Одним ангелом меньше

Он нагромождал вопросы один на другой, стараясь не думать, зачем он это делает. Впрочем, и думать было ни к чему. И так все ясно. Что, если и его чувство к Жене — просто наваждение? Схлынет — и останется Галя. Галя, которую он сейчас просто не может выносить. С которой было так хорошо раньше. Сейчас Женя заслонила все, но что будет, когда… Что будет, если это безумие пройдет? Иван не мог ответить. И поэтому не мог решиться ни на что.

Когда-то Галя сказала, что ей кажется, будто они живут в разных мирах. Теперь и Иван считал так же. Они спали в одной постели, стараясь даже случайно не коснуться друг друга, сидели, глядя в разные стороны, за одним столом, но это была только видимость. На самом деле они были далеко друг от друга. А между ними — бедная испуганная девочка, не понимающая, что происходит. Галина, вопреки опасениям Ивана, ни о чем не спрашивала и не пыталась выяснять отношения. Она как будто молча ждала чего-то.

В полвторого решено было сделать перерыв и сходить перекусить. Но осуществиться этому приятному намерению помешал Бобров, который влетел в кабинет, вытирая платком вспотевшую лысину. От ярости он разбрызгивал искры и адреналин.

— Что, рисуете, работнички? Вы бы лучше на деле так работали, как у вас в бумажках придумано. Писари хреновы!

— Павел Петрович…

— Логунов и Малинин — по коням, машина ждет. Алексей, рисуй дальше, завтра с тебя начну проверку… подвигов. — Бобров налил из графина стакан воды, выпил залпом и поморщился. — Хоть бы воду поменяли! Что за… грязнули!

— Пал Петрович, на что едем? — Иван охапками кидал дела в сейф.

— Хирург ваш проснулся. Еще одна красивая блондиночка с перерезанным горлом. Мальчишки во дворике нашли.

Все трое хором выругались.

Выйдя из подъезда, Иван с Костей натолкнулись на неожиданное препятствие. Машины сотрудников ГУВД и ФСБ, служебные и личные, стояли по всей Захарьевской не вдоль тротуара, а поперек — чтобы больше влезло, оставляя пешеходам узенькую тропинку, на которой вдвоем никак не разойтись. Впереди медленно и плавно вышагивала девица, вкладывая в походку «от бедра» всю себя. Нет, даже не «от бедра», а «от плеча». Атласная лиловая юбочка была такой короткой, что, если бы под ней были трусы, они должны были бы торчать на всеобщее обозрение. Выше пояса на девушке болтался какой-то сиреневый лоскуток с тесьмой вместо спинки.

Обойти ее было невозможно, попросить посторониться не приходило в голову. Да и куда посторониться? Наконец впереди показался просвет между машинами. Обгоняя девушку. Костя громко кашлянул прямо у нее за спиной. Она вздрогнула, да так, что грудь едва не выскочила из рискованного, по самые соски, декольте «майки».

— Что ж ты, милая, пужаешься? — фарисейским тоном поинтересовался Костик. — Так и протез потерять можно.

Девица покраснела, как рак, и оказалось, что она может двигаться даже очень быстро: через пару секунд ее уже не было видно. Наблюдавший эту сцену водитель Коля умирал от смеха.

— Зачем же ты так с дивчиной? — спросил он, отсмеявшись.

— А затем, — вместо Кости мрачно ответил Иван, усаживаясь на переднее сиденье, — что разоденутся, как бляди, а потом обижаются, когда всякие маньяки их насилуют. А то, глядишь, и убивают немножко.

Ехать было недалеко, минут через десять Иван с Костей уже заходили в крохотный грязный дворик-закуток на Стремянной. На земле, у низкой лавочки, занозистой доски на кирпичных подпорках, лежало нечто, прикрытое простыней. Фотограф собирал аппаратуру, эксперты о чем-то переговаривались вполголоса. Следователь пристроился на краешке скамейки, сдвинув ноги так, чтобы не влезть в лужу крови, и заканчивал писать протокол. Увидев оперативников, он встал и подошел к ним.

— Так, Иван Николаевич, вы уже к закрытию успели. На девочку хотите посмотреть? А то увезут сейчас.

Смотреть на девочку Ивану совсем не хотелось, но он все-таки откинул простыню. Все то же лицо. Только если Литвинова и Ремизова были ровесницами, а Колычева постарше, то эта — совсем молоденькая. Действительно девочка. Худенькая, стройная. Короткая красная блестящая юбка, белая кофточка, весь перед которой превратился в бурый панцирь.

— Сколько ей?

— Восемнадцать. Выглядит моложе, как школьница. Вот ее паспорт, посмотрите. Больше в сумке ничего интересного. Деньги, ключи, сигареты, косметика, пара презервативов.

— Опять проститутка, — поморщился Иван.

— Не обязательно. Сейчас и приличные девочки их в сумках носят. Как в рекламе: разумный выбор — разумный человек.

Иван пролистал паспорт. Ступальская Алиса Павловна, не замужем, прописана в Питере, на Зверинской улице.

— Андрей Ильич, в двух словах, а?

— В двух можно. Пока ребята с обхода не вернулись. Вот только сесть вам некуда. — Калистратов порыскал глазами по дворику.

— Ничего, постоим.

— Ну вот. Двор, сами видите, какой. Из него выйти можно или через подъезд, но обычно он, как мне сказали, закрыт, или вон через ту щель в соседний двор и в подворотню. Окна, сами видите, сюда не выходят, только с лестницы. И… как их, бранд… Ну, глухие стены. Ночью здесь неизвестно зачем горит лампочка. Жуткое местечко.

— И что это ее сюда занесло? — Костик подошел к узкому проходу в соседний двор, заглянул.

— Пацаны играли в том дворе, забрались сюда и нашли. Стали орать, позвали взрослых, те позвонили по «02».

— Вань, иди сюда! Смотри-ка! — Костя поднял из лужи что-то маленькое, блестящее и на ладони протянул подошедшему Ивану.

— Кажется, шляпка от заклепки. И морда какая-то. Медуза Горгона.

— У меня у самого такая морда есть, — Костя возбужденно размахивал руками. — Может, помнишь, года три назад везде навалом было черных джинсов, мягких таких — якобы «Версаче», а на самом деле турецкая дрянь. Так вот заклепки у них на соплях держатся, я уже три потерял, хотя ношу редко.

— Тот, которого видели зимой, был в черных брюках. Андрей Ильич, смотрите, — Иван протянул ладонь Калистратову, — лежала в луже, но чистенькая, значит, недавно. Костя говорит, от черных джинсов — поддельного «Версаче».

— Да, промухала экспертиза. Молодец, Константин, глазастый. — Следователь положил заклепку в пакетик. — Что я вам еще не рассказал? Смерть наступила между часом и двумя ночи. Как всегда — нажатие на сонную и тонкий глубокий разрез. Судя по положению трупа, девушка сидела на скамейке, нагнувшись вниз. Но самое интересное вот что. Убийца, похоже, сидел с ней рядом, справа. Левой рукой, сзади, он надавил ей на левую же сонную артерию, а правой, спереди, ее разрезал. Таким образом, кровь на него если и попала, то только на руки. А может, и вообще не попала. Помните заключение по Колычевой?

— Но если он сидел с ней рядом в такое время и в таком месте, значит, они были знакомы? — Костик вытер пот со лба. — Фу, духота какая! Вроде и не жарко, а дышать нечем. Насколько я помню, Литвинову убили в ее же квартире, полуголую, а взлома не было. Ремизова и Колычева совершенно не сопротивлялись. А эта?

— Нет.

— Ну вот. Получается что? Их всех убил общий знакомый?

— Да нету у них, Костя, общего знакомого. По крайней мере, мы не нашли. А вообще-то и не могли найти, подумай сам. — Иван пристроился на краешек скамейки — туда, где раньше сидел следователь. — Ты можешь себе представить, чтобы у человека вдруг были четыре знакомые девушки, похожие, как близнецы.

— Зачем же «вдруг»? Может, он искал их, выслеживал, знакомился, а потом убивал, — не сдавался Костя.

— А почему бы и нет, — Калистратов посмотрел на него с интересом. — Беда в том, что, если это действительно так, мы его никогда не найдем, разве что случайно. Если бы мы знали хотя бы район, где он пасется.

— Костя будет осматривать всех носителей черных джинсов с отвалившейся заклепкой, — усмехнулся Иван.

— Ага, начиная с себя, — кивнул Костя.

— Вон там, у прохода в главный двор, — продолжал следователь, — обнаружили след от кроссовки, размер тридцать девятый. Довольно свежий след.

— Андрей Ильич, а собака была? — спросил Иван.

— Была, — следователь с досадой махнул рукой. — Дошла до Невского и села. Чего и следовало ожидать. Денис идет. — К ним от подъезда шел оперативник из отдела. — А где Шура?

— Стережет хозяина квартиры, где девочка вчера веселилась.

Все вместе поднялись на второй этаж и вошли в дверь, обтянутую вишневым дерматином. В гостиной на зеленом кожаном диване сидела странная парочка: взлохмаченный красноглазый бородач, одетый в одни джинсовые шорты, и помятая заспанная толстуха в мужском махровом халате. Калистратов пролистал протянутые Шурой паспорта.

— Гвадзава Карина Александровна. Живете здесь?

— Нет, я в гости пришла, — с сильным кавказским акцентом откликнулась та.

— Так. Цветков Станислав Петрович… Это не вы, случайно, в желтую прессу пишете?

— Ну разве что случайно.

Иван вяло удивился совпадению. Попадись бы ему этот Цветков, когда Бобер их мордой по луже возил, вот уж бы он на нем оторвался, а теперь…

— Так. Что расскажете?

Цветков пожал плечами:

— У меня вчера гости были. И Алиса тоже. Она напилась сильно, уснула на диване. Когда ушла — не знаю, утром ее уже не было. Скажите, это тот самый маньяк, что и зимой? Который двух девушек убил?

— С кем она пришла? — Калистратов проигнорировал его вопрос.

— Кажется, одна. Эти тусовки — полный бардак. Двери открыты, кто-то приходит, кто-то уходит. Слона приведут — не заметишь. А уведут — тем более.

— Рискуете, — заметил Костя.

— Что делать? — Цветков почесал в затылке. — Традиция. Впрочем, у меня и тащить-то особо нечего.

— Ступальскую давно знаете?

— Где-то с полгода.

— Какие у вас были отношения?

Цветков покосился на свою пышную подругу.

— Приятельские.

— Что можете о ней сказать?

— Да что сказать? Обычная девчонка, симпатичная, неглупая, только… — он замялся, не зная, как выразиться. — Конечно, о мертвых либо хорошо, либо… Но она была… злая какая-то. На весь свет. Поэтому в ветеринарный институт и пошла. Животные, говорит, гораздо честнее людей и порядочней, не такие жестокие. Она в клинике работала ветеринарной, куда я собаку вожу, там и познакомились.

— Скажите, — вмешался Иван, — Ступальская с кем-нибудь на вечеринке общалась больше, чем с другими?

— Да нет, пожалуй. Бродила из угла в угол со стаканом. Какая-то она была нервная, раздраженная. Хотя… подождите, — Стас оживился. — Она, судя по голосу, уже здорово пьяная была, и я краем уха слышал, как она с кем-то разговаривала в гостиной, ругала своих родителей.

— И с кем же она разговаривала?

— Извините, не заметил. Если бы я знал, что это важно… Да, постойте, и еще кто-то меня о ней спрашивал, мол, кто это там. Нет, не помню, хоть расстреляйте.

— Станислав Петрович, вы список гостей можете составить?

Цветков наморщил лоб.

— Разве что человек десять-пятнадцать.

— А сколько же их было всего? — удивился Костя.

— Да кто же считает? Кто хочет — приходит, кто хочет — уходит. Человек пятьдесят, не меньше. Только не одновременно.

Калистратов присвистнул. Он представил, что полсотни гостей, пусть даже и не все разом, ввалились в его трехкомнатную хрущобу-«распашонку»…

— Ладно, запишите, кого вспомните. Адреса, телефоны.

Цветков сел к столу, вооружился записной книжкой и начал напряженно вспоминать.

— Станислав Петрович, а был кто-то из ваших гостей в черных джинсах? — Костя никак не хотел расставаться со своей находкой.

— В черных джинсах? — в замешательстве переспросил Цветков.

За него ответила Карина:

— Были, были. Человека четыре, не меньше. Одного зовут Витя, а других я вообще не знаю.

— А был кто-нибудь из них в кроссовках?

— Ой, не помню!

Калистратов вопросительно взглянул на Цветкова. Тот только пожал плечами.

Эксперт вернулся с кухни, где снимали отпечатки пальцев.

— Море! А годных мало, — вздохнул он. — Посуду успели помыть. Снял с бутылок, с мебели. Ну, ванна, туалет, дверь входная.

Иван с любопытством смотрел по сторонам. Каких только квартир ему не доводилось видеть: просторные и закутки, уютные и убогие, стерильно чистые и загаженные, отделанные по евростандарту и запущенные до такой степени, что лучшим ремонтом для них был бы поджог. Квартира многое могла сказать о хозяине, очень многое. Пепел в кадке с пальмой, остатки еды, бутылки под столом, сдвинутые стулья… Гуляли на славу. А вообще комната приятная, в теплых зеленовато-коричневых тонах. В такой хорошо зимой.

В комнату зашел печальный английский бульдог, постоял у порога и направился прямиком к Ивану. Вздохнув, собака улеглась у его ног, положив голову на ботинок и кося умными темными глазами. Цветков удивленно покачал головой:

— Надо же! Вообще-то Цап никого не признает. Он у меня мизантроп.

— Наверно, мы чем-то похожи, — мрачно ответил Иван, почесывая пса за ухом.

Цветков закончил список и протянул его Калистратову.

— А это что еще за зоопарк? — бегло проглядев листок, спросил тот: в конце списка значилось: «Черепашка».

— Да не помню я имени, — пожал плечами Цветков. — Черепашка и Черепашка. Вы просили записать, кого вспомню, — я и записал.

Подписав протокол допроса, хозяин проводил их до дверей. Там он задержал Калистратова и зашептал ему на ухо. Следователь раздраженно буркнул что-то в ответ и поспешно вышел.

— Вот засранец! — Они уже вышли на улицу, а Андрей Ильич все никак не мог успокоиться. — Терпеть не могу журналистов! Его знакомая погибла, а он только и думает, как бы других обогнать и первым статейку тиснуть. Ну и народ!

К подворотне подъехала милицейская машина, потом «Скорая» и еще какие-то. Из них вышли люди в форме, люди в штатском, люди в белых халатах. Одни направились в подворотню, другие в подъезд. Жаль, мне не видно, что происходит во дворе.

