Однажды весной в Италии

9

В это же самое время Филанджери с пипеткой в руках готовился принять в своей мастерской прописанные ему капли от ревматических болей. Он услыхал, как стукнула на лестнице дверь лифта, и, держа в руке стаканчик, внимательно прислушался. Раздался звонок, но скульптор, словно это было для него крайне важно, не двигаясь с места, продолжал разглядывать налитую в стаканчик жидкость. При этом он видел искаженные стеклом окружающие предметы и особенно заинтересовался бронзовой кошкой, странно вытянутой по вертикали и обликом своим напоминавшей священные изображения с барельефов древних гробниц. Филанджери понимал, что, забавляясь таким образом, выигрывает не больше нескольких секунд, и потому проглотил содержимое стаканчика (в эту минуту послышался стук, и Филанджери подумал: «Не иначе как они бьют ногами в дверь»), тщательно закупорил пузырек с лекарством, главным образом чтобы доказать самому себе, что нервы его в порядке, и не спеша пошел открывать дверь. С ним коротко поздоровались двое мужчин, и старший, с раскосыми, как у китайца, глазами, негромко сказал: «Полиция». Оба они шляп не сняли. На вопрос Филанджери: «Что вам угодно?» — ответа не последовало.

Они решительно прошли в коридор и направились в мастерскую.

— Вы Сальваторе Филанджери, скульптор?

— Да.

— У вас есть при себе документы?

— Разумеется.

Полицейский со скучающим видом просмотрел бумаги и вернул их.

— Вчера вечером кто-то остался у вас ночевать.

— Правильно.

— Его имя?

— Марчелло Гуарди.

Он чуть было не назвал первое пришедшее в голову имя, но вовремя вспомнил, что представил Сент-Роза Тавере под этим самым псевдонимом Гуарди.

— Его адрес?

— Мне он неизвестен.

— Вы в этом уверены?

— Знаю лишь, что живет он где-то возле площади Мадзини.

Пока один полицейский, сощурившись, что-то записывал в блокноте, другой, непрерывно чихая, шарил повсюду, рылся по углам, даже согнал с места кошку, спавшую за театральной ширмой.

— Его профессия?

— Сейчас он зарабатывает частными уроками.

— Какими именно?

— По философии.

— И вы действительно не знаете адреса человека, которого в нарушение правил оставили на ночь?

— Ко мне в мастерскую приходят многие. А он задержался, потому что мы играли в шахматы. И я предложил ему остаться у меня.

Все это было сказано естественным тоном, с простодушным выражением лица. После ухода Мари и Сент-Роза он много думал о том, как будет себя вести и что скажет в случае необходимости. Второй полицейский направился в другие комнаты. Было слышно, как он, не переставая чихать, открывал и закрывал двери. Вскоре он вернулся обратно, неся несколько баночек сгущенного молока и небольшие пачки сахара.

— Там еще осталось, — сказал он простуженным голосом.

— Как вы это достаете? — спросил полицейский, похожий на китайца.

— Молоко — через международный Красный Крест, а остальное — через одного женевского друга.

— Вы могли бы это доказать?

— У меня сохранились не все квитанции. Я не предполагал, что мне придется отчитываться, однако продукты получены мною вполне законным путем.

— А Марчелло Гуарди был у вас впервые?

— Я уже сказал. Он позвонил и попросил разрешения прийти.

— Как вы думаете, такие визиты еще повторятся?

— Вчера вечером, к примеру, кроме Марчелло Гуарди, у меня был офицер итальянской полиции капитан Альфредо Рителли, двое сотрудников Римского радио — Энцо Тавера и Адриано Локателли, две молодые дамы — одну из них зовут Мари Леонарди, другую — Джина Сарди, обе тоже работают на радио.

— Да, но всех этих людей вы знали раньше!

— Кроме капитана Рителли, который пришел ко мне впервые и с той же самой целью — познакомиться, посмотреть мои работы.

Он чувствовал, что говорит непринужденно и может рассчитывать на доверие.

Кошка вылезла из-за маленькой театральной ширмы и улеглась на дощечке около занавеса среди ярко раскрашенных марионеток. Полицейский окинул взглядом скульптуры, словно хотел проверить, действительно ли они заслуживают такого интереса и такого наплыва поклонников.

— У меня пока все, — сказал он и закрыл свой блокнот. Второй полицейский поставил на стол банки с молоком и пачки сахара. Измученный насморком, он непрерывно тер нос, ставший уже багровым. Филанджери вежливо проводил обоих полицейских до лифта, уверенный, что выпутался вполне благополучно.

