Один

Волна

Я еще не дошел до Правых скал, как с востока начала подниматься стена тумана. Горизонт размыло, море вдали стало белесым, потом фиолетовым, а туманная стена поднималась все выше, пока не закрыла половину неба. Кажется, снова натягивало дождь. Странно: туманилось только небо, над морем видимость была отличной.

В бухте Кормы я подобрал все, какие нашел, сухие доски от разбитых ящиков, связал их капроновым шнуром и поволок за собой.

Остатки шлюпки все еще лежали на берегу между камнями, заметенные водорослями и тиной. Надо бы их тоже разбить на доски и перетащить наверх, к палатке. Но я все не успевал этого сделать.

Добравшись до источника, я умылся, вдоволь напился холодной воды и прилег отдохнуть на каменную плиту. После прыжков по каменному завалу Левого Борта ноги прямо отламывались и здорово кружилась голова.

Так же, как в первый день, сонно булькал родник, выбиваясь из щели в озерцо, и пчелы тянули за собой звонкие ниточки, перелетая по белым соцветиям. Я смотрел на эти здоровенные стебли с широкими лапами сильно рассеченных листьев и никак не мог вспомнить их названия. Кажется, очень давно мне их показывала и что-то про них рассказывала мама. Сколько я, наверное, забыл полезного, что мне, еще маленькому, пытались передать родители! Почему память у человека такая нетвердая? Почему часто пропускаешь мимо ушей то, что может пригодиться в будущем? Ведь даже таблицу умножения, математические правила, иностранные слова и исторические даты приходится задалбливать несколько раз, прежде чем они застрянут в памяти навсегда. С ходу запоминается почему-то только то, что потом никуда не годится…

Я поднялся с плиты, вынул из кармана нож и спрыгнул в гущу жестких ярко-зеленых дудок. Срезав у самой земли толстый стебель, я обрубил с него листья и шапку цветов и надкусил. В рот брызнул сладковатый сок с сильным травяным привкусом. Э, да кажется, эта штука съедобна! Я изжевал мясистый черенок до конца, выплевывая остатки волокнистой мякоти. Недурно! Чем-то напоминает огурец и ревень, смешанные вместе, и, если покрошить помельче, добавить мангыра, саранок и морской капусты, получится замечательный салат.

Я срезал с десяток дудок, набрал в бутылку воды и, подхватив доски, потащил все к палатке.

Парусина за два солнечных дня великолепно просохла. Осмотрев ее, я нашел несколько дырок, через которые во время шторма внутрь конуры затекала вода.

Как мне сейчас не хватало иголки!

Ну что ж, придется залатать дыры полиэтиленовой пленкой. Спущусь за ней на берег и заодно надергаю мидий. Вода в бухте, наверное, уже не такая холодная.

Сегодня в бухте Кормы вода стояла спокойная и прибой как-то лениво накатывался на скалы. Я внимательно осмотрел прибрежную полосу: не пригнало ли к берегу цианей. Ничего подозрительного не заметил.

Это было второе мое купание в бухте.

Я решил заготовить мидий побольше: их печеное мясо хорошо сохранялось. Чтобы удобнее было работать руками, привязал сделанный из майки мешок к поясу.

Я уже набрал полмайки ракушек, когда заметил, что и без того слабый прибой у рифов совсем прекратился. Такого не было еще ни разу. Всегда у этих щербатых скал пенились волны и шипела разлетающаяся в клочья пена. А сейчас вода с тихим плеском отливала от берега и к острову не подкатывалась ни одна волна. Очень странным мне это показалось.

Но скоро, увлеченный работой, я позабыл о прибое и заботился только о том, чтобы не порезать ноги об острые кромки раковин и чтобы течением меня не прижало к скале, тоже острой, как битое стекло.

Все-таки самое удобное на острове место — эта бухта Кормы. Остальные берега обрывистые и мрачноватые. Если строить дом, то только на том склоне сопки, где я обосновался.