А быстро ее нашли! Мне казалось, что в такой глухой норе она пролежит неделю, если не больше, пока туда не забредет какой-нибудь бомжик. Интересно, для чего там сделали лавочку? Неужели кто-то в здравом уме может отдыхать в таком месте? Это только в хлам пьяная Алиса могла туда завалиться. А за ней и я.

Спрашивается, что я здесь делаю? Не знаю. Может, не зря говорят: убийцу тянет на место преступления? Но ведь раньше со мной такого не было. Добравшись домой в шесть утра, разумнее было бы лечь в постель и спать, спать… Но что-то не давало. Что? Не Лада, нет — Она уползла в свою черную берлогу зализывать раны. Это было что-то совсем другое, какое-то беспокойство. И в конце концов мне пришлось сдаться: выйти из дома и поехать в центр.

Меня так и тянуло во дворик. Там ли она еще? Но что, если меня застанут рядом с телом, как я это объясню? Единственным разумным решением показалось зайти в этот дом — напротив, подняться на площадку второго этажа и смотреть в окно. Стоило мне подумать, что, если до трех часов дня ничего не случится, я поеду домой, как с улицы донесся шум, крики, а еще минут через пятнадцать прибыли менты.

И вот я сижу и жду, чем кончится дело.

После той поездки в Орехово мне стало ясно: Лада не успокоится, пока не уничтожит меня. Рано или поздно это все-таки случится. Но до тех пор я буду бороться. Буду искать Ее везде — и убивать.

И снова передо мной мелькали лица, глаза. Снова километры улиц укладывались под ноги. Плескалась рядом черная глубина, и смех Лады вторил плеску. Девчонка на Гражданке — фальшивая донельзя, накрашенная, как потаскуха. Она что-то почувствовала, может, услышала шаги — было сыро, крупный песок так и хрустел под ногами. Долго стояла у подъезда, не решаясь войти. Наверно, у меня сдали нервы. Не хватило терпения, чтобы зайти с нею в лифт. Ее горло было уже под рукой, но она ударила меня локтем в живот и вырвалась. До сих пор не могу понять, как удалось уйти — через чердак, через другой подъезд, в другой двор.

Сорвалось! Возвращаться туда, следить за ней было опасно. Вдруг она все-таки смогла как-то заметить, разглядеть меня? И все-таки жажда снова пригнала меня к ее дому. Но девушка больше не выходила одна. Утром ее провожал высокий седой мужчина — муж, отец? Вечером он же встречал ее на автобусной остановке.

Мне пришлось сдаться и снова бродить по городу в поисках добычи — как голодному хищнику. Пятый день, седьмой, девятый… Не раз мне попадались похожие девушки — что делать, если какой-то тип лица становится модным, подобные красотки плодятся, как грибы. Но ту, в которой жила Лада, встретить снова так и не удалось. Она пряталась и в то же время была совсем рядом, дразнила и угрожала. С каждым днем мои силы убывали: их забирала Лада, становясь все более и более безжалостной.

Вчера утром на Невском кто-то тронул меня за плечо. Стас Цветков, собственной персоной. Постаревший, потасканный. Облезлая бородка, красные глаза, животик. Сколько мы не виделись, лет пять, шесть? Не меньше. Неужели и ко мне время так беспощадно?

— Привет, Черепах! — Надо же, еще помнит мое прозвище.

— Привет, Стас. Как дела? Где работаешь?

— Да в газетках разных понемногу. То там, то здесь. Не приходилось читать?

Ага, значит, «Дракула в лифте» или как там? — это действительно его работа! А не хотите ли взять у Дракулы интервью? Вот бы он узнал, с кем сейчас разговаривает!

— Как твои «среды»?

— Как всегда — по средам. Приходи. Хоть сегодня. Буду рад. Надеюсь, помнишь: входной билет — пузырь и закуска.

— Помню. Обязательно приду. Пока!

Мы распрощались и разбежались. Разумеется, мое обещание прийти было чистой формальностью. До того ли мне было! Но когда стало ясно, что и десятый день пропал даром, ноги сами привели меня к «Маяковской».

Второй этаж, дверь, как и прежде, не заперта. Ничегошеньки за эти годы не изменилось. Дым коромыслом, гул голосов. Тусовка! Все слоняются из комнаты в комнату, пьют, говорят одновременно. Когда-то мне это нравилось, а сейчас кажется глупым и нелепым.

Стас взял у меня банку паштета и бутылку кагора, протянул взамен чистый бокал и подтолкнул в гостиную.

— Знакомимся самостоятельно. Тем более половину этой саранчи я и сам не знаю.

Ко мне подходили, здоровались, подливали, чокались. Пить не хотелось. Имена кружились и сталкивались: Марина, Слава, Иван Ефремович, Саша… Уже через секунду вспомнить, кто из них кто, было невозможно. От шума и табачного дыма разболелась голова. Голос Лады — резкий, пьяный — звенел:

— Я вернусь не раньше трех, когда матушка уже встанет на уши и выпьет ведро корвалола…

Какого еще корвалола? Голос доносился из-под пальмы. На диване сидела девчонка лет пятнадцати, пьяная до невозможности. Она отхлебывала из бокала вино и разговаривала сама с собой.

Меня будто обожгло ледяным пламенем. Она! Светлые длинные волосы, серые глаза, высокие скулы… Такой Лада была классе в восьмом — именно тогда, когда моя симпатия и дружеские чувства превратились в темную страсть.

Мимо проплыл, покачиваясь, Стас. Мне удалось поймать его за рукав.

— Стас, это кто там под пальмой чертей ловит?

— Где? А… Это Алиса. Скотский доктор. Учится на ветеринара. Та еще сучка! Если у тебя нет страховки, лучше не подходи — покусает.

Стас, рассмеявшись своей немудреной шутке, удалился. Мое тело кололи сотни иголочек, как будто внутри взорвалась цистерна шампанского. Девчонка притягивала как магнит. Неужели само провидение послало мне Стаса, а потом заставило прийти сюда? Стас назвал ее сучкой… Это не может, не может быть совпадением!

Наконец она заметила, что не одна, и начала жаловаться на своих родителей, особенно на мать. У меня волосы встали дыбом от ее слов, особенно когда она сказала, что смерть моей матери — для меня же крупная удача. Ну и чудовище! Родители, видите ли, ее обижали с детства. Дура, радуйся, что они у тебя вообще есть.

Девка разошлась не на шутку: топала ногами, вопила, что отомстит за все, что спляшет на их похоронах. Тут она, видимо, отравилась собственным ядом и убежала в туалет блевать. Бог не фраер! Какими противными ни были ее родители, думаю, им тоже было с ней не сладко.

Странно, неужели все девушки, смахивающие на Ладу, — такие стервы? Но это же нонсенс! Нет, ведь попадались очень похожие, но ничего во мне не дрогнуло, не завопило, как сейчас: это Она!

Еще не было часа, а Стас уже начал потихоньку выпроваживать гостей. Раньше тусовались до утра. Стареет? Или все дело в той толстой гурии, которая не отходила от него ни на шаг весь вечер? Алиса по-прежнему обнимала фаянсового друга, к большому недовольству страждущих. Наконец кто-то дотащил ее до дивана, уложил, подсунув под голову подушку и укрыв пледом. На минуту мне стало страшно: неужели она останется здесь ночевать? Конечно, это было уже не так важно: главное, ее удалось найти. Но иголки кипели в крови, кололись, кусались, пытаясь загнать меня в темноту, и успокоить их можно было только другой кровью — кровью этой девчонки, кровью Лады…

Гости разошлись, и оставаться здесь было уже не комильфо. Стас с толстухой уединились на кухне, Алиса спала, похрапывая. Мне пришлось устроиться на подоконнике лестничной площадки пролетом выше — совсем как сейчас. Время тянулось изжеванным за полдня комком «Орбита». Без сахара. «Она жует свой «Орбит» без сахара и вспоминает всех, о ком плакала…» Отвратительно пахло кошками, сырой штукатуркой, плесенью, еще какой-то дрянью — так пахнет только в подъездах старых, давно перемонтированных питерских домов. Прямо за окном, на брандмауэре горела ядовито-желтая лампочка.

Мне вдруг пришло в голову спуститься вниз и посмотреть, нельзя ли открыть черный ход во двор. Дверь держалась на одном насквозь проржавелом болте и от сильного толчка распахнулась. В круге света виднелось подобие лавочки. Отлично! Затащить сюда, прикрыть дверь… Наверху щелкнул замок, по ступенькам зацокали каблуки — медленно, как будто женщина едва переставляю ноги, цепляясь за перила. Алиса или толстуха? В пролете мелькнуло что-то красное — Алиса, ее лаковая юбка. Из-за двери мне было видно, что она остановилась в нерешительности: ползти дальше или шлепнуться на лавочку. Если пройдет мимо, мне придется силой затащить ее во двор. Вряд ли она будет слишком сопротивляться.

«Ну иди, иди сюда, посиди, отдохни. Куда ты пойдешь, такая пьяная, одна. Метро закрыто, автобусы не ходят, мосты развели. Иди сюда!»

Девчонка будто услышала меня и медленно, как загипнотизированная, пошла к черному ходу. Проплыла по луже, упала на лавку, со стоном уронила голову на колени. Милая, да ты совсем хорошая…

Похоже, она нисколько не удивилась, услышав мой голос. Ей было все равно, кто там рядом. Наверно, остатки трезвого ума подсказывали ей, что в таком месте ночью сидеть одной небезопасно. Она и подумать не могла, что сидеть там вместе со мной — гораздо опаснее…

Когда ее кровь потекла мне на руку, словно фейерверк взорвался в голове. Мучившие меня иголки разлетались в разные стороны и сгорали, вспыхивая яркими искрами, отгоняя прочь темноту, где корчилась от боли и ярости Лада. Блаженное тепло и истома разливались по телу, хотелось уснуть прямо здесь — хоть на земле, хоть в луже. И спать, спать…

Каким-то невероятным усилием воли мне удалось заставить себя стряхнуть оцепенение, вымыть в грязной, вонючей луже руки и протиснуться между кирпичными стенами в соседний двор. Если кровь и попала на меня, то на черных брюках и рубашке ее не было видно.

Вряд ли мое состояние сильно отличалось от Алисиного опьянения. Смутно помню, как на Невском меня подобрала побитая синяя «Волга». Кто был за рулем: мужчина, женщина? Кажется, женщина: ногти на руке, берущей смятые купюры, поблескивали лаком.

Эти деньги были у меня последними. Проездной остался в других брюках. Как в тумане: пустынный Литейный, справа Большой Дом, впереди — разведенный мост. Нева — большая серая рыбина, вздыхающая в гранитных берегах. Потом провал — и вот я уже дома, в постели, но сон вдруг ушел…

На носилках тело, накрытое простыней, погрузили в «Скорую». Потом уехала милицейская машина. Любопытные стали расходиться. Одна из бабулек вошла в «мой» подъезд и медленно начала карабкаться по лестнице. Поравнявшись со мной, взглянула подозрительно:

— Ты чего здеся?

— Жду. А что там такое на улице?

Бабка мигом забыла о том, что мне «здеся» находиться не положено, и начала взахлеб рассказывать, как напротив, на заднем дворе, «убили девку, молодую, красивую, всю глотку перерезали, кровищи-то, кровищи!» Конечно, вряд ли она что-то видела сама, так — пересказывала услышанное, но даже в подобном варианте дело моих рук впечатляло.

Через полчаса из подъезда Стаса вышли шестеро. Двое сели в «семерку», один, пожилой, — в дряхлую «копейку», еще двое погрузились в «рафик». Только что улица была запружена машинами — и вдруг мигом опустела. Теперь можно было отправляться восвояси и мне. И все-таки, зачем же меня сюда принесло?

Рука машинально скользнула по карманам, проверяя, там ли ключи и деньги, и вместо привычной холодной точки коснулась одной только ткани. Черт, опять заклепка отвалилась. Ну теперь хоть будет на двух карманах одинаково. Вот дрянь! Сколько можно себе повторять: хорошие вещи дешевыми не бывают. Только как вот с моей зарплатой покупать недешевые? Удивительно, что я вообще свожу концы с концами.

Женя ходила по комнате взад и вперед, до мяса обкусывая ноготь. «Ты сошла с ума, — шептала она. — Окончательно спятила!» «Но почему? — тут же возражала она самой себе. — Почему я не могу сделать это? Чем я хуже других?»

На кухне что-то грохнуло. Женя вздрогнула, как от удара. Сердце отчаянно колотилось.

«Дурочка! Это просто кастрюля в шкафу упала. Ты же ее поставила на маленький ковшик, вот она и не удержалась».

Женя не могла точно сказать, когда впервые ее посетила мысль самой позвонить Ивану. Может, тогда, когда она увидела его с семьей? Или уже тогда, когда, придя домой поздно вечером, она нашла на коврике у двери большой букет алых гвоздик. Мысль эта была вроде бы несерьезная, так, «а что, если?..», но уходить не хотела.

Как-то Маринка-Информбюро, рассказывая о какой-то своей подружке, глубокомысленно заявила: «Дуры мы все-таки, бабы. Сначала прогоним мужика, а потом переживаем, что он действительно ушел, а не поет серенады под балконом». «Это что же, обо мне?» — удивилась Женя.

«Ты же все прекрасно понимаешь! — бубнил внутренний голос. — Это не поможет. Зачем экспериментировать?»

«Господи, но я должна что-нибудь сделать! Должна! Я так больше не могу! Я не могу так больше жить! А ему я нравлюсь. И он мне… нравится. Правда, нравится».

«Не обманывай себя!»

Она снова и снова ставила чайник, пила то чай, то крепкий черный кофе без сахара, садилась на диван, вскакивала, опять начинала ходить по комнате. Не раз и не два Женя снимала трубку телефона, стояла и слушала длинный гудок, не решаясь набрать номер.

«Или я сделаю это сегодня, или…»

«Или что?»

Поежившись, как от холодного ветра, Женя медленно начала набирать номер.

— Ну, что у вас с девчонками? — поинтересовался Алексей. Вернувшись с выезда злым, как змей, после пары-тройки булочек и ведерной кружки кофе он заметно подобрел.

