Один современный миф

2. НЛО в сновидениях

НЛО являются людям не только наяву, но и во сне. Сновидения интересуют психолога в первую очередь, так как указывают на направленность бессознательной реакции, вызванной появлением НЛО. Следует помнить, что на основании чисто интеллектуальных операций совершенно невозможно воссоздать более или менее полную картину объекта, отраженного психикой и пережитого. К этим операциям, помимо функций чувства (оценка), ощущения («чувство» реальности) и интуиции (восприятие возможностей), нужно добавить реакцию сферы бессознательного, то есть образ неосознанного ассоциативного контекста. Лишь всеохватывающий взгляд, вбирающий в себя все указанные факторы, способен различить многочисленные психологические оттенки, порожденные объектом, тогда как чисто интеллектуальное постижение объекта может считаться удовлетворительным в лучшем случае наполовину, если не на одну четверть.

В качестве иллюстрации я хотел бы привести два сновидения. О них мне рассказала одна высокообразованная дама, никогда не видевшая НЛО наяву, но испытывавшая интерес к данному феномену, о котором, впрочем, у нее не сложилось определенного мнения. Она не была знакома ни с литературой о НЛО, ни с моими идеями, касающимися этих объектов. Вот ее рассказ:

ПЕРВЫЙ СОН

КОММЕНТАРИЙ К ПЕРВОМУ СНУ

«В небольшом грузовике я еду вниз по Елисейским Полям. Вместе со мной — множество людей. Звучит сигнал воздушной тревоги. Грузовичок останавливается; все пассажиры спрыгивают на землю и прячутся в близлежащих домах, захлопывая за собой двери. Я покидаю грузовик последней и также пытаюсь войти в один из домов, но все его двери прочно заперты; мне не удается повернуть ни одну из блестящих латунных дверных ручек, а Елисейские Поля совершенно пусты. Я прижимаюсь к стене и смотрю на небо; вместо ожидаемых бомбардировщиков я вижу нечто вроде летающей тарелки, то есть металлическое тело в форме капли. Оно медленно летит с севера на восток, и мне кажется, что с этой тарелки за мной наблюдают. В тишине я слышу звуки шагов одинокой женщины, которая спускается по тротуару Елисейских полей на высоких каблуках.

Ощущение от всего этого совершенно жуткое».

ВТОРОЙ СОН

(примерно через месяц после предыдущего)

«Ночью я брожу по улицам какого-то города. В небе появляются предметы, похожие на космические корабли; все прохожие обращаются в бегство. Корабли выглядят как большие стальные сигары. Я не двигаюсь. Один из летательных аппаратов косо пикирует, нацелившись прямо на меня. Я вспоминаю, что профессор Юнг учил: никогда не следует спасаться бегством; поэтому я остаюсь на месте и наблюдаю за приближением аппарата. С близкого расстояния он выглядит как круглый глаз, наполовину синий, наполовину белый.

Больничная палата. Двое моих начальников входят в помещение; их принимает моя сестра, у которой они обеспокоенно справляются о состоянии здоровья пациентки. Сестра отвечает, что один лишь вид летательного аппарата сжег мне все лицо; только теперь я осознаю, что они говорят обо мне и что моя голова полностью перевязана бинтами, которых я, впрочем, не вижу».

Экспозицией и общим фоном этого сна служит картина коллективной паники — как в начале воздушной тревоги. Появляется летающая тарелка в форме капли. В состоянии падения любая жидкость приобретает форму капли, то есть тарелка интерпретируется как падающая с неба жидкость: аналог дождя. В литературе уже встречались описания НЛО необычной каплеобразной формы и проводились аналогии с жидкостью1. Возможно, такая форма отражает ощущение внешней изменчивости, зыбкости, часто упоминаемое в связи с НЛО. Эта «небесная» жидкость должна иметь таинственные свойства; вероятно, представление о ней сходно с алхимической идеей «вечной воды» (aqua permanens), которая алхимиками XVI века именовалась также «небом» и репрезентировала «пятую сущность» (quinta essentia)2. Эта вода — Deus ex machina3 алхимии, «чудесный растворитель», причем слово «раствор» (solutio) в данном случае употребляется и во втором своем значении — как «решение» (задачи). Это не что иное, как сам Меркурий, величайший из магов, который «растворяет и связывает» (solve et coagula), универсальное лекарство, исцеляющее как тело, так и душу (но способное одновременно означать угрозу и опасность); это лекарство, наконец, изливается с неба, подобно «небесной воде» (aqua coelestis).

Алхимики говорят не только о «камне, который не есть камень», но также о «философской» воде, которая не есть вода: это — «меркуриева жидкость», не идентичная простой металлической ртути4, а представляющая собой некий «дух» (pneuma, spiritus), таинственную стихию,

В ставшем классическим сообщении капитана Мантелла говорится о сходстве летающей тарелки со «слезой» и о том, что она вела себя как «жидкость»; см.: Harold Т. Wilkins. Flying Saucers on the Attack, London (без даты; 1954?), p. 90. (прим. автора).

Известный алхимический термин (заимствованный из античной философии), обозначающий истинную, глубинную суть вещей; остальные 4 «сущности» — вода, земля, огонь и воздух.

«Бог из машины» (лат.): развязка вследствие вмешательства высшей силы (в конце античной трагедии божество опускалось на сцену с помощью механического приспособления).

Ртуть традиционно считалась символом Гермеса-Меркурия — главного божества адептов «герметической», то есть тайной, эзотерической науки алхимии.

которая в результате алхимических операций выделяется из обычного минерального вещества. Последнее, таким образом, преобразуется в духовную форму, часто — персонифицируемую (filius hermaphroditus s. Macrocosmi). «Философская вода» — это классическое вещество, трансформирующее химические элементы и само трансформируемое в течение этого процесса; одновременно оно есть дух-искупитель религиозной надежды.

Все эти идеи начали появляться уже в античной литературе, но значительного развития достигли в средневековье, проникнув даже в народные сказки. В одном очень раннем тексте (созданном, вероятно, в I веке н. э.) говорится о духе, скрытом в камне, который был найден на дне Нила: «Погрузите туда руку и извлеките дух (pneuma). Это и есть экстракция ртути (exhydrargyrosis)».

Существует множество свидетельств того, как этот анимистический архетип функционировал на протяжении почти семнадцати веков. С одной стороны, Меркурий (ртуть) — это металл, с другой же стороны — жидкость, к тому же быстро испаряющаяся, то есть легко трансформируемая в «пар», в «дух»; последний, в качестве «духа Меркурия», считался всеисцеляющим средством, спасителем и хранителем мира (servator mundi). Меркурий — «спаситель», «примиряющий врагов»; будучи «пищей бессмертия» (cibus immortalis), он избавляет творение от болезней и порчи, то есть делает для него примерно то же, что Христос — для людей. На языке Отцов Церкви Христос именуется «бьющим родником»; аналогично алхимики называли Меркурия aqua permanens, ros Gideonis («Гедеонова роса»1), vinum ardens («горящее вино»), mare nostrum («наше море»), sanguis («кровь») и т. д.

Существует множество свидетельств (относящихся в особенности к раннему периоду наблюдений за НЛО), что эти объекты появляются неожиданно и столь же неожиданно исчезают. Их можно обнаружить с помощью радара, но они невидимы, а иногда они поддаются визуальному наблюдению, но не регистрируются радаром. Утверждается, что НЛО способны произвольно становиться видимыми или невидимыми; иначе говоря, они состоят из вещества,

1) См.: Книга Судей, 6, 37-40.

которое либо можно видеть, либо нет. В первую очередь приходит на ум аналогия с летучей жидкостью: из невидимого состояния она конденсируется в видимую каплю. Погружаясь в изучение древних текстов, мы все еще трепетно ощущаем чудо исчезновения и повторного появления, которое раскрывалось алхимику через испарение воды или ртути: по Гераклиту именно это и есть происходящий по мановению волшебной палочки Гермеса процесс превращения души, ставшей водой, в невидимую «пневму», и ее нисхождения из эмпирея обратно в видимую форму творения. Драгоценный документ с описанием этого превращения оставил нам Зосим Панополитанский (III век).

Игра воображения, которой человек предается у кипящего котла — находясь при этом в ситуации, соответствующей самым ранним попыткам познания окружающего мира, — также, возможно, оказала влияние на феномен исчезновения и повторного появления НЛО.

Форма капли, неожиданно возникшая в сновидении, подсказала нам сравнение с центральной идеей алхимии, известной не только в Европе, но и в Индии, а также в Китае. Читателю может показаться, что в поисках критериев для сравнения мы зашли слишком далеко. Но если кто-то хочет приблизиться к объяснению такого исключительного явления, как НЛО, он обязан привлечь для этой цели столь же исключительный психологический контекст. Не следует надеяться, что наши известные принципы рационального объяснения могут оказаться соизмеримыми с тем ощущением странности, которое неотъемлемо присуще появлениям НЛО. Психоаналитический подход (во фрейдовском смысле) способен в лучшем случае на то, чтобы на основании предвзятой сексуальной «теории» трансформировать представление о НЛО в соответствующую сексуальную фантазию; например, рассматриваемый нами сон в лучшем случае свелся бы к нисхождению с небес «вытесненной» матки: учитывая то обстоятельство, что женщина, о которой идет речь, была подвержена кошмарам, подобная интерпретация удачно вписалась бы в давнюю концепцию истерии как «миграции матки» (hysteros = «матка») . Но как же тогда быть с пилотами-мужчинами, которые фактически являются авторами слухов? Как бы то ни было, «сексуальный язык» имеет не большее значение,чем любое другое средство символического выражения. По сути дела этот способ объяснения носит такой же рационалистический и одновременно мифологический характер, как и россказни с технической подоплекой о сущности и целях НЛО.

Рассказчица достаточно хорошо знает психологию, чтобы даже во сне сознавать необходимость не поддаваться страху и не пытаться бежать — хотя именно это она предпочла бы сделать. Ее бессознательное создает ситуацию невозможности для нее такого выхода. Таким образом, рассказчица получает возможность наблюдать феномен с близкого расстояния. Оказывается, что он не представляет опасности. Несомненно, беспечные шаги женщины, идущей вниз по Елисейским полям, указывают на существование в мире людей, либо ничего не знающих о явлениях подобного рода, либо не испытывающих никакого страха перед ними.

КОММЕНТАРИЙ КО ВТОРОМУ СНУ

Экспозиция сна начинается с того, что царит темная ночь; обычно именно в этот час люди спят и видят сны. Как и в предыдущем сне, разгорается паника. Появляются многочисленные летающие объекты. Вспомним комментарий к первому сну: там летающая тарелка появилась в единственном числе, тогда как здесь их очень много. Это значит, что первый сон подчеркивает единство «Самости», единство той всеподчиняющей, можно сказать — божественной формы, которая воплощает целостность человека; во втором сне единство распадается на множественность. В мифологическом измерении эта множественность соответствовала бы множественности богов, человекобогов, демонов или душ. На языке герметической философии таинственная сущность, квинтэссенция имеет, конечно, тысячи имен, но по существу она составляет нечто Одно, Единое (что в принципе синонимично понятию «Бог»), и обращается в множественность только в результате определенного дробления, распада (multiplicatio).

Алхимия ощущает и осознает себя как «божественное творение» (opus divinum) — в той мере, в какой она стремится освободить «скованную душу» (anima in compendibus), то есть освободить демиурга, разделенного между созданными им же самим стихиями, вызволить его из заточения и, таким образом, привести душу к ее первоначальному состоянию единства. С точки зрения психологии множественность, в виде которой представлен символ единства, означает расщепление, приводящее к появлению самостоятельных единиц, то есть, иначе говоря, множественность «Самости»: «метафизическое» Начало, Единое Божество распадается на множество «низших богов» (dei inferiores). С точки зрения христианской догмы подобный процесс мог бы показаться глубочайшей ересью, если бы не ясные и точные слова Христа: «Вы как боги», и не менее ясная мысль о том, что люди — это «дети Божьи»: оба утверждения предполагают по меньшей мере потенциальную родственность людей Богу.

В психологическом плане множественность летающих объектов могла бы соответствовать проекции множественности человеческих особей, но выбор символа — изображения в виде округлых тел — показывает, что в данном случае проецируется не просто множественность личностей, а скорее их идеальная психическая целостность, то есть, иначе говоря, не эмпирический человек — такой, каким он знает сам себя, — но его глобальная психическая субстанция, в пределах которой содержимое сознания должно быть дополнено содержимым бессознательного. Благодаря успехам психологии нам известно нечто существенное, касающееся сферы бессознательного; используя это знание, мы пытаемся с помощью гипотетических догадок двигаться дальше. Тем не менее мы все еще очень далеки от возможности составить хоть сколько-нибудь обоснованную концепцию целого — пусть даже гипотетическую. Из великого множества сложностей, с которыми сталкивается психология бессознательного, упомянем только одну — парапсихологические констатации; в настоящее время ими уже нельзя пренебрегать, и более того — их следует принимать во внимание, если мы хотим оценить психические процессы во всей их полноте. Таким образом, уже нет оснований рассматривать бессознательное как нечто, находящееся в каузальной зависимости от сознания, поскольку оно обладает свойствами, которые сознанию чужды. В нем скорее следует видеть независимую величину, находящуюся в постоянном взаимодействии с сознанием.

Множественность летающих тарелок соответствует проекции множественности психических образов целостности; тарелки появляются в небе, ибо представляют собой архетипы, заряженные энергией, но не распознаваемые и не воспринимаемые людьми в своей истинной сущности психических факторов. Это незнание и невосприимчивость обусловлены «отсталостью» современного сознания, вследствие чего отдельный индивидуум не располагает никакими понятиями, никакими мыслительными категориями, которые позволили бы ему охватить сущность «психической целостности». Более того, воспитание, получаемое в наши дни сознанием, заставляет его усматривать в архетипах не формы, неотъемлемо присущие психической субстанции, а данные из-за пределов психической сферы, то есть либо реальные факты, либо факты, существующие в метафизическом пространстве и требующие, чтобы в них верили. Вот почему архетип, случайно заряженный дополнительной энергией в результате действия факторов, присущих данной эпохе или общей психологической ситуации, не может быть прямо интегрирован в сознание. В этих условиях единственной возможностью для архетипа становится косвенное проявление в виде спонтанной проекции. Проецируемый внутренний образ принимает вид реального факта, внешне совершенно независимого от психической субстанции индивида и от ее состава: мандала и ее округлая целостность превращаются в межпланетный летательный аппарат, пилотируемый разумными существами.

Чаще всего НЛО имеют чечевицеобразную форму. Предпочтение, оказываемое этой форме, не должно нас удивлять. Согласно многочисленным историческим свидетельствам целостная человеческая душа во все времена наделялась чем-то вроде космической параллели: душа отдельного человека воспринималась как имеющая «небесное» происхождение, как частица всемирной души — микрокосм, отражающий свойства макрокосма. Лейбницевская теория монад — красноречивый пример, иллюстрирующий сказанное. Макрокосм — это окружающий нас мир звезд; наивному восприятию он представляется шаром. Вот почему это же наивное восприятие приписывает душе аналогичную форму. Небо заполнено скоплениями звезд — галактиками, — которые чаще всего имеют чечевицеобразную форму, такую же, как и НЛО. Таким образом, форма чечевичного зерна, приписываемая НЛО, может рассматриваться как уступка современной астрономической науке: насколько мне известно, ни одна из древних традиций не представляла душу в виде линзы. Возможно, здесь мы имеем дело с примером того, как традиция модифицируется под влиянием современных достижений науки: древние образные представления меняются в связи с новым содержимым, обретаемым сферой сознания. Мы часто наблюдаем, как автомобили и самолеты замещают в сновидениях наших современников животных и сказочных чудовищ прежних времен.

Но возможно и другое: здесь мы имеем дело с проявлением «абсолютного знания» — естественного результата слияния бессознательной психической субстанции и объективных данных об окружающем мире. Подобная возможность подсказана нам некоторыми данными парапсихологии, однако мы задаемся проблемой «абсолютного знания» не только в связи с телепатией или предчувствиями, но и в связи с некоторыми биологическими фактами. К примеру, Портман1 подчеркивает удивительную способность вируса бешенства адаптироваться к анатомии собаки и человека, «знание» осы относительно расположения двигательных нервных узлов гусеницы, предназначенной для кормления ее потомства, свечение рыб и насекомых с коэффициентом полезного действия до 99%, чувство ориентации у почтовых голубей, предчувствие землетрясения у кошек и кур, удивительную степень сотрудничества, достигнутую в некоторых симбиотических отношениях. Известно, что жизненные процессы не могут быть объяснены на основе одного только принципа каузальности; последний необходимо дополнить понятием о «разумном» выборе. Подобная точка зрения позволяет уяснить, почему форма летающих тарелок обнаруживает аналогию с элементами пространственных структур мира (галактик) — пусть даже

1) A. Portmann. Die Bedeutung der Bilder in der lebendigen Energiewandlung. — Eranos-Jahrbuch, Bd. XXI, 1952/53 (прим. автора).

подобная констатация вызовет улыбку у тех, кто руководствуется только разумом.

Во втором сне обычная форма линзы заменена более редкой формой сигары, которая, судя по всему, может быть ассоциируема с формой дирижабля. Если в первом сне фрейдистский психоаналитический подход для объяснения формы капли прибег бы к женскому «символу» — матке, то во втором сне поиск сексуальных аналогий сразу же приводит на ум форму фаллоса. Архаическим, фоновым слоям психики, так же, как и первобытным языкам, свойственно использовать особые репрезентативные, привычные, подсказанные инстинктом формы для выражения того, что является предметом смутных предчувствий и поддается уяснению не в полной мере. Вот почему Фрейд имел определенные основания утверждать, что любые округлые и полые формы обозначают женское начало, а любые продолговатые формы — мужское начало; примеров можно привести множество, вплоть до замочной скважины и ключа или плиток черепицы, одни из которых — вогнутые — кладутся снизу, а другие — выпуклые — сверху (на немецком строительном жаргоне первые называются «монашками», а вторые — «монахами»). Естественный интерес человека к сексуальности и тяга к образным и юмористическим сближениям побуждают придумывать все новые и новые аналогии подобного рода.

