Это самосветящееся, прозрачно ясное, наличное бодрствование и осознание, В котором Форма и Пустота недвойственны, Представляет собой сознание, в котором спонтанно присутствуют три состояния [бодрствования, сновидения, сна]. Сохраняйте его день и ночь в непрерывной практике, мои любимые дети. Так недвойственность бывает естественной свободой.
Тсогдрук Рангдрол
Марси закончила свою диссертацию, так что сегодня праздновали это событие. Взяли напрокат «Одинокий голубь» («Единственное образование ты получишь, слушая меня»), пили вино, плыли по течению.
Дух — это не измененное состояние сознания (ИСС) и не неординарное состояние (НОСС). Ему нет альтернативы. Есть только Дух, в котором развертывается мир. Есть только Один Вкус, в котором возникают различные состояния. Но Сам Один Вкус никогда не приходит и не уходит; он за пределами движения и неподвижности, волнения и покоя, динамики или статики. Взгляните во все концы света, и вы найдете только Один Вкус. Отправьте свой ум блуждать к границам вселенной, и вы найдете только Один Вкус; и если ваше осознание расширится до бесконечности, вы все равно найдете только Один Вкус.
Так где же этот удивительный Один Вкус? А кто читает эту страницу? Кто смотрит этими глазами? Кто слышит этими ушами? Кто видит этот мир в данный момент? Этот Видящий, этот вездесущий Свидетель, каковым является ваша непосредственная Самость, стоит на пороге недвойственного откровения в этот и любой момент. Будьте самой своей Самостью, ясным видением этой страницы, этой комнаты, этого мира; пребывайте как бескрайняя чистая Пустота, в которой возникает весь мир... и тогда посмотрите, не един ли этот мир с этой Самостью. В этот момент пребывания Свидетелем просто заметьте, что ощущение Свидетеля и ощущение мира — это одно и то же ощущение («Когда я слышал, как звенит колокол, не было никакого «я» и никакого колокола, только звон»). В простом Ощущении Бытия вы — это Мир.
Взгляните! Это просто так.
И как только вы попробуете Один Вкус — неважно, сколь мимолетно для первого раза, — из глубин самого вашего существа возникнет совершенно новая мотивация и станет постоянной атмосферой, которой дышит любое ваше побуждение, и эта атмосфера — сострадание. Как только вы попробуете Один Вкус и увидите, как фундаментальные проблемы бытия испаряются на ослепительном солнце очевидности, вы, в глубине души, уже никогда не будете прежним человеком. И вы захотите — окончательно, глубоко и сильнее всего, — чтобы другие тоже освободились от бремени своего сна наяву, освободились от врожденной муки, именуемой временем и от ужасной трагедии, именуемой пространством.
Неважно, что вас будут преследовать меньшие мотивации, что гнев и зависть, стыд и жалость, гордыня и предубеждение будут ежедневно напоминать вам о том, насколько гораздо больше вы всегда можете вырасти, однако все равно под всем этим, вокруг всего этого, над всем этим будет звучать сердцебиение сострадания. Постоянное облако заботы будет проливаться дождем на любом вашем пути. И этот безжалостный надсмотрщик будет, в лучшем смысле слова, управлять вами, но только потому, что вы сами целую вечность назад дали тайное обещание позволить этой мотивации править вами до тех пор, пока все души не станут свободными в океане бесконечности.
Из-за сострадания вы будете стараться сильнее. Из-за сострадания вы будете честным. Из-за сострадания вы будете буквально стирать пальцы до костей, до крови, действуя на мир, трудиться так, что слезы будут застилать ваши глаза, бороться, пока сама жизнь не исчерпает себя. И в глубочайшем, глубочайшем центре вашего сердца Мир уже благодарит вас.
Я был опечален, узнав о смерти Леона Форреста (от рака в возрасте шестидесяти лет). Форрест использовал писательский стиль «потока сознания» для погружения в афроамериканский опыт. Его книга «Божественные дни» — семь или восемь дней в негритянских кварталах Чикаго — произвела на меня глубокое и расстраивающее впечатление.
Тема рабства в этой стране трагична. Из десятков — а скорее сотен — различных этнических культур, поселявшихся в этой стране, только одна была привезена насильственно. Только одна подвергалась радикальному изменению. Утратив культуру предков и поддерживающие социальные контексты, афроамериканцы были вынуждены вести жестокую и тяжелую битву, чтобы обрести смысл, корни, самоопределение и экономическую власть. Удивительно, что афроамериканцы достигли столь многого. Часто говорят, что есть только два исконно американских вида искусства — джаз и чечетка; заметим, что и то и другое — изобретения чернокожих. Афроамериканцы внесли важный вклад в искусство, науку, спорт и политику.
Однако тема вины бесперспективна. Исторически рабство существовало в самой Африке, и нередко африканцы продавали африканцев белым работорговцам. Это никому не делает чести. Более того, реальная проблема вины заключается не в этом. Рабство существовало во всех, без исключения, видах доиндустриальных обществ — собирательском (охота и сбор дикорастущих растений), скотоводческом, огородническом, приморском и земледельческом. Рабство практиковали до 90% некоторых типов обществ, например скотоводческих и огороднических. Только с началом индустриализации рабство постепенно сошло на нет; по существу, в течение ста лет, примерно с 1770 по 1870 год, узаконенное рабство было уничтожено во всех промышленных странах мира. Америке не повезло — начало ее истории пришлось на эпоху, когда происходил этот переход от мифической-аграрной структуры (которая одобряет рабство) к рациональной-индустриальной (которой оно отвратительно).
Во всех «расовых спорах» мне кажется особенно плачевным то, что каждая сторона стремится любой ценой утвердить свою точку зрения, нисколько не принимая во внимание историю развития самого сознания. Ценности, которые склонен разделять либеральный Запад — ценности Просвещения (рационально-индустриальной эпохи) — а именно гражданские права, равенство и свобода, — просто никогда не были ценностями никакого другого типа общества. У собирателей порой существовала размытая уравнительная структура, однако на самом деле физическая сила определяла завуалированное господство мужчин. В огороднических обществах, примерно треть которых были матриархальными с мифологиями Великой Матери, рабство достигало 84%; это один из самых высоких показателей в истории. С появлением земледельческой структуры, которая была почти полностью патриархальной, процент обществ, практиковавших рабство, уменьшился примерно до 54%. А с началом патриархальной индустриализации эта цифра падает до 0% — с сопутствующими ценностями равенства, гражданских прав и свободы, — впервые в истории эти ценности проводились в жизнь в широких масштабах как часть организующих принципов общества.
Хотя белые практиковали рабство, как это делали все до-индустриальные расы и общества, тем не менее белые внедряли те идеи (Просвещение) и те структуры (индивидуализм), которым предстояло впервые в истории человечества в течение одного столетия полностью уничтожить рабство.
Затруднение состоит в том, что обе стороны спора (под которыми я ориентировочно подразумеваю либерализм и консерватизм) связались не с теми сторонами уравнения. Либералы склонны считать, что рабство — это просто нечто такое, что плохие белые люди делали с хорошими черными людьми, не понимая, что в доиндустриальных обществах практически все делали это практически со всеми остальными. Структуры доиндустриальных обществ просто не были достаточно сильными, чтобы обходиться без принудительного человеческого труда. Нас шокирует, что Томас Джефферсон — глубоко аграрный ум — мог оправдывать рабство, но на самом деле это вовсе неудивительно. Прискорбно то, с какой напыщенностью либералы способны задирать нос и применять сегодняшние рационально-индустриальные ценности к вчерашним аграрным размышлениям. (Именно это глубоко ошибочно и вводит в заблуждение в фильме Спилберга «Эймистэд» — глубоко либеральный взгляд на глубоко аграрное время, грубо извращающий контекст.)
У консерваторов дела обстоят не лучше. Современный либерализм возник вместе с рациональным Просвещением и разделяет его рационально-индустриальные ценности: права, равенство, свободу. Но консерватизм гораздо старше — его корни глубоко уходят в почву мифических-аграрных ценностей: гражданских, иерархических, аристократических, этноцентрических, с мифической фундаменталистской верой в патриархального Бога — и с убеждением в оправданности рабства. И потому возникает ощущение, что даже сегодняшние консерваторы полагают, будто черные просто заслуживали его: они были слабее, мы были сильнее, это совершенно естественно. И действительно, это совершенно естественно для мифического-аграрного ума.
В этом отношении неправы и либералы, и консерваторы. В рабстве виноваты не белые — виноваты условия жизни в доиндустриальную эпоху. И афроамериканцы, безусловно, не «заслуживали» подобного обращения (как не заслуживала любая другая раса на земле, включая белых, подвергавшаяся порабощению). Но только в рациональном-индустриальном обществе машины могли выполнять работу, которую в ином случае одни люди заставляли делать других.
Что мне представляется столь глубоко прискорбным в афро-американском опыте, так это не просто рабство, а диаспора. В конце концов, во многих случаях рабства менялся только социальный статус человека; сколь бы ужасно это ни было, он по-прежнему оставался в своей культуре. Но лишиться одновременно свободы и культуры — это почти невыносимый удар для любого человека. В то же время именно здесь, на мой взгляд, лежат истоки необычайной силы афроамериканской души. Начиная с кораблей смерти, африканцы — они еще не были афроамериканцами — обращались к глубинам своей коллективной души, черпая в ней ум и красоту, общность и любовь, силу и отвагу, подобные которым редко встречались в истории.
Какое необычайно богатое добавление к американской культуре! Превосходно сказал Мухаммед Али: «Я рад, что мой пра-прапрадедушка попал на тот корабль». Наступит счастливый день, когда и по другую сторону расового раздела все больше белых американцев будут разделять это чувство.
Трансценденция восстанавливает чувство юмора. Дух приносит улыбку. Внезапно возвращается смех. Слишком многие представители слишком многих движений — даже очень хороших движений, наподобие экологии, феминизма и духовных исследований — кажутся, полностью лишенными чувства юмора. Иными словами, у них нет беспечности, нет отстраненности от самих себя, отстраненности от эго и его жестокой привычки заставлять других соответствовать своим требованиям. Есть самопревосходящий юмор и есть игра эгоической власти. Но мы выбрали эгоическую власть и политкорректную полицию мысли; безжалостных викторианских реформаторов, которые притворяются, что защищают гражданские права; мессианских мыслителей «новой парадигмы», которые собираются спасти планету и исцелить мир. Неудивительно, что Менкен пишет: «Каждый третий американец посвящает себя улучшению и воспитанию своих ближних, обычно посредством силы; эта мессианская мания — наше национальное заболевание». Пожалуй, нам всем следует обменять два фунта эго на одну унцию смеха.
Что касается юмора, то мы с Марси хотим пойти повидать Бобби Луизу Хоукинс, которая блестяще пишет забавные эссе, рассказы и стихи. Она часто преподает и выступает в Институте Наропы. Увы, ее воспринимают не так серьезно, как следовало бы, именно потому, что она умеет быть такой забавной. Эго носит на шее суровость, как гирлянду из чеснока, чтобы отпугивать бесов трансценденции и освобождающего юмора. Бобби написала очень забавную историю о забавных историях, которые не принимают всерьез, но ее не приняли всерьез.
Защита диссертации Марси состоится в эту субботу, и она очень мило нервничает и тревожится. Она не может спать и потому наблюдает, как я ночью медитирую, и я осознаю, что она это делает. Это очень приятно.
Фильм «Полночь в саду добра и зла». Что ж, мне он понравился. «Это место похоже на «Унесенные ветром» под мескалином. Все вооружены до зубов и пьяны. Нью-Йорк скучен. Я остаюсь».
Брал посмотреть «Человек с золотой кровью» — очень черную комедию о начинающем киллере. «У тебя никогда не было подружки? Никогда. Я некоторое время ходил к одной и той же проститутке». — «Ну, это не считается». Но в результате его спасает именно хорошая женщина... и йога.
Сцена 1
В 1712 году в Женеве мать Жан-Жака Руссо умерла при родах. Отец обижал и бил его, а затем бросил в возрасте десяти лет. К шестнадцати годам Жан-Жак перебрался в Савойю, где обучался наукам тела и ума у мадам де Варенс; к тридцати годам Руссо жил в Париже и был второстепенной фигурой в философском кружке Дидро и Даламбера, издателей Энциклопедии — оплота мысли Просвещения. За десять лет он так отдалился от своих прежних друзей, в числе которых были Давид Юм и Вольтер, что бежал от городской жизни в деревню, где прожил большую часть следующих двадцати лет, до самой своей смерти, с Терезой Левассёр — необразованной прачкой. У них было пятеро детей, которых они отдавали в сиротские приюты. Исаак Крамник рассказывает, что Руссо «носил убогую грубошерстную и часто странную одежду; он был бестактным, прямым, неуклюжим и вульгарным». Юм называл его «абсолютным лунатиком», Дидро говорил: «Этот человек безумен». Сэр Исайя Берлин заклеймил его как «Самого зловещего и самого страшного врага свободы во всей истории современной мысли».
Сцена 2
Наследие Руссо глубоко, парадоксально и зачастую противоречиво. В современную эпоху он был первым великим ретроро-мантиком, первым влиятельным глубинным экологом; он был первым крупным тоталитаристом и первым великим пропагандистом нарциссической поглощенности собой. Кроме того, он был первым великим защитником более демократического общества, поставленного на службу всем, а не немногим избранным; неотразимым агитатором за справедливость, но также за благородство; он осуждал неравенства культуры, несмотря на то что превозносил их в природе.
Вероятно, самым широко запомнившимся — и влиятельным — заявлением Руссо стала первая строка первой главы «Общественного договора»: «Человек рождается свободным, и он везде порабощен». В действительности мысли Руссо по этому вопросу были весьма сложными, но общая идея — по крайней мере так, как ее понимали массы, — состояла попросту в следующем: люди рождаются добрыми, но силы общества медленно душат и хоронят природную добродетель. Природа добра, культура удушает; природа подлинна, общество искусственно. Согласно этому представлению, которое является центральной догмой романтизма, мы начинаем жизнь в состоянии своего рода естественного единства и целостности, но эта целостность ломается, разрушается и подавляется миром культуры, языка и рассудка. Поэтому наша задача состоит в том, чтобы вернуть себе эту изначальную целостность и добродетель — быть может, в «более зрелой» форме или «на более высоком уровне», но тем не менее вернуть.
