Офисные крысы

13

Отель «Ройял Кембридж» — это безжизненная королевская помойка.

Это не веселое, шумное место, как можно было бы о нем подумать, судя по названию, и не уютная маленькая гостиница, где можно переночевать и позавтракать в столовой, выдержанной в викторианском стиле: со стеллажами книг в твердых кожаных переплетах и фарфоровой посудой. Это четырехэтажный (лифта нет, только узкая лестница) притон, стоящий прямо на съезде с Эрлс-Корт-Роуд, в котором внутри даже холоднее, чем на улице, и редко бывает хоть немного теплая вода. Постояльцев донимают постоянный шум машин на трассе и гудки поездов под окнами днем и ночью, а в номере чувствуется запах гниения и плесени.

Постель влажная, завтрак влажный, мебель влажная.

Когда я жалуюсь одному из менеджеров за стойкой «Ройял Кембриджа» на то, что горячая вода в моем номере холоднее, чем холодная вода, он отвечает мне, что они занимаются устранением проблемы. На мой вопрос о том, как долго они этим занимаются, он поясняет: «Вот уже несколько месяцев».

В номере нет телефона, и мне приходится звонить людям Даффида Дугласа из таксофона на улице. И вот я торчу у телефонной будки под дождем и отмечаю про себя, что люди из гостиницы и просто туристы Эрлс-Корт-Роуд дозваниваются в Мельбурн, Токио, Стокгольм, Берлин и в другие места. Мне же нужно всего лишь позвонить в офис, находящийся в двух милях отсюда! Но мне приходится ждать, приходится стоять возле будки и зябнуть под дождем… но здесь все равно не так мокро, как в моем гостиничном номере.

На второй день мне под дверь подсовывают записку, в которой значится: «Когда фотосессия? Позвони немедленно». Это от Гарри Брукса, прилетевшего фотографировать медленно умирающего лорда для Марка Ларкина, но начальство решило: раз уж он все равно здесь, почему бы ему не сфотографировать моего малопонятного манчестерского «вредного мальчишку Пека»?

Я выхожу из гостиницы, чтобы позвонить в отель Гарри, который остановился в «Савое».

— Я сегодня весь день занят лордом Винчером, — говорит он. — Как думаешь, мы сможем сделать это завтра и очень быстро? Потому что на следующий день я уезжаю в Германию, чтобы закончить работу для него.

— Для Марка Ларкина?

— Нет, нет… для журнала «Хим».

(На мгновение я представил, что мозг Гитлера был клонирован и что Марк Ларкин добился права взять Интервью Века.)

— Я попробую, Гарри. Мне нужно идти, — отвечаю я скороговоркой, потому что за моей спиной с десяток шведов и австрийцев с желтыми и розовато-лиловыми рюкзаками за спиной начинают терять терпение.

— Что за чертова дыра этот «Ройял Кембридж», Зак? Какой-то отель, настолько шикарный, что там нет телефонов в номерах?

— Он не шикарный, он промозглый.

Я захожу в британский филиал редакции «Эго», чтобы позвонить от них по телефону и заодно обсохнуть. Здание редакции находится на Лонгэйке, в паре кварталов от «Ковент-Гардена» и театров Вест-Энда. Очень красивая высокая девушка-администратор по имени Фиона, такая сонная, что и я начинаю непроизвольно зевать, позволяет мне воспользоваться пустующим кабинетом после того, как я показываю ей свое удостоверение сотрудника «Версаля». Оттуда мне наконец удается связаться с издательством «Софт-скал-пресс», выпускающим произведения Дугласа. «Мы давно ожидаем вашего звонка», — отвечает мне женский голос.

Она говорит, что соединит меня с Даффидом «прямо сейчас», и я остаюсь ждать на линии.

В кабинете нет ни книг, ни книжных полок, ни даже компьютера на столе. Свет погашен, а дверь приоткрыта. Через несколько секунд после того, как приняли мой звонок, в трубке раздается голос сотрудницы издательства, которая просит меня повисеть на трубке «еще немного»… она соединяет меня с Даффидом. Я жду еще в течение трех минут и вдруг через полуоткрытую дверь вижу Марка Ларкина и Нэп Хотчкис, проходящих мимо кабинета к лестнице, ведущей на улицу.

— Вот жопа! — рычу я. (Я надеялся, что не наткнусь на эту сладкую парочку.) — Жопа! Жопа! Жопа!

— Ну, что ж, сам ты жопа! — слышу я пришепетывающий голос в трубке.

— Даффид Дуглас?

— Что это за наезд-наезд-наезд?

— А, ничего. Я просто увидел… извините. Послушайте, мы можем встретиться? Сегодня?

— Будьте в «Оксидентал Лэйзи» на Ггэйт-Винд-мил-стгит сегодня в тги часа. Это гядом с Гигент-стгит. (Несмотря на более чем скромное воспитание, у него откуда-то взялась присущая высшему обществу Великобритании неспособность произносить букву «р», что выставляет человека либо очень милым, либо похожим на Элмера Фадда.)

Я заверяю, что буду вовремя в «Оксидентал Лэйзи» на Грэйт-Виндмил-стрит.

Я спрашиваю Фиону, куда отправились Марк Ларкин и Нэн. Оказывается, они обедают у «Айви». Ну конечно: у «Айви».

Купив зонт, я отправляюсь на прогулку, делая над собой внутреннее усилие каждый раз, чтобы сначала посмотреть направо при переходе улиц с левосторонним движением. (Уже несколько раз машины со свистом проносились мимо всего лишь в нескольких сантиметрах от меня.) Все время поглядывая на часы, я шагаю к Джермин-стрит, строго на юг от Пиккадили. Марк Ларкин перед тем, как отправиться в Лондон, упоминал, что собирается приобрести три сшитые на заказ рубашки в «Тернбул энд Ашер», пока будет находиться там. Поэтому я решил купить четыре.

В универмаге «Тернбул энд Ашер» я стараюсь вести себя как можно незаметнее, не желая, чтобы снующие вокруг продавцы подошли ко мне и начали засыпать меня вопросами. Я прекрасно осознаю, что мне в этом месте делать нечего, но им это знать совсем не обязательно.

Я скитаюсь по темным закоулкам бутика, избегая смотреть на кого-либо, ослепленный полосками, клетками и ценами, но время от времени ловлю на себе взгляды других покупателей. Я не знаю, являются ли они англичанами, итальянцами или французами, но они все… серебристые! У них серебристая кожа, серебристые прядки в волосах, а глаза отливают металлом! Серебро присутствует в их одеждах и во ртах. Они живут в серебристых домах, ездят на серебристых автомобилях, отправляются в Сан-Тропе наслаждаться серебристой едой в ресторанах, в которых столики заказываются на год вперед, и спешат на бал-маскарад в Венецию, нарядившись в серебристые костюмы.

— Я могу вам помочь, сэр? — вежливо спрашивает меня продавец.

— Вряд ли, — отвечаю я и поспешно удаляюсь.

Я все-таки готовился к встрече с Даффидом Дугласом и прочитал «Раздавить жабу», местами граничащую с бессвязностью. Книга изобиловала сленговыми выражениями, и совсем не просто было «въехать» в то, что «штука» означает «вещь, предмет», «дык» является эквивалентом «так», «пудра» заменяет «порошок». «Я» представлено заменителем «моя», встречающимся на каждом шагу, так как роман написан от первого лица.

Роман Дугласа — о двух тинейджерах: безымянном мальчишке (рассказчике) и девчонке — обитателях мира рейва. Поскольку я с трудом понимал, о чем они там разговаривали (последняя из запомнившихся мне строк звучит примерно так: «И знач моя натягиваю новяк колеса, галимые, фуфловые, и канаю по широкой длиной улице отсюда в Южный»), я понятия не имею, чем все закончилось. Мне кажется, что девчонка умерла от передозировки… в какой-то момент я был уверен, что это парень отбросил коньки, но потом сообразил, что рассказчиком-то является мальчишка, а он продолжает описывать события, точка? (Каждое пятое предложение Дуглас заканчивает либо вводной фразой «в натуре», либо вопросом «точка?».)

Я питаю слабую надежду на то, что сам он так не разговаривает в жизни. Мне хватило головной боли, когда я разбирал пленки с записью интервью Итана Колея, и не хочу пройти через это снова.

Местечко «Оксидентал Лэйзи» оказывается на самом деле «Оксен энд Дэйзи» — прокуренным темным баром в Сохо. Сейчас около четырех часов, и солнце еле пробивается сквозь пепельное небо. Даффид Дуглас сидит в одиночестве за маленьким столиком, перед ним стоит кружка «Гиннеса» и лежит открытая пачка сигарет.

— Позвольте вопрос относительно этимологии вашего имени, — начинаю я с места в карьер. — Вы не думали, что, назвав себя Даффидом Дугласом, вы натолкнете американских читателей прежде всего на мысль: «Даффи Дак»?[21]

— Спгоси об этом папа с мамой.

О нет… Только не еще один Итан Колей.

— Как оно? — спрашивает он, кивая на мою кружку с пивом.

Я отвечаю, что «Гиннес» превосходен, а сам исподтишка изучаю его. Он моложе меня, здоровее и гораздо шире в плечах. Его кубообразная голова обрита, и местами на ней проступают коричневые пятна… Он похож на Слагго из старого комикса «Нэнси». Но в нем есть что-то привлекательное, наверное, полное отсутствие позерства.

Даффид с грохотом опускает кружку на стол, и я удивляюсь, что стекло не раскололось.

— Ваша пегвая поездка в Лондон? — спрашивает он меня.

— Да, но никому не говорите об этом.

Я задаю ему вопросы, которые обычно задают авторам книг: какие писатели ему нравятся и какие нет, насколько полно он описал в главном герое романа «Раздавить жабу» самого себя. Он довольно общительный человек и — что порождает во мне чувство уважения к нему — терпеть не может, когда кого бы то ни было оскорбляют через печать. Он знает, что у него нет шансов получить Букеровскую премию, поэтому изо всех сил показывает, что нисколько в ней не заинтересован.

— Так вы пгочитали мою книгу? — спрашивает он, прикуривая сигарету.

(Сын уэльского каменщика, воспитанный тетками в Манчестере и Хакни, он, кажется, специально искусно прыгает с акцента на акцент, а также переходит с одного сорта пива на другой.) В нас уже плещется три литра на двоих, но у Даффида ни в одном глазу.

— Я читал ее и должен признать… у меня были трудности в понимании некоторых моментов. Если честно, то очень многих.

— Я сам несколько газ тегял нить происходящего в ней, — шутит он.

Часовая стрелка приближается к шести, и мы собираемся уходить. Он говорит, что намерен отправиться на метро в Фавингдон, на квартиру своей подруги. (Только когда я вернусь в Нью-Йорк, корректор, который будет править мою статью, сообщит мне, что это Фаррингдон, а такого места, как Фавингдон, просто не существует.)

Мы договариваемся о встрече ранним утром на следующий день. Гарри Брукс встретится с нами в Сохо, у паба, и сделает несколько снимков. Я сообщаю Даффиду, что он может приобрести новую одежду на сумму, не превышающую двух штук, и «Версаль» оплатит расходы, но он отвечает: «Нет, благодарю». У меня проносится мысль: «Отлично, я накуплю себе одежды на две тысячи баксов, а скажу, что это он купил».

— Послушай, есть только одна штука, — говорит он, глуповато улыбаясь.

Из своего личного опыта я хорошо знаю, что, когда кого-то нужно снять для журнала и заходит разговор об «одной штуке», дело может оказаться весьма хлопотным. Один очень знаменитый актер захотел сняться в красном «Мустанге» шестьдесят пятого года выпуска и оставить затем автомобиль себе… и получил его. Одна актриса, не менее известная, придумала фотографироваться только обнаженной в шиншилловой шубке на водяном матрасе, и редакция согласилась, а шубку актриса, конечно же, оставила себе. «Я соглашусь на съемку при условии, что на мне будет точно такое же платье, какое было на Мэрилин Монро, а снимать будем на решетке воздуховода в тот момент, когда в подземке будет проходить поезд, чтобы платье надулось воздухом», — сказала одна экстравагантная модельерша, и на это пошли тоже.

— О’кей. Что же это? — спрашиваю я Даффида уже заплетающимся языком.

— Не хочу, чтобы я на фотоггафии выглядел счастливым. Пгосто убедись, чтобы на снимке я получился погруженным в газдумия.

— Думаю, что с этим не будет проблем.

Мы разбредаемся в разные стороны под мелким, моросящим дождем.

С каждой минутой, с каждым глотком свинцового воздуха я пьянею все сильней и сильней… Я пропитался запахом «Гиннеса», чужих сигарет и плесенью «Ройял Кембриджа». Каким-то образом я оказываюсь снова на Джермин-стрит.

— О’кей, я напился вдрызг, — рассуждаю я, возможно, вслух, — может быть, я потрачу эти деньги и закажу себе несколько рубашек в том магазине. И это будут не мои деньги, а деньги «Версаля», выделенные на фотосъемку.

На улице темно, я иду не очень ровно, а моросящий дождь уже превратился в ливень. Мой зонт остался на полу в «Оксен энд Дэйзи», и я снова промок насквозь.

Я иду прямиком к бутику. Мне хочется еще раз взглянуть на рубашки в витрине, прежде чем зайти внутрь.

Я шагаю вперед.

О!.. магазин закрыт, но я не останавливаюсь.

Болезненный треск раздается у меня в голове, нос расплющивается о витрину, стекло трескается, оглушительно звенит сигнализация. Кровь хлещет, словно из перевернутого пакета с молоком.

— Ох, черт, — охаю я безысходно…

Я готов расплакаться. Стекло все еще продолжает рушиться, и я слышу звяканье осколков о тротуар.

Моим первым порывом было — бежать. Вторым — черт побери, раз уж я все равно убегаю, почему бы мне не прихватить пару рубашек с так весьма кстати открывшейся витрины? Но звук сирен отрезвляет меня.

Я жду, а дождь льет как из ведра. Я вытягиваю рубашку из брюк и прикладываю ее нижний край к носу. Во рту теплая кровь, на вкус напоминающая прокисшую подливку к мясу. Каждый раз, когда осколок витрины падает на мостовую или внутрь, кажется, будто звенят монеты, выплевываемые игральным автоматом.

Наконец появляются «бобби»; их трое, и каким же жалким существом предстаю я перед ними: несчастный, промокший, весь в крови. Я рассказываю им все как было… и ощущаю себя полным придурком. (Но я и есть придурок!) Сначала они мне не верят, но потом до них доходит, что никто, даже американец, не смог бы придумать такого идиотского объяснения.

Они весьма любезно доставляют меня в больницу святой Марии, расположенную возле станции метро Паддингтон, где мне накладывают несколько швов и пластырь-повязку, напоминающую формой и размером коньячный бокал. Мой бедный нос сломан уже во второй раз за срок, не превышающий трех месяцев. Там же мне выписывают рецепт на приобретение очень сильного обезболивающего, так что мучения того стоят.

Изрядно обмотанный бинтами, все еще пьяный и к тому же напичканный кодеином, я заваливаюсь в дом Ашер-Соумсов, как и было запланировано ранее. Я не соображаю, что весь перепачкан кровью, а кроме того, опоздал на два часа.

Их дом в Болтонсе — это маленький, покрытый листвою рай: высотой в три этажа и весь белый, как кость — в точности такой, каким я его себе представлял. Повсюду террасы с колоннами, балконы, подрагивающие кружевные занавески и дивные выступающие окна. Ночью, когда луна льет разбавленный туманом свет на все это великолепие, он похож на огромный свадебный торт. Поместье Ашер-Соумсов глядит прямо на церковь святой Марии Болтонской, изящную постройку из позеленевшего от времени камня.

Кажется, что я вовсе не в городе, а парю на облаке над местами обетованными.

Но в тот момент, когда я из последних сил жму на кнопку звонка, я уже не в состоянии ни видеть, ни мыслить нормально. Я жду, прислонившись к входной двери так, что, когда она открывается, вваливаюсь в фойе, как колотушка.

— Что вам угодно? — произносит высокий бледный мужчина в темном костюме и с большой круглой шишкой под правым глазом.

— Я пришел, чтобы увидеться с Ашер-Соумсами. Вы скажете им, что я опоздал? — обращаюсь я к дворецкому. — Мое имя Захарий Пост.

— Я — Тревор Ашер-Соумс, — говорит он, ошарашенный моим внешним видом. — И мы уже хорошо осведомлены о вашем опоздании.

Только сейчас до меня доходит, что я должен был известить их об этом заранее.

— Что, ради всего святого, случилось с вашим носом? — спрашивает он, пока я делаю несколько неуверенных шагов, держась за стены, дабы удержать равновесие, и оставляя на них грязные отпечатки ладоней.

— Я сломал его, пытаясь получить несколько сшитых на заказ рубашек. Эти портные здесь… они такие грубые.

— Не угодно ли вам вытереть ноги?

Я возвращаюсь назад, шаркаю ногами по ворсистому черному коврику с изображением семейного герба (или это просто улыбающаяся мордашка?) и вхожу в дом… мои мокрые туфли издают громкие чавкающие звуки.

— Лилия! — выкрикивает Тревор. (Пока он кричит, я пытаюсь определить, что же это такое на его правой щеке.) — Лилия!

Лесли предупредила меня, что ее родители очень странные, старомодные и косные люди даже по британским меркам, но она не говорила, что ее отец способен голосом вызывать к себе цветы из ваз и кувшинки из пруда.

Он снова громко кричит:

— Лилия!

— Я иду, Трев… ради бога! — грассируя, отзывается кто-то с лестницы.

Вниз сходит Лилия Ашер-Соумс, которая лет тридцать назад могла бы быть точной копией Кэрол Ломбард. Сейчас она выглядит как любая богатая консервативная британка-мать в возрасте от пятидесяти до шестидесяти: розовые круглые щеки, подкрашенные каштановые волосы с серебристыми прядями и много румян… Они с мужем безупречно одеты: на Треворе — синий блейзер, красный жилет, желтый галстук, она — в длинной черной юбке, бежевой блузке и с жемчужным ожерельем.

— Боже мой! — судорожно вздыхает она, рассмотрев мое лицо.

— Я обычно выгляжу по-другому, — говорю я. — Можно мне присесть?

Они дают мне расписаться в большой старинной книге с золоченым обрезом, лежащей на маленьком столике возле входной двери. Сначала я думаю, что они затевают эту канитель с росписью в целях безопасности на случай, если после моего ухода недосчитаются пары серебряных чайных ложек или фамильных драгоценностей, но, полистав книгу, замечаю, что начата она в восьмидесятых годах девятнадцатого века и каждый посетитель или посетительница этого дома запечатлели здесь свое имя. Это означает, что теперь моя подпись будет красоваться рядом с именем Уинстона Черчилля! И, возможно, с именами таких людей, как лорд Бивербрук, Энтони Иден, леди Астор, Ивлин Во, принцесса Ди и… и кто знает, кого еще?

Я сажусь напротив хозяев на диван (на обивке изображены какие-то диковинные азиатские цветы размером с человеческое сердце) и описываю им свои приключения. Они повторяют без конца «О, боже!», а Лилия в одном месте даже произносит: «Должно быть, вы сейчас переживаете довольно трудный период вашей жизни, верно?» — на что я, вспомнив «Гиннес», пилюли и Массапикуа, отвечаю: «Ей-бо, точняк, я переживаю давольна трудный период сваей жизни!» В этот момент Тревор громко кашляет, и мячик для гольфа, свисающий с его правого глаза, подпрыгивает несколько раз.

Они предлагают мне выпить чаю, я соглашаюсь, и Лилия уплывает по персидскому ковру на кухню.

Пока ее нет, Тревор, беседуя со мной, упоминает имя Колина Тенбриджа-Йейтса.

— Вы собираетесь повидаться с ним, пока будете здесь?

Лесли говорила о визите к Колину, но идея мне кажется настолько абсурдной, что я отказываюсь от нее с ходу.

— Нет, — отвечаю я Тревору, — я вообще-то этого не планировал.

— Они с Лесли, похоже, испытывают некоторые трудности и довольно часто ссорятся по разным причинам.

«Я — одна из этих трудностей», — хочется мне выкрикнуть, с видом триумфатора подпрыгивая на диване вверх-вниз и молотя кулаками воздух.

Какой-то глухой стук доносится с кухни, и Тревор, почесывая щеки длинными пальцами, громко спрашивает жену, все ли в порядке. Она кричит в ответ, что все нормально — это она всего лишь упала.

— Да, конечно, они у них имеются, — говорю я Тревору, возвращаясь к разговору о трудностях, и медленно сползаю с дивана на пол.

— Я просто не знаю, подходит ли он ей. Временами с ней бывает так трудно, — развивает он тему, не обращая внимания на мои перемещения.

(О, господи… он себе даже не представляет, как трудно с ней бывает мне.)

Потом он спрашивает меня:

— Скажите, у вас есть другая рубашка?

Я осматриваю свою темно-синюю рубашку, половина которой стала коричневой, подернувшись рябью складок.

— Не с собой.

Лилия вплывает обратно в комнату, держа в руках серебряный чайный сервиз, являющийся наверняка семейной реликвией, которую можно продать за тысячу долларов. Я замечаю, что ее толстые икры тут и там покрыты черно-синими отметинами, по паре синяков есть у нее и на каждой руке.

— Лесли всегда была такой еще с тех пор, когда была маленькой девчушкой, Трев, — говорит она, устанавливая поднос на стол между диванами. (При этом ее полная грудь, которую Лесли не унаследовала, покачивается туда-сюда, как маятник.) — У нее это твоя черта, дар-р-рагой.

(Мать тоже произносит «дар-р-рагой»… это может быть интересно.)

На подносе наставлено столько различных предметов, что можно подумать, будто она собирается делать хирургическую операцию на моем носу: фарфоровая чашка с эмблемой, серебряный молочник со сливками, крошечная сахарница, серебряный чайник с горячей водой, оловянное блюдце с медом… и так далее.

— Как, черт возьми, со всем этим разобраться? — спрашиваю я, склоняясь над подносом и осматривая все это изобилие.

— Ты не подскажешь ему, Трев?

Тревор наклоняется вперед, и его мячик для гольфа находится всего в нескольких сантиметрах от меня: он розовый, с ямочками и морщинами. Мне хотелось бы увидеть фотографию Тревора в молодости, чтобы понять — росла ли эта вещь со временем или мячик всегда был такого размера.

Он глядит на меня и замечает, что я изучаю эту шишку; тогда я поднимаю глаза вверх и начинаю пить чай маленькими глотками. Мошкара просто облепляет мою переносицу… наверное, отходит наркоз и наложенные швы напоминают о себе.

— Вы уверены, что с вами все в порядке? — спрашивает Тревор.

Кого он спрашивает?

— Я спросил: вы уверены, что с вами все в порядке?

— Да, совершенно. Совершенно в порядке. К этому времени я говорю уже с британским акцентом и более похож на англичанина, чем принимающие меня хозяева.

Я прихлебываю чай и чувствую в нем что-то странное.

— Что за черт?..

Моя повязка развалилась, и одна ее часть плавает в чашке. Я вылавливаю ее и вижу на поверхности чая сгусток крови.

— Куда можно положить этот… пакетик?

— Я пойду в сад, — говорит Лилия.

Я держу клочок пропитавшейся чаем салфетки, будто только что выловленную рыбешку. С салфетки капает на мои брюки, и я засовываю ее в карман пиджака. Комната словно погружается в туман, превращаясь из белой в синюю.

— Знаете, мистер Ашер-Соумс, я не всегда такой… какое же слово лучше подобрать?.. неотесанный.

— Конечно нет, я полагаю.

— Это просто…

— Лесли не на шутку переживает за вас. Звонит по нескольку раз в неделю, скажу я вам.

Это хорошо. Может быть, они больше поверят ее варианту описания моей персоны, чем собственным глазам, созерцающим оригинал из плоти и крови, невменяемый и промокший насквозь, который они рады были бы немедленно депортировать не только из своей гостиной, но и из страны.

Свет падает на голову Тревора из большого окна за его спиной и придает желтушный оттенок его лысине и ушам.

— Она всегда уходит в сад, когда у вас в гостях оказывается какой-нибудь неряха? — интересуюсь я.

— Она уходит туда, чтобы побыть в одиночестве. Иногда мне кажется, что этот сад — вся ее жизнь.

— Вы знаете, что, если ваша дочь выйдет замуж за Колина Тенбриджа-Йейтса, ее монограмма будет «ЛАСТоЙ»? А если бы вы вышли, то была бы «ТАСТоЙ» а если бы ваша жена вышла, то получилось бы тоже «ЛАСТоЙ»!

— Вам, наверное, пора идти? Я запишу вам имя и адрес нашего семейного доктора. Если вы сошлетесь на нас, то, я уверен, она примет вас немедленно.

— Не… Я в порядке.

До нас доносится глухой удар из сада.

— Это Лил… Она такая неваляшка, постоянно падает.

Лесли рассказывала мне, что ее мать «падает», но я тогда подумал, что это какое-то британское сленговое словечко для обозначения приверженности чему-либо, вроде «трезвенника» или «спорщика». Но очевидно, что слово это обозначает именно то, что за ним видится, то есть слышится: она слишком часто падает.

— Лилия? — выкрикивает Тревор, поворачивая голову так, что мячик для гольфа смотрит прямо на меня. — Все в порядке? Лил?

Я начинаю отрывать небольшими кусочками развалившуюся повязку на носу.

— Вы не пьете свой чай.

