Однажды ты пожалеешь

Глава 21

Я не выбираю дорогу, она прокладывается сама. В том направлении, которое я знаю, которое зашито на подкорке — домой.

Я осознаю это, когда мимо начинают проноситься хорошо знакомые улицы, дома, деревья, и все это зашорено дымкой, пеленой, через которую я смотрю на дорогу.

Мои слезы горячие и злые. Такие злые, что прожигают щеки.

Я даже не понимаю, как умудрилась не заблудиться и вернуться на знакомое шоссе. Я просто втыкаюсь взглядом в ворота родного дома, жму по тормозам так, что меня бросает вперед, потом назад.

Становится так тихо, что я слышу свое дыхание. Скрежет ворот, когда их открываю. Они отъезжают, и я вижу крыльцо, подстриженные как под линейку кусты сбоку: двор своего дома.

Дома, где так хочу укрыться.

Вкусные запахи еды внутри застревают у меня в носу, в горле. Меня почти выворачивает. Я оставляю чехол с платьем матери на банкетке и несусь к лестнице, не оповещая о своем возвращении.

Быстро, чтобы не столкнуться с ней, с матерью.

А потом я ныряю под душ. Мочу волосы, уничтожаю свой макияж, подожженная лишь одним единственным вопросом — почему?

Почему ОНА терпит все это?!

Почему? Почему? Почему?!

Почему позволяет?!

Я снова ее ненавижу, а в следующую минуту от этой ненависти слабею. Она жрет меня изнутри, делая слабой, потому что я не хочу ненавидеть!

Я не хочу этого дня, этого праздника.

Я не хотела его, потом хотела. Я его за хотела, просто мозги набекрень съехали. Теперь мне предстоящий вечер кажется износилованием!

Я хочу перестать слышать заполнившие дом запахи. Видеть свою родню — о, нет! И я отодвигаю эти свои желания, потому что именно сегодня… не могу ей отказать…

Матери.

Я не могу просто растоптать ее день. Я становлюсь на это неспособна. Становлюсь, именно сейчас. И меня душит эта необходимость снова делать то, что всю жизнь делала — изображать, будто ничего не происходит.

И хоть я колочусь, не способная связать двух внятных слов, не способная смотреть кому-нибудь в глаза, я сушу волосы, привожу себя в порядок, будто вода могла смыть с моей щеки отпечаток отцовской ладони.

Стол идеально сервирован, мать часть этой обстановки — у нее отличный вкус на посуду, на салфетки, на чайные сервизы, на одежду. Она идеальное продолжение обстановки, и ее не смущает моя молчаливость. Не смущает то, какие деревянные у меня руки, когда она вкладывает в них поднос с канапе, прося:

— Отнеси на стол. Поставь между подсвечниками…

Она суетится, заглядывает в духовку.

На ней черное платье до колен с белым воротничком, волосы собраны в пучок.

Она на разу в жизни не интересовалась тем, какое у меня настроение. Все ее мысли всегда кружат вокруг отца, словно она разбирает их отношения на молекулы и думает, думает, думает.

Впервые в жизни я хочу спросить — о чем?!

— Диана! Не путайся под ногами! — шикает она, немного раздраженная.

Я срываюсь с места, к которому приросла, и иду в столовую.

Уже почти шесть. Уже. Шесть. Но отца дома нет.

Я буду счастлива, если он нарушит обещание. Если не придет. Сочинит свою ложь, и я увижу пустой стул за столом, где еще два часа назад так хотела отца видеть.

Когда в ворота звонят, я выставляю на стол ледяную бутылку шампанского.

Во дворе белая машина — это не Осадчий. Он пять минут назад выехал из своей квартиры, сбросил об этом сообщение.

Это Лёва и его родители.

Брат моей матери, Дмитрий Курбатов, — адвокат, у него своя практика. В нашей семье его принято называть Димой. Так его называют все, и я в том числе.

Мой кузен пойдет по его стопам. Мой дядя позитивный, его супруга — еще позитивнее. С ними мне легко, и я знаю их с самого детства. И я хотела их видеть еще каких-то долбанных четыре часа назад…

— Диана! — обращается ко мне Ольга. — Держи подарок…

Она обнимает меня и целует в щеку.

