Один на льдине

А что, казалось бы, произошло? Ну, повезло в какой-то момент. Увы, господа! Закон жизни таков, что везения в нем абсолютный нуль. Одному человеку не повезло: он до ста лет жил на Крайнем Севере и не ел ничего слаще морошки. Другому повезло: он всю жизнь жил у южного моря и ел виноград и халву, а сроку той жизни было двадцать лет.

Я временно победил тогда этих четверых парней с Петровки, 38, кинул их.

Я просчитал и вычислил их ментовскую реакцию, заставил их совершить ошибку, переиграл и потому победил.

Но ведь хотел-то я по максимуму - я хотел победить Систему. Я не мог поверить тогда, что это не дано никому, ибо все преходяще - Система вечна. Вот на моих глазах прогнил и рухнул социалистический строй. Но не Система дешевой эксплуатации человека властью. Наверное, не было, нет и не будет идеальных, кроме галактических, систем. Как поздно понял это я, маленький, как песчинка, и ничтожный в своей гордыне, как плененный павлин, человек! Ведь единственное и непреодолимое мое состояние - одиночество. Свой среди чужих, чужой среди своих, "один на льдине" - вот моя блатная масть, вот моя бессрочная каторга.

9

Я взял таксомотор и поехал на конспиративную квартиру в гостиницу "Урал". Приехал. Буквально в ста метрах - Казанский вокзал, где в линейном отделении милиции остались не только прямые улики против меня, но прибавились к ним и косвенные - побег из-под конвоя. Действительно получается, что преступника тянет на место преступления. Перехожу улицу, направляясь к гостинице "Урал", и - вот он - милицейский на мотоцикле "Урал".

- Гражданин, стойте! - и свисток. Первый порыв - бежать! Как же так, братаны? Уйти от верного ареста и упасть, споткнувшись о порог пусть кратковременной, но воли. "Значит, - думаю, - уже ориентировки на меня разосланы... Паспорт у них остался поддельный, а фотография-то в нем настоящая!" Они уже наверняка всю Москву перерыли и перекрыли. Это же пятно на лацкане мундира: уже неделю вся Петровка не может поймать организованную преступную группу, торгующую фальшивыми билетами!

По тем временам все едино: билеты ты печатаешь или прокламации против существующего строя - катастрофа! Изготовление печатной продукции! Но есть такая поговорка: куда бежать, Антон, - пятая судимость!

Я остановился:

- Что случилось?

- Вы перешли улицу в неположенном месте, платите штраф пятьдесят копеек!

Спокойно, говорю себе, спокойно. Не дай Бог мелькнет на лице глупая радость, а он, небось, понтуется и усыпляет мою бдительность. Я говорю, что пятидесяти копеек у меня нет, а вот есть рубль, берите, сдачи не надо, я спешу.

Он:

- Нет, стойте! - Лезет в планшетку.

Зачем? Он в ней копается, ковыряется. Снова время у меня с милицией идет на противоходе и с разными скоростями, снова хочется сорваться, побежать, а там хоть пуля в спину! Он явно тянет это время, а я стою на людном перекрестке, горят светильники на столбах. Они как-будто подмигивают: жми на ноги, Колек! Наконец он достает и в самом деле выдает квитанцию и сдачу 50 копеек.

Прошли какие-то секунды для него.

Для меня промчались годы...

10

Прихожу на хату.

Сидят все наши, как юные рекруты: коньяк пьют, дым коромыслом - гулям! Как это понимать? Козлы и пидорюги!

И в который раз сама форма изложения понуждает меня комментировать некоторые неясности мотивации определяющих и направляющих жизнь поступков. Казалось бы: зачем я вновь и вновь связываю свою судьбу с этими беспечными захребетниками? А на это я скажу, что вожак не выбирает стаи - стая выбирает вожака. А мы и жили по законам стаи. Так сейчас живет большая часть общества. Что касается тюрьмы, то садился я - садились и они. С той разницей, что я никого не обстукивал и не брал греха на душу, что шел на зону с определенной репутацией: "один на льдине". С определенной репутацией козлов шли и они. В этом смысле мне было, наверное, легче переносить заключение. И где уверенность, что в моем криминальном ремесле другие были бы надежней? Все и всех сдают в большинстве случаев. Не будь этого - менты имели бы ноль в графе раскрываемости преступлений. Многие меня сдавали. В итоге, многие зарыты в землю. Кто в Филадельфии, кто в Киеве, кто в Тель-Авиве, кто в Москве, кто и в тюрьме не отмоленным и неотпетым. А я живу и пью иногда хорошую водку.

Прости же всех нас, Господи!

- Я вам сказал, чтоб каждый поезд проверяли? Чтоб уточняли в справочном бюро, такой поезд есть или его отменили сто лет назад?..

- Ну, так вышло... Так вышло... - Профессор Хубер, и все остальные, и иже с ним, и паки, и паки.

- А что теперь делать? Мы засветились! Мне нужно уходить в бега, на меня, конечно, всесоюзный розыск объявят... А на всю жизнь не скроешься... Ну, и что будем делать, господа жулики?

Мнутся, глаза долу. А что нас объединяет, кроме "бабок"? Ровным счетом ничего. Каждый умирает в одиночку, да не каждый - в одиночке.

- Ладно. Поеду в Конотоп, с мамой попрощаюсь.

Выписал себе новую форму два, новое служебное удостоверение55 на фамилию Карельский. А надо было - Комяцкий. Почему? Да потому что следующий срок я отбывал в Коми АССР. Но обо всем по порядку.

Пошли мы всем гамузом в ресторан "Прага" на Арбате, хорошо погуляли. А я не пьянею и все ищу версию, которой надо будет держаться на следствии. И говорю своим:

- Что ж, ребята... Может, последний раз встречаемся... Я уже, можно считать там. Но вы, прежде чем прекратить всю эту деятельность, должны сделать маневр прикрытия: печатайте билеты на все направления и разбрасывайте помалу на вокзалах... Теряйте их с понтом. В вокзальном клозете, в кассах на подоконнике. Кто-то найдет, потом еще кто-то, еще десяток другой... Меня нет, а билеты валятся, как манна с небес. То есть, я был в Сочи, билеты - в Москве. Теперь я у них, у ментов, а билеты по-прежнему идут. Значит, они были до моего появления в Москве, появляются и в мое отсутствие. И создается иллюзия у ментов, что я ни при чем. Понятно? Оставляйте метки везде: в Киев поедете - пометьтесь, в Питер тоже, и так далее!

- Гениально! - орут кореша. - Колек, ты гений! Мы это сделаем!

- Все, до свидания!

Но история с акцией прикрытия на Гознаковской бухгалтерии повторилась по сути.

Тогда Юдкин сдрейфил, мягко говоря. Он не пошел и не изъял из бухгалтерии наши "автографы": накладные, доверенность, счет. Тогда менты с ног бы сбились, но ничего бы на нас не смогли найти. Десятилетиями бы "висяка имели" и наградных часов не получали. Я мог бы пойти тогда и сделать все это изъятие вместо Юдкина, но ведь он сам кормил свои четыре семьи и детей строгал сам. Большой уже мальчик-то был Юрий Грейманович.

И на этот раз они меня подставили. А что? Они знали, что я не колюсь.

А пока я пошел на вокзал со своей "формой два", с которой можно весь век жить и скрываться в поездах. Нервное перенапряжение принимает у меня формы, неадекватные обстоятельствам. Иногда мне кажется, что я могу засмеяться на собственных похоронах. Вот и в этот раз я зачем-то позвонил в РОВД Казанского вокзала. Состоялся диалог, который я передаю почти дословно.

Я: - Здравствуйте! Михалев звонит!..

Мне: - А-а! Вы куда же запропали?!

Я: - Как куда? Я уже три часа здесь жду, уже с квартиры звоню! Вышел из подъезда - милиции вашей нету. Вокруг дома обошел - нету никого...

Мне: - Как нету?! Это вас нету! Они вас искали, весь дом перевернули и не нашли! Откуда вы звоните?

Я: - С Зеленоградской звоню! Я вышел - их нету! Мне приехать?

Мне: - Где вы находитесь?

Я: - На Зеленоградской стою!

Мне: - Так приезжайте!

Я: - Хорошо, я сейчас еду!

Вот так поиграли в дурачка.

...А в шесть утра я был уже в Конотопе. Обнял маму, боясь, что заплачу. Больно было думать о том, что можем не свидеться. Представил себе еще одно потрясение, которым благодарит ее сын за любовь, за умение понять и простить. Стиснул зубы, сказал, что у меня неприятности, вдохнул в себя знакомый запах ее седеющих волос.

Кто бы ни виноват - что делать?

11

Сентябрь и октябрь я - в Сочи.

Ноги подлечил Мацестой. Я считал, что в нашем деле они на втором месте после головы. Но вот голову-то подлечить, наверное, тоже не мешало. Иначе, чем объяснить следующее?

Приезжаю в Киев, звоню своим: Богатыреву Яше, Хуберу, Калинковицкому. Было все это в полдень. Пошли в кабак, выпили, а я уже перешел на какое-то звериное чутье. Встаю и с ними прощаюсь. Понимаю, что они не успели еще меня сдать. Ну, просто не успели.

И я иду на встречу со своей подругой. Она - человек надежный, работала в отделе кадров спецтреста по строительству космодромов. Жила она, как человек одинокий и непритязательный, в шикарной квартире старинного дома, где, может быть, жили некогда и ее родители. Мы с ней выпили шампанского, пробросили планы на этот вечер - время шло к пяти.

А Хубер и остальные знали эту мою лежку. И являются. Соскучились, якобы. Если сказать, что ссора вспыхнула ни с чего - ничего и не сказать. Они должны мне были деньги, они перешли грань, за которой у меня кончилось терпение, и я съездил кому-то по зубам, а Яшке въехал в лобешник фотоаппаратом. Орлы покинули насест, а я где-то через полчаса вышел на улицу с портфелем, полным дипломов, печатей, удостоверений МВД и прочих канцтоваров. То есть весь арсенал при мне.

Тут же подскочили менты, вдернули меня в наручники и повезли на уже знакомую читателю улицу Короленко.

Вилы, как говорят блатные. Пропади оно все пропадом! Опять тюрьма... Единственное, что немного грело самолюбие, так это то, что мной занимается сам полковник Хряпа, кавалер ордена имени Ленина и гроза киевских блатняков.

Он с неподдельным интересом ознакомился с содержимым вышеупомянутого портфеля. Потом приказал, не откладывая в долгий ящик, возбудить уголовное дело по факту изъятия поддельных документов и спустить меня в подвал КПЗ.

Всё. Меня сдали. В очередной раз меня сдали.

Подводя условно черту под этим периодом жизни, хочу сказать еще раз, но непременно: дамы и господа, все всех сдавали, сдают и будут сдавать на всех уровнях социальной пирамиды. Каждый из людей, обернувшись на свою прожитую жизнь, какой бы по длительности она ни была, вынужден будет согласиться со мной. И для этого совсем не обязательно сидеть в тюрьме. Просто в тюрьме, на "киче" все конкретней, жестче и, может быть, драматичней. Я много знал серьезных бандитов, сейчас многих знаю - все они уже там или завтра будут там. Цена воровского братства мне известна. Но я заметил по жизни: неправедный ко мне - неправедный вообще. Все те, кто хотел мне зла, были наказаны судьбой. А может быть хранит меня материнская молитва?

Я снова сел и никого из своих раздолбаев не сдал, и никто из них не сел.

И снова мысли: зачем я так живу и могу ли жить иначе? Мысли о том, отчего же идет на преступление неглупый человек, знающий о неизбежности предательства и неотвратимости наказания? Парадоксально, но я был идеалистом. Среди преступников больше, мне кажется идеалистов, каждый из которых надеется, что его-то именно и минет чаша сия. А из идеалистов, как показывает история человечества, и происходят самые жестокие и неисправимые преступники. Как избежать страшной участи многих и многих? Я видел один выход: пока тебя не сделали сумасшедшим - учись быть таковым и будь здоров.

Она единственный твой друг и покровитель - шизофрения.

Однако об этом чуть позже.

Глова семнадцатая. Дубль три

1

Я знал многих из крупных киевских бандитов и жуликов. И у них были все основания доверять мне.

А незадолго до моего ареста у одной известной пианистки кто-то утащил четыре золотых антикварных петушка, которые были подарены ей не то Шостаковичем, не то Ростроповичем. И весь киевский "менталитет", естественно, был поднят в ружье. Полковник Хряпа, понятное дело, желал бы иметь еще орденок-с, а тут я - предполагаемый носитель информации оказываюсь у него в застенке. Он мне напрямую:

- Николай Алексаныч, дело ваше - плевое! Ну, подумаешь, какая-то вшивая подделка документов! Детская забава! Два года - и здравствуй, свобода! Мы можем его вообще прикрыть, но!.. Расскажи мне, где золотые петушки, и я тебя отпускаю!

Я говорю:

- Как не знать... Знаю...

- Ну?! И где?

- Как я могу здесь в подвале рассказывать? Давайте я на Крещатике побеседую с этими людьми, которых я знаю, от которых я слышал про этот инкубатор. - Я бестрепетно торгуюсь, и сам не зная еще зачем, но только чувствую. - А в подвале-то сидючи - как?

Старый сыскарь и я продолжаем играть в поддавки. Он говорит:

- Вы скажите сперва, о ком вы говорите: фамилия, кличка! А уж потом мы посмотрим...

Я: - Не-э-э! У нас разные позиции... Вы на втором этаже находитесь, откуда вся Сибирь, как на ладони, а я - в подвале. Вы меня отпускаете - я вам помогаю. Другого не дано...

Он не дурак. Кончил с этими петушками.

Ладно, Николай Алексаныч. Давайте по существу.

Ну и что по существу? Что там в портфеле? Дипломы? Я за них отсидел. Форма два? Это старая история. Дорога мне как память, я и за нее отсидел. С чем меня кушать будете?

Ну вот билеты еще...- мнется он, будто хочет показать, что знает больше, чем я предполагаю. - По Москве...

Оказывается, пока я гулял в Сочи, на меня был объявлен всесоюзный розыск, и мои фотографии (какие? из паспорта?..) были растиражированы на всю страну. Мой невнятный фотопортрет украсил собой все людные места: вокзалы, отделы милиции, парки культуры и отдыха.

Полковник Хряпа интересуется, где, мол, будем дело вести - в Москве или в Киеве?

Конечно, в Киеве! - говорю гордо. - Мой родной город Киев!

