Однажды в мае

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Гошек вернулся на свой командный пункт к Марешам без двенадцати минут пять. Утреннее небо предвещает лучший день, чем накануне. Хотя солнце уже поднялось над горизонтом, оно еще не видно и только чувствуется в речной долине. Небо у горизонта золотистого цвета, очертания домов и деревьев кажутся четко обведенными карандашом. По соседству, в саду трактира «У Здерадичков» громко, вдохновенно поет дрозд. Это не флейта, а военная труба, играющая зорю при восходе солнца, которое дрозд видит с вершины старого каштана.

Гошек поставил у моста связного — встретить стрелков с фауст-патронами, обещанными Цардой, и пошел будить сержанта Марека. Галина, спавшая в углу комнаты Марешей, проснулась почти одновременно с Мареком. Освеженная сном, она быстро встала и села за стол вместе с бойцами.

— Мы установили на первой баррикаде шестичасовые дежурства, — деловито сказал Гошек сержанту и принялся линовать помятый листок толстым карандашом. — Четыре смены по десять человек. Нужно, чтобы эти сорок бойцов во что бы то ни стало находились все время здесь на тот случай, если нам быстро понадобится подмога.

— Все мои на месте, — весело и даже немножко хвастливо сказал кудрявый сержант.

И в самом деле, его подчиненные спали глубоким молодым сном на сенниках. Никто из них не ушел ночевать домой.

— Если все будет спокойно, в шесть часов команду Кроупы на первой баррикаде сменишь ты. Отдежуришь там до двенадцати…

— А если немцы побеспокоят? — беззаботно засмеялся Марек. — Тогда я должен оставить своих рыцарей спать в Бланике?

— Не бойся! Чего бояться? Если бой начнется до шести, на баррикаде останутся Кроупа с угольщиком и вся их команда. А там и ты на подмогу подойдешь.

И он рассказал Мареку все, что сообщил разведчик Царды о Либени. Утром, часов в пять, а то и в шесть, эсэсовцы, должно быть, попытаются пробиться через мост.

— Восемнадцать танков — это очень много. Но если мы сумеем поразить перед баррикадой хотя бы три… Из пяти фа-уст-патронов хоть три-то попадут в цель, как ты думаешь?..

— Я, дружище, и понятия об этом не имею, — чистосердечно признался Марек, — но их не пропущу, пока жив буду, так и знай, Гошек…

С улицы прибежал связной и уже в дверях объявил:

— Пять стрелков с фауст-патронами прибыли и ждут приказаний перед домом!

Гошек посмотрел на часы. Пять без одной минуты. Он встал из-за стола, сунул карандаш и бумагу в карман и вышел с сержантом на крыльцо. Галина молча направилась за ними. На земле сидели три безусых юнца и тощий пожилой человек. Рядом лежали неуклюжие серые дубины.

— Здорово, ребята! А где пятый? — спросил Гошек, оглядывая бронебойщиков.

— Он под мост пошел обеспечить переправу, — сказал один из безусых пареньков, но уголки его губ дрогнули от сдерживаемой улыбки.

— Чему ты ухмыляешься, желторотый? — дружески заметил Гошек.

— А сегодня нас днем веселье ждет, верно ведь?

— Не знаю, — хмуро ответил Гошек, — но на мост мы их не пустим. От вас зависит очень многое. Пошли!

Он уже собирался сам перевезти бронебойщиков через реку, но сержант дружески остановил его:

— Останься на командном пункте, я их сам размещу. По крайней мере, с Франтой Кроупой потолкую. Галина, в шесть ноль-ноль приведи смену!

— Ясно, проше пана! — улыбнулась Галина сержанту и, сунув руки в карманы, как озорной уличный мальчишка, принялась насвистывать какую-то веселую песенку.

Так для Гошека еще на некоторое время осталось тайной, кто же был этот пятый стрелок, который под мостом обеспечивал переправу.

Чтобы найти этого стрелка, который совсем не по-военному спрятался в тупике под мостом за старым вагоном и испуганно следил за каждым движением Гошека, достаточно было сделать несколько шагов. И, если бы эта встреча состоялась, возможно, Гошек, по праву командира и прочим правам, от чистого сердца, из самых лучших побуждений дал бы несколько крепких затрещин этому юному специалисту по фауст-патронам.