Впрочем, сходные механизмы запускаются не только сексуальным влечением, но и такими инстинктами, как голод и жажда. На мифологическом уровне часто можно констатировать наличие сексуальных отношений в среде богов или между богами и людьми; но достаточно часто обнаруживается также, что боги могут быть съедены или выпиты. Этот образный перенос в плоскость еды и питья содержит в себе нечто столь притягательное, что распространяется даже на сексуальную сферу. К примеру, любимой девушке говорят: «я бы тебя съел». Язык полон метафор, выражающих динамику инстинкта посредством образов, заимствованных из сферы другого инстинкта, так что невозможно заключить, что именно служит исходным началом, главным первоисточником: «любовь», «голод», или «воля к власти». По-настоящему важно лишь то, что любая ситуация высвечивает в человеческом существе инстинкт, который наиболее точно ей соответствует; будучи жизненной необходимостью, инстинкт оказывает решающее воздействие на выбор и интерпретацию выражающего его символа.

В рассматриваемом сне обнаруживается несомненная аналогия с фаллосом; в соответствии со значением этого в высшей степени архаического символа отмеченная аналогия придает видению НЛО характер, заставляющий вспомнить понятия «плодородие» и «воспроизводство», а также — в наиболее широком смысле — «введение», «внедрение» (данный смысл содержится и в прозвище Диониса — «Энколпий»1). «Внедрение» бога или «зачатие» богом ощущалось и аллегорически выражалось в виде полового акта. Но было бы грубой ошибкой из-за простой метафоры усматривать в подлинном религиозном переживании не более чем вытесненную сексуальную фантазию. «Внедряющееся тело» часто выражается также в форме меча, копья или стрелы.

Угрожающий вид тарелки не пугает рассказчицу даже в тот момент, когда она замечает, что летательный аппарат избрал ее в качестве мишени. При новой, непосредственной встрече первоначальный шарообразный или чечевицеобразный облик летающих объектов появляется вновь — как круглый глаз. Эта конфигурация соответствует традиционному «глазу Бога», который, будучи «всевидящим» (panskopos), исследует человеческое сердце, безжалостно снимает все покровы с души. В образе «круглого глаза» отражается понимание, интроспективное проникновение, интуитивное знание каждого о действительной целостности его собственного существа.

Глаз оказывается наполовину синим, наполовину белым. Это — цвета неба: прозрачная голубизна и накладывающийся на нее белый цвет облаков. Но и душа в ее целостности, то есть Самость, представляет собой соединение противоположных элементов. Самости не существует без интеграции того, что в человеке является его тенью2; у

Kolpos — греч. «впадина», «морской залив»; Enkolpios — «тот, кто пребывает во впадине».

«Тенью», по Юнгу, называется совокупность сохранившихся в генетической памяти индивида, но вытесненных в сферу бессознательного негативных черт. В рамках психической субстанции индивида «тень» репрезентирует дьявольское начало.

Самости всегда две стороны: светлая и темная. Кстати, именно поэтому дохристианское представление о Боге — в том виде, в каком оно содержится в Ветхом Завете, — бесконечно лучше соответствует эмпирии религиозного переживания, чем «высшее добро» (Summum Bonum) христианского происхождения, базирующееся на зыбкой почве силлогизма о зле как «отсутствии добра» (privatio boni)1. Даже такой благочестивый христианин, как Якоб Бёме2, не смог избежать этого представления (кстати, нашедшего свое красноречивое выражение в его «Сорока вопросах о душе»).

Форма капли, присущая объекту из первого сна и ассоциируемая с жидкостью (разновидностью «воды»), во втором сне сменяется округлой формой; последняя наделена способностью видеть. В соответствии с древними представлениями «видеть» означало также «излучать свет». Таким образом, увиденная во сне округлая форма способна светиться и вдобавок испускать обжигающий жар. Как можно в связи с этим сном не вспомнить о невыносимом сиянии, исходившем от лика Моисея после того, как он увидел Бога?3 Как не помыслить о «вечном огне, близ которого невозможно находиться»? Как не воспроизвести слов Иисуса: «Тот, кто вблизи меня, вблизи огня»?4.

В наши дни человек, переживший опыт подобного рода, побежит скорее не к теологу, а к психиатру. Ко мне часто обращались за консультацией лица, испытывающие опасение, что в их снах или видениях можно усмотреть симп-

Privatio boni — центральный тезис теодицеи (учения об «оправдании Бога») св. Фомы Аквинского (1225 или 1226-1274), восходящий к воззрениям св. Августина (354-430), а через него — к позднеантичной неоплатонической философии. Согласно этому тезису Бог как абсолютное добро не может быть причастен к созданию зла; но не существует и другого, помимо Бога, источника бытия, ответственного за все мировое зло (на чем настаивали разнообразные еретические учения гностического толка, с которыми полемизировали как св. Августин, так и св. Фома). Таким образом, зло не имеет самостоятельного существования; это лишь ущербность добра, допустимая постольку, поскольку она позволяет лучше оттенить добро, и в этих рамках не противоречащая мировой гармонии.

Я. Бёме (Böhme) — немецкий протестантский мистик (1575-1624), занимавшийся проблемой Единого, Высшего существа.

См.: Исход, 34, 35.

Эти слова содержатся в апокрифическом (не вошедшем в канонический Новый Завет) «Евангелии от Фомы» (приведены в переводе М. К. Трофимовой).

томы душевного расстройства или даже первоначальные признаки душевной болезни. На деле, однако, эти сны следует скорее воспринимать как «сны, посланные Богом» (somnia a Deo missa), то есть как истинные, аутентичные религиозные переживания, но явившиеся неподготовленному, невежественному и полному предрассудков сознанию. Современный образ мышления не оставляет большого выбора: все непривычное, небудничное должно рассматриваться как проявление болезни; последняя, самая главная и высшая истина для этого образа мышления — не реальность, а некая абстрактная средняя величина. Всякое ощущение ценности вытеснено ограниченным интеллектом и предубежденным разумом. Поэтому неудивительно, что после встречи с НЛО наша больная обнаружила себя в больнице с обожженным лицом. Эта подробность ее сна выражает дух эпохи и иллюстрирует современную историю.

Второй сон отличается от первого тем, что в нем четко передана внутренняя связь субъекта с летающими объектами — то, чего нет в первом сне. Летательный аппарат избрал рассказчицу в качестве мишени; он направил на нее испытующий взгляд; она чувствует себя пребывающей в поле его зрения и не может избежать встречи лицом к лицу; более того, от этого взгляда исходит излучение магического жара, что идентифицируется с интенсивным внутренним чувством. На языке психологии огонь — это символический эквивалент чрезвычайно сильного чувства, которое в данном случае неожиданно. Несмотря на свой страх (вполне оправданный), рассказчица проявила выдержку и перенесла встречу так, как если бы она не представляла настоящей опасности; но сразу после встречи рассказчице пришлось убедиться в том, что летательный аппарат излучает грозный жар (с подобным мы часто сталкиваемся в литературе о НЛО). Этот жар есть проекция невыявленного чувства — эмоции, усиленной до степени физического эффекта, но так и остающейся неузнанной. Непосредственная встреча с летающим объектом оказывается настолько значимой, что даже выражение лица рассказчицы во сне меняется (вследствие ожогов).

Данный эпизод заставляет вспомнить не только потрясенное лицо Моисея, но и лицо брата Николая из Флюэ1 после того, как ему явилось внушающее ужас видение Бога. Подобные факты свидетельствуют о неизгладимом переживании, следы которого оказываются заметными со стороны: это переживание ощутимо модифицирует поведение личности в целом. С психологической точки зрения, однако, модификация остается всего лишь потенциальной до тех пор, пока она не интегрируется в сознание. Вот почему брат Николай из Флюэ был вынужден предпринять длительные исследования и предаться долгим медитациям, прежде чем в устрашающих образах ему удалось распознать видение Святой Троицы; таким образом, он смог, в полном соответствии с духом своего времени, трансформировать собственный внутренний опыт в психологическое содержимое, интегрированное в сознательную сферу его «Я». Это новое содержимое сыграло существенную роль в зарождении новых интеллектуальных и моральных императивов у того, чьим достоянием оно стало. Очевидно, нашей рассказчице, равно как и всем тем, кто видит летающие объекты наяву или во сне и распространяет слухи о них, предстоит выполнить над собой аналогичную работу.

Символы Божества совпадают с символами Самости; если в душевном опыте, с одной стороны, проявляется живой образ психической целостности, то с другой стороны это выражает идею присутствия Божества. Не утверждая, что эти две сущности метафизически идентичны друг другу, отметим лишь эмпирическое совпадение их образов, порожденных психической субстанцией человека, о чем свидетельствует анализируемый нами сон. Что же касается предположений метафизического порядка, возникающих в связи со сходством образных представлений, то они, как и все трансцендентное, выходят за пределы познавательной способности человека.

Тема изолированного глаза Бога, предлагаемая сферой бессознательного в качестве возможной интерпретации летающих объектов в рассматриваемом сне, уже встречалась

1) Николай из Флюэ — швейцарский отшельник XV в., покинувший мир в возрасте 50 лет и в течение последующих 20 лет монашеской жизни приобретший огромный моральный авторитет. Брату Николаю Швейцарская Конфедерация обязана спасением от раскола, грозившего ей в 1481 г. Считается святым покровителем Швейцарии.

в древнеегипетской мифологии: вспомним Гора, отдавшего глаз ради излечения своего отца Осириса, ослепленного на один глаз Сетом. В христианской иконографии мы также встречаем глаз Бога как автономный элемент.

При исследовании порождений коллективного бессознательного все образы, имеющие безусловно мифологический характер, следует рассматривать в их символическом контексте. Образы коллективного бессознательного составляют язык, врожденный психической субстанции; они выражают собой ее структуру и ни в коем случае не являются приобретением индивидуума (особенно в том, что касается свойственной им предрасположенности к тем или иным проявлениям). Психическая субстанция человека, несмотря на такие специфические способности, как сознание и способность к обучению, остается все-таки природным явлением, во многом сходным с психической субстанцией животных: ее фундамент состоит из врожденных инстинктов, которые изначально складываются в сравнительно четко очерченную, незыблемую до определенных пределов форму (архетипы), детерминирующую, таким образом, специфическую наследственность вида. Преднамеренность, произвольность действий, индивидуальные различия — все это позднейшие завоевания, связанные с эмансипацией сознания, его освобождением от чистой инстинктивности. Когда речь заходит об архетипических формах, любые попытки интерпретации, основанные на персоналистских соображениях, приводят к ошибкам. Напротив, сравнительная история символов оказывается плодотворной не только в научном плане, но и потому, что с практической точки зрения она способствует углубленному пониманию явлений. Использование сравнительной истории символов — я называю это амплифицирующим (усиливающим) методом — приводит к результату, который поначалу кажется не более, чем обратным переводом на первобытный язык. Так бы оно и было, если бы понимание, которого мы хотим достичь, обращаясь к сфере бессознательного, имело односторонне интеллектуальную природу; но на деле нашей целью является глобальное понимание, учитывающее, что помимо своего формального выражения архетип обладает особой выразительностью духовного, божественного порядка, которая активно воздействует на

ценности и чувства. Подобное воздействие может, конечно, оставаться неосознанным в результате его искусственного вытеснения в сферу бессознательного. Хорошо известно, однако, что первейшим следствием вытеснения оказывается невроз: вытесненный аффект тем не менее сохраняется и обнаруживает для своего проявления новые, неадекватные пути и обстоятельства.

Как нам удалось убедиться на основании анализа сна, феномен НЛО затрагивает глубинные слои бессознательного, которые в процессе исторического развития неизменно выражаются в виде нуминозных представлений1. Именно последние наделяют значимостью те явления, загадку которых мы пытаемся выяснить — ведь благодаря нуминозным представлениям мы имеем дело не просто с аккумулированными в глубинах человеческого существа историческими воспоминаниями или с констатациями из области сравнительной психологии, но с актуальными аффективными процессами первостепенной важности.

По соображениям технического порядка воздушное пространство и небесная сфера в наши дни более, чем когда-либо, стали предметом необычайно пристального внимания. Это относится в особенности к летчикам, чье поле зрения заполнено как сложной аппаратурой кабины, так и огромным пространством неба. С одной стороны, сознание летчика сосредоточено на деталях, требующих тщательного наблюдения; с другой же стороны его бессознательное стремится заполнить безмерную пустоту пространства. Но дисциплина и так называемый «здравый смысл» не позволяют ему прислушиваться ко всем внутренним порывам и поползновениям, которые, став объектом осознанного восприятия, могли бы компенсировать пустоту и одиночество полета. Подобная ситуация создает идеальные условия для спонтанного появления психических феноменов; это может подтвердить любой человек, проведший достаточно долгое время в одиночестве, перед лицом тишины и пустоты моря, гор, пустыни или девственного леса. Банальный рационализм и скука выступают преимущественно как следствия перенасыщенных стимулами потребностей, характерных для жизни в городах. Горожанин ищет

1) «Нуминозный» — ассоциируемый с понятием «Божества» (от латинского numen — «бог» /языческий/).

искусственные стимулы, чтобы выйти за пределы банальности; одинокому человеку их искать не приходится — они сами являются к нему.

Опыт, пережитый отшельниками-аскетами, учит нас, что в ситуации биологического бедствия, вызванного самоограничением, компенсаторные психические феномены возникают у них спонтанно, независимо от их желания, то есть без вмешательства сознания; это относится как к нуминозным образам, порождающим позитивные ощущения, так и к видениям и галлюцинациям, которые могут восприниматься негативно. В первом случае образы исходят из той области бессознательного, которой субъект приписывает духовный потенциал. Во втором случае источником образов является пресытивший субъекта мир — хорошо известный ему мир инстинктов, где обильно накрытые столы и полные кубки служат утолению голода и жажды, прекрасные и обольстительные существа в сладострастных видениях предлагают себя для удовлетворения вытесненных сексуальных желаний, картины богатства и земного могущества заслоняют действительные бедность и убожество, а голоса, шумы и музыка стремятся оживить невыносимую немоту полного одиночества. Если во втором случае проекции фантазий легко удается интерпретировать как образы, порожденные вытесненными желаниями, то с «позитивными» видениями дело обстоит иначе: их появление нельзя приписать вытесненным желаниям. Напротив, они соответствуют вполне осознанному желанию, которое как раз поэтому не может быть источником проекции: ведь психическое содержимое обнаруживает себя в форме проекции только в том случае, когда его принадлежность «Я» остается неизвестной сознанию. Поэтому от гипотезы о вытесненном желании приходится отказаться.

Отшельник ищет духовного переживания, жертвуя ради этой цели своим физическим существом. Легко понять, что растоптанный мир его инстинктов реагирует порождением целого ряда нежелательных проекций. Но его духовный мир, со своей стороны, отвечает проекциями позитивной природы, что с точки зрения нашего сциентистского рационализма кажется неожиданным и вызывает удивление. На деле в подобной ситуации духовная сфера не испытывает никаких лишений и потерь; напротив, ей субъект отдает всю свою преданность, все свое внимание, посвящает ей молитвы, медитации и другие духовные упражнения. Таким образом, духовная сфера индивидуума — если придерживаться гипотезы компенсаторного желания — не должна испытывать никакой потребности в компенсации. Конечно, ее односторонний характер, приводящий к истощению тела, провоцирует бурную компенсаторную реакцию мира инстинктов; тем не менее спонтанное появление позитивных проекций, то есть нуминозных образов, соответствующих стремлениям субъекта, воспринимается как благодать, как божественное откровение, что, кстати сказать, подтверждается содержимым видений. Психологически видения воздействуют вроде бы так же, как и неудовлетворенные инстинкты — даже несмотря на очевидные старания стремящегося к святости отшельника сделать все, что в его силах, для поддержания и развития собственной духовной жизни. Он прилагает все возможные усилия, дабы не допустить в себе принижения духовного существа, и поэтому, в сущности, совершенно не должен нуждаться в компенсации.

Оставаясь перед лицом подобной загадки на почве столь успешно проверенной на практике теории компенсаций, мы неизбежно приходим к следующему предположению: духовная ситуация отшельника — это состояние скудости и неудовлетворенности, настоятельно требующее соответствующей компенсации; внешние проявления, если даже они противоречат сказанному, ничего по существу не меняют. Можно было бы сказать так: если физический голод утоляется — хотя бы в фигуральном смысле — видением обильного пиршества, то голод души заглушается зрелищем нуминозных образов. Но все равно сама причина возникновения этого голода души остается неразъясненной. Отшельник готов пожертвовать своей жизнью ради обладания «сверхвещественным хлебом» (panis supersubstantialis) — единственным средством, способным утолить его голод. Но для этого в его распоряжении есть вера, учение, благодать и другие средства Церкви. Чего же ему еще недостает? Ведь на самом деле ни вера, ни учение, ни благодать не способны удовлетворить его ненасытное желание.

Единственное, чего отшельник жаждет — это действительное событие, непосредственный опыт духовной реальности, в какой бы форме он ни проявился. Его не слишком занимает, будет ли эта форма конкретной или символической; он предвкушает не физическую осязаемость земной вещи, а возвышенную неосязаемость духовного видения. Этот интенсивно предвкушаемый непосредственный опыт сам по себе является компенсацией пустоты и бесплодности традиционных ритуалов и форм. И вот перед глазами отшельника действительно возникает нуминозный образ — образ, не сотворенный им самим и столь же «реальный» (поскольку «воздействующий»), сколь и иллюзорные видения, вызванные подавленными инстинктами. Но если порождения ущербного мира чувств казались ему нежелательными и неприятными, то это нуминозное содержимое благодаря своей спонтанности и реальности воспринимается как нечто желанное. Пока нуминозные элементы так или иначе сохраняют традиционные формы, отшельник не испытывает беспокойства. Но когда, благодаря необычным или шокирующим моментам, они начинают обнаруживать свою архаическую природу, возникают вопросы и болезненные сомнения. Отшельник спрашивает себя: быть может, эти дорогие его сердцу образы так же иллюзорны, как и миражи, порожденные его чувственным существом? Откровение, показавшееся поначалу божественным, может обрести черты «дьявольского обмана» (diabolica fraus) и быть им проклято. В чем же состоит отличие одного от другого? Единственный возможный критерий — традиция, а не соответствие реальности (как в случае с пищей, которая может быть иллюзорной или настоящей). Видение и его нуминозное содержимое относятся к области психического: здесь духу отвечает другой дух, тогда как при соблюдении поста потребность в еде порождает отклик в виде галлюцинации, а не в виде настоящей еды. Выражаясь фигурально, дух «расплачивается по счету» полновесной и звонкой монетой, тогда как в случае пищевого миража мы имеем дело с необеспеченным чеком. Вот почему первый случай приносит удовлетворение, тогда как второй — нет.