В нашей семье такие жесты не приняты, может поэтому Ольга всегда ассоциировалась у меня с вот такими нежными объятиями. Она вручает мне бумажный пакет.

— Там всякие девчачьи плюшки… — поясняет она. — SPА-набор…

— Спасибо…

— Оксана, привет… — обращается Ольга к матери. — А Володя где?

— Едет… — отмахивается она.

Я присматриваюсь к ее лицу, пытаясь понять, что в действительности мать думает о его отсутствии. Что об этом знает. И ничего не могу понять, ведь мои мысли вращаются каруселью, и я изо всех сил стараюсь держать на лице улыбку, но это так сложно, что в горле то и дело тесно.

— Привет… — Лёва стискивает меня. — Поздравляю.

Я деревянная в его объятиях, но он вряд ли это поймет. Он не тот человек, который способен оценить язык моего тела. Тот, кто на это способен, звонит в ворота, когда Дима разливает по бокалам шампанское.

Я забираю у него свой бокал, зная, что за этим столом не смогу проглотить ничего. Мой желудок превратился в сжатый кулак, его не отпускает.

Осадчий появляется на пороге дома с огромным букетом цветом. О — огромным.

Поверх белой футболки на нем рубашка с пальмами, голубые джинсы слегка подвернуты внизу. И он не надел свои линзы, поэтому сейчас он в очках с тонкой роговой оправой.

Данияр смотрит на меня из-под стекол, и я чувствую, что сегодня все через задницу не у меня одной.

Осадчий серьезен, в движениях резок. Он спешил, я знаю. Все делал впопыхах. Но он серьезен не поэтому. Я не знаю, почему. Я эгоистично думаю лишь о себе, о том, как заставить себя дышать, глядя в его глаза после почти трехдневной разлуки.

Я чувствую. Снова. Так много всего. И до боли кусаю изнутри щеку, переводя взгляд с лица Данияра на цветы…

Я делаю шаг, забираю у него букет. Дан прижимается губами к моему виску, твердо говоря:

— Поздравляю. Ты умница.

Его пальцы слегка сжимают мой локоть, мы стоим вот так, в сантиметре друг от друга. Я, он и его цветы.

— Ты вообще спал? — спрашиваю я.

— Да. Пару часов.

— Может, тебе постелить… — я мотаю головой в сторону лестницы на второй этаж.

— Лучше накормить, — сообщает Осадчий.

Раньше мы коснулись бы губами, встреться вот так. Губами, телами. А теперь касаемся с проклятой осторожностью, будто каждое прикосновение что-то значит. Даже самое маленькое значит больше, чем язык Осадчего у меня во рту, чем его член у меня в ладони. Даже самое маленькое прикосновение сбивает мое дыхание, теперь они все особенные. И его взгляд — стальная твердость, за ней его неозвученные мысли, которых я боюсь.

Дан устраивается за столом, пока я занимаюсь цветами. Жмет руку Диме, хлопает по плечу Лёву. Я наблюдаю за Осадчим через распахнутые двери, соединяющие кухню со столовой. Ловлю его взгляд через плечо.

Я чуть ли не роняю вазу в раковину, когда под напором сквозняка из-за открытых повсюду окон с грохотом хлопает входная дверь.

— Володя пришел… — встрепенувшись, объявляет мать.

Сердце ударят о ребра. По шее поднимается краска.

Лучше бы он не приходил. Лучше бы его здесь не было!

Я вожусь с цветами долго и упорно. Слышу в столовой голос, который сейчас ненавижу. Приветствия, дежурные фразы, которые Дима разбавляется своим весельем. Я слышу голос Осадчего. Откашлявшись, он говорит:

— Добрый вечер…

— Диана… — зовет меня мать.

Это неизбежно.

У меня во лбу появился третий глаз. Он смотрит на происходящие так, как никогда раньше я не смотрела, — по-настоящему: на моего отца, восседающего во главе стола с невозмутимым видом; на мать, которая принимает его опоздание и двухдневное отсутствие. И сколько таких вечеров, дней у нас было?! Сотни?!