В начале первого зашла Мари, и он слово в слово рассказал ей о небольшом допросе, который ему учинили, и о всех подробностях этого посещения. Рассказ произвел на нее неплохое впечатление, и она подумала, что происки Таверы на этом закончатся. Мари принесла Филанджери несколько картофелин. Он сварил их в молоке, и они вместе пообедали. Потом Мари зашла за ширму и взяла две сделанные самим скульптором марионетки, одну — для роли Таверы, другую — для роли Сент-Роза. «Вы грубиян!» — кричал один. «Я вам подрежу крылышки!» — вопил другой. Старик хохотал. А кошка, сидя в своей корзинке, издали поглядывала на них.

Через час после ухода Мари в дверь снова позвонили. В человеке, который стоял на площадке, закутав шею теплым кашне, Филанджери узнал Линареса, своего соседа, смуглого уродца с красными веками и блуждающим взглядом.

— Что вам угодно? — спросил Филанджери.

— Могу я побеседовать с вами кое о чем, близко вас касающемся?

— Заходите.

Войдя в мастерскую и машинально приглаживая волосы, Линарес сказал:

— Вы меня знаете, синьор Филанджери.

Филанджери было известно, что сосед, старый таможенный чиновник, в начале войны потерял жену и теперь жил на маленькую пенсию. Свое испанское имя, как говорили, он унаследовал от дедушки-латиноамериканца. Филанджери удивился его приходу, но старался этого не показать. Он частенько видел, как этот Линарес о чем-то мечтал на балконе, глядя на реку, которая виднелась из-за крыш, и непрестанно прочищал себе то уши, то ноздри длинными крючковатыми пальцами, одет он был вполне опрятно, и тем не менее во всем его облике было что-то нечистоплотное.

— Присаживайтесь, — предложил скульптор.

Сосед высматривал местечко поудобней и после некоторых колебаний выбрал диван. Филанджери знал также, что жена соседа, по которой тот носил траур, была женщина крупная и сильная, но умственно неполноценная и посему служила в доме козлом отпущения. Рассказывали, что, когда муж хотел дать ей пощечину, ему, чтобы дотянуться, приходилось прыгать, как кенгуру. Его считали человеком весьма сомнительной нравственности. Овдовев, он начал водить к себе молоденьких девчонок, с которыми знакомился в бедных кварталах.

— Чем могу служить? — спросил скульптор.

— Синьор Филанджери, — ответил сосед, — я хочу предупредить вас об одной важной вещи.

Филанджери внимательно посмотрел на гостя, и у него мелькнуло подозрение, что этот необычный визит может быть связан с приходом полицейских, но он предпочел не спешить. Кроме того, он чувствовал усталость, и его красные опухшие руки болели.

— Вы ведь знаете, что еще недавно я вел себя весьма неразумно и сделал несчастной женщину, которая была просто святой, и, конечно, не заслуживаю снисхождения.

Филанджери вспомнил ночи, когда из соседней квартиры до него доносились крики душевнобольной женщины.

— С тех пор я делаю все, что могу, чтобы загладить причиненное мною зло, но я понимаю, что никому еще не внушаю доверия. Однако я стараюсь по мере моих сил, вы меня поняли?

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Сейчас поймете, — ответил Линарес.

Он помолчал, ожидая, пока кошка пройдет через мастерскую.

— Кошки приносят несчастье, — доверительно сказал он. — Особенно когда перебегают вам дорогу слева направо.

— Вернемся к делу, — сказал Филанджери.

Не спуская глаз с кошки, Линарес торжественно объявил:

— Синьор Филанджери, вас скоро арестуют!

Воцарилось молчание, во время которого скульптор подумал, уж не провокация ли все это или, быть может, злая шутка, придуманная Таверой. И в то же время он чувствовал, что в голове у Линареса родилась и пышным цветом расцвела странная мысль, напоминавшая тропическую орхидею.

— Недавно, — сказал Линарес, — полиция опрашивала всех ваших соседей.

— Ну и что же?

— Они хотели узнать, приходил ли кто-нибудь из них к вам с жалобой на шум в вашей мастерской.

Снова молчание. Филанджери подумал, что, пожалуй, он слишком рано успокоился после полицейского допроса. Механизм, пущенный в ход этим тупицей Таверой, остановится не так скоро, как он предполагал.

— И это все? — спросил скульптор, скрывая тревогу.

— Еще кое-что есть, синьор.

— Слушаю вас.

— Вот что: оба полицейских спрашивали меня, часто ли к вам ходят люди. Я сказал — да.

— А дальше?

— Ну, я ведь что-то слышу через балкон. Конечно, не подслушиваю, но слышу.

— Принимать у себя людей никому не возбраняется.