— В нем кровь и всякое дерьмо. И потом, я предпочитаю кофе.

— Лилия!

Он выходит в сад, а мне хочется прилечь на диван, свернуться калачиком и подремать… что я и делаю.

Я просыпаюсь от дверного хлопка, но не поднимаюсь.

— О, боже, — говорит Тревор более себе, нежели мне. — Вам, наверное, лучше уйти…

— А это почему?

— Потому, что моя жена только что умерла.

Тревор вызывает по телефону скорую помощь и провожает меня до двери. Он выглядит чрезвычайно собранным, если учесть тот факт, что его жена, с которой они прожили вместе сорок лет, лежит под дождем в грязи всего в нескольких метрах от нас.

— Мне действительно ужасно жаль, — говорю я.

— Я знал, что такие вещи случаются, но…

Он не в силах закончить предложение, видимо, принимает сказанное мной на счет супруги, хотя я извиняюсь за свой внешний вид и поведение.

Я облокачиваюсь о стол, на котором лежит книга для почетных гостей. В ней на вид килограммов десять, не меньше.

— Так Уинстон Черчилль есть здесь, не так ли?

— Да, есть.

— А как насчет Вирджинии Вулф?

— Ее нет. Есть ее сестра Ванесса.

— Вау! А лорд Бивербрук?[22]

— Да, он есть там. Несколько раз.

— Леди Астор?

— Да. Много раз.

— Освальд Мосли?

— Да. Вам не пора идти?

Я открываю дверь, и дождь хлещет по балкону над моей идущей кругом головой.

— Эйзенхауэр? Кей Саммерсби? Одновременно? Они спали в той же комнате…

— Пожалуйста, идите уже.

— Знаете что, замажьте мое имя в этом журнале и скажите всем, что этого никогда не происходило на самом деле, о’кей?

Он не очень вежливо захлопывает за мной дверь.

Я останавливаю машину на Фулхэм-Роуд и говорю таксисту, чтобы отвез меня на Пенниверн-Роуд, к отелю «Ройял Кембридж». На самом деле я сказал ему следующее:

— Да, отель «Ройял Кембридж», пожалуйста.

На что он мне ответил:

— В заднице у какого дьявола это находится?

Мы едем недолго, но от холода я засыпаю и прихожу в себя оттого, что водитель стоит рядом возле открытой дверцы, склонившись надо мной, и трясет меня за плечо, пытаясь разбудить:

— Просыпайтесь, просыпайтесь! — твердит он.

— А? О’кей, спасибо.

— С вами все в порядке, сударь? — спрашивает он.

Я распознаю в его добрых глазах взгляд благородного человеческого существа, с состраданием глядящего на жалкое подобие другого человеческого существа.

— Эй, — говорю я ему. — Я — не сударь. Вы — сударь.

— Навряд ли я — сударь, сударь, — говорит он.

— Нет! Вы — сударь. Вы — сударь.

Я вваливаюсь в телефонную будку на углу — одну из тех классических, красного цвета — и вставляю несколько монет в аппарат. В Нью-Йорке сейчас шесть часов вечера, подсчитываю я, с трудом разбираясь в том, как позвонить в Америку. Небольшую инструкцию, висящую прямо передо мной на телефонном аппарате, я сумел прочитать только после нескольких попыток.

Набрав номер Айви, я слышу ее автоответчик.

— Ты там? Айви? Это я! Я в Лондоне, и, ты не поверишь, я снова сломал нос… Пожалуйста, возьми трубку, если ты дома… — Я жду, пока автоответчик не отключается.

Тут я соображаю, что она, наверное, еще на работе. Поэтому я кидаю еще несколько монет и набираю ее рабочий номер.

— Жаклин Вутен, — раздается голос в трубке.

— А? Кто?

— Это Жаклин Вутен! Кто говорит?

Я не могу удержаться и кричу, что есть мочи:

— Джеки! Чтоб ты сдохла!!

Я с грохотом вешаю трубку (у Жаклин и Айви похожие номера, видимо, я перепутал две последние цифры), вздыхаю и чувствую слабость. Повязка слетает с носа и попадает мне в рот, и вдруг я замечаю, что жую ее.

В моих мокрых карманах не осталось больше ни одной монеты.

Карточка эскорт-сервиса «Играющие жемчужины Паддингтона» — десятки и десятки подобных разбросаны в телефонных будках и вокруг них — попадается мне на глаза. На ней изображена нацистская «цыпочка» в кожаном бюстгальтере, чулках с кружевными резинками и на шпильках, помахивающая кожаной плеткой.

ИГРЫ ПРОНИЗЫВАНИЕ ПОРКА ХЛЕСТАНИЕ ТУМАКИ

ЧМОКАНЬЕ ПЫТКИ ШИНКОВАНИЕ КУСАНИЕ ОСКОРБЛЕНИЯ

ШЛЕПАНЬЕ СТРОГОСТЬ ПРИЧИНЕНИЕ БОЛИ ПОВРЕЖДЕНИЯ

ЖЕСТОКОЕ ОБРАЩЕНИЕ МАСТУРБАЦИЯ ИЗНАСИЛОВАНИЕ ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА ЦАРАПАНИЕ ВЫЗЫВАНИЕ СТЫДА СОСКАБЛИВАНИЕ ВЫКРУЧИВАНИЕ УДАРЫ ДУБИНКОЙ ВЫБИВАНИЕ ЖЕСТКАЯ ДРАКА ИЗЫСКАННЫЕ ПЫТКИ ТРЕПКА ИЗБИЕНИЕ ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ СТЕГАНИЕ ОПАЛИВАНИЕ ПОХЛОПЫВАНИЯ РАССЕЧЕНИЯ НАНЕСЕНИЕ УВЕЧИЙ НАКАЗАНИЯ И УНИЖЕНИЯ ЗА 30 ФУНТОВ

Я хотел сказать Айви, что люблю ее и что она нужна мне, и что я очень хочу, чтобы она вернулась, и что я изменюсь, полностью переделаю себя, лишь бы вернуть ее в свою жизнь. Я хочу переродиться, стать тем, кем она прикажет, — кроме разве одной молекулы настоящего меня, которая, словно пылинка, обмотанная сотнями километров бечевки, будет таиться в глубине моей души, наслаждаясь тем, что хитрый трюк удался.

Каким-то образом — словно сомнамбула — я оказываюсь в своем номере и валюсь на влажную кучу плесени, являющуюся постелью. Стены и потолок медленно покрываются серым мхом, и я проваливаюсь в сон.

На следующее утро мне необходимо какое-то время, чтобы осознать, что кошмар, только что привидевшийся мне, вовсе не кошмар, а реальные события вчерашнего дня.

После ледяного душа — вода, попадая на швы, вызывает жгучую боль, но одновременно возвращает к жизни — я одеваюсь и иду вниз к телефонной будке, где десять минут жду своей очереди.

Я дозваниваюсь до докторши, которую мне порекомендовал Тревор Ашер-Соумс, и спрашиваю, можно ли прийти прямо сейчас. Мне сначала отказывают, но я выпаливаю в телефонную трубку: «Я помолвлен с Лесли Ашер-Соумс, дочерью Тревора и Лилии Ашер-Соумс, которая скончалась вчера вечером». Секунд через тридцать после того, как они принимают мое сообщение, мне говорят, что я могу прийти прямо сейчас. Клиника расположена не то чтобы прямо на Харли-стрит, но довольно близко.

Доктор Миранда Карри понятия не имела о том, что Лилия Ашер-Соумс отошла в мир иной, и после моего рассказа лишь подытожила:

— Ну, я полагаю, все к тому и шло, не так ли? Притом, что она постоянно падала.

Она повторно обрабатывает мои швы и, услышав от меня историю про «Тернбул энд Ашер», говорит:

— Ах да… я уже читала об этом.

— Читали?

— Да. В утреннем «Таймс».

Она спрашивает, выписали ли врачи из больницы святой Марии мне что-нибудь от боли. И я вру ей, отвечая, что не выписали.

Она дает мне рецепт на пятьдесят обезболивающих, и уже через несколько минут я покупаю их в ближайшей аптеке, а потом беру такси до «Оксен энд Дэйзи» в Сохо.

Даффид Дуглас и Гарри уже там, ждут меня на улице.

— Где ты гуляешь? — спрашивает Гарри.

— Ты все равно не поверишь, да и опоздал я всего на десять минут.

Он с интересом разглядывает мое лицо — доктор Карри сделала мне новую повязку — и говорит:

— На тебя что, грузовик наехал или еще что?

— Лучше не спрашивай, — отговариваюсь я.

— Да ладно, я сам только что пришел, — говорит Даффид.

— Мы сделаем все быстро, — успокаивает нас Гарри.

Пока он достает экспонометр и определяет лучшее место для Даффида на фоне его любимого убежища в Сохо, я задаю автору еще несколько вопросов, на которые он отвечает, не задумываясь.

Гарри примеривается и начинает щелкать затвором, а я стою и мечтаю о разном: о женитьбе на Лесли и переезде в Лондон, о переходе на работу в «Эго» после того, как Нэн сочтут неудобоваримой, словно залежавшееся мясо, и отзовут в Штаты. Я представляю, как заживу в пластиковом свадебном торте (после того как не станет Тревора) среди кремовых колонн. Я вижу Лесли, бесцельно слоняющуюся по саду, и наклоняющуюся над цветами всего в нескольких шагах от места последнего падения ее матери, А еще я думаю о загородном особняке или коттедже в сельской местности (полагаю, он у них имеется). Я представляю, как порой звоню Даффиду Дугласу, и мы засаживаем по паре литров пива, а потом отваливаем тридцатник стопятидесятикилограммовой мегере в нацистском прикиде, чтобы та плетью и палкой вогнала нас назад в реальный мир.

Даффид Дуглас сообщает мне, что записывает аудиоверсию романа «Раздавить жабу».

— Она реально поможет людям лучше понять книгу, сделает ее более доступной?

— Геально, не знаю.

— А сейчас можно пару улыбок, Дафф? — просит его Гарри.

Вспомнив пожелание автора, я оттаскиваю фотографа в сторону и объясняю ему, что Дуглас хочет, чтобы его сняли «в газдумьях».

— О’кей. Тогда не улыбаемся, — говорит Гарри.

Я спрашиваю Даффида, о чем будет его следующая книга.

— Я назову ее «Ггязные мальчики», — говорит он.

— Что это такое? Разные мальчики?

— Ггязные. Как немытые.

— А, грязные! Грязные!

Он собирается писать о группе малолеток, сбежавших из дома, продающихся старикам, а затем перерезающих им глотки.

— Типичная для тебя веселенькая тема.

— Да… в точку.

Я перебираю в кармане кассеты с фотопленками, отснятые Гарри, пока мы с Даффидом идем на Черринг-Кросс-Роуд.

— Я хочу спросить у тебя кое о чем… Почему ты не захотел дать интервью по телефону или ответить на вопросы по факсу?

— Я бы пгедпочел такой способ. Господи, тебе бы тоже было легче… по кгайней меге, твоему носу.

— Но мне сказали, что ты согласен на интервью только при личной встрече?

— Я не знаю почему, пгиятель, — отвечает он. — Похоже, что кто-то очень хотел, чтобы тебя не было гядом, тебе так не кажется?

После того как он спускается в подземку, я направляюсь на Лонгэйк, в британский филиал «Эго». Вместо летаргической красавицы Фионы сегодня там сидит пухленькая молоденькая женщина с мужской стрижкой, двумя кольцами в носу и очень румяными щеками.

— Привет, меня зовут Захарий Пост. Я работаю в «Ит», в Нью-Йорке, — говорю я ей, показывая свое «версальское» удостоверение. — Нэн Хотчкис здесь?

— С-сщщас.

— Что сейчас?

— С-сщщас!

— Да! Прямо сейчас! Скажи ей, что здесь Зак Пост.

Она закатывает глаза, и все начинается снова. Секунд через тридцать я понимаю, что принял «через час» в ее исполнении за «сейчас». Нэн, объясняет мне она, обычно не приходит на работу раньше одиннадцати часов.

Я говорю ей, что тогда зайду попозже. Спускаясь по лестнице, я мечтаю о работе, на которой можно не показываться до одиннадцати утра.

Я покупаю «газеты» и иду в небольшую закусочную, расположенную на другой стороне улицы, где сажусь и читаю все… о себе. Я месяцами мечтал о свадебном объявлении в «Таймс» и о нашем с Лесли венчании, но никогда не мог себе представить ничего подобного. Родди Гриссому пришлось напроситься на удар ножницами в грудь, чтобы попасть на страницы газет, мне же понадобилось всего лишь «войти» в витрину бутика «Тернбул энд Ашер».

Я вижу идущую по тротуару Нэн Хотчкис и следую за ней в офис.

— Ты, похоже, прославился на весь Лондон, Зэки, — говорит она, хлопая номером газеты «Таймс» по столу.

— Господи, я надеюсь, что это не дойдет до Нью-Йорка.

— Ладно, я тебя пожалею и никому не стану сообщать об этом. (Какая гнусная ложь! Она, я уверен, останавливалась по пути у каждой телефонной будки и обзвонила уже человек двадцать). Тебя в больнице хорошо обработали?

— Нет, не очень хорошо, — говорю я ей, опускаясь на диван и осматривая ее владения.

— Если будешь ошиваться здесь, можешь наткнуться на Марка Ларкина. Он собирался зайти ненадолго.

— Тогда я не буду ошиваться.

— Да, лучше не надо, а то он может быть иногда таким идиотом, правда?

Мой нос начинает чесаться и чувствовать тепло. Я спрашиваю Нэн о Фионе, и она интересуется, неужели я «запал» на нее.

Разыскивающая «Филофаксы» гончая пробыла в Лондоне менее полугода, но разговаривает так, будто выросла здесь.

— Нэн, моя гостиница — ужасная, ужасная помойка.

— Какая это, напомни?

— Отель «Ройял Кембридж». Бетси Батлер «выбила» его для меня. А я всегда почему-то думал, что она ко мне хорошо относится…

— Ой, это была моя идея! Я припоминаю теперь, что расписала его Вилме по телефону, а она, должно быть, рассказала Бетси.

Мы говорим еще несколько минут о разных пустяках, и я начинаю себя чувствовать как на иголках, потому что меньше всего сейчас хочу наткнуться на Марка Ларкина… не теперь, когда мой нос мелькает во всех лондонских газетах.

— Когда ты перейдешь работать ко мне? — спрашивает она неожиданно. (Или, может быть, не так и неожиданно, просто я не слушал ее.) — Нам здесь нужны хорошие редакторы.

Их первый номер вышел месяц назад, и нельзя сказать, что он был хорошо встречен читателями или мастерски сделан. У меня, конечно, не хватает дерзости заметить, что он был сделан просто из рук вон плохо. И потом, она вроде предлагает работу…

— Видишь ли, ты мне как-то сказала, что порекомендуешь меня Регине и всем остальным на твое старое место в «Ит». Помнишь? Ты мне тогда сказала, что меня ждет крупная рыба, которую я могу поджарить.

— Да, я помню.

Раздается телефонный звонок, и я слышу, как пухлая секретарша говорит Нэн по селекторной связи, что это ее муж на третьей линии.

— Я перезвоню ему через минуту, Мэри, — отвечает она и, наклонившись всем корпусом в мою сторону, сообщает: — Я порекомендовала тебя.

— Но ты то же самое сказала Вилли, Олли, и еще куче народа.

— Ну, возможно, я и их порекомендовала.

— Но место получила Джеки.

— Да, Жаклин. Я и за нее сказала пару добрых слов.

— Я думаю, что… — мой голос прерывается.

— Да? Так что ты думаешь?

— Ничего. Я абсолютно ничего не думаю.

Она выше меня… у нее власть. Возможно, когда-нибудь она наймет меня на работу в качестве… старшего редактора, заместителя редактора, кого-нибудь. Мне нельзя рвать с ней отношения. Точно так же я чувствовал себя, когда ходил в детский сад: те, на кого я хотел бы сбросить кирпич, те, кого я хотел укусить, ударить, обозвать, оставались недосягаемыми… потому что однажды они могли оказаться мне полезными.

Покидая офис, на лестнице я встречаю Хэмиша Кауртнола, арт-директора «Эго», который спутал меня с Марком Ларкином.

— Мы встречались в Нью-Йорке, на вечеринке у Мэг Банч, — говорю я ему.

— Да? О, боже. Что с вами случилось? — Он смотрит прямо на то место, где должен быть мой нос.

— Ничего. Я всегда ношу эту повязку, кроме тех случаев, когда отправляюсь на суаре к Мэг Банч.

— Мы публикуем вашу статью в следующем номере, — говорит он.

— Какую именно?

— Ту, которая о Маффи Тейт.

Я хочу схватить эльфа с носом-картофелиной за лодыжки — они как раз сейчас на уровне моих глаз — и протащить его вниз по лестнице, чтобы его голова издавала «тум-тум-тум» каждый раз, когда его челюсть будет вступать в соприкосновение со ступеньками, как в «Пикапе на Южной улице».

— Это не моя статья, — говорю я. — Понятно? Я — это я… Я — не другой парень.

Затем я выхожу из здания и несколько минут спустя уже стою на пересечении Гаррик-стрит и Мартинс-Лейн. Я вытаскиваю «Путеводитель по улицам Лондона» и пытаюсь разобраться, как пройти на улицу Нью-Бонд-стрит через Сохо. Я ни за что не покажу снова свою помятую «фотокарточку» на Джермин-стрит.

— Что с тобой случилось, старичок? — раздается знакомый тошнотворный голос.

Я даже не поднимаю головы.

— Не видишь, я сломал нос и не хочу об этом разговаривать.

— Неужели Нолан Томлин добрался до Лондона? — смеется он над собственной шуткой, надо признать, довольно удачной. — Я удивлен, что тебе нужна карта, Пост. Я думал, что ты хорошо знаешь Лондон.

Теперь я поднимаю на него взгляд. На Марке Ларкине надеты голубая хлопчатобумажная рубашка с розовым воротом и темно-синий блейзер.

— Я пытаюсь привязаться к новым ориентирам.

— Если тебе нечем сейчас заняться, давай пройдемся до моего клуба.

У него есть клуб… Марк Ларкин состоит в каком-то клубе джентльменов, где обшитые темными панелями комнаты, как на страницах старинных книг, обстановка из красного дерева и тиковые столы, высоченные потолки и окна, через которые может пролететь аэроплан. Его встречают лакеи в ливреях, в честь него припасены блюда, полные баранины, и графины с шерри и портвейном. Джентльмены в твидовых костюмах, играющие в вист и негромко переговаривающиеся, приветствуют его. Марк Ларкин является там своим, а меня не пустят даже на порог, не потому что я ниггер или еврей, а потому, что я… это я. У меня никогда не было в детстве даже домика на дереве. А этот сукин сын заручился членством в серьезном клубе.

— Нет, я собираюсь на Оксфорд-стрит, — отказываюсь я, надеясь, что нам не по пути. Мне кажется, что, где бы клуб ни находился, это должно быть не в той стороне, куда я направляюсь.

— Я пройдусь с тобой немного.

Мы выходим на Черринг-Кросс-Роуд и поворачиваем направо. В какой-то момент он говорит мне:

— Я думаю, что теперь у меня достаточно материала, чтобы наконец закончить статью о лорде Винчере.

— Когда он должен отбросить копыта?

— Не так скоро, как хотелось бы.

Мы проходим мимо «Фойла», и если бы со мной не увязалась эта розовая пятнистая зараза, я мог бы заглянуть туда. Но Марк идет справа от меня так близко, что мы почти соприкасаемся локтями.

— Я думал, он тебе нравится.

— О, нравится, нравится. Но после его смерти я получу какую-то мазню Альфреда Сислея.

— И куда ты повесишь ее — над рулоном туалетной бумаги или позади держателя для полотенец?

До нас уже доносится шум транспорта с оживленной Оксфорд-стрит.

— О, я найду куда. Тем более что я переезжаю. — Давно пора. Удивительно, что ты так задержался в Ист-виллидже.

— Я согласен с тобой, Пост. Скеффингтон-Тауэрс — более привлекательное место.

Слева от нас тянется маленькая извилистая улочка, за которой начинается Сохо — район магазинов, торгующих порнографией, лавочек и кафе. Погода явно портится, и солнце спряталось, к тому же мой нос ноет от тупой боли.

— Когда ты учился в Ливерпуле, — вдруг спрашивает он меня, — ты что читал?

— Что я читал? Ты имеешь в виду, что я изучал?

— Совершенно верно.

— Несколько предметов. А что?

— А где ты жил?

— Какое это имеет отношение…

— Захарий, я только что был в Ливерпуле. Именно там я проводил свои изыскания, касающиеся лорда Винчера. И мне представился случай сделать кое-какие изыскания, касающиеся тебя.

Мне конец… я покойник. Меня уволят. Он вернется в Нью-Йорк, расскажет все Регине и в отделе кадров, и меня вышвырнут за дверь. Они спросят меня: «Так где же ты на самом деле ходил в колледж?» — а мне будет нечего сказать в ответ… Я просто поднимусь и уйду. У меня перед глазами быстро проносятся варианты моего возможного трудоустройства: стол в приемной, копировальное бюро, зал кофейни, нечищеные бассейны. Места среды обитания, к которой я принадлежу.

— Ну, тогда ты все знаешь. Подумаешь.

— Когда я увидел эту твою мать…

Он замолкает, понимая, что оскорбление моей матери ему достоинства не прибавит, к тому же в этом нет нужды — она идет в комплекте с оскорблениями, как игрушки с батарейками.

— Давай меняться, — говорит он. — Ты отдаешь мне кассету, и тогда никто никогда не узнает о твоих университетах.

— Я не пойду на эту сделку.

Впереди нас на суматошной Оксфорд-стрит выстроились нескладные двухэтажные красные автобусы.

— Мне она кажется вполне приемлемой, — говорит он.

Конечно, она кажется ему приемлемой: если я отдам ему пленку, то у меня на него больше ничего не останется, но информация обо мне у него все равно сохранится. Так что я спасен: чистка затянутых тиной бассейнов и снятие ксерокопий сценария какого-нибудь идиота откладываются благодаря кассете, которой вовсе не существует.

— Даже не мечтай. Если я когда-нибудь и отдам тебе эту кассету, то сперва сделаю двадцать копий.

— Ты сделал умный ход, Пост, выбрав Ливерпуль.

— Благодарю.

— И Робертсон Джеймс Пост?

— А ты как думаешь?

— Нет такого зверя?

— Возможно, нет.

Мы стоим на загруженном перекрестке, где Черринг-Кросс-Роуд становится Тоттенхэм-Корт-Роудом, а Оксфорд-стрит переходит в Нью-Оксфорд-стрит. Здесь беспокойно и шумно: такси и автобусы, автомобили и пешеходы снуют во всех направлениях, машины поворачивают, не снижая скорости, а люди двигаются и останавливаются рывками, как в водовороте.

— Пойду-ка я, наверное, в Британский музей, — говорит он громко сам себе.

Справа от нас, в нескольких метрах, как раз над головой Марка Ларкина виднеется надпись «ВИКТОРИ», сделанная жемчужно-белым цветом. Выглянувшее солнце золотит волосы Марка и щекочет мне нос. Маленький уличный указатель направляет к Блумсбери и Британскому музею.

— Мне бы тоже хотелось туда пойти, — говорю я и схожу с тротуара на проезжую часть.

Теперь я вижу, что «ВИКТОРИ» оказывается на самом деле «ВИКТОРИЕЙ». Эта надпись сделана на маршрутном автобусе с номером «8», который быстро приближается прямо к нам.

— Пойдем туда вместе, — предлагаю я Марку, который осторожно делает шаг с тротуара. — Да, между прочим, а что это за клуб, куда ты вхож? — спрашиваю я, не дождавшись ответа на свое предложение.

Он смотрит не на меня, а прямо перед собой и начинает произносить, возможно, свои последние слова на земле:

— Ну, так уж вышло, что я принадлежу…

Я запрыгиваю назад на тротуар и кричу:

— БЕРЕГИСЬ!!!

Он делает то, что я и предполагал: смотрит не в ту сторону, куда поворачивают голову при переходе практически в любом другом месте цивилизованного мира. Марк Ларкин смотрит влево, но автобус приближается к нему справа, и из-за яркого солнца водитель автобуса не видит его. И в тот момент, когда двухэтажный автобус чуть было не сбивает его, он поворачивается в другую сторону… и делает шаг назад, на тротуар, но автобус все-таки задевает его и опрокидывает. Он шлепается задницей на асфальт, придавив мне ноги.

Он цел. Но если бы он стоял на сантиметр дальше или повернулся на десятую долю секунды позже, то превратился бы в толченый картофель, политый кетчупом.

С десяток человек обступают его, все еще сидящего на тротуаре с ярко-красным лицом, напуганного и потрясенного. Двое мужчин помогают ему подняться и спрашивают, все ли у него в порядке. Он отряхивает костюм и даже не благодарит их за помощь.

Он вытирает лоб, покрытый испариной, и смотрит на меня. Я тоже смотрю на него: ничего не говорю, ничего не делаю, никак ему не помогаю.

В его глазах читается жуткий вопрос.

Он спрашивает себя, не пытался ли я только что убить его? И он не знает, что ответом на этот вопрос является «да».

14

— Боже, что с тобой случилось? — спрашивает меня Лиз, когда я переступаю порог собственной квартиры.

— Сейчас все расскажу.

