Дверца с шумом распахнулась. Она открыла глаза. Лаврентий. Путь продолжился. Паша был за рулем. Лаврентий достал бутылку водки и хлеб, которым закусывал водку. И нюхал рукав. Глоток водки, рукав, глоток водки, рукав, глоток водки, рукав.

— Я доехал до самой Турайды.

— Чего?

— До Турайды. Она была видна с холма.

— С какого еще холма?

— Откуда канатная дорога начинается. Красивый вид. Видна долина на той стороне. На ней — усадьба, а за усадьбой — замок Турайды. — Паша сделал музыку громче.

— Я на такси смотался. Усадьба оказалась санаторием. Там я взял такси в Турайду.

— Чего? Поэтому так чертовски долго отсутствовал?

— Водитель рассказал о Розе Турайды.

Паша нажал на педаль. В прерывающемся от водки голосе Лаврентия прозвучала растроганность. Паша увеличил громкость, чтобы не слышать разомлевшего Лаврентия, который к тому же облокотился о плечо Зары. От него пахло водкой, язык тяжело ворочался от меланхолии и тоски, и Заре вдруг стало стыдно, что она это уловила. Ведь он был ее врагом, в нем не должно проявляться ничего человеческого.

Там была могила. Могила Розы Турайды. Могила преданной любви. На ней как раз побывала свадебная пара, они возложили цветы. У невесты было белое платье. Там еще лежали красные гвоздики.

Голос Лаврентия прервался. Он протянул бутылку водки Заре, и та отпила глоток. Он вытащил хлеб и предложил ей, Зара отщипнула кусочек. Лаврентий стал добрее к ней. В таких случаях внимание ослабляется. Она сможет от него убежать. Но если она сейчас попытается бежать, ей нужно будет направиться не туда, куда едут Паша и Лаврентий, а в противоположную сторону. Иначе не получится.

— А что, у твоей Турайды были синие глаза? И она подала тебе лучший шашлык в мире?

Лаврентий ударил Пашу бутылкой водки по плечу, машина внезапно съехала на обочину, потом перелетела на другую сторону дороги и вернулась обратно.

— Псих!

Паша овладел управлением и дорога к месту ночевки продолжилась, в то время как он с пеной у рта рассказывал о своих планах в Таллине.

— Там такие казино, как в Вегасе. Супер! Оторвемся по полной. Лото и казино. Надо только быть быстрым, самым первым. И тогда — все твое.

Лаврентий потягивал водку, откусывал хлеб, предлагая Заре, басы стерео больше сотрясали машину, нежели ямы на дороге. Паша все молол о своем диком западе, каким представлялся ему Таллин.

— Да вы, придурки, ни фига не понимаете.

— В сердце Паши нет места России.

— Че-че? Псих.

Паша дал затрещину Лаврентию, Лаврентий — Паше, машина снова едва не съехала в кювет, и Зара соскользнула с сиденья. Машину качало и подбрасывало, мимо пролетал лес, чернеющие сосны, брызгала пахнущая водкой слюна, пахла кожаная куртка Паши, сиденья «Форда» из искусственной кожи, освежитель воздуха «Wunderbaum». Драка продолжалась пока все не успокоилось, и Зара отважилась вздремнуть. Она проснулась, когда Паша въезжал во двор знакомого бизнесмена. Он остался проводить вечер с этим мужиком, а Лаврентий велел Заре пойти в его комнату и лег сверху нее, повторяя имя Верочки. Ночью Зара осторожно убрала его руку со своей груди, слезла с кровати и пощупала щеколду. Похоже, окно открывалось легко. Дорога, видневшаяся из окна, уходила вдаль заманчивой петлей. В Таллине она, может быть, снова будет в одной комнате с ним вдвоем, за замком. Но в какой-то день все будет по-другому.

