Одиночество волка

27

…За сотни лет прожитой жизни никогда не волновался так Волов, как теперь, подъезжая к этому знакомому месту. Он увидел уставших, измученных людей, которые все последнее время не знали покоя: не сомкнули глаз ни днем, ни ночью. Они искали корм для этого большого стада. Ведь кто-то же должен быть другом у этих олешек!

Старый Хатанзей стоял чуть в сторонке от всех, а Наташа была около матери Васьки. Олени сгрудились, дрожали. Те, что стояли по краям, образовали живой заслон для слабых. Малыши были в середке. Крайние защищали и согревали других.

Собачки виляли дружелюбно хвостами, и Волову показалось, что они узнают его. И олешки тоже узнали его; большой, постаревший вожак, потянулся к нему мягкими своими губами и вроде так здоровался с ним. Волов обнял его.

— Почаюем, — наконец опомнился старик. — Что же мы стоим?

И вся семья пошла в чум.

Он взял стакан и без всякого вкуса отпил.

— Видишь, — сказал старик, — совсем один со своими олешками. Аэродром поставили, чаще летают ко мне. Но один. Алеша уехал на курсы, Васька… Ах, Васька! Что Васька… А Иван, твой солдат, учится теперь.

— Я ее люблю, отец, — сказал Волов. — Разве ты, отец, не поймешь этого?

Старик долго молчал.

— Ты сильный мужик. А Васька — худой, жалкий Васька, бедный Васька. Это не отец говорит — посторонний человек. Ничего нет у Васьки. Только это заставляет Ваську жить.

— А мне? Мне как быть?

— Ваня наш живет, он Светку любил, которая замуж за Маслова пошла, сказала мать. — Ваня уехал…

Старик перебил:

— Я с тобой, сынок, не спорю. Решите вы сами. Наташа! Наташка!

Она вошла в чум.

— Что, отец?

— Хочет тебя старшина от нас забрать.

Наташа потупила голову.

— Я давно тебе, отец, хотела сказать, что уйду от вас. Только не сейчас… Саша. — Поглядела твердо. — Когда вернется Алеша, я приеду сама. Они одни теперь не смогут управиться.

В чуме стало тихо, будто только что кого-то похоронили.

— Ой, ой, Наташа! — заплакала мать. — Как я тебя люблю! Ой, ой! Сон был тогда мой в руку! Добрый Лолгылын приходил к нам в чум…

Волов вышел на улицу, положил в нарты ружье и патронташ.

— Гляди, кто-то злой в краях наших, — предупредил старик. — Совсем рядом. У Родиона дочку украли.

Ладно. Ничего не интересно. Ладно. Наташа одна лишь стоит, одиноко стоит у чума… Стоит, стоит, стоит. Она придет. Придет. Обязательно придет. Ему без нее нельзя. Пропадет он без нее. Погибнет.

…Он увидел одинокого мужика. Мужик был тяжело нагружен, с удивлением глядел он на подъезжающего Волова.

— Здорово, — сказал мужик, и Волов подумал: «Где я его видел?»

Так они стояли друг против друга. Мужик ухмыльнулся и сказал:

— Чего глядишь? Помог бы. Еду к геологам. Везу… деньги. Премию раздавать.

В это время откуда-то из темноты снегов возникла крошечная фигура. Мужик глядел в ту сторону, забеспокоился.

— Гони, — приказал он, усаживаясь в нарты. — Ну! Это он… Хотел меня ограбить…

На какие-то доли секунды Волов поверил, и этого было достаточно. Мужик резко рванул хорей у него из рук.

— Убью, — заорал он. — Гони! И сиди — тихо!

Волов покорно кивнул головой и вдруг резко опрокинул на ходу нарты, он ударил ребром ладони в тугую шею мужика.

Потом он задыхался, долго потом кашлял, потом изворачивался, как его учили, и он был благодарен, что и этому его учила война. Он не помнит, когда руки мужика обмякли: то ли после того, как над тундрой что-то полыхнуло, то ли после того, как он что-то сделал с мужиком. Скорее всего, это произошло после того, как он вспомнил, где видел этого мужика. Да, да… Тогда проверяли документы, когда искали Алексея Духова… Тогда Волов вспомнил, как когда-то служил с ним недолго, всего два месяца…

Он аккуратно его связал. Делал это надежно. Когда пристроил его, повернул лицом туда, где увидел человека. Нарты и человек сближались. Острый взгляд Волова различил вскоре женщину, которая упрямо шла, наверное, к чумам Хатанзеева. Он не ошибся. Маша, наверное, очень удивилась, что на ее пути встал Волов. Молча подошла она к нартам, молча опустилась перед связанным человеком на колени.

— Дуак, дуак! — в голос закричала она. — Дуачок! — И стала хлестать его по щекам.

Духов давно пришел в себя. Он недоуменно поглядел на них.

— Что же ты наделал, что наделал! Я же верила… Верила!..

Маша била тяжелым кулаком нарты. Волов взял ее и стал неистово трясти:

— Хватит! Хватит! — крикнул он. — Хватит!