Сцена 3
«Завтра они будут на вас охотиться», — сказали близнецы. Так начинается последний страшный инцидент в классическом Романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух». Группа молодых мальчиков в возрасте от шести до двенадцати лет оказалась на необитаемом острове. Предоставленные самим себе, они начинают проявлять свою истинную природу и все больше скатываются к дикарству. В конце романа дети — голые, грязные и разрисованные грубыми рисунками — охотятся, чтобы убить и поджарить единственных двух оставшихся мальчиков, которые не захотели присоединиться к их «естественным» проявлениям.
Сцена 4
Жизнь мужчин и женщин в природном состоянии бывает «одинокой, жалкой, грязной, жестокой и короткой». Этими пятью знаменитыми словами, три из которых помнят большинство людей, Томас Гоббс более или менее точно сформулировал позицию, прямо противоположную романтическим воззрениям. Гоббс считал, что дети рождаются озабоченными только самими собой. Задача образования и воспитания состоит в том, чтобы расширять круг их интересов, включая в него заботу о других и, возможно, в конечном итоге обо всем человечестве. Но большинству людей, по его мнению, удается расширить круг заботы только на свою семью.
Согласно Гоббсу, именно в этом и заключается значение гражданского общества. Только преодолевая природное состояние, где все определяется собственным выживанием, мужчины и женщины могут объединяться и создавать большее благо, отмеченное моральными достоинствами, которые ведут к мирному и стабильному сосуществованию. Мы начинаем жизнь жалкими и отвратительными, но можем объединяться и становиться лучше. В ином случае «завтра они будут на вас охотиться».
Сцена 1
Эти две точки зрения — назовем их «возвратом добродетели» и «развитием к добродетели» — оказались наиболее долговечными и явно несовместимыми представлениями о направлении человеческого роста: деволюция, или движение вниз из райского состояния, — движение, которое в определенном смысле необходимо обратить вспять; и эволюция, или рост и развертывание от меньшего к большему благу.
Первая точка зрения почти всегда использует метафору исцеления, а вторая — метафору роста. Исцеления, поскольку школа возврата добродетели считает, что мы некогда были цельными — в детстве, в благородном дикарстве, в раю, — но эта целостность была сломана, разрушена похоронена или нарушена, и потому мы нуждаемся в исцелении. Исцеление подразумевает, что здоровье некогда имело место, но затем было утрачено, и его нужно вернуть или восстановить. Метафора исцеления всегда свидетельствует о скрытой или не слишком скрытой ретроромантической точке зрения.
С другой стороны, рост подразумевает, что мы не пытаемся возвратить себе что бы то ни было из вчерашнего, а эволюционируем, реализуя свои более высокие потенциальные возможности. Желудь становится не путем возвращения себе чего-то, что у него было вчера, а посредством роста. Метафора роста почти всегда говорит о точке зрения развития или эволюции.
Первая школа часто используем метафору «раскрытия»; вторая — метафору «возникновения». Раскрытия потому, что добродетель, в которой мы нуждаемся, некогда имела место, но была предана забвению, и потому нам требуется лишь соскрести слои цивилизации, чтобы ее вспомнить. Возникновения потому, что добродетель, которая нам нужна, никогда не существовала и возникнет только в случае более высокого развития и роста.
Короче говоря, по мнению первой школы, мы начинаем жизнь хорошими и становимся плохими, а потому должны возвратить себе эту добродетель, чтобы исцелиться и исцелить мир. По мнению второй, мы начинаем жизнь если не плохими, то лишенными добра, добродетели, которая может возникать, только если мы развиваемся и полностью реализуем свои потенциальные возможности.
Сцена 2
Первая школа, или школа природной добродетели, является одной из основных составных частей политического либерализма, а вторая, или школа природной вульгарности, — политического консерватизма. Представление либерализма заключается в том, что дети рождаются добродетельными и задача социальных институтов — не нарушать эту естественную добродетель. Институты обычно подавляют, угнетают или удушают имеющуюся у детей природную добродетель, и этим искусственным правилам не следует позволять мешать врожденной добродетели. Если они это делают — если социальные институты препятствуют природной добродетельности людей, — то требуется революционное освобождение — ниспровержение, нарушение и преодоление удушающих ограничений, налагаемых обществом на природу и природную добродетель.
Согласно точке зрения консерватизма, дети начинают жизнь зацикленными на самих себе, и задача институтов — сдерживать их примитивные побуждения или, как мы могли бы сказать, расширять их узкие воззрения. Когда институты рушатся, прорывается варварство. «Консервативное» обычно понимается как противоположность «прогрессивного»; но в этом случае консервативная точка зрения предполагает прогресс от детства к взрослому состоянию (то есть дети должны развивать в себе моральную добродетель, поскольку она не дается от природы или при рождении), после чего она становится очень консервативной: как только этот хрупкий рост до взрослой моральной добродетели произошел, не вмешивайтесь в социальные институты, которые кое-как его обеспечивают.
По мнению первой школы, социальные институты нередко подавляют или угнетают естественную добродетель и, если они становятся обременительным, от них следует быстро отказываться. С этой точки зрения отказ от социальных институтов не является по своей основе проблематичным, поскольку без этих искусственных образований нас ожидает только естественная добродетель. По мнению второй школы, социальные институты не являются «искусственными»; они представляют собой средства, с помощью которых мы поднимаемся над жалким, жестоким и коротким природным состоянием, и даже небольшое вмешательство в эти институты скорее приведет к худшему, нежели к лучшему.
Сцена 3
У каждой школы есть свои крайние представители. Руссо, по крайней мере, по мнению многих, был фигурой, одобрявшей безответственное ниспровержение и бунт — всегда во имя природной добродетели и возвращения первоначальной чистоты. Классическим примером была, разумеется, сама французская революция, где, как пишет Симон Шеме: «Их верой была возможность коллективной моральной и политической революции, которая могла сохранить невинность детства до взрослого состояния». Не в переносном, а в буквальном смысле. Результатом, столь же несомненно, было Царство террора, где тех, кто не были достаточно невинны, просто обезглавливали с помощью новоизобретенной гильотины, и мир в ужасе наблюдал, как природная добродетель и благородные дикари буйствуют на улицах Парижа. «Завтра они будут на вас охотиться», — сказали близнецы.
И сегодня тоже. Большинство марксистов — радикальных либералов — верят в первобытный коммунизм, который должен быть возвращен в постпролетарском мире. Многие ученые (например, Крэнстон) видели в Руссо отца студенческих бунтов 60-х годов, без разбора разрушавших институты, поскольку институты, как таковые, «ограничивали» их «естественную свободу», не понимая, как все романтики, что существует огромное различие между доконвенциональной вседозволенностью (где вы — раб своих побуждений) и постконвенциональной свободой (где освобождение ведет к моральной глубине); первая принадлежит природе, вторая — культуре.
В совсем недавнее время террорист Тед Качинский жил жизнью Руссо — в хижине, в одиночку, общаясь с природой, борясь с «ограничивающими» институтами и — как ясно сказано в его декларации — «Видя положительный идеал в Природе». Киркпатрик Сэйл, маленький Робеспьер террориста Руссо, писал, что «если его [террориста] послание не будет как-то принято во внимание... мы поистине обреченное общество, стремительно движущееся к катастрофическому крушению». Джо Клейн в своем очерке, посвященном этой теме, справедливо указывает, в какой огромной степени это послание, по существу, отражает представления либерализма, а именно что культура подавляет нашу природную добродетель и потому мы должны отбросить культуру и вернуться к природе, а иначе... Экотерроризм — это просто один из десятка вариантов Власти Террора, которая неизбежно вырывается на волю, когда люди в поисках своей «естественной добродетели» движутся в доконвенциональном направлении.
Если Руссо — это крайний представитель естественной добродетели, возврата к природе, благородного варварства и свержения ограничивающей культуры, то Ницше — крайний представитель роста и эволюции, ведущих к сверхчеловеку. Ницше выступал против того представления, что если устранить социальные институты, то под ними обнаружится лишь естественная добродетель; он яростно нападал на тех «политических и социальных мечтателей, которые с пламенной риторикой требуют революционного свержения всякого социального порядка, будучи убеждены, что тогда как бы сам собой тут же восстанет к жизни величественный храм справедливой человечности. В этих опасных мечтаниях до сих пор слышен отзвук суеверия Руссо, который верил в чудесную, но как бы преданную забвению добродетель человеческой природы, и возлагал всю вину за это забвение на институты культуры в форме общества, государства и образования. К сожалению, опыт истории научил нас тому, что каждая подобная революция несет с собой возрождение самых варварских энергий в виде давно забытых ужасов». Ницше полагал, что мы должны расти и эволюционировать к своему собственному высочайшему достоянию, а не отправляться на поиски сокровищ в регрессивное прошлое.
Подобно тому как Руссо правильно или неправильно связывали с Царством Террора, так и Ницше правильно или неправильно присваивали себе нацисты. Историки согласны в том, что это оказалось совершенно ошибочным, но вы можете понять, насколько заманчиво для национал-социализма было принять эволюцию к сверхчеловеку в качестве одного из своих главных идеалов. Везде, где регрессивной модели противопоставляется модель роста, вы должны усердно трудиться ради будущего, которое еще не наступило, а не просто сползать обратно к некогда существовавшему прошлому (или снова его обретать). Программу роста пронизывает работа, а не вседозволенность. Все согласны, что у фашистов поезда ходили по расписанию.
С одной стороны, крайний либерализм, который заканчивается коммунизмом, подкрепляемым террором; с другой стороны, крайний консерватизм, заканчивающийся фашизмом, который также держится на терроре. Эти две крайности существуют именно потому, что оба воззрения — возвращение добродетели и рост к добродетели — наполовину верны, наполовину ошибочны, и если ошибочный аспект любого из них воплощается в широкое действие, все кончается ужасными кошмарами. Коммунизм, или крайний либерализм, жертвует совершенством ради наинизшего общего знаменателя; он срубает вершину пирамиды роста, чтобы питать ее основание; в предельно терпимом обществе не требуется вообще никакого личного роста, ибо необходимо в равной мере и полностью лелеять всех, что в действительности позволяет всем в равной мере чахнуть. Фашизм поступает в точности наоборот — он уничтожает основание, чтобы питать вершину, — и поскольку он трудится ради роста в направлении сверхчеловека, всех тех, кого правильно или неправильно (всегда неправильно) считают «недочеловеками», ожидают газовые камеры.
Сцена 1
Если отбросить крайности, в обеих школах явно существуют свои достоинства, и крайности четко показывают, что происходит, если эти два подхода не объединять и не уравновешивать. В понятии роста к добродетели немало истины, ибо не все блага даются от рождения. И немало истины в идее возвращения добродетели, поскольку в ходе самого роста утрачиваются многие потенциальные возможности, которые необходимо восстанавливать. Это также непосредственно относится к либерализму и консерватизму: у каждого из них есть сильные стороны, заслуживающие сохранения, и слабости, которые необходимо отбросить.
Если бы мы имели дело только с дугой человеческой эволюции — и филогенетической, и онтогенетической, — то проблемы, а возможно, и их решения были бы достаточно ясны. Однако в области духовных исследований мы также, в некотором смысле, имеем дело с дугой инволюции, вследствие чего все становится намного сложнее.
Начнем с эволюции (и сосредоточимся на онтогенезе, или развитии индивидуума). Оказывается, эта проблема в основном уже решена. Как говорит ведущий исследователь Ларри Нуччи: «С 60-х годов представители психологии развития достигли определенного согласия в отношении процесса, посредством которого дети усваивают моральные и общественные ценности»[52]. И это согласие означает: развитие добродетели.
С одной стороны, верно, что дети рождаются биологически подготовленными к тому, чтобы делать моральные различия, в ходе социального взаимодействия. Уже у двухлетних детей имеются понятия правильного и неправильного, основывающиеся главным образом на эмоциональных реакциях, и даже совсем маленькие дети демонстрируют способность к определенному типу эмоциональной симпатии и антипатии. Тем не менее все это значительно обогащается и расширяется на последующих этапах когнитивного, социального и морального развития. За исключением случаев патологии, основные способности детей становятся все более и более, а не менее и менее всеобъемлющими. Резюме: дети представляют собой то, что Нуччи называет развивающимися моральными деятелями, и в споре окончательно побеждает развитие добродетели, а не возвращение добродетели.
Хорошим простым обобщением этого роста в направлении добродетели по-прежнему остается последовательность эгоцентрическое — социоцентрическое — мироцентрическое, не как жесткие стадии, а как развертывающиеся волны и способности. Исследования продолжают подтверждать, что и мальчики, и девочки проходят в своем развитии одну и ту же общую иерархию, однако мальчики при этом делают акцент на справедливости, а девочки — на заботе. Причины этого являются предметом горячих споров — одни считают их связанными с биологическими факторами, другие — с культурным обусловливанием. (Лично я полагаю, что они имеют прочную биологическую основу, повергающуюся формирующему влиянию культуры.)
С мнением основоположников, вроде Пиаже и Кольберга, считавших, что глубинные черты морального роста в направлении добродетели носят универсальный характер, соглашаются и такие современные исследователи, как Нуччи и Туриел. «Туриел обнаружил, что, в отличие от стандартов одежды, этикета и тому подобного, нормы, касающиеся вреда и справедливости, оказываются общими у детей в широком диапазоне различных культур; это дает основание считать, что развитие этих моральных принципов, включая их дифференциацию от социальных условностей, носит универсальный характер». Разумеется, существуют огромные местные вариации содержания, и потому лучшим девизом по-прежнему остается «единство многообразия»: в развитии в направлении добродетели мы обнаруживаем универсальные глубинные черты, но культурно относительные поверхностные черты.