На следующий день приехали в Валмиеру, там Лаврентии купил ей пряники, из Валмиеры поехали в Валгу. Паша и Лаврентий говорили друг с другом только по необходимости. Виру приближалась. Дорога манила и звала, Таллин был уже совсем близко. Но она не убежит, нет, конечно, она не решится.

На границе с Валгой Паша достал из кармана помятую карту. Лаврентий постучал по ней пальцем.

— Не поедем через погранзаставу. Объезд.

Машина тряслась по сельской дороге, объехала пограничный столб и оказалась в Виру. Рука Лаврентия лежала на бедре Зары, и она вдруг почувствовала сильное желание свернуться калачиком в его объятии и заснуть. Ее долг так велик, что она потеряла способность считать. Но однажды…

Предыдущей ночью Лаврентий обещал, что если Паша запустит свой казино-бизнес, Зара будет работать в казино и зарабатывать намного больше. И сможет все оплатить. Однажды.

1992, Таллин ПОЧЕМУ ЗАРА ДО СИХ ПОР НЕ ПОКОНЧИЛА С СОБОЙ?

Это, собственно, произошло случайно.

Несколько видеосъемок у нее получились очень удачными. Настолько хорошими, что Лаврентий прокручивал их для себя, когда не было Паши. Лаврентий говорил, что у Зары глаза такие же синие, как у Верочки. Паша подозревал, что тот питает слабость к Заре, и дразнил его. Лаврентий краснел, а Паша помирал со смеху. Несколько видеокассет были так хороши, что Лаврентий отнес их шефу. Шеф заинтересовался Зарой. Позвал ее к себе. У него были два перстня с печаткой и одеколон «Коурос». Он не мылся, по-видимому, много дней подряд, в паху скопились белые хлопья.

Каблуки туфель Зары украшали золотые завитки, на пятках — золотые розетки. Удлиненный и острый нос больно сдавливал пальцы. Серебряные бабочки мелькали на носках возле лодыжек. Шеф запустил видяшник и потребовал того же, что на экране.

— Знаешь, наверно, что ты — шлюха.

— Знаю.

— Повтори.

— Знаю, что шлюха и это не изменится. Я всегда была шлюхой и ею останусь.

— А где находится дом шлюхи?

— Во Владивостоке.

— Что-о?

— Во Владивостоке.

— Вот это ошибка. Дом шлюхи — здесь. Там, где ее хозяин и его член.

У шлюхи нет другого дома и не предвидится. Никогда. Скажи это.

— Так как я — шлюха, мой дом там, где член хозяина.

— Отлично, теперь все правильно. Повтори еще последние слова.

— У шлюхи никогда не будет другого дома.

— Почему шмотье все еще на тебе?

Она услышала треск. Он шел снаружи. Или изнутри. Шеф ничего не заметил. Легкий треск, такой, какой бывает, когда переламывают позвоночник мыши или засохшую рыбью кость. Звук был подобен тому, как хрустит хрящ свиного ушка на зубах. Она начала раздеваться. Очищенное от волос, тонкое, как у птицы, бедро задрожало. Немецкие трусики упали на пол, их эластичные кружева собрались в кучу, как проколотый воздушный шар.

Это было легко. Она даже не успела обдумать дело. Она ни о чем не успела подумать. В одно мгновенье ремень обвился вокруг хозяйской шеи, и она изо всех сил затянула его. Это было легче всего. Так как она не была уверена, умер ли мужчина, она схватила подушку, положила на его лицо, придавила и держала десять минут. Она следила за временем, сверяясь по знакомым тяжело стучащим позолоченным часам, во Владике у них были такие же, кажется, ленинградского производства. Мужчина не шевелился.

Отлично сработано для начинающей, может, у нее природная способность? Мысль эта рассмешила ее, за десять минут успела передумать о многом.

