Один за всех

Событие пятьдесят девятое

Брехт проснулся с петухами.

С петушками. Не оскорбление это. У них даже на монетах петух. Они себя гальскими петушками называют? Или их? Петушки были в синих мундирах. Неестественный для этих птиц цвет. А ещё они были на лошадях. Вообще, небывалое явление для птиц. Один из петушков сильно на эту домашнюю скотину смахивал. Тощие ноги из ботфортов высовывающиеся, нос прямо как у Сирано. Клюв настоящий. И перо в кивере. А ещё он от долгого пребывания в седле ходил, чуть высоковато приподнимая колени. Петух петухом.

Были утренние гости парламентёрами. Они прибыли под огромным белым флагом. Две простыни шёлковые не иначе сшили. И махали ими — простынями без устали. Французов дозор заметил километра за три, Брехта успели разбудить и кофием напоить пока послы эти добирались до лагеря. Пётр Христианович сначала хотел дать команду глаза им завязать, чтобы они не смогли подсчитать количество пушек и вообще общий списочный состав оценить. И передумал. Пусть по заветам Сунь Цзы думают, что войско у королька баварского с гулькину пипиську. Это если они воевать вздумают, а если пардону просить приехали, то какая разница, чего они в лагере увидят.

Парламентёров было десять человек. Старший был бригадный генерал. Достойно. Не капитанишку какого прислали.

— Антуан Франсуа Брёнье-Монморан — военный губернатор Милана, — лет сорок мужичку кудрявому, судя по эполетам — бригадный генерал. Мотнул головой, как равному. Охренели в корень. Урок. Нужен. Учитель он или не учитель был до попадания в прошлое. Нужен урок — получите.

— Монморан? Что-то знакомое? Да ведь так собачку звали в книжке у Джерома Джерома! — просиял простодушной улыбкой Пётр Христианович. Вспомнил же! Радость.

— Ваше Величество! — Обиделся генерал, подбородок задрал. Чего обижаться-то замечательный был фокстерьер. Так ему Пётр первый и сказал.

— Ваше Величество, я прибыл для заключения мира между нашими странами. — И каблуками щёлкнул.

— Не буду я тебя генерал Монморанси звать, ты вежества не знаешь. К королю нужно подходить, кланяясь до земли, и шляпой махая при этом, а разгибаться только когда я позволю. Прощу на первый раз тебя, Франсуа. Французы вообще дикий народ. Улиток жрёте, щупальцы осьминожьи, лягушек ещё. И при этом разогнали всех образованных людей. Бог вам судья. Говори, Антуан, чего там вы выдумали. А вообще, стой. Я вам войну не объявлял. Вы мне тоже. У нас с моим братом Женькой и так мир, дружба, фройншафт и прочая жвачка. Или я не знаю чего и вы тайно мне войну объявили?

— Но вы напали на королевство Этрурия и королевство Итальянское. — Чуть сдал посол, как нет войны, когда войско посреди владений императора.

— Бывший ваш император, земля ему пухом, незаконно согнал с престола моего друга Фердинандо. Отобрал у него герцогство Тосканское. Я просто справедливость восстанавливаю. Почти восстановил. При этом королева за себя и за сына сама отреклась от престола. Бумага у меня есть по всем правилам составленная и всякими важными шишками, в том числе и кардиналом в красивой красной шапке заверенная. Это раз. Опять же узурпатор этот, который вечно в аду будет сковородку лизать, поработил свободный лигурийский народ, которому я вернул свободу. Это два. Но учтите, это я всё за Наполеоном подчищаю, а к Женьке у меня нет претензий. Пусть едет на Корсику и сидит там тихо, виноград выращивая и коз пася. Нет такого слова? Выпасывая? Козоводством, в общем, занимаясь.

— Ваше Величество, как вы смеете! Я как… — красным стал губернатор.

— Всё, понял. Не дурак. Чего хотели-то, дорогие гости?

— Я предлагаю вам сложить оружие и в сопровождении наших солдат покинуть Итальянское королевство.