Именно узость когнитивного и межличностного мира ребенка делает его если не дикарем, как думают некоторые, то все равно лишенным глубины добродетели. Вот только один пример, как пишет Дэвид Берреби, исследования показали, что «непосредственное научение имеет меньшее отношение к развитию расового мышления, чем часто считают. Существенные аспекты расового сознания детей, по-видимому, не происходят от взрослой культуры». Грубо говоря, оказывается, что дети рождаются расистами.
И нарциссистами. И лишенными способности принимать во внимание глобальные заботы: дети рождаются без любви к Гайе, без глобальной глубины, без способности ставить себя на место другого, без подлинного сострадания и любви — запертыми в узком, непроницаемом, удушающем мире своих собственных ощущений. Умница Руссо думал в точности наоборот: вы рождаетесь свободными и повсюду оказываетесь в оковах; но вы рождаетесь в оковах и повсюду можете развиваться к свободе.
Сцена 2
Тем не менее в одном отношении романтическое воззрение очень верно: на каждой стадии роста и развития к добродетели что-нибудь может пойти не так. То хорошее, что возникает на любой стадии, действительно может подавляться, и это подавленное благо необходимо раскрывать и реинтегрировать. (Кстати, именно поэтому Фрейда называли и рационалистом, и романтиком, что сбивало с толку многих людей, поскольку кажется противоречием, но в действительности не является таковым: он был рационалистом, поскольку глубоко верил в развитие от примитивного природного «ид» к добродетели; но если в ходе этого развития мы слишком резко отрицаем «ид», подавляем и искажаем его, если мы становимся своими собственными маленькими фашистами, то нам необходимо ослаблять барьер подавления, предпринимать романтическую регрессию на службе эго, возвращать себе эти утраченные аспекты нас самих и воссоединять их с эго, таким образом облегчая продолжение своего роста в направлении добродетели.)
Поэтому даже в самой эволюционной дуге нам желательно уравновешивать модель роста добродетели и модель возвращения добродетели, которые обе могут нам многое дать. С практической точки зрения при развитии ребенка желательно избегать избыточной вседозволенности (либерализма), поскольку маленький Джонни вовсе не святой, полный природной добродетели, как хотелось бы думать многим родителям (и Руссо). Одна лишь вседозволенность — никаких требований, никаких ограничений, чтобы Джонни мог сохранять контакт со своей природной добродетелью, — в действительности позволяет маленькому Джонни портиться, и, погрязнув в своей природной самости, он в конечном итоге высвободит внутреннее Царство Террора. Он будет совершенно неспособен к трудному росту в направлении добродетели; он обезглавит свое собственное большее будущее; он выпустит на волю террориста в самом себе.
В то же время мы не хотим быть излишне авторитарными (консервативными) и пытаться навязывать маленькому Джонни «семейные ценности» и «формировать его характер», поскольку формирование характера по большей части представляет собой процесс развития, который происходит внутри в той же мере, что и извне в соответствии со своим собственным развертыванием, и пытаться принуждать его — это все равно что кричать на растение, чтобы заставить его расти. В результате избыточно авторитарного воспитания Джонни станет своим собственным маленьким фашистом, подавляющим те аспекты самого себя, которые не согласуются с чрезмерно высокими идеалами и нормами маленьких гитлеров, именуемых его родителями. И этим внутренним подавлением маленький Джонни будет посылать в газовые камеры аспекты собственной самости, утраченные и вытесненные потенциальные возможности, по существу нанося вред своему собственному развитию в направлении добродетели.
Сцена 3
Но как насчет инволюции? И романтического интуитивного ощущения, что мы утратили не какой-то низший потенциал, а совершенно буквально утратили осознание единства с Духом?
Что ж, согласно вечной философии, мы действительно понесли такую утрату. Но эта утрата произошла не в начале эволюции — или в течение первых лет жизни, — а в начале инволюции, или того, что с нами происходит до нашего рождения во времени. Те романтические души, которые интуитивно догадываются об этой ужасной потере, совершенно правы; они просто перепугали, когда она происходит. И если мы должны думать об этой потере с точки зрения времени или истории, то вечная философия дает три связанных друг с другом определения того, когда она происходит, которые одновременно представляют собой три взаимосвязанных определения инволюции: потеря произошла до Большого Взрыва; происходит до вашего индивидуального зачатия; до вашего следующего рождения.
Инволюция примерно означает движение от высшего к низшему, в данном случае движение от духа к душе, уму, телу и материи. Каждый шаг вниз делает более высокий уровень «бессознательным» (или свернутым в более низком), так что конечным результатом является Большой Взрыв, создающий материальный мир — материальный мир, с которого затем будет начинаться эволюция, идущая в обратном порядке от материи к телу, уму, душе и духу и на каждом шаге развертывающая то, что было до этого свернуто, не в виде жестко установленной последовательности стадий, а как развертывание более тонких возможностей, развертывание волн бытия в Космосе.
Вечная философия, особенно в восточном и раннем западном вариантах, утверждает, что этот фундаментальный цикл инволюции/эволюции происходит и с индивидуальными душами при их переселении. После смерти, если этого не произошло раньше, человек достигает более высоких уровней души и духа; если он их сознательно распознает, то насильственный цикл перерождения завершается. В ином случае происходит инволюция от духа к душе, уму и телу, после чего случается индивидуальное зачатие человека в качестве материального тела в матке, откуда начинаются его личные развитие и эволюция от тела к уму, душе и духу.
И наконец, утверждается, что эта общая последовательность инволюции/эволюции представляет собой саму структуру переживания этого момента (это самый важный смысл — и единственный, который требуется для понимания последовательности). В каждый момент мы полностью открыты Одному Вкусу во всей его чистоте, но в каждый момент большинство из нас не способны его распознать. Мы отступаем перед лицом бесконечности и замыкаемся в своей отдельной самости, в результате чего оказываемся втянутыми в поток времени, судьбы, страдания и смерти. Но в каждый момент мы можем распознать Один Вкус и прекратить весь цикл. Тогда прекращается мука жизни и смерти, бытия и небытия, существования и исчезновения — просто потому, что мы пребываем в безвременном моменте, где нет рождения и смерти, нет времени и никаких циклов.
Согласно каждому из этих трех определений «утраты» осознания Духа, утрата происходит в начале инволюции, происходит, как только Дух «нисходит» в души, умы и тела. Она не происходит в начале эволюции, где тела начинают обратное движение эволюции к Духу. К тому времени, когда на сцене появляются тела, вся утрата уже произошла. Фактически с точки зрения вечной философии ранние стадии эволюции являются наиболее отдаленными, поскольку они дальше всего отстоят от сознательного распознания Духа.
Однако романтики считают, что именно ранние стадии эволюции (и филогенетической, и онтогенетической) представляют собой райское состояние, состояние «естественной добродетели», которое в дальнейшем будет ужасающим образом утрачено и потому должно быть возвращено. Но в действительности утрачивается всего лишь бессознательная целостность (или неразделенность) со сферами материального мира и тела — низшими измерениями Великого Гнезда Бытия. Эти низшие стадии эволюции представляют собой своего рода «единство» или «слияние», но слияние с фундаментом — именно ту самую ограниченную тождественность, которую необходимо дифференцировать и трансцендировать, чтобы было возможно развитие в направлении добродетели.
Но опять же будем по достоинству оценивать значение как романтической модели (возвращения добродетели), так и эволюционной модели (роста в направлении добродетели). Романтики абсолютно правы: когда-то мы действительно гуляли вместе с Богом и Богиней в саду вечных радостей. Но этот сад существует не в актуальном или историческом прошлом. Мы не утрачивали Дух, переходя от собирательства к огородничеству или от огородничества к земледелию, мы не утрачивали Дух в любом месте эволюции, времени или истории. Мы «утратили» Дух в инволюции, которая представляет собой само нисхождение Духа в мир времени. И когда это произошло? До Большого Взрыва; до вашего рождения; но, самое главное, до этого самого момента, когда вы отшатываетесь от бесконечности. Рост в направлении добродетели — это действительно возвращение добродетели, но добродетели, утраченной в инволюции, а не в эволюции. При этом простом понимании можно уважать обе точки зрения.
Далее следует ряд иронических замечаний.
Я описывал типичного сегодняшнего консерватора как приверженца идеи роста в направлении добродетели, и это, в общем, верно; но столь же типично, что рост происходит только от доконвенциональной природы до конвенционального общества и редко продолжается в постконвенциональные, мироцентрические области. Большая часть типичного консерватизма уходит корнями в мифическую-аграрную эпоху, ценности которой были гражданскими, аристократическими, иерархическими, милитаристскими, этноцентрическими, патриархальными и обычно помещались в контекст мифического-конкретного Бога. Сколь бы мрачными ни казались подобные общества современным людям, тем не менее они возникали в мире повсеместно в течение пяти тысячелетий и вполне хорошо служили своим целям.
С началом рационально-индустриальной эры с ее постконвенциональной мироцентрической моральной атмосферой в распоряжении людей оказалось новое политическое видение: видение либерального Просвещения. Это был во многом решающий разрыв с мифическим и монархическим прошлым: рациональность боролась с мифологией, демократия боролась с аристократией, равенство боролось с иерархией, и свобода боролась с рабством. Таково было, в лучших чертах, видение современности, и политической программой, включавшей в себя эти высокие идеи, был либерализм.
Но, как заметили историки, современность была не всегда и, безусловно, не только возвышенной. У современности были свои недостатки, возможно, много недостатков, но все их резюмирует понятие «флатландия». В основном из-за безудержного научного материализма в сочетании с материальным индустриализмом все формы холархии — даже хорошие, полезные и духовные формы, подобные Великому Гнезду Бытия, — были сведены к плоскому и бледному представлению о мире, в котором нет ничего, кроме систем взаимосвязанных объектов, взаимосвязанных «оно» без малейшего упоминания о «Я» и «Мы». Не осталось ни души, ни ума, ни духа, и на их месте раскинулась бесконечная плоская страна материальных тел, которые лишь одни считались реальными (бодизм). Разочарование мира, одномерный человек, вселенная без качеств, десакрализация мира — вот некоторые знаменитые фразы, которые критики использовали для того, чтобы охарактеризовать это безотрадное состояние дел.
Либерализм, как дитя современности, тоже был полностью захвачен этим коллапсом и потому, вместо того чтобы прийти к правильному пониманию своих собственных внутренних оснований (а именно того, что в развитии от эгоцентрического к этноцентрическому и мироцентрическому он представляет мироцентрическое осознание) стал политическим защитником флатландии. Взамен внутреннего роста и развития (Левая сторона) либерализм стал защищать почти исключительно внешнее экономическое развитие (Правая сторона) как средство обеспечения свободы. Так как, согласно идеям флатландии, ничего внутреннего не существует — и поскольку моральные нормы представляют собой внутренние реалии, — то, не устояв перед современной флатландией, либерализм отрекся от своего основного морального открытия (мироцентрической свободы — позиции, с которой возможно справедливое отношение ко всем, но позиции, к которой всех следует призывать расти).
Прискорбно, возможно неизбежно, либерализм отрекся от своей моральной позиции и удовлетворился требованием одной лишь внешней, материальной, экономической свободы, не понимая, что без внутренней свободы (существующей, как понимал Кант, только в постконвенциональном осознании), внешняя свобода по большей части бессмысленна. Развитие Левой стороны было прекращено, осталось развитие Правой стороны. А что касается внутренних реалий, то, поскольку таковых не существует, ни одни из них не могут быть лучше других, а потому нет ничего плохого во вседозволенности, в крайнем разнообразии, в крайней поликультурности — всех следствиях естественной добродетели, которую требование развития только портит.
И так получилось, что либерализм, представляющий собой более высокий уровень коллективного развития, оказался в плену первой великой патологии современности — флатландии. Таким образом, либерализм флатландии был болезненным вариантом более высокого уровня коллективной эволюции.
Это полностью отдавало внутренние сферы — религии, ценностей, смысла, требований внутреннего роста в направлении добродетели — на откуп консерваторам, чьи ценности, связанные с мифической-аграрной эпохой, не поддавались коллапсу модернизма. Единственная проблема состояла в том, что это были главным образом мифические-аграрные ценности: религия была (и остается) мифологической, рост в направлении добродетели доходит только до конвенциональных/социоцентрических стадий (и активно борется с мироцентрическими, постконвенциональными модусами), ценности являются последовательно аграрными (аристократическими, патриархальными, милитаристскими, нередко этноцентрическими, зачастую библейско-фундаменталистскими). Эти ценности по большей части были вполне здоровыми и разумными в мифическую-аграрную эпоху: они были лучшим, к чему человек мог стремиться в условиях того времени.
Таковы наши политические альтернативы в сегодняшнем мире: здоровый, более низкий уровень (консерватизм) или больной, более высокий уровень (либерализм).
Поэтому единственным разумным курсом, на мой взгляд, является обновленное постлиберальное осознание. Оно должно соединять в себе самое лучшее из консервативных представлений, в том числе необходимость роста в направлении добродетели, важность холархических взаимоотношений и, следовательно, смысла (самости, семьи, общества, нации, мира, Духа), акцент на равных возможностях вместо бессмысленного равенства. Но все эти консервативные ценности необходимо поднять до уровня современного, постконвенционального, мироцентрического осознания.
Это также означает, что сам либерализм должен отказаться от любых пережитков возврата к «естественной добродетели» и снова стать прогрессивным, эволюционным. Ирония здесь состоит в том, что снисходительный либерализм (и крайний постмодернизм) в действительности является глубоко реакционным, поскольку не принимает трудное требование роста в направлении постконвенциональной добродетели. Подлинное разнообразие и поликультурность можно защищать только с постконвенциональной, мироцентрической позиции, и, если либерализм не может способствовать росту к этой позиции, он подрывает свою собственную программу. Идиотское сострадание, которое защищает либерализм, убивает сам либерализм.