Читать она обучалась медленно, на утренней зарядке не попадала в общий ритм, не имела той прямой осанки, которой добивалась учительница физкультуры, пионерский салют отдавала не так энергично, как другие, школьная форма на ней всегда была помята, хотя она без конца поправляла ее. Она никогда не могла сделать что-то сразу, не раздумывая, как сделала сейчас. Она смотрела на свое отражение в темном стекле окна, на свое тело поверх тела толстого мужчины, придавливающее потертую подушку к его лицу. Ей приходилось так много смотреть на свое тело, что оно казалось ей чужим. Может, чужое тело легче заставить что-то совершить в нужной ситуации, чем свое. Может, оттого так легко получилось. Или, может, она стала одной из них, из тех, каким был этот мужчина.

Она пошла в туалет и вымыла руки. Потом быстро надела трусики, колготки и лифчик, влезла в платье, проверила, на месте ли фотография и успокаивающие таблетки и подошла к двери послушать. За дверью начальство играло в карты, смотрело видео и ничто не говорило о том, что они что-то заподозрили. Скоро они все увидят и услышат: у шефа имелись здесь камеры и микрофон. Но ими не имели права пользоваться, когда у шефа находилась женщина. Она еще выпила шампанского из чешского хрустального бокала и, глядя на цветы на хрустале — они были похожи на васильки, — подумала, что вокруг всегда много стаканов и она давно могла стащить один из них и порезать себе вены. И что она могла уйти от них гораздо раньше, если бы очень захотела. Выходит, она сама хотела остаться, хотела, значит, блядовать и нюхать попперсы, и Паша дал ей ту профессию, которая ей подходила, может, она лишь воображала, что хочет вырваться и что все это ужасно? А на самом деле ей все это нравилось, и у нее от природы сердце шлюхи и характер шлюхи? Может, она сейчас совершила ошибку, противясь судьбе шлюхи, но думать об этом теперь поздно.

Она взяла с собой несколько пачек сигарет и спички, проверила карманы шефа, но денег в них не обнаружила, а для дальнейших поисков времени не оставалось. Квартира находилась на первом этаже, по шаткой пожарной лестнице можно было влезть на крышу, а оттуда попасть в другой подъезд, так она сможет избежать встречи со стоящими у двери квадратноголовыми телохранителями.

Итак, через темный пахнущий мочой подъезд вниз. Она поскользнулась на треснувшей каменной ступеньке, грохнулась на лестничной площадке и ударилась об обитую кожей дверь, толщина которой смягчила удар. Изнутри слышался детский смех и возгласы «бабушка, бабушка». А внизу она наткнулась на кошку и разбитые почтовые ящики. Парадная дверь скрипнула и мяукнула. Перед дверью стояла даже в темноте блестевшая и хорошо начищенная черная машина. Мужчина внутри курил, через стекло смутно блестела кожаная куртка, русскоязычная дискотека гремела. Обходя машину, она не смотрела на нее, ей казалось, что так она не привлечет внимания мужчины. И, видно, это сработало, потому что мужчина продолжал не переставая кивать головой в такт музыке.

Зайдя за угол, она остановилась. Сознание было ясным, она чувствовала себя бодрой, но внешний вид оставлял желать лучшего: платье порвалось, на колготках пошли петли и туфель на ней не было. Идущая по улице босоногая женщина может многим запомниться, ей же нельзя привлекать внимание. Нужно бежать, нельзя медлить. Разбитый уличный фонарь лил желтый свет, какой-то человек возвращался домой. Темнота делала лица неразборчивыми. Район казался ей совершенно незнакомым, может, она и была здесь когда-то у клиента, может, нет, бетон везде выглядел одинаковым. Она дошла до конца большой улицы, через которую проходил мост. Мимо прогромыхал рейсовый автобус, грязно-желтая гармошка тряслась, его огни светили тускло и никто не обратил на нее внимания. А даже если бы заметили, кого это могло интересовать, прежде чем Паша начнет расспрашивать. Тогда страх или деньги заставят вспомнить то, чего не очень-то и помнишь. Однако всегда отыщется кто-то, кто на самом деле помнит. Не настолько было темно, чтобы глаз не нашлось вокруг.