И я был прав. Ведь собственноручно я ни одного билета не подделал это факт. Ни одного не продал - правда. Меня не было в Москве - тоже правда. Все это время бойкой торговли я лечился в санатории - и доказывать не надо: куча тому свидетелей. Мне бояться нечего - я был абсолютно уверен и вел себя легко и уверенно.

И определяют меня к "Деду Лукьяну" - в тюрьму на улице Лукьяновской.

О-о! - кричат мне. - Капитан А-а-аристов!

Оказывается, сидят еще люди, которые еще со времен той моей отсидки не освободились. И наседки заквохтали:

Как ты? За что?

Сам не знаю, - говорю. - В Сочи отдыхал. На один день приехал посмотреть, как в Москве люди живут - и вот!

Тюрьма встречала меня, как героя, как космонавта, сходившего в открытый космос. Вспомнилась песня Александра Галича:

"...Все хорошо здесь в лагере:

Есть баня и сортир,

А за колючей проволкой

Пускай сидит весь мир..."

Почему же провалилась идеально продуманная, изумительная афера?

Сижу в камере и размышляю. Да, подвел так называемый человеческий фактор. И что? К этому времени, думаю я, билетов отловлено количество, близкое к критической массе. Люди все опрошены. Потом начнутся следственные действия, опознания. Суть дела такова: люди купили с рук билеты - билеты оказались фальшивыми. Им покажут мое фото - фото предполагаемого сбытчика билетов - и они в один голос заявят: нет, это не он. Так мне казалось на этот момент. Так должно быть, как ни крути. Так и было: никто меня не опознает, истекает третий месяц моего осадного сидения у "Деда Лукьяна" . Противная сторона в тупике. Тогда Киевская прокуратура берет санкцию на продление срока следствия, мотивируя это громоздкостью и многогранностью дела.

Проходит полгода - результат у ментов тот же: тупик. Где билеты печатались? Неизвестно. Кто продавал? И тогда - смех и позор! - они идут и берут санкцию Генерального Прокурора СССР Руденко, чтобы не выпускать меня. Ума-то нет, как говорит Миша Евдокимов. Объяснили, что я ранее дважды судим за подобного рода головоломки. Посадить - не ошибешься, но вот прямых улик найти не представляется возможным: хитер, матер, остер, о баланду зубы стер. Они, да и я, прекрасно сознавали, что остается последняя инстанция Верховный Совет СССР. Только этот орган мог санкционировать арест и следственные действия сроком свыше девяти месяцев.

2

Глас вопиющего в пустыне советской следственной практики. Я, конечно, понимаю, что в суде дело развалится, что они меня все еще не заглотили, что меня отпустят из зала суда. Но понимаю и то, что они меня не могут не посадить. Иначе как объяснишь прокурору: за что держали человека больше года? Пошла игра без правил. Я понял это и в сознании ощутил мрак.

Дубль три. Третья судимость. После второй - ты уже особо опасный рецидивист - ООР. ООР - это пожизненный надзор, а о надзоре я уже писал. Тот, кто видел стреноженного сильного коня, может почувствовать, каково это: жить в путах...

3

Судья был умный, "толковый малый, но педант". Этот его педантизм сослужил, вероятно, добрую службу многим действительно невиновным людям, попавшим в жернова самого гуманного в мире правосудия. В моем же случае он отправил дело на доследование, что само по себе было редкостью в судебной практике советского общества.

Но - все по порядку.

Большой судебный зал, десятки и сотни свидетелей из разных концов государства, которых судья пригласил явиться на суд. А отчего бы не посетить великолепный город Киев за государственный счет? И солирующий обвиняемый рассказывает им и суду свою печальную протокольную историю о больных ногах, о случайной знакомой, чья бабушка лечит травами, о билетах, купленных с рук и etc.

В наши либеральные дни, если ты правильно построишь свою защиту, то можешь не сесть, совершив любое преступление. Если ты, конечно, не болван. Пробовал я это сделать и тогда.

Ведь когда менты схватили меня на Казанском вокзале, а я сбежал, то ничего, кроме поддельного паспорта я у них за собой не оставил. Это основательная позиция, и я становлюсь на точку опоры. Далее. Я дал полковнику с Петровки точное описание того, у кого купил билеты: то есть Юры Калинковицкого, который уже давно слинял в свои Черновцы. Это также в мою пользу, поскольку совпадает наверняка с описаниями других пострадавших. И если б не этот поддельный паспорт и фальшивое удостоверение, которое я сбросил в вокзальную урну, я бы вообще с ними по-другому разговаривал, будучи сам фактически в числе потерпевших. И бежать бы от них не стал.

Но ведь за одно только предъявление поддельного паспорта мне грозило до шести месяцев лишения свободы по УК России. А у меня оставалось два года условных или недосиженных. Солидно и обидно. Поплыл бы я, как дерьмо по Енисею, на два с половиной гарантированных годка.

Третье. Никто не опознает меня. Все описывают маленьких чернявеньких "маланцев"56, а я - высокий и стройный.

Четвертое. Та неточность в объяснительной, что я писал на Казанском вокзале, тоже не могла влиять на существо дела, и я мог бы ее объяснить в ходе следствия. Но именно эта неточность, как позже выяснилось, сыграла роковую роль в моем новом деле. Не думаю, что и судья был столь наивен, что считал меня ангелом с моими двумя ходками. Но, следуя букве закона, - как, кстати, и я в своих умозаключениях - он не находил за мной в данном случае доказанного состава преступления по части билетов. Кто их производил? Где? В каких количествах? Где уличенные распространители? Какова система сбыта в деталях? Все эти вопросы так и оставались без ответа. Сомнения вызывали, как я и думал, результаты почерковедческой экспертизы.

По найденной в моем портфеле "канцелярии" возникали сотни эпизодов, но все они были связаны с прошлым моим делом. В этом они ничего не проясняли, а, скорее, еще больше запутывали суд. Мало ли что носит человек в своем личном портфеле. Да я приехал его добровольно сдать, а вы меня - за ласты! Повторяю, что за дипломы я уже отсидел. Казус! Не удержусь, чтоб не ознакомить читателя с одним из занимательных логических построений криминалистики старых времен.

...Жаркое лето. Идет к железнодорожной станции человек с плотницкой разноской в руке. Подходит к вокзалу, выходит на перрон, чтобы перейти пути, но путь ему перекрывает остановившийся поезд. Окна купе открыты. От скуки этот человек скользит взглядом по окнам и вдруг видит то, что заставляет его побледнеть и покрыться испариной - он видит свисающую со второй полки изящную женскую руку, на которой не достает безымянного пальца. Он ставит разноску на асфальт, достает из разноски топор, входит в вагон. А когда выходит, то говорит милиции: "Арестуйте меня! Я ее убил!"

Его судили и оправдали.

Вопрос: почему?

Не буду мучить читателя длинной логической цепочкой вопросов и ответов. Скажу, что некогда эта женщина, будучи женою подсудимого, искусно имитировала свое, якобы, убийство. Сама она исчезла, и нашли, допустим, в бочке с капустой лишь отрубленный ее палец с обручальным кольцом. Этого оказалось достаточно, чтобы муж отсидел много-много лет за убийство, которого не было. И вот теперь он убил ее. Срок-то уже отсижен. Нельзя за одно и то же преступление сидеть дважды, гласит вывод.

Но - увы! Все это теории.

5

Время шло и по-свойски работало на меня.

Более сотни пунктов обвинения по "билетному делу" рассыпались в пух и прах. Из Москвы пришло заключение почерковедческой экспертизы, где говорилось, что экспертиза не берется утверждать: одна ли рука заполняла вышеозначенную объяснительную, надпись на штампе в моем паспорте и железнодорожные билеты. Мало им для этого общих признаков.

А все сомнения используются в пользу подозреваемого. Паспорт подделал, стало быть, не я.

- Кто же его подделал? - спрашивают меня отупевшие от моей изворотливости следователи. - - -- Как он мог у вас оказаться?

А это уже орешки! Я говорю, что терял его, потом получил новый. Это соответствовало действительности. А на днях получил старый по почте обычным письмом. Конверта не сохранилось, к сожалению, а то бы я показал. Сдать его в милицию не успел и, отправляясь в дорогу, по рассеянности взял этот старый паспорт.

Ну что: пришло время "закрывать" дело и передавать его в суд говорит следователь.

Я: - Ка-а-ак?!

Он: Так. Читайте заключение экспертизы.

Приносит мне заключение кабинета криминалистики МВД Украинской ССР, где экспертизы шли на почерковедческом уровне, и там написано черным по белому, что те два билета, которые были при мне на Казанском вокзале, и те, что взяты у пассажиров, заполнены одним и тем же человеком. И человек этот, разумеется, я, Михалев Николай Александрович.

И я в это мгновение почувствовал, как у меня заломило затылок - такой был скачок давления. Я был близок к инсульту. Боль и непонимание: как же так? Ведь я действительно не заполнил своей рукой ни единого карт-бланша! И образцов почерка у меня не брали!

- Где же образцы почерка? - говорю. - С чем вы сравнивали? Образцы почерка берутся при понятых!

Следователь усмехнулся: -А нам не надо... Мы взяли ваши контрольные работы в институте и по ним провели экспертизу...

- Да вы что, не знаете как заочники пишут контрольные?! Все знают, что за них пишут старшекурсники или выпускники! Ваша экспертиза недостоверна! Вы за погоны испугались, потому что девять месяцев содержали меня в изоляции незаконно! И натянули результат экспертизы!

Не хочу утомлять читателя ситуационной однообразностью последующих за этим коллизий.

* * *

Дело было передано в Народный суд Радянского района г. Киева. Состав суда оказался на редкость принципиальным и ознакомившись с материалами дела , допросив свидетелей, отправил дело ,по существу, на новое расследование. Суд задал столько вопросов следствию, что следователи не смогли бы на них ответить и за 10 лет, а не то что за месяц, который положен на дополнительное расследование.

Все, казалось бы. Дело ушло на новое дополнительное расследование с выводами, что вина моя не доказана следствием. Что можно сделать за месяц, которй закон предоставляет в подобных случаях следствию, которое уже почти год не может ничего доказать суду? Дела-то как такового нет. И сначала его не начнешь, следовательно, нет оснований держать меня в камере. Санкция Руденко уже использована. Меня надо отпускать через месяц. И разгонять следствие как профнепригодное. Но то, что сделали они, мерзавцы, ни в какие ворота не лезет. А в тюремные полезло.

Городской прокурор ходатайствует перед республиканским о том, что суд безо всяких к тому оснований поверил дважды судимому за мошенничество имяреку, отверг все доводы следствия, особенно, заключение почерковедческой экспертизы, и , вместо того, чтобы судить по существу этих доводов, отправил дело на дополнительное расследование.

Республиканский прокурор вносит протест в Верховный суд, где слово в слово отображает знакомую уже нам картину: дважды судимому преступнику, чья позиция голословна, суд верит, а версии следствия не дают хода. За сим следует определение Верховного суда: рассмотреть дело по существу с новым составом суда. Каково! Но я еще был в полной уверенности, что и новый состав суда не может принять другого решения, чем то, которое принял предыдущий. Время идет и по-партнерски играет на меня.

***

Скажу лишь, что в зале нового судилища - никого. Я один. Только открыл рот - судейские просят меня не утруждаться повторением показаний по причине того, что они все это уже читали. Суд удаляется на совещание. И выносят мне приговор, " руководствуясь социалистической законностью и внутренним убеждением". То есть, о законности речь не идет и, в который уже раз, признается, что закон, как дышло - куда хочу, туда и ворочу. Что с них возьмешь? Оправдательных приговоров, чтоб судьи плакали от умиления, в СССР не было вообще, а дело-то закрывать надо.

В итоге, только за эти два найденных у меня билета и оправданный по всем остальным пунктам, я получаю по статье подделка документов два года лишения свободы плюс треть минувшего срока. Всего три и звонковых. Большой прагматичный жулик - Система победила маленького романтичного жулика меня. Ладно, полсрока почти отсижено в СИЗО.

Если в большой книге золотыми буквами прочтешь уже в который раз, что суд независим и подчиняется только закону - не верь глазам своим...

Лучше спроси себя: откуда у правды золото?..

Глава восемнадцатая.

В Сарновской путине

1

Закон таков: кто тебя не доисправил, к тому и возвращайся на доисправление хребта. На те же нары, на ту же шконку.

Философская историйка. Или истерийка.

Пол года назад я уходил из ИТК-46 в Сарнах победителем, вернулся побежденным. Начальство смеется, дескать, забыли духовой оркестр пригласить. Они ж думали: Михалев - инженер, с головой парень. Такой на воле будет процветать, узнав, что такое лагерный харч без соли. Того, что я вернусь в зону, не ожидал никто: ни менты, ни мои товарищи по зоне. И я себя внутренне оправдывал по-прежнему: разгонами не занимался, даже в реализации билетов не участвовал. Мое дело сторона. И сторона техническая. Но вот подсел за два дурацких билета...

Я словно забыл опять, что из сидящих там никто не виноват. Все считают, что их подвели обстоятельства, а не они сами - творцы этих обстоятельств, которые не могут сказать себе после первого срока: "Все! Труба! Хаблык! Туда я больше ни ногой!"

И говорил я сам себе: может быть, ты в самом деле болен на голову, Колек? Ну, сел ты раз. Думаешь: там-то и там-то сглупил! В другой раз умнее буду! Но сел вторично. Что делает здравомыслящий гражданин? Он решает: все! Преступником я стал по глупости - буду жить, как все добросовестные люди. Или ты болен и лечись, пока бесплатная медицина. Вот ведь продумал я до, казалось бы, мелочей классическую аферу! Провел уникальную комбинацию, а что в итоге? Надевай пиджак на ноги. Я снова сижу. Хожу - сижу и лежу сижу. И сижу не где-нибудь, а возвратом в ту же зону, но уже меньше думаю о вкусном украинском борще и лагерной ухе из рыбы хек. А просто чувствую себя, как в газвагене: что-то давит и душит, не дает глазам блеска и радости. Это теперь я понимаю, что тогда лишился окончательно романтического имиджа капитана Аристова, в котором жил свой взрослый век. Что на минувшем судилище с меня сняли защитную броню и кто-то в казенном мундире крикнул: "А король-то голый!"

Словом, я прочно инфицировался синдромом жертвы. А это, как утверждают современные ученые, среди которых встречаются очень неглупые люди, вирус социального характера. Он не поражает систем, которых не понимает. Не обладая "языком системы", этот вирус как бы не видит ее. Следовательно, пока я был в чужой маске - я был недоступен ему. И во мне страдал раньше обиженный общественным непониманием химерический капитан Аристов. Моя же система была наглухо им камуфлирована. А нынче потерпел крах я, Коля Шмайс. Это меня, презрев закон, силой государственного самовластья швырнули в зону. И это я, Коля Шмайс, страдаю. Это мне неловко перед лагерниками за неудачу и стыдно смешиваться с ними, себе подобными, копошащимися во мраке и мерзости лагерей.