Я подумал, что можно сложить стены из крупных камней, щели между ними забить мелкими, а вместо крыши натянуть брезент. В доме даже печку можно построить, и тогда не страшно перезимовать на острове.

Воображение у меня всегда работало очень ярко. Я уже видел свой дом, с дверью-портьерой из парусины, с дымком, поднимающимся над крышей. Рядом источник и дерево, под которым можно спасаться от жары. А поляна саранок — это плантация. Если умно действовать, можно даже разводить саранки и мангыр. Шиповника можно насушить хоть мешок — это витамины. Правда, зимой не полезешь в воду за мидиями, да и птиц на Форштевне, наверное, не будет, они улетят на юг… В самом деле, куда деваются чайки зимой, перелетные они птицы или нет? Если бы поймать хоть одну чайку и попробовать ее мясо! На станции говорили, что мясо чаек несъедобное — жесткое и сильно пахнет рыбой. Ну и что? Рыба тоже пахнет рыбой, а мы ее едим с удовольствием. И икра тоже пахнет рыбой… Наловить чаек, насушить на зиму мяса. Саранки можно выкапывать прямо из-под снега… А чаячье мясо не сушить, а засаливать. Хорошенько вымочить в морской воде и провялить, тогда оно, наверное, не испортится… Стоп, а как же одежда? Ведь в этих местах зимы очень суровые, много снега, часто пуржит. Наша станция южнее, и то зимой во время пурги между домами натягивают канаты, иначе по поселку и не пройдешь. А я в легком джинсовом костюме… В нем после первого же снега превратишься в сосульку… Нет, зимы мне на острове не пережить…

Отдирая ракушки от камня, я случайно взглянул на небо и чуть не нырнул с головой под скалу.

Вся линия горизонта стала черно-синей, а туманная мгла перехлестнула уже середину неба и подбиралась к солнцу. В северной стороне, над уступами Правого Борта, распухала плотная синяя туча с яркими снежно-белыми краями. Таких туч я тоже еще не видел над островом. Она росла на глазах, выпучивая из себя тугие клубы, которые катились над берегом и опускались все ниже. На черном фоне неба, то падая почти до воды, то взмывая вверх, белыми призраками носились чайки. А в голубом, еще незатуманенном окне неба плавилось солнце, резко освещая сопку, кусты на склонах и деревья на ее вершине.

Неужели опять грохнет шторм? Не успело просохнуть с того ливня — и вот на́ тебе, снова…

Надо скорее, пока не началось.

Я уже знал, с какой быстротой меняется здесь погода. Все тихо, хорошо, тепло — и вдруг, в несколько минут, ветер, нет солнца и начинает поливать холодным дождем…

Я уже не выбирал крупные раковины, а рвал со скалы все подряд, торопливо набивая ими мешок. Тревога, разлитая в природе, передалась мне. Наполнив майку, я затянул ее сверху шнурком и только тут сообразил, что уже не плаваю вокруг скалы, а стою около нее по грудь в воде. Какой сильный сегодня отлив! Даже не пришлось плыть к берегу — я просто перешел к нему по дну, заросшему жесткими мшанками.

Бросив мешок на камни, я попрыгал и покрутил руками, чтобы согреться. Потом стал выжимать трусики. Когда снова повернулся к морю, увидел, что скалы у выхода из бухты стали как будто выше, а та, с которой я только что обдирал мидий, обнажилась до основания. Да и сам берег стал будто шире…

Я снова взглянул на небо, на горизонт, на Правые и Левые скалы, и тут до меня дошло. Вода уходила из бухты, как будто ее что-то отсасывало в открытое море! Вон уже видна полоса полегших мокрых водорослей и камни, которых никогда не было на берегу даже во время самых сильных отливов.

Натянув на себя одежду, я сунул ноги в кеды, подхватил мешок и подался к палатке. Во время своих хождений к бухте я проложил тропу из плоских камней, расчистил от булыжников кое-какие места, и мне не приходилось сейчас выбирать дорогу между камнями.