— То же, что и у тебя с потаскухами, — ответил Иван, намекая на дело об убийстве трех вокзальных проституток, которое досталось Зотову. Он пил кофе не торопясь, стараясь, чтобы Бармаглот смотрел в сторону: встречаться взглядом с бессовестной лиловой рожей не хотелось. — С одного конца ничего, и с другого ничего, а посередке — как не бывало. Полные бесперспективы. Ступальская эта, оказывается, дочка какого-то шишки из администрации. Сам он сейчас в больнице с инфарктом. Говорят, дело дрянь. Жена пыталась с собой покончить, включила газ на всю катушку и на кровать улеглась. Соседи запах учуяли, вызвали милицию, «Скорую». Короче, откачали, но дамочка, похоже, умом тронулась.

— Надо думать! Единственная дочка.

— Тут все сложнее. У них уже была дочь, и ее то ли убили, то ли сама убилась, то ли просто передоза. Ей тогда только пятнадцать исполнилось. А говорят, снаряд в одно место дважды не падает. Начальник с утра Бобра по стене размазывал: такие-сякие, больше двух лет злыдня ловите, он уже до дочек больших людей добрался. Как будто дочек небольших людей можно убивать на вес, оптом! Бобер на мне оторвался, да еще за висюльки добавил. «А почему это у вас, Иван Николаевич, — Иван Николаевич, прикиньте! — по делу об убийстве бизнесмена Колпакова уже год, как никакой работы не ведется?» А дело-то девяносто пятого года. Абсурд! Все знают, что если чуда не случится, никогда эти преступления не раскроются, следователи все уже давно в архив спустили и забыли, а мы должны делать вид, что роем носом землю. И главное — это рытье документировать. Чтобы никто не сказал, будто уголовный розыск мышей не ловит.

— Да ладно, Ванька, не лезь в трубу. — Зотов отряхнул с брюк крошки. — Ну, написал бы какую-нибудь записку, что выехал, опросил или там привлек добровольного сотрудника.

— Ага, пока ты тут добровольных сотрудников привлекал, мы на труп ездили. А что касается «не лезь в трубу», кто полчаса назад летал по кабинету, как моль, и вопил, что вместо серьезного дела тебе подсовывают всяких шлюх?

— Оба не лезьте в трубу! — Костя собрал крошки со стола в ладонь и стряхнул на карниз. Тут же налетели оголодалые воробьи и даже пара жадных голубей. Карниз заходил ходуном и загудел.

— Можно подумать, только и ждали! — удивился Зотов. — А вот крошки со стола рукой сметать нельзя. Примета такая: денег не будет, все добро от себя отряхиваешь.

— А когда они у меня были-то? — отозвался Костя. — В наше время быть богатым — опасно для здоровья. Уж нам ли не знать. Кстати, хоть бы спросили, что у Калистратова.

— Что у Калистратова? — послушно спросил Зотов.

— А ничего.

— Милая шутка!

— С утра я побегал по цветковскому списку. Там с адресами или телефонами всего-то шестеро, остальные восемнадцать — только имена и фамилии. Так вот, те, кто помнят Ступальскую, не помнят ничего особенного, связанного с вечеринкой. Трое сказали, что она сильно напилась и рыбачила в унитазе. Про типа в черных джинсах и кроссовках никто ничего толкового сказать не может. Ну был. Вроде. Это все. Эксперты говорят, заклепка в луже пролежала от восьми до четырнадцати часов. Пацаны к трупу близко не подходили. Значит, посеял убийца. Потом Калистратов разговаривал с родными, соседями, знакомыми. Нашел куратора группы в институте. Все сказали одно и то же. На первый взгляд обаятельная и привлекательная, умная, но злющая, как изжога. И подруг, и кавалеров отпугивала. Только зверей любила. Похоже, были крупные нелады с родителями. А с ними пока разговаривать нельзя.

— Не знаю… — Иван задумчиво разглядывал воробьев на карнизе, галдящих и отпихивающих друг друга, как дачники при посадке на воскресную электричку. — Все равно это ничего не даст. Хотя… Леш, Костя думает, что этот псих мог специально выискивать похожих девиц и знакомиться с ними.

— Даже если и так, вряд ли родители что-нибудь знают о ее знакомых. Если у них были нелады.

— В последнее время она встречалась с неким Эдуардом Кшисецким, музыкантом из «Приморского». Но у него на двенадцатое железное алиби. Он всю ночь, часов до пяти, гудел в большой компании и стопроцентно никуда не отлучался, разве что в туалет.

— Цветков сказал, что Ступальская пришла к нему одна, — напомнил Костя. — Значит, маньяк или следил за ней и ждал где-то, когда она выйдет, или… все-таки был на тусовке. Тогда он скорее всего знаком с Цветковым. По крайней мере, знает, что по средам к нему может завалиться любой, кому не лень.

— Это был бы шанс, если бы Цветков точно знал, кто у него был. А то он говорит, человек пятьдесят, а то и больше, знает точные координаты шестерых и еще восемнадцать — по имени. Ну, допустим, человек пять из них мы, может, и найдем. — Иван заглянул в список. — Вот тут есть «Марина Столыпина, художница с Невского» или «Григорий Семченко, работает в Доме книги», это не сложно. А вот искать в Питере Славу Синицына или Ольгу Тимофееву без всяких дополнительных сведений… Не говоря уже о Черепашке.

Иван замолчал и задумался. Когда он сказал «Черепашка», его снова кольнуло какое-то смутное то ли чувство, то ли предчувствие. Слово это, казалось, было окутано дымкой.

— Костя, а у тебя эта самая Черепашка никаких ассоциаций не вызывает?

— Черепашка? — переспросил Костя. — Да нет, пожалуй. Разве что черепашки ниндзя. Кстати, Черепашку эту никто из тех, с кем я разговаривал, не знает. Ты уж больно мнительный стал, все тебе чертовщина какая-то мерещится. Это нервы. Хотя наша профессия в число самых нервозных вроде не входит, что странно. Я тут читал недавно. Самые психованные — это летчики, шахтеры, журналисты и почему-то стоматологи.

— А самые спокойные?

— Священники, астрономы и музейные работники.

— Хотел бы я быть музейным работником, — вздохнул Иван. — Или астрономом.

— Мне кажется, — сказал молчавший до сих пор Алексей, — вам надо еще один тотальный обход провернуть — не видел ли кто-то вечером, ночью подозрительного типа — на улице, на лестнице. Может, машина какая-нибудь лишняя… И потом, Костик, это ведь твоя бывшая вотчина. Потряси человечков.

— Да спрашивали всех, сразу же. Никто — ничего. И никого. И человечки, кого нашел, — тоже. Надо заняться гостями.

— Знаешь, Костик, Андрей Ильич — это не Хомутов. Мы можем носить ему идеи, но действовать автономно — так у нас не принято.

— Учти, сегодня его уже не будет — в Кресты уехал.

Зазвонил телефон. Алексей снял трубку.

— Минутку. Вань, тебя.

— Логунов… Ты?.. — Иван побледнел, потом покраснел, рука судорожно сжала трубку. — Конечно… Во сколько?.. Пока!

Костя взглянул на Зотова, чуть приподняв брови. Вместо ответа тот медленно опустил веки.

Иван не видел ничего вокруг себя. Все окружающее отодвинулось далеко-далеко и скрылось за пеленой тумана. Сердце колотилось где-то в желудке, вызывая легкую дурноту — как перед экзаменами. Он посмотрел на часы. До семи оставалось два часа четыре минуты.

Он смотрел в потолок и курил. Хотелось плакать. Повернуться на живот, уткнуться в подушку — и плакать, по-детски, навзрыд. Перед ним словно раскрылась ледяная космическая пустота, бесконечная и неумолимая, как смерть.

Женя лежала рядом — молча, неподвижно, закрыв глаза. Иван тоже молчал. Любое слово сейчас было бы ненужным, нелепым. Фальшивым. Он чувствовал тепло ее бедра, но не мог заставить себя протянуть руку, дотронуться. Всего несколько минут назад он испытал что-то, чему нет названия. Весь его прежний опыт общения с женщинами в одно мгновение оказался смешным.

Безумие. Вымечтанное, выстраданное, оплаченное вперед месяцами сомнений, страхов и угрызений совести безумие…

Они так ничего друг другу и не сказали. Женя просто открыла дверь, просто посмотрела огромными бездонными глазами прямо в его глаза — и слова стали уже не нужны. Иван обнимал ее и жалел, что он не осьминог, не многорукий индийский бог: так хотелось дотронуться до каждого сантиметра ее тела сразу. Губы — прохладные, чуть потрескавшиеся, похожие на раковину, только что поднятую из морских глубин. Припав к ним, Иван слышал гул своей крови, гул далекого океана…

Одна за другой падали на пол одежды, и руки Ивана повторяли линии ее тела — совершенные, прекрасные. Она, Женя, Евгения, единственная женщина во всей Вселенной. И он — единственный мужчина. Они — античастицы, несущиеся навстречу друг другу из глубин мироздания, чтобы слиться в животворящем взрыве, рождая мириады звезд и галактик.

Как во сне, Иван видел со стороны их сплетенные тела и поражался красоте происходящего. Казалось, он проникает в каждую ее клеточку, сливается с ней и становится ею. Так же как и она становится им. Это был божественный ритуал — и единственное условие существования мира.

Диссонирующей нотой промелькнула мысль: Женя опять как-то неуловимо отстранена. Она здесь, с ним — и одновременно далеко, за тысячи световых лет. Но Иван отмахнулся от этого и снова погрузился в океан гармонии: гармонии движений и чувств.

Каждое нервное окончание было обожжено мучительным наслаждением. Секунды становились вечностью, и уже где-то совсем рядом, за мерцающей серебристой дымкой, притаился миг откровения. В тайной глубине их тел родилась золотая точка. Она становилась все больше, жарче — и вдруг вспыхнула, сжигая темным пламенем все мироздание. Иван почувствовал, как душа, не в силах вытерпеть запредельный восторг тела, взмывает над ним, и на мгновение исполнилось сумасшедшее желание всех счастливых моментов его жизни: он растворился в этом душном вечере, стал уставшим небом, заходящим солнцем. Он стал миром — и Богом…

… И все исчезло. Кроме звенящей слабости и непостижимой, засасывающей в себя пустоты. Это была тоска и смятение мальчишки, впервые познавшего женщину. Сбывшаяся мечта, которая заполняла каждый миг существования — и вдруг оказалось, что больше не о чем мечтать.

Иван знал, что сказка никогда больше не повторится — потому что не может повториться. И не должна. Глупо просить прекрасное мгновение остановиться, глупо пытаться удержать чудо, превращая его в обыденность. В обыкновенный пошлый адюльтер.

— Как странно, — мягким грудным голосом произнесла Женя. — Мне кажется, что тебе было со мной так хорошо, что ты… больше никогда не захочешь меня видеть.

— Не знаю. Прости, я не хочу… Я просто не могу сейчас ни о чем говорить. Я не понимаю, что со мной происходит. Прости!

Иван встал и начал быстро, неловко одеваться, подбирая одежду с пола. «Господи, как бы я хотел сейчас быть круглым дураком. Идиотом! Поел, поспал, сходил в туалет, трахнул бабу — и счастлив!» Цветная дымка из тайных глубин подсказывала, что это конец, что надвигается что-то ужасное, непоправимое, соразмерное только с концом света. Персональный конец света для Ивана Логунова…

Женя накинула на голое тело легкую рубашку и вышла за ним в прихожую. Иван подошел к ней, совсем близко. Рука Жени, тонкая, изящная, опиралась на маленькую тумбочку у зеркала. Кончиками пальцев он медленно провел по ее пальцам, от тыльной стороны ладони до коротко подстриженных ногтей, вкладывая в эту прощальную ласку всю свою печаль и нежность.

Дверь за спиной захлопнулась. Как будто закрыли крышку гроба…

Из автомата у подъезда Иван позвонил домой и сказал Гале, что ночевать не придет. Через час он сидел на кухне в квартире Кости Малинина, пил, не закусывая, водку, наливал и снова пил. Ни о чем не спрашивая, Костя полез на антресоли за раскладушкой.

Он боялся серьезного разговора с Галиной, но все оказалось гораздо проще, чем он думал. Галя спокойно выслушала его несвязный монолог о том, что у них все разладилось и надо пожить врозь, подумать, по крайней мере, пока Алена у тетки в деревне. Ивану показалось, что она ждала чего-то подобного. Он презирав себя за трусость, но сказать правду не решался, так и не зная, нужна ли она, эта правда.

Чуть прищурив глаза, Галина стояла в дверях комнаты и смотрела, как он собирает вещи.

— Если не секрет, где ты будешь жить? — спросила она тихо.

— Пока у Костика, а там видно будет. Я тебе позвоню.

— Что я должна сказать Алене?

— Может, и не понадобится ничего говорить. А если понадобится — встретимся, обсудим. Я позвоню узнать, как дела. Хорошо?

— Конечно, — голос звучал до странного спокойно, даже равнодушно.

Иван поцеловал Галю в щеку, взял сумку и спустился во двор, к «ракушке». Выезжая на улицу, он знал, что Галя стоит у окна и смотрит вслед — как тогда, весной, смотрела ему вслед Женя.

Он прожил у Костика три дня, а потом на Невском ему попался — прямо как рояль в кустах — Олег Сверчков, который с ходу начал жаловаться. Оказалось, он собирался в командировку до конца сентября, жена с грудным сыном жила на даче, и Олег сбился с ног в поисках «надежного человека», который поселился бы в их квартире в качестве сторожа. Нельзя сказать, что квартира Сверчковых была эдаким воровским Клондайком, но так хотела Люся, а Люсины заскоки Олег традиционно уважал.

Теперь Иван тратил на дорогу с Ржевки в центр гораздо больше времени. Если удавалось ехать со скоростью двадцать километров в час, то это было очень даже неплохо. Стоя в пробках, он крутил головой по сторонам, разглядывал машины и водителей, внимательно вслушивался в тупые слова модных хитов, звучащих по радио, — лишь бы не задеть раненую лапу.

Уходя, он сказал Гале, что должен подумать, но на самом деле изо всех сил старался не делать этого. Конечно, не думать вообще ни о чем Иван не мог, но ему удавалось загонять свои мысли в служебное или сугубо бытовое русло. На работе он работал, стараясь не отвлекаться на пустые разговоры. Алексей и Костя обращались с ним, как с тухлым яйцом — осторожно и с опаской. «Пусть переболеет», — постановили они единогласно.

Возвращаясь в чужую квартиру, Иван наскоро ужинал и усаживался перед телевизором, смотря все подряд: новости и сериалы, глупейшие ток-шоу и боевики, пока не засыпал прямо там, в кресле. Заставляя себя следить за событиями на экране, он спасался от тяжелых мыслей: что же будет дальше.

— Есть! — Иван положил трубку, с силой ударил ребром ладони о край стола и поморщился от боли. — Пальцы!

