Одиночка

Глава 15

Апрель

Альфред находился в концлагере уже три месяца. Он жил в блоке 36, где, так же как и остальные двести пятьдесят его обитателей, делил одну койку на двоих с другим заключенным. Морозная польская зима уступила место поздней грязной весне.

В первый же день у него отняли все его книги и записи. Их, скорее всего, сожгли как какой-нибудь кухонный мусор. Если бы они только могли представить… И все же осознание того, что эти чудовища не использовали его труды в своих целях, даже приносило ему некое чувство удовлетворения.

Еще в Виттеле он слышал, что немцы достигли определенных успехов в разделении изотопов. Ему было известно, что над этим работали ученые лаборатории в Хайгерлохе на реке Айах, используя тяжелую воду из Норвегии. Но обогащение урана — это только первая стадия сложного процесса. Сначала из урана надо было выделить плутоний, а затем получить радиоактивный изотоп, известный под названием уран-235, из более тяжелого урана-238, который, насколько было известно Альфреду, Энрико Ферми успешно выделил на циклотроне в Чикаго. Существовало несколько методов получения изотопа, ни один из которых не был пока испытан. Например, путем электромагнитного облучения. Лоренс доказал, что атом в магнитном поле движется по окружности, радиус которой определяется его массой. Более легкий уран-235 будет двигаться по меньшей траектории, чем тяжелый уран-238. Но чтобы выделить таким образом нужное количество изотопов, потребуются годы.

Существовал также метод термодиффузии — когда гексафторид урана циркулирует между охлажденной водой и паром, находящимся под высоким давлением.

Исследования, проведенные Альфредом, показали, что самым эффективным был метод газовой диффузии, в ходе которой требуемые изотопы выделялись при прокачивании урана в газообразном состоянии через пористые мембраны — более легкие молекулы проходят через мембраны быстрее, чем тяжелые. Скорость прохождения газа обратно пропорциональна квадратному корню массы атомного ядра. Рано или поздно все они — и немцы, и американцы, и британцы — столкнутся с одной проблемой. До него доходили слухи о том, что Бору удалось выехать из оккупированной Дании через Лондон в Соединенные Штаты, так что союзники могли объединить свои усилия. Но в мире было всего двое ученых, работавших над этой самой проблемой. Второй, Бергстрем, насколько знал Альфред, сотрудничал с нацистами. Для Бергстрема работа всегда была на первом месте — неважно, кто ее финансировал. И еще выживание. Об успехах американцев Альфреду также было известно.

В бараке, набрасывая при уходящем свете формулы, он думал о том, что ему давно следовало уехать. Все подталкивали его к этому.

— Приезжайте в Копенгаген, — убеждал его Бор. — Будете работать со мной. Марта и Люси будут в безопасности.

Но он считал Львов домом, там была вся их жизнь. Два года по Пакту о ненападении они находились под защитой русских, и все было тихо. Но как только русские ушли, путешествовать по Европе стало невозможно. А однажды к нему в кабинет вломились юнцы в форме со свастикой и объявили, что он больше не профессор университета, а всего лишь «большевистский жид». Они поскидывали книги с полок, расшвыряли бумаги (слава богу, самые важные он всегда держал дома) и вытолкали его из здания на глазах у госпожи Зельдович, проработавшей с ним в лаборатории одиннадцать лет. Но Альфреду еще повезло. Многих его коллег вывели на площадь и расстреляли. Вскоре всех евреев согнали в гетто. Ходили упорные слухи о массовых депортациях в концлагеря.

Потом, пару месяцев спустя, его разыскал представитель парагвайского посольства. Они встретились в кафе на тихой улочке, и тот пообещал: «У нас есть возможности».

Альфред думал о том, как они с Мартой и Люси начнут новую жизнь в Америке. Он сможет заняться преподаванием. В Чикагском университете, где сейчас находился Ферми. Или в Калифорнии, воссоединившись с Бетом и Лоренсом. А может быть, даже с Бором. Все они Нобелевские лауреаты. Как теоретик он, конечно, до них не дотягивал, но как только речь заходила об экспериментах, его работа очень ценилась. И вот чем это кончилось… Альфред угрюмо оглядел барак. Изможденные, словно призраки, люди тащились к своим нарам. Те, кому было еще что обменять, с жадностью курили. Сегодня в его смену умерли двое: одного ждала мгновенная смерть от удара по голове, другой упал от изнеможения, и его пристрелили.

Да, он слишком долго медлил.

Марта умерла. Он чувствовал это сердцем, так же отчетливо, как мог представить себе ее прекрасный образ. Она заболела еще в Виттеле. Пока они ехали на поезде, ей стало еще хуже. Эти животные жалеют миску похлебки для таких больных, как она. Он сам до сих пор оставался жив только потому, что говорил по-немецки, как Volksdeutche, что здесь высоко ценилось.

А Люси, его прелестная нежная Люси!.. Наверняка и ее уже не было в живых. Он поздно женился, и она стала для него неожиданным подарком судьбы — это как открыть атомно-молекулярное учение и теорию происхождения видов одновременно. Некоторое время назад товарищ по бараку узнал от своей жены, что Люси заразилась тифом — здесь это было равносильно смертному приговору.

Альфред чувствовал, как с каждым днем убывают его собственные силы. А зачем ему жить? Какие у него причины продолжать держаться, не умирать? Каждый день исчезали сотни людей, целыми бараками. Охранники утверждали, что их отправляли в другие лагеря. В соседний лагерь в Моновице. «Они там счастливы», — говорили немцы. Но заключенные-то все знали. Тяжелый запах, исходивший от здания с плоской крышей у самого входа в лагерь, был достаточно красноречив. А черный дым, валивший от соседнего Биркенау и тучей висевший над их лагерем, служил ежедневным напоминанием. Это называлось «Химмельштрассе». Дорога в рай.

И каждый скоро пройдет по ней.

Они должны были бы назвать это дорогой смерти.

Пару месяцев назад Альфред начал по частям восстанавливать свои работы, записывая их на клочках бумаги, которые ему удавалось достать. Он прокручивал в голове сотни прогрессий, десять лет исследований, начиная с основ. Скорость диффузии газов, уран-235, уран-238… Он расписывал формулы на оборотах этикеток от продуктов, украденных в пищеблоке, или скомканных списках заключенных, подобранных в снегу. Переписывал бесконечные последовательности формул и уравнений. Делал грубые наброски того, как изотопы проходят различные радиоактивные стадии; прикидывал, какими должны быть мембраны, через которые будут идти газы. Отмечал свои соображения по поводу открывающихся возможностей «устройства», как они его называли, с чисто теоретической точки зрения: устройство, которое заключает в себе беспрецедентную взрывную энергию, выделяемую при цепных реакциях, происходящих во время расщепления атомов. В 1935 году на конференции в Манчестере он впервые обсуждал эту возможность с Силардом. Он восстановил в голове большую часть своих выводов, статей для научных журналов, лекций. Вспомнил свою работу с Отто Ганом и Лизой Мейтнер в Институте Кайзера Вильгельма в Берлине. Все десять лет изысканий, все, что он смог вспомнить, было разложено по полочкам у него в голове. По крайней мере, это помогало не сойти с ума. Свои записи он запихивал в жестянку из-под кофе, которую прятал в полу под койкой, если входили эсэсовские охранники или их капо[1] — зловредный украинец Васько.

Окружающие, должно быть, с жалостью смотрели на старого бормочущего профессора, пребывавшего в своем мире, записывавшего свои бесконечные формулы и доказательства. Чего ради? — усмехались они. Вся эта чепуха все равно скоро умрет вместе с ним.

Но это не было чепухой. Ни единая цифра. Все имело значение. И это надо было сохранить. Жизнь здесь подчинялась бессмысленной и бесполезной схеме: прожить день, поспать и завтра начать все заново. Избегать взглядов охраны и стараться выжить. Schneller. Ускоряйся. Давай быстрей.

Но голова-то продолжала работать. И в этом заключался смысл существования. Даже если это всего лишь доказывало, что его жизнь чего-то да стоит. Или что даже в этом аду все еще оставалась надежда, что среди хаоса есть порядок. Так что каждый день Альфред падал на свою койку, — болели распухшие ноги, натертые грубыми башмаками, — отворачивался от соседа и записывал то, что ему удавалось припомнить. Он хорошо понимал, что в правильных руках эта «чепуха» значила слишком много. Они дорого заплатят за нее. Но с каждым днем он чувствовал, как его воля тает. Из-за его возраста и знания немецкого ему поручали легкие работы, но он не представлял, сколько еще протянет тут. Он знал, что однажды так же спокойно, как многие и многие другие, посмотрит в дуло автомата и сдастся.

— Профессор, — прервал его работу Островский, бывший бухгалтер из Словакии. Он был самым удачливым снабженцем на зоне. — Не желаете ли деликатеса завтра к полднику? Наш повар сильно рисковал, чтобы достать это лакомство.

И Островский протянул Альфреду высохшую сырную корку, обернутую в засаленную тряпицу. Скорее всего, ее стащили из мусорного бака офицерской столовой. Эта корка равнялась здесь банке икры.

— Отдайте ее Франсуа или, может, Вальтеру, — отмахнулся Альфред. Оба, похоже, были на последнем издыхании. — К тому же мне нечего вам предложить взамен.

— Нечего предложить? Да вы шутите, профессор! — отреагировал словак, работая на публику. — Я отдам ее за парочку ваших формул. За целое уравнение я достану вам бифштекс.

Кое-кто из сидевших рядом заключенных ухмыльнулся.

— Е равняется мс квадрат, — ответил Альфред. — Так пойдет? И мне, пожалуйста, средней прожарки.

Окружающие снова засмеялись. Это хорошо, что они еще могли смеяться в этой обстановке, и неважно, что объектом их смеха был он сам.

Внезапно все переменилось: раздались пронзительные свистки, в барак ворвались охранники, громко стуча дубинками по стенам и дверям.

— Все на выход! Из барака, сволочи! Schnell.

У каждого из обитателей барака душа ушла в пятки. Любой свисток, любая неожиданность от немцев — и каждого пронзала мысль, что за ним пришли и это конец.

В бараке появился гауптшарфюрер Шарф, за ним по пятам следовали двое охранников, безжалостный капо Васько замыкал группу. Среди эсэсовцев Шарф выделялся своей жестокостью. Он вел себя так, словно единственной компенсацией за его пребывание в этом жалком лагере было причинение максимально возможных страданий и боли заключенным. Альфред был свидетелем того, как он лично расстрелял двадцать или тридцать человек только за то, что после десяти часов работы кто-то из них выронил лопату, или споткнулся, или отстал, когда Шарф орал свое «Schnell! Schnell!». Васько, уголовник из Смоленска, в лагере превратился в безжалостное чудовище. Он мог забить заключенного на раз-два: сначала наносил удар дубинкой по ногам сзади, а когда зек падал, бил по затылку, чтобы прикончить. Альфред никак не мог поверить, что еврей — неважно, насколько низко он пал — мог так поступать со своими. Рано или поздно всех их ждала смерть, включая капо. Ради чего стоило оттягивать этот момент, издеваясь над другими?

— Aussen! Aussen! — выкрикивали немцы, вон, вон, стуча дубинками по стенам и койкам. — Schnell!

Альфред запихнул свои записки обратно под нары, вернул на место доску, прикрывавшую дырку в полу, и двинулся на выход вместе со всеми.

— Быстрей! Быстрей, грязные твари! — Охранники охаживали заключенных дубинками по бокам. — Бегом! Старик, тебя это тоже касается. Живо!

Несмотря на то, что стоял апрель, воздух по вечерам бывал довольно прохладным. На улице заключенные ежились, пытаясь сохранить тепло, и с тревогой переглядывались. Любое изменение в расписании непременно вызывало у них страх. Они с ужасом ждали приказа строиться и маршировать. Все они знали, куда. Это было делом времени, и они понимали, что рано или поздно их час настанет.

— Строиться! — кричали охранники, подталкивая их дубинками. Все выстроились в шеренгу.

— Ну как вам бифштекс? — тихо спросил Альфред у стоявшего рядом Островского. Словаку пришлось раскрошить сырную корку, высыпать крошки через штаны на землю и затоптать их башмаками.

— Профессор, если честно, жестковат, — ответил словак с заговорщической улыбкой.

Через пару минут стало понятно, что это не конец, а всего лишь проверка. Но тревога не проходила — охранники что-то нашли. Снаружи было слышно, как они потрошат нары, переворачивая кишащие вшами жидкие матрасы, и выстукивают полы в поисках тайников.

— Может, повар проболтался, — прошептал Островский в ухо профессору.

— Не думаю, — ответил Альфред. — Я полагаю, они не еду ищут.

Васько огрел его дубинкой по затылку:

— Тихо!

Через некоторое время из барака послышались крики и возбужденный голос Шарфа. Все замерли. Шарф вынес из барака самодельное лезвие, сделанное из крышки консервной банки. Заключенные резали им крохи украденного хлеба или сыра, которыми им удавалось разжиться.

— Могу я поинтересоваться, чье это? — спросил гауптшарфюрер. Демонстрируя нож, он осуждающим взглядом обвел всю шеренгу. Его воспаленные глазки, плоский нос и тонкие губы делали его похожим на мясника. Все застыли. Никто не проронил ни звука. За провинность одного человека обычно наказывали весь барак. Никто не рискнул бы раздражать взбешенного Шарфа.

— Ну же, говорите! — скомандовал капо Васько, двигаясь между рядами. Он приложил ладонь к уху: — Что, языки проглотили? Мне что-то послышалось? — он обращался с ними как с малыми детьми, отчего они его еще больше ненавидели. Он остановился позади Улли, булочника из Варшавы, одного из друзей Альфреда.

Булочник зажмурил глаза. Это было его лезвие. Он понимал, что для него все кончено.

— НИЧЕГО? — Васько поднял дубинку и ударил Улли по ногам сзади. Тот упал.

— Это только для еды, герр гауптшарфюрер, — взмолился Улли, таким образом признавая свою вину. В его глазах стоял ужас. — Ничего больше. Я клянусь вам.

Кто-то его сдал.

— Только для еды, я правильно расслышал? — переспросил Шарф. Все понимали, что это была издевка. — Ну тогда ладно. Да, Васько? Ну если это только для еды. Только я думаю, настоящий нож больше подходит для разрезания еды. — Шарф говорил откровенно издевательским тоном. Он обошел вокруг Улли. — Булочник, ты согласен, что нож больше подходит?

— Да, герр офицер. Конечно больше.

Им позволялось пользоваться лишь ложками, чтобы хлебать жидкое пойло из переваренной гнилой картошки и, если повезет, ошметка гнилого мяса на дне миски.

— Вы согласны, герр Васько?

— Согласен, герр Шарф, — кивнул украинец. Он был само подобострастие.

— Пожалуйста, — Улли склонил голову, прекрасно понимая, что его ждет. Он поискал взглядом немногих своих друзей, как бы прощаясь с ними.

— Герр гауптшарфюрер, — из барака выбежал охранник, в руках у него была жестяная банка, в которой Альфред прятал свои записи. У несчастного подвело живот. Шарф покачал головой и улыбнулся: не было нужды спрашивать, кому это принадлежало. Он шагнул к Альфреду.

— И что это у нас тут, профессор? — просиял эсэсовец. — Все еще носитесь со своими глупыми фантазиями? Разве мы не объяснили вам, что от них пора отказаться? — он выгреб из банки бумаги и скомкал их. — Для профессора вы какой-то бестолковый. Герр Васько, у вас есть спички?

— Конечно, — ответил тот и протянул Шарфу коробок.

— Да это всего лишь заметки, герр гауптшарфюрер, — взмолился Альфред. — Ерунда. Они важны только для меня.

— Кем вы были раньше, здесь не имеет ни малейшего значения! — закричал эсэсовец. Он поджег спичку и глядел с ледяной улыбкой на Альфреда, пока пламя поглощало бумажки. Он бросил их на землю. Сгорая, они сжимались и потрескивали. — Вы не понимаете? Забудьте, кем вы были. Вы здесь просто рабсила. Чертов номер. Вы живы, пока я этого хочу. Вам понятно?

— Да, герр гауптшарфюрер.

— Я в этом не уверен. Но я вам напомню. СМОТРИТЕ! Он достал свой люгер и приставил к затылку Улли.

— Ты думаешь, я забыл, зачем мы сюда пришли? — Улли опустил голову, зная, что будет дальше. — В следующий раз имейте это в виду, если решитесь прятать оружие! — и Шарф спустил курок. Улли зажмурился и издал стон.

Но пистолет не выстрелил.

Шарф выругался и снова нажал на курок. Снова осечка.

— Твою мать! — он прижал пистолет к голове Улли и все жал и жал на курок. Клинк-клинк-клинк. Но оружие заклинило. Глаза немца налились бешенством. — Ефрейтор, — крикнул он одному из охранников, — дайте мне ваше оружие!

Роттенфюрер направился к нему, на ходу расстегивая кобуру. Но тут Шарфа окликнули от главного здания охраны.

Эсэсовец обернулся.

— Капитан Нихольц, — произнес охранник. — Он ждет вас в комнате охраны. Немедленно.

Все видели, как напряглись жилы на шее у Шарфа. В раздражении он пнул в бок стоявшего на коленях булочника.

— К чему тратить на тебя гребаную пулю? Иди в строй, гниль. Твое время скоро придет и так.

Он ушел. Васько, помахивая дубинкой, фыркнул, ухмыльнулся и, уходя, бросил через плечо:

— До следующего раза, булочник. Я сам с тобой разберусь.

Дрожащий и обделавшийся Улли попытался подняться. Лицо у него было абсолютно белым.

— Добро пожаловать обратно в мир живых, — один за другим люди подходили, чтобы помочь товарищу встать на ноги.

Альфред смотрел на обуглившиеся остатки своих записей, которые постепенно превращались в пепел. Он было шагнул к ним: вдруг что-нибудь еще можно было спасти? Но потом остановился.

Да какой в этом смысл? Шарфу следовало покончить с ними обоими. Каждый день строились новые печи. Людей теперь даже не завозили в лагерь, а прямо с поезда отправляли в Биркенау, и они исчезали навсегда. За одну только прошлую неделю, как ему сказали, — сто тысяч евреев из Венгрии. Всем им предстояло умереть здесь.

Бедняга Улли, может, это и не самый ужасная смерть. Выстрел в голову. Он глядел на тлеющие остатки своих трудов.

Десять лет.

Кто-нибудь может ему объяснить, ради чего стоило откладывать неизбежный конец?

Глава 16

Работа в лагере никогда не прекращалась. Железнодорожные пути прокладывались дальше, прямо до ворот соседнего Биркенау, туда, где непосредственно происходило уничтожение. В две смены, днем и ночью. Всего в трех километрах строился химический завод «ИГ Фарбен». Ходила шутка, что нацисты экономили на транспорте, производя газы на месте.

Каждый день рабочие бригады выстраивались за утренней пищей. Строители, электрики, маляры, землекопы с кирками и лопатами. Людей все время выстраивали и пересчитывали, проверка следовала за проверкой. Потом под бодрящую музыку живого оркестра все маршировали на двенадцатичасовую смену. Тот же оркестр встречал их после работы, когда они, еле волоча ноги, тащили умерших на тачках.

Случались и передышки: несколько минут до начала сбора бригад и после проверки или приема пищи. Или днем, если вас ставили в ночную смену. Попасть в лазарет считалось настоящим отпуском.

Альфреду, учитывая его возраст, поручили чистить офицерские велосипеды. Он тер их и тер, счищая грязь с колес. Через неделю после шмона, устроенного Шарфом, оберштурмфюрер Мейтнер поручил Альфреду сопровождать больного заключенного в лазарет. Там он наткнулся на небольшую группу, наблюдавшую за игрой двух заключенных в шахматы.

Один был средних лет с суровым взглядом и серьезным выражением лица, говорили, что он чемпион лагеря. Другой — совсем мальчишка, на вид не больше шестнадцати лет. Они играли каменными фигурами, условно напоминавшими шахматные, на самодельной картонной доске. Немцы разрешали. Так же как они разрешили, а вернее потребовали, чтобы во время прибытия новых партий заключенных и ухода на работу играл оркестр. Музыка отчасти создавала ощущение нормальной и даже цивилизованной обстановки посреди всеобщего безумия и смерти. Уровень игроков в шахматы был довольно высок, даже охранники время от времени отвлекались, чтобы понаблюдать за игрой. Говорили, что сам доктор Менгеле порой проявлял интерес. Это напоминало гладиаторские бои в Древнем Риме: чем дольше ты оставался в игре, тем больше у тебя появлялось шансов оставаться в живых.

Альфред довел сопровождаемого до места и на обратном пути присоединился к толпе зрителей. Сам он последний раз играл в шахматы еще в университете, но посмотреть было любопытно. Эсэсовцы и узники, жившие в постоянном страхе перед ними, тихо обсуждали между собой ход матча, полностью поглощенные происходящим. После каждого хода старший игрок, явно нервничая, потирал свое рыхлое одутловатое лицо. Его юный оппонент, напротив, нисколько не волновался. И новичку было понятно, что у юнца преимущество. Немцы переговаривались и кивали головами, открыто восхищаясь тем, как молодой расправляется с соперником.

— Вы точно хотите продолжить борьбу? — парень откинулся назад и сцепил руки за затылком.

— Подобная самоуверенность сослужила плохую службу игрокам получше вас, — огрызнулся его оппонент, отклоняя предложенную ничью.

— Смотрите, слон берет коня, и это ставит под угрозу вашу ладью, — указал ему юнец.

— Я не идиот, — буркнул чемпион.

— Не сомневаюсь. Тогда я пойду пешкой на С5, и вы захотите спасти ладью… Я также уверен, что вы видите… — Даже Альфреду было понятно, что следующий ход парня давал ему полный контроль над доской. Исход был неизбежен.

Старший еще раз поскреб свои обвислые щеки, оттягивая развязку, затем спокойно кивнул, признавая поражение, и протянул руку.

— У нас новый чемпион! — закричали в толпе. — Молодой Король Волчек! — вторили другие. Немцы оживленно обсуждали матч, двое из них обменялась купюрами — было заключено пари. Затем охранник, который, судя по всему, поставил не на того, обернулся к толпе:

— Веселье окончено, уроды! Все. Быстро тащите свои задницы на рабочие места. Вы меня слышали? — он замахнулся дубинкой на замешкавшихся, настроение у него было явно испорчено. — Быстро!

Теперь немцы могли вернуться к своей ежедневной рутине — убивать заключенных.

Когда толпа стала расходиться, Альфред заметил привлекательную женщину в платье с набивным рисунком и кардигане. Она даже поаплодировала исходу матча. Эсэсовцы обращались с ней почтительно. Когда все разошлись, незнакомка вернулась в лазарет.

— Красотка, не правда ли? — стоявший рядом лагерник-француз слегка толкнул Альфреда локтем. Красный треугольник на его робе означал, что он был политический.