Я позабыл, что она живет у меня, и не помнил до тех пор, пока не вошел и не увидел стерильную чистоту. В первую секунду я подумал, что мой дом ограбили и вместо того, чтобы насрать посреди голых стен, как, я слышал, делают некоторые грабители, решили сделать мне одолжение — забрали заодно и весь мусор.

Я принимаю душ, пока она читает вырезку из «Таймс», которую я привез из командировки.

Когда я просматриваю пришедшую почту, Лиз сообщает мне сногсшибательную новость:

— Вилли перевели. В «Черную дыру».

— Неужели корректором? Пожалуйста, скажи, что это не так.

— Нет. Он занял прежнее место Лори Лафферти и проверяет факты.

— Кто же тогда сидит напротив меня?

— Пока никто.

— Как он это воспринимает?

— Он приходит, делает свою работу и уходит.

Теперь понятно, зачем они спровадили меня в Лондон. Марк Ларкин наверняка знал об этом переводе заранее, а я — нет. Я вспоминаю, как Даффид Дуглас сказал мне: «Похоже, что кто-то очень хотел, чтобы тебя не было рядом, не так ли?»

Следует отдать им должное: они осуществили блестящую комбинацию окольным путем.

В первый день после возвращения я стараюсь не встречаться с Вилли, потому что не знаю, что ему сказать. Он, должно быть, в ярости и может легко взорваться.

Я проверяю свой переполненный ящик для корреспонденции, входя в курс последних событий, когда Бетси приближается ко мне с настораживающе решительным видом.

— Байрон не хочет делать публичного объявления, — говорит она почти шепотом. — Ему будет неприятно, если все обрадуются, как празднику, тому, что с завтрашнего дня он слагает с себя свои полномочия по состоянию здоровья.

— О, господи! Это ужасно.

Мне не нужно много времени, чтобы понять, что игра в музыкальные стулья будет недолгой, а результат — плачевным. Байрон увольняется, Марджори становится арт-директором, Лесли повышают по службе. И как только это произойдет, она порвет отношения со мной: как часто девочки из десятого класса ходят на свидания с мальчиками из восьмого?

— Известно, кто должен его заменить? — спрашиваю я.

— Ты и сам понимаешь, что никто не в силах заменить его.

Я киваю.

— Однако есть несколько кандидатов, — продолжает Бетси.

— Ты слышал? — спрашивает меня Марджори.

— Да, мне очень жаль Байрона. Поздравляю.

— С чем? Вопрос еще не решен.

— И если они не отдадут место тебе…

— То мне придется уйти.

— Ну, тогда вперед.

— Когда настанет время отдирать пластырь с твоего носа, — предлагает она, — позови меня.

Лесли даже не подозревает о том, насколько благоволит к ней фортуна. Она поспешила в Англию, чтобы оплакать кончину матери, которую похоронят вместе с ее садовыми инструментами и горстью земли из сада (как будто вокруг нее будет мало земли). Перед отъездом Лесли прислала мне письмо по электронной почте, в котором поблагодарила за розы, отправленные ее отцу. (Какие розы? Я посылал ему розы?)

Я думаю, что после того, как ее мать будет предана земле, которую она так сильно любила, Тревор расскажет дочери полную версию этой истории, выпив несколько порций джин-тоника «Танкерей» за блюдом вареных угрей в баре какого-нибудь роскошного отеля.

А бледный стервятник Колин Тенбридж-Йейтс будет кружить неподалеку.

— Итак? — спрашивает Вилли.

— Что?

— Колись… как там Англия?

— Такая же, какой я покинул ее много лет назад.

— Но ты ее никогда не покидал.

Я подробно рассказываю обо всем, что произошло, и сообщаю напоследок, что теперь у меня достаточно анальгетиков, чтобы свалить нескольких слонов.

— Проверка фактов может быть веселым занятием, — говорит Вилли бесцветным голосом.

Мы разговариваем возле окна, выходящего на небоскреб Крайслер-билдинг, и смотрим, как солнце играет лучами на головах серебряных орлов.

— Почему бы тебе просто не совершить достойный поступок? — спрашиваю я.

— Какой? Сделать харакири на всеобщем собрании?

— Нет, уйти. Просто уйти и все начать сначала.

— Нет. Им придется меня уволить.

Но требуется много времени, чтобы человека официально уволили из «Версаля». Существует много других способов избавляться от неугодных людей: понижение в должности, переводы, переназначения. Именно это они сейчас творят с Вилли: вынуждают либо уволиться, либо потерять лицо. Это похоже на богатую семью с ненормальным ребенком в ней: сделать лоботомию[23], законопатить его в дальний дурдом и никогда больше не вспоминать о нем.

— Как думаешь, кто будет твоим новым соседом по кабинке? — спрашивает он меня. — Может, Айви Купер?

— Ты, наверное, смеешься надо мной! Разве это возможно?

— Не знаю. Я уверен, что в «парке задниц» полно достойных кандидатов на это место.

— Да, именно, там они и меня нашли. Но захотят ли они продвигать Айви так быстро?

— Ну, она же ходила в престижную школу, ты помнишь об этом?

Найтингейл-Бэмфорд! Я мог попасться в эту ловушку…

Ни с того ни с сего Вилли вдруг говорит:

— По крайней мере, я хорошо вооружен…

Поймав мой вопросительный взгляд, Вилли добавляет:

— Только в целях самообороны, уверяю тебя. И я купил себе новый телевизор.

Я ничего не говорю, но представляю себе, как он сидит в кресле в темноте каждую ночь, лицом к входной двери, и ждет, когда постучат, или когда полоску света под дверью пересечет тень, или скрипнет половица. Может быть, он думает, что ФБР, или ЦРУ, или интергалактическая полиция снов может вломиться к нему в любой момент. Может быть, он видит загадочные письмена в потрескавшейся краске на потолке.

— Ты все еще думаешь о том, чтобы прикончить Марка Ларкина? — спрашиваю я.

— Так же, как и раньше. Этот ублюдок послал в Англию тебя, а не меня, а затем достал для меня билет в один конец до заброшенной деревни неудачников Палукавиль.

— Он знает, что я не учился в Ливерпульском университете. Он знает цену всем россказням о моей семье, знает, что все — чистой воды выдумка.

— Как мы это сделаем?

— У тебя однажды возникла идея, помнишь, когда мы разговаривали о Пивном путче? Ты сказал тогда что-то об отравлении или еще о чем-то.

— Да, отравление подходит. Передозировка чего-нибудь. Эй! У тебя ведь сейчас куча обезболивающих!

— Но как быть с полицией? Если он примет пятьсот доз «Перкосета»…

— Мы сделаем так, чтобы все выглядело как самоубийство, — рассуждает он.

— Легко строить планы на бумаге. А как мы это сможем провернуть?

— Просто заставим его сначала написать предсмертную записку.

Я думал об этом на борту самолета, возвращаясь из Англии домой. Но хочу, чтобы Вилли был уверен, что мы придумали это вместе… или что придумал он.

— Это будет не сложно. Его записки расклеены по всему этажу, — говорит Вилли.

Он уже начал действовать.

Если бы только он не нравился мне так сильно…

Если не считать кратковременной попытки сожительства с одной стюардессой, которую вышибли из служебной квартиры, я никогда раньше не жил под одной крышей с женщиной. Но мне нравится, что Лиз живет сейчас у меня. (Она спит на диване в гостиной, а я — на своей кровати.) Если я просыпаюсь первым, то готовлю кофе и для нее, а она иногда приносит мне апельсиновый сок. Мы по очереди ходим за «Таймс». И вообще приятно по утрам слышать ее голос вместо своего недовольного ворчания и фырканья.

Иногда звонит ее муж. Я всегда в таких случаях выхожу из комнаты. И Олли тоже звонит… я догадываюсь, что это он. Лиз тогда уходит с телефоном в угол и принимает тоскующий вид. Полагаю, что их отношения остыли, а Олли рассчитывал на какую-то более длительную связь и теперь не особо доволен ролью покинутого воздыхателя. (Она до сих пор не знает, что я про них знаю.)

На работе есть промежуток времени, обычно между половиной пятого и половиной шестого, который я называю «Часом разговоров об ужине». Мужья, жены, подруги и друзья звонят друг другу, чтобы обсудить планы на вечер: когда, мол, вернутся домой, что будут есть, какой фильм смотреть, и так далее. Этот момент всегда можно определить, лишь взглянув на человека: ноги на столе, на лице мечтательная улыбка, рука машинально черкает какие-то каракули в ежедневнике. Мы с Лиз занимаемся этим теперь вместе, и это забавно — играть в семейную жизнь: я звоню ей, либо она звонит мне (хотя мы сидим всего через четыре перегородки друг от друга), а дальше решаем, отдадим ли сегодня предпочтение китайской кухне или итальянской.

Это похоже на полигонные испытания семейной жизни. Но я знаю, что, когда она начнется на самом деле, не все пойдет так гладко.

Я сижу за своим рабочим столом и, вне себя от бешенства, гляжу на свой вариант правки, который Марк Ларкин практически уничтожил. Он переделал статью полностью, изменил даже шрифт, который я использовал (вот скотина!), не оставил почти ни одного слова нетронутым, а еще насовал выражений и словечек, которые я ни за что не стал бы использовать, даже если бы мне заплатили (а ведь мне кто-то платит): «повеса», «недовольная гримаса», «пользующийся дурной репутацией» и тому подобное. Это Письмо главного редактора, которое я написал в духе июнь-прошел-все-кончено. Пока я собираюсь с мыслями, чтобы пойти к нему и закатить скандал, он появляется в дверном проеме, говорит, что ушел на обед, и исчезает.

Я тут же отправляюсь в его кабинет. Солнце светит вовсю, превращая живописный шедевр «Миланты» во что-то бурлящее, переливающееся и отвратительное. Придав себе деловой вид, на тот случай, если кто-нибудь вдруг войдет, я становлюсь возле ящика для корреспонденции, но держу дверь в поле зрения, чтобы никто не застал меня врасплох. Потом захожу в его электронную почту и быстро набираю:

Я отсылаю это и спешу скорей к своему столу, откуда отправляю ответ:

Затем я галопом скачу в его кабинет и пишу:

Вернувшись к своему столу, я сажусь и снова читаю Письмо Реганы… Отказались бы от подписки на журнал двадцать тысяч читателей, если бы вдруг узнали, что оно написано никем из Массапикуа? Подмышки вспотели, но я чувствую себя превосходно и радуюсь своей храбрости. Какой смельчак! Перечитываю копию дважды и делаю пометки на полях. Я ее читаю так, словно она была написана кем-то незнакомым, и «пользующийся дурной репутацией» кажется мне не таким уж избитым выражением. Я не собираюсь больше терпеть никаких «недовольных гримас» от этого «повесы».

Марджори стала арт-директором… это было ежу понятно с самого начала.

В ее честь организован обед во «Флориане», на который приглашены все сотрудники журнала. Присутствуют на нем и некоторые «версальские» шишки, вроде Мартина Стоукса и других типов в костюмах-тройках, с жалованьями в миллион долларов и акциями корпорации. О ее новом назначении написала «Таймс», благодаря чему она хотя бы раскрыла эту газету.

Среди прочих сотрудников со мной за столом сидят Лиз и Олли, вместе с ассистентами из отдела моды. За нами находится стол «Черной дыры», но когда я поворачиваюсь назад, то могу разглядеть только плечи Вилли, потому что их стол находится в темном углу, за тремя колоннами. (Это своеобразное «место для детей».) Рядом с ним пристроилась Фантом, корректор, с такой бледной кожей, что на расстоянии двадцати метров видны проступающие сквозь нее вены. Она тихая и настолько прозрачная, что, должно быть, способна проходить сквозь стены. Айви сидит напротив меня, и когда она ловит на себе мой взгляд, то опускает глаза и нервно теребит салфетку. Олли и Лиз устроились напротив друг дружки; может быть, Олли пытается заигрывать с Лиз под столом, а она убирает ноги.

Тэд Таррант, издатель «Ит», произносит короткую речь, в которой ни разу не упоминает имени Марджори; вместо этого он нудно талдычит о доходах от рекламы, тираже и кривой нашего роста. Затем встает Бетси и говорит, что глубоко взволнована выпавшей честью объявить, что Марджори отныне наш новый арт-директор. Когда Марджори поднимается, звучит бурная овация, на какую только способны сто сорок пар рук. Но щеки ее не пылают… что удивительно, поскольку рыжеволосые обычно заливаются от волнения румянцем. Возможно, это оттого, что она уже сотни раз представляла себе подобную картину, и теперь церемония ее не волнует.

— Всем большое спасибо, — говорит она, искрясь от счастья.

Потом сообщает нам, что переход будет «бесшовным», и, как только она произносит это слово, я сразу вспоминаю, как однажды ночью, приехав к ней домой, нашел ее связанной парой черных колготок.

— Как ты это сделала? — спросил я ее.

— Не я. Это сделал парень, который был перед тобой, — ответила она со смехом. (Я тогда подумал, что она шутит.)

После десерта и кофе настает время возвращаться на работу.

Мы с Лиз и Олли выходим из «Флориана» и вместе идем к метро. За нашими спинами слышны стук открывающихся и закрывающихся дверей автомобилей и топот ног шоферов.

Я оглядываюсь и вижу, как Тэд Таррант, Марджори и Бетси садятся в один лимузин, а позади них Марк Ларкин вместе с Мартином Стоуксом и еще двумя господами в костюмах-тройках — в другой.

Марк Ларкин садится в лимузин. Мне становится нехорошо.

Автомобили отъезжают, и я вижу Вилли, стоящего вместе с Фантомом под козырьком у подъезда ресторана. Ветер разбрасывает редеющие волосы Вилли во все стороны. На Фантоме модные брюки, но кажется, будто они просто висят в воздухе, как это показывают в комедийных фильмах о привидениях. Вилли смотрит на то, как лимузин с Марком Ларкином медленно выруливает в сторону Шестой авеню, и поворачивается ко мне с пугающе отрешенным видом.

Он убьет его. Вот о чем говорит его взгляд. Он сделает это, и его совсем не волнует, поймают ли его потом или нет.

Лесли не было неделю. Политика «Версаля» такова: они предоставляют пять «траурных» дней в году, и на этом все. Если нужен еще хотя бы один день, его вычтут из отпуска. Если в течение двенадцати месяцев человек не использовал эти дни, то они не перебрасываются на следующий год. Так было, когда у нашего главного технолога Лори Крук в прошлом году сдохла кошка, и Лори взяла пять дней отгулов. Когда же спустя несколько недель умерла ее сестра-близнец, это уже никого не волновало — «траурный» лимит был израсходован.

Когда Лесли возвращается, я встречаю ее в аэропорту, и мы берем городское такси (через «Джихад Кар Сервис») до Манхэттена. Она выходит из самолета бледная и осунувшаяся, что объясняется и долгим перелетом, и пережитой недавно церемонией похорон.

— Как все прошло? — спрашиваю я, когда машина выезжает из аэропорта. Время за полночь, и движение на трассе не очень оживленное.

— Ужасно, — отвечает она. — Не дай бог снова пройти через это.

(Ну, с оставшимся родителем ей придется все это испытать еще один раз.)

— Я прочел некролог в лондонском «Таймс», когда вернулся.

— Похороны были превосходно организованы, хочу заметить.

— Не сомневаюсь.

— Очень пристойные. Без сантиментов.

Мы молчим некоторое время, затем она говорит:

— Я так рада, что ты успел познакомиться с ней. Для меня это довольно много значит.

Я скашиваю глаза, чтобы проверить, смотрит ли она на меня и если смотрит, то с каким выражением… но она отвернулась. Не явись я в Болтонс в том жутком состоянии, Лилия была бы до сих пор жива. (Не знаю, насколько это соответствует истине, но я себя убедил, что она пострадала из-за меня.)

Но по внешнему виду и голосу Лесли я догадываюсь, что ее отец не «крошил на меня батон». Или просто не весь.

— Она умерла за любимым занятием, — говорю я.

— Тебе удалось посмотреть сад?

— Нет, к сожалению, не успел.

— Что она там делала ночью?

— Не знаю. Я не очень силен в садоводстве.

— Да, полагаю, не силен.

Мы проезжаем мимо ужасных домов и ветхих магазинчиков Куинса. По пути нам попадается то будка с цыплятами-гриль, закрытая щитами из неотесанных досок; то шиномонтажная мастерская с заклеенным окном, то бывший магазин торговца коврами. Через незашторенные окна на первом этаже старого дома видно, как телевизор бросает синие и белые блики на компанию из четырех человек, скучившихся на диване (уснули или умерли). Далеко впереди сверкают огни зданий Центра международной торговли, Эмпайр-стейт-билдинга и Крайслер-билдинга.

Я спрашиваю о том, виделась ли она с кем-нибудь из старых друзей, пока была в Лондоне.

— Да, со многими. И с их семьями. На похоронах было более двухсот человек.

— Колин был там?

— Да. Конечно, он был.

— Байрон Пул уволился, — сообщаю я ей.

Она смотрит на меня загоревшимися глазами и, подперев щеку указательным пальцем, произносит:

— Правда?

— Да. По болезни.

— Меня это не удивляет. Хотя жалко его.

Мои глаза выхватывают знакомую картинку на дороге: дом моей матери. Гигантский ломоть поджаренного хлеба выглядит в сумерках просто грязным пятном, но я успеваю заметить тусклое мерцание телевизора в окне ее спальни… смотрит «Мэтлока».

— Были какие-нибудь должностные перестановки? — спрашивает она.

— Марджори села в его кресло.

— Это очень хорошо, — произносит она без особой радости.

Сейчас она прекрасно понимает, что не было ни малейшего шанса, что на это место назначат ее — нечего даже и мечтать о том, чтобы перепрыгнуть Марджори. И все же она завидует ее счастливой планиде, находит это нежелательным и раздражающим, и меня восхищает в ней то, что она даже не старается скрывать свою неприязнь.

— Я думаю, она очень счастлива, — добавляет Лесли, потирая маленький розовый след в виде лепестка от указательного пальца на щеке.

— Она в совершенном восторге.

— Какие-нибудь еще были объявления? — спрашивает она, что означает: «Получила ли я, Лесли Ашер-Соумс, повышение?»

Это будет смертельным ударом: как только она получит повышение, я буду выкинут из ее жизни.

— Нет. Пока нет.

Голубые и серебристые огни Манхэттена плывут и перемигиваются вокруг нас в воздухе, но внезапно мы въезжаем в темный душный тоннель.

— Мне нужно переговорить с тобой наедине прямо сейчас, — заявляет Вилли.

Мы быстро идем по коридору, выводящему к «Черной дыре». Я всегда избегал заходить туда, опасаясь того, что если обе мои ноги попадут одновременно в дыры истертого ковра, то я окажусь в ловушке. Там все черного цвета — стены, столы и стулья, а тусклый аквамариновый свет внутри напоминает итальянские похоронные бюро.

— Он — мошенник, — восклицает вспотевший и запыхавшийся Вилли. — Марк Ларкин пробыл в Гарварде всего один год, а затем вылетел оттуда! Невероятно! Черт, я даже не знаю, заканчивал ли он хоть что-нибудь в своей жизни!

— Господи, даже я проучился целых три года, — говорю я. (Но это при особом пересчете: если считать один год в Гарварде за двадцать лет в Хофстре.)

— Это невероятно! — повторяет Вилли.

Я должен чувствовать воодушевление, но мне почему-то грустно… на меня находит чувство опустошенности; так бывает, когда знаешь, что нужно чему-то безумно радоваться, но радости не испытываешь.

Он рассказывает мне о том, как связался со старым приятелем по Гарварду, который сейчас занимает там должность профессора. Его друг просмотрел соответствующие файлы и обнаружил, что Марк Ларкин проучился в Гарварде лишь два семестра, не потрудившись даже сдать экзамены за второй семестр.

— Это невероятно! — не может успокоиться Вилли, почувствовав запах крови.

— Что ты собираешься делать с этим?

— Я иду прямо на самый верх, мэн.

— Но, Вилли… видишь ли, он знает, что я тоже притворщик. Если ты изобличишь его, он утянет меня с собой на дно.

— Хочешь, чтобы мы просто промолчали? — Он выглядит одиноким и потерянным.

— Прости меня.

— На чьей ты хотя бы стороне? — спрашивает он.

Видит ли он в этом заговор? Считает ли он, что я вступил в команду «Марк Ларкин и Весь Мир» против «Его» команды?

Я отвечаю, что на нашей стороне — его и моей.

Он оборачивается и смотрит на свое новое рабочее место — маленький темный куб с книгами на столе, лежащими неровной стопкой, смятой «Таймс», несколькими карандашами и листками бумаги. Он едва помещается здесь.

— Ладно, — говорит он. — Я понимаю.

Вилли возвращается к своему столу, вдавливается в кресло и горбится над бумагами.

Марк Ларкин знает, что я обманщик, и теперь я знаю, что он тоже обманщик. Если я покачу на него бочку, со мной будет так же все кончено, как и с ним.

Но я хочу видеть его мертвым. Просто добиться его увольнения недостаточно для меня. Я не хочу, чтобы он оставался живым… нигде.

— Это довольно серьезные обвинения, — говорит мне Морин О’Коннор.

— Вот поэтому я так долго и не решался прийти.

— Кто-нибудь еще может подтвердить ваши слова?

— Я не знаю… не знаю.

Морин О’Коннор — представитель отдела по работе с персоналом «Ит»; у нее волосы цвета воронова крыла, глаза навыкате, высокий лоб, хоть размещай на нем рекламу, и рост примерно шесть футов три дюйма.

— Вы утверждаете, что Марк — расист, — продолжает она, — но мне нужно знать, действовал ли он когда-нибудь как расист.

— Вы хотите знать, чинил ли он препятствия карьерному росту кого-либо только из-за того, что тот афро- или латиноамериканец? Этого я утверждать не могу.

— Значит, дело только в его высказываниях?

— Да. И, если честно, я уже до смерти устал от этого. Только и слышишь: нигер, латинос, жид. Если это не черные, то евреи, если не евреи, то ирландцы…

Тут Морин Мэри О’Коннор начинает часто моргать. Я продолжаю:

— И это ужасно, то, что он говорит. Это отвратительно. Если бы это могли услышать Лордес Боллистерос или Сет Горовиц…

— Хорошо, я рада, что вы наконец набрались смелости прийти к нам.

Я встаю и оглядываю стул, на котором только что сидел. Мне бросаются в глаза несколько медных заклепок на его спинке: нижняя из них красного цвета, потом вверх идут еще три обычные и снова одна красная. Я долгие годы слышал эту байку, но теперь убеждаюсь, в ее правдивости: есть заклепка, обозначающая шесть футов три дюйма, и есть заклепка на шесть футов. Если соискательница не дотягивает до первой отметки или кандидат мужского пола ниже второй, их шансы получить работу в «Версале» мизерны.

Морин провожает меня до дверей своего кабинета и открывает их.

— Надеюсь, что поступил правильно, — застенчиво говорю я ей. — И, пожалуйста, Морин, не навлеките на меня неприятности.

— Все, о чем здесь говорится, — заверяет она меня, — остается строго конфиденциальным.

На третий день после того, как встретил Лесли в аэропорту Кеннеди, получаю от нее короткую депешу.

Мне и так понятно, что именно случилось. Но я переспрашиваю, чтобы доставить ей чрезвычайное удовольствие — самой сообщить мне новость.

На этом фоне она и объявляет о своем триумфе:

Я пишу в ответ свои поздравления, прикидывая, сколько у меня остается времени до того, как она порвет со мной отношения (и, пока занимаюсь этим, слышу хлопанье крыльев стервятника Колина Тенбриджа-Йейтса в воздухе, сдувающее сухой песок с моего трупа). Я даю себе две недели, учитывая, что официальное объявление сделают не сразу, несколько дней она будет мучиться, осознав, что мы должны расстаться, и еще несколько дней — набираться смелости, чтобы сказать мне, что все кончено.

Но едва я успеваю кончить свои расчеты, как она пишет мне:

В тот же вечер Лесли дает мне отставку, держа под прицелом своих ледяных глаз: «Это все было так неправильно».

Расстроенный, я остаюсь дома в тот вечер, а Лиз уходит ужинать со своим муженьком-астронавтом в какой-то ресторан по соседству с их бывшим жилищем.

У меня с собой работа. Марку Ларкину понадобились кое-какие материалы, а мне не хочется, чтобы меня видели в библиотеке в дневное время. Данные о Гарсоне Локке, девяностолетием издателе, нужны Марку Ларкину для большой статьи, которую, я надеюсь, прижизненно он не увидит на обложке. То, что никогда не упоминается на совещаниях и в кулуарных разговорах, предельно ясно: Марк Ларкин написал хвалебную статью о Маффи Тейт, которая стала его агентом. Когда сборник рассказов Ларкина появился в продаже, Гарсон Локк, президент сети магазинов «Лейкланд энд Баркер», закупил его. И теперь дутая реклама пишется о Гарсоне Локке.

Поработав часик, я откладываю все в сторону. Квартира выглядит пустой без Лиз. Я успел позабыть, если честно, каково жить одному — совсем неплохо до тех пор, пока кто-то не поселяется с тобой, но после этого одиночество становится просто невыносимым.

Поэтому я сажусь в такси и еду к дому Айви Купер.

Я звоню ей из таксофона на улице, и, к моему удивлению, она поднимает трубку, может быть, потому, что ждала звонка от кого-то еще.

— Это я.

— Кто?

— Захарий. Мы можем увидеться?

— Не знаю.

— Пожалуйста. Я в отчаянии.