— И я так думал. Но они интересовались, остается ли у вас кто-нибудь на ночлег.

— Такое случалось. По правде говоря, редко. Тем не менее бывало.

Он уже начинал беспокоиться. Глаза Линареса бегали из стороны в сторону, и скульптор догадывался, что он готовит какой-то подвох.

— Разумеется, разумеется, синьор. Но я осведомил их об одном особом случае.

— О чем же?

— О том, что кое-кого вы укрывали у себя довольно долго. Почти две недели.

— А вы в этом уверены?

— О синьор, у меня отличный слух. Зрение мое ослабело, но, благодарение богу, уши у меня безупречны.

— Предполагая нечто подобное — я подчеркиваю, только предполагая, не больше! — разве вы были обязаны сообщать об этом?

— Конечно, нет.

Стало быть, этот кретин донес, что здесь находился Бургуэн, и дело приняло новый оборот. Линарес сейчас смотрел прямо в лицо Филанджери, глаза его светились радостью при мысли, что он лишил соседа покоя. Филанджери вспомнил, что Бургуэн ни разу не выходил на балкон, но Линарес там показывался, и иногда даже было слышно, как он ворчал на кошку. Кошка действительно часто бродила взад-вперед вдоль железной решетки, разделявшей балкон на две части. Если кошка заходила на территорию соседа и Линарес это видел, то он пугал ее, громко хлопая в ладоши.

— Зачем же вы рассказывали такие вещи, даже не проверив, соответствует ли это истине?

— Да без всякой причины.

— Может, на вас оказывали давление?

— Ну что вы! Они вели себя исключительно вежливо.

— Однако вы подозреваете, что это может причинить мне серьезные неприятности? Если у вас нет веских оснований утверждать, что дело обстоит именно так, если вы лично против меня ничего не имеете и если никто вам не угрожал, то я не понимаю…

Лицо Линареса изменилось, словно ему внезапно дали пару пощечин. На щеках его выступили большие красные пятна, глаза налились слезами — казалось, он вот-вот расплачется.

— Вы правы, синьор, тысячу раз правы! Я ничтожество! Я трус! Но я не мог противостоять искушению.

— Какому искушению?

— Сообщить то, что я заметил.

— А разве так просто — донести на человека, даже не подумав о том, какими могут быть для него последствия ваших непроверенных подозрений!

— Это, конечно, верно! Все мы одинаковы, тут же уступаем. Вы меня никогда не простите?

Филанджери думал: «Они явятся еще днем». Он не испытывал к Линаресу ни злобы, ни презрения. Если бы хоть этот жалкий шут действовал ради денег или из страха. Но ведь и этого не было! Исключительно ради удовольствия нагадить!

— Меня начали мучить угрызения совести. Хотел отказаться от своих слов. Я не знал, что делать. Пошел на кладбище, чтобы у могилы моей Розалии подумать, как быть, а потом вернулся предупредить вас. Может, это умалит мою вину?

Упершись в бедра своими изуродованными ревматизмом руками, Филанджери смотрел на соседа. Он видел глаза Линареса с огромными белками и как бы вколоченными в них зрачками. Он видел его хрящеватые уши, покрытый черными точками большой нос, растянутые дряблые губы и подумал, что смотрит в эту минуту в лицо своей судьбы.

— Уезжайте, — вдруг тихо проговорил Линарес, точно их могли услышать с лестницы. И, прикрыв рот рукой, добавил: — Уезжайте быстрее и скройтесь у друзей!

— У меня нет причин уезжать!

— Уезжайте. Я буду счастлив, если вы сумеете от них укрыться. Клянусь вам памятью моей Розалии, буду счастлив.

И снова у Филанджери возникло подозрение, что это хитрая игра, затеянная Таверой или полицией при содействии, быть может и невольном, этого кретина.

— Меня будет грызть совесть. Вы даже не знаете, какие ужасные часы пришлось мне пережить с тех пор, как они отсюда ушли. Я кричал там, на кладбище, синьор! Я говорил моей Розалии: «Ты была права! Я мерзавец!» А потом решил все вам сказать. Уверен, что меня вдохновила на это душа Розалии. Вы не очень на меня сердитесь, правда?

— Рассчитывать на мою признательность все-таки трудно, — с горечью сказал Филанджери.

— Ах, какая же я скотина!

— А теперь оставьте меня, прошу вас.

— Вы уедете?

— Что я буду делать, вас не касается.

— Правильно! Говорите со мной грубо! Я заслужил это. Не щадите меня, я вас умоляю.