Я уже прошел половину подъема, когда вспомнил о пленке, которой хотел закрыть дыры в палатке. Надо просто накинуть несколько кусков сверху на брезент и притянуть к колышкам шнурками.

Оставив мешок на тропе, я побежал к берегу.

Отыскав в водорослях два куска полиэтилена почище и побольше, свернул их в рулоны и переметнул на шнурке через плечо.

Не успел добежать до места, где оставил мидий, как за спиной сильно чмокнуло, а потом раздался длинный всасывающий звук.

Я обернулся.

Вся бухта Кормы была сухая, будто вода разом ушла из нее через какой-то провал. Высоко торчали щербатые зубья рифов в том месте, где обычно кипела пена. На дне маслянисто горбились груды водорослей, похожие на китов, выброшенных на мель. А от горизонта медленно двигалась к земле широкая светлая полоса.

Я, как загипнотизированный, смотрел на нее и не мог понять, что это такое. Спокойная, с пологим, почти незаметным волнением, ширь воды, потом как бы приподнятая над нею светлая ступень и дальше опять спокойная ширь, уходящая во мглу. Мне не было видно, что творилось за рифами, но, кажется, и оттуда вода тоже ушла.

Пока я стоял, глазея на это, полоса придвинулась ближе к острову. Над ней белыми лоскутьями метались чайки, сотни чаек. Похоже было, будто они слетелись к полосе со всех островов архипелага. Я не видел, где начиналась и где кончалась полоса. Она перечеркивала все море от Левых до Правых скал и ярко блестела на солнце.

С вершины сопки в сторону моря потянул ветерок. Он усиливался с каждой секундой, и только сейчас я понял, что нужно спасаться.

Я помчался к палатке. По пути подхватил мешок с мидиями и, задыхаясь, весь в поту, выскочил на поляну саранок.

Ветер уже не дул, а резал лицо. Ветви кустов, росших вокруг поляны, вытянулись в одну сторону и трепетали, как проволочные. Тучей летели сорванные листья, мелкие сучки, песок. Полоса подошла почти к самым рифам. И тут наконец я увидел, что это такое.

В следующий миг ветер переменил направление и рванул в сторону сопки с такой силой, что я захлебнулся воздухом. Рулоны пленки слетели с плеча и покатились в заросли у ручья. Я уцепился за кусты и наклонился навстречу воздушной струе, почти лег на нее.

Метрах в ста от рифов бухты Кормы поднялся высоченный желто-зеленый вал с пенной, загибающейся вперед верхушкой. У Левых и Правых скал вода взревела низким подземным голосом, в один мах водяная стена взлетела над рифами, закрыв их целиком, и со звуком грома опрокинулась на землю. Под ногами вздрогнул весь остров. А потом все исчезло — и Правые и Левые скалы, и сама бухта Кормы. Осталось только крутящееся дымное месиво, которое со скоростью вихря помчалось вверх по тому пути, по которому я только что шел.

Брызги ударили в лицо, и не успел я моргнуть, как свистящая пена залила меня по грудь. Мимо пронеслись какие-то доски, переворачивающиеся ветки, растрепанные лохмы водорослей. Меня тряхнуло так, что чуть не вывихнуло обе руки.

Свист воды перешел в клокотание, потом в шипение, пена начала оседать, открывая изломанные, перепутанные кусты с повисшими на них ошметками тины. А потом вода начала отбегать назад.

Я видел, как из белых водоворотов вынырнули Левые и Правые скалы, как высунулись наружу рифы бухты Кормы и как берег стал снова похож на то, что я всегда видел.

Скользя по мокрой траве, я перебежал поляну и бросился к палатке.

Вода до моего дерева не добралась. Палатка стояла на месте сухая. Матрац лежал в ней так, как я его положил. И сверток с огневыми палочками, и связка досок от ящиков, и дудки, которые я нарезал для салата, оказались нетронутыми. Каким уютным, родным мне все это показалось!

Отсюда просматривался только узкий участок бухты до Правых скал.