За автобусом ехал «Москвич» с одной горящей фарой, затем мимо протрещал «Жигуленок». Темнота скрыла остановку так быстро, что она не успела подумать, как обойти ее и сменить направление, а затесалась в середину ждущей на остановке толпы. Она оказалась посреди домашних девочек в коротких юбках и белых колготках, которые распространяли одновременно запах невинности и абортов, их красные ногти светились в темноте и, казалось, цеплялись за будущее. Стайка ошарашенно затрепыхалась, когда она втесалась в ее середину. Длинные серьги в сморщенных ушах их бабушек закачались, окружающие девиц молодые люди не успели загородить их своими руками. А она уже вышла из стайки, пронеслась мимо хмельного и благоухающего одеколоном мужчины, и шорох пластиковых пакетов остался позади вместе с нарисованными на них веселыми парусниками, плывущими в блестящее будущее девочек. Она вернулась в район многоэтажных домов. В освещенный автобус без туфель она не решилась войти. Кто-то мог бы запомнить запыхавшуюся босоногую женщину. И сообщил бы. Она побежала мимо домов с зарешеченными окнами и балконами, по пустым разбитым дорогам, где местами торчала бетонная арматура. Мимо переполненных мусорных баков, мимо выброшенного пакета с пельменями, мимо магазина, угодила ногой в полупустой пакет с кефиром, продолжила бег, пробежала мимо старушки, несшей в сетке лук, мимо детской горки, мимо ящика с кошачьим песком, мимо притаившихся у бетонных стен путан с кожей, исколотой героином, и с комочками застывшей туши на ресницах, мимо пакета с клеем и маленького мальчика, словившего кайф из паров клея и соплей, наткнулась на жалкое подобие киоска, который был открыт, и замерла: в окне мелькали пачки сигарет, и целая кампания квадратноголовых парней заигрывала с продавщицей. Она повернула в обратную сторону, они не успели ее заметить, стала искать новый маршрут, оставила позади их бычьи загривки и широко расставленные ноги. Побежала мимо жужжания и влажного пыхтения, исходящего из закоулков между бетонными блоками, прочь от каменных колоссов, от тараканьего гетто и скрипа шприцов, пока не вышла на большую дорогу. Куда теперь? По шее струился пот, лейбл фирмы «Сеппяля» на тонкой ткани платья ощущался как мокрая подушечка. Темнота сгущалась, пот становился холодным.

Где-то недалеко от столицы был таксопарк, она вспомнила, что слышала про него, какой-то клиент говорил, что он открыт круглосуточно, там ходят такси, но какая ей от этого польза? У таксистов спросят в первую очередь, а воровать машины она не умеет и водить тоже. Нужно искать что-то другое. Нет ли тут бензоколонки, где останавливаются грузовики, туда и надо идти. Куда-то ей нужно было идти, очень быстро и так, чтобы никто не заметил, быстро вперед, и вдруг прямо перед ее носом возник грузовик. Он был с заведенным мотором, в кабине никого не было, его темно-зеленый цвет сливался с зеленью окружающего пространства. Она влезла в кузов, ей повезло, успела только-только. Из кустов вышел водитель, застегивая пряжку ремня, влез в кабину и нажал на газ. Она устроилась между ящиков. Дорожные огни едва освещали дорогу. Потом и их ряд кончился. Поднялся туман. Промелькнула пустая будка ГАИ. Маленькие, отражающие свет столбики мелькали по краям дороги. Несколько «BMW» пронеслись мимо, рассыпая веером гравий и гремя музыкой, другого транспорта не было.