Самооценка моя, видимо, здорово занижалась или завышалась.

Рухнула какая-то химерная композиция в сознании. Сиди от звонка до звонка... Глухо... Без всяких иллюзий. Мама узнала, снова обыски, позор. Ни тебе грева, ни помощи с воли. Только мама. Снова мама. Все было, как прежде. Она приезжала ко мне, собирала передачи. Я видел, как ее губы собираются в скорбную складку и глаза смотрят на меня с уже неземным спокойствием. Но с ней я очищался, я давал себе зарок стать другим. И я сам стал другим: удрученным и подавленным. Вероятно, легче было бы отбывать срок на новом месте, среди новых людей общение с которыми не разжигало бы во мне болезненную мнительность.

И вдруг - замаячило. В октябре 1973 года меня посадили, а в 75 году вышел Указ Верховного Совета СССР, по которому те, у кого звонковые статьи, могли освободиться на поселение по двум третьям. И я сразу ожил. Мне оставалось десять месяцев, но я сразу спросил хозяина: что нужно сделать, чтобы уйти из зоны. Хозяин, тот же полковник Дендиберов, говорит:

Подумаем...

Думай - не думай, а мне прыгать надо.

Куда же рвал я постромки?

Позвольте обратиться к Александру Исаевичу Солженицыну, который в "Архипелаге" пишет следующее:

"...Наверно, придумало человечество ссылку раньше, чем тюрьму. Изгнание из племени ведь уже было ссылкой. Соображено было рано, как трудно человеку существовать оторванному от привычного окружения и места... И в Российской империи... она законно утверждена при Алексее Михайловиче Соборным Уложением 1648 года..."

Эх, ма... Покорми-ка человека горьким, а потом дай корешок солодки и он, этот корешок, покажется ему слаще наливного яблока. Так и со мной было. Потому-то еще я рвался на поселение.

2

Хозяин "подумал" не без выгоды для себя. Он дал мне задание сконструировать несколько станков. Особая нужда была в пружино-навивальных полуавтоматах для изготовления пружин мягкой мебели, потому что мягкая пружинная мебель пользовалась непревзойденным спросом. Кто помнит беспросветный дефицит мебели в советском быту, тот поймет, что такое производство мебели при неучтенном сырье и практически бесплатной рабочей силе, которую являли и являют собой зека.

Я собрал шесть инженеров, и мы в зоне создали отдел нестандартного оборудования. Работая и дни, и ночи как одержимые мы сконструировали эти оригинальные станки: навивай, страна, пружины, расцветай, таежный край!

Кому-то из коллег было обещано досрочное освобождение, кому-то помиловка, а мне светило поселение в десять месяцев до конца срока.

Уже есть чего ждать. Снова зачесались крылья за спиной. И мысли приобретали соответственно привычно заоблачный характер.

И думаю я приблизительно так.

Поселение это находится недалеко от Ровно. Это карьер и добывают там гранит или мрамор. И чем я там буду заниматься? К тяжелому физическому труду на дробилке или на камнерезных машинах я неспособен. Вряд ли на таком малом производстве кто-то держит для меня место механика. Какие-то деньги я зарабатывать буду, там удерживают не сорок процентов зарплаты, как в зоне, а всего двадцать. К тебе могут приезжать женщины, местное жулье даст какое-нибудь жилье. Тот же подъем, тот же отбой. Тебе очертят жизненное пространство, но лагерь все же открытый. И там жить можно, как на воле, но имея деньги. Где их взять?

Я уже говорил, что решил завязать, чтобы не налететь на рецидивистскую статью по четвертой судимости, когда тебе грозит режим особого содержания и полосатая одежда. И поскольку я живу пока по-прежнему в зоне "семьей", где мало-мало доверяют друг другу и пользуются общей посудой и общими передачами, то и в разговорах постепенно теряешь осторожность.

Говорим о планах на будущее, кто и чем собирается заниматься на воле, куда вкладывать деньги и какие возможности имеешь, чтобы их иметь. Я мог их иметь только с продажи оставшихся у меня дипломов. Это не страшно, думал я. За них уже отсижено и теперь они только мои. Я, думаю, за них заплатил каторгой. И что если я буду их продавать. Подписывать не буду, печати ставить - тоже. А мои приятели по "семье" интересовались товаром.

А тут в зону приходит неожиданно вор в законе. Дубиняк Андрей львовский жид или полужид, и у него "пятнашка", четыре года из которой он отбывал не то во Львове, не то в Киеве. И он вливается в нашу "семью". Очень активный парень, и деньги у него есть, и, похоже, связи. Он прослышал про мои дипломы и подкатывает как-то утром на рассвете: не можешь ли, говорит, Колек, сделать мне пару дипломов? Почему бы нет - могу. И пишусь на это дело. Через вольного человека передаю Яшке Богатыреву, чтоб ехал ко мне в Конотоп и указываю место, где собака, то бишь дипломы зарыты.

Яшка едет, вгрызается в родную конотопскую землю тупой лопатой, потому что сам тупой. Он выхватывает с добрый - недоброй памяти! - десяток "корочек" и в интимной тишине благоухающего ароматом цветущих каштанов Киева ставит на два из них печати Львовского политехнического института. Потом через того же "вольняшку" передает их мне в зону. Далее события развивались, как течение музыки в "Хорошо темперированном клавире Баха".

Я заполняю корочки нужной информацией и шрифтом "полугост". Этот шрифт стандартен, он практическине подлежит экспертизе. До сих пор помню две фамилии будущих владельцев дипломов: Райтер и Яблонский. Осталось получить по пятьсот рублей за штуку на подставного вольнонаемного, опять же, человека. Прошло не так много времени - с полмесяца, может быть. Я звоню на почту и спрашиваю, не пришли ли деньги. Мне отвечают, что пришли. Все. Уже можно жить. И через две-три недели я оторвусь на поселение, где хоть голод мне не грозит.

Я отдал этому львовскому авторитету дипломы.

И вот отзаседала административная комиссия, отзаседал местный народный суд, и я еду на поселение в душном боксе милицейского воронка. Но какие это пустяки - я очень доволен, я почти счастлив, видя из зарешеченного оконца город Ровно.

Какой же город-то красивый! - в приливе чувств говорю я менту по кличке Ганс?... Он старшина по надзору, он десятки раз брал у меня сувенирные пистолеты-зажигалки, ножи и пр., и у нас были плотные деловые отношения. - Сходи за выпивкой! - продолжаю я, ломаю супинатор в башмаке и достаю оттуда червонец.

Но Ганс упирается: - Туда доедем - там и выпьем!

Я говорю: - Так ты открой хоть дверь бокса! Тут же не сауна, а душегубка!

Ганс, гестаповец, говорит: - Туда доедем - там иоткрою!..

"Да пропади ты!" - думаю. Но пропал то не он, а я.

3

Останавливаемся в городе.

Я еще закрыт от мрачных предчувствий светлым сиянием утра за решеткой. Я уже и самое решетку не замечаю - кто она такая? Коля Шмайс снова на коне и все, что позади, расточается, как дурной сон. И все же я спрашиваю поганца Ганса:

- Куда это мы приехали?

- Та зайду тут бумаги передам, - отвечает он.

Я читаю через окошко золотые по черному буквицы. Они складываются в страшные слова: "ПРОКУРАТУРА РОВЕНСКОЙ ОБЛАСТИ". Тут же этот иуда Ганс исчезает, а вместо него появляются трое "цветных" со словами: "Выходи!" - и ведут меня в застенок.

Все мое существо, как писали некогда в душещипательных романах благодушные сочинители, отказывается верить в случившееся и что-либо понимать.

- Это что: шутка такая? - говорю я, не найдя вопроса поумней. Только кровь шумит в ушах и ощущение, что закладывает уши, как ватой.

- Раздевайся...

- А где барышни? - пытаюсь я шутить, но меня раздевают догола: шмотки в одну сторону, котомка - в другую. Зовут понятых. Ганс тут же сопит и щурится, как сытый кастрат-котяра. Рвут на моих глазах брюки, выдирают супинаторы из обувки. Находят червонец, "находяи".

- Ганс, - говорю я, еще в шоке, - это что такое? - Нашел у кого консультироваться.

Ганс потупил взор и говорит, как второгодник: - А чё? Я ничё... Все нормально...

И ведут меня к прокурору в рваных штанах и раскуроченных ботинках.

Прокурор мне сразу говорит:

-Николай Александрович, рассказывайте все, как на духу. Расскажете все, как есть, - получите срок меньше, будете запираться - отмотаем по самый максимум. Выбирайте, вы ведь неглупый человек...

- Да я, гражданин прокурор, не знаю, о чем речь! Честно становлюсь на путь исправления, еду на поселение и вдруг - бац!..

- Бац... Ганс...- со скукой, разлитой по всему своему облику и кабинету, перебивает меня гражданин начальник, открывает папку, и я вижу в ней два диплома на фамилии неких недоучек Райтера и Яблонского. А к ним приложены показания этого львовского жульмана.

- Тэц... Бэц... - продолжает прокурор, берет показания и зачитывает:

- "...Попав в зону... твердо решив встать на путь исправления... я узнал, что есть человек, который имеет на продажу корочки дипломов и, выйдя на поселение, станет продавать их, нанося урон... системе высшего образования страны и вследствие этого - всему народному хозяйству..." и так далее, etc.

Оказалось, что этот львовский - агентурный осведомитель, завербованный на тюрьме и подброшенный, как кукушонок, в нашу "семью" специально под меня.

И не то, чтобы мне стало легче, когда прояснилась неопределенность возникшей коллизии, а вернулось привычное чувство протестного сопротивления - стихия. Еще раз повторяю, что когда тебя гонят вниз, то единственный выход - уходить наверх, используя все зримые и незримые свои силы.

А в зоне - шмон. После моего отъезда, якобы, на поселение мой барак перевернули вверх дном - искали "канцелярию" и "учебную часть". Поскольку экспертиза не подтвердила факт наличия моего почерка на дипломах, нужны были сами "корки" и печати. Несколько человек знали, где я кое-что припрятал. Например, Н. Хоминец, по кличке Коля Кинг, серьезный жулик из моего Конотопа, но он меня не сдал.

Снова рыли землю и осушали болота в Конотопе. Снова мама терпела позор. Опросили всех моих старых знакомцев - тишина. Один Яшка Богатырев, издохший недавно в Америке от рака легкого - сигар, видите ли, ему захотелось - стукнул, что через незнакомых людей поступало к нему предложение из зоны от Михалёва. Но он, иуда, якобы, при всем желании не мог выполнить эту просьбу, поскольку никаких дипломов и в глаза не видел отродясь.

И что в итоге имело следствие? Два диплома, которые оказались в оперчасти неизвестно как, и показания их агента, стукача, наседки, да дипломы на вымышленные имена. Даже по закону подлежали наказанию лишь те "деяния, которые влекли за собой незаконное освобождение ...от каких-то обязанностей или незаконно дающие дополнительные права". Кому и какие права я дал? Несуществующим в природе людям? Именно это позже и отметит адвокат.

А меня везут в СИЗО Ровенской области, когда до конца отбытия трехлетнего срока остается девять месяцев.

И этого львовского "вора в законе" тоже привозят.

А мне перестукивают из камеры: "Колюня, менты его сами опустили, башку разбили и хлоркой посыпали, руку или ногу выломали". Не скрою, это слабое, но утешение. Потому, что раскрутка идет; в Конотопе, в Киеве, в Москве следствие собирает все старые приговоры, они ищут ниточки, которыми шьются дела. Я сижу в СИЗО еще в пределах старой санкции, срок нового следствия кончается, а дело не вытанцовывается.

И тогда меня до суда возвращают в зону ИТК-46.

Я прихожу туда в третий раз...

4

До суда я старался занять себя работой под завязку, а поскольку на руководящую должность меня поставить хозяин уже не мог, я пошел в бригаду Бори Стариченко, уже знакомого читателю. Ему еще, как медному котелку, было тянуть восемь лет, и он был грамотным специалистом по электрохозяйству. Человек свой, он научил меня разбираться в наладке и устройстве пускателей, в электроизоляционных работах, а я тем же временем готовлю из нашей братвы девятнадцать лжесвидетелей, которые на будущем суду должны показывать, что не я, а этот львовский кент продавал дипломы на зоне.

Православные богословы говорят, что "из клевет самая тяжелая - ложное показание на кого-либо в суде". Но не бывает ли так, что отказ от самозащиты граничит с грехом самоубийства? И так ли уж праведны сами мои обвинители? Так, если бы Мелхола не скрыла Давида, то тот был бы убит. Так Ревекка подвела к Исааку для благословения вместо старшего сына Исава младшего, Иакова. Так Авраам, прийдя в Египет, назвал Сарру вместо жены своею сестрою... А что же мне, глупому, оставалось делать, как не цепляться за соломинку в этом море обыденных лжи и предательства?

Я подготовил информацию от людей в Киеве о том, что когда мы грешили этим делом, то за дипломами приезжал именно этот человек, а значит, у него вполне могли остаться какие-то из них. Эти люди скажут, что он мне и многим другим еще должен деньги по зоне. А значит, у него есть мотивы, по которым легче отделаться от меня, чем выплачивать долг. И он, таким образом, решил от меня избавиться.

На день суда версия выглядела так, что я дипломов уже лет шесть и в руках не держал. Все мои лжесвидетели в один голос заявляют, что этот львовский торговал дипломами и говорил, что может сделать документ любого советского вуза. "И такие?" - показывают им дипломы несуществующих господ Райтера и Яблонского: других-то в деле нет. "Вот именно такие!" А мой адвокат сказал примерно следующее:

- Я не вижу в деле состава преступления. Разве может быть квалифицировано как преступление наличие в деле документов, неизвестно кому доселе принадлежащих и заполненных на фамилии лиц, которых в природе не существует? Это больше похоже на первоапрельскую шутку. Если даже мой подзащитный Михалев и развлекся подобным образом, то это никоим образом не подпадает под какую-либо из существующих статей уголовного кодекса! Представьте себе, что некто изготавливает диплом на имя президента Никсона - и что: давать ему за это срок?! Юридически это никакая не подделка документов. И этот суд - профанация права и законности!

Суд, похожий на цирк, уходит на совещание.