— Он меня не видел? — спросил пятый бронебойщик и присоединился к товарищам, когда остальные бойцы вместе с сержантом спустились вниз под мост к плоскодонкам. — Прикройте меня еще немножко, пока я сяду в лодку!

По возвращении из Либени Пепик имел полное право как следует отдохнуть. И он действительно спал как убитый, когда капитан Царда после разговора с Гошеком пришел разбудить пятерых стрелков. Но, едва рядом с Пепиком зашуршала солома, он вскочил как встрепанный и без обиняков спросил Царду, куда они собираются идти. Капитан пожал плечами:

— Скажи на милость — куда! Я тебе не обязан докладывать!

— Я пойду с ними!

— Никуда ты не пойдешь, спи! Ты свое дело уже вчера сделал!

— Я пойду! — упрямо повторил Пепик, — Я видел танки совсем близко и потому имею полное право пойти!

— Ну нет! Еще раз за тебя я отвечать не стану, Гошек. Понятно, право ты имеешь, но ты еще подросток, школьник! Знаешь что? Пусть отец решает!

Пепик повесил нос. Показаться отцу на глаза было куда страшнее, чем вчера перейти Либенский мост.

— Вы думаете, отец сейчас там?.. Может, он в ночной смене был и отдыхает?..

— Конечно, он там! Минут пятнадцать назад я с ним говорил!

«Черт возьми, опять в тупик попал!» — подумал Пепик. Зденек Ржегорж, Пепик Шкара, ребята, которых он еще в школе знал и которые были старше его всего на годок-другой, те пойдут без всяких, им отец, может, даже еще обрадуется, а ему, Пепику, все время прятаться придется за спиной у остальных, потому что… И Пепику становится горько и обидно. Это ведь так несправедливо! Нет, он этого не заслуживал!

— А ты иди! — уговаривает Пепика Зденек Ржегорж. — Мы тебя отцу не выдадим. Раз ты из фауст-патрона стрелять научился, ничего он не сделает! Мне тоже восемнадцати нет!

— Я пойду! — смело сказал Пепик Царде и схватил свою меченую дубину.

Но, когда они подошли к домику Марешей, у Пепика душа снова ушла в пятки.

«Явитесь к Гошеку!» — приказал Царда. Ослушаться никак нельзя. Но как он покажется на глаза отцу? Тот без долгих разговоров так его взгреет, что искры из глаз посыплются. И обязательно с позором к матери прогонит. И кого? Того, кто участвовал в субботу в нападении на поезд, а вчера ходил в разведку в Либень!

Пепик не знал, как быть, когда в двух шагах от дома Марешей возникла идея насчет лодок.

— Если он спросит, скажи, что… пятый переправу готовит! — шепнул Пепик Зденеку и побежал под мост, словно спасаясь от погони.

И все получилось как нельзя лучше. Ура!

Сейчас лодка с Пепиком плывет на середине реки, кудрявый сержант, который едет с ними, ничего не знает. Ни тревог Пепика, ни его счастья. Пепик с наслаждением растягивается в плоскодонке, опускает руку в прохладную влтавскую воду — ведь впереди его ждет что-то новое, волнующее, он будет участвовать в настоящем бою на настоящей баррикаде!

Он даже не предполагал, что пожилой человек в замасленной кепке и простой рабочей блузе, милый сердцу Пепика и одновременно нагоняющий на него такой страх, в эту минуту, не дойдя до домика Марешей, неожиданно вернулся на предмостье и теперь смотрел с высокой насыпи на лодки, ползущие мимо мостовых опор. Все в порядке, сержант свое дело знает, через несколько минут на другой стороне стрелки будут в безопасности за баррикадой.

Ничего не подозревая, Гошек поднес к глазам бинокль, который вчера дал ему сержант. А эта старая развалина с поцарапанными стеклами все-таки обладает волшебной силой увеличивать все предметы в шесть раз! Гошек навел бинокль на плоскодонки, увидел улыбку загорелого сержанта, лохматую голову парня в кожаной куртке, растерянное лицо молчаливого человека постарше… И вдруг… вдруг сердце Гошека бешено заколотилось: сомнений быть не может — в лодке сидит Пепик, этот пропавший, этот дорогой… этот негодный сорванец!