И тем не менее в обоих случаях структура феномена одна и та же: для утоления телесного голода человеческое существо нуждается в земной пище, а для утоления голода души — в нуминозном содержимом, которое по природе своей архетипично и которое всегда представляет собой настоящее откровение. Христианская символика, подобно всем иным религиозным представлениям, основывается на архетипических началах, происхождением своим уходящих в доисторические времена. Символика изначально развивается из целостности и в силу этого обстоятельства включает в себя все возможные инстинкты и интересы человека; именно отсюда и проистекает нуминозность архетипа. Вот почему в сравнительной истории религий мы постоянно сталкиваемся с религиозными и духовными аспектами, составляющими единое целое с проявлениями сексуальности, голода, инстинкта борьбы и власти и т.п. Вот почему неиссякаемым источником религиозной символики в любую историческую эпоху является тот инстинкт, который именно в данную эпоху особенно актуален и причиняет людям наиболее серьезные заботы. Существуют сообщества, для которых голод важнее сексуальности, и наоборот. Так, наша цивилизация обуздывает нас не столько пищевыми запретами, сколько сексуальными ограничениями. Даже в современном обществе сексуальность играет роль оскорбленного божества, способного предъявлять свои требования косвенным образом в самых неожиданных областях; в области психологической науки это выражается в виде догматической претензии свести дух к вытесненной сексуальности.

Тем не менее частичная интерпретация символики под углом зрения сексуальности должна быть воспринята всерьез. Если бы стремление к духовным целям не представляло собой настоящего, независимого инстинкта, если бы оно являлось не более чем следствием определенного социального развития, объяснение с привлечением сексуальных категорий следовало бы признать наиболее правдоподобным и естественно напрашивающимся на ум. Но если даже жажде единства и целостности придается значение подлинного инстинкта и в основу объяснения кладется именно данный принцип, все равно остается фактом наличие прочной связи между сексуальным инстинктом и стремлением человеческого существа к целостности. Отвлекаясь от интересов и забот религиозного порядка, можно утверждать, что именно сексуальность представляет для современного человека наиболее явный и личностный вызов. Конечно, вполне можно предположить, что подобную роль играет и инстинкт власти, способный доминировать над личностью в еще большей мере, нежели сексуальность: темперамент и личная предрасположенность определяют, какой из этих двух инстинктов окажется сильнее в каждом отдельном случае.

Ясно, однако, следующее: важнейший из фундаментальных инстинктов человека, а именно религиозный инстинкт, заставляющий человеческое существо стремиться к достижению собственной целостности, играет в коллективном сознании нашей эпохи наименее заметную, наименее явную роль. С исторической точки зрения данное обстоятельство может быть объяснено тем, что религиозный инстинкт освобождается от контаминации сексуальностью и инстинктом власти с огромным трудом и с постоянными «отступлениями». Сексуальность и инстинкт власти всегда могут апеллировать к повседневной действительности, подтверждающей их значимость своими самыми обычными проявлениями, тогда как инстинкт целостности требует сознания, находящегося на высоком уровне дифференцированности, а также таких достоинств, как благоразумие, рассудительность, способность к рефлексии, чувство ответственности и др. Поэтому инстинкт целостности мало воздействует на человека со слаборазвитым сознанием, безвольно поддающегося импульсам земной природы, целиком погруженного в хорошо знакомый ему мир, цепляющегося за обычную повседневность и за конкретные чувственные ощущения, в которые он верит, приписывая им всеобщую значимость; кажется, что жизнь такого человека проходит под девизом: «Думать — это тяжелое и неприятное усилие; поэтому пусть судит стадо». Вот почему большинству достаточно судить о мире, пробираясь по нему вслепую.

Ординарный человек испытывает большое облегчение, когда нечто, кажущееся сложным, необычным, непонятным, способным создавать дополнительные жизненные трудности и проблемы, удается свести к чему-то банальному, обычному, понятному; облегчение оказывается вдвойне приятным, если обнаружившееся решение представляется на удивление, до смешного простым. Всегда есть возможность в качестве наиболее естественного и ясного объяснения привлечь сексуальность или волю к власти — категории универсальные, присутствующие всегда и везде. Редукция, сведение всего многообразия явлений к этим двум фундаментальным доминирующим инстинктам доставляет рационалистически и материалистически настроенному разуму удовлетворение, которого нельзя недооценивать (впрочем, обычно оно и не скрывается): ведь при этом сложные, полные интеллектуальных и нравственных опасностей проблемы решаются с виду просто и окончательно. Кроме того, возникает приятное чувство полезности проведенной работы, благодаря которой личность получает ясное представление о навязанных ей моральных и социальных ограничениях и, почувствовав их ненужность, освобождается от них. Любой, сумевший по-новому, на рациональной основе, объяснить непонятные явления жизни, может вслед за рационалистами XVIII в. рассчитывать на лавры благодетеля человечества.

Но при более внимательном взгляде на вещи все выглядит иначе. Избавляя человека от, казалось бы, трудного и безвыходного положения, сексуальность ставит его перед худшей дилеммой: рассудочное вытеснение, подавление инстинкта или цинизм, опустошающий душу. Аналогично обстоит дело и с инстинктом власти, который вначале ведет к идеализму социалистического толка, а затем очень скоро скатывается к коммунизму, превращающему полмира в государственную тюрьму. Так или иначе, в результате неумолимого давления со стороны сексуальности или инстинкта власти, главная цель личности, стремящейся к достижению своей целостности (то есть, иначе говоря, к освобождению), обращается в собственную противоположность. Образуется порочный круг: важная жизненная задача остается невыполненной, а предназначенная для нее энергия уходит на то, чтобы подпитывать притязания двух других инстинктов, которые всегда, во все времена почти патологическим образом сдерживали высшее развитие человека. Стремление индивида к целостности, приводящее к результатам, противоположным изначальной задаче, играет большую роль в возникновении характерных для нашего времени неврозов; можно сказать, что именно подобная инверсия в первую очередь ответственна за разрыв, который наблюдается между человеком и миром. Чаще всего человек не хочет видеть, не желает воспринимать собственную тень, и поэтому его правая рука уже не знает, что делает левая.

Правильно оценивая и воспринимая данные подобного рода, Католическая Церковь — несмотря на то, что сексуальные грехи она относит к числу легких, — преследует сексуальность повсюду с огромным упорством, как если бы та была ее самым страшным врагом. Таким образом, Церковь обостряет всеобщее внимание к сексуальной сфере, пагубное для слабых духом, но одновременно способствует развитию рефлексии и расширению сферы воздействия сознания у более сильных натур. Показная пышность католической церкви, столь активно критикуемая протестантским миром, имеет своей очевидной целью дать естественному инстинкту власти в наглядной форме почувствовать истинную власть и мощь духа. Такая подчеркнутая демонстративность бесконечно более эффективна, чем любой логический аргумент — ведь логическим аргументам никто не хочет следовать. В нашем обществе едва ли один человек из тысячи способен воспринять доводы разума; остальные поддаются лишь той силе внушения, которая исходит от наглядных представлений.

Вернемся вновь к проблеме сексуальной интерпретации. Если мы зададимся вопросом о психологической структуре религиозного опыта1 — то есть опыта, приводящего к целостности, исцеляющего, спасительного, всеобъемлющего, — мы придем к следующей простой формуле, определяющей эту структуру: в религиозном переживании человек оказывается лицом к лицу с некоей психологически превосходящей его «инакостью». Образ этого могущества может быть описан только тем, кто сам пережил религиозный опыт; любые логические и физические доводы здесь не действуют. В конечном счете — и это очень важно — образ является человеку, только будучи облаченным в форму, свойственную психической субстанции. Впрочем, было бы преувеличением считать этот образ чисто духовным: опыт показывает, что возникающие видения могут — в зависимости от наклонностей психики — облачаться в сексуаль-

1) См.: С. G. Jung. Psychology and Religion. — New Haven, Yale University Press, 1938.

ную форму или в форму какого-либо иного вырожденного импульса, который ни в коем случае не может быть квалифицирован как духовный. Лишь высший, торжествующий религиозный опыт — независимо от того, какую форму он избирает для своего проявления, — способен высветить в человеческом существе его целостность и побудить его действовать, исходя из этой целостности. Невозможно доказать, что такие вещи происходят или должны происходить, как нельзя доказать и то, что по своей природе они выходят за рамки психического1: сторонний наблюдатель строит свое представление о нем лишь на основании свидетельств и признаний тех, кто его непосредственно пережил.

В нашу эпоху грубого пренебрежения к душе (что характеризует глубоко материалистический, статистический образ мышления современного человека) только что высказанная мысль может быть воспринята как критика религиозного опыта и даже как его осуждение. Ничего подобного мы не имели в виду. Мы лишь утверждаем, что рассудок среднего современного человека обычно ищет убежища либо в безверии, либо в наивной и примитивной доверчивости — как будто эти крайности способны помочь его истощенному разуму обойти загадки собственной души, являющейся для него не более, чем неосязаемым туманом.

Современная мысль держится на альтернативе: либо веские, контролируемые факты, либо иллюзии, созданные «вытесненной» сексуальностью или стремлением к компенсации неполноценности. В дополнение и в противопоставление этой ложной альтернативе я предлагаю признать за душой собственную, присущую ей реальность, и собственное измерение. Ведь несмотря на прогресс химии мы все еще очень далеки от биохимического объяснения явлений сознания; более того, законы химии не охватывают даже селективных процессов, лежащих в основе усвоения пищи, не говоря уже о процессах саморегуляции и самосохранения организмов. Независимо от того, какова именно конституция и реальность души, она совпадает с реальностью жизни и даже выказывает определенную связь с законами,

1) Нельзя доказать также, что они «только» психические (прим. автора).

которым подчинены формы неорганического мира. Кроме того, душа отмечена свойством, которое обычно воспринимается как ложное, а именно — свойством релятивизации пространства и времени, в суть которого пытается проникнуть парапсихология.

После открытия эмпирического бессознательного1 психическая субстанция, вместе со всем происходящим в ней, получила права гражданства среди природных данностей. Ее больше не считают плодом произвольных мнений, а ее проявления — капризами беспочвенного сознания. Благодаря открытию бессознательного мы теперь знаем, что неустойчивое, калейдоскопически подвижное сознание покоится на «статичном»2 и, во всяком случае, в высшей степени консервативном фундаменте инстинкта и его специфических образных форм — архетипов. Мир психических глубин проявляет себя как партнер или противник сознания, которое ввиду своей мобильности, гибкости, способности воспринимать новое содержание (то есть способности к обучению) часто подвергается опасности утратить свои корни3. Эта опасность испокон веков заставляла людей совершать обряды, гарантирующие «сотрудничество» со стороны бессознательного. Люди первобытного мира стараются предотвратить неприятности, которыми чревато недостаточное внимание к богам, духам, судьбе, магическим свойствам места и времени; они принимают как должное тот факт, что воля человека есть не более, чем частичка глобальной ситуации. Образ действий первобытного, природного человека характеризуется цельностью, от которой цивилизованный человек стремится избавиться как от

Несомненная заслуга этого открытия принадлежит Юнгу. С особой полнотой бессознательное, как автономная природная данность, рассмотрено в фундаментальном труде: С. G. Jung. Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewußten. — Zürich, Rascher, 1933.

Прилагательное «статистический», использованное в оригинальном немецком издании, по всей видимости, возникло в результате опечатки: statistisch вместо statisch.

Я прошу моего читателя впредь отвергать любые попытки сводить проблему психических глубин к «метафизике». Подобное мнение — грубая ошибка, часто допускаемая даже специалистами. В мире глубин речь идет не о «метафизике» а об инстинктах, воздействующих не только на внешнее поведение, но и на психическую структуру; психическая субстанция — не произвольная выдумка, а биологическая данность, подчиняющаяся законам жизни (прим. автора).

ненужного бремени: ему кажется, что без нее можно обойтись.

Этот феномен очень важен: в нем выражается уровень дифференциации сознания, дающий, с одной стороны, повод для положительной оценки, но одновременно влекущий не менее серьезный отрицательный результат в виде распада изначальной целостности на автономные функции, которые вступают между собой в конкурентные отношения и даже в борьбу. Дифференциация сознания в соответствии с инстинктами оказывается неизбежной; но наряду с этим достижением неизбежными оказываются также отрицательные последствия расщепления изначальной целостности. В настоящее время утрата целостности ощущается все более и более остро и глубоко. Напомним хотя бы о «дионисийском прорыве», описанном Ницше1, и о той тенденции в немецкой философии, наиболее ярким выражением которой явилась книга Клагеса «Дух как противник души»2. В результате расщепления, дробления целостности различные функции сознания подвергаются растущей дифференциации, вплоть до того, что некоторые из них полностью освобождаются из-под контроля со стороны других функций и достигают своего рода автономности; в их замкнутый «мир» все остальные психические функции и элементы допускаются лишь постольку, поскольку они подчиняются диктату доминирующей функции. В результате этого процесса сознание выходит из состояния равновесия: например, в условиях, когда доминирует интеллект, продиктованные чувством суждения вынуждены отступать в тень, и наоборот. Когда торжествует ощущение реальности, побежденной оказывается интуиция, меньше всего

Имеется в виду противопоставление аполлонического и дионисийского начал, введенное Ницше в книге «Рождение трагедии из духа музыки» и относящееся к античному искусству; первое из этих начал характеризует искусство пластических образов, тогда как второе — музыку. Эти разъединенные художественные миры Ницше символически представляет как мир сновидения (аполлонический) и мир опьянения (дионисийский). В дионисийских мистериях он усматривает пробуждение символических сил (сил музыки) от аполлонического сна.

Людвиг Клагес (1872-1956) — немецкий психолог и философ «неоромантического» направления, один из основателей научной графологии.

обращающая внимание на конкретные, даже очевидные данности; и наоборот, когда доминирует интуиция, субъект живет по ту сторону реальности, в гипотетическом мире недоказуемых возможностей. Подобная эволюция психической субстанции, конечно, способствует полезной специализации, но одновременно она приводит к достойной сожаления односторонности.

Именно наша односторонность заставляет нас видеть вещи только под одним углом, только с одной точки зрения, и сводить все их разнообразие к одному-единственному принципу. В области психологии эта тенденция мышления неизбежно чревата однобокими интерпретациями. Например, экстравертно настроенный человек будет отстаивать такое представление о психической субстанции, согласно которому она целиком проистекает из окружающих воздействий; напротив, интроверт попытается свести психическую субстанцию к наследственным психофизическим склонностям и к обусловленным этими склонностями интеллектуальным и аффективным факторам1. Обе точки зрения объясняют психику механистически. Если кто-либо попытается воздать должное обеим противопоставленным концепциям, его непременно обвинят в обскурантизме; и все-таки нужно учитывать обе эти точки зрения, даже если это приведет к целой серии парадоксов.

Вот почему во имя избежания излишней множественности объяснительных принципов принято отдавать предпочтение тому или иному из легко выявляемых фундаментальных инстинктов, в ущерб всем остальным. Ницше в качестве основы берет силу и стремление к завоеваниям, тогда как Фрейд — удовольствие и неспособность его достичь. Ницше признает бессознательное в качестве достаточно важного фактора; для теории Фрейда оно становится непременным условием, однако он не преодолевает представления о нем как о чем-то в сущности второстепенном, возникшем «всего лишь» в результате вытеснения. Что

1) Термины «экстраверт» и «интроверт», обозначающие, в наиболее общем плане, два типа отношения человека к окружающему миру, были введены Юнгом в его широко известной работе: С. G. Jung. Psychologische Typen. — Zürich, Rascher, 1921.

касается Адлера1, то для него все ограничивается субъективной психологией «престижа»; бессознательное как фундаментальный, а при известных условиях — и решающий элемент, вообще исчезает из поля его зрения. Та же судьба постигла бессознательное в рамках фрейдовского «психоанализа» в том виде, в каком его практиковали психоаналитики последующих поколений.

Многообещающее начало фрейдовской психологии бессознательного остановилось на одном-единственном архетипе — «Эдиповом комплексе»2; оно не нашло развития и в работах его ближайших учеников. Будучи связанным с инцестом (кровосмешением), «Эдипов комплекс» достаточно убедительно объясняется на основании сексуального инстинкта, так что при отсутствии потребности в более серьезном философском обосновании такое объяснение можно счесть удовлетворительным. То же относится к излюбленной Адлером воле субъекта к власти. Как Фрейд, так и Адлер добровольно замкнулись в рамках собственных односторонних, «инстинктивных» предположений, не допускающих никакой возможности признания правоты другой стороны и вследствие этого неизбежно приводящих к тупику фрагментарных объяснений.

Все сказанное не отменяет того обстоятельства, что в своих ранних работах Фрейд наметил подходы, способные привести к феноменологии психической деятельности и воссоздать ее историю. Благодаря этому могла бы возникнуть более или менее целостная картина психической субстанции — ведь проявления последней не ограничиваются чисто субъективной сферой, свойственной только данной личности, но охватывают коллективные психические явления, о существовании которых Фрейду было известно по крайней мере в принципе: об этом свидетельствует фрейдовское понятие «Сверх-Я». Но его теория и его метод

Альфред Адлер (1870-1937) — австрийский психиатр и психолог, один из ближайших учеников и сподвижников Фрейда, также, подобно Юнгу, порвавший со своим учителем из-за несогласия с «сексуальной теорией» последнего.

Суть «Эдипова комплекса», по Фрейду, состоит в сексуальном влечении мальчика к матери и агрессивном отношении к отцу как к сопернику. Вытесняемый по мере взросления организма в сферу бессознательного, «Эдипов комплекс» становится основой «Сверх-Я» — вместилища моральных ценностей субъекта.

слишком долгое время были достоянием врача, вынужденного по роду деятельности заниматься индивидами, чьи неотложные личные проблемы интересовали его в первую очередь.

Поначалу Фрейд совершенно не имел возможности задаваться вопросом о глубинных основах собственной теории и размышлять над неизбежно возникающими при этом проблемами исторического порядка. Его естественнонаучная подготовка, равно как и его практическая деятельность, принесли мало пользы, когда он пытался разобраться в общих предварительных условиях любого психологического знания. Вот почему он совершенно пренебрег сравнительной психологией (впрочем, полной сложных и неясных моментов) и с ходу занялся такой зыбкой, основанной на предположениях областью, как первобытная история психической субстанции человека. Покинув твердую почву, он обошел своим вниманием этнологию и историю, и почти непосредственно перенес знания, приобретенные в процессе лечения современных невротических больных, в обширную сферу первобытной психологии. Фрейд не вполне отдавал себе отчет в том, что под другими широтами, в других условиях могут господствовать другие ценности и действовать другие психические доминанты.