Совещание, похожее на пятиминутку, завершается.

Приговор похож на все остальные:

Обвинение признать имеющим силу... Девятнадцати свидетелям не верить как попавшим под влияние Михалева и дающим заведомо ложные показания... Показаниям самого Михалёва веры нет, и суд верит только показаниям львовского имярека. Определить меру наказания для Михалёва Николая Александровича - два года лишения свободы и присовокупить к ним не отбытые девять месяцев..Кстати, по УК Украины 2 года это максимальный срок за подделку документов.

Финита.

Я раскрутился в зоне. Тот из вас, многоуважаемые дамы и господа, знает, что это такое - раскрутиться в зоне, тот поймет меня. А кто не знает, тем вряд ли объяснишь. Когда в камере узнают об этом факте, то восклицают что-нибудь типа "ништяк". Мол, ты что: убил кого? И через тюрьму, которая встретила меня, как героя, меня этапируют в Волынскую область, в Маневичи. И все же, утешался я, меня не признали особо опасным рецидивистом, поскольку новая статья квалифицировалась не как мошенничество, а как дебютная в отношении меня - подделка документов. И задача минимум все же была решена.

Глава девятнадцатая.

Дорога на север

1

И все же я ушел на поселение.

Зона в Маневичах занималась мебельным производством.

"Хозяин", узнав из материалов дела, что я "великий" изобретатель и конструктор, тут же предложил мне повторить Сарнинскую шутку - создать отдел нестандартного оборудования ,изготовить пружино-навивальные станки, по образу и подобию, как в Сарнах.

Подобрал инженеров, быстро сконструировали и освоили в производстве новые станки, имея опыт сарнинской зоны. "Хозяин" выполнил свое обещание . Опять суд, я освобожден на поселение,но уже не на Украину, а на Север.

И через всю Украину - с запада на восток, через Россию на север идет, стучит по рельсовым стыкам мой временный дом - вагонзак.

Та же селедка, те же ополоски чая и мизерные порцайки сахара, те же духота и вонь. Нынче, вспоминая все это, я поражаюсь той чудовищной выносливости, которая проявляется в обычном человеке, загнавшем себя и гонимом законом в нечеловеческие условия несвободы.

И только единственное родное существо - моя мама, наверное, помогло мне выжить, хорош я или плох был для общества.

Ты можешь думать или не думать о ней головой. Но твоя замордованная душа сама знает, что тебя любят где-то на большой земле и ждут с сердечным теплом и надеждой. Тогда мне не дано было понять, что я выжил маминой, любовью, ее отвержением себя, ее способностью простить и не корить, понапрасну тратя верные слова. Ей уже оставалось жить совсем немного, когда я уходил этапом на север. И я, знавший различные меры судебных кар, говорю всем, что наказание вечной разлукой с той, кто родила тебя в муках и влила в тебя всю себя кровью, потом, материнским молоком и истекающим в позоре временем - самое страшное из наказаний. Оно не кончается и только усиливает со временем стыд и скорбь. Так поздно и так неизбежно приходит осознание неоплаченного, неоплатного долга.

2

Впервые увидев картины комяцкого края57 на пересылке Микунь-2, я не мог и предположить, что судьба моя завяжется здесь в тугой жизненный узел.

С поезда выходим по двое. На каждого охранник с собакой, натасканной на человекозека. Звучит команда:

Присесть! Руки за голову!

В грязь, в болотину, в снег, в помет. Невольно и бесполезно думаешь: зачем руки-то за голову? Кто-нибудь может объяснить? Потом этап начинают поголовно пересчитывать - сидишь на корточках. Потом передают старшему офицеру - сидишь. Тут и понимаешь, почему на вопрос: "Где ваш Ванька?" отвечают, что сидит Ванька, если даже в это самое время Ванька валит большую ель на лесоповале.

Затем пересчет людей и зубов кончается. Собаки лают, хрипят, рвутся с поводков - этап садится по "воронкам" и вперед.

Когда этап пришел сюда, еще стояла северная пора бабьего лета - август на паутинках, сладкое обмирание природы и надмирное эхо летнего солнышка в низком-низком небе. Из этой вечности ты сразу же шагаешь в черный гроб пересыльной тюрьмы. Немало я их повидал, но такого вшивого бугра, тараканьих угодий и крысиной вольницы видеть не доводилось. Куда уж Ильичу с его Шушенским и охотой на дупелей с зайцами! Куда Сарновской колонии с ее борщами да ушицей из рыбы хек. Здесь уха из рыбы хер - ржавая селедка и жидкая баланда. С Украины приехали румяные, здоровые хлопцы и на свежий взгляд казались мне новобранцами в аду...

Здесь я впервые увидел чумазых и грязных, как босяки, зека. Здесь увидел чумазое, как роба интинского шахтера, небо, которое не отличается колером от луж и грязи, сквозь которую проброшены устрашающе же грязные досчатые тротуары. Попросту говоря, горбыль горбылевич, брошенный под ноги замызганных карантинных людишек с Урала и Украины, из Казахстана, Воркуты, Москвы, Мурманска. И вспомнил я не раз, как бросал цветы и ковровые дорожки под ноги оперных див у служебного театрального входа, как они шли по ним, умело показывая, что всего лишь снисходят к маленьким слабостям сильного пола. Ого! В каком мире, на какой планете, в каком веке или в чьем глупом сне все это было, господа?

И это та самая свобода, к которой я стремился, как глубоко нырнувший мальчишка стремится к водной поверхности: в глазах его сверкают радужные круги, в ушах звенит и сердце кажется вот-вот лопнет! Кругом лес и мшистые болота да несколько грязных, серых, трахомно-подслеповатых бараков...

Через две недели карантина - этап на Вежайку. От Микуни-2 она в ста километрах, но каких! Поезд идет со средней скоростью двенадцать километров в час через все поселения: Ёдва, Яренга, Ёдва-2, Вежайка, Мозындор. В общих вагонах едут на поселения и в зоны на свидания жены, матери, отцы, дети, невесты, хозяйственники зоновские, освобожденные зека. Поезд идет как бы вне исторического времени, он стоит у каждого столба, одни зека выходят, другие грузятся. Тени людей и все же люди...

И вот она, Вежайка - куча утлых бараков . Такое впечатление, что какой-то коми-великан налузгал шелухи от подсолнуха. А куда бежать трем сотням осужденным, таким же поселенцам, как я? За забором зона усиленного режима. Тайга и болота на сотни километров - надежней любой колючки. В бараках те же двухъярусные кровати, что и на Украине. Существенное отличие в том, что там были свет, радио, музыка, чистота, а здесь драки, пьянь, грязь. Нет бани, нет душа - каторга!

Страна - Коми, люди - комикадзе.

3

Полковник Шахов сказал все разом:

Вы прибыли на поселение. Вы прибыли не на исправление, а на истребление. Будете себя хорошо вести - похороним в белом белье, будете вести себя плохо - похороним голыми!

Он берег эти слова для нас. Он вынес их из сталинских лагерей, где начинал сержантом, и слышал их, может быть, от самого Френкеля или от Берзина. Время для него давно остановилось, вмерзло в полярную мерзлоту. Он давно забыл, какой век на дворе, и это помогало ему в пятьдесят лет быть бодрым, толстомясым и легким как на расправу, так и на милость. Он был государем императором своего маленького государства.

- Что ты умеешь делать? - спросил он, просмотрев мою сопроводиловку и сделав свои хитрые выводы.

Я ответил, что окончил три курса строительного института.

- Прорабом пойдешь? Надо строить жилые бараки. Кухню надо отремонтировать

"Вот те на! - думаю. - Сбылось! В Москве прорабствовал - посадили. А здесь-то я уже на месте, дальше Севера не загонят..."

Но и здесь чуть позже - посадили.

4

И вот под мое начало определены строители. Доставать краски, гвозди, известь, топоры, молотки и прочая, и прочая. Это в те времена было особого рода профессия - снабженец. Она была мне вменена по совокупности качеств характера. И рисовал, и проектировал сам. И снова пошли мне бабки.

Сидеть оставалось всего ничего, как мне казалось: год и два месяца.

А от Микуни в сторону километров двести - красивый город Сыктывкар, куда я начал ездить по снабженческим делам.

А в Сыктывкаре - кабаки и девки! Такие красавицы-метиски, что какая-нибудь Настасья Кински рядом не стояла. Вся породистая Украина с ее томностью и негой, с ее чарующей вишневостью губ и утренним румянцем щек была раскулачена и сослана Сталиным в северные районы. И на смешении кровей возникло такое северное сияние, что увидишь - не забудешь, пока жив.

Коми - честный, прямодушный народ. Предавали все - коми были не способны предать. Женщины их доступны, но словно бы непорочны. А что хорошего они могли впитать от пришлых людей? От таких, как я, как Шахов с его женой. Эти пришлые люди валили парму58. Десятки, сотни, тысячи эшелонов с их кормильцем - лесом шли отсюда десятилетиями направо и налево. Шахов и его жена, заведующая отделом снабжения, правили бал. Не святые, может быть, заключенные, но все же люди и невинные деревья взаимоуничтожались, а "хозяин с хозяйкой" все крали и крали. Им не нужно было даже фантазий, которые и заводят порой человека в тюрьму - они просто потребляли жизнь, пропускали ее сквозь утробы, как земляной червь землю.

И вот пойдешь в лес за грибами.

Идешь по ближним делянкам - давно нет леса. Чуть дальше по железнодорожной ветке - все брошенные бараки сталинских, времен, вышки, колючка, как перекати-поле... В равнинной-то части этот лес давно б на строительство дач порастаскали, а здесь - гниет. И гниют кости бывших до нас людей, кого в муках рождали матери.

На печальные размышления наводит север.

Но мертвым - мертвое. Жмвым - живое.

Я уже приближался к сорока годам: ни дома, ни жены, ни деток... А стоит ли их производить в мир, что лежит во зле? Вон они, чьи-то дети валят лес в тридцатиградусный мороз. Они поднимаются в пять утра и под конвоем едут "воронками" на лесоповал. Добираются в восемь-девять утра и радуются, что не в дождь, не в слякоть, потому что лес на морозе стоит, как стеклянный. Деревья в мороз валятся, как срезанные бритвой, а люди деревенеют, если не двигаются.

И пошла бригада из семи человек: вальщик леса с бензопилой "Дружба" почему дружба? - он же бригадир; толкач - опытный вальщик; четыре сучкоруба прыгают как зайцы с дерева на дерево, а топорики у них на длинных топорищах; тракторист на трелевочном тракторе.

Делянка - двести метров туда и двести же обратно. И они, мамкины дети, проходят ее до обеда без перекуров. Норма - пятьдесят кубометров. Тракторист только успевает чекера цеплять за стволы и оттаскивать лесины на склад. Как бы хорошо после смены в баньку-то сходить! А где она? До ближайшей бани - семь верст до небес и все лесом.

Вот хозяин мне и говорит:

- Александрыч, давай построим зекам баню. Ты можешь?

Что толку мочь? Сметы нет, денег на нее ни копейки нет, труб нет, сварочных аппаратов тоже нет... Нет электродов, запорной арматуры, краски, заслонок, котла... Один лес. Того вволю. Тайга штабелей.

Но отвечаю:

- Могу. Но только мне нужна полная свобода действий и бригада. Бригаду я наберу сам.

- Добро.

Надо десять человек - я набрал тридцать, которым невмочь на лесоповале или не хотят работать принципиально. Не думали, как и я, что на поселении такая каторга. Шли на поселение отдохнуть, а там грязь до пупа, и менты с собаками в лес тебя гонят.

5

В зонах многие прикрывались от тяжелой работы тем, что давали нужному человеку четвертной. В основном это люди из блататы, которые имели деньги с воли. Они у тебя числятся, а на работу не ходят. Чай попили, покурили, спать изволили. А срок идет. И я в месяц, кроме зарплаты, имел еще пятьсот рублей - три зарплаты вольного инженера какого-нибудь КБ. Хватало на краску и на гвозди, и себе оставалось.

Кому-то, вероятно, не понравится, что я брал со своих бригадников деньги. Но не я придумал зоны, не я придумал законы, по которым она живет: сегодня плачу я, завтра, возможно, будут платить мне. Отдых в Сочи дороже стоит, но так ли уж он необходим, как здесь, на лесоповале - вопрос. Да и я не столько люблю деньги, сколько люблю, чтоб они у меня были.

И они у меня были в этом таежном краю. На гарниры хватало. Потому что зона не кормила и все из продуктов нужно было покупать на свои "бабки". Но фраер думал, что в "малине", а проснулся - жопа в глине.

И вот мы строим чисто подпольную баню - благое дело! Нет проекта, утвержденного крутыми архитекторами, нет сметы и непонятно, на какие шиши отстраивается она из пахучего дерева. Но она утвердилась на земле. Она тридцать метров длиной и четыре шириной. По бокам справа и слева чаны, трубопроводы с вентилями и водогрейный котел - металлическая бочка, а в нее заливается вода. Топливо солярка или дрова.

Такие же водогрейные бочки стояли в лесу для разогрева тракторов. Из леса приезжает по двести - триста человек, и всем должно хватать кипятку.

Я послал маме денег. Прилетела родная ,как на крыльях. Видит: все хорошо, и я, вроде бы, на свободе. И она решила, что свобода мне опасна:

- Делай, что хочешь, - говорит, - но женись! Мне уже шестьдесят, здоровье никудышное, зубы выпали, сердце прибаливает... Я больше к тебе никогда не приеду...

Я и не понял, о чем это "никогда"... Мы ведь думаем, что мама будет всегда, хотя и знаем, что люди не вечны.

Снисходительно думал, что ей присоветовал кто-то женить меня, чтоб остепенился. А может быть, захотела увидеть внуков. Сколько ж можно ее мучить! И я сказал:

- Хорошо, мама... Будь спокойна...

Мне было тридцать пять лет. Я не курил. Не пил, в том понимании, которое существует на Руси.

Шел 1977 год.

Глава двадцатая.

Женитьба - не напасть

1

Чтобы ездить в столицу Коми город Сыктывкар, мне выдали так называемый "волчий билет". Он существенно отличается не только от известного всем заячьего, но и от привычной "формы два". А здесь и этой корочки хватало. К ней командировочное - настоящее, заметьте - удостоверение. Поездки в стольный град занимали обычно три дня: сутки туда, сутки на закупку, и обратно тоже сутки. Для молодого мужика из леса две ночи в столице - это подарок.