Пепика охватили новые опасения, когда он увидел Испанца, вышедшего навстречу, лишь только лодки пристали к берегу под сводом моста. Но, как ни странно, зоркие глаза Испанца на этот раз даже не остановились на Пепике. Тот плелся позади всех. Испанец тотчас же подхватил сержанта, шагавшего впереди, поманил рукой угольщика Лойзу, и они втроем долго вполголоса совещались в павильоне у трамвайной остановки, то и дело показывая вверх на Рокоску.

Пепик в это время не находил себе места. Подойти бы к ним невзначай и сказать, будто между прочим: «Связной Царды — это я. Все, о чем вы сейчас рассуждаете, я вчера видел близко, вот так, как сейчас вижу вас!»

Интересно, что они ответили бы? Мысль эта не дает покоя Пепику: да, что они скажут? Назовут еще, пожалуй, хвастунишкой! Нет, лучше и не заикаться, лучше прикусить язык…

Бойцы встретили бронебойщиков дружескими, слегка язвительными шуточками, без которых не обойдется ни один чех. Но в то же время они радовались, что теперь на баррикадах против танков появилось оружие посолиднее, чем простые винтовки.

— Винтовка — она что? Дырку в мундире пробьешь и только, а против этих утюгов с ней не устоять!

— Да умеют ли еще эти сопляки целиться!

— Целиться мы еще третьего дня учились, а сегодня и попасть сумеем! — ответил Зденек.

И Пепик хотел тоже сказать что-нибудь шутливое, но мешал Испанец, который, к счастью, стоял к нему спиной. Пепику ведь несдобровать, если Испанец увидит его. Уходя со своей командой после дежурства, он обязательно уведет его с собой, словно малолетнего мальчишку! И потому Пепик предпочел скромно присесть в уголок на правом краю баррикады, за урнами из-под мусора.

Но до шести часов за рекой царило полное спокойствие. Сержант договорился с Франтой, что новая смена придет на дежурство в установленный срок, а ночная отправится в резерв. Утренняя смена уже подплывала на лодках.

— Головой зря не рискуйте, — сказал Мареку на прощанье Франта, — а если у вас с фауст-патронами неудача выйдет и фашистские танки пойдут на прорыв, отступайте! Мы прикроем вас с тыла. Настоящую встречу мы им подготовим на середине моста!

Вскоре Пепик услышал голос Испанца, доносившийся уже откуда-то снизу, от плоскодонок. Только сейчас отважный бронебойщик выполз к своим товарищам.

Вот тебе и на! Новую смену привела с автоматом за плечом… Галина! Она широко раскрыла глаза, изумленная и обрадованная, схватила Пепика в объятия и на мгновение прижала к себе. Но тут же она приняла серьезный вид и сердито, словно учительница, напустилась на Пепика:

— Ты что тут делаешь? Отец тебя второй день ищет!

— А фауст-патрон? Ты забыла? — ответил Пепик доверительно, как заговорщик, и засмеялся. — Теперь я уже умею стрелять из этой штуки!

Но Галина смотрела по-прежнему серьезно. Образ юного Ярды Мареша, лежащего, уткнувшись лицом в землю, на мостовой, глубоко врезался в ее сердце.

— Дети воевать не должны! — строго сказала она. — А главное, детям здесь не место! Перед нами восемнадцать эсэсовских танков!

Ну погоди же ты, зазнайка! Теперь сама, своими глазами должна будешь убедиться, что он уже не ребенок!

После такого оскорбления Пепик не мог больше удержать язык за зубами.

— А откуда ты знаешь? Ты что, сама их видела?

— Нет, не сама: разведчик донес! Но сведения совершенно точные!

— Вот видишь! Конечно, совершенно точные! Этот разведчик… я!

Ее удивление, сперва недоверчивое, потом восхищенное, обрадовало Пепика. Галина обняла его и притянула к себе:

— Неужели ты, Пепик? Ты не врешь?

— Истинная правда! — обиженно воскликнул он, но глаза его засветились восторгом. — Главное, сейчас нельзя об этом отцу говорить, разве как-нибудь после…

Но сержант внезапно закричал:

— Ребята, внимание! Они тронулись! Идут!