Водитель остановился в пустынной местности и выпрыгнул наружу. Зара стала изучать окрестность, в темноте тускло светилась надпись со словом «Пеолео». Тут вернулся водитель, отрыгивая, и они поехали дальше. Порой огни машины падали на покосившиеся дорожные указатели, но Зара не могла разобрать их надписи. Она приподняла брезент настолько, чтобы можно было выглянуть наружу, и заметила, что у машины не было боковых зеркал. Тогда она осмелилась подальше высунуть голову. Машина может идти куда угодно, даже в Россию. Разумнее было спрыгнуть с нее, отъехав подальше от столицы. Водитель наверняка где-то остановится, должен же он сходить по надобности или попить. А что потом? Ей придется найти другую машину. Надо будет голосовать. Выезжающие из столицы машины, очевидно, не сразу возвращаются обратно, все они хотя бы на какое-то время недоступны для Паши и его людей.

Или она чересчур переполнилась надеждой? У Паши имелись уши в любом месте, к тому же Зару довольно легко узнать. Если бы ей удалось найти машину, которая выедет из страны! Но тогда машине надо где-то пересечь границу и к тому времени у Паши будет уже бдительный агент на границе, который станет сторожить и расспрашивать. Не лучше ли в таком случае подыскать машину, едущую в том же направлении, что и Зара, водителя которой Паша никогда не сможет отыскать. Кто бы это мог быть? И кто подсадит ее среди ночи на темном шоссе? Ни один порядочный человек в такое время не ездит, одни воры и подобные Паше бизнесмены. Она ощупала тайный карман лифчика. Фотография была все еще на месте — фото и название деревни и дома. Грузовик замедлил ход. Водитель остановился, выпрыгнул из кабины и направился в кусты. Зара вылезла из кузова и припустила через дорогу, под защиту деревьев. Водитель вернулся и продолжил путь. Когда огни удалились, наступила непролазная тьма. Лес был полон звуков. Трава ожила. Ухал филин. Зара перешла поближе к дороге. Скоро начнет светать. Мимо проехали лишь два «Ауди» с громкими стерео. Из окна одной швырнули пустую бутылку из-под пива, которая упала рядом с Зарой. К иномаркам Зара не станет близко подходить, это все были их машины. Как далеко она сейчас от столицы? Она потеряла представление о времени еще в кузове грузовика. Прохладная сырость пронизала члены, она стала массировать руки и ноги, шевелила пальцами и крутила лодыжками. Сидеть было холодно, стоять она не могла. Ей нужно до рассвета найти какое-то убежище, спрятаться от глаз людских. Лучше всего было бы, если бы она достигла цели до наступления утра, попала в ту, бабушкину, деревню. Панику надо унять и попытаться сохранить то спокойствие, которое овладело ею, когда она съежилась в кузове среди ящиков и поняла, что если даже грузовик не едет в бабушкину деревню, она все равно туда доберется.

Издалека послышался шум машины, она приближалась медленнее, чем иномарки. Из фар действовала лишь одна и, хотя Зара не видела ни ее, ни водителя, она вышла на дорогу, не успев обдумать, и встала посередине. Тусклый свет осветил грязные ноги. Она не сошла с дороги, так как была уверена, что «Жигули» сразу газанут, если она не встанет прямо перед ним. Водитель высунулся из окна. Старый человек. Во рту у него был зажат мундштук с горящей сигаретой.

— Вы могли бы подвезти меня в город? — спросила Зара. Ее эстонские слова звучали неуклюже. Мужчина не ответил, и Зара заволновалась, стала говорить, что поссорилась с мужем и он выбросил ее из машины на дорогу и потому она оказалась здесь, одна в этой ночи. Муж ее нехороший человек и наверняка не станет возвращаться за ней, да она и сама не хочет, чтобы он вернулся.

Водитель взял мундштук в руки, вынул окурок и бросил его на дорогу. Сказав, что едет в Ристи, он открыл дверцу. Зара нырнула в машину. Мужчина вставил новую сигарету в мундштук. Зара подняла руки к груди и сжала бедра. Машина поехала. Ей удавалось иногда выхватывать названия на столбах: Турба, Элламаа.