— Ты выпил?

— Нет. Ни капли.

Это сущая правда, и меня коробит от мысли, что она могла подумать иначе. Существует расхожий стереотип, что, если мужчина в расстроенных чувствах звонит по телефону кому-то, он обязательно должен быть пьян.

— Где ты хочешь встретиться? — спрашивает она.

— Просто спустись вниз.

Я жду в ее подъезде, чувствуя на себе пристальный оскорбительный взгляд портье. Айви появляется через три минуты и смущенно улыбается этому суровому царьку в эполетах с Брайтон-Бич, когда проходит мимо. На ней вельветовые брюки и красная клетчатая рубашка «Гап», с расстегнутыми верхними пуговицами. Мы проходим пару кварталов вдоль Парк-авеню, затем садимся на скамью на бульваре, разделяющем транспортные потоки.

— Мне плохо без тебя. Я хочу, чтобы ты вернулась в мою жизнь, — говорю я ей.

— Думаю, уже слишком поздно.

— Я сделаю все, что ты захочешь, все… Пластическую операцию, трансплантацию души, только останься.

— Это не поможет.

— Я пытался дозвониться тебе из Лондона.

— Да, я помню твое сообщение.

— Я собирался сказать тебе… ну, теперь не важно…

— Ты был пьян тогда?

— Да. Тогда был. Но ты помнишь эту поговорку? Что у трезвого на уме, у пьяного — на языке.

Она неотрывно смотрит перед собой, на Гранд-Сентрал-стэйшн, и ветер задувает ее волосы мне в глаза.

— Ты расстался с Лесли или что-то вроде того?

— Да. Но это не имеет никакого значения.

Она качает головой, улыбается, а я повторяю:

— Действительно не имеет. Я считаю, ты должна дать мне еще один шанс.

— Не могу.

— Я достоин еще одной попытки.

— Ты уверен?

— Нет.

Какое-то время мы сидим молча, затем она говорит:

— Когда я увидела, как ты уходишь с вечеринки с Лесли… внутри меня будто что-то умерло.

Я чувствую себя так неловко, что не могу даже попросить прощения. Вместо этого я выжидаю минуту и спрашиваю:

— Ты с кем-нибудь встречаешься?

— Это не твое дело, тебе не кажется?

— Да. Не мое, согласен.

— Знаешь, возможно, ты когда-нибудь станешь моим боссом. Как обидно было бы, если бы мы встречались, а ты вдруг стал моим начальником.

Да, в этом она права: это было бы безумно обидно, просто невозможно. Но ее слова мгновенно окрыляют меня: «Если это — единственная причина, по которой она отказывается стать моей девушкой, тогда, может быть, еще не все потеряно». К тому же она ведь не сказала, что ненавидит меня!

— Пожалуйста, подумай еще раз. Клянусь тебе, я могу быть хорошим человеком. Я хочу попробовать.

Айви встает, на миг кладет ладони мне на голову и коротко поглаживает меня. Я съеживаюсь на скамье. Она уходит, ветер раздувает ее волосы, а я, наверное, выгляжу полным ничтожеством — жалким, отверженным, бездомным и безнадежно одиноким.

Где-то посреди нашего разговора я чуть было не рассказал про ее отца и Марджори Миллет. Эта гадость восстала внутри меня, словно пережеванные кусочки стейка и картошки, перемешанные с желудочным соком, поднялись в рот обратно из желудка. Мне удалось усилием воли сдержать спазм, и все уползло обратно в положенное место. Я просто хотел показать ей, что мир не идеален, что в нем происходят ужасные вещи, разрывающие сердце, и тем тяжелее человеку, который никогда — даже в самую тягостную бессонную ночь — не сможет представить, что они происходят на самом деле. Я решил, что этот пример докажет Айви мою правоту.

Но я оставил скандальную новость при себе и подумал: «Господи, да я, черт возьми, отличный парень, раз не сделал этого».

Лесли пока еще не переехала в свой личный кабинет.

Через несколько дней после того, как она велела мне убираться, я прохожу мимо ее стола и слышу знакомый звук ударной волны, исходящей из ее рта, когда она подносит к нему телефонную трубку: два-три слова, выплевываемые низким стремительным потоком. Что это за слова, я не в силах разобрать, да в этом и нет нужды. Возможно, она бросает: «Ты — дерьмо!», или «Ты — дурак!», или «Черта лысого!». Но совершенно очевидно, что она ругается с Колином через океан. Они снова вместе.

Лиз собрала свои вещи в кабинете и сложила все в картонные коробки, включая фотографию своего мужа (которую она никогда не снимала со стены). Туда же отправились безделушки и сувениры, небольшие черно-белые фотографии Фрэнка Синатры, Дина Мартина, Джеймса Дина и бейсбольная карточка Дерека Джетера.

У нее нет планов. Она просто собирается расслабиться.

— Лиззи, ты знаешь, что мы все любим тебя, — начинает прощальную речь Бетси Батлер на собрании в большом конференц-зале.

— Тогда почему у меня такая говенная отходная, а не большой торжественный обед? — спрашивает Лиз с натужным вздохом.

Все поражены. Бетси с запинкой произносит еще несколько слов и подводит итог:

— Мы все любим тебя, и поэтому нам очень-очень жалко, что ты уходишь.

— У Джеки Вутен были большие проводы в «Каспере», у Марджори было торжественное чествование во «Флориане», а мне поют на прощание йодль в конференц-зале; как говорится, спасибо и на этом.

— Лиз, пожалуйста. Не стоит омрачать прощальный вечер? — встревает Джеки.

— Я не хочу никакого подарка, — продолжает Лиз, собрав в кулак все свое мужество и приглушив ярость. — Если вы уже купили мне что-то, я просто не приму. Дело в том, что меня на самом деле не волнует размах этого «мероприятия». Не волнует! Потому что вам все равно. Когда пустят конверт по кругу, можете туда смело плевать. Мне начхать на ваш торт.

Как в кино, все медленно поднимают взор на скромный тортик в центре стола, затем снова упираются взглядом в пол.

— Мне жаль, — говорит Лиз слегка дрожащим голосом. — Мне жаль. В этом гадюшнике немыслимо проводить по восемь часов в день неделя за неделей. Любому, кто задерживается здесь больше чем на месяц, нужно проходить медицинское обследование.

Она еще не верит тому, что сумела все это высказать, и удивляется своей смелости.

— Вы все очень-очень жалкие люди, — говорит она напоследок, затем разворачивается и уходит.

Завтра Лиз уезжает в Калифорнию на неделю. Она хочет провести несколько дней с родителями, которые лишь недавно узнали о том, что она рассталась с мужем.

Она, Вилли, Олли и я встречаемся в баре «Трибека», что недалеко от реки Гудзон, около десяти вечера. Мы сидим вокруг ветхого стола, и с моего места хорошо виден таксофон, висящий на стене. У меня в кармане позвякивают несколько четвертаков… но кому звонить? Айви? Лесли? Марджори? Никто из них нисколько не заинтересован во мне. Возможно, я позвоню всем трем, чтобы нарваться сразу на три отказа.

Вилли говорит больше всех, но я не воспринимаю ни слова… это какой-то бред сумасшедшего, писк пленки при перемотке вперед. Олли смотрит на Лиз и помалкивает. Мне жаль его… Я думаю, что Лиз потеряла интерес к нему, и он страдает. Возможно, до него начало доходить, что он стал не причиной крушения ее брака, а лишь симптомом.

Я говорю Лиз, что она совершила достойный уважения поступок, отчитав нас всех, но она меня не слушает, а только яростно жует жвачку да надувает пузыри, которые лопаются с громким хлопком.

Речь Вилли заканчивается тирадой против правительства.

— Поможешь поймать такси? — спрашивает меня Лиз.

Мы с ней вдвоем выходим на улицу. Наступила прохладная июньская ночь, с реки раздаются шорохи, тянет морем и гнилью.

— Хорошо будешь себя вести без меня? — говорит она.

— Конечно. Почему ты спрашиваешь?

Такси проезжает мимо, но никто из нас не делает попытки остановить его.

— Не знаю. Я волнуюсь за тебя.

— За меня волнуется моя мама. Не трать зря свое время.

— Мне кажется, что я мазохистка и буду скучать по работе.

Я полностью ее понимаю и, чтобы показать это, говорю что-то о «Записках из подземелья» и зубной боли.

— Знаешь, я буду скучать по тебе, — говорит она.

— Ох, это скоро пройдет.

— Да. Наверное.

За рекой облако цепляется за дымовую трубу заброшенной фабрики.

— Мне лучше уйти, — говорит она, потом залихватски сует два пальца в рот и свистит так пронзительно, что у меня закладывает уши. Такси останавливается, и она так растягивается на заднем сиденье, что ее голова шлепается на другом конце подушки. Машина трогается с места.

Когда часом позже мы шагаем с Вилли к его дому, я замечаю, что он хихикает.

— Что такого смешного? — спрашиваю я.

— То, что я пытаюсь объяснить тебе, Зэки.

— Объясни еще раз, — сонно прошу я, не в силах следить за его путаными мыслями.

— Я достал то, что нам нужно. Записку.

Он вытаскивает из бумажника листок бумаги со штампом ежедневника Марка Ларкина. В записке торопливым почерком или рукой очень возбужденного человека написано:

Я не могу больше так продолжать. Это нужно остановить. Знаю, что нужно сделать, чтобы положить этому конец. Я избегал столь решительного шага, но мне не осталось другого выбора. Мне жаль

— Это его предсмертная записка, — говорит Вилли.

Мы останавливаемся возле круглосуточной забегаловки, непонятно кем содержащейся: арабами, иранцами, израильтянами, греками или русскими, — в которой продают фалафель, пиццу, хот-доги, пончики и бублики. Красные и зеленые неоновые лампы отбрасывают вокруг мигающие полосы и круги.

— А что это на самом деле? — спрашиваю я его.

— Он свихнулся, стал из-за меня параноиком, — говорит Вилли. — Он думает, что я пошел в отдел кадров и пожаловался, что он расист.

— А ты что, ходил жаловаться?

— Да, жаловался, — врет он. (Конфиденциальность сохраняется.) — Тогда он написал эту записку и оставил на моем столе в «Черной дыре».

Я перечитываю записку. Затем читаю снова, на этот раз с конца. Размашистые и неровные каракули свидетельствуют о душевном кризисе их автора, чреватом самоубийством. Эти заключительные слова: «Мне жаль», и пугающее отсутствие точки… «Знаю, что нужно сделать, чтобы положить этому конец», — слова, продиктованные осознанием собственной обреченности. «Это нужно остановить», — с него довольно… каждая секунда жизни стала невыносимой и мучительной. «Я не могу больше так продолжать», — что-то подобное пишут в предсмертных записках большинство самоубийц, и с чего это Марку Ларкину быть оригинальней брошенного мужа, впавшего в депрессию, или, скажем, строителя, вышибающего себе мозги оттого, что не может устроиться на работу? Актер Джордж Сандерс сочинил лучшую из всех написанных когда-либо предсмертных записок, это шедевр лаконичности: «Мне все надоело». Три слова, которые подводят итог всему… только полный дурак станет после этого еще что-нибудь спрашивать. Мне все надоело. Дайте мне класс в колледже для обучения сочинительству, и «Мне все надоело» будет единственным пунктом в учебном плане.

— Это то, что нам нужно, — говорит Вилли. — Ублюдок сам облегчил нам задачу. Нам нужно всего лишь закончить работу.

Карнавальные огни сверкают над нашими головами, слепят глаза и бросают зловещие тени на дрожащий листок бумаги в его руках.

15

— Скажи, что ты думаешь об этом, Пост? — спрашивает меня Марк Ларкин, буквально бросая свою статью о Гарсоне Локке мне на колени.

— Можно подумать, тебе действительно интересно знать, — огрызаюсь я.

Он поправляет вишневый галстук-бабочку и направляется по коридору к лифтам.

— А вы не очень ладите, так ведь?

Это Тодд Берстин… он находился в пределах слышимости, а я не заметил его.

— Это не совсем так.

Я смотрю на парня: высокий, худощавый, с копной светло-рыжих волос. Еще один выходец из Гарварда. Похож на типа, которого частенько колотили, когда он был ребенком, а также на субчика, который этого заслуживает.

— У меня выйдет маленькая заметка в сентябрьском номере под рубрикой «Они на взлете», — делится он со мной.

Я делаю вид, что слушаю его, но сквозь поток мыслей до меня доходит только каждое пятое слово. Я недавно сделал открытие, что если воспринимать только существительные, то можно понять большую часть из того, что говорят. Я выхватываю: режиссер… агент… фильм… Скорсезе.

Пока он говорит мне все это, в голову приходит мысль, что не следует открыто проявлять неприязнь к Марку Ларкину. Все должны думать, что у нас прекрасные отношения, что мы полностью устранили все разногласия и теперь успешно работаем вместе. Я должен притворяться, должен пустить всем пыли в глаза. Тодд Берстин продолжает: «…фестиваль… актеры… приз…». И нужно для начала заручиться поддержкой хотя бы Тодда. Плохо, когда свидетели тех или иных событий могут трактовать их однозначно. Пример тому: кадры кинохроники, на которых Ли Харви Освальд раздает листовки «Играйте с Кубой по правилам!». И если вы внимательно присмотритесь к фотографии, запечатлевшей Авраама Линкольна в момент инаугурационного выступления, то увидите стоящего в толпе Джона Уилкса Бута… который не выглядит счастливым.

Марджори Миллет кладет большую красную лапу на перегородку нашей кабинки и опирается на нее подбородком.

— Где твой босс? — спрашивает она меня.

— Думаю, пошел на обед.

— У меня тут есть кое-что для него.

Она вносит коробку с карточками, затем садится на мой стол так, что ее крестец находится слева от меня, а груди — справа.

— Это приглашения, — говорит она.

— Он будет счастлив получить их.

Марк Ларкин устраивает вечеринку, или «пивной пати», как он ее называет, чтобы отметить: а) переезд в Скеффингтон-Тауэрс; б) покорение мира в целом.

— Можно взглянуть на них? — спрашиваю я.

Я замечаю, как Тодд отодвигается в сторону, зная, что ему нечего делать в компании людей, стоящих на уровне, который начинается в полуметре над его макушкой, потом открываю коробку и достаю пригласительный билет. На нем замысловатая двухцветная фотография Клары Бау в коротком наряде, похоже, сделанном из целлофана. Она кажется захмелевшей от охватившего ее экстаза, опьяненной сексом. «ПАРЕНЬ „ИТ“» — красуется над ее головой надпись, напечатанная красным полужирным курсивом.

— Хорошая работа, — говорю я Марджори. — Ты никогда не думала заняться дизайном профессионально?

— Он здорово потратился, — говорит она. — Эти штучки стоят…

— Мне это знать не обязательно.

Она встает со стола, при этом внушительного размера пятая точка занимает отведенное ей природой место.

— Марку они действительно понравятся, — сердечно говорю я, удивляя Марджори.

Это моя первая попытка спасения собственной репутации, обычно я сказал бы что-нибудь вроде: «Надеюсь, он подавится этими пригласительными». Но сейчас я — «Новый и Усовершенствованный Зак Плюс».

Она уходит, а я спрашиваю Тодда:

— Так на чем мы остановились?

Он снова начинает обволакивать меня туманом своих речей, а я тем временем просматриваю пригласительные билеты, вокруг которых закрутилась целая канитель. Мне поручено было передать Марджори список пригласительных, в котором я не обнаружил себя Пришлось звонить Марку Ларкину и унижаться, пытаясь выяснить кое-какие обстоятельства Раз уж список попал мне в руки, я не смог удержаться и в отместку добавил в него Вилли, Фантома и еще несколько фамилий третьеразрядных сотрудников: «карлика» из копировального бюро, практиканта из художественного отдела, слабоумного клерка из почтового отдела и еще одного-двух нежелательных гостей.

— И что ты думаешь? — спрашивает меня Тодд, закончив наконец тираду.

Левый глаз Клары Бау пристально глядит на меня с пригласительного билета.

— Думаю, что это неплохо, — отвечаю я. — Тодд, ты носишь хаки «Гап», тридцать второго размера, рост тридцать четвертый, не так ли?

— A-а откуда ты знаешь?

Я указываю ему на полупрозрачный ярлык с размерами, свисающий с его штанины. Он благодарит, смущенно улыбается и выходит из кабинки. Слышно, как он отрезает ярлык.

Чуть позже до меня наконец доходит, что Тодд Берстин собирается напечатать свою статью в журнале. Это меня сильно настораживает.

Я начинаю пускать пыль в глаза и вскоре приглашаю Марка вместе пообедать, и он соглашается, хотя и изумлен безмерно. Мы идем в ресторан, в котором, я уверен, нас увидят не меньше десятка сотрудников «Версаля». После обеда я предлагаю: «Может, нам стоит ввести это в привычку… просто выбираться из офиса», — и он соглашается. Два-три раза в неделю мы ходим в «Макса Перкина» приблизительно в два тридцать, как раз в то время, когда Лэнд и Триша Ламберт появляются там, когда туда заходит Бетси Батлер и заглядывают десятки других знакомых. Мы с Марком становимся лучшими друзьями… пусть так думает весь мир.

Я даже рассказываю ему, что знаю о том, что он не закончил Гарвард. Сначала он теряется, но потом осознает, кто говорит ему об этом, и разражается смущенными хихиканьями.

И снова «музыкальные стулья». Пока люди не перестанут умирать, уходить с работы и выдвигаться на другие посты, эта игра никогда не закончится.

Я стою в отделе моды, с завистью глядя на желтую рубашку «Хуго Босс» на вращающейся стойке. С другой стороны коллекции стоят Марсель Перро и еще несколько человек из отдела.

— Я слышал о том, кто заменит Лиз, — говорит один из них.

— О? — отзывается кто-то другой.

— Да, это, похоже, совершенно точно.

— И кто это будет?

— Шон Джефферсон? — перешептываются они несколько секунд.

— Не хватает нам тут цветного мужика, — выдает кто-то из них.

— Я знаю Шон Джефферсон, — говорит Марсель. — И она вовсе не цветной мужик. Она — белая сука.

Я получаю все жизненно необходимые статистические данные: университет в Северной Каролине, практика в «Не», редакционный помощник в «Эпил», затем помощник редактора в «Зест» и, наконец, «Ит».

«Еще один человек, которого нужно будет опасаться, — Шон Джефферсон», — такова моя первая реакция. Затем у меня возникает обычная в таких случаях мысль: «Интересно, а она симпатичная?»

— Как ты смотришь на то, чтобы работать вместе с Айви Купер? — спрашивает меня Марк Ларкин через две недели после того дня, когда Тодд Берстин срезал бирку с новых брюк.

— Ты это серьезно?

Он подносит к губам стакан с мартини и делает глоток. На них остается на мгновение серебристая пленка, делая их еще более похожими на рыбьи.

— Абсолютно серьезно. Она на подъеме, тебе не кажется? — говорит он с быстрой, словно молния, улыбкой Тедди Рузвельта.

Сейчас семь тридцать вечера, и мы сидим в баре в двух кварталах от Гранд-Сентрал-стэйшн. Это местечко — возможно, потому, что именно сюда спускались цирковые акробаты и комики с попугаями, чтобы развеяться после «Шоу Эдда Салливана» — очень популярно у деловых людей «Версаля», желающих пропустить немного перед тем, как поезда умчат их к обыденной жизни в Коннектикут и Уэстчестер. Здесь ничего не менялось на протяжении десятилетий… кажется, в воздухе качается дым сигарет, выкуренных пятьдесят лет назад.

— Я бы предпочел, чтобы ты не продвигал ее в моем направлении, — говорю я.

— Ты понимаешь, что мне придется сообщить ей, что это ты против ее повышения?

Я так и знал, что он скажет это!

Я наполовину осушаю стакан с водкой-тоником и внезапно чувствую, что не хочу больше ни капли.

— Она может получить повышение, — говорю я. — И она заслуживает этого. Но я предпочитаю не сидеть напротив нее.

— Ты — идиот, что завел отношения с кем-то на работе.

— Согласен.

— Полный идиот.

— А где еще можно с кем-нибудь познакомиться? И кем увлекаешься ты, кстати? Мальчиками? Девочками? Хорьками?

— Это не твое дело. Я стараюсь отделять бизнес от удовольствий.

Он делает еще глоток, и в этот момент трое широкоплечих мужчин в строгих костюмах входят в бар. Я вижу среди них Джимми Купера, который останавливается возле нас, увидев Марка Ларкина.

— Какой сюрприз, — восклицает Джимми.

Происходящее до смешного напоминает сцену из убогой постановки: Джимми Купер появляется незамедлительно, как только я в корне пересекаю продвижение его дочери по карьерной лестнице.

Марк Ларкин и Джимми Купер обмениваются рукопожатиями, и становится очевидно, что тонкая кисть Марка Ларкина совсем не подходит для сокрушительной хватки адвоката, похожего на буйвола.

— Я думал, что вы, журналисты и все такие прочие, обычно отправляетесь в город, чтобы нажраться в хлам с моделями, художниками и писателями, — говорит Джимми Марку Ларкину как старому приятелю.

— Вы знакомы с Захарием Постом, я полагаю… — говорит Марк Ларкин.

Джимми Купер осматривает меня и пытается вспомнить, кто я, черт возьми, такой. Интересно, какое мне отведено место среди восьми, или около того, тысяч людей, которых он встречал в своей жизни: «Клиенты, мужья клиентов, бывшие соседи, мразь, которая в шестом классе пыталась поцеловать меня, кто-то из тех, у кого я покупаю утром газеты, урод, который несколько дней встречался с моей дочерью… О, точно, это он!»

— Мы виделись, — рычит он и спешит присоединиться к своим приятелям-быкам в двубортных пиджаках, которые уже расселись в затемненном и прокуренном отдельном кабинете.

— Ты это для пущего эффекта подстроил? — спрашиваю я Марка Ларкина.

— Нет, это совпадение. Абсолютно ничем не спровоцированное, тебе не кажется?

— Ты хочешь сказать «немотивированное»? Слушай, я не хочу с ней вместе работать, и я не хочу, чтобы ты сообщал ей, что я высказался против этого.

Он встает, вытирает губы желтыми салфетками, простоявшими на этом столе не меньше четырех десятилетий.

— Ты просишь слишком многого, — говорит он и прощается со мной.

Вход в бар, находящийся на три ступени ниже тротуара, оборудован двумя вращающимися оцинкованными дверьми с маленькими окошками в форме сердечка, через которые я вижу затылок Марка Ларкина. Я смотрю налево и сквозь сигаретный дым едва различаю Джимми Купера с приятелями, которые кажутся мне расплывчатыми, как привидения. Поворачиваю голову вправо и, к моему изумлению, замечаю Марка Ларкина, глядящего на меня в окошко. Он замечает, что я обнаружил его, и поспешно уходит прочь.

Мне кажется, я знаю, почему он крутился там — ублюдок хотел насладиться моим растерянным видом, когда я останусь в баре без него, совсем один.

Но теперь его выходки почти не задевают меня. Это похоже на то, как умирающий родитель не дает дитяте пять баксов, но ребенок знает, что через неделю-другую ему достанется все.

Из пустующего кабинета Марка Ларкина я отправляю себе еще одно письмо:

Когда я выбегаю из его кабинета, чтобы ответить на этот обеспокоенный запрос, то чуть не сбиваю с ног Лесли, которая несет позвякивающую картонную коробку с личными вещами.

Я впервые вижу ее на высоких каблуках, что добавляет ей добрых десять сантиметров роста. Она переезжает в свой собственный кабинет. Позади нее двое рабочих, обслуживающих здание, тащат стол, но не стандартный металлический, за каким я сижу уже четвертый год, а дорогой, элегантный, старинной работы.

Она смотрит в мою сторону и одаривает меня вымученной улыбкой, вызванной не тяжестью картонной коробки, а, как мне кажется, тяжестью воспоминаний о моем непродолжительном присутствии в ее жизни.

Ладно, она порвала со мной, но я с ней еще не до конца разобрался.

Я звоню в ближайший цветочный магазин, заказываю для Лесли дюжину роз и говорю, чтобы их принесли прямо сейчас. Я прошу, чтобы на карточке сделали следующую надпись: «Поздравления от Тайного Воздыхателя».

Цветы доставляют в ее кабинет через двадцать минут, одновременно там появляюсь и я.

Она расставляет вещи по своим местам и наводит порядок, двигая предметы на сантиметр-другой. Взгляд из ее окна упирается в другое здание с офисами: вид никакой, и это меня радует.

— Здесь уютно, — говорю я.

Она примеривается, куда бы повесить картину; возможно, это репродукция Констебла.

— Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы мы остались друзьями, — говорю я.

— Возможно…

Она не смотрит в мою сторону… Теперь, когда у нее появился свой кабинет, ее высокомерные манеры стали еще наглядней.

— Быстро доставили цветы.

— Это от тебя? — Она поворачивает ко мне только лицо.

— Да. Вот здесь смотрится идеально, — говорю я о картине — пасторали, изображающей английский пейзаж с церковью, облаками, холмами и оленем.

Она вешает картину на полметра ниже, чем следовало бы.

— Ты так считаешь?

— Да.

Лесли эффектно смотрится на каблуках: они придают ей более жесткий вид, порождают ощущение угрозы, чего ей так не хватало.

— Может быть, немного выше? — спрашивает она, приподнимая картину на несколько сантиметров.

— Нет, ниже. Тебе следует оставить ее на прежнем уровне.

