Один из первых

Непонятные споры

Первое, что я услышал, проснувшись, это шёпот ябеды сестрёнки.

— И Парфеньку отец побил… И Кузьку дома ругали… И Машу за косы мать оттаскала… А всё Вася. Завёл ребят в опасное место… Загнала коней в болото нечистая сила… Теперь с ним никто играть не будет, с пионером-то… Одна Маша его дожидается… Под плетнём хоронится!

Услышав такое, я потихоньку выбрался из-под полога и не пошёл умываться и чистить зубы на крыльцо, а прокрался на задний двор.

И тут, откуда ни возьмись, подошла Маша.

— Слышь, пионерчик, — сказала она потихоньку, — Гришка рыжий бахвалится. «Что, — говорит, — помог вам ваш пионер?» Грозит ребятам: «Станете с ним водиться, вам ещё и не то будет!» Ты опасайся. Он твой враг!

И исчезла в коноплянике.

Появился и Кузьма. Он довольно мрачно шагал мимо и, как бы невзначай, спросил:

— Ну как, дядя Никита за лошадь ругался? Хорошо, что не дрался… Парфеньку мать за вихры оттаскала… Вот и езди с тобой в ночное!

— Значит, и водиться со мной теперь не будешь? Испугался!

— Я? — презрительно сказал Кузьма. — Что я, маленький, что ли?

— А в ночное ещё поедем?

— В ночное… это другое дело. В ночном надо не филинов ловить, а коней досыта кормить… Тебе теперь дядя Никита и коня-то не доверит.

Он быстро ушёл по каким-то своим взрослым делам, а я остался один со своими думами, без друзей и товарищей. Погладил рукой свой пионерский галстук. И вспомнил о дружбе трёх поколений.

Когда тебе трудно, пионер, обратись к комсомольцу, пойди к коммунисту. Коммунистов в Лыковке не было. Комсомолец был один на всю округу — знаменитый Петрушков, секретарь волсовета. Его все кулаки боялись, но жил он далеко, в волостном селе.

Тогда я пошёл к отцу.

Но не сразу нашёл его. Тётка сказала, что «тятя пошёл по рыбку». Пришлось долго блуждать по извилистой долине речушки Лиски, пока обнаружил отца на берегу.

И не одного. Он сидел, свесив ноги с обрыва и накрыв бритую голову лопухом от солнца, а напротив сидел дядя Никита. Никто бы не сказал, что они братья: уж очень разно выглядели.

Отец был в городском пиджаке, в брюках, в ботинках. Дядя Никита был в старой, заплатанной солдатской рубахе, в домотканых холщовых штанах в синюю полоску и в лаптях.

Оба были широкоплечи, коренасты, синеглазы. Только отец был бледен лицом, а у дяди Никиты лицо было тёмное, как из меди, а нос лупился.

Они глядели друг на друга, а не на поплавки и, вместо того чтобы удить рыбу, громко спорили.

— Нет, брат, так жить нельзя! — говорил отец.

— Сам знаю. Невмоготу, вот дошло! — И дядя резал себя ладонью по горлу.

— Значит, нужно иначе!

— А как иначе? Хорошо тебе рассуждать — ты восемь часов отработал и получай денежки… а я хоть день и ночь буду стараться, а со своих трёх полос, как ни вертись, только на хлеб да на квас соберу! Ты в новом пиджаке — я в драной рубахе; ты в ботинках — я в лаптях; ты человек… у тебя все права, а я кто?

Дядя Никита очень сердился. Сердился и отец:

— А почему сохой пашешь, по старинке? Почему плуг у твоего дома заржавленный лежит?

— Плуг? Да разве его одна кляча потянет? Тут нужно двух коней!

— Ну, так и запрягай пару!

— А где они у меня? Разве на моих трёх полосках двух коней прокормишь? Хорошо Трифону Чашкину — у него одиннадцать едоков, значит, и надел земли много больше… Вот у него и табун коней, и плуги, и жнейки. С такой силой он и чужую землю прихватывает. У кого исполу пашет, у кого в аренду берёт… Да за прокат жнеек, молотилок опять же дерёт! Чего я против него стою, хоть я и бывший будёновец, а он бывший дезертир! Землю-то отвоевал у белых гадов я, а пользуется ею Тришка — кулак.

— Сам виноват. Надо сообща, а не в одиночку бороться!

— Это у вас на фабриках да заводах профсоюз, народ дружный, а у нас деревня, каждый сам по себе.

— А почему же ты сам по себе? Партия советует вам, беднякам: объединяйтесь в товарищества, обрабатывайте землю коллективно, совместно.

— С кем это вместе?

— Ну, вот кто у тебя в соседстве, кому так же трудно?

— Ну, вот Дарье. Куча детей, а мужик безногий, под Перекопом весь израненный. Не работник. Земли-то ей привалило много, на девять едоков, а справиться не может. Тришке исполу отдаёт… Грабит её кулак.

— Ну так вот, надо вам с ней объединиться. У неё конь да у тебя конь, вот вам и парная упряжка для плуга.

— С ней? Объединиться? — зло расхохотался дядя Никита. — Да ведь она баба!

— Ну так что ж, что баба? Разве у нас при советской власти не все равны?

— Да ведь силы-то не равны: у меня мужичья, у неё бабья. Какие же мы товарищи?

— Ну, ты действительно мужик! Ум у тебя медвежий! — сердился отец. — У нас ведь на производстве тоже не все равны, кто посильней, кто послабей; есть мужчины, есть и женщины, а в общем труде все работаем хорошо и всем польза!

Я постоял, послушал спор старших, ничего в нём тогда не понял и решил вмешаться:

— Эй, рыбаки, рыба удочки утащила!

Какая-то рыбина, пока братья спорили, схватила наживку, потянула; удочка упала в воду и очутилась в омутке. Отец громко вскрикнул. В нём проснулся рыбацкий азарт, и он прямо в одежде хотел лезть в воду.

Дядя Никита расхохотался, ухватил его за пиджак и полез сам, прямо в лаптях. Ухватив удилище, он передал его отцу. И тот с удовольствием вывел красавца окуня. Полосатого, глазастого, сердито взъерошенного, словно и ему надоел непонятный спор братьев и он со зла утащил удочку, не в силах дожидаться, когда они займутся настоящим ужением.