— Почему ты едешь в сторону Ристи? — спросил мужчина.

Зара смешалась и придумала, что едет к родителям. Он больше не стал спрашивать, но она добавила, что ее муж к ним не поедет и что она не хочет его видеть. Мужчина поднял правой рукой пакетик, лежащий возле переключателя скоростей, и протянул его Заре. Она взяла. Знакомый шоколад с арахисом растаял во рту, орехи захрустели.

— Ты могла бы ждать попутной до утра, — сказал он. И добавил, что гостил у своей больной дочери и вынужден был ночью отвезти ее в больницу. Ему нужно было вернуться домой к утренней дойке. — Чья же ты дочка?

— Рютеля.

— Рютеля? Откуда?

Зара ужаснулась. Что ей на это ответить? Старик, очевидно, знал всех местных и если она выдумает своих, он станет рассказывать о незнакомой шлюхе, у которой был русский акцент и которая болтала странные вещи. Зара всхлипнула. Он протянул ей замусоленный бумажный платок, прежде чем она начала плакать, и прекратил расспросы.

— Может, лучше, если мы сначала поедем ко мне. Родители твои испугаются, если ты заявишься домой в таком виде да еще в такое время.

Мужчина поехал домой в Ристи. Зара вышла из «Жигулей», прижимая к боку карту, которую она стащила из машины. Можно было бы расспросить мужчину, знает ли он Алиде Тру, но Зара не решилась. Он бы запомнил ее вопрос и направил потом разыскивающих к Алиде Тру следом за ней. Дома мужчина налил ей стакан молока, положил на стол хлеб и детскую колбасу и велел после еды ложиться спать.

— После утренней дойки повезу тебя домой. Всего несколько часов.

Он оставил ей покрывало, а сам ушел в комнату. Едва услышав храп, Зара встала, прокралась к шумящему холодильнику и взяла лежащий на нем карманный фонарик, который она приметила, когда нарезала колбасу. Он был в рабочем состоянии. Зара расстелила карту на полу в кухне. Ристи находилось не так далеко от ее цели. До Колувере нужно было еще проделать путь пешком, но она выдержит. Часы на холодильнике показывали три. Она нашла возле наружной двери большие мужские резиновые сапоги и женские тапочки поменьше, которые тут же обула. Найдется ли здесь еще плащ? Где он хранит одежду? Тут из комнаты послышался шорох, ей нужно было уходить. Она открыла окно на кухне, так как не имела ключа от входной двери, и выбралась наружу. Во рту оставался странный привкус. Челюсть ее перестала работать сразу, как только она разжевала первый кусочек хлеба, и мужчина засмеялся, что она наверно из тех, кто не любит тмин. Его внуки тоже не любили. Он дал ей другой хлеб, но она все же выбрала тот, что с тмином. Скоро он проснется и заметит, что шлюха украла его карту и карманный фонарик, а также увела тапочки. Ей стало не по себе.