Вода снова отходила от рифов, открывая дно с китовыми спинами водорослей, и от горизонта к берегу катилась вторая светлая полоса. Над ней так же беспорядочно метались чайки, а выше темно-зеленой стрекозой к острову летел вертолет.

Мне показалось, что я сплю или сошел с ума. Я стоял у палатки открыв рот и как дурак смотрел на небо. Потом сообразил, что если это за мной, то они меня наверняка не заметят: ни один из моих костров не горел. Нодья, наверное, кончила дымить к полудню, а в очаге я еще не успел развести огонь из-за ветра. Кроме того, сверху меня закрывало своей кроной дерево.

Я снова метнулся на поляну саранок, сбросил с плеч куртку и начал крутить ее над головой. Как и тогда, завидя катер, кричал:

— Здесь! Здесь! Спасите, я здесь!

Вертолет снижался. Он шел прямо над полосой пены, катящейся к бухте.

Снова в сторону сопки рванул ветер, и над рифами подскочила стена мутно-зеленой воды, переломилась и ухнула в бухту, съедая все пенными водоворотами. Что-то большое, длинное мелькнуло в кипящих вихрях у Левых скал, полетели, вставая на попа, бревна, ныряя, завертелись доски, вырванные с корнем кусты. И снова со свистом и шипением начал взбираться по склону белый, изорванный в клочья гребень.

Вертолет завис между мной и пропавшей под волной бухтой. Сквозь стекла фонаря кабины я видел силуэты двух пилотов, а на борту — красную звезду в белой каемке.

Я бесновался на поляне до тех пор, пока опять не открылась бухта и отхлынувшая волна не растаяла в море.

Вертолет набрал высоту, медленно развернулся и пошел на юго-восток.

…Они видели меня, честное слово, видели! Не могли не видеть! И наверное, полетели за помощью.

Я надел куртку и пошел к палатке.

Скоро все затянуло белесой мглой и начал накрапывать дождь.

Мешок с мидиями я нашел в кустах недалеко от источника. Там же валялся и мой перемет с пленкой.

К ночи так завалило горло, что я не мог глотнуть. Тело невыносимо чесалось и горело. Кожа на руках вспухла, стала багровой, к ней было больно притронуться. Меня лихорадило. С трудом разжег огонь в очаге. Разбил киркой доски, втащил их в свою конуру и кое-как укрепил пленку на скатах палатки. Голова разламывалась от боли. Я плохо соображал, что делаю. Тянуло прилечь, закрыть глаза и не думать ни о чем.

Когда в яме очага нагорели уголья, набросал на них мидий. Даже есть не хотелось. С отвращением выковыривал из раковин мясо и жевал только для того, чтобы совсем не обессилеть.

Перед глазами стоял вертолет.

Почему он не опустился, почему улетел на материк? Не увидел? Побоялся волны или силы ветра? Ведь он мог дождаться, когда шквал схлынет. Потом, как я видел в кино, зависнуть над землей и сбросить мне веревочную лестницу.

Значит, пилоты меня не увидели, если не сделали этого.

А может быть, он почему-то не мог зависнуть и полетел за другим? Другой прилетит завтра, и я завтра же буду дома.

Я начал вспоминать дом, и он привиделся мне почему-то в форме очень широкой и высокой палатки. Кругом горели костры, дым от них ровными столбами поднимался в небо. В кострах пеклись яйца чаек. Яиц было так много — будто гальки на берегу! — что я обрадовался. Хватит на всю жизнь, потому что я всегда буду жить на острове.

Я пошарил рукой вокруг, чтобы найти куда-то подевавшийся нож. Сорвал круглый зеленый стебель. Ха, да это же мангыр! Он вырос прямо из пола палатки, и я могу его рвать сколько угодно.