Короче говоря, либерализм должен стать подлинно прогрессивным не только с внешней, экономической точки зрения флатландии, но и в плане внутреннего роста сознания от социоцентрического к мироцентрическому, от доконвенционального к конвенциональному и постконвенциональному (чтобы там открыться постпостконвенциональному). Не в качестве программы, поддерживаемой государством (государство не должно ни поощрять, ни поддерживать отдельный вариант правильной жизни), но в форме атмосферы содействия — в своих теоретических сочинениях, в примерах своих лидеров, в представлениях, к которым он всех нас призывает, в сердце, уме и душе.
В своем теперешнем виде либерализм с его сохраняющейся на заднем плане верой в естественную добродетель и выдвигаемой на передний план верой в крайнее разнообразие попросту способствует атмосфере регрессии — во всем, от политики самобытности до возрождения этноцентризма и эгоцентрической вседозволенности. Я не предлагаю, чтобы либералы законодательно ограничивали все это (люди вольны делать все, что им хочется, если это не наносит вред другим); я предлагаю, чтобы они просто перестали это оправдывать явно ложным понятием естественной добродетели и крайне внутренне противоречивой теорией эгалитаризма (которая утверждает, что сам эгалитаризм лучше, чем его альтернативы, хотя, по определению, предполагает равенство всего). Эти два столпа либерализма несомненно ложны и безусловно несостоятельны, и от них как минимум следует мирно отказаться, чтобы либерализм мог приступить к постлиберальной задаче поиска способов поощрения атмосферы роста в направлении добродетели.
И конечно, сам я убежден, что такое постконсервативное, постлиберальное видение откроет нам путь к постпостконвенциональному осознанию, иначе говоря, к Духу. Спор в полном смысле слова разрешен: вы рождаетесь в оковах и можете повсюду расти к свободе, в конечном счете находя свое собственное Изначальное Лицо.
Цикл сна поразителен. Тело отходит ко сну, и остаются тонкое (ум и душа) и каузальное (бесформенный Свидетель). Поэтому, когда тело засыпает, тонкие ум и душа ярко проявляются в сновидениях, мечтах, образах и иногда в архетипических озарениях — это типичное состояние сновидения. В какой-то момент тонкое тоже отходит ко сну — ум засыпает, душа засыпает, — и остается только бесформенность, или глубокий сон без сновидений, который в действительности представляет собой Свидетеля, или изначальную Самость в чистом виде без каких бы то ни было объектов. (Этот последовательный переход от грубого к тонкому и каузальному — один из вариантов эволюционной, или восходящей дуги.)
В какой-то момент во время глубокого сна без сновидений душа начинает волноваться и пробуждается от своего сна в бесформенности, и таким образом снова начинается сновидение. Поскольку в состоянии сновидения отсутствуют ограничения и запреты грубого тела, тонкие ум и душа (глубинное психическое) могут выражать свои глубочайшие желания (им достаточно подумать о чем-то или пожелать чего-то, чтобы это тут же материализовалось в сновидении). Вот почему пророки, святые, мудрецы и глубинные психологи всегда уделяли так много внимания сновидениям: в них говорит более глубокая самость. Шанкара, Фрейд и Джимини Крикет согласны в том, что «Сновидение — это проявление желания вашей души в быстром сне».
Когда состояние сновидения подходит к концу (нередко бывает несколько циклов перехода между тонким/сновидением и каузальным/глубоким сном), начинает шевелиться грубое тело, и тонкий ум медленно отходит на задний план, по мере того как пробуждаются грубая эгоическая ориентация и грубое тело. Просыпается тело, просыпается эго (грубое эго и грубое тело взаимосвязаны), короче говоря, просыпается фронтальная личность, и человек ничего или почти ничего не помнит о необычайном путешествии, которое только что происходило. (Это движение от каузального к тонкому и к грубому — от Нерожденного к глубинному психическому и фронтальному, от Самости к душе и к эго — представляет собой один из вариантов инволюционной, или нисходящей, дуги.)
Каждое «пробуждение» на этой нисходящей дуге у обычного человека сопровождается забыванием, амнезией. В состоянии глубокого сна без сновидений люди возвращаются к своей чистой бесформенной Самости, но, когда возникает тонкое, они забывают Самость и отождествляются с душой — со светами, и образами, и экстатическими видениями, — они теряются в состоянии сновидения, уже ошибочно принимая его за реальность. Затем, когда от своего забытья в сновидении просыпается грубое тело, оно, как правило, не помнит большую часть самого этого тонкого состояния, если только не старается запомнить отдельный сон, который представляет собой лишь осколок чудес тонкого. Вместо этого грубое тело смотрит на сенсомоторный мир — самый меньший мир из всех — и считает его окончательной реальностью. Оно забыло и свою каузальную Самость, и свою тонкую душу и видит только грубое и сенсомоторное. Оно утратило свой Дух, и утратило свою душу, и почти утратило свой ум, и то, что осталось, оно гордо называет реальностью.
(Кстати, эта последовательность — грубое распадается на тонкое, распадающееся на каузальное, после чего, при наличии кармических факторов, каузальное порождает тонкое, которое порождает грубое, и человек «пробуждается», оказываясь в плену грубого тела в грубом мире, — представляет собой ту же последовательность, что описана в «Тибетской книге мертвых», поскольку утверждается, что она тождественна процессу смерти [грубое распадается на тонкое, распадающееся на каузальное] и повторного рождения [каузальное дает начало тонкому, которое порождает грубое, с «забыванием» на каждой стадии]. Поэтому считается, что сознательное овладение циклом бодрствования-сновидения-сна равносильно способности сознательно выбирать свое повторное рождение: освоение одного означает освоение другого, поскольку они представляют собой тождественные циклы движения в Великом Гнезде Бытия от грубого к тонкому и к каузальному и обратно. Но при всей своей возвышенности этот цикл все равно остается не чем иным, как циклом самсары, бесконечных кругов мучительных рождений и смертей. Освоение этого цикла может быть в лучшем случае вспомогательным средством для достижения конечной цели: распознания Одного Вкуса. Ибо только в Одном Вкусе человек полностью выходит из жестокого цикла, чтобы пребывать во Всем. Ни грубое, ни тонкое, ни каузальное не являются высшим достоянием, которое заключается в простом Ощущении Бытия, простом ощущении Одного Вкуса.)
И значит, большинство индивидов забыли свои более высокие состояния, забыли свою душу, свою Самость, забыли Один-Единственный Вкус. Но когда сознание становится немного сильнее — посредством роста, посредством медитации, посредством эволюции, — переходы между тремя великими состояниями уже не сопровождаются провалом памяти, или забыванием, или амнезией. С постоянным Свидетельствованием вы обретаете первое настоящее Избавление от мира, поскольку вы перестаете быть его жертвой и становитесь его Свидетелем. В Одном Вкусе вы узнаете более глубокое Освобождение, которое состоит в том, что вы свободны от всего мира потому, что являетесь всем миром. Даже малейший проблеск Одного Вкуса — и вы уже никогда не будете прежним. Вы будете вдыхать галактики и спать, как ночные звезды. В ваших венах будут струиться и пульсировать солнца, и луны, и величественные новые звезды, ваше сердце будет биться в такт со всей любящей вселенной. И вы навсегда останетесь полностью неподвижны в этом сияющем проявлении своей собственной Самости, ибо вы уже давным-давно растворились в полноте ночи.
Завтра у Марси защита диссертации. Потом будет большой праздник для выпускников. Начинается сезон вечеринок. До свидания, Свидетель, здравствуй, жестокий мир.
Марси защитилась с блеском. Она использовала иерархию развития (в том числе иерархию потребностей по Маслоу) применительно к «внутреннему управлению» в бизнесе или тому, как компания может «продавать себя» своим служащим, предлагая услуги, которые создают возможность их роста на рабочем месте и поощряя такой рост, таким образом делая служащих счастливее, их труд — производительнее, а компанию — привлекательнее для новых служащих; это превосходная ситуация, в которой выигрывают все стороны. Как непредубежденный и объективный наблюдатель, я нахожу эти идеи новыми, блестящими, неотразимыми и чрезвычайно увлекательными.
Теперь предстоит большой праздник.
БЕЛЛ ХУКС: «Меня очень расстраивает, когда мои студентки ведут себя так, будто они могут читать только женщин, или черные студенты ведут себя так, будто могут читать только черных, или белые студенты ведут себя так, будто они могут отождествляться только с белым автором. Я думаю, что утрата способности к эмпатии и состраданию — это худшее, что с нами может случаться».
МАЙЯ ЭНДЖЕЛОУ: «Безусловно. Тогда мы становимся животными. Мы рискуем скатиться к животному образу жизни. Есть одно высказывание, которое я привожу во всех своих группах, независимо от того, что я преподаю. Я пишу на доске: «Я человек. Ничто человеческое не может быть мне чуждо». Потом я пишу его на латыни: «Humo cum humani nil a me alienum puto». И затем я рассказываю о его происхождении. Это высказывание принадлежит Публию Теренциусу Аферу, известному под именем Теренсия. Он был африканцем и рабом римского сенатора. Когда этот сенатор освободил его, он стал самым популярным драматургом в Риме. Шесть его пьес и это высказывание дошли до нас из 154 году до н.э. Этот человек, не будучи рожден белым, не будучи рожден свободным, говорил: «я — человек».
(Из дискуссии в «Шамбала Сан», январь 1998 г.)
Ни Хуке, ни Энджелоу (ни Сара Бейтс) не отрицают и не принижают различия, но просто помещают наше богатое культурное разнообразие в универсальный контекст общей человечности, доступный, как прекрасно говорит Белл, посредством эмпатии и сострадания: постконвенциональное мироцентрическое осознание, универсальный плюрализм, единство многообразия.
На самом деле «единство многообразия» хорошо подходит в качестве девиза для моей работы, и есть признаки того, что это та идея, для которой поистине пришло время. После того как современность пережила период жесткого универсализма или принципа единообразия (который отрицал любые значимые культурные различия, рассматривая мир только через призму имущих белых мужчин) и после того как постсовременность прошла через период хаотического разнообразия, доходившего до прославления раздробленности (которое вообще отрицало любые универсальные истины, кроме своей собственной), мы имеем возможность взять из обоих миров самое лучшее: универсальный плюрализм, единство многообразия. И мы наблюдаем признаки этого нового, интегрального понимания повсюду — в психологии, философии, бизнесе, экономике...
Например, в июльском выпуске «Телеграфа» опубликовано превосходное интервью главного советника Клинтона по международной торговле Ларри Саммерса под названием «Интеграционисты против сепаратистов», в котором разъясняются опасности протекционизма и сепаратизма в мировой торговле. Многое сказано уже самим заголовком, но если требуется какое-либо дополнительное объяснение, то в этом же номере содержится прекрасная статья «Долгий Бум» моих старых знакомых Питера Шварца и Питера Лейдена. Они указывают, что пять волн технологии, которые сейчас уже находятся в движении (персональные компьютеры, телекоммуникации, биотехнология, нанотехнология и альтернативная энергетика), будут иметь несколько почти неизбежных последствий, в числе которых может быть полная интеграция мира примерно к 2020 году. По их словам, такой интегрированный мир, связанный сетями телекоммуникаций, вопреки опасениям критиков, будет не отрицать, а включать в себя и поощрять местные культурные различия. Это будет подлинно поликультурный, всеобъемлющий мир — единство многообразия. «Мы вступаем в эру, где разнообразие по-настоящему ценится — чем больше вариантов, тем лучше. Это обеспечивает наилучшие условия для функционирования нашей экосистемы, для функционирования нашей рыночной экономики, а также для развития нашей цивилизации, сферы идей». Но только если все это твердо основывается на подлинно объединенном мире — а не на мире, в котором разнообразие является самоцелью, — это путь «сепаратизма», который статья явно осуждает.
Они также указывают, что, хотя двигателем этого развития в направлении интеграции мира отчасти служит технология, оно в равной мере зависит от нескольких внутренних ценностей, в первую очередь непредубежденности и терпимости, без которых технология может быть (и будет) использована для самых гнусных целей. Иными словами, одних лишь факторов Правой стороны будет недостаточно; необходимы определенные ценности и осознание Левой стороны, чтобы технология не была использована для усиления отчуждения и разобщенности. Открытость и терпимость — универсальный плюрализм — это ценности постконвенционального, мироцентрического уровня развития. Вывод очевиден: чтобы действительно прийти к объединенному миру — долгому подъему процветания, экологической устойчивости и культурной терпимости, — вдобавок к внешним волнам технологии, которые обрисовывают авторы, человечество должно будет вверить себя внутренним волнам развития от эгоцентрического к социоцентрическому и мироцентрическому осознанию, способному обеспечить открытость и терпимость, которые смогут поощрять индивидуальные различия и не дать технологии привести к катастрофе вместо процветания.
За развертыванием внешних волн сейчас стоят огромные необратимые силы; а кто будет выступать за внутреннее развитие, которое одно лишь способно отвратить катастрофу?
Еще одна рождественская вечеринка, на этот раз для персонала и пациентов Центра недостатков развития. Мы с Марси были для пациентов чем-то вроде главных танцевальных партнеров, и мы провели около трех часов, танцуя, если это можно так назвать. Аллен стоял посреди пола совершенно неподвижно; но он улыбался. Тавио вертелся на своем кресле-каталке. Сэнди раскачивалась взад и вперед с ужасающей скоростью; я пытался за ней поспевать, но она была слишком быстрой для меня. Том подпрыгивал, крутя руками на манер винта вертолета, тоже слишком быстро, чтобы я мог за ним угнаться. Присутствовало, вероятно, около сотни пациентов, и примерно половина из них танцевали, зачастую одновременно. Лучшим общим танцем оказалось хождение по кругу, взявшись за руки, когда мы могли добиться, чтобы все поворачивались в оду сторону.
Я часто писал о том, что я считаю тремя основными видами ценности в мире: внутренняя ценность, внешняя ценность и базовая ценность. Внутренняя ценность — это та ценность, которой вещь обладает сама по себе; внешняя ценность — это ее ценность для других. Базовая ценность — это ценность, которую имеют все вещи, будучи проявлениями Духа.