— Отбил, что ли? — спросил Костик.

— Да нет. Один отпечаток на бутылке в цветковской квартире совпал с тем, который нашли на входных дверях в квартире Литвиновой. Значит, маньяк все-таки был на той вечеринке. Так что круг сузился.

— Ни черта себе сузился! Да мы их всех за полжизни не выловим.

Иван сел за свой стол, положил голову на руки и задумался.

Работа предстояла, как говорил Калистратов, адова. Даже похлеще той, с пионерлагерем, которую Иван чуть было не начал делать. Для начала вытрясти душу из Цветкова и его подружки, пусть еще раз попытаются вспомнить, кто у него был. Ничего, что время прошло, зато на трезвую голову будут лучше соображать. Пусть опишут внешность тех, кого не смогут вспомнить по имени. Кто с кем разговаривал, кто с кем пришел и ушел. Встретиться с каждым — и каждый пусть напишет свой список. И снять пальцы у всех гостей — мужчин подходящего возраста и внешности. Пятьдесят человек? Или даже больше? Прочесывали и больше. Ну держись, тварь!

Исполненный холодной решимости действовать немедленно — быстрее, как можно быстрее! — Иван позвонил Цветкову. К телефону никто не подходил. Он набрал номер мобильного и услышал, что номер отключен. Номер подружки Цветкова тоже не отзывался.

В редакциях газет, с которыми Цветков сотрудничал, ничего толком сказать не могли. И только в «Субботней электричке», где с ним сначала вообще не пожелали разговаривать, узнав, что Цветкова разыскивают из милиции, нехотя сообщили, что тот уехал на месяц куда-то за Урал. В тайгу — охотиться.

Ничего удивительного в этом не было. Пару дней назад все в том же «Вечернем бульваре» появился очередной цветковский шедевр под названием «Маньяк на вечеринке», с фотографией дворика, к счастью, пустого. Цветков заливался соловьем, расписывая свое идиотское сборище, и не жалел красок для описания трупа, которого в глаза не видел. Досталось всем: и «студентке ветеринарной академии Алисе С.», мерзейшей стерве («Вот тебе и «De mortuis…», — впихнул свою эрудицию Костик), и, разумеется, следствию, которое с февраля так и не стронулось с места, позволив маньяку угробить уже трех девушек.

Бобер, узнав о том, что Цветков смылся, впал в ярость. И хотя Иван был в этом ни капли не виноват — не мог же он, в конце концов, Цветкова арестовать или засадить на подписку о невыезде, — все равно получил по первое число. Выйдя из кабинета начальника мрачнее тучи, он поделил с Костиком список гостей и начал «большой чес».

День шел за днем, список хоть и медленно, но все-таки рос. Гости Цветкова были в основном между собою мало знакомы или совсем незнакомы. Каждый мог вспомнить не больше десятка имен, но описания типа «Павлик в черной вельветовой куртке» или «Лена Петрова, рыжая, лет двадцати, студентка» мало чем могли помочь. Тем не менее они с Костей делали все возможное и невозможное, по крохам собирали информацию, даже рыжую Лену Петрову нашли, прошерстив не один институт. Тридцать семь человек… У четверых, подпадавших под приметы, сняли отпечатки пальцев — ничего общего. Все зря.

Через три недели они снова зашли в тупик. Пытать больше было некого. Оставалось ждать возвращения Цветкова. Косте наконец-то доверили работать без надсмотрщика, и он с головой ушел в «свою» бандитскую разборку с тремя трупами. Если надо было еще что-то сделать по маньяку, он делал, но невооруженным глазом было видно, что расследованием этим, висевшим на Иване, Костя тяготится.

День начался ужасно: позвонила Галя и напомнила, что в воскресенье поедет за Аленой.

— Я съезжу сам, на машине. Там ведь вещей много, — возразил Иван. Дело было не в вещах. Ивану совсем не хотелось, чтобы Галя лишний раз обсуждала с Линой, его двоюродной сестрой, их проблемы.

— Ты вернешься домой? — помолчав, спросила Галина.

— Я скажу Алене, что поживу у Олега, пока он не вернется из командировки. Потому что обещал постеречь его квартиру.

— Ты говорил, что Олег вернется самое позднее в начале октября. Что ты будешь делать тогда?

— Еще не знаю.

— Я надеюсь…

— Да, Галя! — Иван почувствовал, что злится. — Первого сентября я отведу Алену в школу. И встречу из школы. Извини, у меня много работы. Счастливо!

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.

— Да! — рявкнул Иван.

— А чего орешь-то? — удивился Костик. — Тут Андрей Ильич приехал, мы у Китаева сидим. Тебя ждем.

На днях Калистратову передали предполагаемый психологический портрет маньяка, но многое в нем не стыковалось с их данными. Если не сказать, что не стыковалось все. Свидетельницы утверждали, что видели молодого мужчину, но составитель портрета полагал почему-то, что преступник скорее должен быть пожилым, иметь семью и детей, да еще при этом отличаться строгими моральными принципами. Иван рассказывал следователю о беседе с «маньяковедом», но, прочитав описание, Калистратов решил поговорить с Китаевым лично.

— Можно? — Иван приоткрыл дверь.

— Заходите, заходите! Здравствуйте, Ваня, — Китаев вышел из-за стола и протянул ему руку. — К сожалению, сегодня вы поздно, пирожки уже съели. Что-то вид у вас усталый. Похудели. Не болеете?

Иван покачал головой, поздоровался с Калистратовым и пристроился на подоконнике — все стулья были заняты.

— Так вот, — продолжил Китаев прерванный появлением Ивана рассказ, — этому Канюкову — за глаза его зовут Коньяков — я бы доверять не стал. Канюков, — пояснил он специально для Ивана, — это тот, кто портрет сочинил. Кандидат наук. Я с ним хорошо знаком. Может, с дедукцией у него дела и неплохо обстоят, а вот обратный процесс, индукция, когда надо от следствия вернуться к причинам, явно хромает. Вот у нас есть следствие: человек убивает молодых девушек с определенным типом внешности. Спрашивается, почему он это делает? Канюков считает, потому что свихнулся на моральной или даже религиозной почве и девицы эти для него — воплощение порока. А отсюда уже выводятся особенности личности.

— Ну просто фильм ужасов! — недоверчиво протянул Костя.

— Теоретически возможно, практически же… слишком много натяжек. Тем более не сходится со свидетельскими показаниями. Но я вот на что хочу обратить ваше внимание. Вот вы, все трое, — Китаев обвел присутствующих внимательным взглядом, — насколько хорошо разбираетесь в анатомии?

— В пределах необходимости, — ответил за всех Калистратов.

— А ну-ка, с лету, не нащупывая, попадите пальцем в сонную артерию.

Получилось только у Калистратова. Иван попал со второго раза, а Костя вообще с четвертого.

— Надо же! — удивился он. — А в кино это так ловко проделывают: ткнул пальцем: ага, труп. Или не труп.

— Значит, убийца, если он сразу же артерию зажимает так, что жертва и рыпнуться не может, да еще левой рукой, не глядя, и перерезает аккуратно, — медик? — сделал вывод Калистратов. — Но вообще-то всех знакомых медиков Лады Литвиновой проверили.

— Вы уверены, что всех? Приплюсуйте сюда еще орудие убийства. Хотя… Это может быть и просто человек, хорошо знающий анатомию, не обязательно с медицинским образованием. Практическую анатомию, замечу. Вы не думали, к примеру, о сотруднике какой-либо спецслужбы? Я лично знаю одного, который может убить легким ударом мизинца. Правда, скальпель… Пожалуй, медик все-таки вероятнее.

— Черт возьми! — Костя даже покраснел от досады. — Если бы мы искали обыкновенного убийцу, не серийного, и знали о нем столько всего — в два счета выловили бы. Или если бы Цветков не был таким богемным придурком, который тащит в дом неизвестно кого. А так даже если узнаем, что его зовут Вася и он играет на трубе, все равно придется тыкаться носом, как слепым котятам, потому что с жертвой его ничегошеньки не связывает.

— Если бы, Костя, у бабушки была бородушка, то был бы дедушка, — вздохнул Китаев. — Сложные проблемы всегда имеют простые, легкие для понимания неправильные решения. Обычно такие клиенты ловятся или большой облавой, или случайно. Редко иначе. Кстати, хотите на дорожку забавную историю про извращенца? Под Питером, на полустанке, задержали мужчину сорока лет. Задержали в выгребной яме женского сортира. Оказалось, он каждое воскресенье брал спецкостюм химической защиты, противогаз и ехал за город. Находил туалет, где «М» и «Ж» соседствовали, переодевался, нырял в дырку и переплывал на женскую сторону. И подглядывал за посетительницами снизу. А тут вдруг пошевелился неловко, дама заорала, выскочила и побежала за станционным милиционером. Вот бы все психопаты были такими милыми!

Выйдя из кабинета Китаева, Костя подергал задумавшегося Ивана за рубашку:

— Слушай, Вань, а может, еще разок прочесать окружение Литвиновой на предмет медиков? Ты же знаешь, этим занимался Хомутов, а ему бы я не стал слишком доверять.

— Угу! — отозвался Иван и тут же забыл об этом.

После убийства той девчонки, Алисы, все должно было быть хорошо. Но это так только казалось! Ко мне вернулись силы, и Лада оставила меня в покое. Можно было перевести дух и укрепиться в принятом решении: не просто бороться за себя, за свою жизнь и рассудок, но бороться со злом вообще. Со злом в облике Лады.

Воистину дьявол послал Ее на землю, одарив ангельской внешностью — и тысячью тел. Сотни лет Она мучает, сводит с ума, губит. Но только мне бог дал право судить и карать от его имени, в утешение за все зло, которое Она причинила. И в этом искупление моих грехов.

Однако вдруг мне захотелось стать обычным человеком, захотелось отказаться от священной миссии. Эта ошибка будет мне дорого стоить. Человек, призванный богом, не может быть таким, как все. Равновесие требует жертвы! Освободив мир от частицы зла, нельзя не отнять у него и частицу добра. Во искупление вины мне придется сделать это. Отнять жизнь — всегда страшно. Даже если убивать во имя блага, во имя справедливости. Но отнять жизнь у невиновного, принести жертву дьяволу во имя бога — может ли быть что-то страшнее?

Но я… повинуюсь!

Когда она пришла к нам, ее сразу полюбили все, без исключения. Как ей подходит ее имя — певучее, нежное. Когда она входит, будто становится светлее — от ласкового взгляда, от теплой улыбки. Ее мягкий негромкий голос завораживает, успокаивает. Разговаривать с ней — будто входить в теплую воду лесного озера на вечерней заре.

Я знаю, ей живется непросто, она давно одна. Откуда же у нее берутся силы, чтобы подбодрить, поддержать тех, кому так больно и так страшно? Чтобы светиться добротой, сочувствием, пониманием?

Как бы мне хотелось подойти к ней, положить голову на плечо и рассказать обо всем. Почему-то кажется, она не отпрянула бы в ужасе, не побежала за помощью, а выслушала и пожалела…

Она так не похожа на Ладу. Неужели такие люди действительно бывают? Если ангелы существуют, они должны быть похожими на нее.

И поэтому мне придется ее убить!

Кажется, я окончательно схожу с ума…

Парило уже с раннего утра. Низкие грязные облака давили, прижимали к земле. Привычный городской шум рвал обнаженные струны нервов, как неумелый гитарист. В такие дни Иван вспоминал свои детские страхи.

Когда ему было лет десять, он до смешного боялся… ядерной войны. В те годы мало кто не думал об этом, однако люди привыкают ко всему и прячут повседневный страх под толстой коркой обыденности. Иван, успевший заглянуть за грань жизни, боялся не смерти как таковой. Его пугало другое. В воображении возникали странно реальные картины: хищные тела ракет, вспарывающие низкое серое небо, чудовищный гриб на горизонте — и ослепительное пламя, мгновенно сжигающее все вокруг…

Этот страх был навязчивым, от него не удавалось отмахнуться, отвлечься. Особенно сильно Иван мучился в пионерском лагере. Совсем недалеко, в Лосеве, находился военный аэродром, сверхзвуковые самолеты кружились в небе днем и ночью. Иван просыпался от раздирающего небо и душу рева, смотрел на хмурые ели за окном, кажущиеся в неверном свете белой ночи остовом разрушенного здания, и обливался ледяным потом.

Соседи по палате быстро заметили эту его странность и с удовольствием — вместо банальных страшилок — обменивались на ночь глядя репликами, сводящими Ивана с ума: «Говорят, на Западе вышла книга, в которой написано, что атомная война начнется в восемьдесят пятом году». — «А я думаю, что война начнется, как только умрет Брежнев. Сейчас американцы боятся, а тогда…» — «А я слышал, что один раз война уже почти совсем началась, но Брежнев позвонил американскому президенту и пообещал немедленно запустить на Белый дом самые большие ракеты»…

Иван прятался под одеяло, накрывал голову подушкой и тихонько плакал, не слыша злорадного хихиканья товарищей. А потом страхи прошли — сами по себе. И только иногда, проснувшись ночью от резкого шума, или в такие вот душные, предгрозовые дни он вспоминал прежний липкий ужас, ледяной лапой сжимающий внутренности и не дающий дышать.

Он проснулся на рассвете от чудовищной головной боли — и испугался. На мгновение показалось, что он не может пошевелиться, а потом черной лавиной хлынуло предчувствие страшной беды, которое уже несколько месяцев копилось где-то в подсознании. «Аленка? Галя? Мама?» — спрашивал он себя. «Нет, — беззвучно отозвалась черная пелена, — Женя…»

Иван дал себе слово больше не видеть ее и не звонить, но сейчас он забыл об этом. Путаясь в цифрах, попадая не туда, он крутил диск допотопного аппарата. Бесконечные длинные гудки… Неужели уже поздно?!

«Подожди, — сказал себе Иван. — Она ведь может быть на работе». Но служебный телефон Жени был в кабинете, записан на листке перекидного календаря.

Все валилось из рук, вещи покинули уже ставшие привычными места и оказывались там, где он меньше всего ожидал их встретить. Голова кружилась, как с шампанского похмелья, ноги подкашивались от противной ватной слабости. Иван побоялся сесть за руль.

Пересаживаясь с трамвая в метро, штурмуя узкие переходы, торопливо перебегая улицы, он думал о том, о чем вот уже почти месяц запрещал себе вспоминать. Сейчас он отдал бы все на свете, лишь бы с Женей ничего не случилось. Только узнать, что все в порядке, что ей ничего не грозит — и больше никогда, никогда…

Вот и Захарьевская, уже с утра забитая машинами. Еще вчера он ставил здесь свою «жульку», прямо под знаком, запрещающим стоянку всем, «кроме автотранспорта ГУВД». А сегодня все владельцы этого самого автотранспорта казались врагами и вредителями.