Я хотел выхватить из огня яйцо, но оно почернело и лопнуло. Со вторым получилась такая же штука. Присмотревшись, я увидел, что это не яйца, а огромные мидии! Я видел такие в музее на станции. Они назывались мидиями Грэйэна. Кто их принес сюда? Я должен их съесть. Наверное, в каждой раковине жемчужина величиной с лесной орех. Я съем все мидии, соберу жемчуг и принесу его на станцию. Палкой я раздвинул створки раковины. В ней кипела какая-то зеленая вонючая смесь. В смеси лежал компас, тот самый, что хранился в моем письменном столе. Я схватил его, обжигая пальцы, и посмотрел на стрелку. Но стрелка приржавела к острию и не двигалась, ремешки обвисли скользкими лентами. Я бросил компас на землю и вытер ладонь о джинсы. Из раковины шел едкий дым, там шевелились красные угли и что-то лопалось и трещало. От дыма кружилась голова, я зажал пальцами нос, и меня стало тошнить. Тошнота начиналась в самом низу живота, поднималась по всему телу и вырывалась через рот. Меня тошнило цыплятами, мангыром, жемчужинами. Стало так плохо, что я лег, положил голову на землю и стал умирать.

А над палаткой стрекотал вертолет. Я видел его сквозь парусину, как через стекло. Его корпус был похож на зеленую лодку вроде того самого тузика, который я нашел за Левыми скалами. На двух мачтах крутились винты, а у бортов стояли мой отец, Федор Иванович, Таня и лаборант Гриша. Гриша сбросил лестницу, но я не мог за нее уцепиться, не мог выдернуть руки из земли. Конец лестницы задел мою спину, проехался по голове. А мне было не крикнуть, не повернуться. Меня тошнило, и вокруг меня закипала страшная волна. Ее верхушка из мутной пены перегнулась вперед и с клекотом рухнула вниз.

Я все-таки вырвал руки из земли и поднялся на колени. Палатка качалась, очаг с красными глазами углей шипел у входа, и там, снаружи, мокрыми струями лилась темнота.

Меня стошнило еще раз. Стало немного легче. Руки чесались до плеч, пальцы сделались такими толстыми, что я ничего ими не чувствовал, не мог поднять даже бутылку с водой. Тогда я выполз из палатки, лег на мокрую землю и подставил лицо под дождь.

Одежда мгновенно промокла, но руки перестали гореть. Я открыл рот и стал ловить языком падающие с дерева струи. Было так плохо, что я чувствовал, как подо мной опускается и поднимается земля. Кажется, меня стошнило еще раза два или три. Очнулся опять в палатке. Как заполз в нее, совершенно не помнил. Но видимо, я подбросил в очаг доски. Огонь горел, камни очага были такими горячими, что дымились под дождем.

Наверное, я простужусь от промокшей насквозь одежды…

Однако подумал я об этом мельком, совершенно равнодушно. Меня занимала только одна мысль: вертолет. Как же он прилетит теперь и найдет меня в такую непогодь, да еще лежащего? Надо встать, надо подняться, чего бы мне это ни стоило. Но я смог только перевернуться на другой бок. Я прислушался: не летит ли? И сквозь дождь мне послышался голос мамы. Она с кем-то разговаривала. Трещали кусты. Мама и еще кто-то подходят к дереву… И тут я услышал голос мамы совсем рядом, будто она говорила мне в самое ухо: «Он объелся борщевиком и отравился его испарениями». Ей что-то ответили, и голоса начали уходить от палатки. А я не мог даже крикнуть. Потом я вспомнил зеленые дудки, из которых хотел делать салат, и горло схватила тягучая тошнота. Значит, эти дудки и есть борщевик? Противное какое слово…

Я стал искать на полу стебли. Попадались обломки досок, мешок из пленки, кирка. Стеблей не было. Их съели крысы. Да вот кто мой главный враг — крысы. Серые, круглые, как мячи, с длинными голыми хвостами и розовыми лапами. Они следят за мною из всех углов. Они поджидают, когда я потеряю сознание.

Я схватил обломок доски и начал поджидать крыс.

Они не появлялись.

Я стал искать в углах. В одном лежала груда сырых мидий. Створки раковин были крепко сомкнуты, и из каждой раковины торчал крысиный хвост.

Неужели мидии их ловят?

Нет, не ловят, это сами крысы прикидываются мидиями. Я знаю, они очень хитрые. Утром они перестанут прикидываться и изгрызут меня и палатку.