— Кто она? — спросил Альфред по-французски. — Медсестра? Я ее прежде не видел.

— Не знаю, — француз пожал плечами. — Но она точно любит шахматы. Я не первый раз ее здесь вижу. Умная и красивая — прекрасное сочетание!

— Да, сочетание приятное, — отреагировал Альфред. И загрустил, вспомнив свою дочь Люси.

— Этот парень — нечто, — продолжал болтать француз, пока они шли к баракам. — Он победил всех, с кем играл. Совершенно очевидно, что у него фотографическая память. Он клянется, что помнит каждую свою игру.

— Неужели?

— Я как-то жил с ним в одном бараке. Он там никого не знал, ну, кроме своего кузена из Лодзи или откуда-то еще. Кто-то предложил проверить его память. Он согласился — за пятьдесят злотых с каждого. Мы спросили, где он возьмет две тысячи, если проиграет, на что этот сопляк ответил, мол, не переживайте, я не проиграю. И мы все подписались на это. Мы сообщили ему наши имена и названия городов, где мы родились. Ну, чтобы ему было посложнее. Нас было человек тридцать. — Француз остановился напротив барака. — Это мой блок. Номер двадцать два.

Ну и? — Альфреду не терпелось узнать, чем все закончилось.

Француз пожал плечами.

— Пацан не сделал ни одной ошибки. Каждого назвал, черт его побери. Кое-кто разозлился и наехал на них с кузеном, что, мол, это все подстроено. Но парень пошел дальше. Он повторил, кто из какого города. Просто замечательно, да?

— Да, но мне приходилось встречать немало молодых людей, у которых была память ничем не хуже. Главное найти этому правильное применение.

— Если позволите, чем вы занимаетесь? — поинтересовался заключенный. — Преподаете?

— К несчастью, в данный момент я занимаюсь транспортом, — Альфред указал на велосипедную шину.

— Ну да, здесь мы все обрели новые профессии, — засмеялся француз. — Я был в своем городе мэром.

А как его зовут? — спросил Альфред и, сняв очки, отер пот со лба.

— Кажется, Волчек, — ответил француз, направляясь в свой барак. — Лео. Следите за его игрой, если вам повезет.

Они оба знали, что он имел в виду, сказав «если вам повезет».

— Следите лучше за своими деньгами. Это может стоить вам полсотни злотых.

Глава 17

Неделю спустя Альфред увидел, как парень играет с другим местным чемпионом, Марковым. Лео разыграл староиндийскую защиту и, к восторгу зрителей, победил более опытного соперника в двадцать ходов.

Ему аплодировал даже Марков.

Альфред снова обратил внимание на привлекательную блондинку. Она стояла, облокотившись на перила перед входом в лазарет, и была полностью поглощена игрой. Но, как только матч закончился, она удалилась, сопровождаемая вежливыми поклонами охранников. Должно быть, медсестра. Или новый доктор.

Пока зрители расходились, Альфред протолкался к победителю, чьи карманы были набиты заработанными припасами и сигаретами.

— Могу я с вами переговорить, пан Волчек?

— Со мной? Я вас знаю? — насторожился молодой человек. Подозрительность была здесь естественной реакцией. Все, включая обладателей полосатых роб, либо хоть на какое-то время искали защиты, либо оказывались шпионами.

— Когда я преподавал в университетах Геттингена и Львова, меня называли герр доктор Мендль, — представился Альфред. — Но здесь, я полагаю, можно просто Альфред.

— А меня в Лодзи называли просто Лео, — улыбнулся юноша. — Но здесь я стал Королем Лео.

— Приятно познакомиться, как бы вас ни называли, молодой человек, — отреагировал Альфред. — Ходят слухи о вашей удивительной памяти. И вы, безусловно, знаете толк в шахматах.

— Буду рад, если это поможет мне продержаться тут подольше… Дома в Лодзи я был чемпионом среди юниоров, пока нас не переселили в гетто. Там конкуренция быстро сошла на нет. Шахматы уже не казались столь важным занятием. А вы, профессор, играете?

— Играл в университетские годы, — признался Альфред. — Как вы понимаете, это было довольно давно.

— Ну, здесь все мы почти одного возраста, — философски заметил Лео. — Тут никогда не знаешь, какой день будет последним. В любом случае, герр доктор, был рад. Если не возражаете, боюсь, мне пора…

— Вы так же хороши в точных науках и математике, как в шахматах? — напрямую спросил Альфред. — Раньше говорили: мозги без правильного применения — это как красота без доброты. Пустая трата сил.

Парень пожал плечами:

— Боюсь, мое образование пришлось отложить после того, как нас заставили переехать в гетто. Однако, — он лукаво улыбнулся, — я мог бы вам кое-что продемонстрировать, если вам любопытно.

— Почту за честь.

У парня были тонкие черты лица, и, будь у него волосы, он был бы блондином. Живые голубые глаза на вытянутом лице и острый ум. Плюс самоуверенность.

— Сообщите мне дату своего рождения, герр профессор.

— Как я уже говорил, я не молод. И, может быть, слишком стар, чтобы играть с вами в игры. Однако, я родился седьмого октября, если угодно. За четырнадцать лет до окончания века.

— То есть, в 1886 году, так? — мгновенно отреагировал Лео. Он взмахнул руками и поклонился. — Вот видите?

— О да, это впечатляет, — насмешливо ответил Альфред.

— А вы ожидали большего? Ну хорошо… Итак, седьмое октября 1886 года. Так вы сказали?

— К сожалению, — согласился Альфред.

— Дайте подумать, — юноша прикрыл глаза, приложил ко лбу два пальца и безмолвно зашевелил губами, словно производя подсчеты в уме. Потом он открыл глаза и произнес: — Мои поздравления, профессор, вы особенный человек, вы родились в шабат.

У Альфреда отвисла челюсть.

— Я также могу вычислить, что подобное может заявить только один человек из семи, — поддразнил его Лео.

— Первого фокуса было вполне достаточно, — произнес Альфред, безусловно впечатленный.

Парень был прав. Мать Альфреда всегда шутила, что он чудом стал ученым, а не раввином, так как в буквальном смысле родился в синагоге. Он просчитал в уме все эти годы и календари, более пяти десятков, учел високосные годы…

— Да, это удивительно. Позвольте спросить, каким образом вы это делаете? Без бумаги и карандаша, и так быстро?

— Я вывел формулу. Она включает цифровые обозначения каждого дня недели в каждом веке. В любом году даты 4/4, 6/6, 8/8, 10/10 и 12/12 выпадают на один и тот же день. Потом надо учесть високосные года, в вашем случае их было четырнадцать. Так я могу высчитать в уме любой день. Так как насчет правильного применения моих мозгов, профессор? — полюбопытствовал юноша, явно довольный собой.

— Я бы сказал, что это производит сильное впечатление, — неохотно признал Альфред. — Если вы стремитесь работать календарем.

— А вы к чему стремитесь? За то время, что вам здесь отведено.

— Не хотите попробовать кое-что? — Эту задачку на выведение простых чисел Альфред давал только самым сильным из своих студентов. — Я назову число. Запомните его.

Лео посмотрел на него и пожал плечами, готовый принять вызов.

— Не вижу проблемы.

— Оно длинное: 9 007 199 254 740 991. Теперь повторите его.

— И всего-то? — Лео выглядел разочарованным. Он быстро повторил названное Альфредом число. — В чем здесь подвох?

— В какую степень нужно возвести два, чтобы получилось это число?

— Хм, степень двух… — Лео в задумчивости поджал губы. — Это непросто, — он набрал в грудь воздуха, как бы принимая вызов, нахмурил брови, и его взгляд потерял фокус. Он держался рукой за подбородок. — Сколько у меня времени?

— Ну, такому как вы, — улыбнулся Альфред, — не знаю, наверное, хватит двух-трех минут… Сколько вам надо?

— За две-три минуты справлюсь. — И парень принялся производить в уме многочисленные математические действия, бормоча себе под нос, двигая указательным пальцем из стороны в сторону, на манер метронома. Время шло. — Двух, говорите?.. — переспросил он, вид у него при этом был озадаченный. В конце концов он посмотрел на Альфреда, покачал головой и повел плечами. — Я уже объяснял вам, что мне не удалось продолжить образование из-за войны. Дело не в том, что я не могу вычислить решение, просто… Мне нужна бумага и, пожалуй, еще немного времени. Я уверен, что справлюсь.

— Я не сомневаюсь в этом, — Альфред потрепал парня за плечо. — Это неважно, задание сложное. — Охранники уже начали загонять всех обратно на рабочие места. — Мы могли бы еще раз пообщаться? Мне хотелось бы кое-что обсудить.

— Хотите, чтобы я научил вас играть в шахматы, профессор? Сами сказали, много лет прошло. Это будет не так быстро.

— Может быть, это я хочу вас чему-то обучить, — ответил Альфред.

— И что это может быть?

— Физика электромагнитных излучений.

— Электромагнитные излучения? — Лео закатил глаза. — О да, это мне очень пригодится, профессор. Это и еще справка от самого рейхсфюрера Гиммлера — вот что поможет мне продержаться здесь лишний день.

— Не будьте таким воображалой. Применение физики чрезвычайно важно. Так мы можем поговорить еще раз? Как насчет завтра? — настаивал Альфред. Он видел, что у охранников начало портиться настроение, и в ход уже пошли дубинки.

— Боюсь, что шахматы занимают все мое свободное время, — ответил Лео, как бы извиняясь, и повернулся, чтобы уйти. — Но мне доставила удовольствие беседа с вами, профессор. Да, и чтобы не оставалось вопросов… Насчет задачки… — он поднял указательный палец, словно его только что осенило. — Я полагаю, ответ, который вы ожидали услышать, будет два в степени пятьдесят три. Не так ли?

— Простите? — пробормотал Альфред в замешательстве.

— Ваше число, профессор. Разве это не два в пятьдесят третьей степени?

У Альфреда было ощущение, что к его нижней челюсти приделали груз. Он дал юноше всего пару минут. Даже у самых одаренных студентов на вычисления уходило не меньше часа, при этом они исписывали целый блокнот.

— Да, это верно, — во рту у него пересохло. — Точнее будет…

— О, вы правы! — Лео не дал ему закончить. — Как глупо с моей стороны. На самом деле, это два в степени пятьдесят три минус один, — уточнил он с победной улыбкой на лице.

Альфред сморгнул.

— Да, действительно, минус один. — Он прочистил горло и кивнул в ответ, ощутив, что кровь отлила у него от щек.

— Так что да, профессор, давайте встретимся. — Лео отвернулся и помахал рукой, удаляясь.

Альфред так и остался стоять в полном изумлении. Придя в себя, он прищурился.

— А в какой день родились вы? — крикнул он вслед. — Если не возражаете.

— Я-то? — переспросил Лео. — А что? Двадцать второго января. Для ясности, через двадцать восемь лет после начала века.

— Ну да, после начала, — Альфред следовал за Лео, пока тот не растворился в толпе. За годы работы он встречал много способных людей. Одни сделали блестящую научную карьеру. Другие стали адвокатами, предпринимателями или пошли на государственную службу. Но этот… Да, француз был прав: этот парень — нечто. Именно это слово.

И ему было всего лишь шестнадцать лет.

Глава 18

Несколько дней спустя, когда Лео отдыхал после двенадцатичасовой смены, в бараке неожиданно появился ефрейтор Ланге. Несмотря на юный возраст, Лео был приписан к ремонтно-транспортной бригаде, потому что в первый же вечер после прибытия в лагерь он заявил, что его кузен работал в Лодзи механиком, что было правдой. Теперь ему приходилось учиться всему на лету.

— Заключенный Волчек, — Ланге встал около его койки.

— Роттенфюрер! — Лео вскочил, сердце его чуть не выпрыгнуло из груди.

— Надень шапку и иди за мной.

— Куда идти, роттенфюрер? — спросил Лео, стараясь унять страх. Когда тебя называли по имени, это не сулило ничего хорошего.

— Поднимай свою задницу и не задавай вопросов, говнюк. — Капрал стукнул дубинкой по доскам нар. — Иди за мной. Schnell!

Внутри у Лео все сжалось. Он поспешно сунул ноги в башмаки и схватил шапку. Что он сделал не так? Что это могло быть? Им не понравилось, как он выставляет напоказ умение играть в шахматы или свою память? Это можно было интерпретировать как желание возвыситься над другими заключенными, что противоречило тому, чего добивались нацисты, внушая им, что они все никто и ничто. Пока Лео вели к выходу, товарищи по бараку, склонив головы, смотрели на него с сочувствием и затаенным облегчением — в душе каждый радовался, что роттенфюрер пришел не за ним.

— Куда же мы идем, герр роттенфюрер? — спросил Лео с нарастающей тревогой. Ланге был жестоким зверем, готовым по малейшему поводу без колебания избить невинного заключенного до потери сознания. Только вчера Лео наблюдал, как ефрейтор забил заключенного лопатой, спихнул бездыханное тело в яму и стал на него мочиться, с хохотом рассказывая анекдот другим охранникам. Он вел себя так, словно тот человек не был живым существом всего лишь тридцать секунд назад.

— Иди, не рассуждай, — рыкнул эсэсовец, подталкивая Лео дубинкой по направлению к выходу из лагеря.

Сердце Лео трепыхалось где-то в горле. Куда Ланге его вел? Они миновали бараки. Впереди не было ничего хорошего. Черная стена, перед которой расстреливали заключенных. Крематорий с плоской крышей, откуда непрерывно шли клубы серого дыма и запах смерти. Может, его заставят там работать? Забрасывать мертвые обезображенные тела в печи и потом вычищать пепел и остатки костей и черепов? Он слышал про все эти ужасы. И про такую работу. Заключенным приходилось даже жить там.

Или, может, это была она. Его персональная Химмельштрассе. Но если так, он примет свою судьбу с достоинством, убеждал себя Лео. Это все равно должно было скоро произойти. Он жалел только, что так усердно готовился к следующей игре.

Пока он шел, ему вспоминалось долгое путешествие, приведшее его сюда. У его отца была небольшая юридическая практика в Лодзи, и он всегда с гордостью сопровождал своего сына-вундеркинда на турниры по шахматам. Однажды Лео даже пригласили играть в Варшаву. Но отец погиб под трамваем, когда Лео было одиннадцать. Они с матерью и младшей сестрой переехали жить к дяде. Потом пришли нацисты, и стало совсем плохо, их поселили в гетто. Многообещающему будущему Лео был положен конец.

Приятель его дяди предложил отвезти Лео и еще двоих ребят на юг, через Словакию в Венгрию — тамошнее пронацистское правительство еще не начало преследовать евреев. Все согласились с тем, что ему там будет безопасней. Они ехали на большом грузовике, кузов которого был нагружен запчастями и арматурой. Все шло по плану, пока они не остановились у овощного киоска, в тридцати километрах за словацкой границей. На горизонте было чисто, и Лео, спрыгнув с грузовика, пробежал метров тридцать до киоска, чтобы купить в дорогу слив и фиников на те гроши, что у него оставались. В этот момент мимо проезжала машина с немцами. Зеленщик, оценив ситуацию, схватил мальчика за руку и потянул за киоск: «Быстрее, сынок, прячься тут». Немцы осмотрели грузовик, обнаружили двух прятавшихся в кузове юнцов, по виду евреев. Несмотря на мольбы их сопровождающего, всех вывели в поле. Лео видел, как их расстреляли. После чего немцы вернулись к киоску и с удовольствием угостились финиками и персиками, болтая с продавцом. Все это время Лео, скрючившись, с бешено колотящимся сердцем сидел в двух шагах от них.

Когда немцы наконец уехали, зеленщик дал Лео фруктов и куртку. Две недели мальчик полями пробирался на юг. Однажды утром, проснувшись, он увидел над собой двух полицаев в черной униформе. Его привезли на контрольно-пропускной пункт на границе, а потом отправили в концлагерь Майданек, около польского города Люблин. Жестокость тамошних охранников поразила Лео: он и не представлял, что с людьми можно так обращаться. Но мальчику и здесь повезло — на одной койке с ним оказался дальний родственник, который обучил Лео основам лагерного выживания: усердно работай, не высовывайся, не смотри в глаза. Делай все как можно быстрей. Лео похудел и ослаб настолько, что приходилось подсовывать ему за щеки газету, чтобы он не выглядел доходягой, и охрана не сочла его негодным к работе. Он снова начал играть в шахматы. Восемь месяцев назад он угодил в партию заключенных, которых загнали в теплушки и этапировали в Аушвиц. По прибытии их всех вытолкали на перрон и построили в шеренгу. Набирали сто крепких работников. Родственник Лео вытолкнул его вперед, хотя парень был тощ, как палка, и ему было всего пятнадцать.

— Держись меня, — пробормотал кузен. — Любым способом попади в эту очередь.

Люди начали пробиваться вперед, и в сутолоке они потерялись. Эсэсовец отсчитывал добровольцев, Лео оказался девяносто восьмым. Его кузен стоял через три человека после него. Тех, кто не попал, увели в другую сторону, им сказали, что после дезинсекции их отведут в душ. Но, как потом узнал Лео, не прошло и часа, как все они, включая кузена Лео, были мертвы. Из тысячи с лишним людей, приехавших на поезде вместе с Лео, в живых осталось только сто.

Теперь они с Ланге приближались к черной стене, и юноша подумал о том, что его невероятное путешествие подходит к концу. Он вспомнил, как смотрел на него, прощаясь, кузен — с осознанием конца, но очень спокойно. Лео уводили вместе с добровольцами, а кузен оставался. Он знал, что хорошо подготовил своего подопечного.

— Сюда.

Удивительно, но Ланге направил его к дезинсекционным душам, где Лео побывал по прибытии в лагерь. В душевых никого не было. На секунду сердце Лео снова зашлось от страха. Охранник подтолкнул его под душевой рожок и включил воду.

— Мыться, — рявкнул немец и указал на кусок мыла. — Waschen sie sich sauber. Отмыться до чистоты.

Лео ступил под душ, не соображая, что происходит. Но было приятно стоять под ледяной струей, ощущая, как с тела сходит вся грязь. Ланге курил метрах в трех от душевой. Когда Лео закончил и оделся, охранник подтолкнул его дубинкой к выходу:

— Пошли.

Они двинулись дальше и, к удивлению Лео, вышли за ворота лагеря. Ланге обменялся саркастичными репликами с солдатами, стоявшими на часах. Для роттенфюрера сопровождать тощего заключенного было не бог весть какой великой честью, Лео видел, что это злило эсэсовца.

— Куда мы идем, герр роттенфюрер? — опять спросил Лео. С тех пор как год назад его привезли сюда, он ни разу не выходил за пределы лагеря.

— Не задавай вопросов, — прорычал ефрейтор, теряя терпение. — Здесь налево. Шагай.

Теперь юноша был уверен, что чертов сукин сын помыл его, только для того чтобы вывести в чистое поле, расстрелять и потом мочиться на его безжизненное тело. Лео такое уже видел.

Так вот в чем было дело.

Но они миновали рвы и повернули на неизвестную Лео дорогу. Они подошли к трем стоявшим в ряд кирпичным домам и остановились около второго — с фронтоном и красной крышей, каменными ступеньками и корзиной цветов, украшавшей крыльцо.

— Жди здесь, — велел роттенфюрер.

— Где мы?

— Молчи, за умного сойдешь, жиденок, — нацист пихнул Лео дубинкой под колени, заставив поморщиться. — Никто из заключенных здесь никогда не был. Это дом лагеркомманданта Акерманна.

Акерманн. У Лео по спине пробежали мурашки. Заместитель начальника всего лагеря. Что он такого сделал? Почему он здесь? Может, гадал Лео, они хотят его завербовать в осведомители? Он ни за что не согласится. Даже если это будет стоить ему жизни. Среди заключенных не было более презренной категории, чем те, кто нашептывал на ухо нацистам. А может, они собирались проводить над ним какие-нибудь страшные опыты? Лео оглядел дома, лужайки, фруктовые деревья в саду — пастораль посреди ада, который был тут же, за колючей проволокой. Последний дом был побольше. Должно быть, там жил коммандант Хосс. Или зловещий доктор Менгеле собственной персоной, один его вид повергал всех в ужас. Здесь мерзавцы слушали Моцарта и, набравшись, распевали свои песенки, притворяясь при этом, что преступления, которые они совершали днем, — просто сон.

Да, вот что они собирались с ним делать — опыты…

Ланге поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Через несколько секунд она отворилась, и он заговорил с кем-то, кто стоял внутри.

— Поднимайся. Живо, — позвал эсэсовец Лео.

Лео повиновался.

— Иди, — ефрейтор втолкнул его в дверь.

Лео с опаской переступил через порог. Сердце билось учащенно, как будто ему уже ввели какое-то лекарство. Дверь в прихожую была открыта, и он увидел небольшую комнату, украшенную цветами и портретами. Она вела в обставленную со вкусом гостиную. Диван с цветной обивкой, деревянные консоли с фотографиями в рамках, полированный гардероб, подсвечники на стенах.

Даже пианино.

Все здесь говорило о нормальной жизни. Лео вспомнился дом его дяди в Моравии. Совсем не похоже на жилище человека, который организовывал убийство тысяч ни в чем не повинных людей.

Лео несколько раз видел Акерманна в лагере. У него было бесстрастное, зловеще-красивое лицо. Он присутствовал на проверках, сопровождал визитеров по территории, и когда они шли мимо избиваемых до полусмерти людей, продолжал беседу как ни в чем ни бывало.

К Лео приблизился молодой темноволосый охранник.

— Войди. — Он подтолкнул юношу в гостиную. — Шапку сними, жид. Ничего не трогай, — он жестом указал на столик у окна, занавешенного от солнечных лучей цветными портьерами.

На столике Лео увидел шахматную доску с фигурами, расставленными для игры.

Два кресла стояли друг напротив друга.

Глава 19

В глубине дома послышались шаги. Кто-то спускался по ступенькам. У Лео засосало под ложечкой. Акерманн. Раздались голоса, в прихожей молодой охранник, встав по стойке смирно, доложил о прибытии заключенного.

— Спасибо, ефрейтор.

Но это не был голос Акерманна.

В гостиную вошла та самая привлекательная блондинка, которая наблюдала за его игрой в лагере. Поверх синего цветастого платья на ней была надета белая кофта, волосы на затылке собраны в пучок — такой же, как у его матери.

Он считал, что она всего лишь сотрудница лазарета.

А она оказалась женой заместителя начальника лагеря.

— Вы и есть знаменитый Лео? — приветствовала она его на hochdeutch, литературном немецком. Женщина одарила его улыбкой, которая на мгновение показалась ему доброй. Лишь на мгновение.

Лео стоял, сжимая в руках шапку, во рту у него пересохло.

— Он самый, мадам. Но, думаю, не такой уж знаменитый.

— Я — фрау Акерманн, — произнесла она, сделав ему навстречу два шага. Руки она конечно не протянула. Молодой охранник наблюдал за ними от двери. — Мой муж…

— Я знаю, кто ваш муж, — Лео старался говорить уважительно.