Ключ никак не хотел входить в замок. Иван надавил, и ключ застрял. «Господи!» — застонал он, дергая дверь. «Спокойно, спокойно! Я — око покоя, я — дали ладья…» Заклинание, заученное еще на первом курсе, мгновенно сработало. Иван взял себя в руки и, медленно покачивая ключ из стороны в сторону, вытащил его из замка. Так же медленно, осторожно вставил его снова, повернул. Замок щелкнул, дверь открылась.

Он лихорадочно листал календарь, попадая то на февраль, то на апрель. Вот он, телефон. И буквы имени, и цифры обведены так густо, что местами ручка прорвала бумагу. Какой интересный телефон, одни двойки и пятерки. Что же это за больница? Судя по номеру, это север города. Он так и не спросил. Да и что он вообще о ней знает? Ничего. Ровным счетом ничего. Как будто она существо из другого мира. Появилась ниоткуда — и уйдет в никуда. Как метеор, примчавшийся из глубин космоса, промелькнувший падучей звездой и сгоревший…

«Да что это я?» — удивился Иван. Только что он летел сюда сломя голову, умирая от беспокойства, только что нетерпеливо, срывая странички, листал календарь, и вот смотрит на записанный номер, не в силах снять трубку и набрать семь цифр. Ну же! Одна, другая… щелчок. Занято! Еще раз! Снова занято… Короткие гудки пульсировали в трубке, вонзаясь раскаленными иглами прямо в мозг.

Иван положил трубку на рычаг, подошел к окну, распахнул его. Внизу сновали туда-сюда машины, спешили люди. Совсем рядом тяжело дышала Нева. Духота сжимала кольцо — на лбу выступили крупные капли, пот струйками стекал по спине. Зазвенело в ушах. Иван подумал, что сейчас потеряет сознание.

Он сидел за столом и смотрел на телефонный аппарат. «Сейчас, еще минуту. Только досчитаю до тридцати. Нет, до пятидесяти. А теперь еще до пятидесяти…» Пришел Зотов, что-то говорил, Иван что-то отвечал. Он снова и снова оттягивал момент, как будто боялся услышать что-то ужасное. Нет, он знал, что услышит что-то ужасное.

— Алло? — отозвался наконец приятный женский голос.

— Будьте добры, Женю.

— Минутку…

Иван ждал. На том конце провода раздавались какие-то шорохи, голоса, кто-то смеялся. Со скрипом открылась дверь, и мужской голос спросил: «Эй, девчонки, кто-нибудь сегодня видел Черепашку?»

Внутри что-то оборвалось. Он попытался вдохнуть поглубже, но не смог. Колючий воздух больно оцарапал горло.

— Алло, вы слушаете? Женя на операции, позвоните через час.

Иван положил трубку. Все кругом плыло.

— Вань, ты в порядке? — Голос Костика звучал как сквозь слой войлока.

Он кивнул и откинулся на спинку стула. На табло маленьких настольных часиков, подаренных Алексеем на день рождения, между часами и минутами появлялись и исчезали две точки. «Как пульс», — подумал он, дотронулся до шеи и сразу же, с первого прикосновения, нащупал биение крови в сонной артерии.

Черепашка! Врач! Ведь говорил Костик, что надо еще раз проверить всех знакомых медиков Литвиновой. Зря, что ли, они его сразу окрестили Хирургом? Ну а если это просто совпадение? Мало ли Черепашек?

«Мало! И никакое это не совпадение!» — мрачно просигналила из глубины грозовая пелена.

— Костя! — Иван вырвал из календаря листок и бросил его на соседний стол. — Это областная больница. Быстренько позвони, узнай, что за отделение.

«По крайней мере, час у нас есть. Женя на операции». — «А при чем здесь Женя?» — «А при том, что за это время Хирург-Черепашка ничего не сможет ей сделать». «Но Женя ведь не блондинка и на Литвинову не похожа. Почему ты думаешь, что ей что-то может угрожать?» — пытался уговорить себя Иван, но не мог избавиться от мысли о том, что Женя в опасности. Не зря же с утра его мучило это предчувствие непоправимого.

Костик перебросил бумажку обратно. На ней крупными буквами было написано: сосудистая хирургия. Иван невольно сжал челюсти и поморщился от волны ожившей боли.

— Костя, ищи коня, срочно — и вперед. — Иван достал из сейфа кобуру и наручники.

— Девушка, мы из уголовного розыска, — Иван показал сидящей на посту медсестре раскрытое удостоверение. — Быстренько, где нам Женю найти?

— По коридору прямо и налево, до конца. Последняя дверь. А что случилось? — девушка даже привстала от любопытства.

Не говоря ни слова, Иван быстрым шагом пошел по коридору, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом. Сзади, едва поспевая, семенил Костик. Из дверей палаты выглянула пожилая женщина в байковом халате и испуганно юркнула обратно.

Они не дошли еще и до поворота, как услышали отчаянный женский крик: «Помогите!»

Застыв на секунду, Иван ринулся вперед. Ему казалось, что он бежит слишком медленно, как во сне, когда надо спасаться от смертельной опасности, а вместо этого едва можешь пошевелиться. Дверь оказалась запертой. Костя повернулся к медсестре, подбежавшей следом:

— Ключ!

— У меня нету, — растерянно ответила та. — Кто-то брал и не вернул.

Иван разбежался и сильно ударил по замку ногой. Дверь подалась, но не распахнулась: на полу кто-то лежал.

— Господи! — задохнулась от ужаса девушка.

— Тише! — крикнул Костя. — Успокойся! На окне решетки есть?

— Какие решетки? Шестой этаж!

— Балкон?

— Лоджия. Только там не перелезть.

— Посмотрим. — Костя рванулся в соседнюю дверь. Четыре женщины, обитательницы палаты, испуганно вскрикнули. — Пардон, дамы! — Он уже возился с замком балконной двери. — Снимаем кино про шпионов. Вы — массовка. Скажите «чиз»!

— Костя, я буду держать. Только вниз не смотри! — Иван сам посмотрел вниз и поежился.

Костя влез на перила, придерживаясь за перегородку, и прижался к ней животом. Женщины таращились через окно, хлопая совиными глазами и сдавленно охая.

— Отпускай! — И Костя спрыгнул на лоджию с другой стороны. Было слышно, как он дергает балконную дверь, потом раздался звон разбитого стекла и объемистая тирада, достойная капитального исследования филолога-инвектолога.

Иван выбежал в коридор как раз вовремя: в замке повернулся ключ. Оттолкнув Костю, он влетел в комнату — сестринскую или что-то в этом роде: кресла, столик с электрическим чайником и чашками, кушетка, на которой неподвижно лежала девушка в белом халате. На полу валялся скальпель, а рядом, в луже неправдоподобно алой крови…

К горлу подступила тошнота. Иван стиснул зубы и отвернулся. Отчаянно завизжала та самая молоденькая медсестра. К ним уже бежали. В комнате вдруг стало тесно. Все говорили одновременно, но Иван не слышал ничего.

Он смотрел на Женю. На окровавленный халат, на скальпель. На страшную рану, перечеркнувшую ее горло. И снова ему нестерпимо захотелось проснуться.

— Операционная свободна? — спросил склонившийся над Женей пожилой врач. — Живо! Кровь! У нее четвертая отрицательная, я знаю.

Откуда-то появилась каталка, и Женю увезли. Темноволосая женщина в белом халате приводила в чувство ту, другую, которая лежала у двери. Костя, зайдя в комнату, поднял ее с пола и уложил на кушетку. Иван прислонился к стене и закрыл глаза.

— Вам нехорошо? Понюхайте, — донесся издалека незнакомый голос, и Иван закашлялся, вдохнув отвратительный запах нашатыря. Темноволосая стояла рядом, озабоченно глядя на него. Бледная как смерть девушка сидела на кушетке и лихорадочно грызла ноготь. Заметив взгляд, она смутилась и быстро спрятала руку в карман.

«Идиот! Все мы идиоты! Все мы были уверены, что маньяк — это мужчина. Даже не подумал никто у Цветкова спросить: Черепашка — это мужчина или женщина? А покупательница Сабаевой — «лохатая дура»? Да вот она сидит, ногти жрет, сволочь! Загнала себя в ловушку, как крыса, обморок изобразила!»

— Знаешь, Ваня, я тоже чуть в обморок не грохнулся, как увидел. Одна у двери в обмороке, другая… — переводя дыхание, сказал Костя. — Эй, ты чего?

Иван медленно подошел к девушке, схватил ее за отвороты халата и стащил с кушетки. Та жалобно пискнула и уставилась на него расширенными глазами.

— Ну и зачем ты это делала, тварь? — Иван начал трясти ее, да так, что длинные светлые волосы девушки, собранные в пучок, рассыпались по плечам.

— Я… не… — Она пыталась что-то сказать, но не могла.

— Иван, да ты рехнулся! — Костя с неожиданной для его субтильной комплекции силой оттащил того от девушки, и она, как куль, плюхнулась на кушетку — похоже, ее не держали ноги. — Ты что, думаешь, это она той горло перерезала?

— А кто, по-твоему? — Иван стряхнул с рукава Костину руку.

— Может, вы все-таки объясните, что тут происходит? — вмешалась темноволосая женщина, опускаясь на кушетку рядом с медсестрой. — Вы, собственно, кто такие?

— Уголовный розыск. Старший лейтенант Малинин, а это — майор Логунов. Вы врач?

— Да. Дежурный врач. Типанова Надежда Ивановна.

Костя повернулся к девушке:

— Вы в состоянии разговаривать?

— Да, конечно, — она судорожно вздохнула. — Знаете, это был такой ужас!..

— Минуточку. Вы бы не могли пока выйти? — попросил он Типанову. — Нам надо со свидетельницей поговорить.

— С какой, к черту, свидетельницей? — снова взвился Иван, но Костя жестом заставил его замолчать.

— Ваня… Это не она Черепашка, — тихо сказал он. — Ты посмотри, в ней росту — полтора метра на коньках и в шляпе.

— Черепашка? — переспросила девушка. — Черепашка — это Женя.

— Что?!

Ивану показалось, что его ударили под дых. В ушах противно зазвенело.

— Да. Это по фамилии — Черепанова. Она говорила, что ее и в школе так звали, и в институте.

Фотоснимок. Белый лист фотобумаги в ванночке с проявителем. На глазах появляются пятна, сливаются, становятся все четче, появляются лица…

«Не может быть! Господи, нет!»

Список, составленный Стасом Цветковым. Последняя — Черепашка. Женя Черепанова. Медсестра. Рост — высокий для женщины, средний для мужчины. Худощавое телосложение, короткие темные волосы. Неженская пластика движений, которая для мужчины была бы все-таки слишком мягкой.

А ведь он знал фамилию Жени… Не зря же эта самая Черепашка не давала ему покоя. Прямое созвучие! Разгадка лежала на поверхности, но он упорно не хотел ее замечать. Не хотел!

Один за другим кусочки мозаики становились на место.

«Такие клиенты ловятся большой облавой или случайно», — всплыли слова Китаева. А разве есть на свете что-нибудь случайное?

«Но почему, Женя, почему?»

Прохладные губы, зеленовато-карие загадочные глаза, тонкие длинные пальцы…

Все чувства как будто умерли. Только теперь ему до конца стало понятно, что значит расхожее словечко «отмороженный». Именно отмороженной в одно мгновение стала его душа. Не было боли, не было сожаления — ничего. Только недоумение: почему?

Когда-то давно он сильно напился со знакомым, только что вышедшим из госпиталя после полученного в Афганистане ранения. Парень, вытирая слезы, рассказал, как их машину накрыло из миномета, как, очнувшись и увидев рядом развороченные тела товарищей, он оторвал от своей голени окровавленный кусок мяса, висящий на лоскуте кожи, и… съел его, а потом бежал несколько километров, не чувствуя боли. Иван пытался представить себя на его месте — и не мог. Тогда не мог, а сейчас… он на мгновение стал тем парнем.

— Простите, — тихо пробормотал Иван. — Я был уверен…

Девушка неуверенно кивнула головой.

— Расскажите, пожалуйста, как все произошло, — мягко спросил ее Костя.

Иван, не в силах произнести больше ни слова, сел в свободное кресло и закрыл глаза, чтобы не видеть кровавую лужу. Случившееся не укладывалось в голове. Он был готов ко всему, даже к самому страшному, но такого не мог и предположить.

— Я пришла пить чай, — говорила тем временем медсестра, — а тут… Женя, и у нее… Я закричала…

— Подождите, давайте все по порядку, хотя бы в двух словах. Подробно потом следователю расскажете. Вань, кончай страдать, иди Калистратычу позвони. — Иван кивнул, но не сдвинулся с места. — Вас как зовут?

— Светлана.

— Значит, так, Света. Давайте вместе. Вы взяли ключ, пришли сюда, что дальше?

— Только я хотела включить чайник — входит Женя. Бледная такая. Она в последние дни вообще очень странная была, я даже спрашивала, что с ней такое.

— Вошла Женя — и что?

— И дверь закрыла. На ключ. Я спросила, зачем. Она не ответила, подошла ко мне, а руку в кармане держит. Я говорю: «Женя, тебе плохо?» А она: мол, прости, Света, я не хотела, но должна это сделать. И скальпель достает. А глаза совершенно пустые, страшные такие… — Светлана замолчала.

— Иван Николаевич, ты еще здесь? Что это с тобой? Видел небось и похлеще. — Костя стряхнул с рукава рубашки несколько мелких осколков стекла.

Иван не ответил. На него нашло какое-то оцепенение. Если совсем недавно хотелось проснуться, то теперь — только спать. Долго-долго. А лучше не просыпаться вообще никогда…

Костя посмотрел на него с недоумением.

— Светочка, вы извините, я сейчас быстренько сбегаю позвоню, а потом продолжим. Хорошо? Телефон на посту?

Он вышел в коридор. Типанова стояла рядом с дверью.

— Кто бы мог подумать! — сказала она совершенно убитым голосом. — Такая девчонка хорошая, пятый год у нас уже. И все ее любили… Послушайте, а что это с майором вашим? Они что, знакомы с Женей? У него такой вид, будто он впервые кровь увидел или любимую женщину потерял.

Костя остановился, будто на стену налетел.

— Мать твою!.. Извините.