— Вона чё?! Хорошо. Что всё оружие, может, хоть шпаги офицерам оставите?

— Шпаги?

— Ну, да, как офицеру без шпаги? Позор. Оставите?

— Эээ. Ммм. Так. Хорошо. Шпаги можете оставить, — мыслительный процесс собрал на лбу генерала морщинки, и показалось, что постарше француз, чем Брехт ему отмерял. Но потом просиял, видимо обрадовавшись покладистости баварца, и рожица пухленькая опять помолодела.

— Слава богу. Сразу видно хорошего человека. Стойте. Я, значит, вам оружие и под конвоем домой. Договорились. А вы мне что? Сделка должна быть взаимовыгодной. Хм? Чего взять-то с вас? О!!! Придумал. А вы мне королевство Италийское. Давай руку. Руку, говорю, давай!!! Закрепим договор. У нас так принято. Руку пожал и всё, договор заключён. — Брехт схватил генерала за правую руку и нажал со всех сил. Хрустнуло. Завыл Монморан и на колени плюхнулся.

Пётр первый руку выпустил и за шкирку поднял губернатора, как-то не так переводится, но если к нашим должностям применить, то смысл такой.

— А-а-а! У-уи!

— Радуешься? Франсуа, слушай, а давай ещё какую сделку заключим. Ты мне штаны, а я тебе коня оставлю.

— А-а-а! У-уи!

— «Уи» это ведь «да» по-французски. Рад. Приятно иметь дело с хорошими людьми. Снимай штаны.

— А-а-а! — продолжал стонать генерал.

— Ты чего орёшь-то, ваше превосходительство. Может, хочешь чего, так ты говори, не держи в себе. Понял, понравилось тебе сделки заключать. Радуешься, что так всё катит. Ещё одну сделку хочешь? Чего бы тебе предложить. — Брехт детскую проказу вспомнил. — Тебе пуговица нужна? Кивни.

— А-а-а! У-уи!

— Понял, Держи. — Брехт взял большую позолоченную пуговицу на «сюртуке» генерала и, оторвав резким рывком, протянул её обратно. — Держи, держи. Рука что ли болит. Лекаря сюда срочно! У посла с рукой проблема. Нужна операция. Будем резать, не дожидаясь перитонита.

— А! — пухленькая рожица француза стала красной, как знамя революции.

— Антуан, ты не ори, люди стокилометровый переход совершили устали, разбудишь. Ты же русских знаешь, они с похмелья невыспавшиеся страшны. И на рожу страшны, и в душе. Так и ходят и ищут, кого в морду лица ударить. Не буди лиха, страдай тихо.

Отпускать послов, не получив данные разведки, нельзя. Кто их хитрых дартаньянов знает, вдруг какую пакость устраивают, а этих послали присланы время тянуть. Так себе заложники, но лучше такие, чем никаких. Генерала увели в лазарет, а свиту завели в палатку и стали насильно кормить и поить. Бдили за этим действом немецкие гренадёры с самыми зверскими рожами, и братик Петер переводчиком служил. Самый высокий француз и до метра семидесяти не доходил, а приставленные к ним няньки все двухметровые и в плечах не сильно меньше. Даже не приходилось уговаривать ложечку за папу и ложечку за маму съесть. Достаточно взглянуть было Вилли Шварцу и улыбнуться, показав щербину в зубах. От сабельного удара шрам на щеке остался и улыбка выходила как у того товарища, которого доктор Франкенштейн собрал из кусочков. Соберёт? А как монстра звали? Да и ладно. Пусть будет Вилли.

Разведка со всех трёх сторон вернулась почти одновременно и страшно разочаровала Петра Христиановича. Он руководство Итальянского королевства за равных считал, козней от них ждал с засадами и обходом с флангов, а они тупо выстроили войско в десяти километрах к северу. Правда, со слов разведчиком место выбрали удачное. На холмах расположились, а дорога идёт по низине. И на тех двух холмах полно артиллерии. Ну, а чего хотел — Наполеон их учил.