— Да, разумеется. Я на это рассчитывала. Вы можете расслабиться. Прошу вас, — и она жестом указала на столик с шахматной доской.

Лео шагнул вперед. Великолепные, ручной работы фигуры.

— Можно? — Лео захотелось рассмотреть их.

— Конечно, — кивнула она. — Непременно.

Фигуры были из алебастра. Молодому человеку не приходилось видеть более гладких и отполированных шахмат. Да еще с такой детализацией. У короля была держава с крестом, на ферзе было длинное платье со складками. Ладьи украшены круглыми башенками, он видел такие только в исторических книгах. Лео взял было одну из фигур, но тут же поставил ее обратно.

— Они очень красивые.

— Эти шахматы принадлежали моему отцу. Он любил поиграть после обеда. За сигарой. На самом деле он весьма прилично играл. Почти всегда выигрывал. Пожалуйста, я хочу, чтобы вы присели.

— Присел? — Лео непонимающе посмотрел на нее. Он видел, что ей так же неловко, как и ему. Заключенный. Хуже того, еврей — в доме у заместителя начальника лагеря. Ланге сказал, что здесь никто из них не бывал. — Вы меня имеете в виду?

— Вы чемпион лагеря или не вы?

Он пожал плечами.

— Наверное, я.

— Тогда садитесь. После отъезда моих братьев отец много лет играл только со мной. — Она указала жестом на кресло. — Я пригласила вас сюда сыграть партию в шахматы.

— Партию в шахматы? — Лео посмотрел на нее, не зная, что ответить.

— Да. Разве не для этого предназначена шахматная доска? Предлагаю вам сразиться со мной.

Он сел. Вовремя, потому что ноги подкосились, и он чуть не рухнул. Сердце бухало в груди, как безумное. Сыграть. С ней. С женой заместителя начальника лагеря. У них дома. Об этом даже никому не расскажешь!

Кто бы мог мечтать о таком?

— Можно мне?.. — спросила она, имея в виду, что хочет играть белыми. Она едва улыбнулась. — В конце концов, вы ведь чемпион. Я видела вас за игрой.

— Да, я вас тоже видел. Ну, конечно, белые ваши. — Лео вытянул руку и придвинулся к столу.

Она подобрала платье и заняла место напротив него.

— Итак, — сказала она и посмотрела ему в глаза.

У Лео закружилась голова:

— Итак.

Она сделала первый ход. Пешка на В4. Слон на В2. Лео сразу же узнал староиндийскую защиту. Начало стремительное. Немногие игроки начинали партию с этого. Лео припомнил знаменитый матч между великим Касабланкой и англичанином Йейтсом и сквозь окутавшую его пелену попытался восстановить ход той игры. Конь на В4 под защитой пешки. Он нервничал. Оцепенел от страха, боялся сделать неправильный ход. Она играла уверенно, быстро. Сердце прямо рвалось из груди. Он должен быть наготове, чтобы не оплошать.

Стоявший у двери молодой охранник бесстрастно наблюдал за ними.

— Неплохо, — произнесла она, довольная тем, как Лео просчитал ее атаку. — Мой отец любил говорить, что тот, кто пробьет староиндийскую защиту, сможет обыграть большинство людей. Вы согласны, герр Волчек?

— Я не знаю, мадам.

— Да, я думаю, вы слишком нервничаете, чтобы соглашаться с чем-либо. Пожалуйста, расслабьтесь. Это всего лишь шахматы. Нас здесь только двое. Вернее, трое. — Она бросила взгляд в сторону молодого охранника, на ее губах промелькнула тень улыбки.

— Да, мадам, — Лео не смог больше ничего из себя выдавить.

В гостиную вошла горничная.

— Хотите кофе? — предложила фрау Акерманн. — Может быть, пирожное или фрукты?

Кофе? Фрукты? Пирожное? Она не могла не увидеть, как Лео непроизвольно сглотнул. В лагере эти роскошества мог себе позволить только человек, готовый истязать себя игрой воображения. Или заплативший невиданную взятку. И то это были бы лишь украденные из пищеблока немецкие объедки.

Облизав губы, Лео отрицательно покачал головой. Он так нервничал, что не мог говорить. Он сделал свой ход. Слон на С5.

— Позже, Гедда, — бросила фрау Акерманн горничной. — Оставьте вазу.

— Слушаюсь, фрау Акерманн, — произнесла горничная и удалилась. Казалось, она нервничала не меньше, чем Лео.

Игра продолжалась. Он смотрел, как она обдумывает ход, прижав палец к губам, а затем быстро передвигает фигуру. Было видно, что отец многому ее научил. Она не поддалась на пару его провокаций, имевших целью принудить ее к невыгодному обмену. Просчитав его замысел, она посмотрела ему в глаза и улыбнулась краешками губ.

— Я довольна, что смогла так долго продержаться, играя с таким мастером, как вы.

Ферзь на F4. Лео прочистил горло и прошелестел:

— Шах.

— Я вижу.

Она была прекрасна. Даже в том, как скромно она выглядела. Юноша прикинул — ей было тридцать с небольшим. Голубые миндалевидные глаза. Она имела привычку в задумчивости прикусывать нижнюю губу, слегка накрашенную красной помадой. Лео смотрел на нее мельком, вскользь, задерживая взгляд лишь на долю секунды, и если их взгляды встречались, он немедленно отводил глаза.

По правде говоря, он впервые в жизни оказался наедине с женщиной.

— Так, давайте посмотрим, — она выдвинула вперед пешку, прикрывая своего короля.

Перед Лео возникла дилемма. Что от него ждали? От жены заместителя начальника лагеря зависело жить ему или умереть. Она могла послать его на смерть щелчком пальцев. Поддаться ей? Она хорошо понимала суть игры, стоило сделать один неверный ход, и этого будет достаточно. Если бы на ее месте был ее муж или кто-нибудь из охранников, он не сомневался, что они расправились бы с евреем, посмевшим оскорбить их. Даже если обида была предвиденной. Но тут речь шла о жене начальника. Голова у него кружилась, словно в вихре, и все его знания о шахматах унеслись куда-то прочь, подхваченные этим вихрем. Он решил устроить проверку: атаковал слоном ферзя, открывшись ее ладье.

— Герр Волчек, — произнесла она, задержавшись после его хода. — Ваш слон?..

Их взгляды встретились. Впервые по-настоящему. Сердце Лео билось в три раза быстрее против обычного. Он боялся, что в тишине гостиной она услышит, как оно грохочет. Боялся, что она догадается о том, что происходит у него в голове.

— Ну разумеется, вы не могли этого не увидеть, — она явно предоставляла ему свободу действий. Чуть сощурилась, как бы извиняясь и одновременно упрекая его: «Опять вы за свое. Ну, не надо».

— Благодарю, мадам.

До конца партии они не разговаривали, просто играли. Она все дольше обдумывала свои ходы. Пару раз Лео позволил себе задержать взгляд на соблазнительных округлостях, очерченных ее платьем. Он не мог не думать о том, что там под ним, представляя себе ее белье — никогда раньше он не видел женское белье, если не считать того, что принадлежало его матери. Плавное изменение изгиба под кофтой — ее грудь…

— Герр Волчек, ваш ход.

— Простите, мадам, — он кашлянул, переставил ладью на А4 и залился румянцем.

Дальше должна была последовать многоходовка, которая закончится не в его пользу, но он не остановился. Ему это будет стоить ладьи. Они быстро разыграли пять ходов комбинации, после которых защита его короля значительно ослабла. Когда она увидела сложившийся расклад, она вновь подозрительно посмотрела на него.

— Мне не следовало поддаваться на провокацию, — признал Лео, пожимая плечами. — Боюсь, играть дальше теперь нет смысла.

Он видел, что она не была уверена, радоваться ей или сердиться.

— Вы очень прилично играете, фрау Акерманн, — Лео положил своего короля. — Ваш отец был достойным учителем.

— Благодарю. Может быть, мы продолжим нашу игру, — она посмотрела ему в глаза. — Если вам повезет.

Повезет. Слово пронзило его. Он точно знал, на что она намекает. И это не имело никакого отношения к шахматам.

— Надеюсь, так и будет, — сказал он.

— И может быть, в следующий раз я обыграю вас по-настоящему, — в ее голосе прозвучало предостережение, а глаза смотрели с понимающей улыбкой. — Пожалуйста, вызовите роттенфюрера, — обратилась фрау Акерманн к охраннику у двери. — Нашему гостю пора идти. Пожалуйста, возьмете вот это с собой, — она завернула в салфетку два сахарных пирожных и яблоко. — Примите мою благодарность. Здесь все это только добавит лишний вес моему мужу.

— Благодарю вас, фрау Акерманн, — Лео поднялся и принял угощение. Когда их ладони соприкоснулись, по его рукам пробежали мурашки.

— Разрешите? — попросил Лео, указывая на крупную сливу, имевшую для него особое значение. С того самого рокового дня, когда они остановились у киоска с фруктами, он не видел ни одной сливы.

— Да, пожалуйста. Проследите, чтобы он добрался обратно без неприятностей, ефрейтор, — обратилась она к Ланге, который как раз вошел в гостиную. — И донес мои гостинцы. Я вас прошу.

— Я прослежу, фрау Акерманн, — Лео видел, как у Ланге ходили желваки под кожей от еле сдерживаемого раздражения. Ему претило провожать Лео с его дарами обратно в барак.

Фрау встала.

— В следующий раз, герр Волчек, вам придется потрудиться за угощение, — она посмотрела на Лео и слегка улыбнулась. — Так просто вы его не получите. Вы поняли меня?

— Да, — Лео опустил голову и улыбнулся в ответ. — Я вас понял.

В следующий раз… Повторял про себя Лео, возвращаясь в лагерь. Это были самые прекрасные слова, произнесенные в его адрес, с тех пор как он попал в это богом оставленное место.

Ему уже казалось, что все не так уж плохо. Несмотря на присутствие подгонявшего его Ланге.

У Лео появился покровитель.

Глава 20

На следующей неделе фрау опять послала за ним. Потом еще раз, несколько дней спустя.

То же повторилось через неделю.

Роттенфюрер Ланге приходил в барак за Лео ближе к вечеру, пока ее муж был на службе. Каждый раз они останавливались в душевых, и Лео мылся. И с каждым разом раздражение охранника, недовольного этим заданием, нарастало.

Они повторяли все тот же маршрут: мимо черной стены, через главные ворота, вдоль железнодорожной платформы, куда прибывали новые заключенные, к кирпичным домам, где в палисадниках уже распускались цветы. На третий раз при появлении Ланге и Лео охранники на воротах лишь качали головами и закатывали глаза. А молодой рядовой СС неизменно наблюдал от дверей гостиной за тем, как Лео и жена заместителя начальника лагеря играли в шахматы. Но больше Лео не поддавался.

Он возвращался в барак и приносил завернутые в салфетку угощения: пирожные, фрукты, даже шоколад, стоивший сотни сигарет. Волчек охотно делился своими трофеями с товарищами по бараку, хотя некоторые из них поговаривали, что он «ловко устроился». Многие называли ее Королевой милосердия — они надеялись, что пока идет игра, ее протекция распространяется не только на Лео, но и на них. Как в сказке про Шахерезаду. Не давай ей заскучать, умоляли они, «пока ты играешь, мы в безопасности».

Но кое-кто считал Лео нацистским прихвостнем. Как мог он хлебать эту мерзость? Она была ничем не лучше их! «Она делит постель с тем самым подонком, который отвечает за ежедневное уничтожение людей!»

— Меня совершенно устраивает то, что приходится делать, — защищался Лео. — Особенно если это на лишний день продлит мою жизнь. И тебе бы следовало поступить так же, Драбик, если бы у тебя хватило ума.

Во время второго матча Лео уже чувствовал себя более расковано. Фрау Акерманн применила одну из традиционных защит, с которой Лео справился без труда. По правде говоря, он мог бы закончить партию в двадцать ходов, но ему нравилось находиться в этом доме — под чарами прекрасной женщины. К тому же подобной привилегии не удостаивался прежде ни один еврей. Ему не хотелось торопить события. Он разменял пару фигур, что привело к борьбе за территорию в финале партии, которую он с легкостью выиграл.

Фрау Акерманн тоже с каждой партией все больше расслаблялась. Она даже перестала обращаться к нему официально по фамилии и называла его просто Лео. По ходу игры она поинтересовалась, где он научился так играть. Рассказала, что сама родилась в Бремене, на севере, там, где традиционно были все самые крупные пивоварни.

— Вы любите пиво, Лео? — спросила фрау. Он был уверен, что она слегка заигрывает с ним. — Пожалуй, вы слишком молоды. Вы, должно быть, никогда и не пробовали хорошего пива.

— Я пил пиво, — ответил Волчек, стараясь выглядеть старше своих лет. На самом деле, он лишь однажды выпил несколько глотков на дне рождения своего отца, незадолго перед тем, как тот погиб. Лео тогда было одиннадцать лет.

У нее были красивые большие глаза. Если она была чем-то довольна, например, когда Лео хвалил ее за удачный ход, или ей удавалось угадать его замысел и она грамотно парировала, ее лицо озарялось улыбкой. Но он не мог не заметить, что она была печальна. Эта молодая женщина напоминала птицу, привыкшую жить в клетке, но мечтавшую о свободе. Или кого-то, чья жизнь не оправдала ожиданий. Он представлял себе, что при других обстоятельствах она могла быть очаровательной, остроумной и кокетливой. Воображение рисовало ее на вечеринке с бокалом шампанского в красном струящемся платье. К четвертому визиту он начал осознавать, что именно его прихода фрау Акерманн ждала более всего — игра освобождала ее от того ужаса, частью которого она являлась.

В пятый раз они встретились теплым летним днем, она была без кофты, воротничок платья был расстегнут на пуговицу ниже, чем обычно, и соблазнительно скользил по ее груди. Между ходами Лео мысленно пытался проникнуть дальше, вглубь едва обозначенной ложбинки. Но когда Лео наклонился чуть ближе, она перехватила его взгляд.

— Ваш ход, герр Волчек, — произнесла она с легким укором.

— Да. Конечно, — он прочистил горло. — Прошу прощения.

Ему было неловко от внезапно возникавшего напряжения, которое он ощущал в штанах. Это происходило во время игры и по ночам в бараке. Но она была женой заместителя начальника лагеря. В ее глазах он был не более чем ничтожным евреем, и жить ему оставалось недолго. Лео всего лишь развлекал ее. Он знал, что после его ухода она приказывала горничной протирать фигуры, которых он касался.

И все же в их пятую встречу он увидел, что фрау рада ему. Она, должно быть, подготовилась, потому что попыталась разыграть новый дебют — вариант сицилианской защиты. Это было такое пассивное начало, которое легко переходило в затяжную игру и не укладывалось в рамки его обычной испанской партии. Лео удержался от быстрого обмена пешками и конями, что привело бы к скорому финалу.

В какой-то момент она спросила, откуда он родом.

— Из Лодзи, — и он поднял на нее глаза. — Это в центральной Польше. У нас там тоже варят пиво, — он улыбнулся и отвел взгляд.

— Говорите, польское пиво? Никогда не слышала. Как такое может быть? — Они сделали еще несколько ходов. — А ваш отец? Чем он занимается? — Лео посмотрел на нее. — Если позволите спросить.

— Он был адвокатом, фрау Акерманн. Он представлял интересы людей в небольших сделках.

— А сейчас он?.. — по ее неуверенному тону он понял: она предполагала, что отец либо умер, либо, что еще хуже, находится в лагере.

— Нет, мадам, он умер еще до войны, — Лео сделал ход ладьей, напав на ее коня. Затем добавил: — Думаю, к счастью.

На этот раз она посмотрела ему в глаза. Он впервые упомянул о своей участи и разозлился на себя, потому что почувствовал, как это их разъединило. Она сделала ход конем, игра продолжилась. Лео посмотрел на молодого солдата. Ему было года двадцать два или двадцать три, он был рядовым, и для него охранять жену начальника было блатной работенкой, благодаря которой он мог держаться подальше от всего того «веселья», что происходило в лагере. Немец смотрел не на него, а сквозь, безучастно прищурившись, и Лео не мог не думать о том, скольких его товарищей по лагерю тот лишил жизни. О том, как он разряжал обойму люгера в затылок стоявшего на коленях человека. Или забивал насмерть дубинкой. Или запирал засов на двери «душевой» и посмеивался вместе со своими дружками, пока изнутри доносились крики и мольбы о пощаде. Может, даже ставил пару марок на то, сколько времени они там продержатся. Три минуты? Пять? Восемь?

Наверное, она прочитала его мысли.

— Рядовой, позовите, пожалуйста, Гедду, — попросила она. — Горничную.

— Слушаюсь, фрау Акерманн, — рядовой, щелкнув каблуками, удалился.

Она взяла ферзя и занесла руку на G6, пытаясь объявить шах его королю. Но задержалась, так и не поставив фигуру, и посмотрела на него.

— Я знаю, о чем вы думаете. О чем думал бы любой на вашем месте. Но я не чудовище, каким вы меня, наверное, представляете, Лео. Я изучала экономику в Лейпцигском университете. Когда я познакомилась с Куртом, он был студентом юридического факультета. Таким целеустремленным и решительным, — сказала она. — На юную девушку это производило впечатление…

Какое впечатление? — подумал Лео. Силы? Власти? Он поднял глаза. Она просто буравила его взглядом. И Лео не отвел глаз.

— Только потому что я здесь, что я с… — она опять запнулась, не в силах произнести его имя. — С ним. Это не значит, что я одобряю…

Одобряет что? Ад, происходивший тут же рядом, за воротами, денно и нощно? Ад, за которым надзирал ее муж? Впервые Лео разглядел в ее глазах то, что казалось печалью. Какая-то ранимость проступила вдруг наружу из глубин ее сердца. Казалось, она говорила: Я не знаю, сколько я еще смогу спасать тебя, Лео. Ты ведь понимаешь, что это не может продолжаться вечно…

— Да, фрау Акерманн, — только и смог выдавить Лео. Он взглянул ей в глаза, как бы говоря, что все понимает. Затем перевел взгляд на фигуру, которую она так и не поставила на доску. — Ваш ферзь, фрау…

— Да, конечно, ферзь, — она выбрала именно ту клетку, которую ожидал Лео. — Шах.

В этот момент вошла горничная.

— Гедда, принесите, пожалуйста, фруктов и пирожных.

— Сейчас, фрау Акерманн.

— И, пожалуйста, не забудьте…

Она не успела договорить, потому что на крыльце раздались шаги.

— Кто это? — она обернулась, явно занервничав.

Входная дверь открылась. Сердце Лео прекратило биться.

Лагеркоммандант вернулся домой со службы.

Он встал к ним лицом и снял фуражку. Темные волосы зачесаны назад. Темные глаза и волевая челюсть.

— Курт… — Фрау Акерманн поднялась, нервно одергивая платье.

— Грета, — он улыбнулся жене, но тон его был бесстрастным.

Затем взгляд Акерманна упал на Лео. Тяжелый, как каменная плита. И улыбка — на сей раз ледяная, обжигающая, словно ветер, который задувает в открытую дверь в зимнюю ночь. Он продолжал смотреть на заключенного целую вечность. Лео показалось, что в комнате даже стало темнее.

— Я вижу, у тебя посетитель.

Лео уставился в пол.

— Мы уже заканчивали… — произнесла Грета. — У нас тут размены…

— В таком случае, разумеется… — сказал он, не сводя с Лео глаз, в которых читалось: продолжайте.

Лео окаменел и был не в состоянии удержать фигуру. Он не понимал, что ему делать. Встать в присутствии начальника лагеря, в его гостиной и, ни много ни мало, в компании его жены? Или грохнуться на колени? Но он не мог даже вдохнуть. Поэтому он остался на месте. В горле пересохло.

— Не торопитесь, дорогая, — лагеркоммандант расстегнул верхнюю пуговицу кителя и прошел вглубь дома. Его сапоги гремели по деревянному полу. — Гедда!

— Прошу прощения, — выговорила фрау Акерманн. Она все еще стояла, краска отлила от ее лица. — Я ждала его позже. Боюсь, нам лучше продолжить в другой раз. — Ее щеки вспыхнули, и когда она посмотрела на Лео, он увидел на ее лице смесь сожаления и страха.

— Разумеется, фрау Акерманн, — Лео поднялся вслед за ней. Он принялся было расставлять фигуры по местам. Он был уверен, что это была их последняя игра. Больше его не пригласят.

— Не надо, прошу вас, — фрау Акерманн протянула руку, чтобы остановить его. — На следующей неделе мы продолжим.

Глава 21

Шестью месяцами ранее

Лос-Аламос, штат Нью-Мексико

Высокий нескладный мужчина, одетый в клетчатый пиджак и коричневую шляпу, приблизился к покрытому пылью седану, только что проделавшему полуторачасовой путь от Санта-Фе.

Навстречу ему из машины вылез человек с редеющей седой шевелюрой, покатыми плечами, высоким лбом и печальными глубоко посаженными глазами.

— Бор, — Роберт Оппенгеймер обнял знаменитого датского физика, прибывшего в самый охраняемый в мире научно-исследовательский центр. Здесь работали десятки выдающихся физиков, химиков и математиков, собранных по всему миру для участия в секретном Манхэттенском проекте.

— Роберт, — датчанин тепло пожал руку американцу. В свои пятьдесят восемь Нильс Бор входил в число самых авторитетных физиков-теоретиков в мире, он считался основателем квантовой теории. Перед войной Копенгагенские конференции собирали ведущих ученых в этой области под крышей его университета.

— Надеюсь, эта поездка была легче, чем марш-бросок до Лондона? — пошутил Оппенгеймер, похлопав датчанина по плечу.

Когда началась война, Бор и его семья оставались на родине, в Дании, уверенные в том, что нацисты не посмеют тронуть светило мировой величины, лауреата Нобелевской премии 1922 года. Однако Бор упорно не желал сотрудничать с оккупантами. Три месяца назад, в сентябре, ему сообщили, что его собираются арестовать и отправить в лагерь из-за еврейского происхождения его матери. Для человека его возраста арест был равносилен смертному приговору. В ту ночь Бор и его жена с одним чемоданом на двоих сели в лодку и, лавируя между минами и немецкими патрулями, под покровом ночи бежали через пролив Эресунн в нейтральную Швецию. Два месяца спустя, с парашютом за спиной и буквально теряя сознание от недостатка кислорода, самый знаменитый физик планеты летел в отсеке для бомб на борту британского бомбардировщика, перевозившего почту из Стокгольма в Лондон. После подобного головокружительного побега поездка на форде по петляющей автостраде до сверхсекретной базы в горах Сангре-де-Кристо могла быть приравнена к прогулке по побережью.

— Несопоставимо, если честно, — любезно ответил датчанин.

— Ну, мы все очень рады вашему приезду, — признался Оппенгеймер. — Я полагаю, вас тут ждут встречи со многими старыми друзьями.