Внутренняя ценность определяется мерой охвата и цельности. Например, молекула обладает большей внутренней ценностью, чем атом, поскольку молекулы содержат в себе атомы. Молекулы, будучи более объемлющими, содержат в своем составе больше бытия, и потому их внутренняя ценность выше. Клетки имеют большую внутреннюю ценность, чем молекулы, организмы — большую, чем клетки, и т. д. Точно так же мироцентрическое обладает большей внутренней ценностью, чем социоцентрическое, которое ценнее эгоцентрического, поскольку в каждом случае первое обладает большей глубиной и большей целостностью.
Но то, что клетка обладает большей внутренней ценностью, чем молекула, не означает, что молекула не имеет вообще никакой ценности. Это скользящая шкала, зависящая от того, какую часть вселенной объемлет холон. Чем больше бытия оказывается внутренним для холона, тем большую внутреннюю ценность он имеет. Чем больше глубина, чем больше целостность, тем больше внутренняя ценность.
Внешняя ценность во многом противоположна внутренней. Атом имеет большую внешнюю ценность, чем молекула, поскольку от атомов зависит существование большего количества холонов, чем от молекул. Существование самих молекул зависит от атомов — но не наоборот, — поэтому атомы обладают большей внешней ценностью, или ценностью для других.
Очень легко понять: чем выше холон в Великой Холархии, тем больше у него внутренней ценности. Чем ниже холон в Цепи, тем больше у него внешней ценности. И тот и другой абсолютно необходимы, поскольку не могут существовать друг без друга. Без высшего низшее не имело бы никакого смысла; без низшего высшее не обладало бы явным существованием.
Внутренняя ценность — это та ценность, которую вещь имеет, будучи цельной с деятельностью (и чем больше глубина целого или чем больше уровней оно содержит, тем больше его внутренняя ценность или тем больше вселенной оно охватывает и объемлет в своем собственном бытии). С другой стороны, внешняя ценность — это та ценность, которую вещь имеет, будучи частью общности (и чем в большее число вещей она входит составной частью, тем выше ее внешняя ценность). Деятельность касается прав (мы — индивидуальные целые, обладающие индивидуальными правами, базирующимися на справедливости); общность касается обязанностей (мы также части или члены многих взаимоотношений, базирующихся на заботе). Все вещи — это целые, которые также являются частями (все без исключения холоны представляют собой деятельность-в-общности), и потому все холоны имеют как внутреннюю, так и внешнюю ценность, как права, так и обязанности.
Внутренняя и внешняя ценности относительны; базовая ценность абсолютна. Базовая ценность — это та ценность, которую каждый и всякий холон имеет, будучи сияющим проявлением Духа, Божества, Пустоты. Все холоны, высокие или низкие, имеют одну и ту же базовую ценность, а именно, Один Вкус. Холоны могут иметь большую или меньшую внутреннюю ценность (чем больше глубина, тем больше ценность), но все холоны обладают абсолютно равной базовой ценностью: все они в равной мере разделяют Таковость, Существенность, Бытийность, каковая представляет собой лик Духа, сияющий в проявлении, Один Вкус во всем его великолепии[53].
Всякий раз, когда я бываю с милыми людьми, которые страдают от таких жестоких недостатков в своем росте и развитии — в своей глубине, — мне все легче и легче приходит на ум их базовая ценность, зеленые изумруды каждого и всех, совершенные в своем великолепии. Я вспоминаю, что внутреннее и внешнее исчезают в Одном Вкусе, где все дети Духа равно сияют в бесконечности, каковую они собой представляют. Мне это достоверно известно, поскольку я провел этот вечер, танцуя с буддами, и кто бы осмелился это отрицать?
Двадцать лет назад, когда буддизм впервые прокладывал себе путь в эту страну, нельзя было даже касаться темы сочетания медитации с психотерапией, поскольку утверждалось, что буддизм представляет собой «законченную систему», и потому терапия не нужна, если вы правильно практикуете буддизм. Аналогичное нерасположение характерно практически для любой религии в современном мире: только верьте в Христа, и все будет хорошо; молитесь, и ваша психика исцелится; зикр излечит все; йога дает ответы на все вопросы. Этим ясно подразумевается, что если у вас достаточно веры или духовной практики, то вам никогда не понадобится какая бы то ни было психотерапия; и наоборот, если вам нужна психотерапия, значит, что-то всерьез не так с вашей верой. Отношение духовности к науке вообще и к психотерапии в частности становится в современном мире насущной проблемой, и большинство религий, судя по всему, не слишком хорошо с ней справляются.
Несмотря на то что моя конкретная практика была связана в основном с буддизмом (и Ведантой), в буддистских кругах на мои работы всегда смотрели с подозрением: этот брат Уилбер подразумевает, что одного буддизма недостаточно. Многие буддисты отказывались читать что-либо из написанного мной, и несколько человек говорили мне об этом в совершенно небуддистском тоне.
Двадцать лет спустя все изменилось. Фактически к настоящему времени почти каждый известный американский учитель буддизма прошел серьезный курс психотерапии (хотя, к сожалению, многие из них все еще скрывают этот факт от своих учеников). Но большинство из них, по крайней мере для себя, понимают, что существуют проблемы, которые медитация попросту не решает (и не может решать). То же самое можно было бы сказать про центрирующую молитву, сатсанг, зикр, йогу и т. д. Дело в том, что духовная практика и психологическая практика отчасти представляют собой разные потоки в великих волнах сознания, и затруднения в одном не обязательно означают неудачу в другом. Невроз — это не грех.
Поэтому, когда год назад «Шамбала Сан» (крупный буддистский журнал) обратился ко мне с просьбой об интервью, я согласился с неохотой. Тем не менее хочется поддерживать честные созерцательные журналы, и потому я все же согласился. Интервью началось со стандартного: «Как вы можете говорить, что буддизм — это не полный путь?» — но быстро сдвинулось в более плодотворном направлении. И несмотря на то что эта дискуссия посвящена конкретно буддистской практике, я бы подчеркнул в точности те же самые моменты в отношении любой практики — христианской, иудейской, мусульманской или даосской. Последователи других вер могут непосредственно применить все далее сказанное к своей собственной практике, поскольку, на мой взгляд, затрагиваемые проблемы имеют абсолютно решающее значение для того, чтобы религия и психотерапия могли найти общий язык[54]*.
САН: Я читал ваши идеи относительно эволюции сознания в паре ваших последних книг, которые, по-видимому, связаны друг с другом: «Пол, экология, духовность» — большая из них, в ней 800 страниц, а «Краткая история Всего» — это как будто резюме, написанное для обычных мужчин и женщин. Для кого вы писали эту книгу?
К.У.: Да, «Краткая история Всего» гораздо короче и намного доступнее. По крайней мере, я так надеюсь. Обычные мужчины и женщины? Ну, всякий читающий этот журнал уже весьма необычен, не так ли? Думаю, я писал книгу для этих же не вполне обычных людей — психов вроде вас и меня, которые интересуются пробуждением и другими глупыми понятиями того же толка. Эта книга не перевернет мир. Я полагаю, она в большей степени предназначена для тех, кого интересует что-то наподобие общей философии мира, подхода к сознанию, который принимает во внимание все лучшее из Востока и Запада и пытается отдавать должное им обоим.
САН: И какой результат вы надеетесь получить? Что может сделать знание вашей философии для прогресса сознания?
К.У.: По правде говоря, не слишком многое. Каждому из нас все равно необходимо найти для себя подлинную созерцательную практику — возможно, йогу, возможно, дзен, возможно, учение Шамбалы, возможно, созерцательную молитву — или любое число настоящих преобразующих практик. Именно это способствует прогрессу сознания, а не моя словесная болтовня и книжная макулатура.
Но если вам хочется узнать, как ваши конкретные практики согласуются с другими существующими подходами к истине, тогда эти книги помогут вам начать. Они предлагают всего лишь одну из схем того, как вещи согласуются друг с другом. Но ничто из этого не заменит практики.
САН: Но что, если я, скажем, преданный, утвердившийся в вере буддист, который не использует другие системы саморазвития или самопреобразования. Из «Краткой истории» я узнаю, что, должно быть, что-то упускаю в своей культуре. Вы упомянули буддизм только в одном из четырех секторов, так что я должен что-то упускать. Когда я обретаю просветление, будет ли оно, по-вашему, неполным?
К.У.: Если под «просветлением» понимать непосредственное и радикальное постижение Пустоты — тогда нет, оно вообще не может быть неполным. Пустота не имеет никаких частей, и потому вы не можете упустить ничего из нее. Но существует абсолютная бодхичитта и относительная бодхичитта[55] (что примерно соответствует абсолютной и относительной истине), и хотя вы можете иметь непосредственное постижение абсолюта, это не означает, что вы освоили относительное во всех подробностях. Вы можете быть вполне просветленным и все равно не способным объяснить, скажем, математику волнового уравнения Шрёдингера. Мои книги в большей степени имеют дело со всеми этими относительными подробностями, некоторые из которых неизвестны буддизму и, если на то пошло, ни одной из мировых традиций мудрости. Но в том, что касаетея-непосредственного постижения радикальной Пустоты и спонтанного света, буддизм дает все, не так ли?
САН: Тогда зачем мне нужна ваша история сознания, когда у меня есть все учения буддизма?
К.У.: Она вам не нужна. Если только она не покажется вам интересной, или забавной, или увлекательной. Тогда вы займетесь ею просто ради нее самой. В буддийских учениях ничего конкретно не говорится о мексиканской кухне, но вам все равно, возможно, захочется ее попробовать.
САН: Мы можем поставить вопрос и так: «Что вам известно такого, чего не знает Будда?»
К.У.: Как водить джип.
САН: Как вы замечаете в «Краткой истории», уже существует множество прогрессивных теорий истории и теорий духовной эволюции. Временами ваша теория напоминает диалектику Гегеля, иногда — идеи Дарвина, иногда — различные азиатские воззрения теории мирового разума. Что отличает ее от этих других систем?
К.У.: Ну, вы затронули самую суть. Она похожа на все эти теории потому, что учитывает их все и пытается соединить в себе все лучшее из них. Как раз это ее и отличает, поскольку ни одна из этих других теорий не принимает во внимание все остальные. Я пытаюсь свести все эти подходы воедино, в чем они не слишком заинтересованы.
САН: Вы делите свой мир не на атомы, элементы или психологические состояния, а на единицы, которые вы называете холонами. Они весьма похожи на дхармы из буддистской Абхидхармы. Какое влияние оказала Абхидхарма на вашу теорию?
К.У.: Я давно практикую буддизм, и многие из ключевых идей в моем подходе являются буддийскими или навеяны буддизмом. Это прежде всего идеи Нагарджуны и Мадхьямики; чистая Пустота и изначальная Чистота играют роль «основной философии» и в моем подходе. Кроме того, Йогачара, Хуа Йен, очень многое из Дзогчена и Махамудры и, конечно, основополагающие принципы Абхидхармы. Кроме того, деление опыта на дхармы очень похоже на актуальные события в теории Уайтхеда. Все это повлияло на мои представления о холонах[56]. Опять же я пытаюсь брать лучшее из всех этих традиций и соединять их, как мне кажется, плодотворным образом.
САН: Ваше собственное мировоззрение достаточно сложно. Практикующие медитацию могли бы просто сказать: «Зачем мне вообще глобально-историческое воззрение? Позвольте мне просто медитировать». Что бы вы им ответили?
К.У.: Просто медитируйте.
САН: У вас есть кое-какая интересная критика общепринятого модернизма и постмодернизма. Вы как будто соглашаетесь с их позициями, но в то же время превосходите их, ставите их на место. Не могли бы вы это объяснить?
К.У.: Да, суть в том, что все различные подходы, теории и практики могут научить нас чему-то важному, но, вероятно, ни одна из них не обладает всей истиной во всех подробностях. Поэтому каждый подход является истинным, но частичным, и весь фокус состоит в том, чтобы понять, как все эти подлинные, но частичные истины согласуются друг с другом. Не кто прав, а кто неправ, а как все они могут быть правы. Как они могут сочетаться друг с другом в одном многоцветном союзе? Вот почему я принимаю эти позиции, но в то же время пытаюсь их превосходить, или, как вы говорите, «ставить их на место». Будущее покажет, насколько этом не удалось.
САН: Вы часто используете слово «Космос» вместо слова «вселенная». Почему?
К.У.: Космос (универсум) — это древнее пифагорейское понятие, которое означает вселенную во всех ее измерениях — физическом, эмоциональном, ментальном и духовном. Слово «вселенная» сегодня обычно означает только физическую вселенную, или физическое измерение. Поэтому можно сказать, что Космос включает в себя физиосферу, или вселенную, биосферу, или жизнь, и ноосферу, или ум, которые все являются сияющими проявлениями чистой Пустоты и не отличаются от этой Пустоты.
Одно из бедствий современности состоит в том, что Космос перестал быть для нас фундаментальной реальностью: таковой считается только вселенная. Иными словами, «реален» только мир научного материализма, мир «флатландии», плоское и бессильное воззрение современного и постсовременного мира, где реальна одна лишь вселенная. И одна из задач, которые пытаются решать эти книги, — восстановление Космоса в качестве правомерного и заслуживающего доверия понятия.
САН: Вы называете Космос «структурой, которая соединяет» все сферы бытия. Это напоминает мне о книге Грегори Бейтсона «Ум и Природа: «Необходимое единство». Как эти современные движения а-ля «Новый Век» в общественных науках влияют на вашу мысль?
К.У.: Должен сказать, не слишком. Я не считаю Бейтсона очень полезным теоретиком, хотя знаю многих умных людей, которые так считают. Но книгу, которую вы упомянули, я бы назвал классической книгой «флатландии», написанной монологическим, одномерным языком «оно», по правде сказать, не слишком хорошим. Но это только мое личное мнение.
САН: Думаете ли вы, что Фуко, Деррида и другие обращались к вопросам, которые уже были как-то сформулированы азиатскими абсолютистами? Или их постструктуралистские подходы были совершенно новыми?