И она слушается меня.

Через пару минут после этого она влетает к нам в комнату с пылающим лицом и сжатыми кулаками. Я — причина этого. У нее свой кабинет, а у меня — кабинка; она сидит за богато украшенным столом из орехового дерева, а я — за стальным, жестяным, или еще каким-то; у нее на стенах развешаны картины, у меня же приколоты планы, наводящие тоску мешкотностью.

— Я не хочу больше цветов от тебя, — набрасывается она на меня.

— Понимаю. Все кончено… Я на самом деле не знаю почему…

Я как пятно, которое она пытается стереть, и, хотя ей это удается на небольшой промежуток времени, я появляюсь вновь.

— Этого не должно было случиться, — говорю я. — Ты знаешь, я действительно не хотел этого. Вот почему я прислал тебе цветы.

На секунду ее лицо, сморщившееся, как красный сжатый кулак, разглаживается: она не желает слышать, как я вспоминаю о наших бывших отношениях, хотя себе она это разрешает. Затем ее лицо снова напрягается:

— Не хочу внушать тебе надежду, что мы можем начать с того места, где наши пути разошлись, — говорит она. — Тебе понятно?

— Лесли, мне тоже этого меньше всего хотелось бы.

Она поворачивается, почти как балерина, одергивает на себе платье и удаляется.

И именно в этот момент я отчетливо понимаю, что эта женщина вскоре станет моей супругой. В этом нет никаких сомнений. И мне кажется, что она тоже знает это.

Нечего тогда и удивляться, что она так беснуется.

— Меня уволили, — говорит Вилли.

«Опять?!» — проносится у меня в голове.

Он уже столько раз говорил мне, что его уволят, увольняют, уже уволили…

Мы разговариваем в туалете на нашем этаже; он сказал, что ему немедленно нужно со мной встретиться, и привел меня прямо сюда.

— На этот раз на самом деле. Меня только что закрыли, — говорит он, опираясь на электросушилку для рук. — Они дают мне неделю, пока мы не закончим этот номер, а потом мне придется забрать свои вещи. Да у меня их всего ничего. Нужно будет взять напрокат у тебя, чтобы выглядело солидней.

Комок размером с бейсбольный мяч поднимается по моему горлу:

— Мне очень жаль, Вилли.

— Как мне жить дальше?

— Не знаю.

— Кому я нужен?

— Но есть еще много других мест.

— Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?

— Да ладно… Не надо думать, что все так ужасно.

Он боится, что ему придется жарить где-нибудь картошку фри или снимать ксерокопии с резюме других людей, у которых, в отличие от него, есть в жизни шанс. У него отняли все: уверенность в себе, самоуважение. Если бы не боязнь показаться банальным, я бы даже сказал, что он потерял себя как личность, поскольку в нем от прежнего Вилли осталось немного.

— Это сделал Марк Ларкин? — спрашиваю я.

— Конечно.

— Ну, полагаю, что для тебя это не стало большой неожиданностью, не правда ли?

Я пытаюсь подбодрить его и говорю, что получать в течение шести месяцев пособие по безработице довольно заманчиво, как веселые каникулы, но он отвечает мне:

— Это не означает, что я проведу шесть месяцев в Сан-Тропе, чувак. Я проведу их у себя в квартире, не зная, чем занять себя.

И я понимаю, что это означает: самоистязания и мучения, безумие…

Я спрашиваю его о том, что послужило последней каплей, которая переполнила чашу.

— Не знаю, — отвечает он. — Последняя капля? Ну, я угрожал убить его. Возможно, это и стало причиной.

(Вот что чувствуешь, когда находишь в сером бумажном пакете, выброшенном на улице, миллион баксов!)

— Ты угрожал ему?

— Да… я пригрозил ему лично, когда вокруг нас были люди. И еще я использовал электронную почту. Я думаю, что все дело в этом.

(Теперь в пакете десять миллионов баксов.)

Но стоп! Эти деньги могут оказаться бумажными фантиками из игры «Монополия».

Я подхожу к Вилли вплотную и говорю:

— Но теперь ты не можешь убить его, потому что все подозрения падут на тебя.

— Мне все равно, что случится потом. Со мной все равно уже кончено.

— Господи, не знаю, что и сказать, — говорю я, что, по-моему, звучит неплохо.

— Ты останешься моим другом, надеюсь? — спрашивает Вилли, глядя на меня как побитая собака.

У меня такое ощущение, будто на груди затянули узлом веревку и не дают мне дышать.

Вилли выходит из туалета, а я захожу в кабинку. Хорошо, что только Бог может быть свидетелем некоторых вещей, и каким жалким зрелищем мы, нелепые, безумные смертные, должно быть, являемся для Него: подросток, занимающийся мастурбацией, глядя в порнографический журнал; женщина, в течение трех часов наносящая на лицо макияж и говорящая себе вслух, что она красавица; мужчина в трусах-боксерах, дирижирующий воображаемым оркестром суповой ложкой; раздетая пара, лепечущая друг другу нежности детским языком. Всемогущий сверху видит, как мы ничтожны; наши головы размером с таблетку, а ноги — как спички. Сейчас я тоже жалок, когда сижу на унитазе и плачу, а слезы и сопли текут ручьем. Каждые несколько секунд я отматываю с висящего рулона клочок туалетной бумаги и вытираю лицо, а слезы все продолжают бежать.

Но я затихаю, как только кто-то входит в туалет.

Я довольно долго скрывал эту карту в рукаве, и теперь настала пора разыграть ее.

— Лесли, ты знаешь, кто такие «ггязные мальчики»? — спрашиваю я, когда мы в переполненном лифте утром поднимаемся на работу.

— Разные мальчики? — переспрашивает она, даже не представляя, о чем пойдет разговор.

— Да.

В лифте находится еще с десяток человек. Лесли выглядит прелестно в последнее время, и сейчас на ней надето серовато-зеленое платье, которое свободно свисает с плеч на бретельках, тонких, как зубная нить. Продвижение по службе значительно изменило ее.

— Ни малейшего понятия, — отвечает она по поводу «разных мальчиков».

Несколько человек выходят из лифта, и несколько — заходят.

— Я понимаю, что это звучит как шутка, — говорю я. — Вроде как: «Ты знаешь, что такое греческая лошадь?»

— Не пойму, о чем ты говоришь.

— Помнишь, я брал интервью у писателя Даффида Дугласа? Так вот, я упомянул как-то в разговоре с ним твоего друга Колина.

— Правда?

— Да. И оказалось, что он слышал о нем! Дуглас сказал мне, что пишет роман о «ггязных мальчиках», и знает, что Колин часто бывает возле остановки метро — как же это? — Тоттингбридж-Карт-Роуд и там навещает разных мальчиков. Но я понятия не имею, что это за разные мальчики такие…

— Грязные мальчики, — говорит она. — Грязные мальчики. Тоттенхэм-Корт-Роуд.

— Да. Наверное, так будет правильней.

Дверь лифта открывается на нашем этаже, и она выходит, потом останавливается, поворачивается назад и прикладывает два пальца к губам. Такой задумчивой я никогда ее не видел.

На что он отвечает:

Айви смотрит на меня не моргая и спрашивает:

— Это правда?

Мы с ней вдвоем в крошечной комнате без окон: бежевые стены, бежевый потолок, бежевый ковер. В углу комнаты вращается и жужжит вентилятор. Она привела меня сюда и задала свой вопрос без подготовки или какого-нибудь предисловия.

— Что правда? — увиливаю я.

— Ты помешал моему повышению. Это правда? Отвечай!

Соврать сейчас было бы легче всего. Но если есть во всем мире единственный человек, которому я не смогу соврать, то это…

— Вроде того, да. В некотором смысле. Но я…

— Не могу в это поверить! — кричит она и шепчет одновременно.

В отчаянии она трясет головой, и несколько волосков задуваются вентилятором ей в рот.

— Не плачь. Пожалуйста, — умоляю я ее.

— И не собираюсь плакать.

— Я бы чувствовал себя очень неловко, работая вместе с тобой. Неужели ты этого не понимаешь?

— Но ведь это касается моей жизни здесь!

— Ты получишь повышение. Ты это знаешь.

Я хочу заботливо положить ладони ей на плечи… но она отталкивает меня.

В ее глазах стоят слезы, вот-вот готовые пролиться.

— Не могу поверить, что это ужасное место значит для тебя так много, — говорю я ей дрожащим голосом.

— «Значит для меня так много»? Ты сам себя слышишь?! Ты это говоришь искренне?

— Но я думал, что ты достойна лучшего. Этот мир, в котором мы здесь находимся, он нереален, ты знаешь. Я хочу сказать, ему лучше бы не быть реальным…

Слышно, как люди проходят по коридору рядом с комнатой.

— Кстати, кто получил это место? — спрашиваю я. — Тодд?

— Да.

Теперь слезы свободно катятся по ее щекам, и она смахивает их запястьем.

— Если тебя это интересует, я сказал Марку Ларкину, что ты достойна повышения. Ясно? Ты вырастешь здесь, это без вопросов.

Она опускает голову и набухшими от слез глазами скользит по бежевому полу, затем поднимает на меня тусклый взгляд.

— Что ж, хотя бы он получил эту работу, — говорит она с сентиментальной улыбкой, заставляющей сработать мои датчики тревоги.

— А?

Вентилятор поворачивается и сдувает волнистые каштановые локоны ей на глаза, заставляя откинуть волосы рукой назад.

— Мы ведь с ним начали встречаться, — объясняет она мне.

Затем Айви снова плачет, но уже посмеиваясь, разрываясь между огорчением за себя и радостью за своего высокого, тощего, неуклюжего, бледного и прыщавого бойфренда, который отныне будет сидеть лицом ко мне всего в нескольких метрах.

Тодд въезжает в кабинку спустя несколько часов, и если бы не объяснение Айви со мной, то мне бы никто об этом не сообщил. Само по себе это является пощечиной мне. Где же Бетси, которая должна была позвать меня в свой кабинет, и почему Вилма не соизволила ни о чем намекнуть при встрече в коридоре?

— Этот стол довольно шаткий, — говорит Тодд, когда опускается на стул, чтобы ощутить себя на новом месте.

— Он вполне устраивал и Вилли, и Нолана, — замечаю я.

Тодд берется за металлическую столешницу с двух сторон и пытается сдавить ее. Он напоминает пилота, осматривающего кабину нового самолета, и поэтому я спрашиваю его:

— Когда взлетаем, капитан?

После того как я на этом же месте видел Вилли, весящего теперь сто тридцать килограммов, Тодд напоминает перевернутую метлу в очках с проволочной оправой, болтающихся под прутьями.

— А как Марк Ларкин в качестве босса? — интересуется он.

— С ним бывает трудновато, но, по правде говоря, он самый лучший босс, который у тебя когда-либо будет. И хороший товарищ тоже.

Иногда мне бывает мучительно больно играть во все эти шарады. За день до этого я обедал с Марком Ларкином в «Ля Капоне». Это было унизительно: он обращается с официантами как с насекомыми.

Тодд открывает и закрывает ящики стола — привыкает к новому месту.

Спустя несколько часов к нам заглядывает Айви, чтобы сказать ему «привет». Она добра, великодушна в своем поражении и произносит все, что положено говорить при подобных обстоятельствах. Когда она поворачивается, чтобы уйти, я отрываюсь от какой-то бумаги, которую просматривал, притворяясь, что читаю, и встречаюсь с ней взглядом. На одно мгновение мне кажется, что мы — единственные живые существа в мире, все другие исчезли, и весь мир наш и только наш, все города мира и острова принадлежат только нам… и все же нам абсолютно нечего сказать друг другу.

Временами я бываю не таким цыплячьим дерьмом, каким могу показаться. В тот день, когда Вилли сказал, что его уволили, я вошел в кабинет Марка Ларкина, чтобы попытаться спасти товарища.

От яркого солнца, пробивающегося сквозь опущенные жалюзи, комната кажется янтарной, с потеками коричневого и малинового, словно мебель и ковер облиты темным ликером.

— Мне кажется, что это большая ошибка, — начинаю я.

— Признаюсь, я не принимал во внимание твою привязанность, когда мы принимали решение о переводе.

— Мы? Ты, Бетси…

— И Регина.

— Как насчет того, чтобы просто предоставить ему отпуск?

Он откидывается назад в кресле и скрещивает кисти рук за головой в классической позе «босса», но это не очень дальновидный ход, поскольку подмышки у него совершенно мокрые.

— Ты хочешь, чтобы я его «уволил обратно»? Ты понимаешь, что это выставит меня слабаком и создаст опасный прецедент?

Сейчас я готов выбить из него дух голыми руками, но буду страшно огорчен, когда он этот дух испустит, потому что это лишит меня наслаждения от самого процесса выбивания. Да, он говорил, что спровадить Вилли в отпуск было бы разумным решением, но он не может на это пойти, потому что это заставит его, Марка Ларкина, выглядеть слабым. Господи, как этот ублюдок еще не возненавидел себя самого!

— Это несправедливо. Он — хороший парень, — говорю я.

— Хорошие парни не грозят убийством.

— Не знаю, могу ли я согласиться с этим.

Он поднимается и подходит к окну, практически растворяясь в янтарном свете. Это великолепный кабинет: большой, удобно расположенный и с грандиозным видом из окна. Я бы чувствовал себя в нем прекрасно. Он проводит пальцами по жалюзи вниз и затем обратно вверх, раздвигая пластинки и впуская свет внутрь. Сквозь щель я вижу трамвай, ползущий на Рузвельт-Айленд.

— Только очень немногие люди добиваются в жизни успеха, Пост, понимаешь? А остальные остаются… просто карликами.

Я чувствую, что надвигается крупный разговор, и ощущаю благоговейный страх.

— Я имею в виду настоящий успех. Я думаю, я важная персона, потому что являюсь старшим редактором этого на редкость успешного глянцевого журнала, но есть Регина Тернбул, которая является главным редактором, у которой жалованье в десять раз выше моего и которая живет на Саттон-Плейс. И Регина сидит сейчас в своем кресле, воняя «Шанелью», только потому, что Мартин Стоукс позволяет ей это. Но ты знаешь, с кем Мартин Стоукс, который зарабатывает в три раза больше нее, обедал на прошлой неделе? С вице-президентом Соединенных Штатов Америки. Вау! Со вторым самым могущественным человеком в свободном мире. Но, когда они сидят там, в кабинете вице-президента, неожиданно раздается телефонный звонок. И мужику приходится пойти и принести президенту чашку кофе. Черного, без сахара.

— Получается, что тогда мы все карлики, — говорю я. — Президент отбудет на посту восьмилетний срок, если повезет, и что потом? Торчать целыми днями дома, бесконечно перечитывая написанные кем-то автобиографические воспоминания, и ждать, когда побеспокоят только для того, чтобы сфотографировать с лопатой в руках закладывающим фундамент библиотеки, которая будет носить его имя? У карлика в копировальном бюро жизнь завиднее, если тебя интересует мое мнение. Он живет настоящей жизнью.

Марк всасывает воздух между зубов и вновь перебирает пальцами пластинки жалюзи… Яркие лучи света проникают в комнату, скользят по стенам и по полу. Затем он вытягивает из щели пальцы, и все неожиданно погружается в сумрак.

— Возможно, Вилли твой друг, возможно, он хороший писатель и хороший редактор…

— Но?

— Но… он просто не один из нас.

— То же самое можно сказать про нас с тобой! — говорю я. — Не забывай это!

Он улыбается скользкой, тошнотворной улыбкой, сопровождая ее болезненной гримасой, как будто у него под языком мелкие осколки битого стекла, и говорит:

— Ну, я бы сказал, что мы-то на своем месте.

Мы с Лиз разговариваем по телефону: я сижу на работе, а она — дома, у меня дома. Идет «Час разговоров об ужине».

— Когда придешь домой, я сообщу тебе одну новость.

— Какую новость?

— Скажу, когда вернешься.

Как только я кладу трубку, звонит телефон Тодда Берстина. Это внутриофисный вызов — два быстрых звонка. Он зажимает трубку между шеей и подбородком, кладет ноги на стол и постукивает карандашом по ежедневнику. Он может оказаться вполне приличным парнем, несмотря на его прошлое: из богатой семьи, закрытое учебное заведение, трастовые фонды — но он просто обречен раздражать меня. Он не чавкает, не издает странных звуков, не гримасничает, но даже его покладистость начинает действовать мне на нервы.

— Ну, кино всегда можно посмотреть, — бормочет он.

Мои щеки начинаю втягиваться. Я пытаюсь подслушивать, но улавливаю только глаголы и союзы: поесть… пойти… посмотреть… и…

Я встаю и иду туда, где в крошечной кабинке недалеко от «Черной дыры» сидит Айви. Она тоже разговаривает по телефону и, когда замечает меня, заметно напрягается.

Я быстро возвращаюсь к своему месту и вижу, что Тодд изменил позу за столом. Айви ни за что бы не стала рассказывать ему о нас… или все же рассказала?

Он кладет трубку на аппарат с подозрительной осторожностью, словно считает, что если я не услышу, как он положил трубку, то уже через секунду забуду, что он вообще разговаривал по телефону.

— У тебя есть подружка? — спрашиваю я его.

Он смотрит на меня и пожимает плечами, а я говорю:

— Конечно, есть.

Когда я возвращаюсь домой в тот вечер, меня ждет сюрприз: Лиз приготовила ужин — филе миньон, вареную кукурузу, салат и даже испекла яблочный пирог. Впервые в этой квартире накрывается стол… кто бы мог подумать, что в моей квартире имеется скатерть? Лиз где-то откопала одну.

— Я возвращаюсь к астронавту, — говорит она мне.

— Когда?

— Завтра или послезавтра. Это зависит от того, смогу ли я сегодня ночью упаковать все вещи.

— Складывай их тогда помедленней.

Еда получилась вкусная, а Лиз выглядит очень красивой.

— Мне кажется, это будет правильно, — говорю я.

— Ты так думаешь?

— Ты ведь замужем, — привожу я веский довод и опрокидываю стакан вина.

— Хотела бы я быть уверенной, что поступаю правильно…

— Конечно, правильно…

Но кто знает, действительно ли я так считаю?

— Я слышала, что вы с Марком Ларкином собрались зарыть топор войны, — говорит она. — Кофе пьете каждый день.

Мне нельзя выдавать себя, и поэтому я не могу сказать: «Да, я собираюсь зарыть топор на его свежей могиле». Вместо этого я говорю:

— Мы пытаемся ладить друг с другом.

— Дело твое, — пожимает плечами Лиз.

— Хочу тебе признаться кое в чем… Я знаю о вас с Оливером Осборном.

Она перестает жевать, а кусок, который она пытается проглотить, попадает не в то горло.

— Как ты догадался?

— Нашел каблук с жевательной резинкой на нем.

— Черт побери!

Ей определенно не очень приятно сознавать, что она не так умна, какой себя считала.

— Хорошо, — говорит она с улыбкой секунду спустя. — Я немного пошалила. Все прошло и забыто. Может, настало время завести ребенка.

— Это будет интересно.

Я представляю, как Лиз будет держать на руках ребенка, кормить его, укачивать, а потом присядет у детской кровати и подумает: «О’кей, и как мне из всего этого теперь выбраться?»

После ужина она начинает собирать одежду и книги, которых оказывается совсем немного.

— Встреча с Айви была единственным хорошим событием в моей жизни, — говорю я ни с того ни с сего, сидя на диване, в то время как она ходит вокруг, пакуя коробки.

— Даже не знаю, верить ли тебе.

— Можешь мне поверить на слово: я потерял все как профи.

— По улицам таких профи много ходит.

Я слышу голос Вилли: «Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?»

— Есть какой-нибудь шанс, что вы вновь можете сойтись? — спрашивает она, заталкивая чулки и колготки в вещевой мешок.

— А еще есть Лесли Ашер-Соумс, — говорю я.

— Я тебя умоляю! — Лиз застывает с черным лифчиком в руках. — Больше даже не думай о ней.

— Я бы мог сказать то же самое о ваших отношениях с мужем.

Она засовывает лифчик в мешок, рывком застегивает молнию и говорит дружески, но довольно резко:

— А не пошел бы ты на три буквы?

Никому не хочется сознавать, что ты не так умен, как себе представляешь. У иного только от удара обухом по голове в мозгах наступает просветление, и он понимает, какой же он законченный идиот.

Как истинный хранитель кабинета Марка Ларкина, я посвящен во все его дела и изучил распорядок дня. Я знаю его привычки, и он редко изменяет им: приходит на работу в девять двадцать, уходит на обед в час, и так далее. Поэтому я ощущаю себя спокойно, отправляясь в его кабинет, чтобы послать от его имени себе сообщения; я уверен, что ему ни за что не застукать меня.

Я начал крепить нашу вновь обретенную дружбу. Например, я отсылаю с его компьютера себе следующее сообщение: «У этой Шон Джефферсон определенно имеется пара ног, как думаешь, Пост?» На что я отвечаю: «Не может быть! Хорошие шпильки. До самых ушей». Или: «ЛАРКИНМ кому ПОСТЗ: „Янки“ выглядели вчера ночью трижды ущербными». На это я пишу: «„Босокс“ ни разу не выигрывали чемпионат по бейсболу с каменного века, „Боссман“ и „Янкс“ выигрывали, и что? 200 в прошлый раз?!?!»

И все в таком духе, всякий такой бред из разряда приятельских подначек. «Иногда просто не знаю, что бы я без тебя тут делал, старичок», — написал он мне однажды, на что я ответил: «Пожалуйста, Марк, не пытайся меня растрогать».

У меня в жизни не было настолько близкого друга!

И вот как-то в конце июня я сижу в его кабинете и пишу сообщение на адрес ПОСТЗ («Восхищаюсь твоей статьей о Сагапонаке[24], Пост. Просто зачитываюсь».), когда над строчкой «Входящие» загорается зеленая стрелочка. Солнце светит мне в спину, и я ощущаю выступившие на шее капельки пота.

Я дважды щелкаю мышкой и вижу, что письмо от МИЛЛЕТМ.

Подняв голову, я смотрю сквозь открытую дверь в коридор и убеждаюсь, что никого нет поблизости: ни тени, ни шороха. Я щелкаю еще раз, открываю письмо и читаю:

И тут обух бьет меня по голове.

Как я мог быть таким идиотом?! Что за полный кретин! У меня сводит живот.

Я отвечаю:

(Надеюсь, я попал в точку с «грязными» словечками.) Капли пота на шее, несмотря на то что на них светит солнце, колют меня, как растаявшие льдинки.

Марджори, я смотрю, нисколько не изменилась, только теперь ей не надо прибегать к услугам лестницы «Б», когда у нее есть личный кабинет.

Я пишу в ответ:

На что она отвечает (и я предвидел это):

(Должно быть, Марк Ларкин обязал ее через суд использовать на письме знаки препинания: Марджори теперь расставляет запятые и использует заглавные буквы…)

Должен признаться, что все это меня слегка забавляет. Некоторые мужчины платят молодым смазливым мальчикам, чтобы те трахали их жен, пока они хлещут себя плеткой или чем-то иным забавляются, решив: «Раз уж ты делаешь это лучше меня, делай, а я откинусь, расслаблюсь и получу удовольствие от шоу». Точно так же они нанимают мальчишку из соседнего квартала, чтобы тот стриг их газон. Но что я делаю? Прикидываюсь мужчиной, которого ненавижу больше всех на свете, и пишу от его имени эротические послания («Я хочу излиться в твою хлюпающую влажность») женщине, которую желаю сильнее всех на свете. Это фарс, и я получаю огромное наслаждение от двусмысленности этой ситуации, за исключением… за исключением того, что не получаю никакого насаждения! Я всего лишь горблюсь над клавиатурой перед монитором с потными ладонями и выпрыгивающим из груди сердцем! О, если бы я, как Зевс, мог превратиться в белого лебедя Марка Ларкина, я бы, дрожа от нетерпения, метнулся в ее кабинет, закрыл бы когтями дверь и погубил свою зардевшуюся Леду в юбке, тряся лебяжьими чреслами на «версальском» коврике. Но у этого фарса нет развязки.

«Не могу сейчас разговаривать», — пишу я ей, заканчивая переписку, которая ни к чему не приведет.

Вернувшись к своему столу, я чувствую спазм в животе и сгибаюсь пополам, затем все-таки встаю, хватаю какие-то бумаги и отправляюсь в кабинет Марджори.

Она флегматично жует сэндвич с ветчиной, ржаным хлебом и листком салата.

— Что это? — спрашивает она.

— Кто занимается дизайном статьи о Сагапонаке?

— Этот вопрос еще не рассматривался. Я думаю, что это будет Ванесса.

— О, Ванесса, тогда все будет хорошо, — говорю я с сарказмом.

— Ты не хочешь, чтобы этим занималась Ванесса?

— Нет. Я сказал, что это здорово.

Зачем я пришел сюда? Потому что знаю, что она возбуждена, как мартовская кошка, намокла так, что может утонуть в своем кресле… знаю, что ей до смерти хочется этого (она так написала, по крайней мере), и, кроме того, знаю, какой она становится в такие минуты. Она похожа на меня. Все остальное замирает вокруг.

Я закрываю за собой дверь.

— Что ты делаешь?

— Давай, Марджори.

— Что такое?

— Поехали. Прямо сейчас. Давай.

— Ты хочешь трахнуть меня, Ковбой?

— Да.

— Нет.

— Нет?

Она трясет головой, откусывая от своего сэндвича.

— Ты отвергаешь меня?