Еду я в Сыктывкар в очередной раз. Останавливаюсь в гостинице "Центральная". Делаю свои закупки и начинаю вплотную думать о знакомстве с какой-нибудь хорошенькой девушкой. Кабаки открыты, деньги пищат. Но кабацким девушкам цена грош. И я набираю номера телефонов наугад. Где-то неопределенно мнутся, где-то делают вид, что не помнят. И вот слышу один очаровательный, окающий по-северному девичий говорок. Я говорю:

- Это Коля. Вы меня, наверное, не помните, а я вас помню. Даже номер телефона ваш раздобыл. Отчего бы нам не встретиться прямо сегодня вечером и не сходить в ресторан?

Она:

- Ой, мне в институт...

И такая простота, материнская какая-то простота и бесхитростность в этих словах, что я столь же бесхитростно говорю:

- Куда он денется, ваш институт. Давайте-ка лучше в кабак сходим!

И приезжает она в условленное место на простом советском автобусе, и смотрю я на нее. Нет в ней того перчика, который я предпочитаю диетической пище. Пресновата она, но высока, стройна, с открытым русским лицом, которое принято называть крестьянским, безо всякой броскости и яркости черт. А куда деваться? Пошли в центральный ресторан "Вычегда".

- Как вас зовут?

- Ирина.

Выпили, потанцевали. Она рассказала, что ей двадцать пять лет, что замуж как-то не вышла, что работает фельдшером-лаборантом, а вечерами учится. Было в Ирине что-то семейное, патриархальное, корневое. Что мог рассказать ей я, прожженный жулик и отпетый мошенник? Что хочу иной жизни, но так до конца и не знаю, получится ли она у меня?

Но уже принимал четкие очертания смутный замысел - жениться. И мотивы у меня весьма определенные: во-первых, маме обещал. Не так уж много я, грешный, выполнил своих обещаний перед нею. Во-вторых, на поселении мне остается жить год, и женись я, то получил бы отдельную квартиру, не вставал бы до зари и не ходил бы отмечаться. А уж заработать я всегда смогу нормальным, честным трудом. У меня уже была к этому времени комната в бараке: печка-душегубка, полы с выдранными половицами, просевшая сухая штукатурка, вечное шуршание тараканов, происки клопов-кровопийц, которые отведали крови многих, транзитом прошедших сквозь эту халупу и канувших во тьме времен.

Транзитным до сегодняшнего вечера был и я.

- Выходи за меня, - говорю я, кочевой, этой оседлой девушке.

- Почему бы и нет...- отвечает она.

А тогда наш разговор продолжился.

- А ты знаешь, кто я?

- Неважно, - отвечает она. - А кто вы?

Сказать, что я удивился, - это ничего не сказать. Забытое чувство защищенности, волна благодарности, тепло новых надежд - всему этому и сейчас нет простых словесных объяснений.

- Зека.

- Как зека? Зека не может развлекаться в ресторане! - простодушно говорит она.

Я объясняю ей, что такое поселение. Что мне можно жениться, и что мы будем жить вместе, когда кончится мой срок.

- Выйдешь за зека?

- Ладно. Выйду, - просто говорит она, окая по-вологодски.

Признаться, тут я и понял, что не совсем готов к такому развитию событий. Но эта ее готовность разделить со мной "тоску лагерей" обезоружила меня полностью и, принадлежа уже не себе, а ей, я сказал:

- Хорошо. Завтра свадьба.

...Есть женщины, мимо которых трудно пройти, чтоб не обернуться. Это эффектные женщины.

Но некий бытовой парадокс заключается в том, что эффект быстро прискучивает и тянет за собой желание другого, нового, более яркого эффекта. Отчасти поэтому, мне кажется, многие яркие женщины несчастны и изуродованы вечным ожиданием семейного счастья. Иногда смотришь на очень красивую одинокую женщину и думаешь, какой же мужчина мог тебя бросить? А потом понимаешь: обычный, такой же, как ты. Ему стало трудно служить сторожем при топ-модели, находиться в силовом поле всеоглядной красоты, и он ушел к серой мышке.

А есть красота ненаглядная. Есть такие, кто не слепит своей красотой да, красотой, потому что красота, как сказал кто-то, - аксиома, не требующая доказательств. Они как бы и не замахиваются на многое и воспитывают себя не как красивую и дорогую безделушку, а как будущих дорогих матерей... И эта неяркая красота тает и тает, светится и светится в них долго-долго. И если мужья уходят от них, то лишь для того, чтобы горько пожалеть об этом уходе впоследствии. Они необходимы и незаметны, как полевые цветы. Кстати, среди лучших актрис мира я не отметил ни одной, кто годилась бы в топ-модели. И на всю жизнь я склонил свою голову перед своим полевым цветком - Ириной Владимировной Вологодской, той девушкой, которую двадцать пять лет назад пригласил в северный ресторан и с которой мы уже двадцать пять лет вместе. На сей день у нас двое детей: сын и дочка...

Но они - особая статья.

2

Случилось все это сватовство двадцать восьмого, примерно, октября 1977 г.

Уже легли северные снега и тридцатиградусный мороз сделал их трескучими и сыпучими. Сыктывкар полыхал огнем красных флагов - народ готов был встречать празднование главного советского праздника. Народ наварил браги, наколол дров и уже колол свиней по деревням. И у меня впервые в жизни настроение как бы праздничное. После ресторана я приглашаю еще не мою Ирину в гостиницу и слышу:

- Не-э-э! Только после свадьбы!

Облом, как говорят нынче телевизионные ведущие. Пропал вечер! Ну, сказал по пьяному делу "А", но дальше думать надо. Подумал: нам, султанам, и свадьба не помеха.

На другой день она мне помогала чуть не до вечера эти банки с краской таскать, шпаклевку, гвозди. Отвезли мы все это на вокзал в камеры хранения и - умывай руки. То есть приводи себя в порядок перед визитом к родителям невесты. Одет я был вполне прилично: костюм, галстук, свежая сорочка. Пошли.

Смотрю - дом в самом центре города, напротив кинотеатра, который называется не-то "Елки-палки", не то "Лес", а на их языке "Парма". Заходим, и я вижу на вешалке в прихожей офицерские шинели. Вижу белые кашне под парадную шинель, фуражки, папаху! Ёлки, думаю, палки, думаю: куда я попал и где мои чемоданы! И здесь менты!

Я шепчу Ирине: - А кто твой батька-то?

А батька-то, оказалось, бывший военный комиссар Усть-Вымского района Коми АССР Владимир Дмитриевич Савенков, именно того района которому подконтрольны Микунь с его пересылкой, а значит, и все зоны и поселения, так называемой микуньской ветки.

С одной стороны, совсем неплохо, если готовить себя к "мирной жизни". А с другой стороны, - какой же здравомыслящий подполковник отдаст дочку рядовому необученному!

Вот и женись, Коля Шмайс, проходимец, жулик, идейный борец с советской властью на представительнице крупной советской буржуазии из маленькой, но все же столицы страны Лесоповал. Повезло или не повезло - уже не могу влет разобраться. Вроде бы пора начинать взрослую иную жизнь, но как-то вот так, сразу...

Сидим смотрим семейные альбомы: Ира в детском садике, Ира на Черном море, Ира в выпускном классе. Входят взволнованные родители. А Ирина сразу говорит им:

- Знакомьтесь, это мой жених Николай Александрович Михалев. Работает на Вежайке.

- Очень приятно. Пожалуйте к столу - почаевничаем...

С их стороны лишних вопросов задано не было. Исходя из нашей скупой информации, отец, вероятно, принял меня за мента из режимной зоны. Чего греха таить? Столько лет работы в амплуа мента на всю жизнь оставили во мне характерные черты и нюансы. Он так и думал, что я, как минимум, начальник отряда. Или - бери выше - заместитель начальника колонии по оперативно-режимной работе. Иное ему, как я понимаю, и в голову не могло прийти, а только в дурном сне присниться! Жених с четырьмя судимостями за мошенничество и подделку документов - это же не фунт изюму. Но у него три дочки, старшей двадцать пять лет - вот это уже фунт лиха! Пора давно его избывать - сбагривать дочек.59

Расписаться решили в ближайшие дни, а сделать это можно было только на Вежайке, по месту отбывания срока. Какой же грамотей меня в городском ЗАГСе-то "распишет"? Не положено.

Я уехал. И там, на каторге, ее активно жду. Активность заключалась в том, что я говорю полковнику Шахову:

- Квартиру давай - женюсь!

- На ком? - оправданно интересуется он. - На медведице?

- Ирина Савенкова... - говорю. - Ничуть не похожа на медведицу.

- Что?! - достал платок и утер вспотевшие лоб и шею. - Уж не дочь ли подполковника Савенкова, военкома?!

- Она самая...

У того - мел в лицо. Потом октябрьский кумач. Гражданская война цвета на лице. Смотрю: пот со лба утер. Головой качает в большом разносе чувств:

- Ё-моё! Куда ж ты попал! А он знает, что ты сидишь? Нет? Вот обрадуется товарищ подполковник! Повезло-о-о!

Но быть или не быть - не в том вопрос, товарищ Гамлет. А вопрос в том, как бы получше накрыть свадебные столы к приезду невесты. Шестерки бегают, тузы повелевают, козырная дама в прикупе. И все знают прикуп, но наступает следующий и назначенный вечер, приходит по расписанию микуньский поезд. Все встречают всех, а будущей дамы нет. Осталась в своем девическом уюте. Ну что ж... Возвращаюсь.

На улице мороз. А наш "красный уголок", словно красный уголёк - жарко протоплены печи.

Столы ломятся. Коньяки, усыпанные звездами, шампанское во льдах, огненная вода под клюквенный морс да с грибками. На столах лосятина, оленьи губы, соленья-варенья! Рыба северная всех мастей, языки копченые, языки вареные, языки заливные! Сидят офицеры, сидят бандиты и воры, сидит вся братва - их дружные чувства я вряд ли смогу описать. Все собственные языки проглотили. Мне стыдно, неловко. Хозяин пришел. Сам, как поезд, - точно в назначенный срок. Тоже проявил выдержку.

- Может, она опоздала на поезд? - предположил он. - Идем звонить в мой кабинет!

Идем. Звоню. Ирина плачет. Ее решительно не пустили родители. И Валентина Артемьевна, моя будущая теща и товарищ, говорит мне:

- Папа думал, что вы офицер! Но мы навели о вас справки: вы мошенник, аферист, проходимец, диссидент и антисоветчик! Вы от нас все это скрыли и еще хотите, чтобы мы вам отдали свою дочь?!

- Да что вы, что вы! Нет так нет, пусть будет по-вашему! Дайте Ирине трубку, пожалуйста!

Она дает дочери телефонную трубку. Нет нужды пересказывать наш разговор - Ирина ведь знала все, от нее я ничего не скрывал. Мы говорили не более двух-трех минут.

Комедия кончилась.

На другой день она приехала.

И была свадьба, и был пир, и я там был. И стала Ирина моей законной женой.

Клоповник мой преобразился. Она старается, как птичка, вьющая гнездо. Приезжает по субботам, привозит какую-то домашнюю утварь, еду, вино. Телевизор привезла. Шторы на окна повесила. Утром в понедельник ей надо на поезд и - в институт. И у нее уже невидимые чужому взгляду признаки беременности в облике.

Жить постоянно вместе не получалось. Строительство бани близится к завершению, а я как-то серьезней становлюсь.

Но время идет, а лихо не спит.

Или, как еще говорят: не гони старую беду - придет новая.

4

Была ли моя женитьба счастьем или несчастьем? Вопрос кажется некорректным даже наедине с самим собой. Это судьба. Многие помнят татуировку, гласящую: "НЕТ В ЖИЗНИ СЧАСТЬЯ". Может, его и нет, как чего-то из области иррационального. Но скажу, что счастье - это та цепочка радостей, которые дает человеку жизнь. И если он утратил способность радоваться, то счастлив не будет никогда. Счастье - чувство живое и ускользающее от того, кто слишком много хочет и кто не бывает доволен тем, что имеет.

Ирина Вологодская, как я уже говорил, несколько не соответствовала всем моим представлениям о моей жене-невесте. У меня были красивые женщины. Она была простая. Я считал и считаю до сих пор, что был королем в любой ситуации, что у меня могла быть любая другая жена, но только не такая. И вот живем уже 25 лет. Без большого восторга женился, без большого восторга строил семью, был деспотичен, груб, несдержан. Все наслаивалось: зоны, отсидки, поселение, сопротивление тещи с тестем. Вообще, зоны и лагеря это не место для семьи. Браки совершаются, как говорится, на небесах. Поселения, ссылки, лагеря - это слишком резкий контраст с небесами. Скажу лишь, что благодарен Ирине и склоняю перед нею свою отчаянную седую голову. И понимаю, почему говорят о небесности брака: он определяет судьбу. Или ломает или рихтует ее. То есть, определяет всю дальнейшую и оставшуюся жизнь.

5

И вот вызывают меня как-то по холодку в оперативную часть.

- А что это вы построили?

- Баню для поселенцев.

- А где же это вы такие деньги взяли?

А им бдительная агентура донесла, что я брал деньги со своих бригадников, что прикрывал их беспечное житье, что подженился, а сам пью-гуляю, в свою очередь прикрытый "хозяином". По результатам этакой моей жизнедеятельности надо сажать меня в СИЗО. За хищение государственного имущества.

- Да я ж нужное дело сделал!

- Мы тебе срок и тут еще добавим, коли ты такой волшебник! Без рук, без топоренка построена избенка - это как?

А это уже пятый срок, которого я смертельно боялся. Это ООР - особо опасный рецидивист. И я глупо спросил:

- Вы что, всерьез?

- Да уж куда серьезней.

Ведут в ШИЗО.

Плотно усаживаюсь. Мысли в голову не идут - шок. Наконец говорю знакомому дневальному, чтоб пошел и сообщил "хозяину": дела мои - табак.

"Хозяин" рвет и мечет:

- Кто посадил? Выпустить Михалева! И чтоб срочно ко мне!

Меня выпускают. Я уже иду по трапу докладывать, что и как, а навстречу - "кум".

- Михалев! Тебе надо в цирке фокусником работать! Я ж тебя посадил, а ты на свободе!

- Шахов, - говорю, - приказал меня выпустить!

Не-е-ет, дядя Авдей, никаких гвоздей! На нары!

И так несколько раз. Только я выйду:

- О-о! Такие люди и без охраны!

Оказывается, между хозяйственниками и оперчастью всегда идут войны. "Кум" не подчиняется напрямую начальнику колонии по оперативной работе, а принадлежит с потрохами Республиканскому управлению в Микуне . Об этом мне, играя желваками, сообщил полковник Шахов, выцарапав меня ненадолго из штрафного изолятора. Он обычно допоздна в зоне, пока свежий лес не рассортируют.