К.У.: Постструктуралистские подходы были и более новыми, и гораздо менее глубокими. Великие восточные традиции, по существу, представляют собой глубокие методы преобразования, освобождения, избавления в радикальной Пустоте. У постструктуралистов ничего этого нет; они предлагают просто новые методы трансляции, а не трансформации. Они представляют собой интересный поворот в относительной истине, а не йогу абсолютной истины. Но в рамках относительной истины у постструктурализма есть определенное сходство с относительными аспектами некоторых восточных традиций, например, моноосновность, контекстуальность истины, непостоянный характер означения, относительность смысла и так далее.
Это интересные и важные аналогии, и я стараюсь принимать их во внимание, но все они совершенно вторичны по отношению к реальной проблеме, каковой являются мокша, кеншо, сатори, ригпа, йеше, шикан-таза: ничего из этого вы не найдете у Фуко, Дерриды, Лиотара и компании.
САН: Играет ли космологическая мысль тибетского буддизма какую-либо особую роль в развитии вашей философии? Иногда она напоминает апокалиптические подходы школы Калачакра.
К.У.: Ваджраяна почти во всех ее формах всегда была очень важна для меня лично и, конечно, для общего мировоззрения, которое я обрисовал. Калачакра, как и аннутаратантра, очень глубока; то же относится к учениям Ати, семде, лонгде и упадеша. Но в действительности я чувствую огромную симпатию ко всем школам.
САН: Вы хотите соединить Фрейда и Будду, или, как вы их называете, «глубинную психологию» и «высотную психологию». Почему это необходимо? Считаете ли вы, что без такого объединения обе системы неполны?
К.У.: Ну, я полагаю, что все неполно, поскольку Космос продолжает развиваться. Возникают новые истины, развертываются новые откровения, появляются новые Будды, этому нет конца, ведь так? Фрейд и Будда — это только два примера некоторых очень важных истин, которые могут выиграть от взаимного диалога. Пустота не зависит ни от одной из них; но проявленный мир велик, в нем достаточно места для обоих этих первооткрывателей. И, да, я полагаю, что они могут помочь путям друг друга идти быстрее.
САН: Действительно ли вы думаете, что древние системы духовного преобразования не адекватны требованиям современной эпохи, поскольку они оставляют без внимания столь многое из материального, что вы включаете в свой синтез?
К.У.: Не адекватны? В плане абсолютной истины нет; в плане относительного проявления, безусловно, просто потому, что Пустота продолжает проявляться в разнообразных формах, разве не так? Вы не сможете найти инструкций по работе на компьютере ни в одной из Сутр или Тантр. Вы не найдете в этих текстах ничего о ДНК, о медицинской анестезии или о пересадке почки. Сходным образом Запад кое-что дал для психологического и психотерапевтического понимания, и эти открытия весьма полезны и не имеют слишком много параллелей ни в одном из древних учений.
Но дело не в неадекватности; дело в том, чтобы использовать все, что доступно. Если ваша практика вам помогает — прекрасно. Если оказывается, что она буксует, возможно, поможет немного терапии. Лично я не считаю, что это должно угрожать любой из сторон. Это действительно большая вселенная, и в ней хватит места и для Фрейда, и для Будды.
САН: Пока мы не оставили эту тему, что вы думаете о внутренних тантрах, вроде кундалини йоги, и о том, что мы, буддисты, делаем с праной, нади и биндху [определенные внутренние духовные видения]? Реальность, на которой они основываются, не признана наукой, и все же занимает в вашей системе два высших уровня — тонкий и каузальный. Это сбивает с толку, поскольку многие духовные искатели не признают существование этих уровней и никогда не делают соответствующие практики. И все же вы заставляете их казаться неизбежным элементом более высокого развития. Или я вас неправильно понимаю?
К.У.: Я не считаю их неизбежностью. Скорее, на этих двух более высоких стадиях, которые вы упомянули (тонкой и каузальной), могут происходить процессы такого типа. А могут и не происходить. Среди всего прочего, это зависит от типа практики. Просто на определенном этапе вашей медитативной практики различные грубые процессы имеют тенденцию сменяться тонкими, а затем очень тонкими феноменами, и в их число иногда входят потоки энергии, прана, биндху и так далее. Но в других случаях могут иметь место просто увеличение ясности и панорамное осознание. Я просто перечислил все различные виды медитативных явлений, которые могут возникать по мере того, как сама медитация развертывается от грубого к тонкому и очень тонкому сознанию. Многое из того, что я упоминаю, совершенно обычные вещи в традициях.
САН: Почему некоторые духовные искатели как будто достигают успехов в одном и все равно остаются примитивными тупицами в другом?
К.У.: С помощью эволюционной модели сознания я, в частности, пытаюсь описать две разные вещи, которые мы можем назвать потоками и волнами. Потоки представляют собой различные линии развития, как, например, когнитивное развитие, эмоциональное развитие, межличностное развитие, духовное развитие и так далее. Каждый из этих потоков в своем развитии проходит через разные стадии или волны. Исследования показывают, что эти разные потоки могут развиваться достаточно независимо друг от друга: вы можете быть продвинутым в одном потоке, например духовном, и «отсталым» в других, скажем эмоциональном или межличностном. И во-вторых, несмотря на то что эти потоки развиваются независимо, все они проходят через одни и те же основные стадии или волны развития. Например, все они идут от доконвенциональных к конвенциональным и постконвенциональным формам.
Таким образом, мы имеем многочисленные разные потоки развития, однако каждый из них пересекает одни и те же общие волны или стадии развертывания сознания. И люди могут быть безусловно продвинутыми в одном потоке и «примитивными тупицами» в других. (Я резюмирую эти исследования в книге «Око Духа: интегральное видение для слегка свихнувшегося мира».)
Но что касается вашего вопроса, то да, развитие может быть весьма неравномерным. Большинство великих традиций мудрости учат людей более высокому, или постконвенциональному осознанию и мышлению, а также более высокому, или постконвенциональному аффекту, то есть любви и состраданию. Но они, как правило, оставляют без внимания межличностное и эмоциональное развитие, особенно в конвенциональных сферах. Все мы знаем адептов медитации, которые, скажем, довольно неприятные люди. Разумеется, именно здесь достигает больших успехов западная психотерапия, хотя она впадает в другую крайность и почти полностью игнорирует более высокие, или надличностные, волны, — и это еще одна причина, по которой нам нужно соединить Фрейда и Будду.
САН: Каждый, кто давно занимается созерцательной практикой, знает, что это так, что рост обычно бывает неравномерным. Но некоторые говорят, что невротические эпизоды представляют собой настоящую регрессию: человек достигает реальных успехов в медитации, но затем, соблазнившись самсарой, перестает заниматься и таким образом оказывается во власти невроза самсары. Другие утверждают, что медитация в действительности извлекает на свет имеющиеся у продвинутого практикующего скрытые неврозы, заставляя его внезапно и загадочным образом становиться ничтожеством. Как вы полагаете, есть ли в подобных взглядах какая-то истина, или у вас полностью иная точка зрения?
К.У.: Нет, я полагаю, что каждое из упомянутых вами утверждений иногда бывает верным. Люди действительно достигают реального прогресса в медитации, а потом бросают ее, поскольку требования практики слишком велики, и, когда они возвращаются к своему «старому» образу жизни, их невроз становится еще хуже, поскольку они имеют ту же самую прежнюю проблему, но теперь их восприимчивость возросла, так что она просто сильнее ранит.
И ваш второй сценарий также часто встречается. В особенности на продвинутых стадиях медитации осознанию начинают открываться действительно глубоко похороненные комплексы. Адепты медитации могут становиться очень неприятными людьми, поскольку они уже преодолели все простые и легкие проблемы, а то, что осталось, — это карма, которую вы накопили, убив в своей прошлой жизни двадцать монахинь. Я, конечно, шучу, но вы понимаете, о чем идет речь: в продвинутой практике на поверхность могут вырываться некоторые действительно глубоко укорененные проблемы, и это способно сбивать людей с толку, поскольку отнюдь не выглядит как «прогресс». Но это чем-то похоже на отморожение: сперва вы ничего не чувствуете, поскольку замерзли; вы даже не думаете, что с вами что-то случилось. Но когда вы начинаете согревать отмороженную часть, она причиняет адскую боль. Лечение — согревание — ужасно. Продвинутая медитация — это особенно быстрое согревание — пробуждение, — и оно обычно ужасно болезненно.
САН: Но у вас есть и некоторые другие идеи, почему в медитации что-либо может пойти не так.
К.У.: Да, дело в том, что развитие, как мы уже говорили, состоит из нескольких различных потоков, развивающихся через основные стадии, или волны развертывания сознания. Великие традиции мудрости склонны делать акцент на двух или трех из этих потоков — когнитивном (осознание), духовном (и моральном), высшем аффективном (любовь и сострадание). Но они, как правило, оставляют без внимания другие потоки, в частности, эмоциональный, межличностный, взаимоотношений и конвенциональных взаимодействий.
Поэтому, добиваясь успехов в каких-то из этих потоков, например в медитативно/когнитивном, вы можете становиться слегка «неуравновешенным» в своем общем развитии. Другие линии развития остаются без внимания, высыхают, атрофируются. В вашей психике командуют один гигант и дюжина пигмеев. И чем больше вы продвигаетесь в своей медитативной практике, тем хуже становится дисбаланс. Вы начинаете становиться очень странным, и вам советуют усерднее заниматься медитацией, и очень скоро вы разлезаетесь по швам, как дешевый костюм. Ведь так?
Поэтому одно из того, что могло бы нас заинтересовать, — это более интегральная практика, которая включает в себя лучшее из древней мудрости и современного знания и соединяет созерцательное с конвенциональным. У меня тут нет готовых ответов, но я надеюсь, что мои книги помогут начать этот диалог в духе доброй воли и взаимного доверия.
САН: Когда вы чуть раньше говорили, что те, кто практикует медитацию, могут «просто медитировать», не было ли это отчасти сказано просто «для красного словца»? Поскольку в действительности вы, судя по всему, не считаете, что одной медитации достаточно.
К.У.: Но вы не спрашивали, считаю ли я, что одной медитации достаточно. Вы спросили, что бы я ответил кому-то, кто говорит: «Позвольте мне просто медитировать». Я бы сказал: медитируйте. У меня нет желания вмешиваться в чью бы то ни было практику. Но если бы вы вместо этого спросили: «Как вы думаете, какие другие практики могли бы использовать медитирующие, чтобы способствовать своему росту?» — я бы ответил более или менее так, как я это только что сделал. Иными словами, интересным и, на мой взгляд, полезным путем может быть разумная смесь восточных созерцательных подходов и западных психодинамических методов. А если вас интересует более всеобъемлющее воззрение, включающее в себя и абсолютную, и относительную истину, то Запад, безусловно, может внести в него очень многое. По сравнению с таким синтезом любой из упомянутых подходов, взятый сам по себе, будет явно частичным.
Кстати, если все это вас отталкивает, вы вовсе не обязаны в этом участвовать. Но, на мой взгляд, на этот танец приглашены все желающие. Этот настоящий Бал Шамбалы. Серьезно. Предложенное Чогьямом Трунгпа видение Шамбалы, как я его понимаю, было светским и интегральным включением Дхармы в обширные культурные течения, в которых она оказывается. В «Краткой истории Всего» обрисованы многие из этих течений и предложен один из способов, как Дхарма может обогатить эти течения — и обогатиться ими. Я полагаю, это очень просто.
САН: Ясно. А теперь мне хотелось бы задать совсем немного специальных вопросов. Идет?
К.У.: Хорошо.
САН: Одна из вещей, которые больше всего сбивают с толку в связи с практикой азиатских мистических традиций, это тот факт, что до эпохи Просвещения на Западе существовала тысячелетняя цивилизация, основанная на чрезвычайно мистической религии — христианстве. И все же в книге «Пол, экология, духовность» вы утверждаете, что этот тысячелетний период обещал подлинную трансценденцию, но не принес ее. Почему вы так считаете? Как могла целая цивилизация так долго ошибаться, хотя идеи трансценденции нашли свое выражение в трудах Платона, в герметизме, неоплатонизме, мистическом христианстве и так далее?
К.У.: Представьте себе, что если бы в тот самый день, когда Будда достиг просветления, его бы схватили и повесили именно за это? И если бы любого из его последователей, заявлявшего о таком же постижении, тоже вешали. Лично у меня это бы в значительной мере отбило охоту.
Но именно это произошло с Иисусом из Назарета. В одном месте он спрашивает: «Почему вы побиваете меня камнями? За мои добрые дела?» И толпа отвечает: «Нет, потому что, будучи человеком, ты выставляешь себя Богом». Индивидуальному Атману не позволено осознавать, что он един с Брахманом. «Я и Отец едины» — именно это осознание, наряду с другими осложняющими факторами, привело его на крест.
Причины этого весьма сложны, но факт остается фактом: как только любой духовный практик начинает слишком близко подходить к осознанию того, что Атман и Брахман едины — что ум человека от природы един с изначальным Духом, — обычно наступают ужасающе тяжелые последствия. Конечно, на заднем плане (и в подполье) на Западе существовали прекрасные течения неоплатонизма и других очень высоких учений, но повсюду, где Церковь имела политическое влияние — а она господствовала на западной сцене в течение тысячи лет, — если переступали эту границу между Атманом и Брахманом, то оказывались в очень большой опасности. Святой Иоанн Креста и святая Тереза Авильская переступали границу, но описывали свои путешествия таким осторожным и благочестивым языком, что это было едва заметно. Мейстер Экхарт преступил границу немного слишком смело, и его учения были официально преданы анафеме, и это означало, что если он сам и не будет гореть в аду, то его слова определенно будут. Джордано Бруно далеко зашел за границу, и его сожгли на костре. Это типичная картина.
САН: Вы говорите, что причины этого сложны, и я не сомневаюсь, что это так, но не могли бы вы кратко упомянуть некоторые из них?