— Петер, приведи сюда Монморана этого, — Брехт принял генерала, как и Наполеон, сидя на барабане. Просто специально кривлялся, есть же удобное складное кресло.

— Всё закончились переговоры, Антуан. Ты передай своим, что Милан я захвачу и всех вас передам в руки правосудия. Будет вас угнетаемый вами итальянский народ судить. Можете попытаться сбежать. Только я один чёрт вас догоню, до Парижа буду гнаться, но всё равно догоню. Штаны можешь не снимать. Это шутка была. Всё, езжай, передай своим, что завтра в полдень я на вас нападу.

Событие шестидесятое

Военный, они как писатели. А писатели, по мысли Брехта делятся на три подвида. Первые — это по желанию. Никто не мешает тебе объявить себя писателем и нагрофоманить чего, потом забросить, потом снова чего нагрофоманить. А военные из этого подвида — это новобранцы и добровольцы. Пользы ни от графоманов, ни от добровольцев по существу никакой. Одни чего-то накарябают и уйдут в безвестность, а военные просто уйдут в безвестность. Вторые подвидовцы — это писатели и военные по профессии. Был в Советском Союзе Союз Писателей. И в нем перманентно было от двух до трёх тысяч человек. То есть — это писатели профессионалы. С тридцатого года по девяностый три поколения сменилось. Будем считать, округлив, что было в СССР десять тысяч профессиональных писателей. А писателем, и это важно, мог стать человек до этого опубликовавший две книги. Миллионы и миллионы книг выпущено. И где теперь большинство из них? А что с военными? Тоже набрали рекрутов, забрали из имений дворян, даже выучили несколько тысяч в кадетских корпусах и юнкерских училищах. Пользы от профессионалов и военных и писательских чуть больше, чем от графоманов и призывников.

И есть третья категория и тех и других. Это писатели и военные по призванию. Из них можно назвать буквально пару десятков человек среди писателей в СССР. И примерно столько же военных. В эту третью категорию можно и из первой попасть и из второй. Кожедуб и Шолохов из первой. Жуков, Рокоссовский и Юлиан Семёнов из второй.

Брехт себя причислял к третьей категории. И был он из добровольцев. А потому шаблоны над ним не довлели.

Как только уехали парламентёры со своим простынным флагом большущим, так началась подготовка к битве. И совсем не к той, к которой приготовились французы. Пётр Христианович бригаду двинул вперёд и даже, как от него стратеги противников и ждали, строго по канонам современного ведения войны. Он привёл пехотинцев к холму, что расположен километрах в двух южнее тех двух холмов вокруг и на которых расположились французы. Построил их в колоны, продемонстрировал слабость. Жалкие узенькие колонны в некрасивой форме. И разогнал, дав команду жечь костры и делать вид, что они лагерь разбивают и кулеш готовить собрались, каждый на своём костерке. Полевые кухни установили за холмом, нечего раньше времени про них неприятелю знать.

Сам же забрался на холм этот… Странный холм. Такой усечённый конус. И вершину, словно специально, выравнивали. А может, и на самом деле — специально. Какие-то камни валялись, даже в одном месте несколько камней один на другой взгромоздили. Должно быть, тут во времена Римской империи была крепость, и чтобы её построить, вершину холма разровняли, тем самым и сам холм увеличив в диаметре. Залез Брехт на эти взгромождённые камни и направил трубу на противника. Сила, мать его. Огромное войско собрали французы. Между двумя холмами в двух километрах к северу стояли в колонны построенные дивизии целые. Не меньше двух десятков тысяч пехотинцев. Расстояние между холмами примерно с километр, ну, чуть больше и там густо-густо каре стоят. Десятки полков. И мелкая полевая артиллерия между колоннами ещё. Начали строиться французы, как передали разведчики, едва наши стали в поле видимости появляться и за час примерно выстроились. Боятся что ли, что королёк баварский их обманет, и раньше назначенного времени битву начнёт. А пусть. Постоят на солнышке. Кочегарящим так, будто это не север Италии, а центр Африки. Просто жуть. Постоят, притомятся, кого и тепловой удар хватит, особенно вон тех товарищей в медвежьих шапках.