- Оперчасть, - резюмирует наш разговор полковник, - тебя хочет засадить...

- Сделай что-нибудь! Я же строил, хорошее дело делал. И жена ведь уже на сносях! Что ж выходит: благими намерениями устлана дорога на лесоповал?

Он глаза прячет. Все ясно. Сидеть мне не пересидеть, господа присяжные заседатели.

6

Проходит двое суток и приходит ко мне капитан Баталов, начальник оперчасти.

- Мы решили тебя не сажать. Мы переводим тебя в другую колонию на поселение. Собирайся, сутки тебе на сборы.

- Куда, начальник?

- За кудыкину гору... В Мозындор, это глубже на север... Самая окраина северная.

- Что я там буду делать? Жена беременная, уже семь месяцев!..

- Это тебя надо спросить, чем ты думал, когда баланду ел! Лес валить будешь. Быстро думать научишься.

Вот и не гони беду - новая придет.

Смотрю я на жену - не дай никому Господь испытать такое унижение через собственное бессилие... Свила она гнездо, натаскала в него уюта в клювике, а теперь бери эти оскорбленные законом узлы, хватай этот телевизор и что назад в Сыктывкар, к родителям, с мешками, как нищенка из дальнего поиска?

Забрали, что смогли. Что-то побросали, как балласт. Собирается моя Ирина. Живот вперед - со мной на Мозындор...

Куда уж той Волконской.

7

У меня достаточно гибкая психика артиста. Она закалена пересыльными тюрьмами, этапами, допросами, холодом, голодом и изощренной ролевою ложью. Но психика - не мышцы спортсмена. Не пятка каратиста, на которой можно нарастить дубовую мозоль. Психика имеет свойство истощаться, и душа умирает. Но если ты не ожесточил еще свою душу до крайних пределов, если она заплакала, как бессильное дитя, при виде незаслуженных мук близкого человека, значит, в такие моменты твоя душа рождается заново. Так вот когда я думал об Ирине, то чувствовал в себе рождение бесхитростной детской души. И думал, что, если освобожусь, то никогда больше не сяду и не подвергну унижениям этого вчера еще чужого человека, эту поверившую мне женщину. И совсем не думал: а возможно ли это? Просто думал: ни-ког-да!

Глава двадцать первая. Лесоповал

1

Надоело на даче писать. Переехал я домой. В общежитие для слушателей Академии Жуковского. Здесь у меня две комнаты: одна комната одиннадцать метров, другая - восемь. Небольшая кухня, небольшой туалет. Жить можно. Это было первое мое семейное жилище в Москве. За окнами - городские деревья. Комяцкая парма далеко позади во времени и пространстве. Но что в лагере, что на поселении, что в ссылке, что где - один хрен. Так же сижу в одиночестве и пишу...

Один на льдине.

Итак, я приезжаю в Мозындор.

В моих бумагах написано, что "прибыл для продолжения отбытия срока наказания".

Там все то же. Только режим покруче да "хозяин" куда жестче прежнего. Это железный боец МВД полковник Гненный. Шахов - бандит, а полковник Гненный, похоже, преподавал там, где Шахов учился.

На разводе спрашивает:

- Ты там строил, говорят?

- Да, - говорю. - Строил.

- Здесь строить будешь?

- Да, - говорю, - буду.

- Назначаю тебя мастером. Вот тебе прораб, шпарьте на стройку.

А строили там бараки. И надо сказать, что здесь порядка было больше. Строительство финансировалось и не приходилось выискивать лазеек, которые ведут в итоге на лесоповал. Под ремонтом стояла хорошая гостиница в центре поселка, за которую меня потом посадят. Неплохой магазин... здесь все было получше. Мне дали комнату барачного типа, но получше той, что была у нас с Ириной на Вежайке. Но режим жесткий до предела. Ничего, думаю. Не такое видали. Мне остается до конца полгода.

И начинаю "мастерить" весьма успешно.

2

Если на Вежайке была зона усиленного режима, на Мозындоре- зона особого режима "Полосатики" . Зона и дальше примыкающее к ней поселение. Та же зона, только нет колючей проволоки. Можно выходить, не засиживаться. Жена уже с большим животом уезжает в Сыктывкар готовиться к родам. И вот, думая о последующих событиях, когда я решил написать Генеральному секретарю ЦК КПСС, как у нас обстоят дела в зонах вообще и на поселении в частности, я спрашиваю себя: на что ты рассчитывал в своих поисках справедливости даже в исполнении наказаний? У тебя с головой-то в порядке? И отстранясь, как сейчас, от тех событий на версты и года, посиживая с хорошим сухим вином на своей даче или в одной из своих квартир, отвечаю: наивен русак в поисках правды на земле. А в горячке обиды каждый, будь он и негром преклонных годов, глупеет. Приплюсуем сюда и вечную жажду реванша, которая выражается известным "ну, погоди!". И то, что я думал о долгом пути моего письма по инстанциям, о близком истечении срока моего поселения, о солидном тестюшке . Никто мне ничего не сделает - в этом я уверил себя без труда.

Я полагал, что можно попытаться побороться с Системой и рассказать "в верхах" о том, как на самом деле обстоят дела в нашей образцовой зоне. А поводом, толчком к этому послужило одно очень живописное своей характерностью обстоятельство.

3

На Мозындоре собрали Всесоюзный слет начальников всех до последнего поселений СССР. Со всей страны "слетелись" люди с большими звездами на погонах поучиться у полковника товарища Гненного уму-разуму. Наше поселение было образцовым за счет беспощадной эксплуатации поселенцев в режиме жестком до жестокого.

Трехдневное совещание было устроено в гостинице, которую я с рабочими перестраивал, превращая ее в "люкс". Менялась мебель, реставрировались и обновлялись ковры, оборудовался стойкой бара и отделывался по-современному банкетный зал. Вся эта показуха на фоне людского бесправия и уничижения, все эта пустая, бешеная трата денег, добытых каторжным трудом ссыльнопоселенцев, все это приводило меня в ярость и в уже забытое состояние борьбы. И вот, принимая желаемое за действительное, я в который уже раз становлюсь "на тропу войны". И после этого скажите, что я не шизофреник, как придуманный Сервантесом в неволе шизофреник Дон Кихот!

Вся эта золотопогонная шушера резвилась три дня. Вино лилось рекой и извергалось рвотой. Столы ломились. Икра всех видов прилипала к подметкам армейских ботинок. У семги изо рта торчала дымящаяся папироса типа "Герцеговины Флор". Кета, красная, как околыши ментовских фуражек, смотрела мертвыми глазами в мертвые же от перепоя глаза начальников. Белая рыба краснела от стыда - красная бледнела от ужаса. Кружки дорогих колбас, как печати, удостоверяли всеобщее благосостояние грядущих поколений. Словом, пир духа, как сказал бы Михаил Горбачев.

Через три дня "дорогие товарищи" рассосались по местам прохождения службы, а поселенцы - люди не склонные, в общем-то, к рефлексии, как-то приуныли. Словно бы впали в депрессию, словно им сказали, что Бога нет и не будет. Или сунули огромную фигу в сокровенный сейф, где каждый из них еще хранил какие-то иллюзии.

Словно кто-то вышний сказал им: "Да за что же вы мучаетесь? Вы ягнята. А вот настоящие-то воры - при больших звездах!"

И я решил все это описать Генеральному секретарю КПСС Л.И. Брежневу. Я составил жалобу на десяти листах, где перечислил сто пятьдесят пунктов юридически и нравственно обоснованных обвинений.

Начал я с нашего поселка. Ведь что такое наше население? Это сто пятьдесят семей с малолетними детьми. В 5 часов утра звенит рында, громыхает музыка гимна - это подъем для всех: для иссушенных каторгой женщин, для ни в чем не повинных детей, для стариков, которым по определению "везде у нас - почет". Зачем? Кому это надо? Стране нужны эти Дахау, эти Освенцимы, где утром все - правые и виноватые - вскакивают в пять утра, как ошпаренные варом? Все срываются мотать портянки, оголтелые дети рыдают, плачут. Потом, дорогой Леонид Ильич, развод. Мужчин увозят на войну с лесом, это их, Леонид Ильич, очень малая земля. Тыловое население трусит в магазин. Магазин - это восклицательный знак дискриминации. Продавцы в нем работают вольнонаемные и прилавок поделен на две с виду только равные половины: одна для офицеров и их жен, другая - для семей поселенцев. Да, я понимаю: я зек, я осужденный. А наши жены? Они что, разве осуждены тоже, многоуважаемый генсек? А дети, которые в отцовской ссылке за десять лет выросли, ходят в школу? Ведь им рассказывают, как широка их родная страна и как в ней вольно дышит человек. И что они видят? Кто вырастет из них вскоре: не идейный ли враг социализма и коммунистического завтра?

Они ведь рождены свободными. Они свободные граждане. Сын за отца не ответчик или как? Дети все ходят в одну школу с детьми вольных и военных, они вместе учатся разумному, доброму, вечному. Но приходят в этот долбаный магазин - и им уже не надо "Голоса Америки" слушать. Они видят сами каждый день картину дискриминации. Там, где их мамы не покупают, там есть все рыба, яйца, картошка, молоко. На этой же стороне прилавка - пища для негров: черный хлеб, овсянка, сэр, и больше ничего. Это признаки идеологической диверсии, дорогой вождь, писал я. Благо бы назвали минувшее совещание симпозиумом, что переводится с греческого как "дружеская попойка", но зачем же выдавать свои шкурные интересы и низменные инстинкты за общественно значимые мероприятия? И подводил счет генеральскому совещанию: сколько икры слопали, сколько балыков сожрали, вина и коньяка выпили, ets.

4

Изложил я все это и запечатал в почтовый конверт. Спокойно бросил в почтовый ящик, наивно полагая, что по почте в поселке оно уйдет. Однако письма из поселка на имя Генерального секретаря в Москву не уходили и поступали прямехонько на стол к "хозяину", военному полковнику Гненному, передовику и новатору перековки отсталых масс.

Он меня вечером вызывает пред гневны очи.

Мое послание уже лежит перед ним, как белый флаг, вырванный из рук мертвого капитулянта.

- Что-то не так, Николай Александрович? - спрашивает.

Я говорю, что все не так.

- Что, плохо вам, аферисту, было мастером-то работать?

- Да, отвечаю, плохо было. И письмо вот отправлял в Москву, а оно у вас, мол, на столе лежит - непорядок.

- Какое письмо? Ах, это! Так отсюда в Москву ничего не отправляется. Я вызвал вас, заботясь о вашем здоровье. У вас жена беременна, вы еще будете нужны ребенку. И вам надо чаще бывать на свежем хвойном воздухе, - и как заорет, - я посылаю вас в лес! На лесоповал! Сучкорубом!

И направляет он меня в самую "комсомольскую" ударную бригаду, где самая тяжелая, самая зверская работа.

5

В пять утра подъем, в шесть - выезжаем, в полдевятого - там. До смерти околевшие. Идем на делянку. Впереди вальщик идет, валит звенящие от мороза деревья. За ним сучкоруб прыгает, как заяц. Норма - пятьдесят кубов в день на бригаду из семи человек. А я Ирине сказал: привези мне водочки, сигарет. Думаю, мужиков "загощу" и, может быть, какое-нибудь послабление выйдет. Что мне там осталось: три луны да три месяца. Разойдемся, думаю, по-доброму. И то: какой из меня с моими больными ногами сучкоруб! Я к бригадиру: так и так. Бугор говорит примерно следующее: хрен не грыз, а мясом гадишь! Ничего подобного: двести метров - туда, двести метров - обратно, два перекура и никакого грева. Вперед и назад. Никаких выпивок, никаких чаев. Никаких. Понятно?

Эх-ма! Я прошел туда, прошел обратно - не справляюсь... Она ведь каторжная, эта работа. Еле живой возвращаюсь домой - не до бани...

А у бугров вечером планерка. Бригадир доносит, что я не выполняю норму выработки. Радостный хозяин вызывает меня:

- Что лес плохо рубишь?

- Я не могу. Здоровья нет. Да за день и не научишься.

- А-а, не можешь. Так заполучи пятнадцать суток штрафного изолятора за невыполнение норм выработки и за отказ от работы.

6

И вот я сижу эти пятнадцать суток. Многие знают, что такое ШИЗО. Но что такое ШИЗО на поселении, в лесу? Господа присяжные! Мыши в норке позавидуешь, мухе вольной, а уж что говорить о птице в небе... Света нет, отопления нет, собственным дыханием согреваешься. В коридоре, правда, "буржуйка" стоит, но там менты греют мясы и через "кормушку" чуть-чуть тянет теплом в камеру. Так не будешь ведь всю ночь у "кормушки" часовым стоять. Ни жратвы тебе, ни чайку - не положено ночью. Ведь сидишь ночь, скоротаешь ее, а наутро опять в лес. Это тебе не зона, где можно ходить, лежать - здесь сидишь и сидишь. И уж какие только откровения в голову твою шальную не приходят в этом творческом уединении! Я эту ночь продрожал, утром жена подскочила, что-то передала. Перехватил и - опять в воронок и в лес.

На второй день прихожу - все. Я хорош. Я уже не человек - я улитка, втянувшая свою плоть в раковину. "Шестой день сижу впроголодь и еще пахать?! В отказ!"

Ну, отказ так отказ. Полный отказ. И на лесоповал я больше не иду. Правда, ночью ко мне жена ходит. Хорошая она у меня, самозабвенно помогала. С животом этим из Сыктывкара вернулась, понимала, что беда. Она ночью, когда начальство спит, солдатам несет сигареты, водочку, а они мне котелок с котлетками. Пятнадцать суток проходят. А у меня история с ногами была, я вам рассказывал. Я здесь немного подхимичил, мостырку себе замостырил такую, что одна нога распухла, как грелка.

На другой день "хозяин" вызывает:

- Ну что, Михалев, пойдешь в лес?

- Конечно, пойду, только вот ногу разнесло...

Вызывает опять главного хирурга. Прямо, как в песне "Раскинулось море широко". Осмотрел он мою ногу.

- Михалеву, - говорит, - нельзя в лес. У него облитерирующий эндертерит, грозящий перейти в газовую гангрену. Это очень тяжелое заболевание.

Хозяин говорит:

- Нечего было сюда ехать, если у тебя гангрена! С гангреной - на Украине отдыхают, а здесь лес рубят, щепки летят. И ты пойдешь в лес! В другую бригаду пойдешь, но тоже в комсомольскую!