К.У.: Я назову одну, возможно, самую интересную. В ранней истории Церкви ведущую роль играли странствующие «духовники», те, кто «жили в духе». Можно предположить, что их духовность основывалась по большей части» на непосредственном опыте, своего рода «сознании Христа» («Да пребудет в вас то сознание, что было в Иисусе Христе»). Мы могли бы предположительно сказать, что Нирманакайя каждого духовника постигало Дхармакайю Христа через Самбхогакайю преображающего пламени Святого Духа, если не проводить слишком точной аналогии. Но они явно переживали какой-то очень реальный, очень непосредственный духовный опыт.
Но на протяжении семи столетий, в результате кодификации Канона и апостольского Символа веры, реальный опыт заменялся рядом необходимых убеждений. Церковь постепенно переходила от духовников к духовенству, к священническому собору Христа, и правителем духовенства был местный епископ, обладавший «правильной догмой», а не духовник или пророк, кто, возможно, и обладал духом, но не мог быть «управляемым». Церковь теперь определялась не как собрание духовных искателей, а как собор епископов.
При Тертуллиане эта ситуация становится почти законодательно установленной, а при Киприане духовность ограничивается ведомством Церкви. Вы могли стать священником только путем рукоположения, а не в результате пробуждения. Священник считался «святым» по должности, а не из-за своего личного пробуждения, просветления или освящения. Точно так же вы могли стать «спасенным», не пробудившись сам, а только принимая официальное причастие. Как писал Киприан: «Кому Церковь не Мать, тому Бог — не Отец».
Это обескураживает, не так ли? Спасение теперь принадлежало законникам. А законники в основном говорили: мы позволим тому законченному чудаку быть полностью единым с Богом, но этого довольно! Больше никакого вздора об этом чистом Единстве.
САН: Но почему?
К.У.: В основном из-за простой, грубой политической власти. Поскольку, как вы знаете, непосредственный мистический опыт вызывает беспокойство тем, что он имеет скверную привычку приходить напрямую от Духа к вам, таким образом минуя посредника, то есть епископа, не говоря уже о его тарелке для сбора пожертвований. Это та же причина, по которой нефтяные компании не любят солнечной энергии.
И потому всякий, имевший прямую связь с Богом, объявлялся виновным не только в религиозной ереси или нарушении официальных законов Церкви, за которое могли предать вечному проклятию вашу неземную душу; но также в политической измене, за которую могли четвертовать ваше земное тело.
По всем этим причинам высшее благо духовного осознания — высшая тождественность Атмана и Брахмана, или обычного ума и внутренне присущего духа — было на Западе под запретом в течение почти тысячи лет. Все упомянутые вами прекрасные течения _ от неоплатонизма до герметизма, — несомненно, имели место, но они подвергались, мягко говоря, сильной маргинализации. И потому Запад порождал огромное количество мистиков тонкого уровня (или Самбхогакайи), говоривших только о возможности соединения души с Богом, но очень мало мистиков каузального уровня (Дхармакайи) и еще меньше мистиков недвойственного уровня (Свабхавикайи), которые шли дальше и провозглашали не просто соединение, а высшую тождественность души и Бога в чистом Божестве: именно за такое утверждение сжигали на костре.
САН: Насчет тех глубоких течений, что подвергались маргинализации. Какова взаимосвязь между понятием «вспоминания» у Платона и просветлением? С тех пор как я прочитал «Мено», мне всегда казалось, что она существует. Но я не мог до конца сообразить, какова она.
К.У.: Да, я полагаю, здесь есть очень прямая взаимосвязь. Если исходить из вполне приемлемого для всех нас допущения, что каждое чувствующее существо обладает умом Будды, и согласиться с тем, что при просветлении мы не обретаем этот ум, а просто признаем или распознаем его, значит, просветление можно считать равносильным вспоминанию ума Будды или непосредственному узнаванию, распознаванию чистой Пустоты.
Иными словами, мы можем обретать природу Будды не в большей степени, чем обретать свои ноги. Мы можем просто взглянуть вниз и заметить, что у нас есть ноги, мы можем вспомнить, что имеем их. Если мы думаем, что у нас нет ног, порой бывает полезно, чтобы кто-нибудь нам на них указал. Мастер дзен будет рад помочь. Когда вы искренне говорите: «У меня нет никаких ног», мастер наступит вам на пальцы и посмотрит, кто завопит. Потом он взглянет на вас: «Нет ног, да?»
Такие «указующие наставления» не указывают на что-то, чего мы не имеем и что нам нужно обрести; они указывают на то, что целиком и полностью налицо в данный момент, но мы, возможно, об этом забыли. В самом фундаментальном смысле просветление представляет собой такое простое вспоминание, узнавание. Нам нужно просто заметить свои ноги, то есть заметить, что именно это простое, вездесущее осознание и является изначальной Чистотой. В данном смысле это, безусловно, простое вспоминание.
САН: И вы полагаете, что Платон действительно занимался такого рода распознаванием?
К.У.: Думаю, да. Это становится совершенно очевидным у последующих учителей-неоплатоников, а в этих областях яблоки редко падают далеко от яблони. Сам Платон говорит, что некогда мы были цельными, но из-за «неспособности вспомнить» — амнезии — выпадаем из этой цельности. И мы «исцелимся» от своей раздробленности, когда вспомним, кто и что мы есть на самом деле. Платон очень точен. Я прочитаю вот это: «Это не что-то выразимое словами, подобно другим ветвям знания; лишь после долгого участия в [созерцательском сообществе], посвящающем себя именно этому, истина вспыхивает в душе, как пламя, зажигаемое летящей искрой». Внезапное озарение. Потом он добавляет: «У меня нет и никогда не будет трактата, касающегося этого».
САН: Чисто бессловесное знание.
К.У.: Да, я думаю, так. Очень похоже на: «Особая передача вне писаний; Не зависящая от слов или букв; Прямое указание на ум; Видение своей Природы и распознание Буддовости». Нам следует соблюдать определенную осторожность с поспешными и легкими сравнениями, но все же, если все чувствующие существа обладают умом Будды и если за вспоминание этого вас не распнут, о весьма вероятно, что души такого калибра, как Парменид, Платон и Плотин должны были вспоминать, кем и чем они являются в своей таковости. И, да, это во многом простое вспоминание — все равно, что взглянуть в зеркало и воскликнуть: «Ах!» Как Философия сказала страдающему Боэцию: «Ты забыл, кто ты есть».
САН: Мне хотелось бы задать вам специальный вопрос о связи между окончательной и относительной истиной. Вы сказали, что учения Будды полностью адекватны для постижения Окончательной Истины, но относительное проявление постоянно изменяется, поскольку «Пустота принимает разные формы». Но на самом деле в буддийских учениях есть только один разум. В тантрах Ати он называется ригпа. Он считается по своей основе тем же самым, что випашьяна или праджня. Интересно, согласны ли вы в отношении этого одного разума? Тот же ли это разум, что понимает исчисление? Тот же ли это разум, что открывает квантовую физику? Тот же ли это разум, который микробиологи используют при исследовании генома человека?
К.У.: И вы спрашиваете потому, что...?
САН: Они считаются одним и тем же «единым разумом», но они не выглядят таковым. Эти научные и философские учения Запада кажутся примерами относительной истины, которые не были открыты в Азии. Вы явно полагаете, что азиаты были выдающимися специалистами в обнаружении или выявлении ума, который познает Пустоту. Но как мы можем согласовать эти вещи, если существует только один разум? Короче говоря, почему ригпа не открыл исчисление или квантовую механику или ДНК?
К.У.: Потому что не существует просто одного разума в том смысле, который вы имеете в виду. Вспомните, что даже Мадхьямике, где мы имеем доктрину Двух Истин, существуют соответствующие Два Модуса Познания — самвритти, ответственный за относительные истины науки и философии, и парамартха, или распознание чистой Пустоты. Совершенно верно, что любое относительное проявление освещается или постигается ригпа как единым разумом во всей вселенной. Но в этом абсолютном пространстве Пустоты/ригпа возникают всевозможные относительные истины, и относительные объекты, и относительное знание, и Пустота/ригпа освещает их все в равной мере. Он ничему не отдает предпочтения и ничего не исключает, поскольку вне его ничего не существует.
САН: Можно ли это резюмировать, сказав, что существует один разум, или нет?
К.У.: Один разум, который сияет во многих различных формах. Как говорят христианские мистики, у нас есть око плоти, око ума и око созерцания — все их в конечном счете освещает ригпа, или единый разум, или Большой Ум, но у каждого из них тем не менее есть своя собственная сфера, свои истины, свое познание. И что важнее всего, овладение одним оком не обязательно означает, что вы овладеваете другими. Как мы уже говорили, это относительно независимые потоки.
САН: Таким образом, око созерцания способно раскрывать абсолютную истину Пустоты, тогда как око ума и око плоти могут открывать только относительные истины и обычные реалии.
К.У.: Да, я думаю, что это удовлетворительное резюме того, что в конечном счете скрывается за некоторыми очень сложными вопросами.
Традиционно используется аналогия океана и его волн; на самом деле это весьма скучная аналогия, но она меня устраивает. Влажность воды — это таковость (или Дух). Все волны одинаково мокрые. Одна волна не мокрее другой. И потому, если я открываю для себя влажность любой волны, я уже открыл влажность всех. Когда я непосредственно распознаю Таковость или Пустоту — или «влажность» моего собственного существа здесь и сейчас, — я уже открыл для себя окончательную истину все других волн. Пустота — это не Действительно Большая Волна, выделяющаяся из всех маленьких волн, а влажность, в равной мере присутствующая во всех волнах — высоких и низких, больших и маленьких, священных и мирских, — вот почему Пустоту нельзя использовать для предпочтения одной волны перед другой.
Поэтому просветление заключается не в том, чтобы поймать действительно большую волну, а в том, чтобы заметить влажность, уже присутствующую в любой волне, на которой я нахожусь. Более того, при этом я радикально освобождаюсь от узкого отождествления с этой маленькой волной, именуемой «мной», поскольку я фундаментально един со всеми другими волнами, — не существует влажности, которая была бы вне меня. Я буквально разделяю Один Вкус со всем океаном и всеми его волнами. И этот вкус — влажность, таковость, Пустота, абсолютная ясность Великого Совершенства.
В то же самое время я не знаю всех особенностей других волн — их высоты, их веса, их общего числа и так далее. Эти относительные истины я должен буду открывать постепенно, волну за волной, без конца. Никакая Сутра Влажности не расскажет и не могла бы рассказать мне об этом. И никакая Тантра Мокрого мне этого не откроет.
Вот почему я чуть раньше говорил, что для абсолютной истины достаточно созерцания: оно непосредственно покажет вам влажность всех волн, радикальную таковость всех явлений, Пустоту в Сердце самого Космоса, изначальную Чистоту, каковой является ваше неотъемлемое осознание в этот момент, и в этот, и в этот. Но медитация не расскажет и действительно не может рассказать вам обо всех особенностях всех разнообразных волн, которые тем не менее возникают как непрестанная игра Пустоты и спонтанной светимости. Как вы сказали, она не даст вам автоматически исчисление, квантовую механику или геном человека. И исторически она, безусловно, этого не делала, что само по себе должно нам о чем-то говорить.
САН: У меня есть вопрос относительно Великой Цепи Бытия, и мне пришло в голову, что Великая Цепь, возможно, связана с тем, что вы говорите о проявлении и об относительной истине.
К.У.: Да, это очень сходные понятия. Другими словами, теоретики Великой Цепи — от Йогачары и Веданты на Востоке до неоплатонизма и Каббалы на Западе — утверждают, что Пустота (или Единое, то есть Недвойственное) проявляется в виде ряда измерений, или уровней, или кош, или виджнян — или «волн» — в виде спектра бытия и сознания. Спектр уровней представляет собой относительную или проявленную истину, а бесконечное пространство, в котором проявляется спектр, — это Пустота или абсолютная истина. В конечном итоге абсолютное и относительное недвойственны, поскольку Пустота — это не вещь, отдельная от всех других вещей, а таковость всех вещей, влажность всех волн. И ригпа представляет собой вспышку распознания этой недвойственной таковости, простоты вашего наличного, ясного, обычного осознания — просвета или зазора, в котором возникает вся вселенная, вот так.
Но, разумеется, это не просто абстрактное понятие. Один Вкус — это простое, непосредственное ясное узнавание, в котором становится совершенно очевидно, что вы не видите небо, — вы и есть небо. Вы не касаетесь земли — вы и есть земля. Ветер не обдувает вас, он дует внутри вас. В этом простом Одном Вкусе вы можете одним глотком выпить Тихий океан и целиком проглотить вселенную. Все сверхновые рождаются и умирают в вашем сердце, и там, где, по-вашему, находится ваша голова, бесконечно вращаются галактики, и это так же просто, как звук пения малиновки кристально ясным утром.
САН: Разны формы Пустоты, разные волны Великого Совершенства.
К.У.: Да, в относительном мире постоянно возникают новые истины; они возникают в Пустоте, в этом кристально ясном просвете, каковой представляет собой ваше осознание в данный момент. И будет ли то, что возникает в бескрайнем просторе вашего изначального осознания, исчислением, физикой, гончарным делом или умением делать масло из молока яка, зависит от тысяч относительных истин и относительных сил, ни одну из которых в отдельности нельзя приравнять к Пустоте, и в то же время все они возникают как движения Великого Совершенства или самой Пустоты, то есть все они возникают в этом простом, ясном, вездесущем осознании, влажности или прозрачности вашего собственного существа.
Поэтому в «едином разуме» или «Большом Уме» возникают всевозможные маленькие умы или уменьшенные разумы, то есть Великая Цепь, и у всех этих относительных истин, как у облаков в небе и волн в океане, есть своя собственная относительная карма и свое собственное предназначение.
У Запада свои относительные истины, у Востока — свои. И кроме того, ясное понимание абсолютной истины мы получаем, главным образом, на Востоке, поскольку там за интерес к ней вам не угрожала опасность быть поджаренным. И я решительно утверждаю, что разумная смесь относительных истин Запада и Востока, помещенных в изначальный контекст радикальной пустоты, представляет собой весьма здравый подход к человеческой ситуации.