Шесть часов пятнадцать минут. Если как следует присмотреться, видно, как эсэсовцы перебегают садами, спускаясь по склону. Это просто серые пятна, которые почти сливаются с окружающей местностью. Вот они спустились на сто метров, слышатся первые очереди автоматов. В кого стреляют немцы, неизвестно, — скорее всего, чтобы подбодрить себя. Чехи отвечают отдельными винтовочными выстрелами, которые резко щелкают, как бич.

— Спокойно, ребята! Не стрелять: берегите патроны!

Сержант бледен, но спокоен. Он понимает — надо сохранить ясную голову во что бы то ни стало.

Мареку непонятно только одно: где же танки? Он знает, что атаку начнут танки. У него нет опыта в борьбе с ними, есть только общее представление о них, создавшееся по кинохронике. Не ошиблась ли разведка? Может быть, танковый удар направлен на Пальмовку? Сержант ведь не очень верит, что здесь, на мосту, немцы могут прорваться без танков.

Уже видно, как немецкие автоматчики в каких-нибудь трехстах метрах от баррикады перебегают от дерева к дереву, прячутся в низком кустарнике, исчезают в ложбинах и снова появляются, стреляя короткими очередями, но пока ни одна пуля не залетает на баррикаду.

В распоряжении сержанта восемь винтовок, два автомата и пять фауст-патронов. Кроме того, на крыше дома Марешей со вчерашнего дня стоит крупнокалиберный станковый пулемет, А для ближнего боя ночная смена оставила здесь ящик немецких гранат с длинными рукоятками. Эти гранаты захватил в субботу угольщик в немецком госпитале. Сержанту они не нравятся. Они хуже чехословацких в форме яйца, говорит он себе, но все-таки это лучше, чем ничего. Хоть шуму наделают! На каждого стрелка из винтовки приходится по четыре обоймы, то есть по двадцать патронов. Нет, нацисты здесь не пройдут, пусть даже в лепешку расшибутся!

Если бы…

От поворота дороги неожиданно доносится рев тяжелого танкового мотора. Гусеницы гремят по мостовой, из-под этих адских жерновов летит голубоватая пыль. Вслед за первым мотором, раздирая слух, рычит второй. Так вот в чем их козырь! Сержант вытирает лоб, покрывшийся холодным потом, стараясь подавить смятение, которое вызывает этот страшный грохот. Спокойно, спокойно! Он молча наблюдает, как два чудовища медленно спускаются к мосту. Больше всего действует на нервы эта медлительность. Сержант всегда думал, что танки налетают с быстротой молнии. А чудища ползут, тяжело грохоча, как дорожный каток. Томительное ожидание опасности выматывает все силы.

У сержанта был составлен план, как разместить стрелков из фауст-патронов. Но сейчас, лицом к лицу с действительностью, этот план кажется ему бессмысленным. С позиций, которые он выбрал, можно стрелять только под одним углом. Танк должен оказаться в определенном месте, чтобы в него можно было точно прицелиться. А что, если… если так не получится? Что, если нельзя будет прицелиться? Тут Мареку приходит в голову, что было бы надежнее поместить стрелков не под защитой баррикады, а перед ней, справа, в глубине дороги. Тогда можно было бы незаметно ударить в танк сбоку, когда он пойдет в атаку на баррикаду. Но уже поздно…

Он окидывает тревожным взглядом своих людей. Все на своих местах, стрелки неподвижны и не спускают глаз с винтовок, высунутых в щели. Впрочем, целиться из винтовок не во что. Эсэсовцы залегли в последней ложбине перед мостом и недосягаемы для пуль с баррикады. Бить по танкам глупо. Галина шевелит губами, она, кажется, что-то поет.

Стрелки с фауст-патронами сидят парами по концам баррикады. Пепик Гошек со Зденеком Ржегоржем — справа, двое других — слева, неподалеку от трамвайной остановки. Сержант видит со своего места ноги бронебойщиков, вытянутые на тротуаре. Пятый, пожилой человек, стоит сгорбившись в центре, очевидно отыскивая удобное положение для выстрела по танку с гребня баррикады. Сержант хочет ему крикнуть, что не надо этого делать. Сам он предпочел бы стрелять по танку с земли, в брюхо железному бегемоту. Но Марек понимает, что эта мысль может оказаться ошибочной — ведь он не только никогда не стрелял из такого оружия, но даже, собственно говоря, и не видел его до вчерашнего дня, когда чехи захватили немецкие боеприпасы.