— Конечно. И, если будешь настаивать, я вызову охрану.

Она кладет руку на телефонную трубку, и несколько браслетов со звоном съезжают к ее кисти.

— О’кей, нет так нет, — говорю я. — Прости, просто в голову взбрело.

Теперь я знал. Я знал. Я знал! Я знал, что Марк Ларкин умрет очень скоро. Это было равносильно ставке на то, что солнце взойдет.

В баре возле Гранд-Сентрал-стэйшн сукин сын вещал что-то о разделении бизнеса и удовольствия. В добавок ко всем его другим злодеяниям он еще и лицемер.

Но я ощущал себя, ворочаясь в кровати до самого рассвета, таким… таким дураком. Дураком потому, что не видел очевидного, того, что вся история про Джимми Купера была ложью, дымовой завесой. И еще потому, что теперь я замышлял убийство человека из-за самой примитивной, низкой и недостойной причины: ревности. Дурак теряет женщину, другой мужчина подбирает эту женщину, дурак убивает другого мужчину. Как это пошло! Мой предыдущий мотив был изысканным, благородным и разумным: убить короля и наследовать его трон, прямо как в «Золотой ветке». Но теперь другой мотивчик… преступление на почве страсти. Здесь уже верх берут не мозги, а низменная натура. Я просто ревнивый орангутанг после всего этого.

Но… невелика беда. Он все равно должен уйти.

Колин Тенбридж-Йейтс с широко раскинутыми костлявыми крыльями, потерявшись, медленно парит по этажу.

— Ищешь Лесли? — спрашиваю я его в темном коридоре, где маячат только два силуэта: его и мой. — По этому коридору, затем поворот налево, после него еще один.

— Будь здоров.

Он одет в тот же костюм в полоску, который был на нем в прошлый раз, когда мы с ним познакомились, и он даже не вспомнил меня.

Я прогуливаюсь мимо кабинета Лесли и «случайно» натыкаюсь на стоящих вместе Лесли, Колина и Шон (блондинка, голубые глаза, приятный золотистый загар).

Я просовываю голову в кабинет и говорю Колину:

— Ты нашел ее, я смотрю.

— Да, спасибо приятель.

Один взгляд на Лесли открывает мне всю информацию, за которой я пришел. Я словно снимаю показания с полиграфа.

Чуть позже мы все сидим на расширенном собрании, на которое Лесли приходит с получасовым опозданием — все уже знают, что ее «нынешний/бывший» «приехавший/уехавший» друг снова нынешний и снова приехал. Момент просто превосходный: Бетси говорит нам, что Регина перемещает мою статью о Сагапонаке ближе к обложке журнала и отдает под нее дополнительно еще две страницы. Соответственно, отодвигается назад и урезается на две страницы статья Тони Ланцета о театральной актрисе, которая теперь наложит на себя руки во время шоу в прямом эфире на европейском телевидении. Для меня это славный момент, и мой новый приятель Марк Ларкин даже похлопывает меня по спине, этот обреченный лицемерный ублюдок. Лесли присаживается и пытается разгладить складки на юбке. Могу поклясться, что на ее обычно бледных щеках проступает краска.

Закончив работу, я специально прохожу мимо ее кабинета.

— Колин приехал, я смотрю.

— Да, приехал, — говорит она. — А! Поздравляю!

— С чем?

— Твою статью хвалили сегодня.

— Ах да, это… у меня просто много других вещей в разработке.

Я знаю, что она не станет меня расспрашивать о них, и это хорошо, потому что никаких других вещей нет.

— Значит, ты никогда не упоминала Колину о нас? — спрашиваю я.

— Нет, конечно, не говорила. Ты бы стал рассказывать?

— Я понимаю, почему ты умолчала.

— Потому что не считала это чем-то важным.

— Хорошо, раз это так не важно и не имеет никакого значения, то могла бы и рассказать. Верно? Какой от этого вред?

— Твоя логика иногда меня…

Она улыбается. Клыков на этот раз не видно, и улыбка получается естественной.

Я прикидываю, что появление Колина мне на руку: чем больше он будет увиваться за ней, тем скорее она будет моей. Он ее так достанет, что она просто влезет ко мне в окно.

Мы немного сплетничаем о работе, и тут именно Лесли заводит разговор о личном.

— У тебя сейчас есть кто-нибудь, Зэки?

— «Есть кто-нибудь»?

— Тут везде эти слухи ходят… знаешь ли, о тебе и Лиз Чэннинг.

Вот это да! Я даже не рассчитывал на это. Конечно, люди знают, что мы с Лиз живем вместе, но это знание эволюционировало (или деградировало) во что-то иное, нежели Лиз спит на диване, а Зак — в гамаке. Мои акции стремительно взлетели.

— Просто беда с этими досужими вымыслами. Неужели ты не видишь, что это обычная клевета.

— Я не верю тебе, совсем.

Она выключает компьютер и начинает собирать вещи, и тут я говорю ей:

— Мне надо идти.

— Не хочешь подождать меня?

— Я очень спешу, извини.

Какой сокрушительный нокаут я только что нанес!

Какой была прощальная вечеринка у Вилли Листера?

Вообще никакой.

Я пригласил его в тот день пообедать вместе, но он отказался, сославшись на то, что у него осталось много незавершенных дел.

В пять тридцать я пришел в «Черную дыру» повидаться с Вилли, но его стол был пуст. В комнате вибрировало флуоресцирующее сине-зеленое мерцание похоронного зала поверх черных столов, стен и коврового покрытия.

Он ушел.

И какое-то время мы не будем видеться.

Таков план.

Гости, пришедшие на новоселье, осматривают превосходную новую квартиру с двумя спальнями в Скеффингтон-Тауэрс на двадцатом этаже: свежеокрашенные стены, запах абсолютно новой мебели. За окнами стоит душная июльская ночь, влажный воздух почти не движется, но в квартире жужжат кондиционеры. Всюду народ: сотрудники редакции, издательские «шишки», агенты, художники, писатели-фантасты, беллетристы, иллюстраторы, актеры, фотографы, модель тут и модель там, «смазливый мальчик», чей-то «бывший», проститутка. Ходит упорный слух, что здесь присутствует сам Борис Монтегью… но никто из тех, кто зарабатывает в год менее пяти миллионов долларов, не знает, как он выглядит.

Неужели все они здесь потому, что любят Марка Ларкина? Нет. Причина более прозаическая. Они здесь потому, что боятся его.

Первая гостья, которую я вижу, это Мэг Банч в наряде розового цвета — прекрасная работа Луизы Брукс — просто поразительно, как ей удается всегда быть похожей на себя.

Я тусуюсь: выпиваю, болтаю и улыбаюсь.

Пару минут разговариваю с Лиз и ее астронавтом, не упоминая тот факт, что она жила у меня. Он выглядит счастливым, насчет нее я не уверен.

Затем встречаю Томаса Лэнда, с которым мы обмениваемся вежливыми гримасами. На нем костюм от Армани, абсолютно новый, без единой складки. «Почему бы просто не повесить еще и чертов ценник на видное место», — проносится у меня мысль. Но тут я замечаю у него седой волос и громко хмыкаю, чего никто не слышит из-за гремящей музыки.

В первый раз, когда я натыкаюсь на Марка Ларкина, я пожимаю ему руку и говорю:

— Классная вечеринка, босс.

Впервые за все время нашего знакомства он кажется пьяным. Его лицо пошло пятнами, глаза закатываются, а сам он пошатывается.

Около половины одиннадцатого я замечаю Алана Херли, моего знакомого из журнала «Готхэм». Либо у него новая подружка, либо его старая растолстела. Мы болтаем несколько минут, и он назначает мне книгу для прочтения. Полагаю, он не очень хорошо себя чувствует, поскольку упакован в твидовый костюм — униформу «Готхэм», это при тридцатиградусной жаре-то и влажности девяносто процентов.

Примерно в десять сорок пять я краем глаза замечаю Вилли под руку с Фантомом, такой же прозрачной, как всегда.

Я протискиваюсь сквозь толпу, огибаю всю эту клику и скольжу мимо подпирающих стену одиночек, словно шайба, пущенная между ног игроков и отпрыгивающая от бортов.

Я вижу, что «карлик» из копировального бюро тоже здесь, разговаривает со слабоумным почтовым клерком.

Возле роскошного кожаного дивана, рекламу которого я видел сотни раз на обороте страницы с телевизионной программой в воскресном «Таймс», я натыкаюсь на Вилли.

— Все готово, — шепчет он мне.

— Спокойней, — советую я ему. Но затем говорю: — Ты должен…

Он быстро показывает мне предсмертную записку Марка Ларкина.

Мы расходимся, и я вновь устремляюсь в самую гущу вечеринки. В голове проносится мысль: «Скажи Вилли, чтобы он не делал этого. Отзови его. Это страшно». Но я ничего не предпринимаю, ничего не говорю. Может быть, он сам передумает.

Марджори тоже здесь, хохочет и заигрывает со всеми, ничейная. Лесли и Колин тихо дрейфуют где-то с краю с таким видом, будто обязались не принимать участия в веселье.

Минут десять я разговариваю наедине с подвыпившей Лесли. На ее коже и в глазах отражаются огоньки, и наши руки на миг соприкасаются.

— Знаешь, я иногда скучаю по тебе, — говорю я ей.

— И я скучаю по тебе ужасно, — говорит она.

Она уходит, и я благодарю Господа и авиакомпанию «Бритиш Эйрвэйз» за визит Колина в Штаты. Никто никогда не скучал по мне «ужасно», поэтому настроение у меня просто прекрасное.

Тусовка в разгаре, и я общаюсь с Мэг Банч, Родди Гриссомом-старшим, редакторами и арт-директорами «Зэа», «Мэна», «Боя» и другими. Я получаю много выгодных предложений от Хизер Миллер, главного редактора «Зеста», которая выглядит словно Ширли Темпл. Она предлагает пятьсот долларов за «боковик» на тему, которая мне совсем не интересна. Алекса Ван Дьюсен, «Стилет», управляющая в данный момент «Ши», беседует со мной в течение двух минут. Я натыкаюсь на Мартина Стоукса и Корки Харрисона, и мы несем всякую журналистскую тарабарщину довольно продолжительное время.

Сразу после полуночи я выскальзываю за дверь и пешком спускаюсь на двадцать этажей вниз. Я исследую лестницу, убеждаюсь в отсутствии системы видеонаблюдения, нахожу запасной выход из здания, минующий портье и выводящий на тихую боковую улицу. Затем я возвращаюсь наверх и продолжаю веселье в компании Вилмы, Триши Ламберт, Шон Джефферсон, двух «новичков» и одной «новенькой». Я встречаю Вилли на кухне, держащего за горлышко бутылку «Роллинг Рок», и рассказываю ему о запасном выходе.

Толпа понемногу тает.

Я иду по второму кругу: Мэг Банч, Бетси, Алан Херли и так далее.

Джимми Купер, выходя, здорово толкает меня плечом и даже не извиняется. Облившийся ликером Марк Ларкин плетется к входной двери, чтобы проводить их.

— Нам с тобой в одну сторону, — говорю я Марджори. — Давай возьмем такси.

— Нет, если ты…

— Я не буду.

— Обещаешь?

— Честное слово.

— Тогда возьми мое пальто.

Я вхожу в спальню и ворошу более десятка пальто, лежащих на кровати.

(«Где же Вилли? Под кровать залез, что ли?» — гадаю я.)

Мы с Марджори уходим. Закрывая за собой дверь, я оборачиваюсь (осталось человек двадцать-тридцать гостей) и вижу Марка Ларкина, почти совсем пьяного, разговаривающего с богатым, уважаемым издателем — высоким лысым мужчиной с бородой. Он, наверное, думал, что для вечеринки желателен вечерний костюм, поэтому пришел в смокинге… если только он не явился сюда прямо из оперы. Марк Ларкин медленно поворачивается ко мне, и я делаю то, чего никак не планировал: медленно посылаю ему прощальный воздушный поцелуй.

Мы с Марджори проходим пару кварталов пешком, прежде чем поймать такси, и стук ее каблуков отражается от домов на пустынных улицах.

Я говорю водителю, чтобы отвез нас сперва к ее дому, что мне совсем не по пути.

— Вечеринка удалась, — говорит Марджори в такси.

— Тебе понравилось? Взяла у кого-нибудь номер телефона?

— Взяла.

— Ты почти что кормила грудью того здорового бармена.

— Он, похоже, мучился от жажды.

Пару кварталов мы едем в молчании.

— Когда ты вернешься к нему? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду?

Марджори сидит справа так близко от меня, и ее ноги в черных колготках касаются моих.

— Он рассказал мне. Я знаю.

Она сглатывает слюну… тайна раскрыта.

— Что он рассказал тебе?

— Хватит врать, Марджи. Довольно лжи. Господи, да мне наплевать. После сказок о Джимми Купере, чего уж? Тогда, когда я пришел в твой кабинет… я был…

Она безмятежно мигает узкими зелеными глазами, потом говорит:

— Я не завожу отношений с женатыми мужчинами. Это не мое, я не создана для того, чтобы быть в любовницах.

— Поэтому ты и связалась с этим высокомерным, надменным хреном?

(Но я должен быть осторожен: дымовая завеса, пыль в глаза.)

— Я думала, что тебя это больше не волнует. И кроме того, вы в последнее время казались такими приятелями.

Такси останавливается, и она прощается со мной, но я тоже вылезаю из машины и на всякий случай беру квитанцию у водителя. Это может послужить доказательством.

— Что ты делаешь? — спрашивает она, когда я покидаю такси. — Ты обещал, что не будешь приставать.

— Не буду. Давай выпьем?

— Мы уже выпили.

— Пожалуйста… Я не трону тебя. Просто мне не хочется оставаться одному.

Мы разговариваем прямо перед ее подъездом… портье, сидящий на стуле, с любопытством смотрит на нас.

Мы выпиваем в ближайшем баре, почти не разговаривая, потом я провожаю ее домой.

Она по-матерински треплет меня по щеке и желает спокойной ночи, а я вижу с улицы, как двери лифта закрываются за ней.

Столько алиби…

Когда я прихожу домой, то не могу спать. Поворочавшись в кровати, я встаю и принимаю несколько таблеток успокоительного. В голове щелкает, как метроном: «Он все еще мучается или уже умер? Вилли сделал это или струсил? На что мне рассчитывать?» Ожидая, пока подействует лекарство, я решаю позвонить Айви. На часах 2:54.

Она берет трубку, возможно, надеясь, что это молодой Берстин.

— Алло… — произносит она сонно.

— Это я, Зэки.

— Который час?

— Уже поздно.

Моя комната погружена во мглу, за исключением сапфирового свечения цифрового табло. Я тоже начинаю уплывать в черноту и синеву.

— Что такое? Что-то случилось? — спрашивает она.

— Нет. Просто хотел услышать твой голос.

Проходит несколько секунд, прежде чем она отвечает:

— Едва ли этот голос мой.

— Но это ты?

— Я сплю.

— У меня ничего нет. Я так боюсь.

— Я сплю…

— О’кей. Я тоже.

Я просыпаюсь около 11:30 на следующий день, в воскресенье, и включаю канал местных новостей. Ничего.

Я принимаю еще одну пилюлю и сплю до заката. У меня опухло и побаливает плечо — результат моего столкновения с Джимми Купером.

Когда я просыпаюсь, то снова включаю телевизор… проходит полчаса, но в конце концов дикторша объявляет, что Марк Ларкин, старший редактор журнала «Ит», был обнаружен мертвым в своей квартире на Восточной Шестнадцатой улице. «Накануне он устроил большую вечеринку. Следователи изучают содержание оставленной записки», — сообщает она.

Она говорит, что полиция считает это самоубийством, и завершает выпуск новостей прогнозом погоды.

16

Они меня поймают?

Джордж Лей Мэллори хотел покорить Эверест потому, что, как он сказал: «Потому что это там». Когда он забрался на него, этого там уже не было. Вместо поисков неведомого «этого» он, должно быть, удивлялся: «Все о’кей, но как я теперь сниму отсюда свою задницу?»

Люди взбираются на вершины, чтобы обрести внутренний покой, полюбоваться красивым пейзажем, сделать открытие, спрыгнуть с парашютом или просто помолиться.

Мне пришлось сделать это для того, чтобы убили человека.

Я должен оставаться самим собой. Вести себя нормально. Неврастеник, который вечно трясется, распускает нюни и трет глаза, сразу же выдал бы себя, если бы ему пришлось кого-нибудь убить: на следующий день его руки не дрожали бы, губы были бы сухими, и за весь день он ни разу не моргнул бы.

Мне просто нужно вести себя как обычно.

Так что бы делал Захарий Пост в данной ситуации? Если бы я проснулся однажды, включил телевизор и узнал, что мой босс, одно время бывший моим врагом, совершил самоубийство?

— Мам?

— Захарий?

— Ты смотрела новости? Мой босс умер.

— Это тот, который бросился под поезд метро?

— Нет. То был не он.

Я пересказываю ей содержание выпуска новостей.

— Кто знает?.. Может быть, тебе это пойдет на пользу? — делает она предположение после коротких соболезнований.

— На пользу?

— Ну, я думаю, для тебя открылась вакансия…

Когда родная мать поддерживает тебя, то всегда думаешь, что совершил правильный поступок.

Что бы я сделал еще?

Позвонил бы я Марджори? Трудно сказать. Если бы не знал, что она встречается с Марком Ларкином, я бы позвонил. Я догадываюсь, что именно она обнаружила тело. Но откуда я могу знать, что было что обнаруживать? Поэтому мне следует позвонить. Это было бы нормальное поведение.

— Марджори… Ты слышала?..

— Да. Я знаю.

— Как это случилось?

— Как? Снотворное. Вопрос — почему.

Снотворное?

— Ну, он действительно выглядел переутомившимся в последнее время. Ему могло хватить одной капсулы снотворного.

— Я первой нашла тело. И записку.

Все идет просто идеально. Притворяясь, что новость меня шокировала, я в этот момент ликую и чуть не пританцовываю.

— Ты? Мне так жаль.

— Да. Он лежал лицом вниз, в зеленых пижамных брюках «Джей Кру», на затягивающейся шнуровке. Он был абсолютно белый.

И вдруг она спрашивает:

— Ведь это не ты убил его, Зак?

Будь собой. Когда она сказала «снотворное», я уже был начеку, чтобы не поправить ее, что это было обезболивающее. Будь собой.

— Да. Я убил этого сукина сына. Послушай, ведь я ушел с тобой после вечеринки. Может быть, это ты убила его?

— Все это так странно. Господи, не везет мне с мужиками… все ухудшается. И вот я снова одна.

— Марджори, должен тебе заметить, что ты не кажешься сильно расстроенной.

— Если честно, мне он разонравился. И теперь вот это.

Осталось сделать самый важный звонок. Но Вилли звонит мне первым:

— Зэки, ты слышал?

— Я только что собирался тебе…

— Он мертв.

— Я знаю. Знаю.

— Он покончил жизнь самоубийством и оставил записку, говорят.

— Я знаю. В это невозможно поверить. Ты веришь?

— Нет. Не совсем.

Я помню, что разговариваю с человеком, который думает, будто его телефон прослушивается, и верит, что в тараканов, ползающих у него в раковине, вмонтированы микрокамеры. Все должно быть разыграно как по нотам, без отступления от сценария.

— Снотворное, я слышал, — говорю я.

— Правда? Кто тебе сказал?

— Марджори. Она обнаружила тело.

— Она?

— Да. Я не рассказывал тебе это… они встречались.

На несколько секунд воцаряется молчание.

— Как ты думаешь, почему Марк Ларкин сделал это? — спрашивает меня Вилли. — У чувака дела шли просто отлично.

Я поглядываю на экран телевизора, где с выключенным звуком идет выпуск новостей. В тридцатый раз прокручивают одну и ту же запись: вид издалека на Скеффингтон-Тауэрс, мощный наезд камеры, затем снова панорамный вид. Показывают двух мужчин, выносящих носилки, потом фотографию Марка Ларкина с широко раскрытыми глазами. Это чернобелый снимок со страницы «Ит»: «строгий вид Тедди Рузвельта».

— Кто знает? — отвечаю я. — Может, была невыносимая боль, которую он, всегда сдерживающий чувства, никому не показывал. Внешне — холодный, отстраненный, невозмутимый. Внутренне — испытывающий страдания, мучимый страстями, вулкан. Одновременно безмятежный и взбудораженный. Одним словом, он носил в душе ад.

— Да. Может быть, все так и было.

— Пока.

— Пока.

А затем была ночь кошмаров: холодные тюремные камеры с преступниками в каждом углу, бесконечные апелляции к судьям (в основном к Тревору Ашер-Соумсу), визиты священников, смертельные уколы, приготовленные в блендере «Вильямс-Сонома» стоимостью в четыреста долларов, и жестокие изнасилования расписанными татуировками уголовниками в душевой. И последний завтрак — курица в вине, кофейный коктейль с шоколадным сиропом, мартини «Бомбей Сапфир».

— Все хорошо знают, по какому поводу мы здесь собрались, — говорит Бетси Батлер. — Вилма зачитает нам сообщение от Регины. Но сначала я хотела бы сказать, что Марк Ларкин был… что ж, честно говоря, я не могу утверждать, что мы были друзья. Но… (Она борется с собой какое-то время, пытаясь объяснить то, кем он был, и в то же время остаться любезной.) Он был неотъемлемой частью коллектива нашего журнала. Движущей силой. Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но…

Что «но»? Возможно, он был не самым легким в общении человеком, но он не заслуживал смерти? Она даже не может заставить себя закончить мысль и быстро сворачивает выступление:

— Думаю, что могу сказать с уверенностью, что его здесь нам всем будет не хватать. Захарий?

А? Что? К чему это? Все глаза немедленно поворачиваются ко мне.

— Зак, — повторяет Бетси, — ты хочешь сказать что-нибудь? Ты работал с ним.

— Да. Я хотел бы. Должен признаться, что, когда Марк Ларкин только начал работать здесь… он мне совсем не понравился. Мы стали соперниками. Он — это он, я — это я, хорошо это или плохо, но такова природа этого места. Мы были такими разными, поэтому, видимо, у нас появились проблемы. В конце концов мы разрешили все трудности. И я с уверенностью могу сказать, что, если он и не был моим другом, он был человеком в высшей степени надежным, на которого можно было положиться, к которому я мог обратиться в любой момент. Дело в том, что я даже не подозревал, как он страдает. И я чувствую себя виноватым за это. Если бы я только знал, то мог бы что-нибудь сделать. Или хотя бы попытаться.

(Когда я произношу все это, у меня появляется ощущение, что на составление и правку этой речи ушло не менее двух недель. Но это все экспромт, включая перехватывание горла в конце. О’кей, пускай это не «Соратники, римляне, граждане!», но очки мне эта речь принесет.)

Слово предоставляется Вилме, которая зачитывает нам факс, отправленный из лондонского отеля «Клэридж».

— «Уход Марка Ларкина станет тяжкой утратой для „Ит“. Его воображение, его проницательный ум, творческий потенциал, мудрость, его блестящая острота незаменимы, и весь сам он был таким безудержным. Мы все будем лелеять память о нем и никогда его не забудем. А сейчас давайте продолжим наш путь».

Бетси комментирует:

— У нас сегодня день траура. Все могут быть свободными после собрания. Я знаю, что мы все расстроены, и нам понадобится время, чтобы пережить это.

Оливер шепчет уголком рта:

— Самое лучшее, что этот ублюдок сделал за всю свою жизнь, это то, что он устроил нам короткий рабочий день.

На следующий день мы сидим в своей клетушке с Тоддом Берстином, пальцы которого порхают над клавиатурой, как шустрые колибри. Дверь в кабинет Марка Ларкина закрыта… ее ни разу не открывали на этой неделе.

— А вот и мы, Зэки, — говорит Лесли улыбнувшись, протягивает мне манильский конверт с красной застежкой и уходит.

На нем надпись: «Для семьи МЛ. Подарок. Принимаются предложения — что приобрести». Я вытаскиваю из бумажника десятку и кидаю в уже приличных размеров кучу. Обычно мы с Вилли вытаскивали по пятерке или больше, но сейчас я думаю: «Что, если меня спросят об убийстве? Я отвечу, подключенный к самому чувствительному полиграфу: „Нет, я не убивал его“. И я пройду тест. Но если какая-нибудь хитроумная ищейка из отдела убийств спросит меня: „Вы забирали десять долларов из манильского конверта?“ — а я скажу „нет“, то стрелка дрогнет».

Я застегиваю конверт и передаю его Тодду.

— Что мы купим семье? — спрашивает он, бросая в конверт пятерку.

— Цветы, наверное.

— Букет получится шикарный, надо думать.

— Я уверен, что у Ларкинов хватит места для него.

— Ты имеешь в виду Либерманов?

— Не понял?

— Его настоящая фамилия была Либерман. Его отец продает «хонды» в Филадельфии.

В голове проносится видение: Гетсби/Гетц на плоту в бассейне, медленно растекающаяся кровь, все снова лазурно-голубое. И вот я: вылавливаю из воды труп сетью из магазина «Мокрые парни».

— Уверен, что у них полно места, — говорю я Тодду, — кем бы они ни были.

Либерманы. Ну, хорошо.

— Как ты вышел на эту секретную информацию, молодой Берстин?

— Да так… просто узнал.