Фрейдовская школа осталась верна эдиповской теме, то есть архетипу инцеста — чисто сексуалистской концепции, не учитывающей, что «Эдипов комплекс» свойствен только мужчинам, что сексуальность — не единственная возможная доминанта психической деятельности, и что инцест, будучи неразрывно связан с религиозным инстинктом, может представлять собой не столько причину его возникновения, сколько способ его выражения. По данному вопросу я могу указать свою работу «Метаморфозы души и ее символы», которая, впрочем, для многих остается книгой за семью печатями. Сам Фрейд, открывший «Эдипов комплекс», не последовал за мной в направлении, начало которому было положено им самим, и не оказался готов признать правоту моей точки зрения. Его «психоаналитическая» школа так и осталась в плену сексуальной теории.

Безусловно — и это следует подчеркнуть — сексуальная гипотеза обладает большой убедительностью, поскольку она затрагивает один из важнейших инстинктов. То же

относится и к гипотезе о воле к власти, апеллирующей не только к импульсам отдельных личностей, но и к политическим и социальным устремлениям. И все же напрасно было бы искать в современной науке попытки сопоставить или примирить эти две фундаментальные, но противоречащие друг другу точки зрения. Впрочем, как представляется, существует лишь одна возможность разрешения противоречий; это — признание понятия «Самость», благодаря своей особой природе охватывающего как личность, так и общество. Опыт показывает, что архетипы обладают свойством трансгрессивности («переходности»), то есть способностью в некоторых случаях проявлять себя так, как если бы они принадлежали в равной мере и обществу, и личности. Вот почему они нуминозны и заразительны (то есть легко переходят от одного индивидуума или группы индивидуумов к другому индивидууму или группе). Способностью волновать обладает лишь тот, кто сам взволнован до глубины души. В некоторых далеко не редких случаях именно трансгрессивность определяет полные смысла совпадения, то есть синхронные, не имеющие общей причины феномены; об этом свидетельствуют исследования Райна в области экстрасенсорного восприятия1.

Инстинкты — составная часть живой целостности. Они интегрированы в эту целостность и подчинены ей. Их освобождение и превращение в автономные сущности приводит к хаосу и нигилизму, так как при этом единство и целостность личности разрушаются, а в итоге разрушается и сама личность. Высшая задача психотерапии заключается как раз в том, чтобы сохранить, а в случае нужды восстановить единство и целостность личности. Не следует полагать, что целью воспитания является подготовка рационалистов, материалистов, «техников», короче говоря — лиц, которые, не осознавая своих корней, обречены на метания в современном обществе, внося таким образом свой вклад в раскол и расщепление социального организма. Одновременно никакая психотерапия не может претендовать на достижение удовлетворительных результатов, ограничи-

1) Дж. Б. Райн (Rhine) — американский психолог, основоположник экспериментальной науки о сверхчувственном восприятии, автор фундаментальных трудов по парапсихологии: Extra-Sensory Perception, 1934; New Frontiers of the Mind, 1937.

вая свое поле деятельности тем или иным изолированным, отдельным аспектом. Но тенденция к ограничениям, характерная для нашей современной цивилизации (интенсивность которой исчерпывает силы даже самых стойких людей), влечет за собой крайне серьезную опасность утраты инстинктов. Проявления любого инстинкта должны исследоваться и фиксироваться с большой тщательностью, поскольку они составляют часть целостного образа человеческого существа; следует четко уяснить себе, что они необходимы для сохранения равновесия.

Таким образом, сексуальный аспект НЛО по праву должен привлечь наше внимание, ибо благодаря ему становится ясно, что в структуре явления определенная роль принадлежит мощному сексуальному инстинкту. По-видимому не случайно в одном из снов обнаруживается женский, а в другом — мужской символ (чечевица и сигара): появление символа одного из полов на вполне «законных» основаниях может быть дополнено появлением символа противоположного пола.

Итак, видение, явившееся во сне, представляет собой символ, который не просто черпает свои элементы из наделенных репрезентативной силой архетипических форм, но и добавляет к ним элементы инстинктивной природы. Совокупность тех и других позволяет ему с полным основанием претендовать на «реальность»: символ перестает быть только «историческим» и становится актуальным и динамичным. Итак, символ обращается не только к сознательному техническому воображению человека или к его философским спекуляциям; он также поражает его «нутро», глубины его «животного» существа. Именно поэтому истинный символ столь желанен: он охватывает и выражает всего, или почти всего, человека. Даже если интерпретация, ограниченная сексуальной точкой зрения, кажется неполной и огрубленной (как в разбираемом случае), ее все равно нельзя отбрасывать или недооценивать; напротив, мы должны отвести ей подобающее место.

Инстинкт власти также не теряет своих прав ни в одном из двух анализируемых снов. Рассказчице предоставлена привилегия находиться в уникальной ситуации — наблюдать событие с близкого расстояния; она оказывается избранным существом, чье лицо обжигает божественный

огонь. Но обе точки зрения — как сексуальная, так и основанная на воле к власти — в той мере, в какой они претендуют на свою исключительность, неизбежно изгоняют из поля зрения символический смысл обоих снов и сосредоточиваются не на самом субъекте, а только на инстинктивном проявлении. В очередной раз демонстрируется ничтожество личности по сравнению со всемогуществом инстинкта. Конечно, для любого, кому не удавалось наблюдать хрупкость человеческого существа перед лицом импульсивной брутальности инстинкта, подобная констатация явилась бы впечатляющей новостью. Но наша рассказчица — отнюдь не наивное существо с ограниченным кругом представлений, и поэтому сводить весь смысл ее снов только к инстинктивной стороне было бы совершенно неправомерно. Как раз наоборот, она относится к числу современных людей, хорошо понимающих и чувствующих значение устранения личности; обусловленное этим устранением парализующее чувство никчемности и потерянности компенсируется сном, в котором рассказчица, единственная из всего своего окружения, противостоит панике и способна уяснить ее причину. Именно на нее направляет свое внимание внеземной объект; именно ее он отмечает своим пылающим знаком, давая ей тем самым возможность ощутить свою силу. Таким образом, она оказывается единственной «избранницей». Естественно, подобная акция бессознательного имеет полезный смысл только для того индивидуума, который вследствие неполноценного характера своей жизни рискует погрязнуть в чисто функциональном существовании.

Приведенный случай — образец проявления страха и неуверенности, столь характерных для нашей эпохи. В то же время он служит примером компенсации, проистекающей из бессознательного.

ТРЕТИЙ СОН

Третий сон представляет собой часть более обширного контекста. Он был зафиксирован примерно в 1952 г. у пациентки сорока двух лет, никогда ничего не слышавшей ни о НЛО, ни о чем-либо подобном.

Рассказчица видит себя в собственном саду. Внезапно она слышит над собой гул мотора. Она устраивается на садовой ограде, чтобы разглядеть, что происходит. Появляется черный металлический летательный аппарат и кружит над ней; он выглядит как большой металлический летающий паук с большими темными глазами. Аппарат имеет округлую форму; это — новый самолет, единственный в своем роде. Из тела «паука» исходит торжественный, ясный и сильный голос, произносящий молитву, которая содержит некое важное сообщение, предостережение для всех тех, кто находится на земле, а также для пассажиров «паука». Смысл молитвы сводится к следующему: «Веди нас вниз и держи (храни) нас внизу... Вознеси нас на небо!».

Непосредственно с садом соседствует большое административное здание; здесь принимаются решения на международном уровне. На необычном бреющем полете «паук» едва не касается окон здания, явно намереваясь своим голосом воздействовать на его обитателей и указать им путь, ведущий к установлению мира, а именно — к таинственной внутренней гармонии. Таким образом, они обязаны принять миротворческие решения. В саду есть и другие зрители. Рассказчица испытывает чувство неловкости, так как она не вполне одета.

КОММЕНТАРИЙ К ТРЕТЬЕМУ СНУ

В части сна, предшествующей изложенному отрывку, говорится о том, что кровать рассказчицы стоит у садовой ограды. Таким образом, рассказчица спит под открытым небом, на лоне природы, что с психологической точки зрения означает ее открытость во сне коллективному бессознательному: ведь последнее представляет собой своего рода психологический эквивалент окружающего мира и поэтому постоянно проецируется на него. Ограда указывает на границу, отделяющую близкий рассказчице мир, ее привычное окружение, от более далеких сфер (административное здание). Появляется округлый металлический летательный аппарат, уподобляемый летающему пауку. По описанию это — НЛО. По поводу отождествления аппарата с пауком следует вспомнить распространенную гипотезу, будто НЛО — это инопланетные насекомые с блестящей металлической скорлупой (сходный вид имеет отливающий металлическим блеском хитиновый панцирь скарабеев1). По этой гипотезе каждая «летающая тарелка» является самостоятельным живым существом2.

Я должен признаться, что читая многочисленные опубликованные сообщения, я также пришел к выводу о бросающемся в глаза сходстве единственного в своем роде поведения летающих тарелок с поведением некоторых насекомых. Отдавшись воле воображения, можно представить себе, что в других жизненных условиях природа вполне способна выразить свое «знание» совершенно непривычным нам образом; например, вместо светляков она могла бы создать существа, обладающие «антигравитацией». Во всяком случае, наша техническая изобретательность часто очень отстает от изобретательности природы.

Все предметы нашего опыта подвержены действию гравитации; единственное исключение — психическая субстанция, которая как вещь «в себе» принципиально лишена тяжести. Представляя себе отсутствие тяжести, мы непременно ссылаемся на психическую субстанцию, душу; желая «овеществить» психическое содержимое, мы приходим к неизбежному выводу, что в рамках наших представлений постулируемый «психический объект» и гравитация несовместимы, они отличаются друг от друга своей самой глубинной сущностью. Психическая субстанция — это единственная известная нам «антигравитация» в точном смысле слова. Эти размышления могут быть подтверждены опытом парапсихологии — например, левитацией и другими психическими явлениями, которые заставляют нас признать относительность наших концепций времени и пространства и отрицаются ныне только несведущими

Скарабей — род навозного жука, священный «тотем» древних египтян.

Э. Зиверс (Е. Sievers) в своей работе Flying Saucers über Südafrika (с. 157) приводит гипотезу Джералда Херда (Heard), согласно которой летающие тарелки могли бы быть марсианской разновидностью пчел (Is another World Watching? The Riddle of the Flying Saucers. — London, 1950). В работе: Harold Т. Wilkins. Flying Saucers on the Attack рассказывается о падающих с неба нитях, выпущенных каким-то неизвестным пауком (прим. автора).

людьми. «Летающий паук» из разбираемого сна явно относится к плодам бессознательного воображения этого рода. Кстати, в литературе о НЛО есть упоминания о летающих пауках как о возможном источнике «дождя нитей», имевшего место в Олороне и Гайяке1. Нужно упомянуть и о возможных ассоциациях из области современной технической фантазии (новый и уникальный «самолет»).

Психическая природа «паука» проявляется в его «голосе», который может принадлежать только существу, имеющему черты сходства с человеком. Этот своеобразный феномен заставляет вспомнить результаты наблюдений за психически больными, слышащими «голоса» предметов. «Голоса», подобно видениям, представляют собой автономные психофизические проявления, рожденные активностью сферы бессознательного. В литературе о НЛО упоминаются «голоса», доносящиеся из «эфира»2.

Не следует забывать и об упомянутых рассказчицей глазах. В них проявляется способность и стремление видеть; говоря обобщенно, они выражают некое испытующее намерение. Преднамеренность выражается и в голосе, обращенном с одной стороны к жителям Земли, а с другой стороны — к пассажирам «паука». Допущенная здесь небольшая непоследовательность намекает еще на одну возможность: летательный аппарат — больше не живое существо, а просто машина, перевозящая пассажиров. Последние, очевидно, должны походить на людей, так как им адресовано то же обращение, что и людям. Вот почему допустимым кажется предположение о том, что они просто олицетворяют другой аспект человека: эмпирический человек находится на земле, а духовное существо — в небе.

Таинственное обращение в форме молитвы произносится одним голосом, по всей видимости принадлежащим чтецу или проповеднику. Оно адресовано руководящим и ответственным инстанциям, то есть также и «пауку». Хорошо известно, что в наших широтах паук — животное вполне безопасное. Тем не менее у многих с ним связаны страхи

См.: A. Michel. The Truth about Flying Saucers (прим. автора) (Олорон и Гайяк — небольшие города на юго-западе Франции).

См.: Н. Т. Wilkins. Flying Saucers on the Attack, p. 138 (прим. автора).

и суеверия (утренний паук — неприятность, вечерний паук — надежда). О «тронутом» человека по-немецки говорят: «У него на потолке паук», «У него на чердаке паутина». Наш соотечественник Иеремия Готтхельф1 в своей книге «Черный паук» великолепно описал тревогу, которую могут внушить человеку пауки. Подобно любым холоднокровным животным и животным, не имеющим цереброспинальной нервной системы, они входят в ряд онирических (связанных с видениями и галлюцинациями) символов, представляющих в высшей степени чуждый человеку психический мир. Насколько я могу судить, они обычно выражают такое содержимое, которое, будучи действенным, тем не менее еще долго не сможет стать осознанным; это содержимое как бы не входит в сферу цереброспинальной нервной системы и остается на более глубоко скрытом уровне симпатической и парасимпатической нервной системы.

Мне вспоминается сон одного пациента, испытывавшего большие трудности и оказывавшего активное противодействие, когда он пытался вызвать в собственном представлении идею психической субстанции как высшей, всеорганизующей целостности. Эту идею он почерпнул, читая одну из моих книг; характерно, что он оказался не в состоянии различить понятия «Я» и «Самость». Наследственность пациента была отягощенной, вследствие чего он был подвержен опасности патологической инфляции2. В такой ситуации ему приснился следующий сон:

«В поисках какого-то предмета я рылся на чердаке своего дома. В слуховом окошке я обнаружил замечательную паутину с большим пауком-крестовиком в центре. Тело паука было синего цвета и сверкало, подобно алмазу».

Этот сон произвел на пациента большое впечатление. Фактически он представляет собой яркое изображение опасности, подстерегающей личность, которая отождеств-

Швейцарский писатель, писавший на немецком языке (1797-1854; настоящая фамилия — А. Битциус).

Под психической «инфляцией» (Inflation) Юнг понимает выход «Я» за нормальные индивидуальные пределы, неумеренную гордыню, доходящую до стремления к самоотождествлению с Божественным. См. также Предисловие.

ляет «Я» с «Самостью». Опасность возрастает в связи с отягощенной наследственностью, так как в подобных случаях имеет место реальная слабость «Я» — слабость, не позволяющая допускать в адрес больного каких бы то ни было намеков на приниженность его общественного положения. Намеки эти нанесли бы самоощущению больного смертельный удар; необходимо было избегать их любой ценой. Субъект мог бы найти убежище в иллюзиях, но и они, будучи нездоровыми и далекими от жизни, рано или поздно неизбежно причинили бы ему ущерб. Вот почему сон пытается внести поправку — но, подобно Дельфийскому оракулу, поправку с двойным смыслом. По сути сон утверждает следующее: «Помеха, находящаяся вверху, в твоей голове (на «чердаке») — это неизвестное тебе драгоценное сокровище. Но это сокровище ведет себя как чуждое тебе животное; символично, что оно окружено многочисленными концентрическими кругами, напоминая таким образом центр малого или большого мира — приблизительно так же, как глаз Бога на средневековых изображениях Вселенной».

В присутствии подобной аналогии здравый смысл запретил бы субъекту идентифицировать себя с этим центром ввиду опасности параноидального самоотождествления с Богом. Любой попавший в эту паутину будет опутан ею и погибнет. Он будет изолирован и исключен из сообщества людей. Для людей он станет недостижим, и сам он не сможет вступать с ними в контакт. Его ждет одиночество творца мира, который есть все и вне которого ничего нет. При наличии психически больного отца опасность того, что субъект утратит рассудок, сильно возрастает; поэтому паук имеет зловещий облик, и данное обстоятельство не следует упускать из виду.

Есть все основания полагать, что металлический паук из разбираемого сна о летательном аппарате имеет аналогичный смысл. Этот паук явно уже успел поглотить определенное количество людей, или, иначе говоря, душ, и может вскоре стать опасным для тех, кто живет на Земле. Вот почему молитва должна побудить «божественного» (поскольку являющегося адресатом молитвы) паука вести души «вниз», то есть на Землю, а не в небо, и «держать» их там «крепко», — ведь эти души еще не умерли, они принадлежат живым земным существам и должны достойно завершить свое земное бытие, не допуская духовной инфляции, которая отправит их прямо в чрево паука. Другими словами, люди не должны возносить свое «Я» на пьедестал, стремясь сравняться в величии с высшим существом; они обязаны всегда сохранять сознание того, что «Я» — не единственный хозяин в доме, что оно со всех сторон окружено тем, что мы называем бессознательным.

Впрочем, мы не знаем, чем именно бессознательное является в действительности. Мы знаем лишь его парадоксальные проявления. Наша задача — познавать природу, и нет смысла сердиться на нее за то, что она такая «сложная» и неудобная. Еще недавно некоторые светила медицины не хотели верить в существование бактерий, и эта позиция врачей стала только в Германии фактической причиной смерти двадцати тысяч молодых женщин, павших жертвами послеродовой горячки — при том, что ее вполне можно было бы избежать1. Душевные срывы, причиняемые умственной инертностью людей, которые имеют репутацию «компетентных», не учитываются статистикой; поэтому с легкостью делается вывод, что их не существует вообще.

Призыв остаться внизу, на земле, вскоре парадоксальным образом сменяется просьбой: «Вознеси нас на небо». Здесь сразу вспоминаются слова Фауста: «Тогда спустись! Или: "Направься ввысь",— / Я б мог сказать»2; следует иметь в виду, однако, что рассказчица отделяет движение вниз от восхождения четко выраженной смысловой цезурой. Этим она показывает, что речь идет не о coincidentia oppositorum (совмещении противоположностей), а о чередующихся событиях; данное обстоятельство, несомненно, обусловлено моральной природой происходящего процесса, который включает в себя фазы нисхождения (катабасис) и восхождения (анабасис). Сновидение напоминает о семи ступенях, ведущих вниз и семи ступенях, ведущих вверх,

Юнг имеет в виду открытие венгерского врача И. Ф. Земмельвайса (Semmelweis, 1818-1865), задолго до Пастера доказавшего инфекционную природу послеродовой горячки и предложившего соответствующие методы лечения. Работы Земмельвайса не были признаны при его жизни, а сам он лишился рассудка.

Слова Мефистофеля из сцены «Темная галерея» в первом акте второй части «Фауста» Гёте, перевод Б. Пастернака.