Час спустя они собрались за обедом в коттедже Оппенгеймера: Ричард Фейнман, Ганс Бете и великий Энрико Ферми, сидя у камина, рассказывали Нильсу Бору о своих последних достижениях. Бора всегда волновало, каковы будут глобальные последствия создания подобного разрушительного оружия. За стейком он слушал коллег, пытаясь подавить восхищение теоретика достигнутыми ими успехами и чувство нарастающей тревоги. Они действительно делали реальностью то, что еще пару лет назад было предметом абстрактных рассуждений за бокалом коньяка после окончания научной конференции.

Теперь самой большой проблемой было отделение урана-235 от более тяжелого, но более распространенного изотопа — урана-238, в количествах, достаточных для возникновения необходимой серии цепных реакций.

И сделать это надо было как можно скорее — времени оставалось все меньше.

Они все хотели услышать, что думает Бор по поводу того, насколько продвинулся Гейзенберг, работавший на нацистов.

Набросав для Бора схемы на обеденных салфетках и скатертях, они обрисовали три возможных метода разделения изотопов: электромагнитная бомбардировка, термальная и газовая диффузии. Все методы были трудоемкими, требовали массы времени и колоссальных вложений. В Оук-Ридже, в штате Теннесси, на территории в семнадцать гектаров шло строительство огромных циклотронов — серии из пятидесяти восьми смежных зданий с гигантскими диффузионными резервуарами, способными разделять и затем выделять легкий изотоп в газообразном состоянии. Бор пришел в восторг. Это был крупнейший из когда-либо спроектированных и построенных человеком приборов. И самый дорогостоящий.

Но, жаловался Оппенгеймер, им приходилось двигаться путем проб и ошибок. Временами, так как многое делалось впервые в истории, они действовали наощупь. Материалы, из которых изготавливались газовые центрифуги, должны быть невероятно прочными и воздухонепроницаемыми. Малейшая утечка или эрозия могли привести к поломке. Предстояло создать новые строительные материалы. При этом все делалось в кратчайшие сроки, так как они боялись быть обойденными немцами.

В войне победит тот, кто придет первым.

— Что касается газовой диффузии, — продолжал Оппенгеймер, приканчивая кусок пирога с ревенем и закуривая трубку, — мы все больше склоняемся к тому, что это и есть наш путь.

Бор видел во всем этом новую реальность с невообразимыми и непредсказуемыми последствиями. Теллер рассуждал об использовании плутония и создании еще более смертоносных бомб. А что русские? Они ведь тоже над этим работали. Поделились ли мы своими достижениями с ними, нашими союзниками? И если не поделились, то что произойдет, когда они наконец доберутся до подобного оружия? А они доберутся.

— Газовая диффузия? — кивнул Бор.

Оппенгеймер поднес ко рту трубку и затянулся.

— Да. Хотя все это лотерея. Количества ничтожно малы. А Бергстрем, который, как вы помните, является главным специалистом в этом вопросе, работает на Гейзенберга.

— Да-да, Бергстрем… — согласился после долгой паузы Бор. Он похвалил пирог — в Европе подобные деликатесы давно остались в прошлом. И добавил:

— Что касается процесса газовой диффузии. Поляк. Вернее, польский еврей. Помните, раньше он работал с Мейтнер и Ганом? — Бор обратился к Бете, — именно по этой теме. Узковата специализация для такого яркого таланта, если хотите знать.

Все молчали в ожидании. Слишком велика вероятность ошибки. Им нужен был человек, который поможет сократить путь.

— Единственная проблема, — продолжил Бор, положив себе еще кусочек пирога и разочарованно кивнув Оппенгеймеру: — Я боюсь, он так и остался в Европе.

Глава 22

— Лео, — Альфред разыскал юношу во дворе после дневной переклички.

— Рад видеть, что у вас все хорошо, профессор, — приветствовал его юноша. — Вы придумали для меня новые головоломки?

— Пока нет. А ты обдумал то, о чем я тебя просил?

— Имеете в виду вашу затею с физикой? Боюсь, я был слишком занят.

— Полагаю, ты играл в шахматы с новой поклонницей. Мы все наслышаны. Судя по всему, трудности, связанные с чем-то действительно важным, тебе сейчас не по силам. Ты слишком поглощен игрой.

— Шахматы — не более «игра», чем то, что предлагаете вы, профессор. А эта поклонница помогает сохранить жизнь мне и моим товарищам по бараку. Но все-таки, что вы хотели предложить? Вы упомянули физику электромагнитных излучений. Зачем мне ее изучать?

— Не изучать. Давай поговорим в сторонке. Просто выслушай меня. Я все объясню.

— Хорошо. Несколько минут ничего не изменят. Ведите меня, профессор.

Они вошли в барак Альфреда. Его обитатели, растянувшись на нарах, ожидали ужина. Профессор и юноша пробрались через все помещение в санитарный отсек на шесть коек с уборной. Сюда помещали больных с температурой или поносом во избежание распространения инфекций.

— Лео, сядь, пожалуйста.

— Это ваш кабинет, профессор? — Лео присел на пустую койку. — Впечатляет.

— Прошу тебя, я не собираюсь шутить, сынок. При том что я не могу пока объяснить тебе всего, поверь, тебе не приходилось слышать ничего более важного, чем то, что я скажу. Я предлагаю повторить с тобой все мои исследования. Уравнения, формулы, доказательства. Тебе не надо их изучать. Ты просто должен послушать и запомнить все это.

— Запомнить?

— Именно. Запереть на замок в своем уникальном мозгу. Ты сделаешь это, Лео? Я стар и теряю силы, ты же видишь, как у меня выпирают кости. Кто знает, сколько мне еще осталось.

— Кто знает, сколько нам всем тут осталось.

— Но ты молод. У тебя есть шанс выжить. И если ты останешься в живых, то, чему я тебя обучу, будет важнее всех шахматных матчей вместе взятых. Поверь мне. Но это будет нелегко. Потребуется немало времени и сил, чтобы все это усвоить. Даже тебе, можешь не сомневаться. Подробные доказательства и прогрессии, все то, о чем ты никогда в жизни не слышал и ни за что не поймешь, как они связаны друг с другом. Но это жизненно важно. Ты готов на такое пойти?

— Физика?.. — Лео наморщил нос, словно только что узнал, что на обед опять будет репа.

Альфред кивнул:

— И математика. По большей части очень-очень сложная.

— И что я со всем этим сделаю, если мне удастся выжить? Буду преподавать?

— Физика — это не только формулы и уравнения, сынок. Знание физики открывает возможности ее применения, и люди стремятся эти знания получить. Сейчас и на будущее.

— Я не знаю, есть ли у меня будущее, — пожал плечами Лео. — Но на данный момент шахматы кажутся мне более надежным гарантом для будущего, чем все это.

— Ты нужен мне, юноша. И ты нужен миру. Ты готов?

— Миру? Уж не намекаете ли вы, что это поможет выиграть войну? Ну хорошо, — Лео снял шапку. — Допустим, что я попался на крючок. Продолжайте. Испытайте меня, профессор. Урок первый. Ну раз уж мы все равно здесь сидим.

На губах у Альфреда появилась улыбка. Он сел на койку напротив Лео.

— Мы будем много говорить об атомах, друг мой. И различных газах, и о том, что называют изотопами.

— Изотопами?

— Ты что-нибудь знаешь о молекулярной структуре веществ?

— Я учил таблицу химических элементов. В школе.

— Это начало. Так, атомы одного элемента могут иметь различное количество нейтронов. Возможные различные варианты элемента называются изотопами. Например, самый распространенный изотоп водорода вообще не имеет нейтронов. Существует также дейтерий — изотоп водорода с одним нейтроном, и тритий — изотоп с двумя нейтронами.

— Дейтерий… Тритий… — Лео неуверенно моргал, глядя на него. — И я все это должен знать ради спасения человечества?

— Не думай об этом сейчас. И прошу тебя, перестань подшучивать надо мной. Давай начнем с основ. С закона Грэма. Его в прошлом веке сформулировал шотландский химик Томас Грэм. Суть в том, что скорость эффузии газа обратно пропорциональна квадратному корню из плотности или массы газа.

— Эффузии? И что это значит, старик? — закатил глаза Лео.

— Я тебе не старик. Если мы собираемся заниматься, ты можешь обращаться ко мне «профессор». Или «Альфред», если тебе так больше нравится. Я собираюсь объяснять тебе вещи, которые находятся далеко за пределами твоих знаний или воображения. Это такие же занятия, как в любой школе. Есть преподаватель и студент. И все начинается с уважения. С уважения к тем, кто знает больше тебя. Ты меня понимаешь?

На минуту Альфред решил, что парень уже устал от него, что он вот-вот подхватит свою шапку и уйдет. Вернется к шахматам, несомненно доставляющим ему больше удовольствия, пирожных, шоколада и похвал.

Но, к удивлению профессора, Лео остался. После выговора его взгляд перестал быть скучающим, в нем появилось сожаление, а потом — раскаяние и заинтересованность.

— Простите, профессор. Я не хотел показаться грубым. Продолжайте, прошу вас.

Альфред про себя улыбнулся. Если отбросить импульсивность, типичную для юноши, развитого не по годам, этот идеальный мозг был ненасытным инструментом поглощения всех существующих знаний, открытым и готовым наполниться бездонным резервуаром.

— Добро. Вернемся к твоему вопросу, юноша. Эффузия — это скорость прохождения газа через маленькие отверстия, пористые материалы, или мембраны. Согласно закону Грэма, если молекулярная масса одного газа вдвое больше массы другого, он будет проходить через пористый слой, или отверстие величиной с булавочную головку, со скоростью вполовину меньше другого. В этом основополагающий постулат разделения изотопов, у которых одинаковая молекулярная структура, но разный атомный вес.

— Разделение изотопов… Пористые слои… Зачем мне все это знать? — Лео покачал головой. Ему снова стало скучно.

— Пока что постарайся уложить это все в своей голове. Смотри, — Альфред достал кусок мела и припасенный стальной лист. — Важно запомнить, как это выразить с помощью формулы.

Альфред изобразил обратную пропорцию:

— Ты запомнил? — спросил он.

Глядя на формулу, Лео повторил ее про себя.

— Думаю, да.

— Следовательно, инверсия этого уравнения будет следующей, — Альфред рукавом стер старую и написал новую формулу. — А именно: плотность газа прямо пропорциональна его молекулярной массе.

— Ты успеваешь, сынок? — Альфред заметил застывший взгляд юноши.

Лео кивнул, слегка ошарашенно:

— Думаю, да.

— Хорошо, тогда повтори мне формулу, пожалуйста. Так, как я ее записал.

Лео пожал плечами:

— Скорость диффузии газа обратно пропорциональна квадратному корню из его плотности.

— Хорошо. А теперь запиши ее в виде формулы, — Альфред вручил ему мел и жестянку, прикрыв то, что он написал. — В точности, как я ее написал.

Лео немного подумал, выдохнул и написал:

Он повторил формулу Альфреда.

— Отлично. Как насчет обратной формулы, для плотности?

Лео снова задумался на пару секунд и процитировал:

— Плотность газа обратно пропорциональна его молекулярной массе.

— Нет. Не обратно, а прямо пропорциональна, — поправил его Альфред.

— Простите, профессор, — Лео зажмурил глаза.

— Плотность газа прямо пропорциональна его массе. Это точная инверсия первого уравнения. Видишь?

— Хорошо. Извините. Я думаю, я теперь понял, — и Лео написал формулу:

На сей раз правильно. — Прямо пропорциональна. И выражается вот этим символом:

Он начертил спецзнак эффектным росчерком.

— Очень хорошо. При газовой диффузии мы имеем дело с подобным процессом, но только мы работаем с двумя радиоактивными изотопами. С ураном-235, который обладает свойством делиться. Термин «делящийся» означает, что он способен делиться и создавать то, что называется цепной реакцией, если его выделить из его более тяжелого, но не делящегося кузена, урана-238.

— Двести тридцать пять? Двести тридцать восемь? Прошу прощения, профессор, но кажется процесс деления уже происходит у меня в голове.

— Не пытайся понять все сразу. Ты слышал про уран?

— Да. Его символ — U, и кажется, это самый тяжелый элемент в таблице.

— Второй по тяжести. Неважно. Плутоний выделили совсем недавно, скорее всего, он еще не был занесен в таблицу Менделеева, когда ты учился в школе. Уран-235 встречается в урановой руде в соотношении 0,139 к одному, что означает, что он составляет только семь процентов от всего урана. Остальное — это уран-238. Так что он очень редкий. Фокус в том, чтобы отделить этот редкий радиоактивный изотоп, который обладает теми же свойствами, но имеет молекулярную массу, отличную от той, что есть у его более распространенного родственника, урана-238. Чтобы этого достичь, или по крайней мере собрать искомое его количество, нужна не только диффузионная мембрана, но и то единственное производное урана, которое благодаря своей легкоиспаряемости способно породить реакцию. Речь идет о гексафториде урана UP-6, при комнатной температуре он находится в твердом состоянии, но сублимирует, достигая…

— Сублимирует? — взгляд Лео опять начинал терять фокус. — Боюсь, я за вами не поспеваю, профессор.

— Вот, — Альфред взял жестяной лист и записал гораздо более сложное уравнение. — Просто запомни это…

— Это равняется… минуточку, — Альфред прикрыл глаза и принялся производить вычисления в уме. — Одна целая, ноль, ноль, четыре, два, девять, восемь или около того. Где — и это важно, Лео, — СКОРОСТЬ₁ — это скорость эффузии урана-235, а СКОРОСТЬ₂ — эффузия?.. — он вопросительно посмотрел на Лео.

— Урана-238, — подхватил Лео, после секундного колебания.

— Совершенно верно. А М₁ — это молекулярная масса урана-235, соответственно, М₂ — молекулярная масса урана-238. Небольшая разница в весе указывает на разницу в средней скорости их нейтронов. — Он посмотрел на своего ученика: — Это понятно?

— Честно говоря, довольно смутно, профессор.

— Постарайся запомнить. Я понимаю, что для тебя это сейчас звучит как китайская грамота.

— Ну не совсем, — закатил глаза Лео.

— Послушай, тебе не нужно все это понимать. Главное, чтобы ты ухватил суть и заложил уравнения в свой замечательный мозг. — Он провел под уравнениями двойную черту. — Так что посмотри еще раз. Не торопись и запомни их.

Лео еще раз пробежал глазами уравнение и зажмурился.

— Повторишь?

— СКОРОСТЬ₁ относится к СКОРОСТЬ₂ равно корень квадратный из М₂ к М₁… Назвать все цифры, профессор? Одна целая, ноль, ноль, четыре…

— Это необязательно. Любой человек с высшим образованием по математике вычислит это без труда.

— Тогда, СКОРОСТЬ₁ — это скорость эффузии… UF6-235, а СКОРОСТЬ₂ — эффузия UF6-238, М₁ — Лео прижал палец ко лбу, — молекулярная масса урана-235, а М₂, — молекулярная масса 238. И так далее и тому подобное…

— Браво! — похвалил его Альфред, наклонившись вперед и сжав коленку Лео. Профессор закашлялся, и в груди у него заклокотала мокрота.

— Один вопрос, профессор, если позволите…

— Конечно. Спрашивай.

— Я так и не понял, зачем вам надо отделять этот уран-235 от урана-238? И еще, вы сказали «искомое количество». Искомое для чего?

— Давай не будем опережать события, — терпеливо улыбнулся ему Альфред. — Всему свое время, мальчик мой. Всему свое время.

— Так это все? Вы хотели, чтобы я только это запомнил? Это и есть физика, которая спасет человечество?

— Это первый урок, — ответил Альфред. — На сегодня достаточно.

— Первый урок, — Лео вскинул голову чуть воинственно, — первый из?..

— Сотен, мой мальчик. — Альфред похлопал его по плечу. — Сотен. Однако, я должен тебя предупредить, завтра все будет гораздо сложней.

Глава 23

В последующие недели они встречались при любой возможности: утром после проверки, перед ужином. Почти ежедневно, хоть на несколько минут.

Кроме вторников, когда Лео, как правило, вызывали играть в шахматы к жене заместителя начальника лагеря.

— Ты предпочитаешь играть в игры, в то время как у нас так много серьезной работы! — не скрывал недовольства Альфред.

— Эти игры, как вы выражаетесь, однажды могут спасти мне жизнь. И вам тоже, должен вам напомнить. Я каждый раз говорю ей, что ее угощения я делю со своим дядей профессором. Она обещает позаботиться о нас.

— Позаботиться о нас… Я думаю, ты ходишь туда, потому что тебе шестнадцать и тебе нравится пялиться на женскую грудь. Может, я и стар, но не настолько, чтобы не помнить, как это приятно.

— Пожалуй, ради этого тоже, — Лео покраснел, слегка сконфуженный. — И все-таки она добра ко мне. Я вижу, что к происходящему в лагере она относится иначе, чем ее муж. Мне кажется, ей противно то, чем он занимается. Поэтому она и помогает в лазарете.

— Ты так думаешь? Ну-ну. Это она сама тебе рассказала?

— Да, во время игры.

— Мне кажется, что, играя с тобой в шахматы, она просто успокаивает свою совесть, — заметил Альфред. — Ты для нее — освобождение от грехов.

— А вы, я вижу, не просто доктор Мендль, вы еще и доктор Фрейд, — фыркнул Лео.

— В данной ситуации, молодой человек, изучение атома не отличается от изучения мозга. В конечном итоге, она — жена заместителя начальника лагеря, а ты — всего лишь еврей, — он тронул Лео за руку, — с номером на руке. Она присмотрит за тобой, пока не наступит твое время. Потом она о тебе даже не вспомнит.

— Увидим, — бросил Лео. — Но пока что меня вполне устраивают пирожные и шоколад.

— Ну да, ты прав. Посмотрим. — После приступа кашля на губах Альфреда появилась мокрота, и он отер ее рукой. — Пока суд да дело, вернемся к нашим баранам. — С каждым днем его кашель становился все хуже, кости и ребра проступали все сильней. — Извини, что тебе приходится лицезреть не ее, а меня.

— Ну да, зрелище гораздо менее привлекательное. Вот, давайте я накрою вас одеялом, старик. Извините, — он улыбнулся. — Я хотел сказать профессор. — Лео принес одну из тех засаленных тонких холстин, которые нисколько не спасали от холода.

За эти недели Альфред полюбил его. И он видел, что юноша тоже привязался к нему. Хотя в лагере с первого дня приучаешься не проявлять сочувствие к другим людям и не интересоваться их историей. Никогда не знаешь, что произойдет завтра.

— Ничего, — произнес Альфред. Тем не менее он закутался в ветошь и на какой-то момент даже перестал мерзнуть. — Спасибо, мой мальчик.

Как и предупреждал Альфред, материал с каждым днем становился все сложнее. Настало время объяснить Лео так называемые функции Бесселя — понять эти уравнения было равносильным тому, чтобы удержать в голове сразу всю шахматную партию. Даже десяток партий. Причем, как казалось Лео, концентрация должна была быть как при игре с гроссмейстером, Альфред же выкладывал подробные расчеты и цифры с такой легкостью, как будто называл дату своего рождения или домашний адрес.

— Помни, речь идет о высокорадиоактивных материалах, — объяснял он, — которые находятся в процессе перехода из одной стадии в другую, и они диффундируют сквозь ограниченное пространство, в данном случае сквозь цилиндры. Мы должны ввести общее уравнение нейтронной диффузии для этой стадии.

Он написал на обратной стороне медицинской памятки:

— Да… — Лео смотрел на него слегка отупело. — Вижу.

— Ты должен это выучить, Лео. Заучить наизусть. Это азы.

— Я стараюсь, Альфред.

— Лучше старайся. Сконцентрируйся. Целью является, — Альфред кашлянул в холщовую тряпицу, — направить поток нейтронов внутрь цилиндра. Пространственная составляющая плотности нейтронов, обозначенная буквой N, будет функцией от цилиндрических координат (p, o, z), подразумевается, что она сепарабельна и может быть выражена следующим образом.

Он порылся в обрывках бумажек, которые они использовали накануне:

Лео смотрел на него растерянно.

— Ты здесь, сынок?

Парень надул щеки и тяжело выдохнул.

— Вы говорите слишком быстро, Альфред. Я не уверен, что все понял.

— Не уверен? Я считал, что мы вчера с этим разобрались.

— Я знаю. Но это не шахматы, я не совсем понимаю, почему это важно.

— Прямо сейчас это важно, потому что я так говорю. Давай повторим все еще раз. Если не возражаешь, что в данном уравнении обозначает координата о?

— О?..

— Да, строчная «о». О чем ты думаешь, юноша? Мы обсуждали это несколько раз. Это угол между шириной и радиусом цилиндра. А p?

— P?.. P — это, должно быть, его высота, — неуверенно предположил Лео.

— Да. Это высота. Я считал тебя умным. Я считал тебя сообразительным. Ты должен сконцентрироваться, это — легкий материал. Иначе учить придется слишком долго.

— Мы можем прерваться, профессор? У меня голова сейчас лопнет. Да и не понимаю я, к чему все это? Это вы открыли? Эту драгоценную газовую диффузию? Мы все повторяем и повторяем одни и те же скучные темы!

— Потому что ты должен все это выучить, парень. Чтобы от зубов отскакивало. Ты меня понимаешь?

— Да, я вас понимаю! — Лео вскочил с койки. — Понимаю. Понимаю… — Его голова была забита бесконечными цифрами, и его захлестнуло чувство безысходности и бесполезности всех этих усилий. — Может, на сегодня закончим?

Глядя на него, Альфред почувствовал, что зашел слишком далеко. Он дал мальчишке успокоиться, а затем, отложив обрывок бумаги с формулами, объяснил:

— Нет, это открыл не я. На самом деле над этим уже какое-то время работают британцы. Я слышал, что в том же направлении идут ученые Колумбийского университета в Нью-Йорке.

— Так, может, пусть они это и изучают? — предложил Лео.

— Это ведь легко, правда? — кивнул Альфред и откинулся назад. — Я всего лишь проанализировал данные на следующей стадии. Вот смотри, — он снова взял памятку, на которой были расписаны меры профилактики тифа, и набросал на обороте схему. Это была система трубок с длинными цилиндрами, переходившими в более узкие трубки через сеть спиралей и насосов. — Если газообразный уран, гексахлорид-6, а он крайне едкий, прокачивать через некий пористый барьер, более легкие молекулы газа, содержащие обогащенный уран-235, будут преодолевать барьер быстрее, чем более тяжелые молекулы урана-238. Правильно?

Лео кивнул: это ему было понятно.

— Вот что выражает формула. Ты должен зазубрить ее, Лео. И неважно, насколько скучной или сложной она тебе видится. Это основа.