После обеда четверо рабочих из обслуживающего персонала открывают дверь в кабинет Марка Ларкина и начинают выносить вещи: стол, шкафы с папками, ужасную картину, книги. Я раз пятьдесят смотрел по телевизору, как работники скорой помощи выносили его тело из квартиры, и вот теперь это: стикеры, степлер, дырокол, скрепки.

Через полчаса комната очищена. Не оставили даже коврик.

Он умер.

И полицейские не рыскают поблизости. Леопольд и Лоеб, стоя на низшей ступени ада, поднимают вверх таблички с самыми высокими оценками за исполнение.

Когда рабочие уходят, я вхожу в комнату. Я ощущаю себя муравьем, заползшим в ящик письменного стола или в шкаф, так здесь чисто. Жалюзи опущены. Послеобеденное солнце клонится к горизонту, подсвечивая небоскребы красным и оранжевым. Воздух в нежилой комнате настолько свеж, что кружит голову, как чистый кислород.

Я вывернусь. Я получу то, что хочу.

На следующее утро я в черном костюме сижу в кабинете Бетси в компании Вилмы и Жаклин.

— Прежде всего мы хотели бы знать, — говорит Бетси, — в порядке ли ты.

— Я в порядке.

— Ты уверен? В отделе по работе с персоналом нам сообщили, что в ситуациях, подобных этой, у людей могут быть проблемы. Есть психотерапевты, которые…

— Я в прекрасной форме. Мне ни с кем не нужно обсуждать случившееся.

В старые добрые времена, вспоминаю я, отдел по работе с персоналом (тогда еще называемый просто отделом кадров) принимал людей на работу, занимался переводами, присылал девушек-стенографисток из машбюро… теперь они крутят нами, вертят, выворачивают наизнанку.

Вилма берет слово:

— В данной ситуации, как ты понимаешь, нам нужна замена Марку Ларкину.

Веди себя естественно. Будь собой.

— Разве Регина не назвала его незаменимым?

— Нет, она сказала, что он был безудержным. Она никогда не говорила «незаменимым», — отвечает Вилма.

— Мне кажется, что она назвала его незаме…

— Пожалуйста! — вмешивается Бетси. — Нам нужен сюда редактор. Нам не хватает человека, и мы должны его найти.

— Вы считаете, что этим человеком в данный момент являюсь я, Бетси?

Жаклин и Бетси обмениваются взглядами.

— Ты можешь им быть, — говорит Бетси. — Мы также рассматриваем кандидатуру Шон Джефферсон. Но это строго между нами.

— Конечно, — заверяю я их.

Шон Джефферсон?! Они не могут так со мной поступить! Я вспоминаю момент из фильма «Сокровища Сьерра-Мадре», когда все золото возвращается обратно в горы, а Тим Уолт и Уолтер Хастон сотрясаются от безумного смеха.

— Регина также думает, что Нэн Хотчкис могла бы заинтересоваться этим предложением, — говорит Вилма.

Господи, кто еще является претендентом на эту должность? Слабоумный почтовый клерк?

— Все они достойные люди, — говорю я и, отбросив ложную скромность, иду ва-банк. — Послушайте, я уверен, что справлюсь с этой работой. Я знаю ее. Я пришел раньше, чем Марк Ларкин, и работаю здесь дольше, чем Шон Джефферсон. И я не менее способный, чем Нэн Хотчкис. Вам нужен редактор, вы ищете человека, — я этот человек. Прямо перед вами.

— Хорошо, Зак, — говорит Бетси. — Приятно видеть уверенного в своих силах работника. Кто знает? Если бы ты проявил такую настойчивость раньше, то мог бы получить повышение еще несколько лет назад.

В течение нескольких недель мне говорят, что я приму на себя обязанности Марка Ларкина. Но не его должность. Кто въедет на священную землю его бывшего кабинета? Этот вопрос все еще находится на рассмотрении.

На следующий день после моего временного повышения я наталкиваюсь в коридоре на Вилли. Он выглядит немного посвежевшем. Я мгновенно понимаю, в чем тут дело: он стал лучше спать.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я его.

— Просто болтаюсь.

— Ага.

Тут я замечаю, как из-за ремня его брюк, глубоко врезавшись в далеко выступающий живот, выглядывает серый девятимиллиметровый «Глок».

— В это трудно поверить, правда? — говорит мне Айви вскоре после того, как было обнаружено тело Марка Ларкина.

— Особенно если учесть, что я виделся с ним всего два дня назад.

— Как ты думаешь, почему он сделал это?

Мы стоим в коридоре возле туалетов.

— Если честно, то даже представить не могу. Он мне казался вполне счастливым.

— Может быть, из-за того, что ему приходилось работать в тесном соседстве с тобой?

Мое лицо вытягивается:

— Ну-ка…

— Признайся мне… ведь ты ненавидел его.

— Я презирал его, но это не означает, что я рад его смерти.

— Ох, ну конечно.

— Давай сменим тему. Как у тебя с Тоддом? Все гладко?

— Вполне… Мы даже поговариваем о том, чтобы съехаться.

— Тебе не кажется, что вы немного спешите? Ведь вы работаете вместе и будете видеть друг друга девять часов в сутки на службе, а затем — пятнадцать часов дома, плюс все выходные. Неплохой способ быстро охладеть друг к другу.

— Ну, мы пока только говорим об этом, и все.

Может, мне подыскать для них квартиру, помочь в нее переехать и платить за нее аренду до тех пор, пока они не смогут даже видеть друг друга.

Может быть, у меня не того коллегу по работе убили?

Как-то Лесли подходит к моему столу и говорит:

— Признайся, ты сделал это?

— Да, я убил его.

— Я первым делом подумала на тебя, когда услышала новость. Сначала я решила, что Вилли пришиб бедолагу, но потом — что это сделал Зэки. Это блестяще.

— Но это самоубийство.

— Да. Полагаю, да. Но все равно это блестяще.

Все это произносится игривым тоном, ее узкая талия находится практически на уровне моей головы, лежащей на столе. Колин, наверное, заставляет ее ощущать себя никому не нужной — тем, что находится в трех тысячах миль, и тем, что прекратил свои визиты. Может быть, каким-то животным чувством — если оно в ней есть — она чует запах крови на моих руках от свежеубитой добычи, и это притягивает ее ко мне.

— Ты будешь навещать меня в тюрьме, Лесли?

— Это может быть забавным. — Она дважды прищелкивает языком и закатывает глаза.

Жаль, что, как только она остается без одежды, сразу становится безвольной и покладистой, как мидия.

— Да, мы могли бы просверлить отверстие в окошке комнаты для свиданий.

— Ладно, ладно, — заканчивает она разговор с поскучневшим лицом.

Она все такая же.

Похороны состоялись в Пенсильвании, и Вилма присутствовала на них в качестве нашей единственной посланницы. Это оказалось правдой: Марк Ларкин был когда-то Марком Либерманом, и его отец продает «хонды».

«Таймс» напечатал невыразительный некролог в три абзаца без фотографии. Это было примерно такое сообщение о смерти, когда всем известно, что человек погиб от СПИДа. «Марк Ларкин, редактор журнала „Ит“, скончался в возрасте 28 лет», — стояло в заголовке, а заканчивался некролог словами: «Его пережили отец, Герберт, мать, Эстель (проживающие в Ридли-Парк, Пенсильвания), и младшая сестра Тина». (Конечно, если бы я умер, то люди примерно то же самое сказали бы и обо мне: мужчина, редактор журнала, под сорок, никогда не был женат, детей не имел.)

Поминальная служба проводилась в небольшой церкви, расположенной где-то в районе Тридцатой улицы, и я на ней присутствовал. Как обычно, согласно регламенту «Версаля», все были в черном, но на этот раз повод оправдывал следование моде. Среди присутствующих были Мартин Стоукс, Лэнд с Ламбертом, Алекса Ван Дьюсен. Марджори, в модных солнцезащитных очках, не плакала, и никто не плакал.

Бетси разговаривала с кем-то, так же как и Мартин. Многие из присутствующих покашливали. Айви с Тоддом сидели вместе, но за руки не держались. Я поймал на себе пару быстрых взглядов Лесли.

Когда мы покидали церковь, я подкинул Алексе Ван Дьюсен идею одной статьи, и она ей понравилась.

— Что, ты не принесешь мне кофе? — спрашиваю я молодого Берстина.

— Я… я просто не уверен, что это входит в мои служебные обязанности.

В это время звонит телефон. Определив по сигналу, что это внешний вызов, я с небрежным изяществом поднимаю трубку после первого звонка: хлопаю по трубке так, что она подпрыгивает и оказывается в моей руке.

— Захарий Пост, — говорю я.

— Захарий Пост? — переспрашивает грубый голос.

— Да. Это он.

— Да, господин Пост, говорит детектив Том Марино из Мидтаун-Саус. Надеюсь, у вас найдется свободная минута?

— Минута? Найдется, конечно, — отвечаю я, и на слове «конечно» у меня пересыхает во рту.

— Я по поводу смерти Марка Ларкина, — поясняет он. (Он говорит «смерти», а не «самоубийства». И он произносит его имя как «Морк Лоркин».) — Прежде всего, позвольте мне выразить свои соболезнования.

— Благодарю, детектив.

— Вы когда-нибудь приобретали для покойного или давали ему какие-нибудь лекарственные препараты в таблетках или капсулах?

— В капсулах? Да. Вообще-то, давал.

— Вы не припомните, какие именно?

— Обезболивающие. У него были головные боли, — бойко отвечаю я и, выдержав паузу, издаю стон, как будто только что осознал, что именно эти капсулы он использовал для самоубийства: — О-о нет…

— Мистер Пост, вы не помните, какого типа были эти капсулы? Я хочу знать, что за…

— «Перкосет», мне кажется. И «Викодин».

— Может быть, вы мне скажете, какое примерно количество?

— Ну, я не давал ему по капсулам. Я отдал ему пузырьки.

— Сколько капсул, сэр?

Удивительно, что я еще способен продолжать разговор с таким пересохшим ртом.

— Примерно? Я бы сказал, что примерно сотню. Пожалуйста, только не говорите мне, что это те самые капсулы, которые…

— Пустые пузырьки были найдены у него в корзине для мусора в ванной. Да, именно их он принял, чтобы отравиться.

— Я думал, что он принял снотворное.

— Нет.

— Господи… я чувствую себя так ужасно…

Мне слышно, как на другом конце провода детектив чавкает жвачкой.

Я спрашиваю:

— У меня могут быть из-за этого неприятности, детектив? Я хочу сказать, из-за того, что, когда он попросил у меня таблетки, я ответил: «Конечно, забирай все. Мне они без надобности».

— Неприятностей не будет. Мы просто подчищаем тут целую связку нестыковок.

— О’кей. Боже, я чувствую себя так неловко.

Трубка вся мокрая, когда я кладу ее на аппарат.

Целая связка нестыковок?..

Тот звонок не был неожиданностью. Я ждал его, хотя и надеялся, что пронесет.

Я, возможно, пока не на крючке, но он закинут. Я еще услышу о детективе Томе Марино. Я это точно знаю. И оттого, что детектив показался мне полным кретином, я не позволю ему усыпить мою бдительность, одурачить и заставить успокоиться раньше времени.

Тут я замечаю два только что пришедших сообщения.

И затем — вот сюрприз… Вилли снова в здании.

Я отвечаю Айви:

И Вилли:

Я откидываюсь на спинку стула и прикидываю в уме возможные варианты. Почему Марино заинтересовался этими деталями? Может быть, они расследуют так каждое самоубийство? Мы договорились, что Вилли не станет избавляться от пузырьков. Это было бы слишком подозрительно: самоубийца принимает сотню капсул, пишет записку, но еще заботится о том, чтобы выбросить пузырьки вместе с мусором. Даже такой самодовольный чопорный педант, как Марк Ларкин, не сохранил бы подобное самообладание.

Я получаю сообщение:

На которое я отвечаю:

В тот самый момент, когда я щелкаю по кнопке «Отослать», надо мной нависает огромная тень. У моего стола стоит Вилли.

— Я ответил тебе только что, — говорю я ему.

— Вот я и здесь.

Я гляжу на экран и понимаю, что отослал сообщение Айви, а не Вилли (в котором говорится, что крючок, возможно, заброшен…).

— Что за странные вещи происходят? — спрашивает он.

Мы с Вилли прогуливаемся по рядам с одеждой в «Крукшэнкс» от носков к галстукам и обратно. В британских шпионских фильмах персонажи всегда оказываются в парке, где их не подслушают. Это наш Гайд-Парк, я полагаю.

— Этот коп по фамилии Марино… он нашел пузырьки.

— Ну и что? Мы знали…

— Я просто нервничаю.

— Но мы так и планировали.

— Это меня все равно беспокоит. Понимаешь?

— Трус умирает тысячу раз, мой друг, а герой — только раз двадцать-тридцать.

Попытается ли Вилли меня подставить? Может быть, целый год он строил коварные планы, симулируя безумие, утягивая меня все ниже и ниже. Нет, этого не может быть, он сумасшедший. Но так ли это?

У него в руках пара серых кашемировых носков, на которых изображены маленькие золотые ракетки и белые мячи.

— Как ты можешь оставаться таким спокойным? — спрашиваю я его.

— У меня была знакомая девчонка в Гарварде по имени Дженифер — очень красивая, очень компанейская. Но она решила сохранить девственность до замужества, сберечь себя для мистера Правильного. Поэтому Дженифер позволяла парням трахать себя только в зад. В «шоколадный глаз», если угодно. И это мог сделать любой. И очень многие парни этим пользовались, я хочу сказать — десятки и десятки парней. Но это было много лет назад, а сейчас она наверняка замужем, потеряла девственную плеву в первую брачную ночь, и ее муж считает, что ему достался целомудренный, незапятнанный, невинный ангел. Вот так вот.

— И в чем тут смысл?

— Смысл в том, что ее трахали. Смысл в том, что не было никакого смысла.

Я думаю, что Вилли хотел сказать этим: его, Вилли, трахали. Его жизнь кончена в любом случае. Так чего ему переживать?

— Мне это не нужно, — бормочет он себе под нос, вешая носки обратно.

— Что ты имел в виду, когда написал, что крючок заброшен?

— А?

Я с недоумением смотрю на Айви, потом соображаю, что она прочитала то сообщение, которое я отправил ей по ошибке.

— Ты написал мне, что…

— Верно, верно. Я думал, что я был… э-э, из головы вылетело.

Айви потирает ямочку на подбородке и снова спрашивает:

— Ты упоминал в нем что-то о копе из отдела по убийствам.

Я кладу ручку на стол и говорю:

— Айви, я думал, что пишу Вилли, но отослал тебе. Полицейский задавал мне вопросы о Марке Ларкине. Ясно? Здесь ничего нет.

— Вилли? Вилли здесь больше не работает.

У меня что — начались галлюцинации? Разговаривал ли я сам с собой, когда думал, что разговариваю с ним?

— Айви, здесь ничего нет! — резко, как отец, отчитывающий ребенка, говорю я ей.

Она засовывает руки в карманы и уходит.

На следующий день к нам в редакцию привозят новый выпуск журнала — июньский или июльский, а может, и августовский. На обложке старлетка Ду Жур: на фоне бледно-голубого неба, а вокруг нее извиваются кобальтовые волны. Мисс Наносекунда обнажена, но белая морская пена отчасти скрывает ее прелести. Справа идут заголовки основных статей номера, и среди них:

ЛЕРОЙ УАЙТ — НОВЫЙ ЧЕРНЫЙ

В СТАТЬЕ ЗАХАРИЯ ПОСТА

Я, казалось бы, должен ликовать: моя статья попала в номер, и она занимает целых шесть страниц (две с половиной из которых отведены под фотографии Зельды Гуттиэрес, на которых Лерой Уайт в костюмах от Армани, Канали, Зедна и Валентино). И дело тут не только в стильном заголовке, а в том, что мое имя впервые напечатано на обложке журнала. В двух тысячах миль отсюда люди, которые знали меня семнадцатилетним юнцом, увидят мое имя и удивятся: «Гм, неужели это тот самый Захарий Пост?..» Несколько месяцев назад я от счастья подпрыгнул бы до потолка, пробив его, а заодно и потолок над ним, так что в воздухе летала бы штукатурка с пылью. Что же теперь? Ведь это мое имя напечатано красным цветом жирным шрифтом на голубом фоне Тихого океана. В сантиметре справа от буквы «т» в слове «Пост» — край белой пены и бронзовый локоть фотомодели. Гм, неужели это тот самый Захарий Пост? Я беру в руки журнал и ощущаю тяжесть рекламы «Шанель», «Поло», «Абсолюта», «Хермеса», «Картье», «Ревлона» и «БМВ», я чувствую запах духов. Это не Захарий Пост, нет, это всего лишь мое имя, сотканное из сотен бесконечно малых точек ярко-красного и желтого цветов на фоне моря из миллиона бесконечно малых точек голубого. Это не море и небо, и не Девушка-Мгновение, а миллионы и миллионы крошечных точек. Всего лишь.

Первое большое собрание без Марка Ларкина состоялось четыре дня спустя после его безвременной кончины. Мои мышцы, которые были в течение долгих месяцев напряжены так, что должны были вот-вот лопнуть, теперь наконец расслаблены. Думаю, что я вернул, по крайней мере, пять лет жизни из тех десяти, которые забрал у меня Марк Ларкин.

Это хорошее совещание: продуктивное, протекающее в дружеской обстановке и приносящее удовлетворение. Вот ради таких часов, пролетающих незаметно, стоит заниматься нашим делом. Мы все — образованные, начитанные, веселые и умные люди. В какой еще профессии я нашел бы таких коллег? Здесь нет расползающихся вширь зловонных бездельников, с сонными взглядами и спутанными волосами, которые окружали бы меня, работай я в «Старбакс» или «Кинкос».

Я вношу предложения, Бетси записывает их, а другие развивают мои идеи, таким образом процесс идет. Я предлагаю тему для статьи и даже рекомендую поручить ее молодому Берстину, отпустив шутку. Тогда кто-то сминает лист бумаги в шарик и бросает его в меня. Я уверенно отбиваю его головой в сторону Айви, которая, словно в игре в волейбол, делает пас Жаклин, а та отправляет «мяч» на пол. Один из трех голливудских режиссеров, находящихся на пике популярности, снизошел до интервью, из которого выйдет «гвоздь» номера, и ваш покорный слуга получает это задание. Предлагают поездку в Лос-Анджелес, и на этот раз действительно деловую: мне не придется ожидать в трейлере или гостиничном номере, а также читать по двадцать журналов кряду в «Деревне гамбургеров».

Все так и продолжается, пока…

Пока Шон Джефферсон не предлагает две блестящие темы для статен.

— Бог мой, почему это не моя идея, — говорю я в первый раз.

— Бог мой, почему и эта идея не моя, — говорю я во второй.

— Шон, не забудь распечатать статью о Пьере Модо сегодня после обеда и раздать ее, — просит Бетси.

— Конечно, — отвечает Шон протяжно. — Я сегодня поздно обедаю, поэтому все будет готово часам к трем.

Предположительно Шон не знает, что мы с ней являемся кандидатами на место Марка Ларкина. Я — просто один из коллег для нее. Для меня же эта праправнучка плантаторов-рабовладельцев с медовым цветом кожи является препятствием, блондинистым булыжником на дороге, который мне нужно отбросить на обочину.

Поэтому, после того как совещание завершается, я иду в грязную кофейню, сажусь за стойку и проверяю результаты всех боксерских поединков в «Дейли ньюс». Возвратившись на рабочее место, я копаюсь в своем компьютере и нахожу тот файл, над которым работает Шон. Это статья на три страницы о молодом снобе-французе, торговце произведениями искусства, недавно перебравшемся в Нью-Йорк. (Статья больше о его квартире, чем о нем самом.) Я беру предложение: «Мягкий свет просачивается внутрь сквозь прорези и освещает шкаф „Луис Кваторз“ Пьера Модо, поигрывая на кофейных завитках столетнего красного дерева» — и с помощью нескольких щелчков здесь и пары перетаскиваний там превращаю в такую уродливую фразу («Мягкий свет сочится в их щели…»), которую может построить любой человек, способный лепить слова друг к другу и писать, хотя и с ошибками. Ах да, я играюсь еще и с орфографией.

Проделка удается. Бедная Шон выкатывает статью в печать без предварительной проверки, и к тому времени, как она попадает в мой ящик, на нее уже нанесена паутина карандашных росчерков: пять или шесть человек, прочитавших статью до меня, исправили ошибки и оставили свои замечания по поводу чудовищной грамматики. Я исправляю ошибку в слове «заветках» (никто из предыдущих гениев не заметил ее) и убираю ненужный знак препинания (который я даже не вставлял!), затем передаю статью другим редакторам для придания ей завершенного вида.

Да, я ощущаю себя мерзопакостно и в этом эпизоде. Марк Ларкин хотя бы заслуженно получил. Но крыса должна делать то, что полагается крысам.

— Господин Пост?

Я знаю, кто звонит мне. Мгновенно это понял. На этот раз он беспокоит рано утром, еще нет даже девяти тридцати.

— Кто это?

— Детектив Том Марино, господин Пост.

— Ох, здравствуйте. Что случилось?

Я громко отхлебываю кофе, демонстрируя невозмутимость безвинного человека.

— Несколько вопросов, господин Пост. Сможете ли вы сформулировать по возможности точное описание медикаментов, которые дали или одолжили Ларкину?

— Ну, я вряд ли смогу это сделать сейчас, детектив. Может быть, когда вернусь домой, я смогу найти пустые пузырьки.

— Вообще-то, мы нашли пузырьки у него дома. У нас они есть. Мы бы хотели знать, сколько капсул оставалось в них.

— Не знаю, смогу ли подсчитать, но я попробую.

П-щ-щ-щ-щ-щ-п… я хочу сделать еще один длинный глоток кофе, но чашка пуста, и я издаю звук губами, глотая слюну.

— Господин Пост, вы не знаете, был ли покойный любителем, как бы это сказать, «необычного» секса?

— Я… я не знаю… Откуда я могу…

— Вы с ним когда-нибудь разговаривали о подобных вещах?

— Нет, не разговаривали. Для подобных разговоров у меня есть друзья.

По телефону я слышу кашель курильщика. Похоже, он выкуривает по две пачки в день на протяжении последних пятнадцати лет.

— Господин Пост, вы знаете кого-нибудь, с кем Марк Ларкин мог бы разговаривать об этом?

— Думаю, с Марджори Миллет, которая была его подружкой. Она работает здесь.

— Да, я знаю это. О’кей.

Конечно, он уже должен был узнать о тесных взаимоотношениях покойного с Марджори. Но почему, почему, почему Марино вдруг заинтересовался «необычным» сексом?

— Я имею право поинтересоваться, к чему все это? — глупо ухмыляясь, спрашиваю я. — Я не понимаю.

— Чего вы не понимаете? — огрызается Марино. (Я всегда замечал пренебрежение полицейских к нормальным людям, ко всем, кто не является их коллегой или преступником.)

— Это не самоубийство? Я от кого-то слышал это. И чем вызваны вопросы о «необычном» сексе?

— Мистер Пост, давайте скажем так: были обнаружены предметы, или точнее предмет, указывающий на кое-какие новые факты.

А вот это уже не просто тренькающий звоночек, а колокольный набат.

— О’кей, — но к уже сказанному мне нечего добавить.

Он оставляет мне номер своего телефона. Я обязан позвонить ему, если вдруг обнаружу что-нибудь, касающееся капсул.

— Мы свяжемся с вами, — завершает он разговор.

Я обхожу этаж четыре раза, возвращаюсь к своему столу, тупо гляжу на экран монитора, затем совершаю еще четыре круга. Постепенно подтягиваются остальные сотрудники, занимают свои места, вешают плащи на спинки кресел, засовывают мокрые зонты под столы и достают припасенные булочки и рогалики.

Бетси просматривает «Таймс» у себя в кабинете, разгадывая кроссворд. Я вхожу и присаживаюсь рядом.

— Зак?..

— Вот что я сейчас делаю: беру у Вилмы ключ и перебираюсь в бывший кабинет Марка Ларкина. Он теперь мой. Я переезжаю в него и звоню рабочим, чтобы принесли туда мебель. Я буду там через три минуты. Если вы с Региной против, можете прийти и вытащить меня оттуда за волосы. Или вызвать охрану, чтобы меня выкинули из здания.

Она поправляет пальцем очки и смотрит на меня.

На верху стопки материалов в ее ящике лежит копия статьи Шон Джефферсон… на ней уже почти невозможно разобрать текст под слоями серых, коричневых и красных исправлений.

Бетси говорит:

— Ладно, эта должность твоя. Но подожди, пока мы не сделаем официальное объявление. Согласен?

О’кей. Я подожду.

Иногда природа словно вступает в сговор с твоей жизнью и становится грандиозной театральной декорацией, на фоне которой разворачиваются события. К примеру, вы пугаетесь, и в этот момент за окном гремит гром; вы в ярости, и солнце становится тоже кроваво-красным. Если этого не случается, и в тот день, когда твоя десятилетняя подружка говорит, что больше не будет дружить с тобой, а весеннее солнце по-прежнему ярко светит, то все происходящее кажется нереальным.

На улице идет сильный дождь, и стелется густой туман, так что все здания, тротуары и небо словно завалены серой ватой. Все в мрачных тонах, будто облитое грязной краской из ведра.

Сейчас семь часов вечера, и я нахожусь в Мидтаун-Саус, в полицейском участке. Детектив Том Марино, похожий на громилу, имеет устрашающий вид: он ростом в шесть футов пять дюймов и весом в сто тридцать килограммов, с шишковатой головой, покрытой рубцами от угрей.