На обеих холмах генералы, а может и маршалы французские расположили артиллерию. Что за пушки не видно, далеко, но можно догадаться по количеству обслуги, что там стоит крупнокалиберная артиллерия. И она вполне может достать и до того места, где Брехт стоит и до того, где сейчас «русские баварцы» разбивали лагерь. Пушек примерно по три батареи на каждом холме, а в сумме около четырёх десятков. Прилично. Это по сорок ядер на головы солдат каждую минуту. А командиры, чтобы облегчить французам нанесение урона живой силе противника, будут кричать, чтобы не кланялись ядрам и ряды плотнее сомкнули. Так ведь больше человек одно ядро или картечная граната поразить может. Зато мы продемонстрируем нашу смелость и прочее бесстрашие. Великий дух русского солдата.

Уже будучи попаданцем, перечитал Брехт «Войну и мир». Скучно, но перечитал. И с какой радостью читал, как убило князя Андрея. Дураков нужно истреблять, от них дураки родятся. Поставил солдат на убой. Дебил. Полком же командовал. Полторы тысячи человек ему вверили. Хоть бы сесть приказал. А ещё лучше рассредоточиться. Хорошо, что убили. Урод был тот ещё.

А по флангам французы, как и учат сейчас, расположили конницу. Тоже много. Просто очень и очень много. Тысяч по десять с права и с лева от холмов этой конницы. Всех цветов и оттенков. И лошади и мундиры. Такие цветные пятно по полям разбросаны. Вот и получается, что Итальянское королевство выставило против семи тысяч баварцев не меньше пятидесяти тысяч. В семь раз больше.

Воевать по правилам, при таком соотношении можно с индейцами. Они с топориками и ножами, а тут залпы ружей. Но как это ни прискорбно с той стороны не индейцы, а обученные и подготовленные солдаты, вооружённые почти самым современным оружием. Разве у самого Брехта чуть лучше, но и то не на порядок, а ток на пятьдесят процентов. Ни берданок с цельнометаллическим патроном, ни митральез, и уж танков точно нет. Винтовка Бейкера всего в два раза дальнобойнее, а шрапнель лучше картечи, но тоже пусть в два раза. Слонобои? Ну, это так, не для генерального сражения. Слишком медленно заряжается.

Выходит тактически не переиграть противника, и следовательно нужно переигрывать стратегически, то есть, хитростью.

Событие шестьдесят первое

Алексей Петрович Ермолов смотрел букой. Не выбить из него дух рыцарства. Учить детей нужно, пока они поперёк лавки лежат. Эту орясину уже и не на всякую лавку вдоль положить можно. Как и у сына Посейдона Прокруста чего-нибудь свешиваться будет.

— Товарищ генерал! Это приказ. Не хочешь, пиши заявление и езжай в Россию. — Рыкнул на него Брехт. — Евстигнеев, принимай команду над артиллерией.

— Пётр, но ведь бесчестье будет на всю Европу. — Сник кудрявой головушкой артиллерист.

— А ты хочешь всех наших бойцов погубить и сражение проиграть из-за того, что в этой вонючей Европе скажут. Вижу, что зря я время на тебя, Алексей Петрович, тратил. Нужно о людях думать, а не о себе. Знаешь, что я у Суворова в записках прочитал?

Научись повиноваться, прежде чем повелевать другими. Делай на войне то, что противник почитает за невозможное. Солдат дорог. Береги его здоровье.

В чём я супротив гения этого иду? Последний раз спрашиваю, будешь командовать артиллерий?

— Бу-бу-бу. Буду. Хоть и не нравится мне. Воспитан так. Прости если что, Пётр. Не бойся, всё сделаем в лучшем виде. Хотя, мне сейчас придётся всё это офицерам вдалбливать. Не всем, конечно, но найдутся супротивники твоего приказа. Вот, ежели бы ты не назначил время битвы, то и вопросов бы не возникло, а так плохо получится.