— Основа чего? Кому вообще есть дело до идиотского процесса диффузии? Или, как там правильно — эффузии? — Лео схватил листовку со схемой и, скомкав, швырнул ее в угол. — Знаете, что я сегодня видел? Я видел, как шестерых заключенных вытащили из колонны и заставили лечь на землю. Потом приказали встать, потом лечь, быстрее, быстрее! Потом велели бежать на месте, потом присесть, десять приседаний, встать, лечь, быстро, быстро. Schnell! Schnell! Быстрей! Пока они не попадали один за другим от изнеможения. И когда они пытались перевести дух, их просто прикончили дубинками. Последний, весь красный, едва мог поднимать ноги, а охранники гоготали над ним, как над марионеткой из кукольного театра. Потом его тоже забили. Так скажите мне, как им помог ваш закон Грэма?

Альфред молча смотрел на Лео.

— А вы слышали, что два дня назад ночью весь сорок шестой барак выгнали на улицу и увели, и больше никто их не видел? Спасли их ваши цилиндры и уравнения диффузии? А скоро придут за нами. Вы глупец, если верите, что немцы оставят хоть одного из нас в живых. Мы все здесь умрем! И вы, и я. Так что какая разница, строчная «p» или прописная, уран-235 или 238? У меня голова пухнет, Альфред. Мы каждый день занимаемся. Повторяем все опять и опять. А зачем? Вы вбиваете эти штуки мне в голову и даже не говорите, в чем их смысл.

Альфред кивнул. Он откинулся к стене и понимающе вздохнул.

— В них великий смысл, мой мальчик. Ты прав, я, скорее всего, умру здесь, но ты… В войне произошел перелом. Это очевидно следует из слов недавно прибывших заключенных. На востоке немцы разбиты в пух и прах. Вот-вот начнется наступление союзников. Это видно по охранникам — в их глазах растет тревога. Однажды ты сможешь выйти отсюда, я дам тебе имена людей, к которым надо будет обратиться. Уважаемых людей. То, что я пишу тебе на этих клочках бумаги и на оборотах этикеток от консервов, стоит намного больше, чем все золотые зубы, которые немцы выдрали у нас. В тысячи раз больше.

— Знаю, вы это все время твердите. Но почему?

Профессор нагнулся, поднял с пола брошенную Лео листовку со схемой и расправил ее.

— Прямо сейчас в лабораториях Британии, США и даже Германии ведущие ученые, по сравнению с которыми я выгляжу тупой коровой, бьются над этими же вопросами.

— Тогда зачем вы им? — не отставал Лео. — И все эти формулы, что вы в меня вдалбливаете?

— В конечном итоге, они обойдутся и без меня, — покачал головой Альфред. — Но я уже знаю одну вещь. А именно, как собрать достаточно большую массу урана и не упустить вторичные нейтроны с поверхности материала. Может, тебе это кажется несущественным, потому что перед тобой нет доски, и ты не можешь двигать фигуры, но будь уверен, тот, кто первым поймет этот процесс, тот и выиграет войну. И никакие пушки, танки и самолеты их не остановят.

— Процесс эффузии? — Лео скосился на профессора. — Или, как там правильно? Диффузии?

— Диффузии, — улыбнувшись, кивнул Альфред.

— Альфред, вы все время повторяете про достаточные количества. Эти количества должны быть достаточны для чего?

На этот раз Альфред посмотрел на него взглядом старшего, который сейчас откроет юноше нечто, после чего тот станет мужчиной.

— Однажды ты спросил меня, для чего нужно отделять уран-235 от урана-238.

— Теперь я понимаю, что речь идет о некоем способе укрощения энергии, — произнес Лео. — Может быть, источнике энергии? Двигателе? Для танка или для корабля.

— Да, но, боюсь, для гораздо более мощного устройства невероятной разрушительной силы.

— Вы имеете в виду бомбу? — У Лео расширились глаза.

Альфред откинулся назад и улыбнулся, сдаваясь.

— О ее части, да. Более мощной из всех, что когда-либо производились. Это как тысяча бомб, Лео. В одной.

— Тысяча бомб? — Лео посмотрел на схему, нарисованную профессором. — И все это отсюда, из диффузии?

Альфред виновато кивнул.

— Мой друг Бор постулировал, что если бомбардировать небольшое количество чистого урана-235 медленными нейтронами, этого будет достаточно, чтобы начать цепную реакцию, которая разрушит всю его лабораторию, все здание, и все, что его окружает на километры вокруг. Если ты сможешь выделить изотоп, Лео. И в достаточном количестве, — покачал он головой. — Вот ответ, мальчик.

Лео присел. Лицо профессора было торжественно бледным, и взгляд Лео стал серьезным:

— Простите. Простите меня, профессор, за то, что я скомкал ваш рисунок.

— Ничего. Такое случается между коллегами, время от времени. Послушай, я знаю, что это очень трудно. Я понимаю, что твоя голова переполнена вещами, которые я не объяснил тебе до конца. Я не сомневаюсь, что ты предпочел бы играть в шахматы все свое свободное время, сколько бы у тебя его не было. Бесспорно, твоя новая соперница гораздо привлекательней меня.

Лео улыбнулся и покраснел.

— Но кому я должен передать всю эту вашу информацию? Если мне удастся выбраться отсюда…

— Ученым, — сказал профессор. — Знаменитым ученым. Они захотят ознакомиться с ней. Может, в Британии. Или даже в Америке.

— В Америке? — с изумлением переспросил Лео. — Это мечты, профессор.

— Да, мечты. Но поверь, это перестанет быть мечтами, когда они узнают, что именно ты собираешься им сообщить. Ты будешь им нужен. Будешь, будешь.

Некоторое время они сидели молча, глядя на схему, нарисованную профессором. Лео пытался осознать услышанное. Бомба. Равная тысяче бомб. Более мощная и разрушительная, чем все, когда-либо созданное человечеством. Да, подобная новость превращает мальчика в мужчину.

Затем Лео взглянул на Альфреда и произнес без запинки:

— Плотность нейтрона для координат «p» строчное, «o» строчное, «z» строчное равна нейтрон «p» строчное умножить на «p» строчное, умножить на нейтрон «o» строчное, умножить на «о» строчное, умножить на нейтрон «z» строчное, умножить на «z» строчное, где «p» — радиус цилиндра, «o» — угол между диаметром и радиусом, а «z» — высота цилиндра.

— Идеально, — у Альфреда загорелись глаза, и он даже зааплодировал.

— Видите, я же умный, — добавил Лео.

— Да, ты умный, — Альфред вновь закашлялся, и внутри у него все хрипело.

— Вы больны. Я отведу вас в лазарет.

— Это всего лишь простуда. Если в лазарете я не поправлюсь за пару дней, сам знаешь, куда меня отправят — в трубу.

— А если вы тут не поправитесь за пару дней, то некому будет передавать ваши теории и формулы, — развил тему Лео.

— Да, ты прав, пожалуй, — согласился Альфред.

Они еще немного посидели. Мысли Лео путались от услышанного. Потом он объявил:

— Мы вместе выйдем отсюда, — он посмотрел Альфреду в глаза. — Вот увидите. Вы сами доставите свои формулы и схемы в Америку.

— А вот это уж точно мечты, — Альфред улыбнулся с нежностью.

— Кто-то сказал мне, что одного они у тебя не могут отнять — твои мечты.

— Да, я тоже так считаю, — согласился Альфред.

Лео решительно посмотрел на него:

— Мы выйдем. Вот увидите, — он протянул профессору рисунок. — Я весь внимание.

Глава 24

Он проснулся посреди ночи весь в поту. Он не мог вспомнить, где находится и почему на нем надета эта колючая пижама. Он ощущал дурноту, голова кружилась, живот сводило от спазмов. Он крикнул в темноту: «Марта!» Майская ночь была теплой, но его трясло, как будто стоял январь. «Марта, где ты?»

— Утихни, старик, — прошипел голос с соседней койки.

Кто это? У Альфреда возникло чувство, что кто-то смотрит на него сверху.

— Черт, у него жар, — произнес его товарищ по койке.

— Я так замерз, — сказал Альфред, стуча зубами. — Помогите мне, — позвал он на помощь. — О боже, живот… — Его затошнило.

Кто-то быстро принес ведро из уборной и пока его рвало, внутренности чуть не вывернулись наружу.

— Профессор заболел. Надо его вывести отсюда, — сказал кто-то.

Нет, пожалуйста, не надо. Я еще не готов.

На уровне инстинкта, он понимал, что оказаться в лазарете для него равносильно смерти. Вокруг него нарастала суета: люди подходили, переговаривались, ругались.

— Простите, — пробормотал Альфред, — где Марта?

— Твоя жена умерла, старик, — ответили ему.

Да, так и есть. Она умерла. И Люси тоже. Они обе мертвы.

— Заверните его в одеяло и отнесите в дальний угол, — произнес чей-то голос. Это Островский, снабженец. — Утром отправим его в лазарет.

— Если доживет до утра, — буркнул другой.

— Держись, старик, — это был Улли, булочник.

Он почувствовал, как его подняли. Альфреду казалось, что он смотрит на происходящее сверху. Три человека понесли его, завернутого, в дальнюю часть барака, куда отправляли больных.

Может, все к лучшему. Наверное, пора отступить и сдаться. Марта уже приготовила для него чай с миндальным печеньем и вечернюю газету.

— Все будет хорошо, профессор. Не сдавайтесь, — увещевал его кто-то.

— Боже, он весь горит!

— Ему очень плохо, — услышал Альфред.

— Принесите воды. — Через минуту он ощутил на пересохших губах струйку тепловатой жидкости.

В миг прояснения он ненадолго вырвался из забытья и понял, что с ним случилось. Будучи человеком науки, он все осознал. Здесь это равносильно смертному приговору. Болезнь еще не достигла его внутренних органов. Это хорошо. Однако это пятьдесят на пятьдесят. В лучшем случае. Хотя тут, где никому не было дела до того, выживешь ты или подохнешь, нетрудно предсказать, чем все кончится.

Он не мог умереть. Пока не мог.

Он должен был закончить работу.

Голоса смолкли. Он лежал, свернувшись калачиком, как однажды в детстве, когда, катаясь на коньках по замерзшему горному озеру, на тонком льду он провалился в воду, и отец его вытащил. Все казалось таким реальным: озеро, крепкая хватка отца. Он так в жизни не мерз.

Потом в его сознании всплыло лицо.

Лео.

Нам нужно еще время, — сказал себе Альфред, но произнес это вслух. Если кто-нибудь и услышал его, то наверняка решил, что профессор бредит.

Слишком рано.

Во-первых, нельзя поддаваться жару, — приказал он себе. Не отключайся.

Твой мозг.

Пока он пытался оставаться в сознании, в голове всплыла странная вещь: принцип цепных реакций, сформулированный его другом Полани. Химиком, ну кто бы мог подумать! Как там это было? «Один центр химической реакции создает тысячи молекул, которые случайно встречаются с реактантом и вместо одного формируют два или более центров, каждый из которых в свою очередь способен начать новую цепь реакций…»

Это выражается следующим образом: 1; 2; 4; 8; 16; 32; 64; 128; 256; 512…

Он лежал в бреду, но продолжал вычислять: 1 024; 2 048;4 096; 8 192; 16 384; 32 768; 65 536; 131 072…

Как долго ты можешь продолжать?

262 155; 524 288; 1 048 576; 2 097 152; 4 194 304; 8 388 608; 16 777 216.

Он улыбнулся про себя.

Не время тебе умирать, Альфред. Ты еще многому должен его научить.

Вы еще не обсудили принцип перемещения и твои соображения по поводу состава диффузионной мембраны.

Он был крайне изумлен, когда вселенная чисел и уравнений, сфер и математических доказательств, возникнув из темноты, кружась, нахлынула на него.

Только не сейчас. Прошу. Еще слишком рано, — повторял он себе. — Ты не можешь. Так много еще надо успеть.

Марта, ты должна это увидеть! — удивлялся он. Небо озарялось мириадами чисел и уравнений. — Я скоро буду там. Он прекратил сопротивляться. Тяжесть навалилась и сомкнула его веки.

Только не сейчас, твердил он. Но это так прекрасно!

Глава 25

20 мая

Ипподром «Ньюмаркет», Суффолк, Англия

Рокот пропеллеров и гудение двигателей бомбардировщиков, улетавших, чтобы сбросить груз над материком, были теперь на ипподроме постоянным фоном. Последние двое суток они днем и ночью бомбили побережье Франции и заводы в Германии.

— Ослабляют оборону, — прокомментировал Стросс. — Готовятся к главному.

Предстоящей высадке. Все знали, что она вот-вот должна была начаться.

— Когда? — спросил Блюм.

— Кто ж знает? Скоро, — пожал плечом капитан УСС.

Натан находился в Англии уже десять дней. Их со Строссом поселили в ста двенадцати километрах от Лондона, на территории исторического ипподрома, где некогда проходили две из пяти главных скачек Великобритании. Теперь его занимали Королевские ВВС, тут была база 75-й эскадрильи бомбардировщиков «веллингтон» и «стирлинг». К ним прикомандировали двоих представителей МИ-6, майоров Кендри и Ригса, а также полковника Радзиховского из Армии Крайовой, польского партизанского объединения, руководство которым осуществлялось из Лондона. Радзиховский отвечал за контакты с подпольщиками.

Сидевший на строгой диете Блюм уже похудел на пять килограмм. На его и без того узком лице теперь проступали скулы, челюсть заострилась, как у человека, скудно питающегося раз в день — только чтобы не умереть. Каждый вечер в выделенной ему подальше от основных жилых помещений комнате он осматривал себя в зеркало и видел, как темнеют круги под западающими глазами.

Его учили прыгать с учебной вышки. С ним занимался сержант-майор Королевских ВВС. Но настоящий прыжок был еще впереди.

С ним отрабатывали стрельбу из кольта «Либерейтор» сорок пятого калибра с расстояния в двадцать метров. Освежили его польский: в основном жаргонные и диалектные слова и выражения, подзабытые им за три года. Заучивали новую биографию: теперь его звали Мирек, он был плотником из города Гижицко, из озерного края Мазурия. У Блюма с юности были способности к плотницкому ремеслу, в лагере подобные навыки всегда будут востребованы, заверил его Стросс.

Еще они штудировали карты. Снова и снова. Бесконечно. Это были карты местности, прилегающей к лагерю. Точка высадки в поле недалеко от Вислы, в тридцати пяти километрах от Аушвица. Место, где его должны забрать на обратном пути, — в пятистах метрах на юго-восток. «Об этом можешь не беспокоиться, партизаны тебя туда доставят». Бесконечная зубрежка дорог на случай непредвиденной ситуации. Небольшой замок Райско неподалеку. Безопасное убежище, где можно было схорониться, если все пойдет не по плану.

— Скажешь «placek z wisniami», — проинструктировал его польский разведчик Радзиховский.

— Вишневый пирог?

— Не было времени… — извиняясь, улыбнулся поляк.

— Не важно, — пробурчал, вытряхивая пепел из трубки, британский майор Кендри, обладатель тонких усиков. — Об этом не беспокойся. Если дела на земле пойдут плохо, тебя скорей всего убьют.

Блюм, недолюбливавший Кендри, бесстрастно улыбнулся:

— Я поработаю над этим, сэр.

И снова карты. Карты самого лагеря, нарисованные Врбой и Вецлером. Натан заучивал их до рези в глазах. Каждое строение он помнил наизусть. Ведущие к лагерю пути. Главные ворота. Блоки — бараки, где жили заключенные. Лазарет. По периметру — забор из двойной колючей проволоки под током. Квадратное здание с плоской крышей, о котором он спрашивал Стросса и генерала Донована.

Крематорий.

Карты окружающей лагерь местности.

— Это особенно важно, — все время повторял Стросс. — Ты должен знать эту местность как свои пять пальцев.

Строящийся химический завод «ИГ Фарбен». Новые железнодорожные пути, почти доходящие до ворот соседнего Биркенау. Река и леса вокруг. Они повторяли все детали до тех пор, пока Натан не запомнил их так же, как закоулки родного Кракова.

Ему выдали дело Альфреда Мендля, его объекта. В нем было множество снимков: с научных конференций, из университета, где тот преподавал. У Мендля было приятное лицо, высокий лоб и округлый, мягкий подбородок, седеющие волосы зачесаны на пробор. На левом крыле носа — родинка.

— Он мог очень сильно измениться за это время, так что родинка будет особой приметой, Натан. Ориентируйся на нее. Запомни все.

И он запоминал. Ему сообщили, что Мендль родился в Варшаве. Учился в университетах Варшавы, Геттингена и Кайзера Вильгельма в Берлине. Его учителями были знаменитый Нильс Бор, Отто Ган и Лиза Мейтнер. Он специализировался на физике электромагнитных излучений. Узкая специализация: процесс газовой диффузии. Что бы это могло быть. Жена и дочь Мендля, Марта и Люси, которых этапировали в Аушвиц вместе с профессором, скорее всего, уже мертвы.

Но ему так и не объяснили причину, по которой они так жаждали заполучить профессора. Зачем они засылали туда Натана.

— Это на случай, если тебя поймают, — так объяснил ему Стросс, пожав плечами. Блюм, конечно, понимал истинный смысл его слов.

Поймают и будут пытать, хотел он сказать.

По вечерам, оставаясь один в своей комнатке, Блюм курил и продолжал изучать дело Мендля. Но почему именно он? По территории базы в поисках пищи бродили бездомные коты. Один из них прибился к Блюму. Трехцветный с большими серыми глазами. Он чем-то напоминал кота, который жил у них на улице Гродзка. То был кот Лизы. Им не разрешили взять его с собой в гетто. Как там его звали? Натан попытался вспомнить.

А, ну конечно же, Шуберт.

Блюм скармливал ему объедки и позволял слизывать крем от несъеденных пирожных с пальцев. Кот напоминал ему о той далекой жизни.

— Видишь этого человека? — Блюм показал фото Мендля коту, запрыгнувшему через окно в комнату. Трехцветный мяукал, выпрашивая молока и выгибал спину. — Они хотят, чтобы я нашел его в лагере среди тысяч людей. Может, среди ста тысяч. Безумие, правда? Подозреваю, что даже ты согласишься с этим. А если я не смогу разыскать его, со мной случится то же, что и с тобой, — приговаривал он, почесывая коту спинку. Натан достал кусочек пирога. — Застряну там навеки. Только мне никто не будет давать лакомиться кремом и пирогами, — он снова дал коту облизать свои пальцы.

— Тут на ипподроме, подозреваю, никто на поставил бы на меня, — кот мяукнул. — Вижу, Шуберт, друг мой, ты согласен со мной.

На пятый день Натану показали униформу. Она была сшита на заказ портными, работавшими на МИ-6. Это была свободного покроя рабочая куртка и тонкие штаны, если их вывернуть, они превращались в полосатую лагерную робу. Каждую деталь костюма подробно обсуждали с бежавшими из лагеря Врбой и Вецлером. Натану также выдали пару деревянных башмаков, в которые он едва смог втиснуть свои ноги.

— Неужели маловаты? — поинтересовался Кендри, не вынимая трубку изо рта.

— Ничего, сойдут.

— Но эти будут получше, чем большинство из тех, что носят там. Прыгать ты будешь в нормальных ботинках, но перед тем как отправиться в лагерь, избавься от них.

Не шестой день они собрались в комнате для совещаний, где обычно пилоты проходили инструктаж. Стросс подошел к карте, на которой была набросана схема лагеря и окружающих его объектов.

— Я знаю, что ты хотел бы услышать подробности плана твоей эвакуации, — произнес он с улыбкой.

— Да так, не помешало бы, — улыбнулся в ответ Блюм.

Даже Кендри хмыкнул у него за спиной.

— Нам известно, что для завершения строительства новой железной дороги до Биркенау немцы используют рабочую силу из числа заключенных. — Стросс отметил место на карте. — Биркенау — это фабрика смерти, которая находится прямо по соседству. Туда свозят венгерских евреев, их уничтожают сразу по прибытии. Тысячами. В газовых камерах.

— Тысячами… — Эта цифра ударила Натана словно молотом по голове, и он выругался про себя: — Pieprzyc! Твою мать!

— Ежедневно. По нашим сведениям, работы по строительству путей идут круглосуточно. Похоже, время их поджимает, — Стросс набрал воздуха. — Им нужно ускорить процесс уничтожения. Твоя задача попасть в бригаду, которую направят именно туда, на третью ночь твоего пребывания в лагере. Врба и Вецлер уверены, что это не составит труда. Охранника, который обычно надзирает за этими работами, оберфюрера Рауха, можно подкупить. Они утверждают, что это происходит в лагере сплошь и рядом. В ночную смену все стремятся попасть, потому что за нее дают вторую пайку.

— Подкупить? Но чем? — спросил Блюм.

— Об этом позже. Тем временем, важное обстоятельство: в ту самую ночь в ноль часов тридцать минут тамошние партизаны, а они вполне подготовлены и способны на такую акцию, как уверяет меня полковник, организуют нападение на ночную смену из близлежащего леса. Вот здесь, — Стросс указал место на карте. — Вот почему необходимо было запомнить окружающую местность. Когда начнется атака партизан, вы с Мендлем, как мы рассчитываем, побежите не к лесу, а в обратном направлении — к реке. Сюда, — указал Стросс. — Принципиально, чтобы во время неразберихи вы с Мендлем ускользнули именно туда, Натан. Вас встретят и доставят к месту встречи. Самолет сядет ровно в час тридцать. Охрана будет занята несколько минут, пока не прибудет подкрепление, и логично предположить, что те, кто попытаются бежать, направятся к лесу, откуда будут вести огонь партизаны, а вовсе не в сторону реки. В любом случае, засада вас прикроет. Вам все понятно?

Блюм кивнул:

— Думаю, да.

— Разумеется, если тебе не удастся найти Мендля, или он погибнет, или будет не в состоянии бежать, — Стросс пожал плечами, — тогда ты будешь один.

— Я понимаю.

— Таков план. Мы повторим его еще несколько раз, — Стросс присел на краешек стула. — Я уверен, что у тебя есть вопросы.

— Только один, для начала. Я рискую жизнью, полагая, что местные бойцы Армии Крайовой предпримут атаку на лагерь, — сказал Блюм.

— Они предпримут, — ответил польский полковник Радзиховский. — Можете в этом не сомневаться.

— И исходя из того, что охранника можно подкупить, — Блюм повернулся и улыбнулся Строссу.

— Да, — тот дважды постучал указкой по карте. — Именно так. Итак…

В комнате повисло напряженное молчание.

Блюм счел, что он должен спросить:

— Итак, когда я лечу?

Стросс посмотрел на британцев и получил последний одобрительный кивок от польского полковника:

— Двадцать третьего. В день полнолуния. Наилучшая видимость. Она понадобится нам, чтобы определить место высадки. Ты полетишь на новеньком истребителе «Москито». Они легкие, быстрые и в состоянии летать над радарами немцев. До Освенцима полторы тысячи километров по прямой. Но вы полетите над шведским Гетеборгом, затем на юг, через Балтийское море. «Москито» развивает скорость до пятисот километров в час. Учитывая кружной маршрут, вы будете на месте примерно через четыре часа. Мы постараемся отвлечь люфтваффе рейдами наших бомбардировщиков. — Он посмотрел на Блюма так, как смотрит адвокат в суде, после заключительной речи. — Все ясно?