о погружении в кратер и вознесении к «небесным высям» в таинстве пресуществления. Также и литургия начинается со слов: Confiteor, quia peccavi nimis («Каюсь, ибо премного согрешил») и т. д. Представляется, что нисхождение требует помощи и поддержки со стороны «проводника», ибо человек испытывает большие трудности, опускаясь со своей высоты и смиренно оставаясь «внизу». Человек боится признаться самому себе в собственной низости, ибо в первую очередь он опасается потери своего общественного престижа, а во вторую очередь — падения уровня морального самосознания, ухудшения собственного мнения о себе. Вот почему люди так отчаянно стремятся избегать самокритики; предпочитая проповедовать другим, они продолжают пребывать в неведении относительно самих себя. Отсутствие знаний о себе даже приносит им удовлетворение — ведь в этом случае на поверхности спокойного озера иллюзий, питаемых человеком относительно своей собственной персоны, не появляется ни малейшей ряби.

И все же «внизу» сохраняется почва для реальности, которая продолжает существовать и оказывать свое воздействие, преодолевая любые попытки самообмана. Добраться до этой почвы и укорениться в ней — задача чрезвычайной важности, особенно с учетом того обстоятельства, что современный человек, вообще говоря, выказывает тенденцию к некоторому возвышению над своим истинным уровнем. К подобному обобщающему выводу нас подводит разбираемый сон: благодаря большому количеству «персонажей» сама проблема представлена в нем как коллективная по своей природе. Более того, сон претендует на еще более обширный масштаб, вплоть до общечеловеческого: ведь «паук» непосредственно приближается к окнам здания, в котором принимаются «решения международного значения». «Паук» стремится оказать влияние на тех, кто заседает в этом здании, и указать им путь к «внутреннему миру», к самопознанию. Сновидение выражает надежду, что они будут «способствовать миру». Таким образом, «паук» играет роль мессии, выступающего с призывом и приносящего спасительную весть.

В конце сновидения обнаруживается, что рассказчица не вполне одета. Этот часто встречающийся в сновидениях мотив, вообще говоря, указывает на недостаточную адаптацию или даже на плохое осознание той ситуации, в которой оказался субъект. Подобное подчеркивание собственных недостатков и ошибок рассказчицы в данном случае должно благотворно сказаться на ее сознании, ибо когда человек чувствует себя в силах просветить других, он подвергается особому риску впасть в чрезмерное самомнение.

Призыв «оставаться внизу» приходится слышать довольно часто; в нашу эпоху он вызывает определенную озабоченность у некоторой части богословов. Последние опасаются, что исходя из психологии, укорененной в подобном настрое сознания, можно придти к этической небрежности, к снижению уровня нравственных критериев. Но не следует забывать, что психология прежде всего дает нам возможность познавать и осознавать не только зло, но и добро; поэтому опасность поддаться злу тем меньше, чем выше степень его осознания. Никто из тех, кто идет по жизни с открытыми глазами, не может избежать встречи со злом; но он меньше рискует провалиться в яму, нежели слепой. Богословы с подозрением относятся к исследованиям бессознательного, обнаруживая в них «гностицизм»1; они также имеют обыкновение цеплять ярлыки «антиномизма» и «либертинизма» на моральные проблемы, возникающие в связи с этими исследованиями. Но ведь ни один разумный человек не станет полагать, что даже самые искренние исповедь и покаяние в собственных грехах впредь уберегут его от совершения новых грехов. Можно быть уверенным на 99,9%, что при первом же удобном случае он согрешит вновь.

Углубленное знание психологии вынуждает нас прийти к выводу о том, что человек просто-напросто не может жить, не греша — cogitatione, verbo et opere («мыслью, словом и действием»). Лишь глубоко наивное, лишенное развитого сознания существо способно вообразить, что оно в силах избежать греха. Психология больше не может

1) Гностицизм (от греческого «гносис - «знание») — обобщенное название еретических учений, трактующих мир и человека как творения не всеблагого Бога, а низших сил. Лишь благодаря мистическому «гносису» человек имеет возможность отрешиться от своей низменной (телесной и душевной) природы и достичь подлинного духовного единения с Богом.

предаваться подобным инфантильным иллюзиям. Ради верности истине она обязана признать, что неосознанность не только не служит оправданием или извинением для чего бы то ни было: она сама по себе является одним из самых тяжких грехов. Человеческий суд может простить этот грех; но это не помешает природе отомстить самым безжалостным образом, ибо она карает за допущенные ошибки, невзирая на «смягчающие обстоятельства» и не интересуясь степенью осознанности проступка. Евангельская притча о неверном управителе показывает нам, что слуга, представивший ложный отчет, может даже заслужить похвалу своего хозяина — за «догадливость»1; что же говорить о том исключенном из 6-й главы Евангелия от Луки отрывке, где Христос обращается к согрешившему против Субботы: «Если ты знаешь, что делаешь, ты благословен; если же не знаешь, то ты проклят как нарушитель Закона»!

Широкое и углубленное знание бессознательного имеет такое же значение, как и большой жизненный опыт. Благодаря ему личность приумножает свои знания о жизни и начинает более осознанно воспринимать мир и самое себя, что не обходится без столкновений с новыми, вроде бы незнакомыми прежде ситуациями, требующими занятия определенной этической позиции. Эти новые с виду ситуации, однако, присутствовали и раньше; просто их моральное и интеллектуальное восприятие было менее интенсивным и строгим, и не без определенной преднамеренности они были отодвинуты в неясную тень. Подобная умышленная «небрежность» позволяла субъекту пользоваться своего рода «алиби» с целью избежать болезненных этических решений. Если же человек достигает более глубокого и надежного знания о самом себе, ему часто приходится сталкиваться со сложнейшими проблемами, вплоть до таких этических конфликтов, развязки которых не найти ни в каком законе — ни в Десяти заповедях, ни где-либо еще.

Именно тогда наступает время решений этического порядка: ведь простое подчинение кодифицированному «ты не должен», «тебе нельзя» вовсе не является этическим решением: это всего лишь акт повиновения, который при определенных обстоятельствах может стать подходящей

1) Лука, 16.

уловкой для того, чтобы повернуться спиной к этике. За долгие годы я ни разу не сталкивался с ситуацией, которая облегчила бы мне отказ от этических принципов или внушила хотя бы малейшие сомнения по их поводу; более того, по мере накопления опыта и углубления знаний острота этических проблем и чувство моральной ответственности только возрастали.

Вопреки общепринятому мнению я установил с полной отчетливостью, что неосознанность не может ничего оправдать или извинить; напротив, она сама преступна в полном смысле слова. Хотя Евангелие, как я показал выше, слегка касается этой проблемы, Церковь по вполне понятным причинам предпочитает ее обойти, предоставляя «гностицизму» возможность заняться ею серьезно. Официальная церковь опирается на доктрину «отсутствия добра» (см. об этом выше), к тому же полагая, что в каждом отдельном случае она хорошо знает, что есть добро, а что — зло; таким образом, она заменяет подлинный этический выбор — свободный выбор — кодексом морали. В результате нравственность вырождается в простое законопослушное поведение, а «счастливое ничегонеделание» становится идеалом райской жизни.

Мы поражаемся царящему ныне упадку этики и сравниваем отсутствие прогресса в данной области с достижениями науки и техники; но мы упускаем из виду, что забвение Этоса обусловлено давлением моральных рецептов и правил. Ведь Этос — вещь чрезвычайно сложная, не поддающаяся ни формулировке, ни кодификации; он представляет собой часть той творящей иррациональности, которая лежит в основе истинного прогресса. Этос требует человека всего целиком, а не только той или иной из его отдельно взятых функций.

Конечно, единичная, дифференцированная функция неотъемлема от человека и является плодом его усердия, терпения, настойчивости, устремлений, способностей, желания обрести могущество (слово «могущество» происходит от того же корня, что и слово «мочь»). Благодаря дифференцированной функции человек преуспевает в жизни, «процветает». На основании этого делается вывод о развитии и прогрессе как о результатах усилий, воли, могущества и мудрости человека. Подобная точка зрения, однако, охватывает лишь один из аспектов проблемы. Человек, такой, каким он является на самом деле, остается за рамками данной формулы. И в этом плане он не в силах что-либо изменить, ибо зависит от условий, выходящих за пределы его досягаемости, не поддающихся его воздействию.

Человек — не творец, а результат творения, продукт, который не способен модифицировать себя; он не ведает о том, как построена его неповторимая личность, а его познания о себе в действительности касаются лишь самых незначительных вещей. До недавнего времени он полагал, что вся его психическая субстанция состоит только из сознания и представляет собой простой продукт мозговой коры. Сделанное примерно полвека назад открытие бессознательных психических процессов еще далеко не стало всеобщим достоянием; более того, оно все еще не оценено должным образом. Современный человек, к примеру, и не подозревает, что его сознание всецело зависит от сотрудничества со сферой бессознательного, способной даже заставить его «проглотить» фразу, которую он только что собирался произнести. Ему невдомек, что им в буквальном смысле слова «управляют», и на деле он вовсе не является той единственной действующей силой, каковой он сам себя считает.

Таким образом, человек зависим; им управляет нечто, некая сущность, которой он не знает, но которая, начиная с доисторических времен, является ему в представлениях, постоянно «открывая» себя с их помощью. Откуда исходят эти представления? Конечно, из сферы бессознательного, всегда, с началом каждой новой жизни, предшествующей сознанию — примерно так же, как мать предшествует ребенку. Бессознательное все время дает о себе знать в снах и видениях. Образы, посредством которых оно обращается к сознанию, соотносятся с данностями, имеющими лишь поверхностную, кажущуюся связь с главными интересами человека (в отличие от того, что имеет место в случае фрагментарно функционирующего сознания); зато эти данности имеют отношение к целостному человеку, этому незнакомцу. Правда, в снах часто используется нечто вроде «профессионального языка»: canis panem somniat, piscator pisces («собаке снится хлеб, а рыболову — рыба»). Но тем не менее они обращены к человеку как целому и выражают главным образом то, чем человек является за пределами собственного сознания, то есть некую исходную, первичную, зависимую данность.

В своем неудержимом стремлении к свободе человек почти инстинктивно отталкивает от себя подобные открытия, опасаясь — и не без оснований — их парализующего воздействия. Правда, он вынужден смириться со своей зависимостью от отмеченных мною неизвестных сил — как бы они ни назывались; но он старается поскорее отвлечься от них как от угрожающего препятствия. Пока все идет с виду хорошо, такое отношение может даже принести пользу; но дела редко приобретают наилучший оборот, особенно в наши дни, когда несмотря на эйфорию и оптимизм мы отчетливо ощущаем конвульсии, сотрясающие глубинные основы человеческого существования. Наша рассказчица, конечно, не единственная из тех, кто испытывает смутную тревогу. В ее сне выражается коллективная потребность, всеобщий призыв спуститься на землю и не стремиться обратно, пока «паук» не вознесет ввысь тех, кто остался внизу. Ведь пока сознанием управляет функционализм, компенсирующий его символ целостности, не расчлененной на отдельные функции, остается достоянием бессознательного. Как мы уже говорили, этот символ представлен здесь образом летающего паука, который единственный способен «вознести ввысь» односторонность и фрагментарность сознания. Для совершения этого творческого акта недостаточно одного лишь осознанного желания. Чтобы проиллюстрировать данное обстоятельство, сон избирает символ молитвы. Поскольку согласно концепции, восходящей к апостолу Павлу, мы в действительности не можем знать того, о чем молимся, молитва представляет собой не более чем «воздыхание»1, выражающее нашу слабость и наше бессилие. Все происходит так, как если бы посредством некоего «намека» человеку был дан совет компенсировать суеверную преданность собственной воле и могуществу.

Одновременно осуществляется возврат религиозного представления к давно забытому уровню зооморфных образов, символизирующих высшее могущество (к таким

1) Ср.: «...мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» — Послание к Римлянам, 8, 26.

образам, персонифицирующим «Спасителя», относились имея, обезьяна, заяц и др.). Правда, нам хорошо известны «Агнец Божий» и «голубь» Святого Духа, но эти христианские символы имеют ныне лишь метафорический смысл. В противоположность им — и это следует особо подчеркнуть — животные, встречающиеся в онирической символике, намекают на инстинктивные процессы, которые играют решающую роль в животном мире, детерминируя все течение жизни.

В повседневной жизни человеку инстинкт вроде бы ни к чему — особенно если этот человек убежден во всесилии своей воли. При таком образе мыслей он пренебрегает значением инстинкта, всячески стремится его обесценить и при этом не подозревает, насколько разрыв с миром инстинктов опасен для самой его жизни. Вот почему сны, специально выделяя инстинктивный аспект, стремятся заполнить смертельно опасную брешь между способами и результатами нашей адаптации. Отклонения инстинкта проявляются в виде аффектов, которые в снах могут найти свое выражение и воплощение в образах животных. Вот почему «неконтролируемые аффекты» с полным правом считаются примитивными и грубыми; они низводят человека до уровня животного, следовательно, их следует всячески избегать. Но избежать их можно только посредством вытеснения, то есть, иначе говоря, посредством ограничения сознания, его изоляции и расщепления; на деле мы не способны поколебать их подавляющего воздействия. Даже не оставляя следов в сознании, они продолжают действовать исподволь. В худшем случае они найдут выход в форме невроза или бессознательной цепочки «необъяснимых» злосчастных случайностей.

Святой человек, освободившийся, как могло бы показаться, от своих земных слабостей, платит за обретение ноной жизни страданиями и отречением — без которых, впрочем, он и не стал бы святым. Изучая жития святых, мы убеждаемся, что баланс здесь именно таков. Никого не обходит эта цепь страданий, через болезни и старость ведущая к смерти. Конечно, человек, в той мере, в какой в нем сохраняется человеческое, должен «овладеть» своим аффектом, «укротить» его, держать поводья твердой рукой, и при этом сознавать, что за победу ему придется дорого заплатить; в то же время за ним в определенной мере сохраняется свобода выбора средств, с помощью которых ему когда-нибудь придется расплачиваться.

Призыв «оставаться внизу» и похожее на оскорбление человеческого величия подчинение зооморфному символу, несомненно, стремятся показать нам, что мы должны осознавать упомянутые только что простые истины и не упускать из виду, что земной человек благодаря своей анатомии и физиологии и несмотря на все свои порывы «вверх» был и остается близким родственником антропоидов. Человек, желающий благодаря саморазвитию, без потерь, достичь высшего уровня духовного существования, должен ясно видеть, что это не в его силах; подобные изменения зависят от условий, на которые ему не дано воздействовать. Человек может только испытывать тоску, «воздыхать» и молиться в надежде, что нечто вознесет его над его собственным уровнем — ведь повторить трюк барона Мюнхгаузена самостоятельно он не способен.

Благодаря подобной позиции он пробуждает в своем бессознательном силы, которые могут оказать ему большую помощь — если его слух достаточно тонок, чтобы их понять, — но одновременно представляют большую опасность — если ему не хватает дара понимания. Независимо от того, как мы назовем пробуждаемые таким образом силы и возможности, их реальность остается несомненной. Никто не запретит человеку с религиозным мироощущением вполне последовательно обозначать их словами «боги», «демоны» или даже указывающим на некий абсолют термином «Бог»; ведь опыт ясно показывает, что их поведение соответствует этим обозначениям. Некоторые в данной связи говорят о «материи», полагая, что, вводя и используя это слово, они выдвигают новую идею; на деле же они просто заменяют X на Y и ни в коей мере не продвигаются вперед по сравнению с тем, что уже известно. В данном случае единственное, о чем можно говорить с уверенностью — это наше глубочайшее неведение, мешающее хотя бы уловить приближение разгадки великой тайны. Лишь рискованный скачок в религиозную веру позволяет выйти за рамки узаконенной формулы: «дело обстоит так, как если бы...»; но право на этот рискованный скачок мы оставляем людям, наделенным соответствующими склонностями или благодатью. Любой кажущийся или реальный прогресс зависит от экспериментальных данных и фактов; однако установление последних — и ныне мы об этом уже хорошо знаем — представляет собой одну из сложнейших задач для человеческого духа.

ЧЕТВЕРТЫЙ СОН

В период работы над этой книгой я неожиданно получил от одного из своих зарубежных друзей описание сна, который приснился ему 27 мая 1957 года. Мои отношения с этим человеком ограничивались обменом письмами раз в год или даже раз в два года. Будучи астрологом-любителем, он интересовался проблемами синхронности. Ему ничего не было известно о моем интересе к НЛО; впрочем, он и не ассоциировал свой сон с интересующей меня темой. Его неожиданное и необычное решение сообщить мне о своем сне, судя по всему, принадлежит к той категории «осмысленных совпадений», существование которой отвергается расхожими статистическими предрассудками.

Вот его сон:

«Был поздний послеполуденный или ранний вечерний час. Солнце приближалось к горизонту. Тонкий покров облаков позволял различить его форму светлого диска с четкими контурами. Оно было белого цвета. Неожиданно эта белизна преобразилась в странную бледность, которая пугающим образом охватила весь западный горизонт. Бледность (я хотел бы особо подчеркнуть это слово) дневного света превратилась в пустоту, наводящую ужас. В этот момент на западе появилось второе солнце; его высота была примерно такой же, как и у первого, но оно было смещено чуть-чуть к северу. Мы (множество людей, рассеянных на обширном пространстве и, подобно мне, созерцавших небо) наблюдали за небом с напряженным вниманием и увидели, как второе солнце превратилось в светлый и отчетливый по форме шар, контрастирующий с диском, появившимся вначале. Одновременно с закатом солнца и началом ночи шар быстро приблизился к Земле.

С началом ночи атмосфера сновидения изменилась. Хотя слова «бледность» и «пустота» обозначают впечатление, производимое слабеющим, утрачивающим свои жизненные силы солнцем, небо теперь обрело могущественный, величественный вид, который внушал не столько страх, сколько глубокое благоговение. Я не могу утверждать, что я видел звезды, но ночное небо оставляло впечатление тонкого облачного покрова, сквозь который время от времени проглядывает звезда. Это ночное зрелище, несомненно, отличалось торжественностью, мощью и красотой.

Пока шар с большой скоростью приближался к Земле, мне казалось, что это Юпитер сошел со своей траектории; но когда он подошел совсем близко, я понял, что несмотря на свои огромные размеры он все-таки слишком мал для такой планеты, как Юпитер. С небольшого расстояния удалось различить рисунок на его поверхности: линии меридианов или что-то похожее на них. Этот своеобразный рисунок носил скорее декоративный и символический, нежели географический и геометрический характер. Я должен особо отметить красоту этого бледно-серого или матово-белого шара, выделяющегося на фоне ночного неба. Уяснив себе, что страшное столкновение его с Землей неизбежно, мы, естественно, испытали страх, но в этом страхе преобладал элемент благоговения. Ведь речь шла о событии космического масштаба, вызывавшем восхищенное и почтительное изумление.