«Черт знает, и откуда только этот папаша взялся! — бранится сержант про себя. — Главное, попал бы!»

Это, собственно, даже не ругань, а жалобная мольба. Сейчас сержант не может ничего сделать. А танк уже в двухстах метрах.

«Знают ли наши в тылу о моих заботах?» — думает сержант, вспоминая Франту, и сожалеет, что эти более опытные бойцы не остались здесь. Они расстались с ним давным-давно и сейчас, конечно, спят, спят как убитые, после бессонной ночи. А здесь… жаль! Марек жалеет не себя, а этих юнцов…

Сержант не может знать, что вся ночная смена, покинувшая баррикаду двадцать минут назад, сейчас вместе с Гошеком в полной боевой готовности залегла за трамвайной баррикадой на дальнем конце моста. Если танки прорвут первую баррикаду, их встретит огневая преграда на середине моста, там, где поставлены бочки с эфиром. Трамвайная баррикада, сложенная из гранитной брусчатки, ящиков с металлическими деталями, из бетонных опор и балок, тяжелая, прочная, будет главным препятствием для танков. Таков план Гошека, одобренный Франтой, понятный всем, кроме Бручека. Тот очень подавлен, что ему не удалось до сих пор ни разу выстрелить, хотя он торчит на баррикаде третий день…

Гошек сознает свою ответственность и не показывает виду, как скверно сейчас у него на душе. Сердце тоскливо сжимается, комок подступает к горлу. И в отчаянии какой-то внутренний голос кричит: «Как мог ты это допустить! Что ты ответишь Марии? Двадцать минут тебе известно, что он там! В твоем распоряжении было целых двадцать минут, и ты ничего не сделал!»

Гошеку душно, сердце сейчас разорвется… Нет, он не выдержит, не может поступить иначе! И Гошек хватает за руку Франту Испанца.

— Прими на себя командование… Только на минутку! — произносит он каким-то хриплым, чужим голосом.

Гошек пошатывается, и встревоженный Франта поддерживает его:

— Что с тобой, Гошек?

— Пусти… Мне нужно туда! Там мой сын! — восклицает Гошек.

Он больше не в силах таить свое беспокойство. Он выскальзывает из рук Франты, и не успевает тот опомниться, как Гошек уже бежит по мосту, хотя сам недавно строго запретил пользоваться этим опасным путем. Но тут все понимают, что удержать Гошека невозможно.

Гошек бежит тяжело, пригнувшись, его правую руку оттягивает винтовка. Вот он уже миновал среднюю баррикаду, уже скрылся из виду. Последняя сотня метров. Здесь нельзя только слегка пригнуться. Теперь нужно ползти по тротуару под защитой парапета, разбитого обстрелом.

«Я должен, должен попасть туда раньше…» — думает Гошек, подгоняя себя и еле переводя дух.

Кровь бросается в голову, в глазах плывут и кружатся красные пятна.

А танк уже в пятидесяти метрах…

Пулемет бьет по верхней части баррикады, во все стороны летят огромные белые щепки. Бойцы, притаившиеся за баррикадой, никогда еще не видели такого пулеметного огня, но не думают о бегстве и жмутся за большие рулоны ротационной бумаги. Все побледнели до синевы, потому что стараются победить в себе естественный страх. Но они не станут предателями!

Веселый Зденек Ржегорж, этот восемнадцатилетний шутник, которого Пепик помнит еще по школе и с которым сегодня ночью возобновил знакомство, приподнимается и ищет глазами сержанта.

Правой рукой Зденек придерживает под мышкой фаустпатрон, а левой пытается показать сержанту, что сейчас он выстрелит из фауст-патрона в левый бок танка…

«Он словно мысли мои читает…» — думает сержант и кивает Зденеку в ответ.

Зденек пролезает между урнами в ту же щель, через которую Коуба сбежал на рассвете и где так недавно прятался Пепик от Испанца. Прижимаясь к мостовой, он ползет на животе, опираясь на локти, к каменному уступу у боковой, спускающейся на берег дорожки.

— Они меня еще не видят? Еще не видят? — кричит он Попику, прижавшемуся к урнам.

Пепик взмахивает рукой: нет, мол, не видят. Танковый пулемет упрямо бьет по гребню баррикады. Танк похож на одноглазого циклопа, который смотрит прямо перед собой. Зденек, очевидно, вне его поля зрения.