— Да ничего, на здоровье, — Типанова усмехнулась. — Пойду узнаю, что там наверху. Бабулечка, не волнуйтесь, все в порядке, это больной просто плохо стало. — Она легонько подтолкнула к двери палаты любопытную старушку, непременно желающую знать, кто кричал и что произошло.

Костя набрал номер Калистратова. Три звонка, пять, десять… Ну же, Андрей Ильич, где вы?

Словно услышав его, следователь снял трубку. Костя коротко доложил о случившемся. Калистратов молчал. В трубке послышался шелест, как будто на другом конце быстро переворачивали листы бумаги.

— Андрей Ильич?

— Ё-хай-де! — медленно и раздельно произнес Калистратов свое коронное «приличное» ругательство. — Ладно вы, но я-то, старый лапоть! Как я-то промухал? У Зотова в оперативке этого нет, но в следственном деле по Литвиновой есть протоколы допросов ее знакомых. Черепанова — школьная подруга Литвиновой. Когда я дела принял, мне еще показалось, что какая-то фамилия повторяется дважды. Нет чтобы сразу все по листику перетрясти! Ладно… Свидетельницу ко мне привезите обязательно, буду ждать.

Костя вернулся в сестринскую.

— Света, подождите, пожалуйста, минутку, — сказал он. — Ну-ка, Вань, пошли покурим. — И он буквально вытащил Ивана на лоджию, плотно прикрыв за собой дверь.

— Ваня, ты извини, конечно… Это она?

— Что «она»? — На Костю смотрели глаза усталого больного пса.

— Та женщина, из-за которой ты…

— Ты знаешь? — перебил Иван.

— Догадываюсь.

Иван сжал голову руками и застонал.

— Что же делать?

— Побудь пока здесь, а я со Светой закончу. Ильич попросил ее привезти, когда… все станет ясно. Дежурная врачиха пошла узнать, как там дела. — Костя хотел еще что-то сказать, но не стал, похлопал Ивана по плечу и вернулся в комнату.

— Ну, Света, давайте продолжим. Я говорил со следователем, ему нужно будет с вами побеседовать под протокол, так что узнаем, как у Евгении дела обстоят, и поедем. Не волнуйтесь, вас потом обратно привезут.

Светлана кивнула.

— А… ваш товарищ? — спросила она.

— Думаю, его сейчас лучше не трогать. Понимаете, мы ехали сюда преступника задержать, даже не знали толком, кто он, знали только, что здесь работает и что прозвище у него Черепашка. А вот как все вышло. Ну, он и переживает, что от начальства попадет.

Удовлетворенная вполне понятной версией, Светлана снова кивнула.

— Так на чем мы остановились? — Костя сел рядом с ней и открыл блокнот. — Женя достала скальпель — и?..

— Я говорю: «Женя, что я тебе сделала?» Она молчит и подходит все ближе. Я в угол у двери забилась. «Женя, — говорю, — не надо, у меня дети маленькие, мама инвалид, хоть их пожалей». Она остановилась, смотрит на меня и молчит. Мне так страшно стало, я, кажется, закричала что-то и сознание потеряла. Очнулась уже на кушетке, Надежда Ивановна рядом, а на полу — лужа, — Светлана зябко вздрогнула. — Я вытерла, пока вас не было. Или не надо было?

— Да нет, все в порядке.

— Знаете, я так испугалась, до сих пор отойти не могу, все трясется внутри.

— Ну не надо, не надо, — Костя дотронулся до ее маленькой руки, — все уже позади.

— Скажите, а что она… с собой сделала? Надежда Ивановна сказала, ее в операционную повезли.

— Горло перерезала.

— Кошмар какой! И что на нее нашло? Она была как… сумасшедшая.

— Света, она и есть сумасшедшая. И мы ее подозреваем в очень серьезных преступлениях.

Вернулся с балкона Иван, сел в кресло и уставился в пустоту. Костя и Светлана тоже молчали. Прошло уже около часа с тех пор, как увезли Женю. Костя понимал, что надо было давно уехать со Светланой, оставив в больнице Ивана, но он слишком беспокоился за него. Наконец стукнула дверь: вошла Типанова и остановилась на пороге.

— Ну что вам сказать? Ничего хорошего. Пока жива, правда.

— Что значит пока? — Иван вскочил с кресла.

— А то и значит. Шанс есть, но… Очень много крови потеряла, к тому же четвертая отрицательная редкая, у нас ее было мало, влили заменитель, пока донора среди персонала искали. А у нее возьми и начнись аллергическая реакция, шок. Редчайший случай. Еле откачали. Положили в реанимацию. Кстати, ей охрана-то не нужна?

— А что, она может сбежать? — удивился Костя.

— Да вы что?!

— Ну тогда не нужна. Мафики за ней не охотятся. А разговаривать с ней?..

— Без сознания, — вздохнула Типанова.

— Ладно, спасибо вам большое. Ваня, поехали! Надежда Ивановна, мы Светлану к следователю заберем часа на полтора-два?

— Если надо, забирайте. Скажите, а что Женя все-таки натворила? Не сейчас, а раньше? Почему-то вы ведь за ней приехали?

— Пока, к сожалению, ничего сказать не могу. Кстати, вы ведь дежурите сегодня, да?

— Да. До утра.

— Пожалуйста, если Евгения в себя придет или… Ну в общем, позвоните вот по этому телефону.

Когда Светлана вышла из кабинета Калистратова, Костя сидел в коридоре на подоконнике и крутил на пальце колечко от ключей.

— Ну как, все нормально? — спросил он, спрыгивая на пол.

— Да, наверно. А вы меня ждете?

— Вас. Света…

— Что?

Костя замялся. Он чувствовал себя напроказившим мальчишкой. Да и не ко времени все как-то, словно танцы на похоронах. Но… Девушка с каждой минутой нравилась ему все больше.

— Вам так ваше имя подходит! — выпалил он совсем не то, что собирался сказать. И тут же добавил, не давая ей опомниться: — А вам позвонить можно?

— Ну вы же звонили сегодня. Это я подходила. Я ваш голос узнала.

— А… домой?

Света посмотрела на него с улыбкой, одновременно удивленной и недоверчивой. Потом достала из сумки записную книжку, вырвала листочек и написала номер.

— По крайней мере, вы все обо мне знаете, — сказала она. — Ну, до свидания. Ни пуха ни пера!

— Это к чему?

— Ну вы ведь, наверно, теперь к начальству на ковер?

— A-а, да. Пойду получать клизму. К черту!

Когда он подходил к кабинету Боброва, оттуда вышел Иван — чернее тучи.

— Иди, герой, шеф тебя ждет, с цветами и шампанским. Мне уже вставил — по самое дальше некуда.

— А ты домой? То есть к себе?

— Да. В одно место только заеду — и домой.

Иван повернулся и ушел, не попрощавшись. А Костя, глупо улыбаясь, направился к начальнику. «Что, Константин Сергеевич, попался? — спросил он себя вслух и тут же ответил: — Похоже на то!»

— Это вы опять? — Типанова, похоже, нисколько не удивилась. — Пока ничего нового. По-прежнему без сознания. Не стоило приезжать, я ведь обещала позвонить, если что-то изменится.

— Да-да, извините, — пробормотал Иван. — Я посижу, подожду. Можно?

— Пожалуйста. Только не здесь, а в холле. — Типанова внимательно смотрела на него большими, чуть навыкате глазами в тонкой сетке морщинок. — Простите, а можно задать вам бестактный вопрос?

— Задавайте.

— Это по долгу службы такое рвение — или как?

— По долгу, — Иван резко повернулся и пошел в холл.

Навстречу ему шла Светлана. Увидев Ивана, она помрачнела.

— Вы снова за мной? — спросила девушка и прикусила губу.

— Нет.

— Значит, из-за Жени. Извините, я не запомнила ваше имя-отчество…

— Иван Николаевич.

— Иван Николаевич, я понимаю, это не мое дело… Хотя как не мое, если она меня убить хотела. Как подумаю, просто дурно делается: что мои мальчишки делали бы без меня…

Иван стиснул зубы. Ему и без того было плохо, так плохо, что и вообразить невозможно, а тут еще каждый норовит укусить. Он не хотел сейчас понимать никого. И думать не хотел — ни о ком. Светлана прочитала что-то на его лице и испуганно замолчала. Однако уходить не торопилась. Она стояла, засунув руки в карманы накрахмаленного халата, и посматривала на Ивана искоса, кусая губу, как будто пытаясь принять какое-то решение.

— Вы ведь были знакомы с Женей раньше, да? — наконец спросила она нерешительно.

— Да. Вы удивлены? Как же, мент — и сумасшедшая убийца.

— Да нет, не удивлена. Чего в жизни не бывает. Похоже, для вас это тоже новость.

— Вы правы. — Ивану стало стыдно за свою резкость.

— Наверно, это странно, но я сочувствую и вам, и ей… Ладно, не буду вам надоедать. Как только что-то станет известно, я подойду.

Светлана ушла, а Иван прошел в холл и сел на диванчик. Время шло, давно стемнело. Он то вскакивал и начинал ходить взад-вперед, считая клетки линолеума, то выглядывал в окно, то снова садился. Несколько раз мимо пробегала Светлана, каждый раз отрицательно качая головой.

Иван и сам не знал, зачем приехал сюда, чего ждет, чего хочет. Самым страшным было то, что он с абсолютной ясностью понимал: наилучший выход для Жени — умереть. Поправиться, чтобы провести остаток жизни в психиатрической больнице — Ивану невыносимо даже думать об этом. Но как смириться с тем, что ее не будет! Не только рядом с ним — с этим он уже давно смирился. Не будет вообще, нигде!

Ему казалось, что утро, когда он проснулся со страшной головной болью и не менее страшными предчувствиями, было тысячи лет назад. Затылок раскалывался, и теперь ныло все тело, слезились глаза. Он прикрыл их и незаметно задремал…

Кто-то настойчиво тряс его за плечо.

— Иван Николаевич, проснитесь! — Лицо Светы было встревоженным.

— Что? — Остатки сна слетели мгновенно.

— Надевайте халат, и пойдемте быстрее, — она протянула ему белый сверток.

Иван встряхнул халат, кое-как натянул его, путаясь в рукавах. Он едва поспевал за Светланой, которая быстро говорила на ходу, слегка задыхаясь:

— Она очнулась, но ей очень плохо. Сильная сердечная недостаточность, и дыхательная тоже. Вряд ли до утра дотянет. Я уже звонила ее отчиму, должен приехать, если успеет до развода мостов. Днем его дома не было. Ей сказали, что вы здесь, и она хочет вас видеть. Конечно, так не полагается, но… Все равно уже ничего нельзя сделать. Только учтите, у нее трубки стоят, говорить она не может. Да и все равно не смогла бы — связки повреждены.

Сестра, сидевшая за столиком в углу реанимационной палаты, при виде Ивана возмутилась было и хотела что-то сказать, но, заметив за ним Светлану, только кивнула и отвернулась.

— Вон там, у окна, — шепнула Светлана.

Иван подошел и сел рядом на выкрашенную белой краской табуретку. Женя лежала в окружении каких-то ужасных аппаратов, опутанная трубками и проводами. Тихо попискивали мониторы. Он смотрел на ее лицо, мертвенно-бледное, такое же, как стягивающие ее горло бинты, на закрытые глаза, обведенные лиловой тенью, и понимал, что все его прошлые тревоги и сомнения — ничто по сравнению с этой минутой.

«Господи! — взмолился он. — Сделай так, чтобы она осталась жива! Я все брошу, на все пойду, даже на преступление, лишь бы спасти ее. Увезу, спрячу где-нибудь. Кем бы она ни была, что бы ни сделала! Лишь бы она выжила!»

Но через мгновение волна альтруизма схлынула, оставив лишь горечь и сожаление. «Женька, Женька! Что же ты наделала!»

Он взял ее за руку и тихо позвал:

— Женечка! Это я, Иван.

Она медленно открыла глаза. Лицо ее чуть заметно порозовело, писк мониторов стал громче и чаще. Сестра встала из-за стола, подошла к ним, проверила показания приборов.

— Ей нельзя волноваться, — произнесла она сердитым шепотом.

— Пожалуйста! — Голос Ивана звучал так умоляюще, что она пожала плечами и отошла.

Женя не чувствовала боли. Только невероятную тяжесть во всем теле. А еще — ужасную усталость. Словно она пыталась сбросить с себя огромные гранитные валуны, сбросить и взлететь. Голос Ивана, его лицо то отдалялись, то приближались. Рядом с ним было спокойно. Он поймет и, может быть, простит ее…

Она не один раз слышала, что перед умирающими в считанные секунды проходит вся их жизнь. Слышала, но не верила. А теперь — она словно смотрела фильм о своей жизни, который кто-то неизвестный показывал ей на сумасшедшей скорости. «Значит, я умираю…» — подумала Женя, но в этой мысли не было ни страха, ни отчаяния.

По всем приметам она должна была родиться мальчиком. Мама так и не смогла примириться с разочарованием, которое испытала, впервые увидев красную лысую девчонку — свою дочь. Девчонку назвали заготовленным для сына именем, ее коротко стригли, наряжали в шорты и брюки.

«Какой у вас милый мальчик», — говорили матери, и та довольно кивала.

Она покупала дочери машинки и конструкторы, а кукол у нее не было совсем, за исключением маленького резинового пупса, подаренного отчимом на шестилетие. Пупса Женька презирала, но из уважения к отчиму держала на почетном месте — в любимом кресле.

Отец ушел от них, когда Жене было всего два с половиной года. Уже став взрослой, она узнала, что развод был на редкость некрасивым, со скандалами, взаимными судебными претензиями и публичным перетряхиванием грязного белья. Между прочим, отец, по профессии детский врач, даже иск подал в суд, требуя оставить ребенка с ним. Мотивировалось это тем, что жена калечит психику девочки, намеренно воспитывая ее, как мальчика. Судьи посмеялись и признали иск необоснованным.

Отец женился на медсестре, с которой работал, и уехал вместе с ней на родину — в Хабаровск. Оттуда приходили щедрые алименты и праздничные открытки, а иногда, с оказией, и посылки: икра, крабы и красная рыба.

Через два года после развода мать вышла замуж за своего сослуживца по конструкторскому бюро, сорокалетнего Сергея Сумского. Для него это тоже был второй брак — первый распался давным-давно, и Сергей Игнатьевич страстно мечтал о детях. Они с Женей быстро подружились, и хотя девочка ясно сознавала, что Сергей Игнатьевич ей не родной, тем не менее очень его любила и называла папой.