— Так вы уже разобрались с капсулами? — спрашивает он меня с нескрываемым пренебрежением, когда я присаживаюсь к столу напротив него.

— Нет. Я пришел по поводу «необычного» секса.

— И что? — говорит он, раскачиваясь на скрипящем стуле.

— Хочу спросить: вы обнаружили что-нибудь… на нем или внутри его?

— Да, в прямой кишке покойного был обнаружен некий посторонний предмет.

— Это был галстук-бабочка?

Он потирает ручищей подбородок и произносит:

— Вы сами это сказали.

Марино с напарником надевают плащи, хватают зонты и выбегают из участка. Я застегиваю молнию на куртке и иду к таксофону на углу, который, конечно же, не работает. Приходится прочесать три квартала под ливнем в поисках исправного. К тому времени моя одежда промокает насквозь, в туфлях хлюпает вода, и я начинаю замерзать. Вокруг так туманно и темно, что я с трудом набираю номер.

— Вилли…

— Да… — отвечает он обреченным голосом.

— Они все знают. Они уже идут за тобой.

— Когда?

— Сейчас. Прямо сейчас. Они могут прийти в любую минуту.

— Ну, ладно…

Дождь продолжает хлестать, вода струится по волосам и по лицу, затекая за шиворот.

— Что ты собираешься делать?

— Я думаю… то, что обычно делают в таких случаях, — говорит он.

— Послушай, не собираешься ли ты…

— Не беспокойся, амиго. Я постараюсь снять тебя с крючка.

К тому времени, когда полицейские прибывают к нему на квартиру, Вилли лежит в ванной с вышибленными мозгами.

17

Она не могла потерять свою девичью фамилию, да и я ни за что не согласился бы потерять этот дефис.

После того как полицейские позвонили мне домой, чтобы сообщить, что Вилли мертв, первым делом я набираю номер Лиз.

— Должен сообщить тебе что-то ужасное.

— Да?

— Вилли мертв. Он застрелился.

Могу поспорить, что она закрывает рот рукой.

— Можешь сейчас приехать ко мне? — прошу я. — Пожалуйста.

— Я не знаю.

— Он убил Марка Ларкина. Он заставил его проглотить капсулы, и полиция узнала об этом.

— Как они догадались?

Лиз даже не взволновало то, что Вилли убил Марка Ларкина. Она сразу перешла к главному: «Как полиция узнала об этом?»

— Это я рассказал им. Они все равно это выяснили бы.

Я представляю ее в спальне их квартиры на Ист-Сайд: ее астронавт-муженек лежит в нелепой пижаме (маленькие атташе-кейсы и долларовые купюры на красном шелке?), а Лиз сидит на кровати с книгой на коленях, напряженная и дрожащая.

— Приезжай, пожалуйста, сейчас ко мне. Мне нужна твоя помощь.

Имел ли я право причинять ей такие страдания?

Мы с Лиз участвуем в опознании тела. Это ужасное зрелище… Мы вместе входим в помещение морга, в точности такое, как показывают по телевизору: мрачная серая комната, длинные тени, резкие звуки. Запах как в кабинете зубного врача. Санитар-индус в заляпанном пятнами белом халате — хочется думать, что это брызги от подливки карри — рывком снимает простыню со стола, на котором лежит наш друг.

Я не поднимаю взгляд дальше больших ступней Вилли.

— Да, это он, — говорю я.

— Это он, — повторяет за мной Лиз.

Когда мы выходим на улицу, дождь уже перестал. Я замечаю, что лицо Лиз сильно осунулось.

— Ты посмотрела? — спрашиваю я.

— Да. Смотреть, правда, было почти не на что.

Я говорю ей, чтобы она отправлялась домой и что я сам позвоню его семье.

Не знаю, подозревает ли она, что я имею к этому отношение.

Осталось сделать несколько телефонных звонков.

Я принимаю валиум и, когда немного успокаиваюсь, берусь за дело.

— У меня для вас ужасное известие, мистер Листер, — начинаю я, запинаясь, после того как представляюсь.

Когда я сообщаю ему новость, на том конце линии наступает тишина, которая обрывается сдавленным стоном.

— Мне очень жаль, — говорю я.

— Он не был счастливым человеком, я знаю, — его отец наконец находит в себе силы говорить. — Я пытался убедить его обратиться за помощью, но…

— Да, я тоже. (Но правду ли я говорю?)

И тогда я сообщаю вторую новость:

— Есть кое-что еще, сэр. Он убил человека. Он убил одного человека, и полиция собиралась его арестовать. Поэтому он покончил с собой. Мне очень жаль.

На этот раз молчания не было, просто стон… от которого у меня зашевелились волосы на голове.

— Это был Марк Ларкин?

— Да.

Он коротко усмехается.

Я доволен тем, что он не начал плакать, потому что не знаю, как бы повел себя тогда.

Два дня спустя мы с Лиз едем на катафалке в аэропорт «Ла Гардиа» и наблюдаем за тем, как гроб с телом грузят на самолет. Стоит очень жаркий и солнечный день, видно, как марево струится от бетонки и превращает самолет в серебристое желе.

— Ты знаком с его семьей? — спрашивает она меня уже на борту.

— Когда родители приходили к нему на работу, я встречался с ними пару раз.

— Так я с ними тоже знакома. А с сестрами? С Кристин?

— Да, я знаком с Кристин.

Помнится, она была очень красивой. Не хочу говорить об этом, но я с нетерпением жду момента, когда увижу ее снова.

Мы с Лиз утыкаемся в журналы, а через час полета она спрашивает меня:

— Ты собираешься занять должность Марка Ларкина?

— Я уже занял ее.

Она качает головой, потом поднимает шторку окна, позволяя солнцу ослепить нас, затем закрывает ее.

— Тебе уже удалось забеременеть?

— Нет. Пока нет.

Я снова листаю страницы: худосочная модель с выпирающими ребрами в черном сатиновом купальнике, крупный план идеальных ног на высоком каблуке, черных и стройных, как угри; золотые часы «ролекс» на запястье; красный «мерседес», припаркованный на пустынной площади под величественным тосканским небом.

— О, боже, боже, боже, — говорит сама себе Лиз, — в кого мы превращаемся…

На похоронах присутствовали только члены семьи: родители, две сестры и дядя — и мы. День был душный. Что было большим ударом для семьи Вилли: то, что он умер таким молодым, или то, что он преступник? Они были убиты горем и смущены, или только убиты горем? Я даже не знаю, был ли извещен его преподобие, проводивший службу, о том, что Вилли — убийца?

На камне высечено «Уильям Р. Листер» — не Вилл, его литературный псевдоним, и не Вилли, его имя для друзей. Когда я смотрю на имя на памятнике, то почему-то вспоминаю его статью об отеле «Челси»: она получила награду, но ему пришлось на коленях умолять, чтобы ее запустили в тираж.

На кладбище могильные камни двухсотлетней давности, казалось, покрылись потом на такой жаре. На некоторых могилах трава хорошо ухожена, но вокруг расстилается жухлое дикое поле. Место Вилли находится близко от дороги, проходящей рядом с кладбищем, и мне едва удается расслышать слова из-за шума останавливающихся и трогающихся с места автомобилей.

Кристин Листер, блондинка, как и ее брат, была одета в черное и выглядела очень красивой. Она высокая, с прекрасной фигурой, и скоро получит степень выпускницы медицинского колледжа. Ее голубые глаза были влажными, но она не плакала. Хотелось бы встретиться с ней как-нибудь потом.

Я прикидываю, что надо выждать несколько недель, прежде чем позвонить мистеру Листеру и осторожно намекнуть ему, что мне пришлось выложить свои деньги, чтобы перевезти тело Вилли в Огайо.

Когда на следующий день мы возвращаемся утренним рейсом в Нью-Йорк, мне хочется склониться к Лиз и прошептать ей: «Если ты не можешь сделать так, чтобы твой лучший друг убил твоего злейшего врага, какая польза тогда от друзей? Для этого друзья и существуют, верно?»

Но я никогда никому не скажу этого.

Вот для чего нужны друзья.

Вилли снял меня с крючка. Он оставил записку — детектив Марино так и не сообщил мне ее полное содержание, а я был слишком напуган, чтобы спросить об этом — и принял наказание.

(Написал ли он ее до того, как отправиться в ванную, или когда уже лежал в ней? Держал ли он при этом пистолет в другой руке? Это случилось в старой, уродливой ванне на кухне, дошедшей до нынешних времен из двадцатых годов, с глубоко въевшейся грязью и плесенью. Но Вилли ушел с шиком. Ванна была наполнена шампанским «Кристалл» от вечно ускользающего Бориса Монтегью, которое он прислал Вилли за беспримерный галоп по всей Европе несколько месяцев назад.)

Марино просмотрел всю переписку по электронной почте между Вилли, мной и Марком Ларкином. Мне не грозили неприятности. Когда-то, давным-давно, я — в шутку, а вы как думали — посоветовал Вилли, куда засунуть Марку Ларкину его галстук-бабочку. Откуда я мог знать, что он на самом деле сделает такое? Марино запротоколировал все угрозы Вилли, отметил нашу с покойным расцветавшую дружбу — все идеально вставало на свои места.

Дело было закрыто.

Эта история не попала даже в газеты благодаря великолепному тройному убийству в Ист-Сайде в тот же день. Богатый пластический хирург (много известных людей было среди его клиентов) убил свою жену, ее любовника, а затем и сына любовника, с которым у него были сексуальные отношения. Он пытался застрелиться, но оружие заклинило. Это из тех историй, которые будут долго на слуху; может быть, Эмма Пилгрим или Тони Лансет напишет об этом статью для «Ит». Или, может быть, я напишу ее.

Но случай с Вилли все-таки наделал шума — в издательских кругах некоторое время активно обсуждались темы: «„Золотой мальчик“ сходит с ума и убивает обошедшего его соперника. Зависть. Одержимость. Безумие. Убийство». «Пост» даже упомянул тот факт, что Вилли в последнее время сильно набрал вес.

Как они про это узнали, ума не приложу, но один местный канал показал отрывок видеозаписи, на которой Вилли играет в футбол. Они прокрутили кассету, которую он мне раз десять показывал. Вот он под дождем врезается в толпу, сбивает игроков с ног оглушительными ударами, его длинные желтые волосы мелькают по всему полю, летят комья грязи. Вот он курит сигарету на боковой линии.

«Ох, зря он так себя ведет», — звучит голос за кадром.

Раздел свадебных объявлений «Таймс» иногда печатает фотографии счастливых, улыбающихся пар. Правда, иногда печатают только фотографию невесты, иной раз фотографий не бывает вообще. Мы с Лесли тоже отослали пару снимков, но в нашем объявлении они не поместили ни одной фотографии.

Я сравнил себя с остальными женихами, сочетавшимися в тот же день. Два доктора, конгрессмен, юристы, несколько биржевых брокеров. Да, я не попал в их лигу. Но затем обнаружились еще владелец свечного заводика, помощник продавца из магазина, торгующего черепицей, несколько выпускников университета и пара неудачников, помогающих родителям вести бизнес. Так что, несмотря на «Тип-Топ Тогз» и «Мокрых парней», я, по-моему, выглядел достойно.

Я сделал это. Я вытянул свой счастливый билет.

Старший редактор журнала «Ит». Не так уж плохо.

Конечно, мне пришлось рассказать Лесли о своем менее звездном происхождении до того, как она прочитала бы об этом в газетах.

(Я также признался начистоту Бетси, сказав ей, что эпизод с Марком Ларкином заставил меня переродиться и очистить душу от вранья.)

Какое-то время Лесли металась в ярости по поводу политики компании, предписывающей ей сменить место работы. Она никогда не слышала о подобном и в бешенстве набрасывалась на меня:

— Ты знал об этом?!

— О чем?

— Бетси Батлер сказала мне о том, что семейные пары в «Версале» не могут — не могут — работать вместе в одном журнале. Я должна перейти. Или ты должен! Ты знал об этом?

— Теперь я припоминаю что-то о политике компании. Но мне не приходило это в голову. Клянусь Богом!

Ее щеки горят, а глаза мечут молнии.

— Ладно? Кто уходит? Ты? Или я? Кто уходит?

— Я-я-я проработал в «Ит» дольше тебя, милая.

Она забирается в кресло с ногами, подтянув колени к подбородку, и изо всех сил сдерживается, чтобы не расплакаться.

— В это невозможно поверить, — говорит она.

Вот теперь пришло время, когда я должен ей рассказать еще кое-что.

(Вы думаете, я действительно не помнил о политике компании? Я вас умоляю!)

После всех объяснений мы сидим на диване, и я обнимаю все еще всхлипывающую Лесли.

— Мы будем счастливы, правда? — хнычет она, уткнувшись мне в плечо.

— Я надеюсь.

— Увидишь, мы будем так чертовски счастливы, что все вокруг будут нам завидовать.

— Звучит неплохо.

— Ты быстро пойдешь вверх, я тоже, и мы станем просто сказочной парой. Через два года я стану арт-директором «Ши». Мы заставим Тома Лэнда и Тришу выглядеть просто идиотами, каковыми они и являются. И им придется приглашать нас на ужин.

Она поднимает голову с моего плеча и добавляет:

— Мы сделаем это, старичок. Я знаю, мы сделаем.

— Я бы настоятельно желал, чтобы ты не называла меня «старичком», сладкая.

В ночь перед свадьбой я уснул всего на пару часов — и те пронеслись как несколько минут. Накануне не было никакого шумного мальчишника с обязательными стриптизершами и минетом. Просто мы втроем (Олли, Лиз и я) поужинали в уютном устричном баре на Корнелия-стрит.

Всю ночь я думал об Айви. Милой Айви, потерянной для меня навсегда. Утро застает меня сидящим на кровати и тупо глядящим на стенку.

Когда в восемь часов утра меня сдергивает с кровати дверной звонок, я спрашиваю в домофон:

— Кто?

— Вшпрок, — каркает голос сквозь помехи.

— Кто это?

— Вш прок.

Мой пирог? Но я никакого пирога не заказывал.

Я впускаю человека, кем бы он ни был, и слушаю, как скрипучий лифт поднимается до моего этажа, вглядываясь в полумрак лестничной площадки. Кто это? Фортуна? Фурия? Костлявая с косой, собирающаяся отхватить ею мое наследство?

Нет. Это Марджори Миллет, и когда я вижу, как она направляется ко мне, мое сердце падает вниз. На ней наброшено черное меховое пальто, и копна ее волос вздрагивает в такт каждому шагу.

— Ваш подарок, сэр, — говорит она, когда я впускаю ее в квартиру.

Марджори ногой захлопывает за собой дверь и распахивает на себе шубку. Она во всей своей сформировавшейся, округлой, приукрашенной, обжигающе горячей красе. На ней только черное кружевное белье, черные чулки и пояс, розочка притаилась во впадине меж грудей.

Из спальни нас слышно так, будто там с особой жестокостью забивают свиней. Комната словно находится в зоне землетрясения.

Я сплю? Но мне не нужно щипать себя, чтобы проверить это… потому что она щиплет, кусает и царапает меня. Я не сплю.

Но…

Нет удовлетворения. Мы стараемся и пыхтим, но оно не наступает. Я на самом краю… но этого не случается. И — я в этом уверен — она не позволила ему наступить. Она снова мучила меня.

— Наслаждайся семейной жизнью, Ковбой, — говорит она, выскакивая за дверь и оставляя меня дрожащим, холодным и возбужденным.

Тревор Ашер-Соумс прилетел в Нью-Йорк на свадьбу, а с ним пять подруг Лесли, с одной из которых, возбуждая мою ревность, Оливер Осборн (мой лучший друг) болтал чрезвычайно оживленно. Тревор произнес при встрече короткий тост, который я слушал, так крепко сжав зубы, что боялся стереть их в порошок. Он был весьма дипломатичен, учитывая обстоятельства: разве совсем недавно не я убил его жену, а теперь похищаю дочь? В типично британской манере говорить недомолвками он проклял меня наилучшими похвалами, какие можно себе представить, и назвал наш союз «сюрпризом, в который невозможно поверить» и «ужасно необычным». Я был «не совсем не желательным прибавлением» к их блестящему семейству, и он выразил уверенность, что со временем «наши противоположности станут единым целым».

Когда мы с Лесли планировали, кого пригласить на свадьбу, а кого не стоит, она сообщила мне, что ее брат, Найджел, не сможет присутствовать.

— Кто? — спросил я, немного изумленный.

— Мой старший брат. Разве я тебе о нем не рассказывала?

— Нет. Никогда.

Счастливое будущее, которое я видел так же четко, как и списки приглашенных — неприглашенных, лежащие передо мной (пышный свадебный торт — дом в Болтонс — превосходное поместье), рассыпалось, как замок на песке под колесами грузовика.

— Почему он не может приехать? — спросил я, пытаясь казаться спокойным.

— Он болен. Буйное помешательство.

— В лечебнице?

— О, боже, да.

Но как раз в тот момент, когда я вздохнул с облегчением, Лесли добавила:

— Врачи говорят, что ему становится лучше.

Мой отец со своей женой и моя мать присутствовали на церемонии, хотя, насколько я заметил, между двумя сторонами не произошло зрительного контакта. «Твоя мать не будет возражать, если мы с Шейлой придем?» — сказал мне отец. «Твой отец и эта-как-там-ее не будут возражать, если я приду?» — спросила меня мать. Никому из них не пришло в голову, что, возможно, я буду возражать против прихода всех троих.

Я видел, как Тревор минут десять разговаривал с моей матерью: с одной стороны, он, безупречно ухоженный и великолепно одетый, весь в серебре, от макушки до пяток, глядящий вниз на ее сине-белые волосы; с другой стороны, она, прихорошившаяся, насколько было возможно, уставившаяся прямо на «мячик для гольфа» (возможно, он для такого случая даже припудрил его), качающийся возле его глаза. Это странное сочетание серебристого и голубого… было похоже на то, как выглядит сталь, когда ее полируют.

— Ты — ублюдок, но я желаю тебе удачи, — сказал мне Тревор, улетая.

Боб Пост незаметно сунул мне конверт и подмигнул дважды. Шейла расцеловала меня в щеки.

В конверте оказалось пять тысяч долларов наличными. Его брат Джимми («Мокрый парень II») подарил мне одно подмигивание и две тысячи пятьсот долларов.

Понадобилось всего четыре ночи в казино Сент-Мартин, чтобы просадить большую часть этого богатства за игрой в кости. (Можно вытащить парнишку из Массапикуа, но поменять ему мозги…)

Лесли хватило пары часов на пляже, и она обгорела так сильно, что больше не могла казать туда носу. Она даже не посмотрела ни разу в сторону моря из окна нашего номера в отеле, где провела остаток отпуска, восстанавливаясь после ожога. Ее била лихорадка, мучила диарея. Пришел доктор и порекомендовал ей втирать в кожу бальзамический уксус трижды в день, но она не позволяла даже прикасаться к себе. Кондиционер заставлял ее дрожать от холода, и к концу недели она выглядела как сильно помятый гранат.

Я проводил дни, челноком двигаясь от пляжа в номер, чтобы посмотреть, как она; затем направлялся к бассейну и затем снова в номер, откуда шел на пляж. В среднем я съедал в день семь связок бананов. Лесли не сопровождала меня вечером в казино и не знала, что я проиграл столько денег.

(Неделю спустя я заметил, что обручальное кольцо не помогло ей победить боязнь спермы. Она по-прежнему испытывает отвращение к ней, испытывает отвращение даже от мысли о ней. Она также не любит поцелуи, поглаживания, шлепки, покусывания и все прочее. Вопрос о том, чтобы использовать «грязные» словечки, не стоит вообще, потому что не о чем «грязно» говорить. Если бы у нее был выбор: «заняться этим» или есть цветную капусту, — я ни на секунду не сомневаюсь, что она бы предпочла кочан, делая по клевку в минуту. Хорошо, что я сохранил ту карточку с «Играющими Жемчужинами Паддингтона».)

Как-то вечером, опрокинув в себя пару коктейлей, я смотрю на закат: малиновый огненный шар медленно растворяется в искрящемся темно-синем море. Я расслабленно полулежу в шезлонге, пропитавшемся моим потом от безжалостного солнца, зарыв ноги в теплый песок. Почти в оцепенении я замечаю мужчину, бегущего вдоль линии прибоя. Мне хорошо видно, как его ступни погружаются в мокрый песок, на котором остаются следы, начинающие блестеть по мере того, как заполняются водой. Вскоре набегающие волны начисто смывают их. Я могу поклясться перед кем угодно дребезжанием крышки на закипающем чайнике и звоном стаканов из местного бара, что это бежит Вилли — молодой, крепкий и здоровый. Затем он исчезает там, где береговая линия делает изгиб. Уже поздно. Солнце почти полностью погрузилось в воду, осталась только ярко-оранжевая корона, а все следы на песке исчезли.

На этих страницах Марджори Миллет уже появлялась в последний раз, теперь настал черед Регины Тернбул.

Мы с Региной обедаем в «Четырех временах года». Я заказал мартини «Бомбей Сапфир» и курицу под винным соусом и веду себя так, словно каждый день бываю здесь. (Еще вчера я обедал в кофейне сэндвичем с тунцом и плавленым сыром, запивая его вином «Доктор Пеппер».) Изящная Террористка выглядит на миллион баксов, и, если в ее прическе найдется хоть один не на свое место уложенный волосок, я готов вылизать ее тарелку. (Возможно, что мне придется это сделать в любом случае.)

— Для тебя это было длинное загадочное путешествие, не так ли, Зак?

— Пожалуй, да.

На мне еще держится пляжный загар, но кожа на носу и лбу начинает облезать. Возможно, я выгляжу своим человеком в мире этих пышных декораций. Но мне кажется, что помощник официанта вычислил во мне одного из тех, чье место на кухне, на мойке посуды.

— Ты начинал… Кстати, напомни, где это было?

— Я начинал в «Хиэ».

— А где ты работал потом?

— В «Зест». А затем в «Ит». И вот я здесь — из грязи в князи.

Мы посмеиваемся, смакуя напитки. На ней наряд от Тома Коллинза, блеск ожерелья колет мне глаза.

Я замечаю знакомое лицо: Итан Колей, весь в белом, сидит с двумя мужчинами недалеко от нас. Официант подкатывает к его столику серебристо-золотистую тележку, роняет на горелку спичку, и взрывается небольшой шар пламени.

— В первый раз, когда я тебя увидела, Захарий, — говорит мне Регана с улыбкой, которой она одаривает далеко не каждого, — я подумала: «Этот мальчик далеко пойдет».

Может быть, Регина меня путает с кем-то? Возможно, с Марком Ларкином?

Но какое это имеет значение?

Я переделал кабинет — свой кабинет — до основания. Довольно мрачного аскетизма дубовых панелей. Это не закоснелый британский клуб джентльменов, это офис человека, который редактирует яркий, очень популярный, развлекательный журнал. Стены окрашены свежей блестящей белой краской, пол выложен плитами черного мрамора, в котором каждый заходящий ко мне может увидеть свое отражение. Нет и в помине никакого стола в виде наковальни, выглядящего так, словно он служил какой-нибудь сельской учительнице в тридцатых годах — у меня стол из хрома и стекла, инкрустированный серебром и золотом, и кресла, которые скрипят от восторга, когда опускаешься в них.

И я переставил мебель так, чтобы, сидя за столом, можно было видеть коридор… чтобы держать в поле зрения своих работников: Тодда Берстина и Айви Купер. Они сидят в десятке метров от меня и всего в метре друг от друга. Айви выглядит великолепно, отлично работает, она подходит на это место: у нее острый, как бритва, ум, она подает хорошие идеи, но каждый раз, когда я думаю о ней дольше десяти секунд, то испытываю болезненный укол сожаления.

Они усердно трудятся на меня.

Посылают ли они друг другу сообщения? Иногда я слышу их смех, граничащий с истерическим хохотом… иногда у меня возникает желание выйти, спросить, в чем причина, и посмеяться вместе с ними. Но порой мне хочется задушить их за то, что они позволяют себе быть такими счастливыми.

Они, наверное, презирают меня.

Дважды Айви припирала меня к стенке вопросом: «Так что это был за крючок в тот день?»

Я сделал это. Я вытащил свой счастливый билет.

Мои «Ролодексы» пухнут день ото дня: я ворую имена и номера телефонов из «Ролодексов» Регины при случае. Я словно кормлю ненасытного льва кусками сырого мяса. Теперь, когда я перебираю карточки, вместо поставщиков пиццы мне все больше попадаются директора, модели, сенаторы.

Конечно, это не угловой кабинет, но он достаточно большой, и я полон решимости переехать однажды в угловой кабинет.

Когда-нибудь солнечным утро я подниму жалюзи и буду очарован открывающимся видом: камень, стекло, сталь и небо. Солнечный свет заливает все желтыми и белыми всполохами. Остальные здания кажутся абсолютно пустыми, нет и тени движения ни за одним из миллионов окон. Столбы стали и камня устремлены в небо, подкрашенные в красный цвет солнцем… свет отражается от стекол — это лабиринт сверкающих зеркал. Над Куинсом и Бруклином медленно растворяются длинные густые облака дыма. Мосты зажигаются сернисто-желтыми и платиново-белыми цветами. Здание Крайслер-билдинга красное, словно тлеющий уголек, а хромированные головы орлов смотрят по сторонам яростными и горящими взглядами.

Весь город в огне.

Я сделал это. Сукин сын, я сделал это.