Пепик Гошек дрожит как в лихорадке, но не от страха. А если это страх, то не обычный. Все тело Пепика судорожно напрягается, словно от электрического тока. Откуда у Зденека столько силы: он ползет по камням, как уж, не задумываясь, не делая ни одного лишнего движения, он ползет точно и красиво, будто проделывает какое-то гимнастическое упражнение, которое он делал уже сотни раз. Он уже там, где нужно, прочно упирается ногами в щели каменной кладки около спуска к воде, кладет фауст-патрон на плечо и приподнимается, отыскивая глазами цель. Вот-вот ударит выстрел. Танк подставляет Зденеку свой левый бок в сорока — пятидесяти метрах от него. Сейчас! Но воздух содрогается от пулеметной очереди с башни второго танка.

Пепик, широко открыв глаза, глядит на облачка пыли перед Зденеком.

— Зденек! Зденек! — кричит он, но горло сжалось, во рту пересохло, ничего не слышно…

Туловище Зденека изгибается, он взмахивает руками и запрокидывается назад, словно кто-то с силой ударил его в грудь. Фауст-патрон падает где-то сзади и громыхает на камнях. Ноги Зденека подламываются, и обмякшее тело скатывается вниз по уступу…

А танк уже в тридцати метрах от баррикады…

Пожилой человек, сгорбившийся в центре баррикады, поднимает фауст-патрон. Пепику видна лишь правая половина спины, правая нога, упирающаяся в балку. Сейчас он выстрелит? Но тут стрелок дергается всем телом, откладывает фауст-патрон на мостовую и бросается в паническое бегство. Осечка? Не сумел нажать спуск? Кто знает… А танк в двадцати метрах, он уже виден в мельчайших подробностях, словно Пепик стоит совсем рядом с ним. Башенный пулемет изрыгает огонь, из-под левой гусеницы сыплются искры, когда сталь скользит по трамвайным рельсам.

Пепик остался один на один со своим ужасом и своей ненавистью. Судорога, сжимавшая горло, ослабла, и он вдруг слышит свой вопль:

— Вонючки! Вонючки!

Страх, только что сковывавший все тело, исчез. Руки послушны, глаза не закрываются в ужасе. Сейчас он совершит то, ради чего пришел сюда. Теперь ему не помешает страх. Он еще глубже забирается в щель между урнами, приподымает фаустпатрон, прицеливается…

Как раз в это мгновение, теряя последние силы, Гошек подбегает к Пепику. Он падает на мостовую, но тут же приподнимается на локтях рядом с Пепиком, который ничего не замечает, кроме лязгающего танка перед собой.

— Пли! Пли, чертов сын!

Голос отца! Пепик слышит его словно во сне. Не может быть! Разве может отец с другого берега кричать громче пулемета? И все-таки это голос отца! Всем своим существом Пепик чувствует, что приказ исходит именно от него. Так! Сейчас!

Он изо всех сил полудетской рукой нажимает на спуск и тут же теряет сознание. Последнее, что он еще помнит, — это ужасный взрыв, который, как кажется Пепику, разносит в куски все вокруг и его самого тоже. Он уже не видит бешено взметнувшегося пламени.

Вдруг Пепику кажется, что его поднимают из какого-то глубокого колодца, и он ощущает на щеках прикосновение отцовских ладоней, настоящих, шершавых, как напильник, пахнущих железом и маслом ладоней.

— Пепик, Пепик, сынок!

Пепик открывает голубые глаза и видит над собой сияющее отцовское лицо. И сержант здесь, и Галина, и товарищи, все тянутся к нему.

— Погляди, сопляк! Погляди же! — кричит сержант, и Пепик выставляет голову из-за баррикады.

Только теперь он видит металлическое чудище — у него разворочено брюхо, из которого поднимается дым, языки пламени лижут броню. А второй танк отползает вверх, за поворот дороги.

Пепик чувствует на губах отцовские усы, пахнущие горьким табачным дымом. Ему и радостно и стыдно. «Разве вы… разве вы от меня этого не ожидали?» — спрашивает он мысленно, потом сплевывает и, захлебываясь от счастья, говорит запинаясь:

— Черт побери… вот так попадание!