— Значит, двадцать третьего, — подтвердил Блюм, чувствуя, как его бросило в жар.

— Да, — Стросс отложил указку. — Через два дня.

Глава 26

Несмотря на то что утро воскресенья у Блюма было свободным, он поднялся с рассветом — слишком нервничал. Натан опять принялся просматривать документы: карту лагеря, дело Мендля, — хотя все это уже прочно запечатлелось в его голове.

В полдень к нему в казарму явился Шуберт: судя по всему, его возможности разжиться едой в других местах исчерпались. Блюм выкладывал на подоконник крошки из своего пайка, когда в дверь постучали.

На пороге стоял Стросс.

— Прости за беспокойство, Натан, — произнес он. Блюм никак не мог понять, что выражает его лицо. Он держался скованно и явно испытывал нерешительность. С ним пришел Кендри, хладнокровный британец. Блюм не доверял ему.

— Не возражаешь, если мы присядем?

— Прошу, — предложил Блюм, сдвигая в сторону свои вещи и бумаги, лежавшие на другой койке. Кендри занял место у окна и достал трубку.

— Вот что, — Стросс вяло улыбнулся. — Завтра вечером ты улетаешь. — Он глянул на документы и снимки на кровати. — Ты готов?

— Думаю, да, сэр.

— Все запомнил?

— Как будто я там родился, — улыбнулся ему Блюм.

— Да, — Стросс улыбнулся в ответ. — Разумеется. Осталось еще решить пару вопросов. Ты будешь рад услышать, что мы получили окончательное подтверждение от людей на месте. Они готовы тебя принять. Погода тоже не подвела, — он снял фуражку. — Однако есть еще одна вещь.

— В чем дело, сэр?

Вперед выступил британец, пуская дым из своей трубки.

— Кое-что нас беспокоит, лейтенант. И это не входило в программу подготовки.

— Что именно? — Натан остался сидеть, не спуская с обоих глаз.

— Вопрос в том, лейтенант, сможешь ли ты совершить убийство?

— Могу ли я убивать? — Блюм смотрел на них с неуверенностью. В него стреляли. Несколько раз. Но даже в гетто ему не приходилось никого убивать. — Я солдат, — сказал он. — Конечно я смогу убить, если это понадобится.

— Когда риски так высоки и все поставлено на карту, боюсь, Натан, такой ответ нас не устроит. — Стросс поднялся. — Во время операции может возникнуть ситуация, когда это будет неизбежно. Когда от этого будет зависеть твоя жизнь и успех всей операции. И у тебя не будет времени решать, сможешь ты или не сможешь.

— Тогда я убью. Можете на меня положиться, — твердо заявил Блюм, глядя на них обоих.

— В таком случае, докажи это, — и Кендри, расстегнув кобуру, достал браунинг.

Блюм смотрел на него в замешательстве.

— Каким образом?

— Я вижу ты тут кое с кем подружился, — проговорил британец, улыбаясь Шуберту, сидевшему на подоконнике. Он протянул палец, и животное, подставив ему свой бок, начало выгибаться и тереться о него.

— Да, я кажется вам уже рассказывал, — ответил Блюм. — Он…

Британец посмотрел на него.

Внезапно до Блюма дошло, чего от него ожидали.

— Это что, серьезно? — он покачал головой. Британец продолжал смотреть на него. — Но это всего лишь невинное животное. Он мой друг.

— Отныне у тебя нет друзей, — объяснил майор. — И больше не существует таких понятий, как виновный или невинный. Только те, кто стоит между тобой и твоей целью. Так что я говорю абсолютно серьезно, — он взвел курок и протянул браунинг Блюму. — Мы оба не шутим. Докажи нам.

Блюм растерялся. Он повернулся к Строссу, но капитан не проявил сочувствия. Он лишь пожал плечами.

— К сожалению, Натан, мы не можем оставаться в неопределенности. Слишком многое поставлено на карту.

Ошеломленный Блюм уставился на пистолет. Он не мог выполнить то, о чем они его просили.

— Есть же разница, — выдавил он. Шуберт спрыгнул с подоконника на кровать. Нацисты были убийцами. Они убивали невинных людей, убили его родителей и сестру. Многих его друзей. Он мог уболтать немецких охранников, чтобы они пропустили его через посты, когда карманы у него были набиты лекарствами. Он пересек Польшу со священным писанием, спрятанным в вещах. Его тайком провозили на шведском грузовом судне, где в случае обнаружения его ждала неминуемая смерть. Но такое… Всему есть предел. И это было уже за гранью. Кот спрыгнул на пол и терся о кровать.

Он станет таким же, как они.

— Ты думаешь, когда ты будешь выполнять задание, тебе не придется столкнуться с чем-то подобным? — спросил Стросс.

Кендри так и стоял, протягивая ему пистолет.

У Блюма возникло ощущение, что в него вонзили острый нож. Все, что имело для него ценность, всякая связь с его прежней жизнью, родителями и сестрой, все то, что отделяло его от варваров, убивших его родных, было уничтожено раз и навсегда.

Ты же сам хотел сделать нечто большее…

— Если ты не в состоянии, тогда операция будет отменена, Натан, — умыл руки Стросс.

Шуберт двинулся через комнату. Беги. Давай. Прошу тебя… Молил про себя Блюм. Кот остановился у двери и посмотрел на Блюма, ожидая, что его погладят или угостят чем-нибудь, потом мяукнул.

Блюм взял пистолет.

— Прости меня, — произнес он и шагнул навстречу коту.

Он опустил пистолет и нажал курок. Выстрел прозвучал громко, оружие дернулось в руке у Натана. Кот завалился набок. Блюм продолжал стоять неподвижно, чувствуя, как стыд и опустошение сжигают его изнутри. С этого момента что-то изменилось в нем навсегда — он оказался по ту сторону добра и зла.

— Возьмите, — Блюм протянул Кендри пистолет.

Стросс подошел к Натану и положил руку ему на плечо.

— Прости, я знаю, чего это тебе стоило. Но мы должны были убедиться.

— Я понимаю, — кивнул Блюм.

— И поверь, — добавил Кендри, застегивая кобуру. — Это не самое худшее из того, что тебе придется делать, чтобы выполнить задание.

Глава 27

В день отъезда Блюма вызвали в штаб связи для телефонного разговора.

Стросс отвел его в отдельную кабину с радиоприемником и наушниками.

Натан предположил, что это Донован решил пожелать ему удачи или, может быть, звонит кто-то из его новой чикагской родни. Но когда звонивший заговорил, сквозь треск статического электричества и радиопомехи он услышал голос, хорошо знакомый по торжественным речам и «беседам с населением».

Это был президент Соединенных Штатов.

— Я говорю с лейтенантом Блюмом? — спросил Рузвельт.

— Так точно, сэр, — Блюм автоматически подскочил на ноги, как будто великий человек не находился за океаном. — Господин Президент, — в горле у него пересохло.

— Я хотел сказать, что я осведомлен о вашей миссии, лейтенант. Звоню, чтобы пожелать вам удачи.

— Благодарю вас, сэр, — сглотнув, ответил Блюм. — Я польщен, что вы в курсе операции.

— В курсе? — усмехнулся президент. — Да это, черт возьми, мой приказ.

Блюм испытал прилив гордости. Он посмотрел на Стросса, лицо его вспыхнуло румянцем.

— Я знаю, каковы риски, — продолжил президент, — и чем вы пожертвовали ради этой операции. Мы в долгу перед вами, молодой человек. Но не подведите нас. Вы даже не можете представить, как много зависит от вашего успеха.

— Я не подведу, — грудь Блюма распирало от гордости. — Сэр.

— Хорошо. В таком случае мне остается только сказать: С Богом! И пусть Господь оберегает вас. Многие здесь уверяли меня, что мы выбрали правильную кандидатуру.

— Честь имею, сэр, — повторил Блюм.

— Тогда я буду ждать новостей о вашем благополучном и успешном возвращении, — завершил беседу президент. — Удачи, молодой человек.

Блюм услышал гудок, и приемник сигнализировал об окончании связи. Но несмотря на это, Блюм набрал в грудь воздуха и вымолвил:

— Спасибо, сэр.

Перед вылетом Блюму выдали еще две вещи.

Во-первых, наличные. Пятьсот фунтов стерлингов.

— Они понадобятся тебе, чтобы расплачиваться с охранниками. Тебе зашьют их под подкладку куртки, — пояснил Стросс. — И кое-что еще.

Он кинул Блюму небольшой синий мешочек. Открыв его, Блюм чуть не лишился дара речи.

В мешочке был бриллиант.

Приличных размеров. Блюму не доводилось видеть такие камни, даже на пальцах роскошных женщин, которые захаживали в магазин его отца, сопровождая своих состоятельных мужей. Каратов восемь, прикинул Блюм.

— Десять. Я вижу ты пытаешься угадать, — уточнил Стросс. — Почти идеального качества. Стоит кругленькую сумму. Это на случай непредвиденных обстоятельств, — подмигнул ему капитан. — Вдруг тебе придется выпутываться из серьезной беды. Это получше наличных или золота, и перевозить проще. Ты ведь знаешь, в каком месте это надо спрятать? Прямо в… — Стросс пошловато ухмыльнулся.

— А! Да, я понял, — ответил Блюм, покраснев.

— Распорядись им по-умному. И смотри, не забудь его там.

— Нет, я не забуду. Конечно, не забуду, — Блюм прочистил горло.

— Пока что все это останется у меня, если не возражаешь, — Стросс протянул руку. — Для сохранности, до твоего отъезда. Да, и вот еще что, — он порылся в кармане. — Не знаю, как лучше тебе сказать. Ты отправляешься в жуткое место. Я даже сам не представляю, с чем тебе там придется столкнуться. Особенно если вдруг все сорвется, — он разжал ладонь — на ней лежала пластиковая коробочка с двумя красными капсулами.

Блюм внимательно посмотрел на них, потом на Стросса — их предназначение было ему понятно.

— Мгновенное действие, практически безболезненно, как мне сказали. Я поверил на слово, — деланно улыбнулся Стросс, — на себе не проверял. Их зашьют тебе под ворот куртки. Если даже руки у тебя будут связаны, ты сможешь дотянуться до них, — и Стросс прижал челюсть к плечу. — Кусаешь. В общем, сам разберешься. Официальная позиция такова: мы тебя спасать не будем, и разумеется, чем меньше известно, тем лучше.

— Разумеется, — подтвердил Блюм, сглотнув.

— Между нами, — Стросс защелкнул контейнер и положил его обратно в карман, — это может оказаться наилучшим исходом с случае твоей поимки. Ты меня понимаешь.

— Да, — ответил Блюм.

Стросс поджал губы.

— Ну, вроде я все сказал.

Блюм посмотрел на него и улыбнулся.

— Если только… — Стросс положил руку ему на плечо. — Мазлтоф, полагаю. — Капитан тепло улыбался. — Мы с генералом Донованом бесконечно уважаем тебя за то, что ты делаешь…

— А шейнем данк, — отреагировал, улыбаясь, Блюм. Большое спасибо.

— Да, а шейнем данк, — поддержал его капитан. — Давненько я не слышал этих слов.

И они пожали друг другу руки.

В дверь постучали.

— О, еще одна последняя деталь, — спохватился Стросс.

В комнату вошел невысокий коренастый мужчина в форме гражданской обороны с металлическим чемоданчиком в руках.

— Капитан, — мужчина перевел взгляд на Блюма. — Лейтенант.

Он поставил чемоданчик и достал оттуда машинку для стрижки.

— Распрощайся со своей шевелюрой, на время, — пошутил Стросс.

Блюм сел и, пока его плечи прикрывали простынкой, спросил:

— До войны вы работали парикмахером?

— Не совсем, сэр, — признался британец, включая машинку.

Он остриг Блюма наголо. Темные пряди волос падали к ногам Натана. Когда все было кончено, из зеркала на Блюма смотрело лицо с темными ввалившимися глазами и остро выступающими скулами. Он и в самом деле выглядел как тот, кем станет через сутки: заключенным. Сердце щемило от возложенной на него ответственности. На поляка. Человека без званий и положения. Бежавшего из мира тьмы всего три года назад.

Стросс вмешался в его мысли:

— Еще одна деталь. Теперь действительно последняя.

Он кивнул британцу, который, вернувшись к своему чемоданчику, извлек оттуда иглу для нанесения татуировки. Подключив прибор, он окунул иглу в синеватые чернила:

— Вот чем я занимался до войны, — сообщил он Блюму.

Стросс протянул ему номер из шести цифр. Инструмент завибрировал.

— Сэр, позвольте вашу левую руку, — обратился британец к Блюму.

Глава 28

Варшава

Полковник Мартин Франке сидел за столом у себя в разведуправлении на улице Шуха в Варшаве. Его адъютант лейтенант Ферштедер поставил перед ним утренний kaffee. Не разбавленную жижу, которую поляки пытались приукрасить сахаром и сливками, а немецкий кофе. Крепкий. Черный. От Даллмайера из Мюнхена. Франке просматривал пачку полученных за ночь сообщений. Частично это были раскодированные шифровки, другие были перехвачены по открытым каналам радио. С ВВС. Те, которые вызывали у него интерес, Франке откладывал в лоток «А». Остальные поступали в лоток «Б» и архивировались. Настоящая работа разведчика заключалась не в том, чтобы распивать коктейли в барах Эшторила или делать ставки в казино. Тут требовалась тщательность. И перепроверка. А кроме того, важна интуиция. Хорошее чутье.

Это чутье стоило всех коктейлей в Лиссабоне.

И второе правило: все должно быть запротоколировано.

С тех пор как он побывал в Виттеле, прошло четыре месяца, и его желание восстановить свой прежний статус только укрепилось. Война шла не так, как хотелось бы. Любому дураку это было понятно. Красная Армия наступала, приближаясь к границе Польши. Бои шли на подступах к Львову. Поляки уже поднимали голову и начинали доставлять неприятности. И всем известно, что вторжение союзников неминуемо. Нормандия или Кале — это лишь вопрос места.

Гетто Варшавы было сожжено и уничтожено. Последних евреев, кроме тех, кому удалось укрыться в арийском секторе, или казнили, или увезли в места, откуда никто не возвращался. Его теперешняя задача состояла в том, чтобы отловить попрятавшихся и тех, кто жил по поддельным паспортам. А также вычислить пособников польских партизан, швырнуть их в подвалы тюрьмы Павяк, где гестаповские умельцы кромсали их на ломти, пока они не начинали говорить. Или, в редких случаях, не начинали. При том и другом исходе их свозили в Катланский лес, где расстреливали, прислонив к дереву.

Лес был настолько пропитан кровью, что говорят, там росла трава красного цвета.

Франке понимал, что это была работа для полицейских. Для Ordnungspolizei, полиции порядка. Не разведки.

Он получил всего лишь письмо от нового куратора из Берлина бригадефюрера СС Шелленберга с благодарностью за «полезный вклад» в дело о выявлении владельцев фальшивых паспортов в Виттеле.

Полезный вклад? Да он выдал им двести сорок евреев.

Пока идиоты проигрывали войну, ему не давали возможности действовать.

Попивая kaffee, Франке изучал скопившиеся за день телеграммы и донесения разведки. По большей части их текст был понятен только тем, кому они предназначались: «Туфли Лили доставлены. Можете забрать их в любое удобное время». «Оскар сообщает вам, что урок по виолончели назначен на следующую неделю, в то же время». «Яни с нетерпением ждет встречи с вами. Но в этот раз она просит принести красную, а не голубую шляпку». В каждом сообщении был тайный смысл. В задачу Франке входило отобрать те, что имели отношение к деятельности партизан, которые все больше досаждали на фронте и в Варшаве, и выследить их.

Взять, к примеру, вот это… Франке еще раз перечитал объявление, которое он отложил накануне.

Большинство людей не обратили бы на него никакого внимания. Оно было передано по ВВС перед программой «Вечер в филармонии». В нем упоминался охотник за трюфелями, направлявшийся в Польшу. Там говорилось: «В этом сезоне их особенно много в березовых рощах».

В березовых рощах?

— Что такое трюфели? — поинтересовался адъютант Ферштедер, раскладывая документы из лотков «А» и «Б».

— Это вроде грибов, только они намного дороже, — пояснил Франке. — Они растут в корнях деревьев. В Италии, — добавил он, — не в Польше. И это довольно любопытно. И собирают их осенью. Их ищут с помощью свиней.

— Свиней?

— Свиней и собак, — кивнул Франке. Вот оно: сообщение, на которое никто и не обратит внимания.

— А кто такой этот охотник за трюфелями? — спросил Ферштедер. — И зачем он едет в Польшу?

— Да еще весной, — добавил Франке.

— Вот именно.

— Хороший вопрос, — Франке допил кофе. — И еще: кто здесь свинья?

При мысли о трюфелях желудок Франке начал поднывать: в него давно не попадало ничего кроме картошки, капусты и сарделек. Полковник понимал, что игра велась на полутонах. И тут он ощутил, что нащупал реальную нить, словно эти мерзавцы были уже у него в руках.

— Оставить или положить в архив? — осведомился адъютант, решая, в какой лоток определить сообщение.

— Оставьте, пожалуй. По крайней мере, пока оставьте, — об этом охотнике за трюфелями они еще услышат, предположил он.

У него был нюх на такие вещи. А это донесение прямо вызывало зуд.

И Франке положил его в лоток «А».

Глава 29

«Де Хевилленд Москито» летел над территорией Польши на высоте четыре с половиной тысячи метров. Блюм, сидевший внутри истребителя, пытался справиться с волнением.

Он глянул на руку, все еще саднившую от татуировки. А22327. Номер Рудольфа Врбы. Хотя он и соответствует реально существующему номеру, вряд ли это что-то изменит. В случае разоблачения его допросят и тут же расстреляют как шпиона. И никакие номера в мире его не спасут.

И никакие бриллианты.

Самолет то поднимался, то снижался, вдалеке гремели зенитки. Союзники бомбили Дрезден, чтобы отвлечь артиллерию и авиацию немцев. Звучало все это довольно устрашающе, особенно учитывая, что ждало его впереди. Самолет бросало вниз-вверх — чтобы удержаться, он схватился за навесную перемычку.

Натан вспоминал свой недавний разговор с президентом Рузвельтом. О том, как много было поставлено на карту, как все в него верили. Гордость переполняла его. Он, польский еврей из краковского гетто, говорил через океан с самым могущественным человеком в мире. Если бы только его родители узнали об этом. Они бы никогда не поверили. И Лиза. Она бы закатила глаза и сказала: «Нос не задирай. Через минуту тебя могут пристрелить. Или приземлишься на грузовик с нацистами. И к чему тогда твой разговор с президентом?»

Блюм улыбнулся, напомнив себе, зачем он здесь, и вновь попытался взять себя в руки. Самолет попал в зону турбулентности, и его затрясло. На секунду Блюму показалось, что болты, скреплявшие фюзеляж, готовы отвалиться. Он глянул на часы. Еще несколько минут. А потом…

Потом прыжок. При мысли об этом у него засосало под ложечкой.

— Готовьсь! — крикнул из кабины второй пилот. — Снижаемся до двух тысяч метров.

Блюм поднял вверх большие пальцы, но внутри у него все тряслось. Если бы в этом богом забытом месте было хоть какое-нибудь освещение, все увидели бы, что он бледен как полотно.

— Ты прыгаешь с высоты триста шестьдесят метров, через шесть минут.

— Я готов, — ответил Блюм, хотя в его теле не было ни одной клеточки, которая бы не напряглась от одной мысли о предстоящем. Он повторил план «Б». Если партизан на месте не окажется, он должен будет отыскать Райско, в восьми километрах на востоке. Там есть безопасное убежище. Он припомнил пароль: «placek z wisniami». Вишневый пирог.

Карты при нем. Компас. Деньги. Кольт-1911 в кобуре на ремне. Он проверил и перепроверил парашют. Пять секунд, напомнил он себе. Это отсчет до того момента, когда надо дергать за шнур. Он постарался не думать о том, что произойдет, если он все загубит и упадет. Что тогда? Не подведите нас, лейтенант.

— Две минуты! — второй пилот пробрался к нему в задний отсек. — Двигаемся к люку.

Внутри у Блюма все похолодело.

Он проверил свой рюкзак, подошел и пристегнул вытяжной фал. Закрепил ремешок шлема.

— Мы вернемся за тобой через семьдесят два часа, — сказал летчик. — В час тридцать ночи. Рядом с основной дорогой есть расчищенное поле. В пятистах метрах от места высадки.

Блюм кивнул. Он повторял это сотни раз. Это накрепко запечатлелось у него в мозгу. Хотя это было необязательно, ведь туда его доставят партизаны.

— Помни, мы будем ждать тебя только две минуты. И все. Потом мы начнем уносить оттуда ноги на всех парах. Так что лучше не опаздывай.

— Я понял.

— И чего бы тебе это ни стоило, ты здорово справляешься, — он хлопнул Блюма по спине. — Удачи тебе во всем!

— Спасибо.

— Держись покрепче, — и летчик открыл внешний люк. Внутрь хлынул поток холодного воздуха.

— Гляди вниз, вон туда, — летчик указал в темноту.

Прямо под ними на земле горящими огнями был выложен крест.

— Это твоя цель. Ветер нормальный. Мы опустились ниже трехсот шестидесяти метров. Это будет нетрудно. Думаю, тебе не впервой.

Блюм мотнул головой:

— Прыгал только на тренировке. С вышки.

— С вышки? — пилот закатил глаза. — Ну, это почти то же самое. — Он затянул потуже ремешок на шлеме у Блюма. — Просто вдохни поглубже и прыгай на цель. Не успеешь опомниться… — Самолет тряхнуло, как будто он стремился сбросить Блюма с себя, и Натану пришлось ухватиться за поручень, чтобы не выпасть.

Считай до пяти, напомнил себе Блюм, потом дергай. В груди у него бил молот.

— Готов, пора. Мы почти над целью. — Холодный ветер хлестал в лицо.

— Помни, — летчик положил руку на спину Блюму, — Семьдесят два часа. — Он оглянулся, чтобы уточнить местонахождение, удерживая Блюма за лямки. — Все, прыгай!

Сердце Блюма взмыло в небо, но ноги прилипли к полу самолета. Он увидел, как горящий крест приближается снизу. Они были практически над ним.

— Прыгай! Давай! Вперед! — кричал летчик.

Он схватил Блюма за плечевые ремни и буквально вытолкнул его в темноту. Блюм зажмурился и заорал. Было очень холодно и абсолютно темно. Он не ожидал, что будет так быстро падать. Один, два… Он слышал удаляющийся гул самолета. Ветер задувал в лицо и крутил его. Три… четыре!

Пять!

Он задержал дыхание и дернул за шнур. И с облегчением ощутил, как лифт, в котором он летел вниз, резко притормозил. На долю секунды ему показалось, что он выскользнул из парашюта и летит сам по себе. Его обуял ужас.