Отчим не одобрял педагогических методов жены. По его мнению, Женька росла настоящей пацанкой. Живая, как ртуть, она постоянно ходила с синяками и ободранными коленками, лазила по деревьям, играла в войну с мальчишками, презирая девчонок с их куклами и тряпками. Исключение делалось для одной только Маши Пелевиной, впрочем, такой же непоседы. Однако, будучи по натуре человеком очень мягким и деликатным, Сергей Игнатьевич считал неэтичным вмешиваться в воспитание чужого, по сути, ребенка. Он утешал себя тем, что, несмотря на мальчишеские повадки, Женя — девочка умненькая, а главное, добрая и ответственная. Вот появится у нее сестренка или братик, тогда она обязательно станет помягче, поженственней.

Древние греки считали, что завистливые боги не любят счастливых, и боялись ничем не омраченного счастья. Два года их жизнь казалась безоблачной. Жене ни разу не доводилось замечать, чтобы родители поссорились или даже просто повысили друг на друга голос. Отчим был на редкость заботливым и душевно щедрым человеком. Он, как мог, старался порадовать «своих девочек» и сам искренне наслаждался их радостью.

— Женя, мы с мамой хотим сказать тебе что-то очень важное. Зимой у тебя будет маленький братик. Или сестричка. Ты довольна?

— Ура! Здорово! Давайте назовем его Стасиком. А если девочка, то пусть будет Ксюша…

…Мама — такая огромная, не обхватить. Ходит осторожно — не дай бог споткнуться. А сапоги ей застегивает папа. Или она, Женя. Самой маме не нагнуться. А в животе возится маленький человечек — даже видно. Если приложить руку и чуть-чуть надавить, он толкнет в ответ — будто поздоровается.

— Ксюшка, не толкай нашу маму, ей же больно! Лучше рождайся поскорее, я без тебя соскучилась!

…Ночью вдруг все забегали, засуетились. Папа звонил куда-то по телефону. Мама зашла к ней уже в пальто — попрощаться.

— Стасик решил, что пора уже родиться. Так что будь умницей, слушайся папу и через несколько деньков жди нас вместе с братишкой.

— Или с сестренкой…

…Отчим в прихожей у телефона — лицо белое, как бумага, руки трясутся. Женя смотрит на него, держа под мышкой игрушечный танк, и ничего не понимает. Вот он подходит к ней, обнимает и горько-горько плачет…

…Северное кладбище, люди, стоящие группками у свежей могилы. Крупные снежинки налипают на большую мамину фотографию, и Жене хочется смахнуть их. Ей кажется, что это плохой сон — ведь такого просто не может быть! Сейчас она проснется и босиком побежит в спальню родителей, заберется к маме под одеяло, погладит ее огромный живот под ночной рубашкой, поздоровается с Ксюшкой и будет принюхиваться к вкусным запахам, доносящимся с кухни…

Из Хабаровска прилетел отец. Женя очень смутно помнила этого высокого человека, который когда-то сажал ее на плечи и катал по комнате.

— Какая ты стала большая, Женечка! — Отец протянул ей большого плюшевого слона в черном галстуке.

Отец и отчим долго сидели на кухне, пили водку и о чем-то спорили. Женя обнимала слона и пыталась смотреть телевизор, но так ничего и не поняла, что там происходит на экране. Наконец мужчины вышли к ней.

— Женечка, — Сергей Игнатьевич, бледный, небритый, не знал, как начать. Голос его дрожал. — Папа хочет забрать тебя к себе, в Хабаровск.

— Тебе будет у нас хорошо, — отец опустился перед ней на корточки, притянул к себе. — Моя жена — очень добрая женщина, вы обязательно подружитесь. И с братишками тоже. Они близнецы — Петя и Вова, им скоро исполнится три года. Будешь с ними играть. Квартира большая, у тебя будет своя комната. А у бабушки Маши, моей мамы, есть домик, там у нее курочки, кролики. Ну что. Женя, согласна?

— Нет! — Она вырвалась, подбежала к отчиму, прижалась к нему. — Папа, я не хочу! Не отдавай меня ему!

Сергей Игнатьевич обнял Женю и нежно поглаживал по голове. Мужчины обменялись долгим взглядом.

Отчим оформил над Женей опекунство, и они остались вдвоем. Те первые несколько лет после смерти мамы запомнились плохо. В памяти осталось только несколько ярких пятен, самым ярким из которых было знакомство с Ладой Литвиновой, худенькой высокой девочкой с надменными серыми глазами.

Лада обратила на себя ее внимание еще первого сентября. Первоклашки, чистенькие, нарядные, с букетами цветов, подходили к учительнице, держащей табличку с надписью: «1Б», а эта девочка с огромным бантом в длинной светлой косе все никак не могла решиться отпустить мамину руку. Она смотрела по сторонам огромными от ужаса глазами и была готова заплакать. Наконец учительница заметила ее и сама подошла к ней. Женя, не отрываясь, смотрела, как она обняла девочку за плечи и подвела к их стайке.

— Как тебя зовут?

— Лада, — прошептала девочка.

— Лада? Какое красивое имя! — Учительница заглянула в список. — Вот, Лада Литвинова. Ну, становись к деткам, рядом с… Женя, да?

Женя кивнула. «Действительно, какое красивое имя — Лада! — подумала она. — Не то что у меня — Женя, то ли мальчик, то ли девочка, не понять. Была бы уж я мальчиком, что ли!»

Женю посадили за третью парту в среднем ряду вместе с Петькой Овсянниковым, как выяснилось впоследствии, главным хулиганом всех начальных классов. Вдвоем они составили идеальную пару и очень быстро стали верховодить среди мальчишек, для которых Женька Черепанова была своей в доску. На девчонок она по-прежнему не обращала внимания. И только за Ладой следила пристально и напряженно.

Лада же ее не замечала. Так же как и всех мальчишек. Она была красивой и уверенной в себе (как потом узнала Женя, она терялась только в незнакомой обстановке), и девочки единогласно признали ее лидерство. Одни едва не дрались между собой за право дружить с Ладой, другие заискивали перед ней, и только Женя наблюдала издали, как она приближает к себе то одну фаворитку, то другую, но при этом ревниво следит за остальными, не допуская никакой другой тесной дружбы. Лада с ловкостью опытного иезуита умела поссорить подружек, не давая им улизнуть из своей свиты. Женя не хотела быть среди многих Ладиных обожательниц. Или она будет дружить с Ладой одна, или не будет совсем!

Это случилось в начале третьего класса. Их с Ладой отправили с каким-то поручением в кабинет директора. Лада случайно задела стоящую на столике вазу с цветами. Ирина Алексеевна, которая в это время искала что-то в шкафу, обернулась на звон бьющегося стекла и увидела двух испуганных девочек, замерших над осколками.

— Извините, я нечаянно, — сказала Женя.

Возможно, признайся в содеянном Лада, ничего бы и не случилось: директриса вовсе не была кровожадным монстром. Но за Женей уже прочно закрепилась репутация отъявленной хулиганки, и влетело ей по первое число.

— Зачем ты это сделала? — спросила Лада, когда они вышли из кабинета.

Женя пожала плечами.

— Ну, мне и так все время попадает, какая разница.

Лада смотрела на нее так, будто увидела впервые.

— Хочешь, будем дружить?

Больше всего на свете Жене хотелось закричать «Да!», но она покачала головой.

— Почему? — удивилась Лада. Такое ей, «королеве», было в диковинку.

— А ты ни с кем долго не дружишь. Если уж дружить — то на всю жизнь. — Женя повернулась и пошла в класс.

На следующий день Лада сама подошла к ней и протянула огромное краснощекое яблоко.

— Я согласна! — Лада улыбнулась так, как умела только она одна: ослепительно, но с холодным блеском в глазах. — Хочешь, приходи сегодня ко мне. Мама будет пирог печь…

Женя наивно полагала, что Лада оценила ее дружеские чувства и готовность ради дружбы к самопожертвованию. Но уже очень скоро она поняла, что ошиблась. Во-первых, Ладу раззадорил ее отказ, а во-вторых, она живо сообразила, что девчонкой, которая добровольно взяла на себя чужую вину, можно будет крутить, как только захочется. Однако обратной дороги не было. Поссориться с Ладой Женя не смогла бы ни за что на свете.

Так и повелось. Женя перестала быть заводилой в мальчишечьих проделках, а Лада, казалось, потеряла интерес к верховному владычеству среди девчонок. Она дружила теперь только с Женей и командовала ею одной так, как раньше всеми оптом.

Сергею Игнатьевичу их дружба совсем не нравилась. Ему было неприятно видеть, как Женя, раньше такая смелая и независимая, рядом с этой нахальной куклой тушуется и глупеет на глазах, обрастая бородой всевозможных комплексов. Но запретить дочери выбирать друзей по ее вкусу он не считал возможным. Даже обсудить в открытую недостатки Лады не мог. А осторожных намеков Женя не понимала — или не хотела понимать. Отчим никак не мог взять в толк, чем ее привлекла Лада, которая ему казалась совершенно бессовестной и вульгарной уже в десять лет. Оставалось надеяться только на то, что Женя рано или поздно сама поймет, что за штучка ее любимая подружка.

«Женя, пожалуйста, приходи сегодня в семь к «Колизею». С.».

Записку передали откуда-то сзади. Женя обернулась. Автор обнаружить себя не пожелал.

«Саша? Сережа? Слава? Или С. — это фамилия? Чей же это почерк? А если кто-то пошутить решил? Я приду как дура, буду у касс топтаться, а кто-то — за кустом хихикать».

Лада бесцеремонно заглянула в записку.

— Это почерк Кислякова. Точно, его. — Она смотрела на Женю с недоумением: «Как?! Кто-то додумался пригласить на свидание эту серую мышь?» — Ты пойдешь?

— Не знаю. А вдруг это шутка?

— Возможно. Но если пойдешь, то учти, он страшный зануда. Я с ним еще в прошлом году в кино ходила один раз. Сначала он полчаса рассказывал о своей коллекции моделей самолетов, потом весь сеанс пытался лапать меня за коленку, а когда провожал домой, говорить уже было не о чем. К тому же у него прыщи. И руки потные.

Дома Женя встала перед большим зеркалом в прихожей и долго себя разглядывала. «Неужели я могу кому-то понравиться? — недоумевала она. — Тощая, плоская, как доска, страшная. Зря, что ли, Лада меня при себе держит! Знает, что я ей дорогу уж никак не перебегу. Рядом со мной она вообще Афродита».

— Папа, скажи честно, я красивая? — спросила она вернувшегося с работы отчима.

— А ты как думаешь сама?

— Я думаю, что нет.

— А твоя подруга Лада, по-твоему, красивая?

— Конечно, — удивилась Женя.

— Я тебе скажу не как отец, а как мужчина. Лада — красивая, но совершенно неинтересная. Понимаешь разницу?

— Не очень.

— Ну как тебе объяснить? У нее правильные черты лица, хорошие волосы, красивая фигура… То есть будет красивая фигура — в пятнадцать-то вы все еще гадкие утята. Но все это как-то… примитивно, предсказуемо. Ну нет в ней изюминки. Кукла и есть кукла. Извини, что я так резко. А ты, Женечка, просто не хочешь быть красивой. Как была мальчишкой в детском саду, так и осталась. Сядь перед зеркалом, поищи в себе женщину. Знаешь, и бриллиант без огранки — просто камешек, — отчим внимательно посмотрел на нее. — Раньше тебя совершенно не волновало, как ты выглядишь, — лишь бы лошади не пугались.

— Меня мальчик в кино пригласил, — смущенно призналась Женя.

— Ну слава богу! А я уж боялся, что этого никогда не случится. Хороший мальчик?

— Да так, ничего.

Сергею Игнатьевичу ее тон не понравился:

— Похоже, что мальчик действительно ничего. Ничего хорошего.

— Да нет, папа. Мальчик-то неплохой, но…

— Что «но»?

— Просто я не уверена, что мне это надо.

— Ну так узнай. Главное… будь осторожна.

— Я поняла! — Женя улыбнулась, поцеловала отчима и ушла к себе.

«Поищи в себе женщину… Ты просто не хочешь быть красивой», — звучал в ушах голос отчима. «Все дело в том, — думала она, — что я просто не хочу быть женщиной. И никогда не хотела».

Действительно, сколько Женя помнила себя, она жалела, что не родилась мальчишкой. Девчонки ее всегда раздражали. Не хотелось иметь ничего общего с их глупой болтовней, сплетнями, дурацкими ужимками. Конечно, она могла одеваться, причесываться и вести себя как мальчик, по крайней мере вне школы, но что делать с природой? Мысль о том, что когда-нибудь она влюбится, выйдет замуж, родит ребенка, казалась ужасной и противоестественной. Ведь во время родов умерла мама! Одного этого было вполне достаточно, чтобы думать о женской доле с содроганием.

Женя вытащила из сумки смятую записку. Идти или нет?

В дверь постучал отчим.

— Женя, если ты решишь пойти, загляни в мамин шкаф. Может, тебе что-нибудь пригодится.

Без четверти семь она вышла из дома. Майский вечер был теплым, клонящееся к закату солнце играло на Адмиралтейской игле. Женя с удивлением разглядывала свое отражение в витринах. «Вообще-то быть женщиной, наверно, не так уж и плохо», — думала она, ловя заинтересованные взгляды встречных парней и даже мужчин постарше. На ней было темно-красное трикотажное платье, подчеркивающее юную стройность фигуры, туфли на каблуке — подарок отчима к пятнадцатилетию. Жемчужную нитку, клипсы и браслет она нашла в маминой шкатулке. С прической и макияжем было сложнее — тут пришлось обратиться за помощью к Маше, которая сама подкрасила Женю и уложила ей волосы феном.

Кисляков бродил у входа с букетиком нарциссов. Он скользнул по ней взглядом и отвернулся.

— Саша, — позвала Женя.

— Ты? — Сашка задохнулся от удивления. — С ума сойти можно! У меня нет слов. Женька, ты просто потрясающая!

— Ну, пойдем? — Она взяла Кислякова за руку и снова подумала, что, возможно, была не права.

Лада выглядывала из-за угла и шипела от злости. Неужели это Женька? Эта пыльная моль, пацан в школьной юбке? С Кисляковым! Под ручку!

— Ну как? — спросила она на следующий день.

— Нормально, — Женя явно не была настроена делиться впечатлениями.

— Поздравляю! — сладкий тон никак не соответствовал взбешенной физиономии Лады, но Женя, полностью захваченная новыми ощущениями, не обратила на это никакого внимания.

Через два дня, двадцать пятого мая, был последний звонок. Вечером в школе устроили дискотеку. Кто-то принес несколько бутылок вина, пили потихоньку за сценой в актовом зале. Жене было весело. Она поискала глазами Сашку.