- Ах, ты неволя ты моя! Ну что ты будешь делать: нога-то болит всерьез! А Ирина - куда там Волконской! - начинает рвать постромки. Говорит: я за тебя сама пойду сучки рубить.

- Нет, это физически невозможно, - внушаю я ей. - Я, мужчина, не могу работать в лесу, а ты, да еще на сносях!

- А в лесу в Коми на лесоповалах бабы и работают! - говорит она. Мужики водку пьют, а женщины лес рубят! И довольно успешно!

Нет, мать. Я сам.

7

Два дня я ходил в лес, бригадир опять пишет: не справляется с нормой выработки. Опять пятнадцать суток. Сижу опять. Считаю: до конца остается два с половиной месяца. Жена, Ирина Вологодская, ночью подкармливает меня, носит домашнюю еду. Только вот сидишь в темнице. Жена принесла на деревянные нары телогрейки ватные. Сидишь, ждешь.

А раз в месяц в ШИЗО сидят люди, которых должны закрыть в зону, или на раскрутку люди, ожидающие суда. Многие считают, что на поселении можно спокойно жить. Это не так. Думаю, треть поселенцев в зону закрывают потому, что не справляются с работой, или за раскрутку - пьянка, разборка, новые проказы, еще какие-то преступления совершают. И раз в месяц приезжает в зону особого режима, в лагерь Мозындор, выездной суд.

Здесь решают граждане судьи, кого на поселение, кого досрочно отпустить, кого образцово наказать. И поселенцев везут в зону, как в театр. И рассаживают их культурно в так называемом красном уголке клуба. А пока мы сидим в ШИЗО, кто-то говорит: "Судья приехал!" Это значит - будет суд. Я думал, что меня это никаким юзом не касается. Мне ж два месяца остается. Ира вечером приходит. Разговариваем не спеша.

Я говорю:

- Судья, говорят, приехал.

- А какой судья?

- Сюда один ездит, Штенберг Эдуард Васильевич, немец.

Вдруг Ира переспрашивает:

- Штемберг? Уж не тот ли...

И выясняется, что когда еще ее отец работал военкомом района, они жили в Айкино в одном доме с семьей этого Штемберга. Ира еще в школе училась. И он был старше нее, но она знает, что есть такой, общались, встречались.

Райцентр Айкино - маленький поселок. Все административные службы располагались по обыкновению в двухэтажном доме барачного типа, где тебе и военкомат, и райком партии, и райисполком, и народный суд. Вся районная знать, в двух словах. Все хорошо знали друг друга.

И я вдруг подумал: вот шанс. Вот кто не даст мне загнуться в ШИЗО. И говорю Ирине:

- Ира, сходи, расскажи ему все, как считаешь нужным.

8

Вечером она идет в гостиницу к этому Эдуарду Васильевичу Штембергу и говорит ему все, как есть. Мой муж, мол, сидит в ШИЗО, больной, нога гангренозная, требуется лечение - два месяца осталось.

- Да, я слышал такую историю, - говорит судья. - Не подумай, Ира, что бы ни случилось, я никогда и ничего плохого твоему мужу не сделаю. Это даже не тема для разговора.

Вечером радостная, как только может радоваться любящая женщина, сумевшая облегчить участь близкого, она мне об этом говорит. И я расслабился - воля рядом, мы еще сильны и любимы. Спал в эту ночь, как младенец. Наверное, это редкое состояние умиротворенности можно объяснить не столько какими-то радужными надеждами, сколько простой человеческой склонностью к иллюзиям.

И вот утром вызывают из камеры на суд: "Иванов, Петров, Сидоров и Михалев - с вещами". Ну, думаю, шуточки ментовские. Однако собираюсь - и в воронок. Все едем в зону, рассаживаемся по камерам, покуда не вызовут в зал.

И вот вхожу я в этот зал судебных заседаний. Штемберг посмотрел в свои бумаги, потом на меня.

- Вы, Михалев Николай Александрович, обвиняетесь в систематическом отказе от работы, в призывах к бунту осужденных, в том, что пишете клеветнические жалобы...

А я действительно написал десятки жалоб, уже находясь в ШИЗО. Значит, жалобы все-таки пошли!

Судья доверительно так спрашивает:

- Что, Михалев, зеки картошки не наедаются, с голоду пухнут, а полковники, генералы икру жрут, коньяк пьют?

- Да, - говорю. - И жрут, и пьют.

- Вы на этом настаиваете?

- Да.

- Ну, хорошо. Суд удаляется на совещание.

Вот они удалились - лучше бы удавились. Потому что после их приговора удавиться впору было мне. Суть же приговора была такова:

"... За систематический отказ от работы, за клевету, за подстрекательство осужденных к неповиновению заменить Михалеву Николаю Александровичу поселение на лагерь строгого режима".

Вот вам бабушка и Юрьев день! Вот вам и шемякин суд! Ну что? Тут же закрывают меня в зоне. Давление ментов на судейское благодушие сильнее дружеских уз. Я уж думаю, не было ли команды из Сыктывкара от самого Савенкова: покажите, де, зятьку, где раком зимуют. Уж мне ли не знать, как это делается! Тем более, что замполит всей республиканской системы исполнения наказаний, по репутации которого в конечном счете и должны были ударить мои письма, приятельствовал с тестем. И, насколько мне известно, все мое дело они читали вслух на досуге, как занимательный детектив. Вот такой, господа, подтекст.

Итак, меня отправляют этапом из Мозындора на самый край комяцкой земли в зону строгого режима в п. Едва. Жена плачет, еле-еле собирает вещи и уезжает в Сыктывкар животом вперед паровоза.

...И одна у меня родня в этой северной семье - то живое и уже чувствующее существо, которое вынашивает Ирина в своем лоне.

Что ждет его на земле, где смешались племена и народы, языки, сословия, понятия о добре и зле? Что ждет его в этом алчном мире?

И родился мой сын Алексей здоровеньким и крепким, но головенку держал склоненной чуть набок. Готовый маленький зечонок, гуляющий в тесной квадратуре одиночной камеры. Что это? Объясните мне, господа-товарищи ученые, доценты с кандидатами...

9

Меня, как правило, в августе сажают. Это и был август - прощание с солнышком перед зимой.

Хозяин новой зоны п. Едва вызывает:

- Ну, что, Михалев, поиграли с огнем? Мы тебя выпрямим, а потом снова согнем!

Я только головой качаю - что тут говорить.

- Ты, говорят, еще и железнодорожник! Мало-мало техникум кончал? Кинем мы тебя, Михалев, на нижний склад, будешь там путя под кранами метлой мести, раз уж ты путеец!

Что ж, плох тот солдат, который не мечтает стать дезертиром. Беру я хорошую метлу, подгоняю по руке черенок, иду на рельсы. А на нижнем складе, где идет разделка леса, - кранов под тридцать: башенные, мостовые, козловые. Мету я всю эту щепу, весь мусор, чтоб краны могли ходить. Я с утра часа полтора обметаю рельсы, по-своему обеспечиваю фронт работы крановым. Потом бушлатишко кидаю на сухой штабель и - прею на нем до обеда. Курить стал много - есть мало. Наступает обед - пошел пообедал, потом уже этой метлой, как веселком, гребешь к отбою. Книги читаю, время коротаю, на свободу готовлюсь с чистой совестью. И тут кто-то подпалил нижний склад.

...Когда горят тысячи кубов сухого леса - немудрено стать пироманом. Это фантастическое зрелище. Оно околдовывает и примиряет человека с мыслью о мизерности и бренности его пребывания на земле. Торжество жоркого и жаркого огня, где погибает все - от травинки, по которой ползла божья коровка, до огнеупорного металла. Опоры огромных в нашем понимании мостовых кранов извиваются, крутятся в море огня, как живые существа, и металл плавится, подобно воску. Тогда ослабевшее туловище растерянно прогибается и падает в конвульсиях, неслышное в реве стихии.

Охрана, разумеется, вся разбежалась кто в лес, кто по дрова. Зона тоже частично стреканула в индивидуальном порядке, пользуясь предлогом. Так дети играют в салочки. Потому что там особо некуда бегать - лес кругом, а он сам бежит в зону.

Что только ни делали местные огнеборцы, пока уже из Москвы не прислали целый дивизион пожарных с помпой и бомбой. Эти бомбы разорвались и укрыли все кратной пеной. Тем не менее, склад выгорел дотла, это такое дикое зрелище, я такое не мог себе представить, все сгорело.

Далее события развивались так. Тех, кто работал на кранах, на подъездных путях - их всех побросали в камеры на предмет выяснения, кто виноват. И я, "враг познанья и свободы", подпадал под подозрение в числе первых.

- Кто курил?

- Я курил.

- Иди сюда.

Потому что посчитали поджог умышленным, хотя любой знающий человек не исключил бы и версию самовозгорания леса. Да ведь тот же знающий человек мог бы поставить законный вопрос из римского права: кому выгодно? Огонь, как война - все спишет. А дядя-стрелочник, разумеется, виноват. Ну, думаю, влупят мне срок за номером пять и тут уж точно: век воли не видать. Мне больше уже не выйти никогда. Сижу на своих нарах, как на сковородке, под которой вот-вот огонь запалят, да спичку пока найти не могут. "Хозяин" ищет крайнего, но как бы то ни было, а нас промурыжили несколько дней и всех выпустили.

Остается мне два месяца, работы никакой нет.

Досиживаю я их молча и получаю освобождение. Контора пишет мне административный надзор за систематические нарушения, отказы в работе, подстрекательства к бунтам.

Вот так и поиграли с огнем, граждане начальники.

И с жизнью, господа, поиграли.

Глава двадцать вторая. Зеро

1

Ехал я с поселения тем же зэковским поездом. Денег ни копья. На плечах все тот же шелковый плащ, в котором меня посадили. В кармане справка об освобождении под гласный административный надзор, впаянный мне за нехорошее поведение. За окнами - верстовые столбы, как вопросы.

Кто я? Сколько лет прожило мое "я" и что оно такое: партизан?.. капитан Аристов?.. Коля Шмайс?.. Мыкола Конотопский?.. Где я, где моя мама и где моя Украина? И я еще не знаю, что грядет перестройка и свобода предпринимательства, и что в очередной раз мир перевернется, а кто был последним - станет первым, и что лагерные псы будут служить иным хозяевам, которые им не станут даже платить за их поганую службишку. Но уже тогда я твердо знал, что Лагерь неистребим. Он - в генах страны, а не только во всех моих косточках, во всем моем ливере, во всем, что опасно зрело вокруг меня. Он врос в менталитет homo soveticus и его ничем его не изжить.

Тюрьма - внутри каждого из нас, людей лагерной страны...

И эта мысль словно бы примиряла меня с будущим. И этот зековский поезд, стало быть, ничем не отличается от иных, с виду не зековских. Разве что уровнем сервиса. Так сервис я себе обеспечу сам, пока еще силен, пока еще ждут меня на перроне столицы комяцкого края молодая жена Ирина и уже рожденный ею младенчик - сын Алексей.

2

Уже мороз, октябрь, холодно...

И не низко прогнувшееся к неуютной земле небо, и не пушкинское ощущение, что "вреден север для меня", и даже не обыденность долгожданной свободы угнетали... Угнетала ощутимая всей своей мертвящей тяжестью собственная невостребованность. Никчемность.

Вот мы втроем. Я, муж и отец, по идее, должен направиться к жене. А она живет у родителей. А они справедливо не хотят меня видеть. А какие могут быть у тебя, Шмайс, претензии? Спроси себя сегодня, отец дочери на выданье, устраивает тебя четырежды судимый зятек?

Теща не хочет взять нас к себе. Это видно даже стеклянными от дерзости глазами. Прихожу домой, никакой встречи, никакой радости, никакой улыбки, никакого приветствия, никакого сочувствия - никакого снисхождения. Такими женихами, как я, можно мостить дорогу от Сыктывкара до Ёдвы через Вежайку. Ира, как меж двух огней, она не в своей тарелке между нами, чужими взрослыми людьми. Что она может изменить?..

Поэтому я нашел квартиру у одной женщины на краю земной окраины. У нее частный дом... Я пошел к той женщине на окраину, в течение недели прописался, а первую ночь проспал там на диване. Маленький Алешка в деревянной кроватке плачет, орет. И так началась чудовищно непривычная новая жизнь.

В лагере было плохо, в тюрьме было плохо, а здесь не легче. Люди меня не хотят видеть. А надзор - значит, сразу к участковому являйся. Участковый говорит:

- Раньше шести-семи утра никуда не выходи. Позже семи вечера домой не являйся.

- Я же живу в деревянном доме, у меня жена и маленький сын! Нужны дрова, нужен уголь, а их надо оплачивать, стало быть, зарабатывать деньги! Как же мне быть при таких ограничениях свободы?

Участковый рожу корчит:

- Какой базар? Да, живешь ты тут. В рестораны не ходи, в магазины не ходи, а на работу устраивайся.

- Ах, ты, ментяра ты тупорогая! Будь по-твоему.

Как пел Галич: "...Ты меня, бля, сделаешь - я выживу. Вот я тебя, бля, сделаю: ты выживи!"

Я пошел и нашел себе работу в СПНУ -Сыктывкарское пуско-наладочное управление. Пришлось подсуетиться нашли мне начальника участка т. Федюнина В.И., хорошего человека. Взяли меня инженером, а недели через две-три я "хорошо себя проявил": прилично выпили и закусили с начальником.

Видишь, мент поганый? Я уже и старший инженер. Младший инженер получает 120 рублей, а старший - 130, с премиальными 160 рублей, да еще командировки. В сумме это пока нуль.

И оттого, приставлю ли я к этому нулю палочку и возведу ли это число в энную степень, зависело будущее моей семьи и оправдание терпеливой моей Ирины в глазах ее родни.

"Главное - не сесть", - думал я.

Будущее снова казалось мне не лишенным ясных и простых перспектив. Однако можно ли вообще понять абсурд? Абсурд поддается либо безответственному, либо софистическому подходу. "Бог мертв" и " Истины не существует" - вот направляющие колеи, по которой катит к пропасти наш мир. Но нет, господа. Господь вечен - это и есть Истина.

Глава двадцать третья. Сок Гивейи

1

Итак, сегодня 15 января 2001 г. Новое тысячелетие. Миллениум, слово нерусское, немножко непонятное. Работа над книгой будит и будит воспоминания - и несть им числа. И понимаешь всю тщету рассказать все от первого своего до последнего вздоха. И понимаешь, что нет в том нужды. Есть лишь необходимость осмысления роли Провидения в судьбе да еще глупое желание предостеречь мальчишек от повторения простых человеческих ошибок.