Я поднимаю взгляд, встречаясь с отцом глазами. Его взгляд демонстрирует предупреждение, оно совершенно ни к чему. Я никогда… никогда не выносила “сор из избы”. Это зашито в меня с долбаным материнским молоком! Но это не значит, что я могу сдержать эмоции, когда смотрю на отца через стол.

Его лицо становится суровым. Знакомая суровость. С детства она заставляла трепетать, поджимать хвост. Уважать. А теперь с меня магия этого взгляда соскальзывает, я вижу лишь человека с гребаной кучей недостатков.

И я жду, что может быть он хочет передо мной извиниться?

За то, что у нашей семьи никогда не было совместного отдыха, за то, что отец никогда не проводил со мной время. И с Ильей не проводил. За то, что увидела сегодня. Теперь, когда мне двадцать, может быть он объяснится за то, что никогда нас не любил?!

И я смотрю на него с этим зарядом в глазах, не скрывая.

Мы с Данияром соприкасаемся бедрами под столом, потому что Осадчий сидит, широко разведя колени. Все это время он вел вежливую беседу с Олей. Она его обожает.

— Почему ты не хочешь сделать коррекцию зрения? — интересуется она.

— Сразу, как схожу к зубному… — отзывается Дан.

— Боишься?

— Как школьник.

Оля смеется.

— Мужчины… — кивает она. — Дима тоже врачей боится. А мальчику уже сорок три годика…

Отец встает со стула и поднимает бокал.

— Я не оратор… — заученно произносит он.

Лицо Димы становится серьезным. С моим отцом он всегда на небольшой дистанции, мой третий глаз и на это тоже смотрит по-новому.

Я беру бокал. Данияр вертит в ладони стакан сока. Моя мать тоже пьет сок. Она часто делает так перед гостями, зато потом…

— Ну что ж, — объявляет Владимир Леденев. — Большому кораблю, большое плавание…

Я делаю микроскопический глоток из бокала. Ими и давлюсь, пока мы едим. Осадчий голодный настолько, что не успевает пережевывать еду. Когда он ел в последний раз?!

Он запивает все, что успел проглотить соком, встает, беря себе слово.

Я замираю внутри, подняв на него взгляд.

Дан смотрит только на меня, за столом становится тихо.

— За тебя, — говорит Осадчий. — Это твой день. Ты заслужила. Я тебе сделаю любой подарок, какой захочешь.

— Ого, — скалится Лёва. — Вот это заявка.

— Тс-с-с… — одергивает его Оля.

Глядя мне в глаза, Дан повторяет:

— Все, что захочешь.

Я сглатываю слюну. Чтоб он провалился! Меня обволакивает его словами. Я сиплым голосом говорю:

— Ты и так делаешь все, что я захочу…

Мои гости смеются.

Осадчий тоже улыбается, но твердо, словно с железобетонным спокойствием принимает озвученный мной факт. Без веселья, а с чертовой твердостью во взгляде.

— Влюбился, — произносит Данияр.

Снова смех, Лёва делает аплодисменты, а я не могу вдохнуть.

Он никогда не произносил это слово. Знал, что я того же в ответ никогда не скажу. Не могу. Не умею. Не буду!

Не говорил, даже когда был в стельку пьяный. Только касался щеки, волос и смотрел так, что мне хотелось вывести его из себя.

Всеобщее веселье снимает с меня необходимость что-то говорить в ответ. Я выдыхаю, глядя в свою тарелку, а за столом словно срывает чеку. Напряжение витало над ним тонким звоном, но Осадчий сорвал чеку, и теперь напряжение лопнуло.

Для всех, кроме меня. И для него…

Он опускается на стул и тоже смотрит в свою тарелку.

Я смотрю на часы — на черный квадрат с серебряными стрелками, которые ползут убийственно медленно.

Еще час. Час до того момента, как на столе появляется тот самый торт, а отец произносит:

— Диана, можно тебя на минутку.