Один

Сорок шестой день

С утра я возился с досками, втаскивая их на плиту, около которой построил стены. Удивлялся: они хотя и подсохли, но стали тяжелее, чем были. Один край плиты был ниже других, я приподнимал конец доски, заводил его на этот край, а потом залезал на плиту и тянул доску за конец. Со стороны, наверное, был похож на муравья, вцепившегося в спичку.

Когда все четыре доски оказались наверху, я осторожно, чтобы не сбить камни с краев, опустил первую доску на стены. Спустился внутрь дома и передвинул ее ко входу. Так же поступил с остальными.

К середине дня моя будка была накрыта. Я немного посидел в ней, прикидывая, как построить камин и где у меня будет кровать. После обеда начал наваливать на доски плоские камни, закрывая щели. В будке сделалось темно и уютно. Слабо светились дыры между плохо пригнанными камнями. Их я забью мелкими камешками или заткну полиэтиленом.

Скоро я выбился из сил и прилег здесь же на крыше.

Сквозь просветы в листве виднелся кусочек подъема на сопку, дерево, похожее на дуб, ярко-зеленые кусты. На подъеме кланялись под ветром какие-то фиолетовые цветы. Пролетела похожая на осенний лист бабочка. Белое пухлое облако застыло в небе.

Кусты ядовитого борщевика я вырубил еще до того, как начал выкладывать стены. Они очень быстро завяли и уже не отравляли воздух.

Я повернул голову в сторону палатки. Ее отсюда не было видно, над зеленью поднималась только вершина моего дерева. Солнечный свет острыми лучами пробивал ветви кустов, живой сеткой двигался по земле. По травам бежал шелковистый шорох. И неожиданно справа от меня вскрикнула громко и печально какая-то птица.

Я закрыл глаза. Он все-таки красив, мой остров!

Пусть он не так щедр ко мне, даже суров, иногда очень страшен, но я привык к нему, он стал частичкой меня, а я — частичкой его. Крохотной, беспокойной частичкой. Он учит меня настоящей жизни и еще многое покажет мне, а может быть, даже убьет меня. Но разве он будет виноват в этом? Буду виноват только я.

Отдохнув, я расстелил на кровле куски полиэтилена и начал накладывать на них второй слой камней.

Под вечер в первый раз увидел орла. Он ходил плавными кругами в небе, то поднимаясь на громадную высоту и становясь похожим на черный крестик, то опускаясь к вершине сопки, и тогда были видны темные перья на концах его крыльев и остро вытянутая вперед голова. Перья слегка шевелились, как пальцы, и этими чуть заметными движениями он направлял свой полет. Я наблюдал за ним очень долго, и за все время он ни разу не взмахнул крыльями.

Интересно: как он видит оттуда, сверху, землю, людей, наши города, корабли, машины? Что думает о нас? Может быть, мы кажемся ему беспомощными ползунками, которые едва волокутся по дорогам, но бывают иногда очень опасными. Или он рассматривает нас, как больших кротов, которые все чего-то роют и роют, жгут землю огнем, отравляют отбросами и дымом, мутят моря и реки и все никак не могут успокоиться? Наши самолеты для него неуклюжие странные птицы, которые производят нестерпимый шум, выбрасывают в воздух вонючий дым и не могут садиться, где захотят. Наши машины и пароходы тоже неприятно пахнут и страшно неповоротливы. А у него все так красиво, так ладно и главный двигатель всегда с собой! Плохо стало на месте, нет добычи или рядом опасность — два-три взмаха чудесными крыльями — и впереди все небо, все пути, новые горы и новые реки и такие просторы, какие нам и не снились! И настоящий полет — парение. Стремительный, бесшумный и абсолютно свободный. Будет ли человек летать так когда-нибудь?

Дома я смотрел на животных, на птиц и на деревья и не думал ни о чем. Раз они есть, значит, так надо. Так было и так будет всегда. И чего о них думать? Лучше сбегать к Тане и позвать ее в кино.

Как все переменилось во мне на острове! Пришли совсем другие понятия и мысли. И сам я, наверное, стал другим…

Орел опустился за сопку, и я закончил укладывать второй ряд камней. Теперь крышу не пробьет никаким дождем. Опять посидел внутри дома. Мне очень нравилась получившаяся комната — три шага в ширину, четыре в длину, только чуть поменьше, чем та, которая была у меня дома.

После ужина смотрел на закат.

На этот раз он был не огненным, а тускло-красным. Солнце превратилось в туманный багровый диск, который постепенно мерк, будто остывающий уголь. А облака, неизвестно откуда появившиеся к вечеру, стали фиолетовыми.

Краски…

Они могут быть светлыми, прозрачными, едва уловимыми, когда почти не различаешь оттенков и не понимаешь, голубой это или воздушно-зеленоватый, оранжевый или красновато-желтый. Такое бывает утром, когда солнце еще не взошло, все цвета приглушены и в то же время легки, как дым.

Они могут резать глаза неожиданными сочетаниями и переходами, особенно зимой, когда на белом фоне снегов все становится очень четким и голым. Тени лежат синие, зеленые, красные. Серое и темно-синее становится черным. А голубое небо — еще голубее и резче, особенно среди ветвей деревьев.

Они могут быть радостными и смеющимися. Я вспомнил одну поляну в тайге, на которой отец однажды устроил привал во время нашего похода «за красотой», как он говорил. На ней было много разных цветов, и от их красок поляна буквально звенела и настроение стало такое, что не усидеть на месте. Хотелось ходить и ходить, и открывать все новые уголки, и впитывать в себя этот волшебный звон. Больше мне никогда не приходилось видеть такого, но эта поляна осталась со мной на всю жизнь.

А бывают страшные краски. Я уже видел такие перед грозой и перед волнами, обрушившимися на остров.

Эх, если бы я умел рисовать!

И тут я вдруг вспомнил, где я, и мне стало смешно.

Кисти, бумага, коробка с акварелью… Увижу ли я когда-нибудь это? Буду ли сидеть снова за партой, решать задачи, писать сочинения, спорить с мальчишками? Как далеко все! Да и было ли? Может, я всегда жил на острове, а та жизнь мне только снилась? Бывают ли сны ярче, чем жизнь?

Скоро меня стало клонить в сон.

Я пошел в каюту, раздул огонь в камине и завалился на кровать.