— Хорошо получится. Мы ударим, когда они не ждут. Это была хитрость военная. Если потом и будет кто шипеть в Европах этих, то пусть на меня шипят, мне не страшно. Я — изверг, изувер и извращенец. Ладно, закончили. Иди, Алексей Петрович. Начинаем, через полчаса. Еле успеете всё приготовить.

План был простой, как доказательства теоремы Ферма. Всю артиллерию, кроме одной батареи расположить на холме этом без вершины и навести, зарядив картечными гранатами, на правый холм в лагере противника. Расстояние до него около двух километров и взрыватели нужно ввинтить с максимальным замедлением. А одна батарея отъезжает от холма примерно на семьсот метров на запад и метров триста в сторону противника. Она также заряжает все шесть пушек картечными гранатами. Эта батарея сражение и начинает. Прямо посреди ночи. В самую темень — часа в два. Стреляет она по тому же холму правому с французской артиллерией. Делает десять залпов. То есть на холме взорвётся шестьдесят картечных гранат. Десять залпов — это чуть больше пяти минут. Пусть семь. После чего батарея отходит на пятьсот метров ещё правее и примерно на триста-четыреста метров назад, к своим. Там уже приготовлено всё к охлаждению стволов. Уксус в бочках стоит и основная часть артиллеристов. И там построены егеря со Слонобоями, если вдруг французы решат предпринять попытку захватить или уничтожить батарею, что нарушила их сон.

И это только начало. Как только отгремит последний залп с кочующей батареи, так в дело вступят все семь остальных батарей, расставленных на холме. И они продолжат огонь по холму правому неприятельскому. И на этот раз только две батареи будут бить картечью, а пять произведут обстрел шрапнелью. Цель — полностью уничтожить артиллеристов противника, а если повезёт и удастся подорвать запасы пороха французов, то и вообще замечательно. Четыреста картечных и шрапнельных гранат должны с этой задачей справиться. Брехт, рассуждал, так, что обстрел первой батареей заставит противника подорваться с лежаков и приступить к подавлению артиллерии русских. Все канониры и прочие бомбардиры устремятся к орудиям и начнут даже стрелять в то место, где были русские пушки, и отлично покажут основным силам, куда нужно бить. Да, темно, но чего-нибудь там точно загорится. И были подозрения у Петра Христиановича, что для свинцовых шариков — шрапнелин темнота не преграда, как и при свете светила животворящего будут прошивать супостата.

Как только отгремит последний залп с холма, и кочующая батарея остудит стволы уксусом, так она начинает стрелять опять картечью по второму холму с французской артиллерией. А в это время тяжёлая кавалерия, все три лезгино-немецких полка отправляются в рейд на правый фланг французов, там, где у разгромленной (к тому времени) батареи стоят их кавалерийские части. Конечно же, полторы тысячи наших кирасир с их десятью тысячами не совладают, если те не запаникуют, только такой цели Брехт Абдукариму и не ставил. Нужно подлететь к французам и произвести сначала выстрел из карабина, потом из пистолетов и в довершение бахнуть из тромблона. И немедленно отступать под прикрытие егерей и гренадёров, туда, где теперь находится кочующая батарея.

Артиллерия на холме в это время банит стволы орудий, охлаждая их. И по готовности начинает палить по левому холму с французской артиллерией. Тут есть проблема. Дальность до того холма около двух с половиной километров. Получается, что часть гранат может и не долететь. Поэтому никакой картечи, только шрапнель с максимальным завышением ствола. Если даже половина гранат и раньше разорвётся, то ничего страшного с точки зрения экономии боеприпасов. Гранаты разорвутся не где-нибудь, а над основным французским лагерем. Там тридцать тысяч пехотинцев лежат на сухой траве один к одному. Примут в себя русские подарки английского товарища Генри Шрэпнела. Даже если уже вскочили и не лежат. Всё одной, плотной стеной там стоят.