Несколько последних новостей об общенациональной дискуссии на тему астрологии.
Айвен Келли прислал мне копию своей статьи «Критика современной астрологии», и я должен сказать, это весьма сокрушительная критика. В прошлый раз мы остановились на том, что астрология повисла на одном лишь определенном, но слабом волоске данных Гокелина. Уилл Кипин также пытался ссылаться на устные свидетельства, собранные Тарнасом и Грофом, но Роджер указал, что эти исследования «не были контролируемыми (то есть в них не использовались контрольные группы испытуемых) и слепыми (то есть экспериментаторы обычно знали личности испытуемых), они были ретроспективными (оцениваемыми постфактум), и в них не проводилась оценка достоверности процедур измерения». Иными словами, исследования Грофа/Тарнаса не имеют доказательства или даже подтверждения и будут оставаться предвзятыми и недостоверными до тех пор, пока не будут тщательно соблюдены перечисленные Роджером условия контроля.
С другой стороны, исследования Гокелина были единственными, одинаково убеждавшими и верующих, и скептиков. Основываясь на этих данных и поскольку мы всегда должны исходить из реальных данных, я предложил теорию, объясняющую наблюдения Гокелина. В противовес идее Уилла — что астральные влияния исходят от Мировой Души (с тонкого уровня) и через посредство нисходящей причинности воздействуют на индивидуальные умы (или черты характера) — я предположил, что они исходят с чисто физического уровня (геомагнитного, гравитационного) и посредством восходящей причинности (через гормональные или нейронные взаимодействия) оказывают слабое, но различимое воздействие на индивидуальные умы или характеры. Я все еще придерживаюсь этой гипотезы, но только в том случае, если данные Гокелина достоверны. В ином случае никаких свидетельств в поддержку астрологии не существует, и нам вообще не нужна никакая объяснительная гипотеза.
Из статьи Келли я узнал, что П. Сеймур недавно «попытался привести доводы в пользу данных Гокелина о влиянии положения планет, предложив механизм, основанный... на реакции наших нейронных сетей на флуктуации магнитного поля Земли, которое, в свою очередь, взаимодействует с гравитационными полями других планет». Очень похоже на мое предположение.
Однако, указывает Келли, хотя всё это правдоподобные гипотезы, они не подтверждаются данными и, хуже того, все они зависят от достоверности исходных данных Гокелина, которые, далеко не будучи неопровержимым доказательством, подвергаются резкой критике. В частности, голландский математик Ниенхюс как будто бы сумел подвергнуть сомнению сами основы наблюдений Гокелина.
Я по-прежнему готов исходить из имеющихся данных, однако я должен сказать, что на данном этапе они решительно свидетельствуют против астрологии в любой форме. Если данные Гокелина не будут опровергнуты, я вернусь к своей первоначальной геомагнитной гипотезе; но пока что астрология выглядит убеждением, не имеющим никаких свидетельств в свою поддержку.
На мой взгляд, обращаясь к астрологии, люди тоскуют по ощущению связи со вселенной. Но им было бы лучше обратиться к Космосу. То есть, вместо того чтобы надеяться на грубое измерение — связь физических планет со своим личным эго, — позволять своему осознанию постепенно подниматься в надличностные сферы. Не просто горизонтальная связь с физическими планетами, а вертикальная связь с душой и духом, тонким и каузальным, предельным и недвойственным. Скрытый в астрологии духовный импульс, направленный на вселенную, необходимо высвободить в Космос, высвободить в тот высший Охват, что держит планеты на ладони и вращает галактики на своем пути. Не в психике и вселенной, а в душе и Космосе заключен секрет взаимосвязи, которую давно пытается отыскать человек.
Мы с Марси чудесно провели весь день вдвоем.
Год подходит к концу, как говорит традиция, умирает. Смерть: все мистики согласны в том, что в смерти заключена тайна жизни — по существу, вечной жизни. Вторя мистикам всего мира, Экхарт писал: «Ни в ком нет столь многого от Бога, как в тех, кто полностью умерли». Или Рамана Махарши: «Со временем ты узнаешь, что твое величие там, где ты перестаешь существовать». Или Зенрин: «При жизни живи как мертвый человек, совершенно мертвый».
Они не имели в виду физически мертвый; они имели в виду смерть для ощущения отдельной самости. И вы можете «проверить» свое собственное духовное осознание по отношению к смерти, попробовав представить себе следующее:
1. Знаменитый дзенский коан гласит: «Покажи мне свое Изначальное Лицо — Лицо, которое было у тебя до рождения твоих родителей». Это не вопрос-уловка и не символический вопрос; это совершенно прямолинейный вопрос, на который есть ясный и простой ответ. Ваше Изначальное Лицо — это просто чистый бесформенный Свидетель, существующий до проявленного мира. Чистый Свидетель, будучи вневременным или довременным, в равной мере присутствует во все моменты времени. И потому, разумеется, это Самость, которая у вас была до рождения ваших родителей; это Самость, которая была у вас и до Большого Взрыва. И это Самость, которая у вас будет после того, как ваше тело — и вся вселенная — распадется.
Эта Самость существовала до ваших родителей и до Большого Взрыва потому, что она существует до времени. И вы можете непосредственно соприкасаться с Самостью, которая была у вас до рождения ваших родителей, просто пребывая в чистом Свидетеле в данный момент. Это одна и та же бесформенная Самость в этот момент, и в этот, и в этот.
«Воображая», чем вы были до рождения своих родителей, вы вынуждены отказываться от всякого отождествления со своими теперешними телом и эго. Вы вынуждены находить в себе то, что в действительности выходит за пределы вас, а именно чистого, пустого, бесформенного Свидетеля, или изначальную Самость. В той мере, в какой вы способны действительно пребывать как вневременной Свидетель («Я — ни это, ни то»), вы уже умерли для отдельной самости — и открыли для себя свое Изначальное Лицо, лицо, которое было у вас до того, как родились ваши родители, до того, как родился Большой Взрыв, до того, как родилось время. На самом деле вы нашли великое Нерожденное, которое представляет собой просто это.
2. Точно так же представьте себе, каким будет мир через сто лет после вашей смерти. Вам не нужно воображать конкретные подробности, просто осознайте, что мир будет продолжаться столетие после того, как вы умрете. Представьте себе этот мир без вас. Столь многое изменится — другие люди, другие технологии, другие автомобили и самолеты... Но одно не изменится; одно будет тем же самым: Пустота, Один Вкус, Дух. Но вы можете вкушать это в данный момент. Один и тот же бесформенный Свидетель будет смотреть всеми глазами, слушать всеми ушами, осязать всеми руками... тот же самый бесформенный Свидетель, который является вашей изначальной Самостью прямо сейчас, тот же самый Один Вкус, что вы вкушаете сейчас, тот же самый сияющий Дух, что принадлежат вам в данный момент.
Были ли вы кем-то другим тысячу лет назад? Будете ли вы кем-то другим через тысячу лет? Что такое эта Одна Самость, которая вечно остается вашим собственным глубочайшим существом? Должны ли вы верить лжи времени? Должна ли вы поддаваться безумию, считая, что Один Дух не существует? Можете ли вы прямо сейчас показать мне свое Изначальное Лицо, которое Одно и Только Одно есть во всем целом Мире?
Прислушайтесь к словам Эрвина Шредингера, лауреата Нобелевской премии и одного из основателей квантовой механики; как мне убедить вас, что он имеет это в виде буквально?
Сознание — это нечто в единственном числе, множественное число которого неизвестно.
Невозможно, чтобы это единство знания, чувства и воли, которое вы называете своим собственным, возникло ниоткуда и начало свое существование в некий данный момент не так давно; скорее, эти знание, чувства и воля, по существу, вечны и неизменны в единственном числе во всех людях, и даже во всех чувствующих существах.
Условия вашего существования почти так же стары, как камни. Тысячи лет мужчины боролись, и страдали, и производили потомство, и женщины рожали в муках. Сто лет назад [вот тест] на этом месте сидел другой человек; подобно вам, он с благоговением и сердечным томлением смотрел на угасающий свет на снежных вершинах. Подобно вам, он был зачат мужчиной и рожден женщиной. Как и вы, он чувствовал боль и краткую радость. Был ли он кем-то еще? Разве это не были вы сами?
РАЗВЕ ЭТО НЕ БЫЛИ ВЫ, ВАША ИЗНАЧАЛЬНАЯ САМОСТЬ? Разве вы — не сама человечность? Разве вы не соприкасаетесь со всем человеческим, поскольку вы — его единственный Свидетель? Разве вы поэтому не любите мир, и всех людей, и Космос, поскольку вы — его единственная Самость? Разве вы не плачете, когда одному человеку больно, не кричите, когда один ребенок чувствует голод, не вопите, когда одна душа подвергается мукам? Вы знаете, что страдаете, когда страдают другие. Вы уже это знаете! «Был ли это кто-то еще? Разве это не были вы сами?»[57]
3. Размышляя о том, каким вы были тысячу лет назад или будете через тысячу лет, вы отказываетесь от тождественности с теперешними телом и эго и обнаруживаете в себе то, что выходит за пределы вас — чистую, бесформенную, вневременную Самость, или Свидетеля всего Мира. И вы полностью отказываетесь от своего отождествления с эго раз в двадцать четыре часа — не в качестве упражнения на воображение, а на самом деле. Каждую ночь, в глубоком сне без сновидений вы погружаетесь в бесформенную сферу, в область чистого сознания без объекта, в царство бесформенной, вневременной Самости.
Вот почему Рамана Махарши говорил: «То, что не присутствует в глубоком сне без сновидений — не реально». Реальное должно присутствовать во всех трех состояниях, включая глубокий сон без сновидений, и единственное, что присутствует во всех трех состояниях, — это бесформенная Самость или чистое Сознание. И каждую ночь вы умираете для ощущения отдельной самости, умираете для эго, и погружаетесь обратно в океан бесконечности, каковой представляет собой ваше Изначальное Лицо.
Все три этих случая — Самость, которая была у вас до рождения ваших родителей, Самость, которая будет у вас через сто лет, и Самость, которая у вас есть в глубоком сне без сновидений, — указывают на одно и то же: вневременного Свидетеля в вас, выходящего за пределы вас, чистую Пустоту, единую со всякой Формой, изначальную Самость, объемлющую Все в совершенном Одном Вкусе. И То, которое представляет собой просто это, не менялось, не меняется и никогда не будет меняться, поскольку никогда не входит в разрушительный поток времени, со всеми его слезами и страхом.
Тогда высшая «духовная проверка» — это просто ваше отношение к смерти (ибо все те три случая представляют собой примеры смерти). Если вы хотите знать «высшую истину» того, что вы делаете в данный момент, просто подвергните это любому из тех трех тестов. Практикуете астрологию? Если она не присутствует в глубоком сне без сновидений, она не реальна. Заботитесь о материальном благополучии? Если его не будет через сто лет, оно не реально. Заботитесь о Душе? Если она не присутствует в глубоком сне без сновидений, она не реальна. Исцеляете своего внутреннего ребенка? Если его нет до рождения ваших родителей, он не реален. Вы вспоминаете свои прошлые воплощения? Если этого нет в глубоком сне без сновидений, то это не реально. Используете диету для духовного очищения? Если этого нет через сто лет, то это не реально. Поклоняетесь Гайе? Если ее нет в глубоком сне без сновидений, она не реальна.
Во всех этих относительных практиках и трансляционных убеждениях нет ничего плохого, но никогда не забывайте, что они вторичны по отношению к великому Нерожденному, вашему Изначальному Лицу, Лику Духа во всех его сияющих формах, формах самого вашего бытия и становления, снова и снова, сейчас и вовеки, всегда и уже.
«Был ли это кто-то еще? Разве это не были вы сами?»
Мы с Марси встречали Новый год в своем любимом местном убежище — отеле «Оксфорд» в районе ЛоДо в Денвере. Обед в ресторане Джакса, вино в баре «Круиз», полночное объятие, прощание со Старым годом.
Год назад в этот день я размышлял, как мне быть с «Разумом и Душой». В этом году мне предстоит сумасшедшая гонка. Через две недели я еду в Манхэттен встречаться с ведущими книжными обозревателями; это все организует Энн. Затем в марте я отправлюсь представлять книгу в шести городах — тур небольшой, но для меня беспрецедентный. Надеюсь, что я по-прежнему буду поддерживать наши отношения с Марси — одной из самых красивых и милых женщин, которых я когда-либо знал. Я буду редактировать собрание сочинений и потеть над чтением для тома 2. Мне останется девять месяцев до пятидесятого дня рождения.
И ничто из этого, разумеется, не присутствует в глубоком сне без сновидений, или через тысячу лет, или до рождения моих родителей, или в самой вневременной сфере, где сияет только «Я-Я», «Я ЕСМЬ» наполняет вневременной мир до бесконечности и обратно. Иными словами, ничто из этого не касается чистейшей Пустоты, которая одна лишь Реальна, которая купает мое существо в блаженстве и посылает мой ум на небеса. И в то же время все это сострадательный жест самой моей Самости, Самости всякого и каждого существа без недостатка или ограничения, Самости всего, что воистину есть и когда-либо воистину будет.
Вы понимаете, это всегда уже аннулировано и всегда уже закончено. В простом ощущении Бытия слова рождаются и умирают — они какое-то время живут, танцуют, и поют, и снова растворяются в забвении, и здесь, в простом мире Одного Вкуса, в действительности ничего не происходит. Будут приходить и уходить тысячи форм, возникать и исчезать миллионы слов, миллиарды душ будут любить и смеяться, быстро угасать и умирать, и только Один Вкус будет обнимать их все. И будет «Я-Я», как всегда было «Я-Я», Свидетельствуя подъем и удивительное падение моих бесконечных удобных Миров, случающиеся сейчас и всегда, сейчас и вовеки, сейчас и как будто всегда вовеки.
И тогда снова я мог бы просто стоять здесь и еще раз наблюдать закат через пелену дождя, который сейчас тихонько падает повсюду вокруг.