Потом он открыл глаза.

Все было в порядке. Он парил. В кромешной темноте. Сердце колотилось уже не так бешено. Его отнесло в сторону от цели, ему не приземлиться рядом с горящим крестом. Однако он был недалеко.

Натана кольнула тревожная мысль: а что, если партизаны предали его? Что, если его ожидают не друзья, а полный грузовик немецких солдат? Темные верхушки деревьев стремительно приближались. Ну вот и все.

Держись…

Он подлетел к земле быстрее, чем рассчитывал. От удара чуть не выбило дух.

Огней поблизости не наблюдалось.

Первое, что он сделал, это вытащил кольт. Рядом с ним росли густые кусты, стояла абсолютная тишина. Натан собрал парашют. Он ожидал, что к нему навстречу устремятся люди, а вокруг не было ни души, ни звука. Слева он приметил дерево — на юге, согласно компасу у него на запястье. Он скомкал парашют и двинулся в сторону укрытия. Под деревом, встав на колени, Блюм принялся рыть яму. К счастью обильные весенние дожди хорошо размягчили землю. Он спрятал парашют, прикрыв его слоем листьев и валежника.

Он по-прежнему слышал, как бьется его сердце.

Наконец до него дошло, что он в Польше.

Блюм не представлял, что его ждет. Партизаны или немцы? Он осторожно вышел из леса. Никого. На такое он не рассчитывал. Во что он ввязался? — спрашивал он себя. А что, если так никто и не появится? Он останется совсем один. На оккупированной территории. Да он…

Позади хрустнула ветка. Блюм застыл в ожидании. Здесь кто-то был. Он стоял не шевелясь, по виску стекала капля пота. Натан поднял пистолет и положил палец на курок. Очень скоро, подумал он, ему предстоит узнать, на что он способен. Тут раздался щелчок. На этот раз за соседними деревьями. Он надеялся, что это были друзья, а не враги.

И снова щелчок. Он уже понял, что это за звук.

Звук вскидываемого ружья. Чьего?

Блюм положил палец на курок.

И тут он услышал шепот. Говорили по-польски — слава богу.

— Lubisz trufle? Вам нравятся трюфели?

— Tak, — прошептал в ответ Блюм. Да. — Но не так, как свеклу.

— Да, ты проделал неблизкий путь, — из темноты выступили двое. — За свеклой.

Мужчина и девушка. Мужчина с ружьем был одет в охотничью куртку и шляпу. На девушке была вязаная кофта, из-под кепки торчали светлые хвостики. Она держала пистолет-пулемет «Блыскавица».

— Witaj w domu, przyjaciel, — произнес партизан с широкой улыбкой и тепло потрепал Блюма по плечу. — Добро пожаловать домой, друг.

Глава 30

Они сели в грузовик и окружными проселочными дорогами, не включая фар, отправились в путь.

— Что будет дальше? — спросил Блюм.

— Дальше? Ты переночуешь, — ответил сидевший за рулем мужчина в охотничьей шляпе. — Сколько там осталось до утра. В Бжезинке. В пятнадцати километрах к северу. А завтра мы пристроим тебя на работы в лагерь.

— Как вас зовут?

— Юзеф, — ответил водитель. — А это моя племяшка Аня.

Девушка даже в мужской одежде выглядела довольно привлекательно. На вид ей было около двадцати. Она улыбалась.

— Что такого смешного? — спросил Блюм у Юзефа.

— Моя племянница думает, что ты не очень-то похож на диверсанта. Мы ожидали кого-нибудь, как сказать, ну, покрепче, — хмыкнул Юзеф. — Такого, знаешь, боевика.

— Можете передать своей племяннице, что она и сама не тянет на настоящего солдата, — огрызнулся Блюм. Не то чтобы его польский нуждался в переводе.

Аня из кузова захихикала.

— Имей в виду, если мы попадем в передрягу, ты будешь рад, что она с нами, — примирительно сказал Юзеф. — Она убила больше немцев, чем взрослые мужики в два раза старше ее. Мордашка симпатичная, а нервы стальные.

— Но вы правы, я не диверсант, — согласился Блюм. — Если бы я выглядел как типичный диверсант, как бы я слился с толпой в лагере?

— Справедливо замечено, — кивнул Юзеф.

Проехав по ухабистой дороге через поле, грузовик свернул в кромешную темноту. В какой-то момент Юзеф остановил машину, Аня, соскочив на землю, отворила ворота, и, подождав, когда они проедут, закрыла их. Дальше они двигались с включенными фарами.

— Ты точно знаешь, зачем ты суешься туда? — Юзеф бросил взгляд на Блюма. — Ну, туда, куда ты едешь?

— Не знаю, — пожал плечами Блюм. — Посмотрим.

— Нас ждут пироги и тушеная капуста. Оставайся. Через три дня мы тебя доставим обратно. — Юзеф глянул на Блюма и подмигнул. — Чего мудрить?

— Это была бы пустая трата керосина и времени на планирование, — ответил Блюм и показал Юзефу, как его пиджак выворачивается и превращается в лагерную куртку.

— Ну, планирование — это бесплатно, а вот керосин… — Юзеф срезал через кусты и выехал на мощеную дорогу. — Ты прав, не стоит разбрасываться. И знаешь, тебе повезло, хозяйка все равно готовить не умеет, — он опять подмигнул Блюму.

Аня засмеялась:

— Он прав. Галушки у нее твердые, как камни. Если на пол уронишь, вмятина останется.

— Да, признаю, — засмеялся Юзеф, — но… черт! — он присмотрелся. — Так, что это?!

Из темноты перед ними возникли железнодорожные пути и патрульная машина с двумя немцами.

— Какого хрена они здесь оказались?

На форме патрульных Блюм разглядел орла со свастикой.

— Айнзацгруппа, — Юзеф обернулся к Ане. — Плохие ребята. Охотятся за евреями. — Он замедлили ход и достал с пола бутылку водки. — Притворись, что ты пьян. И уберите оружие. Мы просто едем со дня рожденья моего двоюродного брата из Райского. Если нас попросят выйти из машины, — он посмотрел на Блюма и кивнул в сторону его пистолета, — ты знаешь, что надо делать.

Блюм кивнул. Сердце у него заколотилось. Он надвинул кепку поглубже на глаза.

Аня кинула оружие под покрывало, но Блюм услышал, как она взвела курок пистолета.

— Как только они пошевелятся, — прошептала она себе под нос, — для них все будет кончено.

— Не дергайся, дочка, — предостерег ее Юзеф. — Мы должны оберегать нашего гостя. Мертвые немцы доставляют неприятности.

Юзеф остановил грузовик. Один из охранников выскочил из машины и подошел к грузовику. Судя по нашивкам, унтер-офицер, понял Блюм. Он также заметил две эсэсовских молнии на петлице.

— Вечер добрый, унтершарфюрер, — приветствовал его Юзеф, протягивая початую бутылку водки. — Я понимаю, что, может, рановато, но примите в подарок от семейства Лушков с дня рожденья.

— Убери свою выпивку. Куда это вы направляетесь в такую темень? — эсэсовец обратился к нему по-немецки. — Вы слыхали о комендантском часе?

— Туда, в Бжезинку. Да, я знаю, что уже поздно, унтер-офицер. Мы были у моего кузена, в Райском. Уверяю вас, спиртное лилось рекой. Остался бы там ночевать, но я должен к утру уже испечь хлеб. Первым делом. Так что я…

— Ты пекарь? — немец заглянул внутрь грузовика и подозрительно рассмотрел сидевших внутри.

— Если я не встану в пять к печи, вся деревня останется без завтрака, — объяснил Юзеф. — И у меня больше не будет друзей.

— А это кто? — охранник посветил фонариком на Блюма. — Давай угадаю, мясник?

— Мирек, герр унтер-офицер, — миролюбиво ответил Блюм. — Вообще-то я слесарь. Я говорил брату, что уже поздно возвращаться домой. Но моя сестра, вот она тут сидит, — он кивнул в сторону Ани. — Она ходит в школу, и если она пропустит занятия, то монашки… ну, вы знаете этих монашек… К тому же я отвечаю за нее, и…

— И что? — немец направил фонарик на Аню. — Сейчас уже гребаная ночь! Что, на пекарей и слесарей комендантский час не распространяется?

— Конечно, распространяется, — с готовностью согласился Юзеф. — Но, по правде, здесь в лесах его редко соблюдают.

— Так, что у вас там еще? — немец принялся светить внутрь кабины. По затылку Блюма скатилась капля пота. Рука потянулась к пистолету.

— Ничего, герр унтер-офицер. Только мука.

— Мука? — он продолжал всматриваться в темноту кабины. — Все же я погляжу поближе.

Внезапно раздался звук приближавшегося поезда. Это был не свисток, а лишь стук колес. На путях вспыхнул резкий свет. Второй немец, сидевший в патрульной машине, выскочил и замахал: «Унтершарфюрер!»

Унтер выключил фонарик.

— Ждите здесь.

Оба эсэсовца пошли к блокпосту. Минуту или две спустя мимо прогрохотал поезд. Один их немцев поднял руку и помахал охраннику на крыше головного вагона. Блюм никогда не видел таких поездов. Он был темный с заколоченными и затянутыми колючей проволокой слепыми окнами. С десяток теплушек. Состав направлялся на восток. Он знал, куда именно. И это не был первоклассный экспресс до Варшавы.

— Oswiecim, — буркнул Юзеф, качая головой, и сплюнул в окно. Потом перекрестился.

Внутри у Блюма вскипал гнев. Он мог только представить, какой кошмар творился внутри этих теплушек. Что за участь ждала тех, кто ехал в поезде. Людей там убивают в газовых камерах. Тысячами, говорил ему Стросс. Сколько из них доживут хотя бы до завтра, когда он окажется в лагере?

— Так будет намного быстрее, — пихнул его в бок Юзеф. — Хочешь, я проголосую, и они подкинут тебя.

— Благодарю, — улыбнулся в ответ Блюм. — Мне и тут неплохо.

Через минуту поезд проехал. Один из охранников вернулся обратно в патрульную машину. Унтер-офицер опять подошел к ним.

Блюм сунул руку в карман, нащупывая там кольт.

— Тебе повезло, пекарь, — заявил немец. — Уже поздно, и у нас хорошее настроение. Но имей в виду: еще раз поймаю тебя, улыбаться ты уже не будешь.

— Я вас понял, герр унтершарфюрер. Благодарю вас, — сказал Юзеф. — Вот, возьмите, — и он протянул охраннику хлеб и сыр.

— Убери свой хлеб, — рявкнул немец. — А вот бутылку, — он щелкнул пальцами, — давай-ка…

Юзеф вручил ему водку.

Унтер взял ее и удалился к своей машине.

Блюм наконец вынул руку из кармана и выдохнул.

— Надеюсь, она убьет их, пока они будут дрыхнуть, — проклял немцев Юзеф, заводя мотор грузовика. — Прости, Аня. В следующий раз, когда мы их встретим, сначала будем стрелять, а уж потом предлагать водку.

Они увидели, как унтер показывает добычу своему напарнику в патрульной машине.

И им дали отмашку, чтобы проезжали.

Глава 31

Следующее утро

Германское разведуправление, улица Шуха, Варшава

Мартин Франке пил свой kaffee. Ночью была перехвачена еще одна шифровка.

Из Британии. По радио ВВС. Это было одно из двенадцати объявлений, которые зачитывали перед еженедельным концертом «Знаменитые оркестровые марши».

Франке понимал, что сообщение могло быть адресовано кому угодно, но всего два дня назад он уже читал подобное.

А вот и он, отметил Франке. Наш охотник за трюфелями.

По совпадению, в то утро на стол Франке легло донесение о самолете, пролетевшем низко над лесами недалеко от городишка Райско. Он никогда не слышал о Райском. Местный фермер видел парашют. Возможно, устанавливали связь с партизанами, предположил Франке. Или, что более вероятно, сбрасывали оружие. А может, готовили диверсию где-то в этом районе. Это теперь часто происходило. Но забрасывать кого-то непосредственно…

У Франке зачесался нос.

— Ферштедер! — вызвал он.

— Герр полковник?

— Принесите мне позавчерашние донесения. Про нашего приятеля, охотника за трюфелями.

— Слушаюсь, господин полковник.

Через минуту молодой лейтенант вернулся с папкой.

— Что находится в Райском? — спросил его Франке.

— В Райском? Немногое, полагаю, — адъютант подошел к огромной карте, висевшей на стене. — Это глушь. Здесь только березовый лес. Но я слышал, там также есть трудовой лагерь, где содержат евреев. Польское название «Освенцим», герр полковник.

Аушвиц… Конечно, Франке о нем знал. Туда отправили евреев из Виттеля. Так же, как и половину варшавских евреев. Никто толком не знал, что там происходило, в этих местах. Кроме того, что никто оттуда не возвращался. Последнее было общеизвестно.

— Что привлекло ваше внимание, полковник? — поинтересовался помощник.

— Birchwood, — произнес Франке по-английски. Березовый лес. — Быстренько, найдите мне предыдущее сообщение.

Ферштедер принялся рыться в папке.

— Кажется, это было во вторник…

— Быстрей, лейтенант, мне это нужно сегодня!

— Вот оно, герр полковник.

Франке вырвал бумагу у него из рук и пальцем пробежался по тексту, пока не обнаружил искомое предложение: В этом сезоне их особенно много в березовых рощах.

Вот что привлекло его внимание.

Кто-то спускался на парашюте… В раздумье Франке поскреб подбородок.

В гребаный березовый лес. Недалеко от Освенцима. Охотник за трюфелями…

Он поднялся и подошел к карте. Зачем кому-то вообще понадобилось туда ехать? В чертову глушь?

И вокруг ничего, кроме березового леса и концлагеря.

Аушвиц. Повторял он про себя.

— Соедините меня с начальством, — велел он лейтенанту. — С генералом Гребнером. Срочно.

— Сию минуту, — лейтенант бросился исполнять приказ.

Франке анализировал факты. Немного притянуто, думал он, но они складывались в единую картину. Если его предчувствие окажется ложным, что это изменит? Он все равно был приговорен оставаться на этой бесполезной должности до конца войны.

Но если он был прав… Причины могли быть самые разные: побег, разведка или даже бомбардировка лагеря.

Если он не ошибется, это может круто изменить его положение.

Охотник за трюфелями… Что делает охотник за трюфелями? — спрашивал он себя, уставившись в карту.

Он копает.

Куда копает?

Зазвонил телефон. Франке вернулся к столу, секунду он собирался с мыслями, затем прочистил горло и поднял трубку:

— Генерал Гребнер…

Он не сомневался: союзники забросили своего человека в Аушвиц.

Глава 32

В восемь часов утра Блюм уже пил кофе на главной площади Бжезинки. Они с Юзефом урвали пару часов сна в лесном домике одного партизана на окраине городка. Как и предупреждала Аня, хлеб, который предложила им жена хозяина, пока они грелись у очага, был такой жесткий, что об него легко можно было сломать зубы.

На площади происходило столпотворение. Блюм насчитал десять немецких солдат и офицера по снабжению, который формировал бригады.

— Эй, ты! подозвал офицер одного работника. — Плотник, говоришь? Иди туда!

Рабочие группировались около грузовиков, которые развезут их по разным точкам. На «ИГ Фарбен» требовались укладчики кирпича и электрики. В Биркенау ждали плотников и грузчиков. Большую часть работ, как сообщали Врба и Вецлер, выполняли заключенные лагерей. Десяти- и двенадцатичасовые смены без перерывов доводили заключенных до крайней степени измождения, физического и морального. Тех, кто падал без сил от истощения и неутолимой жажды, пристреливали на месте.

Однако часть работ требовала определенной квалификации: профессиональных плотников, умелых слесарей и механиков. Каменщиков. Сильных мужчин, каждый из которых способен заменить дюжину недокормленных заключенных. По всем признакам, налицо было существенное расширение фронта работ, чтобы «ускорить процесс уничтожения», как это сформулировал Стросс. В соседнем Биркенау строили новые бараки, подводили пути к воротам. В Аушвице — больницу, где проводились медицинские опыты на заключенных. Немцы платили жалкие гроши, бо́льшую их часть забирали подрядчики. Но любые деньги были кстати, если в разгар войны ты мог купить на них буханку хлеба или тощего каплуна.

— Пойдем, — позвал Юзеф Блюма. — Я договорился насчет тебя. Встань в эту очередь. Ты отправляешься в основной лагерь.

В толпе у старого разбитого грузовика стояло человек двадцать.

Юзеф подошел к крепышу в фланелевой куртке и твидовой кепке, по виду он был тут главный.

— Это мой приятель, о котором я говорил тебе пару дней назад. Он хорошо управляется с молотком.

— Что ты умеешь делать? Кровли? Шпатлевание?

В основном лагере нужны люди.

— Да, — ответил Блюм.

— Ну, — подрядчик окинул взглядом Блюма, не обладавшего ни сложением, ни руками плотника, и произнес не без скептицизма: — Ну, если Юзеф поручился… Предлагаю тебе десять злотых в день.

— Десять?

— Хорошо, двенадцать, но только после того как я увижу, на что ты способен. Пойдет?

Блюм кивнул.

— Садись в машину, — велел подрядчик.

Блюм подтянулся и залез в кузов колымаги. Он был почти полон. Натан нашел свободное местечко около мужика в комбинезоне, курившего трубку.

Подошедший солдат начал пересчитывать сидевших в кузове работяг:

— Eins, zwei, drei… — Блюм наклонился к ботинку. — Эй, ты, поднимись! — Солдат стал считать снова.

Их было восемнадцать. Немец пошел дальше.

— Удачи тебе, друг! — Юзеф ударил по кузову грузовика. — Увидимся в четверг вечером. — Натану почему-то показалось, что себе под нос он пробормотал совсем другое: «Да храни тебя Господь. Сомневаюсь, что мы еще свидимся».

— До четверга, — помахал ему Блюм.

Грузовик тронулся с места. В кабину рядом с водителем запрыгнул немецкий рядовой. Офицер-тыловик и с ним еще несколько солдат ехали позади на полугусеничном вездеходе.

Блюм заметил Юзефа — тот курил, наблюдая, как они отъезжают. Он надвинул кепку на глаза. Когда Натан оглянулся в следующий раз, партизан уже исчез.

В кузове вместе с ним сидели люди разных возрастов. Были мастера со стажем, разменявшие кто пятый, а кто и шестой десяток, не попавшие на войну по возрасту. Грузовик довольно быстро выбрался из города и двинулся по мощеной дороге на юг.

Свой кольт вместе с часами и компасом Блюм оставил у Юзефа. Под подкладкой у него были зашиты деньги, на которые он мог бы купить всех в этом кузове. Грузовик набирал скорость, Блюм смотрел на дорогу. Вдруг взгляд Натана упал на его собственную брючину. Она завернулась и, если приглядеться, можно было увидеть с изнанки полосатую ткань арестантской робы. У Блюма перехватило дыхание.

Не привлекая внимания, он нагнулся и поправил завернувшиеся штаны. Этого никто не заметил. Ехавшие в кузове по большей части молчали. Только парочка местных обсуждала поздние заморозки и не зазеленевшие еще поля. Блюм посмотрел на дорогу. Она была неровной, при каждом ухабе всех сидевших подбрасывало на скамьях. Второй грузовик ехал следом, вездеход с солдатами замыкал колонну в двух десятках метров за второй машиной.

Они проехали знак «ОСВЕНЦИМ 8 КМ».

Сердце Блюма учащенно забилось.

— Первый раз? — спросил мужчина в комбинезоне, как послышалось Блюму, с галицийским акцентом. У него были густые усы и глубоко посаженные глаза, прикрытые козырьком кепки.

— Да.

— Ты откуда?

— Из Мазурии, — ответил Блюм. — Гижицко, недалеко от озера Снярдвы, — он старался говорить невыразительно, чтобы оставаться как можно более незапоминающимся — на обратном пути в кузове его не будет.

— Дам тебе совет, — работяга наклонился к нему поближе, дыхнув табаком. — Заткни нос, когда будем подъезжать. Там вонь невыносимая.

— Спасибо, учту, — кивнул Блюм.

— И чем бы ты ни занимался, не задавай вопросов. Немцы этого терпеть не могут.

— Я тебя понял, — улыбнулся в знак благодарности Блюм. Он посмотрел на свои руки… К его великому ужасу, теперь у него задрался рукав куртки, и две цифры от номера, вытравленного у него на руке, оказались на виду. А2… Если кто-то увидит, ему конец.

Он посмотрел на работягу напротив — тот сидел, прикрыв глаза, и казалось, ничего не заметил. Блюм расслабился. Он поддернул рукав и почувствовал, как сердце восстанавливает свой нормальный ритм.

Он чуть не прокололся. Дважды.

Дорога шла вдоль кромки густого леса. Потом они ехали по берегу реки Солы, куда они с Мендлем должны направиться через шестьдесят с небольшим часов. Спустя десять минут дорога свернула влево, оставив лес и реку позади. Блюм увидел новый знак «РАЙСКО», со стрелкой, указывавшей на восток.

Потом еще один: «ОСВЕНЦИМ 3 КМ».

Этот указывал на запад.

Грузовик дернулся и повернул налево. Теперь они ехали вдоль железнодорожного полотна. Блюм разглядел впереди над деревьями серое облако. Оно повисло там, как туман над бухтой.

Затем воздух наполнился едким запахом, о котором предупреждал его сосед в грузовике. Похоже на серу, подумал Блюм. Или свинец. Только более сладкий. Когда в желудке возник рвотный позыв, он понял, чем это пахнет.

Видя реакцию Блюма, его сосед посмотрел ему в глаза, подмигнул и угрюмо хмыкнул.

Впереди тянулось унылое здание из кирпича, над которым торчала вышка. Несколько вышек. И колючая проволока — насколько хватало глаз. Двойные ряды колючей проволоки, под током. Знаки с надписью «VERBOTTEN!» и нарисованными под ней черепом и костями развешаны через каждые десять метров. Внутри был целый город. Город смерти. Через каждые сто метров — сторожевые вышки с пулеметами на треногах. Железная дорога доходила до самых ворот. Вокруг одни немцы. Эсэсовцы.

Грузовик остановился.

Внутри у Блюма все оборвалось. Он поймал себя на том, что повторяет слова поминальной молитвы «Эль мале Рахамим»: «Эль мале рахамим, шохен ба-ромин…», шептал он про себя.

«О Боже, исполненный милосердия, пребывающий в небесах, даруй истинный покой под сенью присутствия Твоего тому, кто ушел от нас…»

Дальше он не помнил.

Неожиданно послышалась возбужденная перебранка на немецком. Подошедший к грузовику офицер, выразительно жестикулируя, пытался вернуть их обратно на дорогу, приказывая водителю ехать дальше:

— Nicht hier! Nicht hier!

Не сюда! Не сюда!