Крут и непредсказуемо опасен был мой путь. Сейчас меня окружают десятки таких же, как я, опустошенных погоней за призрачным благоденствием, знакомых. Но я ловлю себя на мысли, что иногда остро, как кислорода моей усталой крови, мне не хватает блестящих моих лагерных собеседников и тех шахматных партий, которые восторгали остроумием комбинаций. Новые товарищи, преуспевающие бизнесмены, как-то не дороги мне. Возможно, это тоска по молодости. Возможно, расплата за ложность устремлений.

Кто-то из молодых и честолюбивых скажет: ты не зря жил, Шмайс - ты нынче преуспеваешь, ты победил. Да речь-то не обо мне. Вы бы спросили тех, кто не выжил на этом пути. Что бы они вам сказали, и что вы сказали бы после этого - вопрос. Но мертвые молчат. И предатели, и герои.

А дорога в бизнес для многих - черная дыра небытия, господа.

И прежде чем перейти в следующей книге, посвященной началу легального бизнеса в России, я расскажу о некоторых моих конвульсивных попытках взять у жизни реванш в конце семидесятых - начале восьмидесятых годов. Когда обстановка внутри страны действительно напоминала застой. Или тишину. Тишина, как известно, бывает перед бурей. Тишина бывает, когда ребенок накакает в штанишки и не знает, что с этим делать.

Или посмотрите на картину "Княжна Тараканова". Стоит она, красавица, в закрытой камере, а в камеру хлещет вода и жизненное пространство непрерывно уменьшается.

Итак, возвращаемся в социалистический Сыктывкар.

2

Еще находясь в лагере и думая о безопасном для себя как четырежды судимого бизнесе, я в который уже раз внимательнейшим образом изучал Уголовный Кодекс Российской Федерации.

Мне подходили занятия частным предпринимательством. Таким, например, как подпольное производство какого-нибудь из многочисленных дефицитных товаров. Квалифицировались эти дела довольно мягко, поскольку не были направлены против государственной или личной собственности. Они не грозили мне рецедивом - ООР. Терпимо.

Там же, на зоне, я выписывал "Реферативный журнал АН СССР" на английском языке и проводил, как нынче принято говорить, мониторинг. И выбрал я для себя перспективу производства лучшей в мире жевательной резинки - чуингама. Простые арифметические подсчеты давали соблазнительные результаты.

Американская жвачка стоила по тем временам чудовищно дорого - пять рублей штука в нарядной упаковке. Доллар тогда приравнивался к семидесяти копейкам. А если перевести на такую неувядаемую внутреннюю валюту России, как водка, то за пять рублей вы могли купить пол-литра хорошей пшеничной водки. Не такой отравы, как нынешняя.

Технология изготовления жвачки не расписывалась в этих ученых журналах, однако компоненты ее перечислялись. Были описаны рецепты на основе переработки хлебопродуктов и клейковине. Были на синтетической основе, как основной поток жвачки из США. Но я ведь хотел, чтоб моя продукция была лучшей в мире, а потому решил творить процесс на основе натурального молочка каучуконосов.

Всем известно, что в России каучуковые деревья не растут. Но ведь где-то делают детские соски, презервативы - изделия № 2 - и некоторые медицинские препараты именно на основе сока дерева гивейя. Где? И я узнал где. В Киеве, например, на заводе резиновых изделий.

И эта информация обнадеживала.

Сама себестоимость продукта представлялась низкой, если учесть, что сырье в России очень недорогое, а рабочих рук на первое время и наших с Ириной бы хватило.

Я заинтересовался этим промыслом глубже и попросил своих, чтоб переслали мне на зону товарные образцы. Получил. И среди всех выбрал канадскую жвачку, на обертке которой были изображены индеец и кленовый лист. Сделать такую с моим полиграфическим опытом гораздо проще, чем железнодорожный билет, согласитесь. Все, заметано. Дело за волей.

3

И вот, работая инженером в Коми, я стал готовить техническую базу для подпольного производства жвачки.

Полетел в Киев, нашел возможность сходить на этот завод резиновых изделий. Увидел в промышленных ваннах этот молочно-белый изжелта экзотический продукт и ...без особых ухищрений купил несколько бидонов сока гивейи. Заводу он обходился примерно в двести рублей - я брал на заводе по пятьдесят, то есть по цене десяти пакетиков жвачки.

Везу экзотическое молочко через весь Киев на таксомоторе и гружусь в московский поезд. В Москве кантую их в самолет - здравствуй, Сыктывкар! Вот он я, проводник западной цивилизации, привез из Бразилии восьмое чудо света - сок гивейи. У меня уже все готово к производству, дорогие сыктывкарцы и сыктывкарчанки: вместо сахара с трудом добытый сорбит - я забочусь о здоровье диабетиков. В это молочко мы с Ириной введем ароматические компоненты - лимон, апельсин, банан. И заполним нишу всеобщего дефицита вкусной, здоровой, лучшей в мире жвачкой. Ее смогут жевать даже беззубые старцы.

Вот только ее еще надо сварить.

4

Стоит зима минус сорок.

Мы не стоим. У нас все пока в плюсе.

Снимаем для подпольного производства домик за рекой Вычегдой в Лесном поселке Заречье. Пока дров наколешь да печь истопишь, ночь ли, день - в большом чане идет процесс варки. Масса получается очень вкусная. Но коричнево-черная, как бразильский негр Пеле. Нетоварного, навозного вида типа гематоген. Как быть? И не знал, и не ведал я тогда, что самая дорогая в мире жвачка именно такого цвета, потому что делается на основе натурального молочка каучуконосов. Такая потом появилась в стране в виде сигарет в сигаретных же пачках. И не знал я какое-то время, что белый цвет получается только при варке в вакуумных установках типа скороварок и в быту.

Ай-яй-яй! У меня уже формочки готовы - специальный заказ. Готова типография для изготовления оберток, новый старый "Фотак", купленный в Киеве, и полиэфирная смола, из которой делается клише оберточных этикеток. Что же делать? Где выход?

Нашли. Стали делать ириски по типу гематогена. Может быть, кто-то из читателей ел эти ириски и подтвердит - вкус их был необычайно нежен.

И к весне 79-го мы готовим большую партию товара, чтобы атаковать Москву, где полно приезжих, верящих в чудеса.

5

Дело пошло. Мы стали поднимать какие-то хорошие деньги. Вся наша московско-киевская бригада, члены которой поосвобождались к этому времени, работает на реализацию жвачки. И промысел этот законом не запрещен. В худшем случае - четыре года за организацию частного предпринимателя статья такая была.

Но, господа, те, кто организовал в 80-м году Московскую Олимпиаду, эту силу, которая смела наш бизнес, как перхоть с лацкана парадного пиджака, они махом восполнили этот дефицит. Со времени проведения Олимпиады и до сего дня прилавки самых завалящих российских магазинов полны жвачкой.

Фиаско. Но не крах.

Глава двадцать четвертая.

Бизнес - пасьянс

1

И снова я беру на работе командировки, болтаюсь в Москву и по Москве изучаю рынок. Был у меня товарищ Коля по кличке Борода. Он предложил:

- Давай "самостроком" вельветовые юбки шить! Видал, как американские юбки с джинсами уходят? Только держи-лови! За счет чего, старик? За счет высокого качества и товарного вида! Что обеспечивает товарный вид? "Лейблы", молнии-зиппера, заклепки и пуговки. Так? Так. Что дает высокое качество? Хороший вельвет. Без хорошего вельвета все эти зиппера - игрушка в руках папуаса.

- Ну? - прошу я продолжить, хотя картина уже прорисовывается. Такие предложения я ловлю верхним чутьем, как хорошая охотничья собака.

- Хороший вельвет фабрикуют из узбекского хлопка в Орехово-Зуеве, в колыбели пролетарской революции, - продолжает он. - Идиоты наши не хотят шить из него сами и закупать технологии, а торгуют мануфактурой на Запад. И они возвращают нам, дуракам, наше же втридорога, вдесятеро! Вот где наша ниша! Если ты займешься, конечно, тиснением "лейблов". А вместе мы организуем пуговки из Тулы, желтую кожу на "Монтану" из Харькова, зиппера "юкка" из Японии...

- Стоп, Борода! - говорю я ему. - Дело-то заманчивое, но с криминальным душком. Как ты будешь добывать вельвет? Рыть подкоп под проходной завода? Как и кто будет шить? Нам ведь не две и не десять юбок нужно? Какова будет их себестоимость?..

Но Борода говорил то, что знал. Он говорил, что заказ на юбки мы раскидаем по обычным ателье, которых в Москве тысячи. Вот наш пошивочный цех - вся Москва и весь Советский Союз. Пошив юбки в ателье стоит пять рублей, брюк - червонец. А "фирменной" фурнитурой и "импортными лейблами" мы их изукрасим сами, как новогодние елки.

Но главное, что он знал: в Орехово-Зуеве все воруют. Самовывозом прут с завода рулоны вельвета из стратегического хлопка, тюки подкладочной бязи... И по дешевке спихивают направо, налево, в основном из-под себя. А правят там - таксисты, которые знают весь подпольный деловой мир. Они за деньги дадут любую справку и выведут на нужных людей.

На месте информация подтвердилась.

Значит, дело перспективное.

2

В бизнес-пасьянс городов-поставщиков, как я это называю, таким образом вошли города Орехово-Зуево - ткань, Тула - пуговицы, Харьков - желтая кожа с фабрики кожгалантерейных изделий, Москва -пошив, Токио - молнии "юкка".

А в городах-потребителях отбою не было. Вся городская Россия с колхозно-городским Кавказом во главе хотела быть чуть-чуть Америкой. И вообще тогда считалось престижным "достать". "Доставший" гражданин мог ощущать некую свою избранность и сопричастность с мировым цивилизованным сообществом.

Люди - дети.

Купили мы на "черном рынке" фирменную юбку, раскурочили ее и сделали лекала. Пошел раскрой. И пошла продукция.

Привожу я юбки молодежного размера в Тбилиси и сразу иду не куда-нибудь, а в центральный универмаг. Там меня уже знают. Раскрываю чемодан - все! Работы у продавцов нет - они становятся покупателями: Сулико - надо, Тамарико - надо, Софико - надо. Ах, Софико не входит в этот размер? А Зураб не входит в брюки? Они трещат, как северная ель на добром лесоповальном морозе! Что ж, расширим ассортимент по габаритности. Успевай только ставить тавро на желтой коже. Ставишь штамп клейма на кусочек этой натуральной, заметьте, кожи и горячим утюгом - хоп!

И мы расширяем ассортимент, как то диктует спрос.

А зачем шить в Москве, думаю я, и таскать по стране? Делаем наборы: ткань, лейблы, фурнитура - и пусть шьют сами. Красные, черные, зеленые и желтые. Продаем на червонец дешевле - именно червонец стоит индпошив.

Этот бизнес приносил четыреста процентов чистой прибыли. Каково ?

Все бы хорошо, но все это - беспардонный и безучетный расход энергии. Все надо достать, ход реализации проконтролировать. Я уже немолод. А помотайся-ка с этими баулами по стране! Поживи на перевалочных квартирах. И не резон забывать, что работаю-то я в Коми АССР инженером по пуску и наладке электросистем и оборудования... И там дела идут неплохо, и там пошли хорошие деньги. Пошли чередой "шабашки". С каждой - до трехсот-пятисот рублей в среднем ежемесячно. Во сколько раз это больше инженерской зарплаты вместе с командировочными! Но об этом - чуть позже.

А пока - чем же кончилось дело с вельветом.

3

Наших поставщиков стали помаленьку сажать .

До нас они крали и крали, не таясь. Это видно было невооруженным глазом: дымят ребята.

Я чувствовал - надо сворачивать коза ностру.

Но однажды с одним своим товарищем из Прибалтики ,Юрой Будрихом, я решил сгонять в Саратов, откуда поступили заявки на наш полуфабрикат. Товарищ этот уже имел заграничный паспорт. Его умоляли покинуть страну, изгоняли из нее за антисоветскую деятельность, за которую он оттянул три срока. А начал с "малолетки". Расклеивал он в школе в Риге националистические листовки, и за это ему приклеили первый срок. И вот уже перед самым выездом в Федеративную Германию он решил немного "наварить копейку".

Мы едем в Орехово-Зуево.

Берем и упаковываем в баулы вельвет. И - в Быково, откуда идет "борт" "в деревню, в глушь, в Саратов". В аэропорту нам эти баулы упаковывают в оберточную бумагу. Все, казалось бы! Прилетишь в пункт назначения и получи своё добришко. Но оказалось, что в Быково особенный режим посадки в самолет. Там нужно с вещами проходить через КПП. И я чувствую, видя эту ментовскую Сциллу с Харибдой, что наша "липа" начинает припахивать баландой.

Тут нюх меня не подвел.

- Что у вас в тюках? - это вопрос.

- Ткань, - отвечаю.

- Вскройте уголок!

Вскрываю.

- Вельвет! Откуда такой дефицит? Вызывайте ОБХСС!

Снимают нас с рейса, вяжут и - в кутузку при аэровокзале. В разные камеры.

Я знаю, что в портфеле моего напарника - газовый пистолет и пачка журналов "Плэйбой". Но не знаю, что пока вызывают под нас "воронок", что в жаркую погоду, когда открыты окна камеры, он выбросил пистолет через решетку на улицу. Там его, естественно, кто-то мигом подобрал и унес на долгую память. В принципе, тогда статьи за газовый пистолет не было. Никто в России тогда не знал, что это за безделушка такая. Но все же зацепка для ментов: зачем да почему у законопослушного гражданина, хоть и с заграничным паспортом, эта байда. А по дороге он успел мне сказать:

- Коля, я уже не советский. Все возьму на себя. Мы с тобой случайно познакомились, и ты помог мне купить ткани. При заводе есть магазин, где торгуют неходовым цветом. Помог и баулы тащить. Ткань я везу в подарок саратовским девушкам...

Веселый был человек. Приехавшие обэхээсники ему:

- Куда же столько ткани?

- Я люблю Саратовский театр Оперы и балета! - говорит этот ловелас. Подарю всей труппе по отрезу и всю труппу перетрахаю!

Ну что ты ему, иностранцу, скажешь.

Они ему:

- "Плэйбой" - порнография!

А он им:

- Нет. Это реклама мод.

Поехали они в Орехово-Зуево. Облом: продавщицы в заводском магазине говорят:

- Да, мол, были два красивых мужчины... Купили не помним уж сколько...