Через полгода, ранней весной, Васька Хатанзеев застрелил Волова прямо на пороге дома Маши-хозяйки. Говорят, перед этим Волов пришел с жалобой к начальнику почты Прошину. Тот готовился к зимней сессии. На столе чертежи, схемы, валялись лекало, линейки, карандаши. Прошин нагибался, хрустел костьми, шея у него была красная, весь он в напряжении, кончик языка высунут.

— И вкривь и вкось! — Все уходил от разговора с Воловым. — Лучше дров сто пудов заготовить! Наверное, тут и была монашеская обитель. — У Прошина лицо деревенело от усердия, большой лапой наносил новые пунктиры. Смотри, лес стеной стоит. А вот тут ручей. Филаретов называется. А здесь, пожалуй, будет Монахов кедрач, во-он там же — скала большая у реки… Вот тааак, мой милый! Мы, Сашок, здесь поставим город, хотя и чертить не особенно красиво чертим. А пока приколем к Монахову кедрачу ящик почтовый. Клади письмо каждый… Не затеряется! Вот тут станем копать первые траншеи под фундамент!

— Почему мои письма читает весь поселок? — Якобы спросил Волов. (Это жена Прошина рассказывала).

— Не знаю. Интересно, наверное. Письма в дом идут. Здесь читают о тех, кто интересен. Ты для них пока интересен. Разве плохо им знать, Сашок, как ты жил? Тут Маша о тебе все распускает. Плюнь! Я говорю: безвыходных положений у таких, как ты, не бывает. Покумекай. Грозит тебе Васька, — уладь все честь по чести. Он ведь убьет, — и не посадят. Куда его еще дальше ссылать? В океан, что ли?

Будто и хотел Волов уладить через Вальку-молочницу. Даже пошел к ней на ферму. Валька так рассказывала: ловко стреляла тугими струйками молока. А ему так захотелось посмотреть! Открыл дверь. На сене спал завхоз Местечкин.

Валька-молочница якобы приветливо посмотрела на вошедшего, а сама все журчала и журчала руками, были они у нее ловкие, радостные, уверенные. Жур-жур-жур!

Даже неспокойная корова заворожена Валькиным доением, она не лягается, лишь обходит мелко-мелко подойник.

Ерка из своего угла глядел на Вальку-молочницу во все глаза. Он не мигая следил за проворностью Валькиных рук.

Валька-молочница тихохонько запела:

— Ты чево, старшина боевой, пришел?

А он вроде махнул рукой и не ответил, ушел. Ежели б знать, ежели б знать!

А Васька уж поджидал, сатана! Будто Галина, племянница Вениаминыча, шла как раз мимо. Он с ней пошутил насчет ее замужества: дескать, теперь ярмо?

— Отбегалась, Васенька! Отбегалась! — Она неистово стала будто целовать чистую морду Васькиного вожака.

— Меня лучше поцелуй, — Васька был не пьян.

— Хай тебя черти целуют! — засмеялась Галина.

— У-у, какой злой! Русский баба миня никогда не любил!

— Тебя и ненка разлюбила.

И подлила, видно, масла в огонь. Может, и не думал он в этот раз стрелять. Волов же сам напоролся. Он шел поначалу к директору, вдруг вернулся, заглянул на свою квартиру: жил еще у Маши-хозяйки, жил с беременной Наташей, хотя ему предложили к весне отсюда мигом выбраться…

Васька стрелял в упор, сразу из двух стволов. Одна пуля попала в сердце, а другая пробила насквозь горло. Васька будто бы так и стоял, не шелохнувшись. Он дал Мамокову себя разоружить, потом долго и горько плакал, валяясь у порога, где лежал поблекший и очень похудевший в последнее время Волов. Больше всех, говорят, убивался в первые часы Сережка. Успокаивал его в прошлом убийца Вениаминыч. Он заранее знал, что этим все и кончится.

Похоронили Волова рядом с ветеранами: Ерофеичем и дядей Колей. Дядя Коля умер под новый год. Тоже, рассказывают, было дело. Будто и он приходил к Прошину не как к начальнику почты, а как к общественному деятелю. Возмутило его будто, что Витька, спьяна, когда дядя Коля упрекнул его за то, что тот стрелялся с отцом, вызвал и его на дуэль, чтобы прикончить всех стариков в поселке.

Слезы обильно катились по лицу дяди Коли.

— Заголимся! — говорил он вместо «здравствуйте». — Ну, что же вы стоите, Прошин? Заголимся! Заголимся! — уже кричал он. — Вы не читали рассказ… Это у Достоевского… По-моему, «Колобок»… Нет, «Бобок»… Там покойники выскакивают из могил с неожиданным кличем: «Заголимся!» Они, они! — Он показывал в сторону Витькиного дома. — Они кричат: «Заголимся!» Мода! Заголимся! Всех стариков, как собак, убить грозят. Умер Вакула, кузнец всей планеты. Неужели вы станете остальных умертвлять, Прошин?

Прошин, как всегда, что-то чертил к какой-то сессии. Он смеялся над чудачеством старика, который близко к сердцу воспринимает брехню Витькину. Это же бред сивой кобылы!

Ваське дали пять лет. Условно. Его завезли сначала за сто верст от отцовского чума. Но в первые же пять дней он прибежал. А потом стал бегать чаще и чаще. Мамоков махнул рукой.

— Чё с ним поделаешь? Их и так мало, — отвечал он на упреки русских.