«Надо же, мне пятнадцать лет, а я еще ни разу в жизни не танцевала медленный танец», — подумала она. Ей показалось, что Кисляков вышел на лестницу.

Откуда-то снизу доносились голоса. Женя медленно спустилась, бесшумно ступая подошвами кроссовок. Первый этаж, еще один пролет вниз, в подвал. Круг света от лампочки. Лада — короткая черная юбка, черная кофточка с низким вырезом. И Кисляков, жадно целующий ее полуобнаженную грудь…

Женя стояла и смотрела на них, не в силах пошевелиться. Ей хотелось убить обоих. Лада подняла голову и увидела подругу.

— Женечка! — пропела она.

Кисляков застыл с раскрытым ртом.

— Извини, так уж вышло, — Лада улыбнулась.

— Ничего, не стесняйтесь! — Огромным усилием воли Женя заставила себя повернуться и уйти. Не разбирая дороги, она вышла на Дворцовую площадь, пересекла ее и села на скамейку у фонтана. Пахло сыростью и сиренью. Женя заплакала.

Ее грызла обида. Обида и… ревность. Ядовитая, как кислота. Но не к Ладе, а наоборот — к Кислякову. Она ревновала Ладу к Сашке!

«А ларчик просто открывался! — почти спокойно подумала Женя. — Наверно, я… лесбиянка. И люблю Ладу».

Открытие это ее не напугало и не обрадовало. Просто то, что давно свило гнездо в подсознании, наконец оформилось в слова. Жене было грустно. Если бы она любила парня и застала его с девушкой, это было бы ужасно, но не трагично, ведь всегда есть надежда изменить ситуацию в свою пользу. Но она любила девушку — нормальную девушку! — и застала ее с парнем, а это было уже безнадежно.

Первого июня начались экзамены. Все эти дни после дискотеки они с Ладой не виделись. Перед математикой она сама подошла к Жене.

— Жень, правда, не сердись. На черта он тебе сдался, этот Кисляков? Неужели мы с тобой поссоримся из-за такого мудака? Да у него только юбкой под носом махни — и он твой. Найдешь себе получше.

Лада обняла подругу, и глаза ее блеснули. Но Женя этого не видела.

После экзаменов она уехала на дачу. Два месяца полола нехитрый огород, ходила на озеро купаться, смотрела старый черно-белый телевизор, читала. И думала о Ладе.

Она знала, что мечтам ее не суждено сбыться, но все равно давала им волю, чтобы пережить желаемое хотя бы в фантазиях. Каких только картин не рисовало воображение!

По выходным приезжал отчим, привозил продукты, жаловался на здоровье, а главное — хоть немного отвлекал от тягостных мыслей о том, что мечты — это лишь мечты.

К сентябрю Женя смирилась — и сломалась, когда поняла, что вытерпит все и пойдет на все. Лишь бы быть рядом с Ладой.

— Слушай, Черепанова, я тебя не пойму. Неужели одно жалкое свидание с кретином Кисляковым — это вся твоя личная жизнь? — Лада насмешливо прищурилась и бросила окурок в лужу. — Говорят, на Малоохтинском кладбище есть могила купцов Скрябиных, они были колдунами. И если в ночь на Ивана Купалу стать рядом на колени и три раза прочитать «Отче наш» наоборот, то они помогут найти парня.

Женя с Ладой сидели вдвоем на лавочке у Адмиралтейства и грелись на солнышке. Лада курила. Она чувствовала себя совершенно взрослой и сексуальной до обалдения. Не то что эта кикимора Черепанова, над которой такой кайф издеваться.

Не первый раз Лада уже заводила подобный разговор, и все время Женя отмалчивалась или отшучивалась.

— Мне никто не нравится. — Она закрыла глаза и подставила лицо весеннему солнцу. — Уж лучше я подожду, чем бросаться под что попало.

— Намекаешь на меня? — окрысилась Лада.

— Нет, почему?

— Потому что тебе просто хочется поругаться. Завидуешь, вот и все. Кому ты нужна, дура несчастная! Чучело!

Женя уходила, мучилась, плакала, а через день-два Лада как ни в чем не бывало сама заговаривала с ней, тащила в уголок, шептала на ухо о своих победах. Она понимала, что ее рассказы Жене неприятны, и поэтому не скупилась на подробности, со смехом изображая в лицах, что говорил ей очередной мальчик, сочно описывая, что именно он с ней проделывал.

Чтобы отвлечься, Женя с головой зарывалась в учебу. С каждым днем приближались выпускные экзамены. Она занималась на подготовительных курсах в первом мединституте. Все говорили, что поступить сразу после школы очень трудно, почти нереально, если, конечно, не дать кому надо на лапу, но Женя все-таки решила рискнуть. На худой конец, на случай провала, она договорилась с двоюродным братом отчима, который заведовал отделением в областной больнице, что ее возьмут туда санитаркой.

Экзамены, которых Женя так боялась, прошли — как и все на свете рано или поздно проходит. После выпускного бала они с Ладой возвращались домой вдвоем — так уж получилось, что та поссорилась с очередным кавалером. Лада казалась такой красивой в нежно-голубом платье, с распущенными по спине волосами. От шампанского на высоких скулах горел румянец, серые глаза блестели… Неожиданно для себя Женя подошла к ней близко-близко и поцеловала в губы. «Черепаха, ты спятила!» — изумленно выдохнула Лада. И вдруг, рассмеявшись, сама поцеловала ее и убежала домой.

Случившееся раздуло какую-то крохотную надежду, похожую на мыльный пузырь. Женя носила его на ладошке, любуясь радужными переливами, и умоляла: «Только не лопайся, пожалуйста, подольше не лопайся!» Она буквально летала на крыльях этой надежды и, к своему удивлению, блестяще сдала вступительные экзамены.

С бьющимся сердцем Женя позвонила Ладе, по которой за последние недели смертельно соскучилась. Подруга вяло ее поздравила, сообщила, что поступила с грехом пополам в политехнический, и предложила «это дело обмыть».

Лада открыла дверь в легком коротком халатике. Она по-русалочьи засмеялась, видя Женино удивление, и за руку повела ее в комнату. Села на тахту и посмотрела в упор, выжидающе и порочно. У Жени пересохло во рту, сердце забилось в каждом закоулке тела.

— Ну что же ты? — тихо сказала Лада. — Ведь ты этого хочешь!

Она вскочила на тахту, встала перед Женей и медленно развязала пояс халата, под которым ничего не было. Полоски незагорелого тела ярко выделялись на смуглой коже. Солнце освещало ее, не оставляя ни единой скрытой складочки…

— …Господи, как все-таки это мерзко! — В голосе Лады звучало такое отвращение, что невозможно было поверить, осознать: о чем это она, неужели о том, что минуту назад произошло между ними?!

Лада повернулась на живот и уткнулась лицом в подушку, брезгливо, как гусеницу, стряхнув Женину руку.

— И зачем только мне это понадобилось? Новых ощущений захотела, идиотка! Уйди, пожалуйста! Я не могу тебя видеть.

Жене хотелось умереть. Тут же, немедленно. Чтобы Лада пожалела о своих словах. Это отдавало чем-то детским, от Тома Сойера, но встать, одеться и выйти из квартиры, ощущая на себе брезгливый взгляд, было невыносимо тяжело.

«Это уж слишком, это уж слишком!» — отдавались в ушах шаги по широким ступенькам, гулко звучало эхо в пустом парадном. Жене многое пришлось узнать в тот день. Как может казаться пустым, вымершим многолюдный город. Как холод заливает тело и немеют руки при одном воспоминании об испытанном унижении. Как можно пить водку стаканами, не закусывая — и не пьянеть.

Но прошло время — и прошла самая острая, невыносимая боль. Она стала тупой, постоянной. С такой болью свыкаются и живут с ней годами, даже понемногу начиная любить боль — ее, а не того, кто ее причинил. Начались занятия в институте, и это понемногу отвлекло Женю: новые интересы, новые знакомства и даже робкие попытки хоть как-то наладить личную жизнь.

Женя отчетливо сознавала свою непохожесть на других, но она не слишком из-за этого переживала. Отношения с Ладой отнимали слишком много душевных сил, чтобы еще мучиться своей «ненормальностью». Однако после разрыва с подругой Женя задумалась: а не сочинила ли она все эти лесбиянские страсти-мордасти сама?

Ей было известно: себя убедить можно в чем угодно. А вдруг все это только самовнушение? Да, она была сильно привязана к Ладе — настолько, что вполне могла вообразить и физическое влечение к ней. Конечно, в семнадцать лет не интересоваться противоположным полом достаточно странно, однако в ее забитой одной только Ладой голове для мальчиков места уже не оставалось.

Но ведь она никогда и не встречалась с парнем — единственный поход в кино с Кисляковым не в счет. Отчим прав: как узнать, нравится тебе что-то или нет, пока не попробуешь?

С первых дней в институте за ней стал ухаживать однокурсник по имени Михаил, интересный, серьезный парень. Сначала Женя, убитая разрывом с Ладой, в упор его не видела, а потом, слегка оттаяв, подумала: почему бы и нет?

После рассказов Лады она была готова к чему-то отвратительному — чем занимаются только по нелепой прихоти природы. Но Михаил был осторожен и внимателен — и секс с мужчиной не показался ей таким уж противным, как ожидалось. Тогда каким? А никаким. И уж, конечно, совсем неэстетичным.

Парадокс состоял в том, что Женя, с детства сожалевшая о своей принадлежности к дочерям Евы, все же считала женское тело гораздо более привлекательным. Иными словами, относись к ней Лада по-другому, Женя, возможно, всерьез задумалась бы о перемене пола.

Как бы то ни было, эксперимент не удался. Разочарованный ее холодностью, Михаил после нескольких встреч потихоньку самоустранился. Женя, казалось, этого и не заметила. В ее жизни снова появилась Лада.

Она сидела на скамейке рядом с входом в институт. Увидев Женю, Лада встала и подошла к ней.

— Привет. А я тебя жду. Пойдем скорее. Ну пойдем же!..

Что чувствовала Женя, избавившись от своей мучительницы — и одновременно потеряв любимого человека? Сначала это была целая гамма противоречивых чувств, острых и очень сильных, но спустя некоторое время все свелось к странной грусти, схожей с ностальгией. А еще — к усыпляющему, равнодушному покою, который охватывает замерзающего в сугробе.

Испытывала ли она угрызения совести? Нет. Ей было жаль себя — потому что она осталась одна. Жаль родителей Лады — потому что они потеряли единственного ребенка. Но в самом поступке Женя абсолютно не раскаивалась.

Боялась ли она наказания? Пожалуй, да, но старалась относиться к событиям философски. За все надо платить? Так оно и есть. Лада издевалась над ней, получая от этого удовольствие, — и заплатила жизнью. Она убила Ладу, отомстив за себя, — и, возможно, заплатит за это свободой. Если, конечно, захочет бог.

Именно тогда Женя все чаще начала задумываться о высшей справедливости и правосудии. В квартире отчима чудом сохранилась целая библиотека книг по теософии, которую собирали еще его дед и прадед. Как обычный советский ребенок, выросший без богомольной бабушки, Женя имела о религии очень смутные представления. Загружая в себя без разбора сочинения античных философов и средневековых богословов, русских мистиков и восточных мудрецов, она выводила какие-то собственные постулаты о боге, разуме, добре и зле, преступлении и наказании. Теории эти сталкивались и разрушали друг друга, погребая создательницу под обломками, заставляя ее вновь и вновь барахтаться в простейших силлогизмах. Из словесных формул, как из кирпичей, она строила хрупкое здание своей самодостаточности.

Вторым опорным камнем ее жизни после убийства была работа. Когда у отчима случилось два инфаркта подряд, Женя ушла из института: выхаживать Сергея Игнатьевича, кроме нее, было некому. Надо было работать. Когда она пришла в областную больницу и рассказала о своей ситуации, Виталий Константинович, заведующий отделением сосудистой хирургии, был в замешательстве.

— Понимаешь, Женя, я обещал взять тебя санитаркой, но выносить горшки, проучившись почти четыре года в мединституте, — это уж слишком. С другой стороны, у тебя, по сути, вообще нет профессии. До врача не доучилась, а медсестре, тем более хирургической, нужны несколько другие навыки… Что же мне с тобой делать? Ладно, так и быть. Возьму медсестрой, сначала палатной, на испытательный срок. Но если не справишься — не обессудь.

Она справилась. Приходилось делать самую тяжелую работу — на ней были и перевязки, и уколы, и капельницы. Приходилось и горшки выносить, и больных кормить — санитарок не хватало. Постепенно Женя освоила и более сложные процедуры, а через год уже работала в операционной.

Иногда на нее нападала хандра. Она-то ведь мечтала стать кардиологом, даже кардиохирургом. А приходилось брить волосатые ноги с раздутыми венами и подавать инструменты. В такие дни ей были противны все: и врачи, и больные — толстые тетки с варикозом или полоумные курильщики с ампутированными ногами. Но она слишком хорошо знала, что такое боль, унижение, страдание, чтобы не понять их.

Ее жизнь напоминала замкнутый железнодорожный маршрут между двумя станциями: Дом и Работа. Иногда — поездки к отчиму, который, едва поправившись, переехал в свою квартиру («Женечка, я не хочу мешать тебе устраивать личную жизнь!»). Еще реже она ездила на дачу. Ровная и доброжелательная со всеми, Женя избегала приятельских отношений с женщинами, вежливо, но твердо обрывала попытки мужчин поухаживать. Замерев в шатком равновесии, она боялась нарушить его и вспоминала невесть где и когда услышанную строчку: «Она лежит в гробу хрустальном — и не жива, и не мертва…»

Со дня смерти Лады исполнился год. Женя была у ее родителей, притворно вздыхала вместе со всеми и пила за упокой. Отец Лады сказал, что убийцу так и не нашли — да толком и не искали.

Женя со странной смесью грусти и страха смотрела на давно знакомые предметы, которые видели и помнили ее подругу. Ей снова показалось, что Лада жива, что она где-то рядом, видит ее, следит за ней…

Ночью ей никак не удавалось уснуть. В неплотно зашторенные окна заглядывала полная луна.

— Ну что, думаешь, справилась со мной? — Голос Лады звучал так ясно, что Женя похолодела. — Меня, Женечка, так просто не убьешь. Знаешь, есть такие существа, которые питаются страхом и унижением других. Я нуждалась в тебе, пока была жива, а теперь — тем более. Целый год я была слишком слабой, чтобы вернуться. Ты не сможешь избавиться от меня. Никогда. Сначала я заберу все твои силы, а потом…