1992, Западная Виру ЗАРА ИЩЕТ ДОРОГУ, В КОНЦЕ КОТОРОЙ НЕОБЫЧАЙНО МНОГО СЕРЕБРИСТОЙ ВЕРБЫ

В карте было трудно разобраться, но железнодорожная станция Ристи отыскалась сразу. Отсюда Заре нужно было выйти на дорогу, которая вела в Колувере. Сначала она бежала, возле домов надо было проскочить побыстрее, хотя окна и были темными. Во дворах лаяли собаки, ее сопровождало их гавканье, пока впереди не показалась дорога. Зара замедлила темп, чтобы хватило сил дойти до цели, но все же не давала ногам отдыха. Судя по карте, идти было километров десять. Иногда она останавливалась, чтобы выкурить сигарету. Она стащила у приютившего ее хозяина целую коробку спичек. На коробке улыбался какой-то старик в шляпе, напоминающей цилиндр, в темноте трудно было разобрать. Лес вокруг вздыхал и шумел, пот то холодел, то становился горячим. На каждой остановке Зара чувствовала, что принцесса Колувере дышит ей в затылок. Звали ее Августа, принцесса Августа, которая шла от Ристи до замка Колувере с глазами, полными слез, и покончила с собой. В комнате умершей всегда было холоднее, чем в других комнатах замка, а по стенам текли слезы Августы. Черные облака плыли как военные корабли, свет луны слепил. Сырость проникала сквозь тапочки, порой ей слышался шум машины, и она бросалась в лес, попадая тапочками в канаву, репейник царапал кожу. Дорога нигде не раздваивалась, но ее мысли обрывались и путались, то прояснялись, то мрачнели. Она пыталась определить по запаху, не пахнет ли болото. Рядом должно было быть болото. Какими они бывают в этих краях? Найдет ли она наконец нужный дом? Кто в нем теперь живет? Существует ли он еще? Если нет, что она будет делать?

Бабушка рассказывала, что о смерти Августы ходило много слухов. Может, это не было самоубийство. Может, ее убили. Врач уверял, что она скончалась от наследственной гемофилии, но никто в это не верил, так как перед ее смертью в замке слышался страшный женский крик. От этого крика замерли крестьяне на полях, коровы перестали доиться, куры неделю не неслись. Зара ускорила шаг, подошвы ее ног гудели, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Рассказывали, что она вызвала ревность королевы, которая заточила ее, как пленницу, в деревне. Другие считали, что принцессу держали в замке в целях безопасности, чтобы защитить от сумасшедшего мужа. Как бы то ни было, принцесса умерла пленницей, крича от невыносимых страданий. Зара позабыла, что обозначено на карте, хотя это было просто и она пыталась ее хорошо запомнить. Или карта была такой простой, что не требовала особого внимания и все же исчезла из памяти. Почему никто не помог принцессе, не выпустил ее из замка, хотя плач ее все слышали?

Помоги мне, Августа, помоги дойти до цели. Помоги, Августа, стучало в голове Зары. Лица принцессы, бабушки и Алиде сливались в ее мыслях воедино, в одно и то же лицо. Она не решалась смотреть ни вправо, ни влево, так как деревья шевелились, протягивая к ней ветви. Хотела ли Августа заманить ее в болото, туда, где сама бродила? Щеки Зары стали влажными от первого утреннего тумана, ей надо было бежать быстрее, чтобы достичь цели до рассвета, иначе вся деревня увидит ее. Ей нужно было придумать убедительный рассказ для тех, кто жил теперь в бабушкином доме. Потом надо искать Алиде Тру, в чем ей, может, помогут живущие в доме. Для Алиде тоже надо было сочинить подходящую историю, но единственной связной историей в ее голове была короткая и несчастная жизнь принцессы, безумной и плачущей принцессы. Может, она и сама сумасшедшая, ибо кто еще может бежать незнакомой лесной дорогой к дому, о котором лишь слышала и в существовании которого не была уверена. Полоса поля. Дом. Она пробежала мимо. Другой дом. Деревня. Собаки. Лай перекидывался от дома к дому. Ограды, дома, сараи и дорожные ямы мелькали у нее перед глазами в разном ритме с пульсом. Иногда она пыталась перейти через канаву, но запутывалась в колючей проволоке и медвежьем малиннике, возвращалась обратно на дорогу. Сырой запах известняка, на дороге ямы и лужи, надо бежать еще быстрей, так как лают собаки. Утренний туман холодил кожу, застилал глаза, ночь раздвигала свои темные завесы, смутные очертания деревни проступали все четче. В конце дороги, ведущей к тому дому, росло необычайно много серебристой вербы. Необычайно много. И в начале дороги был валун. Начнется ли с калитки этого дома собственная история Зары, новая история?