Пока мы были поглощены этим зрелищем, появился второй шар, потом третий, четвертый, и множество шаров с большой скоростью устремилось к Земле. Каждый шар ударялся о землю с громким звуком, подобно бомбе, но расстояние до места удара казалось столь большим, что я не мог определить природу взрыва. Впрочем, в одном из случаев мне привиделось нечто вроде молнии. Шары падали друг за другом вокруг нас, но всегда на таком расстоянии, что их разрушительный эффект оставался вне поля зрения. По всей вероятности, мы подвергались определенной опасности — как во время стрельбы шрапнелью или чем-либо в том же роде.

Затем я, кажется, вернулся домой и обнаружил себя беседующим с молодой девушкой, сидевшей в плетеном кресле. У нее на коленях лежала открытая записная книжка; она была поглощена работой. Мы все собирались идти в одном направлении — кажется, в юго-западном, — возможно, в поисках более безопасных мест; и я спросил у девушки, не лучше ли ей присоединиться к нам. Опасность казалась неотвратимой, и мы не могли уйти, бросив ее. Но она твердо ответила «нет»: она останется здесь, чтобы продолжить свою работу; на самом деле степень опасности везде одинакова, и ни одно место не может считаться более надежным, чем другие. Я сразу понял, что практический разум и здравый смысл — на стороне этой молодой девушки.

В конце сна я встретил другую девушку — а может быть, снова ту же самую, — столь же рассудительную, уверенную в себе, сидящую в своем кресле и погруженную в работу. Вторая девушка, однако, казалась более рослой, и я смог лучше разглядеть ее лицо. Она обратилась непосредственно ко мне и сказала отчетливым голосом, называя меня по имени и фамилии: «Вы, ..., будете жить до одиннадцати-восьми». Она произнесла эти восемь слов (включая имя и фамилию) с необыкновенной четкостью и настолько властным тоном, что мне показалось, будто меня накажут, если я не поверю, что мне действительно осталось жить «до одиннадцати-восьми».

КОММЕНТАРИЙ РАССКАЗЧИКА

К этому подробному описанию мой корреспондент приложил некоторые замечания и комментарии, в которых содержатся указания, полезные для интерпретации сна. Как и следовало ожидать, в качестве одного из ключевых моментов сна он отмечает момент неожиданного изменения атмосферы в самом начале, когда пугающая бледность и смертельная пустота, сопровождавшие закат солнца, сменились величественностью вечерней зари, а страх трансформировался в благоговение. Он пишет, что эта трансформация связана с его обеспокоенностью, касающейся политического будущего Европы: на основании определенных астрологических расчетов он опасается, что между 1960 и 1966 годами разразится мировая война. Обеспокоенность моего корреспондента настолько велика, что он даже решился написать одному очень крупному политическому деятелю письмо с изложением своих страхов. После этого он обнаружил, что его дотоле крайне тревожное настроение довольно неожиданно трансформировалось в невозмутимость и даже в безразличие — как будто данная проблема отныне его не касается (надо отметить, что подобная трансформация не принадлежит к числу исключительных) .

Тем не менее ему не удалось объяснить, каким образом и почему исходная атмосфера страха сменилась таким торжественным, как бы религиозным настроением. Он полагает — и даже уверен, — что речь идет не о проблеме личностного характера, а об идее коллективного порядка, и задается вопросом: быть может, наша вера в культуру и цивилизацию в конечном счете заключает в себе слабость, бледность и опустошенность, тогда как закат, «нашествие ночи» должны восстановить силы и жизнь. Торжественная, величественная атмосфера, однако, плохо вяжется с подобной точкой зрения. Она относится к «вещам, которые имеют внеземное происхождение» и «не поддаются контролю с нашей стороны». Пользуясь языком деистов, можно было бы сказать, что «пути Господни неисповедимы», и что с точки зрения вечности «ночь столь же значима, сколь и день». Таким образом, у нас остается «только одна возможность — подчиниться ритму вечности» с его сменой дня и ночи; если мы будем продвигаться вперед вместе с эволюцией нашей социальной системы, «неумолимое величие ночи» станет для нас «источником силы». Это характерное «пораженчество», как кажется, подчеркнуто в сновидении и представлено в виде великой космической «интермедии» — столкновения светил, перед которым человек оказывается беспомощным.

Кроме того, рассказчик утверждает, что в его сне нет и следов «сексуальности» — если отвлечься от эпизода встречи с молодой девушкой (как будто любое отношение с лицом противоположного пола обязательно заключает в себе сексуальный момент!). Но его особо тревожит то обстоятельство, что упомянутая встреча происходит ночью! Данный пример показывает, что сексуально ориентированное сознание способно завести слишком далеко. С данной точки зрения «плетеное кресло» не представляет интереса; с точки зрения самого рассказчика оно символизирует отличную возможность для сосредоточенной духовной работы. То же относится и к записной книжке.

Я выше уже говорил, что мой корреспондент с увлечением предавался астрологическим исследованиям. Отсюда особый интерес, который он проявил к загадочному сочетанию чисел: 11-8. Ему показалось, что комбинация XI-8 могла бы означать месяц и день его смерти. Имея в виду его библейский возраст, подобное объяснение можно счесть вполне обоснованным. Отталкиваясь от астрологических расчетов, он относит роковой ноябрь к 1963 году, к самой середине той мировой войны, начало которой он предчувствует. Тем не менее он осторожно добавляет: «Я далеко в этом не уверен».

Рассказчик утверждает, что этот сон принес ему особое ощущение удовлетворенности и признательности; он чувствовал себя счастливым, ибо ему дано было испытать подобное переживание. В данном случае мы действительно имеем дело с одним из тех величественных сновидений, которые внушают человеку счастье — независимо от того, понимает он их или нет.

КОММЕНТАРИЙ К ЧЕТВЕРТОМУ СНУ

Сон начинается с заката солнца, во время которого светило закрыто облаками; сквозь них просматривается только его дискообразная форма. Та же форма присуща и другим образам сна: второму солнечному диску («Юпитеру») и многочисленным округлым телам «из внеземного пространства». Все это позволяет отнести данный сон к числу психических явлений, связанных с феноменологией НЛО.

Солнце, которое покрывается пугающей бледностью, выражает тревогу, овладевшую миром дня в связи с предчувствием неминуемых катастрофических событий. Последние — в отличие от того, что мы думаем о них, когда бодрствуем, — имеют внеземное происхождение. Юпитер, отец богов, покидает свою траекторию и приближается к Земле. Эта тема уже была описана в мемуарах душевнобольного Шребера (Schreber)1, который утверждал, что происходив-

1) Denkwürdigkeiten eines Nervenkranken. - Leipzig, 1903 (прим. автора).

шие вокруг него экстраординарные события побуждали самого Бога «быть поближе к Земле». Таким образом, бессознательное «интерпретирует» тревогу и угрозу как божественное вмешательство, выражающееся в появлении небольших небесных тел, сходных с великим Юпитером. Рассказчик, однако, не приходит к столь заманчивому в данном случае сближению с НЛО; у нас нет оснований утверждать, что он испытывал к ним какой бы то ни было осознанный интерес, способный повлиять на выбор символов.

Несмотря на очевидную угрозу космической катастрофы, тревога трансформируется в настроение позитивного, торжественного и благоговейного характера, уместного скорее для Богоявления. Тем не менее это «Богоявление» означает для рассказчика величайшую опасность: небесные тела «ударяются о землю с громким звуком, подобно бомбам», что соответствует его страху перед мировой войной. Удивительно, впрочем, что взрывы не вызывают ожидаемых сотрясений земной поверхности, да и вообще их природа необычна. В пределах видимости они не производят никаких разрушений. Точки взрывов находятся настолько далеко за горизонтом, что рассказчик замечает лишь одну вспышку. Планетоиды причиняют несравненно меньше разрушений, чем если бы столкновения их с Землей имели место в действительности. Наиболее важным во всем происходящем кажется страх перед третьей мировой войной — страх, который сообщает увиденным во сне событиям элемент тревоги. По-видимому, именно эта интерпретация, а не события сами по себе, потрясает воображение рассказчика и волнует его в высшей степени. Таким образом, вся история обретает глубоко психологическое содержание.

Встреча с молодой женщиной сразу же подтверждает подобное объяснение. Молодая женщина сохраняет самообладание и прилежно продолжает свою работу; во второй версии она предсказывает рассказчику дату его смерти. Ее слова настолько выразительны, что рассказчик считает своим долгом подчеркнуть число произнесенных ею слов — восемь. Число восемь, несомненно, возникло не случайно: оно воспроизводит гипотетическую дату кончины, 8 ноября. Двойной акцент на этой цифре имеет довольно-таки существенное значение, ибо «восемь» — это удвоенное «четыре», играющее в символе индивидуации — мандале — почти столь же важную роль, что и сама цифра 4 (ср. функции цифр 4 и 8 в сцене с кабирами во второй части «Фауста»1; см. также мою книгу: Psychologie und Alchemie, 1952, S. 218 ff.). Относительно числа одиннадцать у рассказчика не возникло никаких ассоциаций; поэтому, чтобы попытаться понять его, я должен прибегнуть к традиционной числовой символике, согласно которой десять — это совершенный итог развертывания единицы. Ряд 1-10 — это законченный цикл; 10+1=11 означает начало нового цикла. Поскольку интерпретация снов основывается на гипотетическом допущении: post hoc ergo propter hoc («после этого — значит, вследствие этого»), можно утверждать, что 11 ведет к «восьмерице», то есть к символу целостности, реализации идеи целостности; появление шара (НЛО) уже намечало подобное смысловое объяснение.

Молодая женщина, будто бы незнакомая рассказчику, должна восприниматься как компенсирующая фигура — «анима». Она представляет сферу бессознательного более полно, чем просто «тень», ибо добавляет к общей характеристике личности недостающие ей женственные черты. Вообще говоря, подобная фигура в своем наиболее явном виде обнаруживается в тех случаях, когда сознание глубоко проникает в «теневую» сферу собственного «Я»; в качестве психологического фактора она оказывает наибольшее воздействие, когда женственные свойства личности еще не распознаны, не восприняты, одним словом — не интегрированы. Пока противоположности не пришли к примирению, целостность личности остается нереализованной, а «Самость», как ее символ, пребывает на уровне бессознательного. Но с того момента, как процесс индивидуации начинает набирать силу и основные признаки целостной личности объединяются в некое подобие первоначального эскиза «Самости», последняя благодаря проекции может

1) Имеется в виду последняя сцена второго акта («Скалистые бухты Эгейского моря») второй части трагедии Гёте. Кабиры в греческой мифологии — демонические существа, наделенные особой мудростью и ведущие свое происхождение от бога огня Гефеста. Культ кабиров, носивший эзотерический характер, был распространен в позднеантичную эпоху.

проявиться как завершенное целое; это целое, однако, в известной мере как бы скрыто за анимой. Анима, благодаря своему удивительному спокойствию и уверенности в себе, противопоставляется возбужденности «Я»-сознания, и посредством числа 8 намекает на целостность, на «Самость», проекция которой уже намечена в форме летающего объекта.

Торжественная атмосфера начала сна обусловлена предчувствием огромной значимости Самости как «распорядителя» и «организатора» личности, а также ощущением исключительной важности архетипов как доминант коллективного бессознательного, которые воздействуют на личность и, принимая форму метафизических принципов, устремляют сознание к достижению целостности. Торжественное настроение соответствует Богоявлению, которое вызывает страх, ибо вследствие него может возникнуть мировая война или космическая катастрофа. Анима, однако, обладает более глубоким знанием. Разрушений, которых боится рассказчик, не видно: по крайней мере в его непосредственном окружении не происходит ничего по-настоящему опасного, несмотря на охватившее рассказчика чувство паники. Анима игнорирует страх рассказчика перед катастрофой; она указывает ему на его собственную смерть как на истинный источник страха.

Близость смерти, ее непосредственное созерцание часто приводят к совершенству, недоступному никаким волевым усилиям и осознанным намерениям. Смерть — великий «завершитель», подводящий окончательный баланс человеческой жизни. Лишь через смерть человек так или иначе достигает целостности; смерть — это конец эмпирического человека и конечная цель жизни духа в том смысле, который вкладывает в это понятие Гераклит, утверждая: «Дионис же, ради которого они неистовствуют в вакханалиях, тождественен Аиду»1. Все незавершенное, непреодоленное, не успевшее найти свое окончательное место испытывает тревогу в связи с приближением конца и в страхе отступает перед мыслью об окончательном «расчете». Человеку свойственно всячески избегать осознания тех

1) Текст Гераклита Эфесского, греческого философа конца VI — начала V века до н. э., приводится в переводе М. Дынника: Гераклит Эфесский. Фрагменты. — М., 1937; фрагмент 15.

элементов, которых ему не хватает для достижения целостности; вследствие этого задерживается момент осознания им Самости и, соответственно, момент спокойного, безмятежного приятия смерти. Самость сохраняется в состоянии проекции. В случае рассматриваемого сна она обнаруживает себя в виде Юпитера, однако последний, приближаясь к Земле, дробится на большое количество мелких небесных тел — своего рода множество «Самостей» или отдельных душ, врезывающихся в землю; таким образом, Юпитер «интегрируется» в наш мир. В мифологическом плане этот образ ассоциируется с инкарнацией, воплощением божества, а в психологическом плане он означает проявление бессознательного процесса на уровне сознания.

Вот почему я посоветовал бы рассказчику рассматривать страх по поводу всеобщей катастрофы, выраженный в его сне, с точки зрения собственной смерти. При таком подходе характерный смысл приобретает то обстоятельство, что предполагаемый год смерти рассказчика совпадает с серединой критической фазы между 1960 и 1966 годами. Конец света, намеченный в сновидении, ассоциируется, таким образом, с собственным концом субъекта: речь идет в первую очередь о катастрофе личного характера, о жизни отдельного человека, приходящей к своему завершению. Но поскольку символика сновидения явно относится к некоей коллективной ситуации, субъективный аспект НЛО мне кажется заслуживающим обобщения: летающие объекты выступают как проекция страха смерти, пока еще не распознанного и остающегося на уровне бессознательного.

После первоначальных оптимистических рассуждений о космических пришельцах пришло время разговоров об исходящей от них возможной опасности, об угрозе агрессии со всеми ее нежелательными и непредсказуемыми последствиями. В наше время нет особой необходимости задумываться о мотивах, в силу которых латентный и почти незаметный в обычных условиях страх смерти обостряется до чрезвычайной степени; эти мотивы совершенно очевидны и дополняются сознанием того, что любая расточительность по отношению к жизни, любые отклонения от нормального ее течения равноценны смерти. Это последнее обстоятельство — помимо опасностей, исходящих от атомного оружия и других факторов — может объяснить обострение страха смерти, которое наблюдается именно в нашу

Рис. 1: Видение НЛО

эпоху, когда жизнь для очень многих потеряла свой глубинный смысл, а свойственные ей ощущения и ритмы вечности сменились неумолимым тиканьем секундной стрелки. Вот почему хочется пожелать людям найти в себе компенсирующее начало, сопоставимое с анимой из рассматриваемого сновидения, и посоветовать им выбрать девиз по примеру Ханса Хопфера, базельского ученика Гольбейна, жившего в XVI веке: «Смерть — последняя черта сущего; я не отступаю ни перед одной»1.

ПЯТЫЙ СОН

Этот сон рассказан дамой с университетским образованием. Он приснился ей много лет назад, без всякой связи с феноменом НЛО.

«На краю мира, как бы в ожидании чего-то, стоят две женщины. Старшая, более высокого роста, поражена параличом. Ее облик напоминает мне мою подругу мисс X. Она смело глядит вдаль. Более молодая ниже ростом; ощущая свою силу, она поддерживает старшую под руку, но ей не хватает смелости смотреть вдаль. Во второй из женщин я узнаю себя. В небе, слева от себя, я вижу луну и утреннюю звезду, а справа — восходящее солнце. С правой стороны появляется парящий предмет эллиптической формы, отливающий серебром. Его экипаж выстроился в ряд вдоль борта. Члены экипажа выглядят как люди в серебристо-белых одеждах. Две женщины, покоренные этим видением, трепещут в неземном, космическом пространстве: подобное доступно человеку только во сне».

Находясь под сильнейшим впечатлением от собственного сна, рассказчица сразу же зарисовала его; см. рис. 1. Сон описывает типичное явление НЛО; как и третий сон, он содержит тему «экипажа», то есть присутствия человеческих существ. Ситуация разыгрывается в исключительных

1) В оригинале — на швейцарском диалекте: Der Tod ist die letzt Linie der Ding. Ich weich keim. В буквальном переводе: «Смерть — последняя линия Вещи; я не отступаю ни перед одной». Дальше от слов, но, кажется, ближе к смыслу это можно было бы перевести так: «Смерть — последний штрих рисунка; я справлялся с другими, не отступлю и перед этим» (прим. Д. Г. Лахути).

условиях, «на краю мира»; по ту сторону находится космическое пространство со своими планетами и солнцами, или страна мертвых, или бессознательное. Если речь идет о космическом пространстве, можно предположить, что летающий объект представляет собой межпланетный корабль, сконструированный более высокоразвитыми по сравнению с нами жителями другой планеты. Если же речь идет о стране мертвых, существа на летающем предмете могут рассматриваться как ангелы или духи умерших, которые опускаются на землю в поисках души. Эта интерпретация касается мисс X, которая в то время «нуждалась в поддержке», то есть, иначе говоря, была больна; состояние ее здоровья внушало серьезную тревогу. Она умерла спустя два года после описываемого сновидения; вот почему рассказчица усматривает в своем сне некое предчувствие. Наконец, если речь идет о бессознательном, мы видим здесь его персонификацию в образе «анимуса»; последний появляется в характерной для него множественной форме. Фигуры одеты в праздничные белые одежды, что подсказывает гипотезу о брачном союзе противоположностей. Подобный символический образ свойствен также идее смерти как окончательного осуществления целостности. Вот почему соображение рассказчицы, согласно которому ее сон возвещает о смерти подруги, не кажется мне безосновательным.