Сердце Блюма замерло. Он слышал, как офицер кричит «Биркенау» и показывает в другом направлении.

Биркенау находился совсем рядом, но это был, согласно схеме Врбы, отдельный лагерь. А Мендль должен быть здесь. В Аушвице-1. И Блюм во что бы то ни стало тоже должен быть здесь.

Если его увезут в Биркенау, целый день будет потерян. Шансы найти Мендля за три дня и так были ничтожно малы, что уж говорить про два!

Если ему вообще удастся попасть в новую бригаду.

Дерьмо!

Блюм прислушался к спору между подошедшим офицером, польским подрядчиком и офицером-тыловиком, приехавшим с ними из Бжезинки. В кузове никто не проявлял интереса к обсуждению. Работа есть работа, пока за нее платят. Им было наплевать.

В конце концов подрядчик залез обратно, офицер снова замахал в сторону Биркенау — у Блюма упало сердце. Потом он понял, что офицер машет второму грузовику, тому, что ехал за ними. Тот выехал на дорогу и направился к другому лагерю. Их грузовик пропустили к Аушвицу. Он доехал до основных ворот и остановился. Подрядчик снова вылез из кабины, обошел машину и отодвинул засов, державший заднюю стенку кузова.

— Niech wysiadać! Przyjechali! — Давайте вылезайте! Приехали!

— Всем встать в очередь, — инструктировал прибывших эсэсовский офицер, пока они толпились около ворот. — Шаг в сторону, и вас пристрелят. Вопросов не задавать. Понятно?

Работники закивали. Все выстроились в колонну.

— Каждый раз они это повторяют, — прошептал сосед Блюма по грузовику. — Но на твоем месте не я стал бы испытывать их на слабо.

— Меня не надо уговаривать.

Хотя в душе Блюм понимал, что именно это он и сделает. Испытает так, что этим работягам и не снилось! Он оглянулся, пытаясь определить, где проходят железнодорожные пути, ведущие в Биркенау. Лес начинался в полусотне метров. И река…

— Вперед! — скомандовал эсэсовец. Они двинулись вдоль путей к воротам, над которыми по изогнутой железной арке изгибалась надпись: «Arbeit Macht Frei».

Труд освобождает.

Вот именно, освобождает, подумал Блюм. Он снова начал повторять поминальную молитву за души погибших. Мертвые свободны. Мертвые.

И теперь он был одним из них.

Он прошел под изогнутой аркой и оказался в Освенциме.

Глава 33

Лео поднялся по ступенькам дома заместителя начальника лагеря. Роттенфюрер Ланге остался курить снаружи. Это был уже седьмой визит Лео, и охранник отпускал его одного.

Семь недель назад они с фрау Акерманн сыграли первую партию. С тех пор шахматы перестали быть единственной целью его визитов. Она явно привязалась к юноше, с нетерпением ожидая следующей встречи, и он был вынужден признаться, что как бы он ни притворялся, ему тоже хотелось ее увидеть. Победить его она не могла. Это было понятно сразу. И она принимала это, хоть он и позволял ей растягивать партию, которую мог бы выиграть в несколько ходов — чтобы они могли побыть вместе подольше.

За эти недели она научилась рассказывать ему о себе и делиться чувствами. Родители, желая ей счастья, подтолкнули ее к замужеству. Она тосковала по свободе, хотела сделать карьеру, заняться преподаванием, но все это пришлось отложить. Лео не сомневался в том, что она не одобряет те ужасы, что происходили у нее на глазах. Про нее говорили, что она изо всех сил старается облегчить страдания больных в лазарете. Что же до чудовищных опытов, производимых доктором Менгеле, то она лишь однажды произнесла его имя, при этом ее губы сжались и в глазах сверкнуло глубокое презрение. Лео понимал, что, по большому счету, и она находилась здесь взаперти, и она была пленницей, отрезанной от мира — как любой из заключенных.

Пару раз за приоткрывшимся воротничком платья ему доводилось видеть следы насилия. Темную полоску сбоку, на шее. Синяк на руке, когда она передвигала фигуру на доске. Припухшую нижнюю губу. Видя все это, он еще больше ненавидел ее мужа. Он жалел, что не может посочувствовать ей, спросить ее, почему она остается здесь. Этот брак: зачем она мирится с ним? Она ведь могла уехать. Фактически, только она и могла уехать! Все остальные — охранники, заключенные — не имели такой возможности.

Но Лео не решался заговаривать о подобных вещах. Он не мог себе позволить подвергнуть опасности то хрупкое доверие, на котором зиждились их отношения. Волчек оставался бесправным заключенным, и если он ее обидит, его уничтожат по одному ее слову. И все же он не мог даже представить себе, что больше не увидит Грету. Несколько раз она приоткрывала ему свою душу, и ему было понятно то состояние безысходности, в котором она жила. Оставаться рядом с таким чудовищем. Лишиться всех надежд и желаний. Лео желал, чтобы она была счастлива. И свободна. Он видел, что каждый его вторничный визит — это для нее глоток свежего воздуха, хотя она и была взрослой женщиной, а он — еще мальчишка. Свобода. Возможность вылететь ненадолго из клетки. И он боялся, что если он переоценит их близость, дверца захлопнется. Скажет что-нибудь не то, и все закончится. А еще он страшился гнева ее мужа.

— А, герр Волчек. — Войдя в гостиную и увидев его, она приветливо улыбнулась, ее голубые глаза засияли.

— Фрау Акерманн.

Был май. Становилось все теплей. Распустились цветы. На ней было платье с набивным рисунком с открытым верхом, на плечи наброшен легкий белый свитер.

На шее висела тонкая золотая цепочка. В первый раз за все время заключения он ощутил запах духов.

— А где рядовой Хоршулер? — поинтересовался он. Солдат, который обычно безучастно наблюдал от двери за их игрой.

— Полагаю, его послали на очередное задание. Прочесывать леса. Нынче каждая пара рук на учете, как мне показалось, — она посмотрела на него. — А что?

— Да так, ничего, мадам. — Но его радовало, что охранник не будет на него осуждающе пялиться.

— Приступим?

Она выбрала белые и разыграла староиндийское начало. Он ответил вариантом бразильской защиты. Когда она наклонилась, чтобы выдвинуть вперед фигуру, он заметил бретельку ее бюстгальтера. На мгновение цепочка покачалась ровно на том месте, где сходились ее груди.

Его воображение дорисовало остальное.

Через семь или восемь ходов она взяла фигуру, но не поставила ее на доску, как бы отвлекшись.

— На следующей неделе мы не сможем поиграть, — сказала она. — Я еду домой на несколько дней. В Бремен, в гости к родным.

Едет домой. Как же ему хотелось поехать домой!..

— Это замечательно, — кивнул он. — Если бы я только мог… — Он запнулся на полуслове. Если бы только я мог сделать то же самое! Если бы я просто знал, что моя семья еще жива…

— Мне жаль, — она посмотрела ему прямо в глаза. — Глупо было с моей стороны заговорить об этом. Я всего лишь хотела, чтобы вы знали, что если вас ко мне не вызовут… — она выдвинула вперед слона под защитой коня. — Чтобы вы не подумали, что я больше не хочу вас видеть.

— Лагеркоммандант поедет с вами? — спросил Лео. Он ответил на ее нападение, выдвинув пешку.

— Боюсь, нет, — она также выдвинула пешку. — Коммандант Хосс все еще в Берлине. Так что служба не позволит ему уехать.

— Понимаю, — Лео содрогнулся. Служба уничтожения людей. Ему не давала покоя мысль о том, что с ним может случиться, пока она будет в отъезде. Не будет за ним приглядывать. Что она хотела этим сказать? Что между ними все кончено? Что она была бессильна предотвратить неизбежное?

Затем ни с того ни с сего она вдруг произнесла:

— Ты для меня — единственный луч света в этом богом проклятом мире, — она взглянула на него. — Ты ведь это знаешь?

Он никогда прежде не рассматривал ее так открыто. И никогда не замечал робости в ее бледно-голубых глазах.

— Это единственное, чего я жду с нетерпением. Наших встреч…

Он лишь кивнул. Сердце стучало в грудной клетке, словно метроном на максимальной скорости.

— Фрау, ваш ход, — только и смог выдавить Лео, отводя глаза в сторону. Он замер, боясь оторвать взгляд от доски. Никогда в жизни его сердце не билось так сильно. Он пытался подавить напряжение, нараставшее под бесформенными лагерными штанами, молясь, чтобы оно не стало заметно.

— Да-да, конечно, мой ход, — улыбнулась она.

Шахматы отошли на второй план. Он боялся даже взять фигуру, чтобы случайно не коснуться ее руки. Желания, которым он давал волю лишь по ночам, лежа на койке и надеясь, что его сосед-литовец не проснется в неподходящий момент, теперь прорвались наружу и наполнили его страстью. Лео старался не встречаться с ней взглядом. Он был в растерянности, не зная, что делать.

Когда он наконец осмелился поднять глаза, она смотрела на него.

Он подставился под обмен фигурами, который она приняла. Ходы производились быстро. Четыре, пять ходов, разменянные ладьи, пешки, конь за слона. В какой-то момент в стремительном мелькании ходов их пальцы соприкоснулись. И на этот раз они не отдернули руки.

Их взгляды встретились.

— Ты знаешь, что я не могу защищать тебя вечно, Лео, — в ее голосе не было настойчивости, только печаль. И во взгляде тоже.

— Я знаю, мадам.

— Грета.

Он кивнул, сглотнув.

— Ты можешь так называть меня. Скажи это, Лео.

Он вдохнул. В груди у него бушевала буря. Пришлось собрать все силы, чтобы произнести вслух ее имя. Он произнес едва слышно, одними губами:

— Грета.

— Вот видишь, — улыбнулась она.

Он улыбнулся в ответ. И почувствовал движение в чреслах. Что происходит…

— Гедда! — позвала она горничную, находившуюся в другом конце дома.

Полминуты спустя та показалась в дверях гостиной.

— Фрау Акерманн?

— Сходите в магазин, в город. Я вспомнила, муж просил подать ему вечером мороженое к штруделю.

— Мне кажется, у нас есть мороженое, мадам. Я сейчас…

— Фруктовое мороженое, Гедда. С любым вкусом. Я уверена, вы сделаете правильный выбор.

Горничная помялась, стоя в дверях, затем произнесла:

— Да, мадам.

Партия была окончена. Но они сидели не шевелясь. Они просто ждали. Минуты тянулись, одна за другой… Наконец задняя дверь захлопнулась.

— Полагаю, ты — девственник? — спросила его фрау Акерманн.

Лео сглотнул. Он хотел ответить отрицательно, каждая клетка его тела была охвачена паникой.

— Ну же, Лео, мне ты можешь признаться. Курт — единственный мужчина, с которым я была. Все хорошо.

Он понимал, что ничего более опасного в его жизни еще не было. Даже ответ на этот вопрос таил в себе смертельную угрозу. Если сейчас случайно войдет ее муж или она когда-нибудь проговорится об этом, он будет трупом через секунду после того, как тот расстегнет кобуру.

— Да.

Она поднялась, обошла вокруг стола и встала перед ним. Ее полные груди оказались прямо напротив его глаз, он слышал ее дыхание, видел ее изгибы. Она положила его руку себе на бедра. Глаза ее стали влажными, в них была боль.

— Я хотела бы остановиться, Лео, но я не могу…

— Я знаю.

Широко расставив ноги, она села на кресло напротив. Он больше не мог скрывать купол, поднявшийся на арестантских штанах. Она медленно расстегнула платье. Одна пуговка, вторая…

— Сюда, положи сюда, — прошептала она, взяв его руку. Она положила ее под платье, на бюстгальтер. — Вот так. И сюда…

Она взяла его вторую руку и положила ее себе под юбку, гуда, где было ее белье. Там все было мягким и влажным. Он неотрывно смотрел ей в глаза.

— Разве ты хочешь умереть девственником?

Лео сглотнул. Он почти не мог говорить.

— Нет.

— Ты можешь поцеловать меня, — она приблизила к нему свои губы и засмеялась. — Знаешь, если бы он сейчас вошел, он убил бы нас обоих. Ты готов умереть вместе со мной, Лео?

Он вгляделся в ее прекрасные глаза:

— Да.

— Ты понимаешь, почему я это делаю?

Он не ответил.

— Потому что ты хороший. И еще я хочу, чтобы ты познал это. Хотя бы раз.

Она взобралась на него и посмотрела на его полосатые штаны. Он никогда и не предполагал, что у него будет такая эрекция. Лео вспыхнул и попытался прикрыться.

— Не надо, — она убрала его руку. — Не надо стыдиться. — Ее улыбка подбодрила его. — Доверься мне, Лео… — она положила его руки себе на бедра и начала медленно двигаться. — Сегодня ты уйдешь отсюда самым счастливым человеком. Это не сравнить с яблоком…

Глава 34

Он находился в лагере.

Блюма распределили в бригаду, которая строила дополнительные бараки в основном лагере. Он увидел заключенных. Худые, с запавшими глазами, в мешковатых полосатых робах, кожа у многих покрыта язвами. Они сновали, словно мыши, стараясь оказаться на шаг впереди своих охранников, которые орали и подгоняли их дубинками. Многие выглядели настолько больными и избитыми, что вряд ли у них были шансы дожить до вечера. Никто не смотрел в сторону наемных работников. На помосте посреди главного двора на всеобщее обозрение был выставлен повешенный — с вывернутой шеей он болтался на виселице. Очевидно, что это было сделано в назидание всем остальным. Забивая гвозди и шкуря кровельные балки, Блюм ни на минуту не переставал ощущать приторный запах, доносившийся от соседнего лагеря. Тонкое серое облако, которое собралось, когда они прибыли на место, так и висело в небе. Их убивают в газовых камерах сотнями. Тысячами, — говорил ему Стросс. И вдруг, посреди запредельной жестокости и беспросветных мучений, которым подвергались эти несчастные, Блюм услышал, как где-то играет оркестр.

Каждый просто выполнял приказ и не высовывался.

В полдень бригаду покормили жидкой безвкусной похлебкой: это была вода, в которой плавали картошка и капуста: к ней выдали по куску черствого хлеба. Несколько проходивших мимо заключенных бросали жадные взгляды на это пойло, видимо им оно казалось пиром. Блюм с удовольствием отдал бы свою баланду кому-нибудь из несчастных, но им строго-настрого запрещалось входить в контакт с лагерными. Блюму меньше всего было нужно, чтобы его выгнали. Он прибыл сюда на задание, напоминал он себе, и как бы ему ни было больно все это видеть, он должен стараться делать свою работу как можно лучше и оставаться в тени. Натан натянул кепку пониже на глаза. Охранники не обращали на них никакого внимания. Блюм дожидался удобного момента — в конце дня, когда бригады будут сходиться в одном месте. Это стоило ему драгоценного времени, но уйди он раньше — его отсутствие будет замечено. Немцы непрестанно считали их и пересчитывали, строили всех в шеренги. Когда все вольнонаемные соберутся вместе, если нестыковка и обнаружится, они никогда не узнают, по чьей вине она произошла. Как только он переоденется, найти его в таком огромном лагере будет невозможно.

Забивая стыки, Блюм вглядывался в лицо каждого проходившего мимо обладателя полосатой робы. Он заранее отрепетировал, что будет говорить Мендлю, когда увидит его. Натан предвидел шок и недоверие, которые, без сомнения, испытает тот, услышав: Я пришел за вами, профессор. Но никто из окружающих не подходил под описание. Не говоря уже о возрасте: Блюм понимал, что любой человек пятидесяти семи лет будет выглядеть здесь глубоким стариком. Мы даже не знаем, жив ли он еще, — признался ему Стросс. Вот это будет полный абсурд, подумал Блюм, помогая укладывать и прибивать балки под плоскую крышу, — пройти весь этот путь, рисковать жизнью и, возможно, навсегда остаться в лагере, и все ради покойника. Мертвеца. Человека, который уже никому не сможет помочь. Глядя на обритых, худых как смерть копошащихся существ, больше похожих на тени, чем на людей, Блюм начал подозревать, что такой исход был весьма вероятным.

Солнце клонилось к западу. Он прикинул, что скоро пять и работать им оставалось совсем недолго. Пора выбрать правильный момент для следующего шага.

Через несколько минут весь лагерь пришел в движение. Количество заключенных увеличилось в разы: теперь их были тысячи. Возвращаясь на территорию лагеря через главные ворота, они тащились, еле передвигая ноги, согбенные и изможденные. С интервалом в десять метров шли охранники. Некоторые из них тоже были одеты в полосатые костюмы, но держали в руках дубинки, у некоторых на груди были нашиты зеленые или синие треугольники. Они подгоняли толпу криками и ругательствами — так направляют скот в стойло. Всех возвращавшихся узников выстраивали в шеренги на главном дворе. В тележках везли умерших — скрюченные тела, торчавшие в стороны конечности, разинутые в немом крике рты. Те, кто не дожил до вечера.

Двор заполнялся. Капо и охранники начинали пересчитывать обитателей каждого барака. Отовсюду слышалось монотонное: eins, zwei, drei. Пересчитывали даже мертвых на тележках — заключенные кидали покойников, как бревна. «Десять, одиннадцать, двенадцать…»

Натану стало не по себе.

Подрядчик велел бригаде Блюма сворачиваться к пяти. Еще десять минут.

— Собирайте инструменты и стройтесь, — предупредил он их. После проверки их погрузят обратно на грузовик.

Вот оно. Пора действовать. Блюму пришлось собрать все свое мужество, чтобы совершить самоубийственный поступок. Но он понимал: сейчас или никогда. Это был либо самый героический, либо самый идиотский поступок в его жизни. Но точно самый опасный.

— Proszę — он поднял руку, привлекая внимание подрядчика. Прошу вас.

— В чем дело? — спросил тот, приближаясь к Блюму.

— Надо в туалет, — показал Блюм. Около одного из бараков было отхожее место, которым рабочие могли пользоваться.

— Ну давай, только быстро, — разрешил подрядчик, показывая на часы.

— Я быстро. Спасибо.

Подрядчик вернулся к дальней части недостроенного барака, и Блюм отложил молоток. Некоторое время назад он снял свой пиджак и, скатав его, зашвырнул на дно одного из контейнеров для строительных материалов.

Блюм направился в сторону отхожего места. Охранников поблизости не наблюдалось. Все были заняты построением и пересчетом возвращавшихся в лагерь заключенных. Натан вошел в сортир. При мысли о том, что собирается сделать, он помедлил. Переступи он эту черту, и обратного хода не будет. Задыхаясь от вони, Блюм напомнил себе, зачем он здесь. Почему он оказался в лагере ради человека, которого даже не знал, и ради страны, которую, скорее всего, больше не увидит. Это алия, сказал он себе. Твой обет.

Твоя расплата.

Расплата за то, что он выжил.

Ты не можешь уйти сейчас, Натан.

Блюм содрал с себя куртку, вывернул рукава серо-синей полосатой мешковиной наружу. Он надел робу обратно через голову и наглухо застегнул, скрыв то, что оказалось под ней. Затем скинул деревянные башмаки, в которых был весь день и которые напоминали те, что были на заключенных, и вывернул наизнанку штаны.

Теперь Блюм был одет, как они. Он достал из внутреннего кармана шапочку, каких видел сегодня тысячи, и надел ее на голову.

Оставалось меньше шестидесяти часов на то, чтобы выполнить задание.

Это были последние секунды его свободы. Блюм открыл дверь сортира, выглянул наружу и вдохнул поглубже.

На другом краю двора подрядчик собирал его бригаду. Рядом прошагали двое охранников. Его сердце сжалось, и он закрыл дверь. Выдохнул. Если кто-то не тот увидит, как он выходит отсюда, его игре наступит конец. Пристрелят на месте. Блюм собрался, стер пот, струившийся по вискам, и приказал себе успокоиться. Внутренний голос шептал, что надо переодеться в рабочую форму и вернуться к бригаде. Он пересидит у Юзефа, через двое суток встретит самолет и скажет, что не нашел Мендля. Это ли не самое мудрое, что стоит сделать?

Нет… Он открыл дверь и снова выглянул наружу. На этот раз рядом никого не было. Он вышел, быстро закрыв дверь. Блюм посмотрел в сторону бригады, никому не было до него дела, все складывали инструменты и строились. Двигаясь по стеночке, Натан переместился к дальней стороне сортира, выходившей на колючую проволоку.

Во дворе была большая сутолока: заключенные строились перед своими бараками. Это самоубийство. Тысячи болезненных мужчин стояли в строю и вскидывали руки в перекличке. Тебе отсюда не выбраться. Охранники гавкали им в лицо, словно цепные псы. Все это напоминало тошнотворный адский кошмар, сошедший с картины Босха. Самоубийство. Не подведите нас, сказал Рузвельт.

Давай.

— Was machst du hier? — грубо рявкнули позади него. Что ты здесь делаешь?

Блюм застыл.

Он обернулся. Прямо в него вперился глазами грузный ефрейтор-эсэсовец. На боку у него зловеще болтался кусок веревки с несколькими большими узлами.

— Ты из какого блока? — спросил капрал.

— Zwansig, — прохрипел Блюм, отводя глаза. Согласно полученной информации, украинский капо, надзиравший за двадцатым блоком, считался гуманным — то есть не дубасил заключенных по башке, просто потому что ему так захотелось. Только если была причина. У Блюма заныло сердце. Он не сомневался, что охранник услышит, что происходит у него на душе.

— Тогда проваливай отсюда, жиденок! Если не хочешь, чтобы я наподдал тебе… — немец замахнулся плеткой.

— Нет, господин роттенфюрер, — заискивая, кивнул Блюм. — То есть, да. Спасибо.

— Убирай отсюда свою вонючую задницу!

— Слушаюсь.

Он побежал в сторону бараков, молясь, чтобы его не огрели со спины узловатой плеткой. Он знал, насколько условной здесь была черта, разделявшая жизнь и смерть. Не тот охранник, не в том месте, тот, кто убивал под горячую руку или от скуки, просто выпала не та сторона монетки… И с тобой покончено. Заключенные все прибывали на арену, а охранники все продолжали орать и избивать их, словно взбесившиеся псы.

— Стройся! Проверка. Быстрей. Давай-давай!

Незаметно влившись в огромный поток, Блюм смешался с толпой.

Он пробирался сквозь скопление людей в таких же полосатых робах, пока не оказался возле нужного барака.

— Dwudziesty? — спросил он у одного из стоявших в шеренге мужчин. Двадцатый?

Заключенный даже не посмотрел в его сторону, лишь кивнул:

— Ja, dwudziesty.

Он увидел, как поодаль его бригада, построившись, марширует в сторону ворот и покидает лагерь. Он наблюдал за ними, не представляя, придется ли ему самому снова очутиться за этими воротами…

— Стройся! Стройся! — орали охранники.

Он повторял слова молитвы, которую вспоминал раньше: «Эль мале рахамим, шохен ба-ромин…»

На этот раз за себя.

Так как теперь он оказался в самом центре ада.