Филанджери встал. Он протянул руку, снял с полки альбом с фотографиями произведений Бернини, которым страстно восхищался, почти машинально открыл его на странице с изображением великолепного «Экстаза св. Терезы», исполненного одновременно чувства мистической экзальтации и сладостной истомы. В юности он часто любовался этой скульптурой, когда во время острых душевных кризисов приходил в церковь Санта-Мария делла Виттория.

— Скажите, вы, как вы сами выражаетесь, «поддались искушению» из страха за себя? — спросил он, не поднимая головы и не отрывая взгляда от святой Терезы, от ангела со стрелой, от роскошных складок одежды.

— Я вас не понимаю, синьор Филанджери.

— Видите ли, если вы были в трудном положении, я могу себе представить, что появление полиции вас испугало.

— Нет, нет. У меня все в порядке.

— Они проверили ваши документы?

— Да, но если я и совершил нечто предосудительное с точки зрения нравственности, о чем без стыда не могу вспоминать, то это не дает повода к судебному преследованию.

— Возможно, вы надеялись угодить своим доносом властям, которые в прошлом снисходительно закрывали глаза на ваши неблаговидные поступки.

— Нет, синьор. Когда меня допрашивали, я отвечал сразу, вовсе не думая о себе лично. Это было сильнее меня!

Филанджери закрыл альбом и аккуратно поставил его обратно на полку. Удивление взяло верх над тревогой. Он подошел к Линаресу, по-прежнему сидевшему на краешке дивана, и спросил:

— Значит, я невольно дал вам повод подозревать меня?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Я вспомнил, что после отъезда синьоры Филанджери, когда в квартире, кроме вас, никого не было, как-то вечером я услышал голоса и потом заметил, что у вас вроде бы один и тот же собеседник.

— Вы подходили к самой решетке балкона?

— Да, я подходил к самой решетке, хотя было уже холодно. После смерти Розалии в квартире мне было… Едва начинало смеркаться, мне становилось не по себе, впрочем, это естественно.

Линарес жалобно вздохнул и поднялся, собираясь уходить.

— Подождите, — сказал Филанджери. — Значит, они вам не угрожали и не пытались соблазнить вас обещаниями?

— Если бы они мне угрожали, я бы ничего не сказал. Я человек боязливый и от страха немею. И о каких обещаниях вы говорите? Нет, нет, дело в том, что у меня просто сердце с гнильцой.

Он дважды шлепнул себя в грудь растопыренной правой рукой и, согнув спину и еле волоча ноги, вышел в коридор походкой занемогшего клоуна.

Оставшись один, Филанджери не спеша обвел взглядом свою мастерскую, в которой проработал сорок лет, где создавал одну за другой свои статуи, всегда стремясь выразить в них и себя, и самое сокровенное из того мира, в котором он жил. Быстрым движением он сбросил покрывало с Венеры и пожалел о том, что до сих пор не мог выполнить ее в более благородном материале. Он не знал, чем заняться, и с отвращением сознавал, что сейчас, в эти каникулы, которые он сам себе предоставил, главным его врагом стало быстро бегущее время. Он снова накрыл статую покрывалом и вышел на середину мастерской. У кого же ему просить защиты? Он никогда не искал связей с высокопоставленными лицами, с могущественными представителями власти, хотя когда-то среди его поклонников была приятельница графини Эдды Чиано. Но граф Чиано был расстрелян в крепости Сан-Проколо в Вероне за предательство, жена его бежала в Швейцарию, а немцы заняли всю страну. Может быть, единственное решение — то, которое подсказал Линарес. Однако скульптор был убежден, что его отъезд не должен походить на бегство. Он навел порядок в квартире, прибил решетчатый ставень со стороны балкона, выключил счетчики газа и электричества и закрыл водопроводные краны. Затем он сложил одежду в чемодан. Все это заняло не более получаса. Он решил не звонить Мари по телефону, а написать ей письмо, сообщить о приходе Линареса и о своем решении уехать в Сполето к жене и сыну дневным поездом. Скульптор спустился к привратнице, предупредил, что несколько дней его не будет, оставил ключи от квартиры и деньги, чтобы она кормила кошку, и попросил передать письмо Мари.

— Она зайдет сегодня вечером или завтра, — сказал он. — Мне бы хотелось, чтобы это письмо было передано ей лично.

— Не беспокойтесь, синьор.

Но, выйдя на улицу, он увидел возле подъезда черную, мрачную, как катафалк, машину. В его сердце закралась тревога. Он сделал несколько шагов в противоположном направлении, дошел до конца улицы, однако машина уже тронулась. Филанджери услышал ее легкое, но угрожающее гудение. Нагнав его, машина остановилась, и из нее вышел полицейский с раскосыми глазами и с тем же скучающим выражением лица.

— Садитесь, — вяло сказал он.