В сновидении использован символ диска, летающей тарелки, несущей на себе духов; это — межпланетный корабль, который, прилетев из иных миров, приблизился к границе нашего мира в поисках душ умерших. В сновидении не уточнено, откуда именно прибыл этот корабль — с Солнца, с Луны или откуда-то еще. Согласно некоторым мифологическим представлениям (см., например, Acta Archelai), молодая Луна прибавляет в объеме пропорционально числу душ умерших, которые с помощью двенадцати черпаков переносятся с Земли на Солнце, после чего, пройдя очищение, изливаются на Луну. Тем не менее в современной литературе о НЛО я пока не встречал соображений о том, что эти межпланетные корабли могли бы представлять собой нечто вроде ладьи Харона, перевозящей души на противоположный берег Стикса. Здесь нет ничего удивительного, ибо, с одной стороны, аналогии с античным миром становятся все более и более чуждыми современной культуре, а с другой стороны такие аналогии чреваты весьма неприятными выводами: ведь значительный рост числа наблюдаемых в последнее время (особенно в течение последнего десятилетия) НЛО — рост, приковавший к себе всеобщее внимание и вызвавший определенное беспокойство, — мог бы навести на мысль, что появление множества летательных аппаратов с иных миров должно означать пропорциональное увеличение количества смертей.

Известно, что в прошлом все явления того же рода, что и НЛО, интерпретировались в подобном духе: они предвещали «большую смерть», войну или эпидемию, и выражали мрачные предчувствия, сходные с теми, которые царят н настоящее время. И ни в коем случае не следует думать, будто широкие массы людей сегодня настолько развиты и образованны, что предположения вроде только что высказанного уже не имеют шансов укорениться в обществе. Средние века, античность, даже первобытная эпоха все еще далеко не канули в пучину прошлого — как бы в это ни верили так называемые «просвещенные» люди; свойственный отдаленным во времени эпохам образ мышления продолжает и сейчас цвести пышным цветом в самых широких слоях населения. Непосредственно в нашей среде, активнее, чем когда-либо, развиваются самые архаичные мифологии и магические представления; лишь сравнительно немногие люди благодаря полученному в духе рационализма образованию действительно отошли от первобытного состояния1.

Оставляя в стороне религиозную символику с ее всеобъемлющим влиянием, шеститысячелетней историей и постоянно повторяющимися фундаментальными темами, можно утверждать, что и ее «бедные родственники», а именно магические представления и ритуалы, продолжают жить как ни в чем не бывало, несмотря на все усилия просвещения. Впрочем, у нас, в Швейцарии, необходимо прожить долгие годы в сельской местности, чтобы столкнуться с этим тщательно скрываемым, никогда не выходящим на

1) Я отсылаю читателя к книге: А. Jaffe. Geistererscheinungen und Vorzeichen, 1958, где исследуется мифологический смысловой контекст странных, необычных «происшествий», случающихся с современным человеком (прим. автора).

поверхность «фоном»; но овладев ключом к нему, человек открывает для себя все более и более удивительные вещи. Так, «врачеватель» (Medizin-Mann) первобытных племен обнаруживается ныне в образе «штруделя» (Strudel): слово это на бернском наречии означает «колдун». Такие «колдуны» заключают договоры с дьяволом, расписываясь под ними кровью, наводят порчу, прибегают к заговорам (например, «доят» корову на расстоянии, чтобы отнять молоко у коровы соседа); они пользуются настоящими рукописными учебными пособиями по колдовству. Я сам нашел у одного из этих «колдунов» книгу подобного рода, написанную в конце XIX века и начинающуюся мерзебургскими магическими формулами1 в переводе на современный немецкий, а также заклинанием неизвестного происхождения, обращенным к Венере. Клиентура «сельских колдунов» часто бывает очень многочисленной, причем немалая часть клиентов — городские жители. Я лично ознакомился с целым собранием из нескольких сот писем, полученных одним из «врачевателей» в благодарность за успешное изгнание злых духов из домов и хлевов, за снятие порчи с людей и животных, за излечение самых различных болезней.

Некоторым из моих читателей, незнакомым с фактами такого рода, покажется, что мой рассказ содержит преувеличения. Позволю себе упомянуть о том, что легко поддается проверке: золотым веком астрологии оказалось не мрачное средневековье, а середина XX столетия, когда периодические органы печати сплошь и рядом не гнушаются публиковать гороскопы на неделю. Немногочисленные оторванные от реальной жизни интеллектуалы с удовлетворением читают в энциклопедическом словаре, как в 1723 г. некий господин заказал гороскоп для своих детей; эти же интеллектуалы, однако, и не ведают, что именно сегодня и среди нас гороскоп по авторитетности и значимости почти сравнялся с визитной карточкой.

Для всех, хотя бы немного знакомых по собственному опыту с подобными скрытыми, «фоновыми» явлениями, существует неписаное правило, согласно которому «об этом не говорят». В результате возникают многочисленные слухи и выдумки; никто не хочет признавать их истинность, боясь прослыть отсталым глупцом. Но в действительности все обстоит иначе.

Приводя здесь данные, «размывающие» устои современного общества, я стремлюсь главным образом разъяснить символику сновидений, которая многим непонятна именно из-за незнания исторического материала, служащего ее основой. Что сказали бы обо мне люди, если бы я попытался установить связь между сновидением какого-нибудь простого человека и Вотаном или, скажем, Бальдуром1? Они заподозрили бы меня в излишнем мудрствовании, обвинили бы в преувеличениях — даже не догадываясь, что в родной деревне человека, рассказавшего о своем сновидении, живет некий «врачеватель», изгоняющий злых духов из лошадей с помощью руководства по магии, которое начинается мерзебургскими заклинаниями. Тот, кто не знает, что во многих регионах Швейцарии все еще продолжает блуждать «армия Вотана» — независимо от того, «рационалист» он или нет, — обвинит меня в произвольном толковании кошмаров, посещающих горожан в уединенных высокогорных гостиницах и связанных с местными поверьями о «покойниках». Гуляя по окрестностям, эти горожане невольно поддаются влиянию местных жителей, для которых Doggeli — то есть «призраки» или «ночные множества блуждающих духов» — составляют страшную, но открыто не признаваемую и как бы неведомую реальность.

По правде говоря, пропасть, будто бы отделяющая древний мир от нашей современности, очень легко сходит на нет. Мы до такой степени отождествляем себя с сиюминутным сознанием настоящего, что забываем о существовании «вневременных» основ психики. Все, что имеет более долгую историю, чем эфемерные проявления современности, рассматривается человеком сегодняшнего дня как неразумный бред и вздор, которого следует избегать. Поступая так, мы подвергаем себя самой серьезной из угрожающих ныне психических опасностей, а именно — опасности пасть жертвой разного рода интеллектуальных «измов», утративших все контакты с реальной психической жизнью и

1) Один из древнейших текстов на немецком языке (Франкония, IX или Х в.).

1) Персонажи древнегерманской мифологии: верховный бог и его сын, бог света и красоты.

характеризующихся недооценкой человека во всей полноте его проявлений.

К сожалению, люди обычно полагают, будто их окружает и затрагивает только то, что входит в сферу их сознания: для каждой неизвестной вещи существует специалист, знания которого кодифицированы в форме той или иной науки. Подобная иллюзия кажется тем более правдоподобной, что в наше время уже никому не дано охватить единым взглядом всю совокупность дисциплин со всеми их проблемами. Но все же самые субъективные, самые действенные переживания человека — переживания, оставляющие глубокие следы и определяющие развитие личности, — как раз и являются самыми невероятными; пытаться объяснить их с помощью науки означает оказаться в тупике. Книга Менделя о летающих тарелках1 может служить типичным примером. Научный интерес слишком легко сводим к вещам, которые достаточно часто встречаются, характеризуются высокой степенью вероятности и составляют нечто усредненное; именно на этом и основывается любая эмпирическая наука. Но подобная основа имеет смысл только при условии, что она служит для возведения здания, которое не подавляет собой все выходящее за рамки ординарного.

В пограничной ситуации наподобие той, которая имеет место в анализируемом сне, нужно правильно воспринять ее исключительность, а точнее — то, что выглядит как нечто исключительное, но на деле испокон веков было присуще подобным ситуациям: корабль мертвецов приближается к Земле со своим экипажем, выстроенным, как для торжественного парада, вдоль палубы. Новая душа вступает в братство мертвых и пускается в странствие.

Появление подобных архетипических представлений всегда свидетельствует о необычных ситуациях. Наша интерпретация отнюдь не притянута за уши: дело просто в том, что внимание рассказчицы также было направлено именно в ту сторону, о которой мы попытались здесь сказать; мы лишь следовали за движением ее мыслей. Рассказчица, захваченная врасплох многоликими образами, как бы по невнимательности «не замечает» главного — приближения смерти, которая в определенном смысле касается ее в той же мере, что и ее подруги. Тема «экипажа» космического корабля нам уже знакома по предыдущему сну о металлическом пауке и появится вновь в шестом сне. Инстинктивное отвращение, испытываемое нами к глубинному аспекту темы смерти, несомненно, объясняет ту скромную роль, которую данная тема играет в литературе О НЛО — как если бы авторы этой литературы говорили вслед за Фаустом: «Не призывай знакомый этот рой...»1. Но специально «призывать» его уже нет нужды — царящей над миром атмосферы тревоги достаточно, чтобы обеспечить его постоянное присутствие.

ШЕСТОЙ СОН

Этот сон ведет свое происхождение из Калифорнии — поистине классического края НЛО; рассказом о нем я обязан любезности доктора Г. Клагера (Н. Y. Kluger) из Лос-Анджелеса. Источник сновидения — женщина двадцати трех лет.

«Вместе с одним человеком я стояла на площади или в центральной части какого-то города, имеющей форму круга. Стояла ночь; мы глядели на небо. Внезапно я увидела, как нечто круглое и светящееся приближается к нам с очень большого расстояния. По мере приближения »пот предмет увеличивался в размерах. Я поняла, что это летающая тарелка и подумала, что это нелепая шутка. Огромный светящийся круг в конце концов закрыл собой все небо. Корабль — а это был именно корабль — подлетел настолько близко, что я смогла различить некие фигуры, расхаживающие по его палубе. Вначале я приняла происходящее за чей-то розыгрыш, но потом решила, что все, что я вижу, вполне реально. Я обернулась и обнаружила за своей спиной человека с кинопроектором; взгляд его был устремлен в небо. За нами находилось здание типа гостиницы. Там были люди, проецировавшие в небо то самое изображение, которое я видела. Я сказала об этом всем окружавшим меня людям.

1) D. Н. Menzel. Flying Saucers, 1953 (прим. автора).

1) Слова Вагнера из 2-й сцены («У городских ворот») 1-й части трагедии Гёте (перевод Н. Холодковского).

Затем я оказалась в помещении, похожем на студию. Там же находилось двое конкурировавших между собой режиссеров — оба пожилого возраста. С каждым из них, по очереди, я обсуждала свою роль в предстоящих съемках. В обсуждении участвовало множество молодых девушек; некоторые из них были мне знакомы. Один из режиссеров руководил эпизодом с летающей тарелкой. Оба режиссера ставили научно-фантастические фильмы, а я была избрана в качестве исполнительницы главной роли в обоих».

Рассказчица, по профессии актриса, в то время лечилась методом психоанализа от настоящего раздвоения личности, которое проявлялось у нее, как обычно, главным образом в плане отношений с противоположным полом, то есть в форме конфликта между двумя мужчинами, соответствующими двум несовместимым половинам ее личности.

КОММЕНТАРИЙ К ШЕСТОМУ СНУ

Как и в случае первого и второго снов, рассказчица в курсе проблемы НЛО; последние и здесь играют роль символов. Появление тарелки в определенной мере можно предвидеть, так как с самого начала рассказчица в ожидании стоит в «центральном» месте, на круглой площади в центре какого-то города. Таким образом, во сне четко устанавливается срединное положение, одинаково удаленное как от правой, так и от левой крайностей, и позволяющее хорошо рассмотреть и прочувствовать все, что происходит вокруг. Тарелка появляется как еще одно выражение или «проекция» той же «срединной» ситуации. В сновидении подчеркивается свойственный тарелке характер проекции: отмечается, что она ведет свое происхождение от кинематографических опытов двух режиссеров-конкурентов. В этих режиссерах нетрудно распознать тех двоих, между которыми колеблется сердце рассказчицы.

Так возникает фундаментальный конфликт, который должен разрешиться с появлением третьей стороны, занимающей посредствующее положение между двумя крайностями. Тарелка появляется здесь именно в роли посредника, нам уже знакомой; но вскоре обнаруживается, что это просто преднамеренный кинематографический «трюк», лишенный серьезного смысла и посреднической функции.

Имея в виду важность той роли, которую в жизни молодой актрисы играет режиссер, можно сказать, что благодаря своему воплощению в виде двух режиссеров влюбленные соперники как бы получили «повышение», их значимость резко возросла. Благодаря подобной метаморфозе они как бы специально улавливаются прожекторами, освещающими жизненную драму молодой актрисы, и выходят на передний план до такой степени, что тарелка полностью заслоняется ими, сходит на нет; обнаружение технического трюка, вызвавшего тарелку к жизни, лишает ее всякого значения. Акцент переносится с феномена, казавшегося космическим, на режиссеров, которые просто использовали трюковые съемки. Таким образом, основной интерес сновидения концентрируется на профессиональных устремлениях рассказчицы; смысл сна и разрешение конфликта обретают точно определенную направленность.

Но неизбежно возникает вопрос — и вопрос довольно сложный: почему сон избирает эту впечатляющую картину с летающей тарелкой, чтобы потом, сразу после того, как «трюк» раскроется, довольно разочаровывающим образом отвергнуть ее? Учитывая таинственную, почти торжественную атмосферу начала сна со свойственным ей подчеркиванием идеи срединности, а также хорошо знакомый рассказчице сенсационный характер летающих тарелок, можно сделать вывод о некоторой неожиданности подобного оборота. Все происходит так, как если бы сновидение утверждало: «не это, совсем не это действительно важно для тебя; речь идет всего лишь о кинематографическом трюке, о забаве для научно-фантастического фильма. Было бы лучше, если бы ты думала о той главной роли, которую тебе предстоит сыграть в обеих съемках».

Подобное развитие указывает на роль, отведенную тарелке, и на причину ее исчезновения. Личность рассказчицы занимает центр поля зрения; она находится в срединном положении, компенсирующем ее распад на две противоположности и представляющем собой средство и шанс для преодоления этой раздвоенности. Но для того, чтобы преодоление состоялось, необходимо испытать некое чувство, способное заставить человека действовать как единое целое: благодаря подобному чувству и по мере его развития колебательные движения, вынуждающие субъекта устремляться от одного автономного полюса к другому, прямо противоположному, постепенно сойдут на нет, а вместо них воцарится состояние ясности, четкости и единства. В данном случае потрясающее явление летающей тарелки, которая на мгновение приковывает к себе всеобщее внимание, могло бы вызвать благотворное чувство.

Но появление тарелки в этом сновидении, как мы убедились, имело иносказательный смысл: сыграв роль предостерегающего знака, тарелка оказалась лишь средством, ведущим совсем к другой цели. Вот почему образ тарелки немедленно подвергся обесцениванию: это не феномен, а всего лишь трюк, и дальнейший ход развития сна направлен уже в сторону личной проблемы рассказчицы, ее внутреннего конфликта, связанного с двумя мужчинами. Но когда обычная и хорошо известная ситуация неуверенности в выборе между двумя мужчинами превращается в нечто более значительное, чем преходящие сердечные колебания, это означает, что важная с виду проблема выбора на деле не воспринимается всерьез. Повторяется история с Буридановым ослом, который не мог решить, какую из двух охапок сена нужно съесть первой; но по существу его проблема являлась фиктивной, ибо у него просто-напросто не было аппетита. Похоже, что нашу рассказчицу также по-настоящему не занимает ни один из ее партнеров; она не интересуется никем, кроме самой себя. Сновидение с полной ясностью сообщает ей о том, чего она хочет на самом деле: претенденты превращаются в режиссеров, и вся ситуация сводится к съемкам фильма с рассказчицей в главной роли. В действительности она стремится только к тому, чтобы играть в своей профессии главную роль: роль молодой влюбчивой «звезды», по существу совершенно равнодушной к тому, кто является ее партнером на данный момент. Но и это ей явно не удается, ибо она частично уступает искушению воспринимать своих партнеров не просто как исполнителей ролей в собственной драме, а как нечто реальное. Возникает вопрос об истинности ее артистического призвания и о степени серьезности ее отношения к профессии. В ситуации, характеризующейся нестабильностью на уровне сознания, сновидение указывает ей на профессиональную деятельность как на нечто, обладающее большей привлекательностью, чем любовь к мужчине, и таким образом намечает путь разрешения конфликта.

Этот сон ни в коей мере не может способствовать разъяснению вопроса о природе НЛО. Тема НЛО использована здесь только как сигнал тревоги, как способ воспользоваться коллективным возбуждением, сопровождающим данный феномен; последний служит подчеркиванию определенной атмосферы. Как бы интересен или даже опасен он ни был, молодости свойственно уделять большее внимание проблеме отношений между «ею» и «им» — проблема эта оказывается куда более актуальной и увлекательной. В случае нашей рассказчицы подобная точка зрения, несомненно, является обоснованной, ибо для человека, которому еще предстоит расти и развиваться, земля и ее законы имеют бесконечно большее значение, нежели послания из неведомых далей, передаваемые с помощью небесных знаков. Молодость, как известно, длится очень долго; свойственное ей состояние духа, с его неистовыми порывами, для многих оказывается наивысшим достижением в жизни. Психологические ограничения, действительные в отношении молодых, сохраняют свое значение и для тех седеющих личностей, которым не дано состариться и для которых каждый новый день рождения играет роль очередного празднества и честь двадцатилетнего юбилея. В самых счастливых случаях подобные люди не сталкиваются с проблемами, свойственными второй половине жизни, и похвальным образом сосредоточиваются на работе, на профессиональной деятельности. Они стремятся освободить свой разум от разного рода отвлеченных размышлений и вопросов, трактуемых Как бесполезные излишества. Но такой образ мыслей обязательно приводит к стагнации, от которой не защищен ни один из подобных индивидов, вне зависимости от возраста, социального положения и образования. Впрочем, человеческое общество, со всеми своими несовершенствами, все еще очень молодо, ибо с точки зрения становления мира три-пять тысяч лет кажутся ничтожной малостью!

Я остановился на данном сне, чтобы представить его в качестве некоего образца и показать, что отношение бессознательного к проблеме, которая нас занимает, часто мо-

жет сводиться к ее обесцениванию, к превращению ее в безделицу. Таким образом я хотел продемонстрировать, что символы — независимо от того, под каким углом зрения они рассматриваются, — никогда не бывают однозначными; содержащийся в них смысл всегда зависит от многочисленных и очень разных факторов. Жизнь продолжает свое движение вперед начиная с той точки, в которой существо находится в данный момент, а не с какой-либо иной.