Я принялся изо всех сил колотить доской по раковинам. Хвосты мгновенно втянулись внутрь, а раковины превратились в камни.

Я притаился, ожидая, когда хвосты снова высунутся. И тут догадался, что это борщевик превращается в крыс и мидий. Стал хватать камни и пригоршнями выбрасывать их из палатки. Когда не осталось ни одного, лег на подстилку и завернулся в матрац. И сразу же пошел ко дну.

Четыре дня шел дождь.

Я то приходил в себя, то нырял в холодную темноту. В минуты просветления подставлял бутылку под струйку воды, стекавшую с полиэтилена у ската палатки, и пил. Два раза чуть не погас огонь в очаге, мне с трудом удалось его расшуровать. Топливо кончалось. Для экономии я щепал доски на мелкие части и поддерживал ими не тепло, а только жизнь огня.

Никак не мог вспомнить, видел вертолет над волной на самом деле или он представился мне в бреду.

Мне удалось разрезать матрац вдоль и разорвать его в местах склеек. Получилось два куска тонкой, не пропускающей воду ткани. В один кусок я заворачивал плечи, в другой — ноги и так хоть немного согревался.

Окончательно пришел в себя на пятый день, наверное к полудню, потому что солнце стояло высоко и парусина палатки успела просохнуть. Когда кончился дождь, я и не заметил.

В ушах, то усиливаясь, то ослабевая, шумел прибой. Волосы на голове свалялись в грязный колтун, я их едва расчесал. Расчесывая, увидел, что они отросли до плеч.

Хорошенькое зрелище я, наверное, представлял со стороны: перемазанный глиной и тиной, прокопченный, в порванном джинсовом костюме, в пропотевшей и просоленной рубашке с воротником и манжетами, залоснившимися до картонной твердости. Кеды, когда-то голубые, стали земляного цвета, разлохматились сверху, но подошва еще держалась и даже, к моему удивлению, не особенно сильно износилась. И эти дикие волосы… Увидели бы меня сейчас в поселке — ни за что не узнали бы. Даже отец.

За все время жизни на острове я ни разу не стирал костюм. Зато каждое недождливое утро умывался в озерце у источника. А тут четыре дня этот несчастный дождь, да еще отравление…

Я стоял, пошатываясь, под деревом. Ноги подламывались. Горло опухло так, что голова с трудом поворачивалась на шее. Выпить бы сейчас чего-нибудь горячего.

В палатке я нашел алюминиевую банку, в которой переносил угли с берега. На ней еще держалась проволочная ручка. Набрав воды из источника, я вскипятил ее и бросил в кипяток горсть полусушеного шиповника. Каждое движение давалось с трудом. На хождение за водой и на кипячение ее у меня ушел, наверное, час. Но я все-таки сделал чай. При каждом глотке чуть не извивался от боли, однако выпил три банки, чтобы прогреть горло.

Весь этот день просидел на солнце под деревом, завернувшись в ткань от матраца, а костюм и рубашку разложил на скатах палатки для просушки. От слабости все время дремал. Когда не дремал, посматривал на небо. Не может быть, чтобы вертолет мне приснился. Я очень хорошо видел, как он летел над белой верхушкой волны и целую минуту висел над бухтой. И силуэты пилотов тоже видел! Меня они могли не заметить в том случае, если вели наблюдение за волной. Потом мне пришла в голову мысль, что если даже они и заметили меня, то подумали, что меня смыло, — ведь вода взлетела почти до трети высоты сопки. Поэтому и не прислали ничего на помощь. Я все гадал, что это была за волна. Может быть, цунами? А может быть, здесь изредка бывают такие невероятно сильные прибои?

Вечером в той же банке сварил что-то вроде супа из мидий и саранок и немного поел. К ночи удалось собрать сучьев, наломанных бурей. Перед самым сном вдруг вспомнил про календарь, нашел палку с зарубками и вырезал новые отметины.

Завтра двадцать седьмой день…