В следующей главе я буду говорить о некоторых произведениях живописи, имеющих отношение к феномену НЛО. Автору одного из них (см. рис. 3) я послал письмо, в котором отмечал родственность некоторых деталей его картины странным небесным явлениям. В ответ он сообщил мне о сне, приснившемся ему 12 сентября 1957 года.

СЕДЬМОЙ СОН

«Вместе с группой людей я находился на вершине холма, откуда открывался необычайно красивый вид на покрытую сочной зеленью холмистую местность.

Неожиданно летающее «блюдце» пролетело перед нами и остановилось на уровне наших глаз. Солнце освещало его. Оно было похоже не столько на машину, сколько на округлую и плоскую глубоководную рыбу огромного размера (примерно 10-15 метров в диаметре). Его корпус был усеян синими, серыми и белыми крапинками. Его борта беспрестанно дрожали и трепетали; казалось, они выполняют функцию весел и руля.

Это существо начало описывать круги вокруг нас; затем, подобно пушечному ядру, оно вдруг взмыло прямо к голубому небу, с головокружительной скоростью вернулось обратно и вновь начало вращаться вокруг нашего холма. Было очевидно, что эти движения каким-то образом относятся к нам (когда аппарат прошел особенно близко, он показался значительно менее крупным, похожим скорее на молот-рыбу).

И вот аппарат приземлился недалеко от нас. Из него вышел пассажир и направился прямо ко мне (это существо походило на земную женщину). Люди, бывшие со мной, в страхе убежали и наблюдали за нами с почтительного расстояния.

Женщина сказала мне, что там, в другом мире (откуда она прибыла), меня хорошо знают и следят за тем, как я выполняю свое задание (свою миссию?).

Она говорила суровым, почти угрожающим тоном; казалось, что она придает большое значение возложенному на меня поручению».

КОММЕНТАРИЙ К СЕДЬМОМУ СНУ

Это сновидение возникло в связи с тем, что в ближайшие дни рассказчику предстояло нанести мне визит. В экспозиции сна показано позитивное чувство ожидания и надежды. Драматическое действие начинается с неожиданным появлением летающей тарелки, которая самым откровенным образом демонстрирует свое намерение привлечь внимание наблюдателя. Внимательный осмотр летательного аппарата показывает, что он представляет собой не механизм, а живое существо, нечто вроде огромной глубоководной рыбы — ската; известно, что некоторые разновидности скатов способны выпрыгивать из воды и получили название «летучих рыб»1. Перемещения существа подчеркивают наличие взаимосвязи между ним и наблюдателем. Попытки приблизиться завершаются приземлением. Из тарелки выходит некто человекоподобный, что указывает на возможность основанной на разуме, человеческой связи между летающей тарелкой и теми, кто наблюдает за ней. Это впечатление усиливается благодаря женственному облику появившегося существа; неясность, таинственность этого облика свидетельствует о том, что он принадлежит «аниме». Нуминозный характер данного архетипа вызывает у части «присутствующих» паническую реакцию: рассказчик отмечает субъективное стремление бежать. Последнее обусловлено той требующей особого внимания

1) Строго говоря, автор допускает неточность: «летучие рыбы» (семейство Exocoetidae) не родственны скатам и не принадлежат к числу глубоководных рыб. Очевидно, здесь имеется в виду другая рыба — так называемая гигантская манта (Manta birostris), действительно способная «выпрыгивать» из воды.

общностью, которая существует между анимой и судьбой: анима — это Эдипова Сфинкс1, Кассандра, посланница Грааля, Белая дама, возвещающая о смерти и т. п.

Эта общая концепция анимы в данном сне подтверждается ее обращением: она прибыла из другого, потустороннего мира, где рассказчика хорошо знают и внимательно следят за тем, как он выполняет свою «миссию».

Известно, что анима персонифицирует коллективное бессознательное2, «царство матерей»3; эта сторона человеческого существа обладает неустранимой тенденцией оказывать влияние на сознательное поведение благодаря гибкому взаимодействию, основанному на живом и интуитивном понимании человеком своей собственной природы. Если же сознание не поддается подобному влиянию, анима не останавливается даже перед насильственным вторжением в его сферу — вторжением, в результате которого сознание сталкивается с элементами психического содержимого, ведущими свое происхождение из «царства матерей» и расцениваемыми как нечто совершенно чуждое и непонятное. Согласно нашему сну летающие тарелки являются одним из таких элементов — настолько чуждым, насколько это вообще возможно. В данном случае интеграция в сферу сознания кажется настолько сложной, что обычные ресурсы понимания ничем не могут помочь. Вот почему разум — еще до обретения настоящего знания об увиденном — обращается к объяснениям мифического порядка, привлекая обитателей небесных тел, ангелов, духов или богов. Нуминозность подобных представлений достигает настолько высокой степени, что даже не возникает вопроса о том, что они являются результатом субъективного восприятия коллективных бессознательных процессов.

Согласно расхожему мнению, любое субъективное наблюдение может быть либо «истинным», либо «ложным»; в последнем случае оно является не более чем иллюзией или галлюцинацией. Но большинству людей (не считая

Не следует забывать, что термин «сфинкс» (или «сфинга») обозначает существо женского рода.

Когда «Тень», низшая личность, в значительной степени бессознательна, бессознательное представляется мужской фигурой (прим. автора).

Ср. сцену «Темная галерея» из 1 -го акта второй части «Фауста» Гёте.

страдающих откровенными патологическими расстройствами) трудно постичь, что иллюзии и галлюцинации могут представлять собой истинные в своем роде феномены, чья истинность может быть обоснована посредством более чем достаточных мотивировок. По сути дела даже в рамках нормы существуют настолько «реальные» и впечатляющие проявления бессознательного, что у субъекта возникает инстинктивное чувство протеста против стремления других усматривать в его ощущениях всего лишь ошибки органов чувств или ложную игру воображения. Но именно инстинкт в данном случае прав: ведь ощущения могут быть направлены не только снаружи внутрь, но и, так сказать, в противоположную сторону — когда внутренний процесс не распознан как таковой, не интегрирован, и в результате, как это часто бывает, оказывается «спроецированным» наружу.

Как правило, сознание мужчины проецирует все исходящие из сферы бессознательного (персонифицированного и облике женщины) ощущения, образы и устремления на некое существо, воплощающее его аниму, то есть на реальную женщину из плоти и крови; с ней его отныне объединяет связь, по своей интенсивности, непосредственности и прочности аналогичная связи между сознанием и содержимым сферы бессознательного. Таковы обстоятельства, придающие аниме значение судьбы — значение, намеченное в анализируемом сне в виде вопроса: «Как ты выполняешь возложенную на тебя задачу, «миссию», ради которой ты существуешь, которая является целью и смыслом твоей жизни?».

Здесь мы сталкиваемся с проблемой индивидуации — главным, ключевым вопросом судьбы, адресуемым человеку; этот вопрос в ребяческой, невразумительной форме загадки Сфинкс стал роковым для не сумевшего его правильно понять Эдипа (трудно вообразить себе разумного афинянина, который, присутствуя на представлении трагедии, мог бы оказаться сбитым с толку «страшными загадками» Сфинкс). Чтобы разрешить загадку, столь зловещую в своей детской простоте и легкости, Эдип не прибег к помощи разума; в результате судьба его оказалась трагичной именно потому, что он решил, будто правильно ответил на вопрос. Ему следовало отвечать самой Сфинкс, а не ее обманчивой видимости1.

В рассматриваемом сне анима появляется как квинтэссенция летающей тарелки — подобно Мефистофелю, выступающему как квинтэссенция пуделя2. Мефистофель представляет собой всего лишь часть Фауста; точно так же и анима служит всего лишь частью целого, представленного таким трудным для понимания образом, как «глубоководная рыба» округлой формы. В данном сновидении анима играет роль посредника между бессознательным и сознанием; этот образ, подобно Сфинкс, двойствен, и воплощает, с одной стороны, чисто инстинктивную, «животную» природу (тело), а с другой стороны — природу сугубо человеческую (голова). В теле кроются глубинные силы, определяющие судьбу, а в голове — возможность сознательно воздействовать на них. Эта фундаментальная идея позднее будет подтверждена на примере созданной нашим рассказчиком картины. Анализируемый сон использует выразительность мифологического языка, выдвигая представление о потустороннем мире и об ангелоподобных существах, с интересом следящих за делами и поступками людей. Так в образной форме находит свое выражение симбиоз сознания и бессознательного.

Таково объяснение, кажущееся нам наиболее естественным и удовлетворительным. Что же касается возможного

1) Для лучшего понимания этого места стоит привести следующую цитату из статьи современного исследователя: «Во фрейдовской интерпретации мифа об Эдипе нужно все поменять местами, чтобы добиться правильного смысла: Эдип не потому претерпевает свою судьбу, оказываясь носителем экстраординарного знания (загадка сфинкса) и экстраординарной власти, что его неудержимо влекло к реализации Эдипова комплекса, но напротив: в убийстве отца и сожитии с матерью мифомышление, в соответствии со своими имманентными законами, обретает символ для характеристики его выходящего из нормы бытия» — С. С. Аверинцев. «Аналитическая психология» К. Г. Юнга и закономерности творческой фантазии. - О современной буржуазной эстетике, вып. 3, М., «Искусство», 1972, с. 120. «Экстраординарность» бытия Эдипа, очевидно, заключалась в неумеренной гордыне, «инфляции» (пользуясь термином Юнга), связанной с недооценкой собственной сферы бессознательного, «анимы» (персонифицированной в образе Сфинкс), которая не преминула ему жестоко отомстить.

2) См. сцену «У ворот» в первой части «Фауста» Гёте.

метафизического «фона», то мы должны признать свою некомпетентность в данном вопросе и невозможность каких-либо доказательств в этой ситуации. В сновидении явно прослеживается тенденция создать некую психологему, то есть выразить психологическую тему, которая каждый раз появляется в новом облике и совершенно не связана с вопросом о том, следует ли считать летающие тарелки субъективными проявлениями или они существуют на самом деле. Психологема, то есть вечная и архетипическая психологическая тема — это реальность в себе и для себя; она основана на реальных впечатлениях, которые не предполагают физической реальности НЛО, поскольку о них было известно задолго до того, как вообще зашла речь о НЛО. Концовка сна придает высказыванию женщины особый вес, подчеркивая его серьезный, даже угрожающий аспект. На коллективном уровне элемент угрозы находит свое соответствие в виде часто выражаемого опасения, будто НЛО на самом деле не столь уж миролюбивы, что возможные контакты с другими планетами способны привести к непредсказуемым последствиям. Пищей для отмеченного опасения служит сообщение (вполне правдоподобное), что компетентные инстанции в Америке препятствуют публикации некоторых сообщений на данную тему.

Не следует недооценивать проблему индивидуации, которая стала крайне серьезной и даже угрожающей именно н нашу эпоху, когда особенно широкие масштабы приобрело подавление личности массой — со всеми вытекающими отсюда деструктивными последствиями. В результате возникла мощная, фундаментальная альтернатива всей западной культуре. Несомненно, подданный государства, в котором царит диктатура, лишен личной свободы; несомненно и то, что аналогичное развитие политических процессов грозит и нам, если мы не найдем соответствующих средств защиты. Вот почему мы непосредственно сталкиваемся с вопросом о том, согласны ли мы лишиться своей личной свободы и что мы можем сделать для предотвращения подобной перспективы.

В такой ситуации обычно прибегают прежде всего к мерам коллективного порядка, не замечая, что тем самым лишь способствуют усилению господства массы — а ведь именно против него, собственно говоря, и ведется борьба.

Поскольку любая коллективная мера по своей природе приводит лишь к возрастанию удушающего воздействия массы, остается лишь одно средство: выделить, подчеркнуть личность и поднять ее достоинство. Необходимо пересмотреть весь комплекс отношений с окружающим миром, с самой жизнью, и по-настоящему признать человека во всей его целостности. Но все это должно быть предметом личностного интереса, делом личности как единственного и неповторимого существа; чтобы достигнуть цели, процесс должен начаться именно на данном уровне.

Таково вытекающее из общечеловеческой (коллективной) инстинктивной основы сообщение, которое содержится в данном сновидении и передается с его помощью рассказчику. Большие политические и социальные организации должны являться не самоцелью, а лишь временным средством. В США уже осознали необходимость ликвидации больших трестов; та же тенденция к роспуску гигантских организаций с течением времени будет повсеместно" осознана как острая потребность, ибо такие организации, превращаясь в самоцель и приобретая автономию, становятся крайне отрицательным фактором, истощающим и пожирающим человека, наподобие раковой опухоли. Они фактически держат человека под наблюдением, а сами ускользают из-под его контроля. Человеческое существо превращается в их жертву и вынуждено подчиниться безумству идеи, которая больше не приемлет собственных хозяев. Подобная опасность реальна для любых больших организаций, растворяющих человека в себе. Против этой страшной угрозы есть только одно средство: восстановление достоинства личности.

Но это жизненно важное средство не может быть пущено в ход произвольно и преднамеренно, по первому требованию, как спланированный ответ на некую хорошо осознаваемую ситуацию. Для этого человек слишком мал и немощен. Он нуждается в безотчетной вере, в побудительных мотивах, ощущаемых как метафизические по своему происхождению; все это не может быть воссоздано искусственно, только лишь благодаря добрым намерениям, объединенным на основе определенного минимума понимания. Подобная метафизически ориентированная доминанта способна установиться лишь спонтанным путем. И именно такое событие лежит в основе разбираемого сна. Высказанного мною мнения о связи отдельных деталей картины, созданной рассказчиком, с феноменом НЛО, оказалось достаточно, чтобы вызвать в нем к жизни архетипическую легенду, которая сообщает НЛО смысл нуминозного символа значимости индивида — значимости, обретшей метафизическое обоснование. Эмпирический человек далеко не умещается в границах собственного сознания. Он привлекает к себе интерес потустороннего мира; он него ждут достижений, возвышающихся над областью эмпирического с ее узкими пределами. Интерес к потустороннему миру сам идет навстречу индивиду, пробуждается в недрах его существа и требует от него проявлений, возвышающихся над областью эмпирического с ее узкими пределами. В результате человек обретает новое, более высокое достоинство, его значимость достигает космических сфер. Такая нуминозная метаморфоза не может быть плодом осознанных намерений или интеллектуальной убежденности; она возникает как отклик на потрясение, испытываемое «Я» под впечатлением от пришедших в движение архетипических сил. Подобный опыт небезобиден, ибо он часто приводит к инфляции личности: «Я» ощущает себя как бы «размножившимся» и «увеличившимся в размерах», хотя на деле оно отодвинуто на задний план; инфляция отнимает у него почву, лишает опоры, но чтобы все-таки «устоять на ногах», личность парадоксальным образом испытывает огромную потребность именно в чувстве инфляции (например, в ощущении того, что она принадлежит к числу редких избранников). Возвышению подвергается не «Я», а заменяющая его, более обширная и значимая Самость — символ всего человека в целом. «Я» любит воображать, что оно и есть человек в целом; вот почему ему так трудно избежать угрозы инфляции. Последняя настолько опасна, что человеку свойственно в страхе отступать перед подобными переживаниями и даже спасаться от них, как от болезней. Именно поэтому само понятие бессознательного воспринимается людьми с трудом, а необходимость заниматься им наталкивается на еще более резкую реакцию.

Совсем недавно — каких-нибудь несколько тысячелетий назад — разум людей находился на первобытном уровне, которому были свойственны свои «душевные катастрофы» — потеря души, одержимость и т. д., — угрожавшие единству личности, то есть «Я». Все эти опасности и угрозы еще далеко не преодолены даже в нашем цивилизованном обществе. Конечно, сегодня они уже не настолько пагубны для индивида, но этого нельзя сказать о целых национальных и социальных группах большого масштаба, о чем слишком красноречиво свидетельствует современная история. Речь идет о психических эпидемиях, уничтожающих личность. Перед лицом этой опасности есть лишь одно средство: отдаться на волю эмоции, которая, не подавляя и не уничтожая личность, ведет ее к достижению целостности, полноты. Последняя же устанавливается только в тот момент, когда «человек сознательный» объединяется с бессознательной частью собственного существа. Процесс объединения лишь в очень малой мере зависит от нашей собственной воли; в основном он происходит непроизвольно. Сознание способно в лучшем случае лишь подвести нас к границе бессознательного; достигнув ее, мы можем только ждать и наблюдать за ходом событий.

С точки зрения сознания этот психологический процесс выглядит как настоящее приключение, как поиск в духе «Пути пилигрима» Джона Баньяна1; доктор Эстер Хардинг посвятила этой книге обстоятельное исследование2, в котором показано, что описываемые Баньяном внутренние переживания, при всех различиях в языке и представлениях, вполне аналогичны тому, что испытывает современный человек, сделавший выбор в пользу «тесных врат»3. Эту книгу я рекомендую любому, кто хотел бы уяснить себе смысл понятия «процесс индивидуации». На вопрос, который мне задавали тысячи раз: «Что я могу сделать?», я знаю лишь один ответ: «Стань тем, кем ты был всегда!», иными словами — попытайся достичь той целостности, которой ты обладал, сам не зная об этом, но которую ты утратил по вине обстоятельств сознательной жизни в цивилизованном обществе. Книга Хардинг написана настолько простым и доступным языком, что любой читатель, даже не имеющий специальных знаний, может при наличии доброй воли понять ее содержание. Читая эту книгу, он поймет также, почему — хотя вопрос «что я могу сделать своими слабыми силами в сегодняшней угрожающей миру ситуации?» кажется ему таким важным — ему все-таки лучше ничего не делать и предоставить событиям идти своим путем.

Человеку свойственно воспринимать коллективные идеалы как нечто достойное особого почтения и восхваления; в связи с этим он всячески стремится внести свой вклад в развитие больших организаций, не замечая, что они служат делу уничтожения личности. Ценность группы всегда ниже средней ценности составляющих ее членов; что же говорить о группах, в большинстве своем состоящих из небокоптителей, лентяев и невежд? Ясно, что идеалы, проповедуемые подобной организацией, недорого стоят. Впрочем, согласно старой китайской пословице, лучшее из средств в нечистых руках само становится нечистым.

Сообщение, переданное летающей тарелкой нашему рассказчику, касается проблемы нашего времени, проблемы, которая жизненно важна для каждого из нас. Небесные знамения появляются для того, чтобы их видел каждый. Они призывают человека вспомнить о душе и поразмыслить над проблемой собственной целостности, ибо именно целостность человека должна стать ответом Запада на угрозу подавления личности массой.

Дж. Баньян (Bunyan) (1628-1688) — английский религиозный писатель.

Е. Harding. Journey into Self. - New York, 1956 (прим. автора).

Ср.: «...тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, и немногие находят их» — Матфей, 7, 14.