Солнце приглушило звуки, погасило краски, солнце захватило власть над землёй.
Давно не было шторма. Рыба ушла из лимана в море, к свежим волнам. Только бобошка – несмышлёная мелочь – шныряет у берегов. А вместо чаек над отмелью вьются вороны. Они широко открывают клювы. Они храпят:
«Хар-рр…»
Хрип этот глохнет, словно падает в пепел.
Вода в лимане густая. Горькая. Дно затянула морская трава. На ней пузыри и улитки. Иной пузырь оживёт вдруг, всплывёт на поверхность и лопнет.
Воздуха почти нет. Воздух поднялся ввысь.
Неподвижный лиман вспыхивает справа, слева. Будто искры в ровном огне побегут, побегут и рассыплются. Иногда в глубине вспыхнет. Варька попробовала на каждую вспышку положить голос:
– А… А-а… А-а-а… А…
Ожило море, заговорило. Звуки, никому не слышные, кроме Варьки, обступили её, закружились. Вонзились в неё иголками. Звук у горящего моря как тысяча колокольцев. Они бегут, догоняют друг друга, рассыпаются в разные стороны, замолкают и снова бегут. Вокруг громадного тёмного колокола. Колокол раскачивается, спрятанный в искрах. Грозное било ударит сейчас о металл, и взревёт море…
А может, самой зареветь во весь голос…
– Изменник ты, Славка. Телячья душа. Слабый ты и пустой, как та камышинка, как та солома. Мне моя бабка давно говорила: «Сторожись, Варька, слабых людей. Они на всё способны, если их жизнь пихнет».
«Самое синее в мире, Чёрное море моё…» – запела она, словно радуясь одиночеству.
Раскрутила удилище над головой, хлестнула леской по воде. Бычки-недоростки бросились из морской травы под каменья. Но тут же кончилась радость, уступила место печали.
Славка ушёл с Васькой!
Варька помнит тот день. Ладони у Васьки были изодраны. В открытые ссадины въелась ржавчина. Кровь была у него на животе, на ногах. Варька всхлипнула прямо ему в лицо. Но он её не заметил.
Вот за это, за свою слабость и унижение она презирает сейчас Славку. Прогнала его, когда он пришел на сваи.
– Проваливай! Верхолаз.
Славка потупился.
– Варька, мой отец в Москву собирается. Как думаешь, может, они помирятся с мамой?
– А мне плевать! На тебя и на твоего Ваську. Урод он сушёный, моллюск в тапочках.
Славка ушел.
Жара пухнет в Варькиной голове, озлобляет Варькины мысли. Хоть бы завыли ветры, закружились со свистом.
Выдернула бычка. Вороны ринулись на рыбёшку.
– Геть, стервюги! Туда же, нахальничают!
Рыбу Варька терпеть не может. Рыба беззвучная, глухая. Варька сдавила бычка в кулаке– хоть бы крикнул! Швырнула воронам.
– Жрите!
Вороны заметались в солнечных бликах.
Да что он такое, что он из себя представляет? Приезжает, как к себе домой. Ходит по городу как хозяин, с капитанами здоровается за руку. Приезжали сюда курортники – куда ему. На собственных автомобилях, с собственными катерами. Они не вызывали в Варьке никаких чувств, кроме смеха. Они словно из другого государства. И ходят не так – прогибают ноги, как журавли перед взлётом, да не летят. Говорят иначе, да смешно слушать. Песни поют другие, да голосов нет. Смотрят на всех сквозь тёмные очки, словно всю жизнь прожили в сырых подземельях и теперь боятся, что обожжёт солнцем их слабое зрение. Бабка вежлива с ними на рынке до издевательства. Девчонок называет любезными барышнями, мальчишек – кавалерами, женщин – непременно мадам.
Варька иногда садилась на берегу поближе к курортникам и, словно уйдя с головой в рыбную ловлю, напевала вполголоса. Забывалась как будто, пела громче и громче.
Курортники окружали её кольцом, бросив свои забавы. Стояли тихо. Они просили её спеть ещё, но она собирала удочки и уходила.
С ней здоровались, говорили: «Позвольте, мы вас сфотографируем на память».
– Гони их всех чисто! – набрасывалась на неё бабка. – Рано тебе ухажёрничать. Я из твоих кавалеров всё ухажёрство вышибу. – Бабка гонялась за мальчишками. Они разбегались, как гуси.
Варька слезла со сваи. Мелким шагом направилась к берегу. Забралась под перевёрнутую лодку-каюк. Принялась разгребать сыпучий песок до прохладных слоёв. Сняла кофту, брюки и легла, чтобы чуть остудиться.
Бабку Варька любит, хоть и стыдится её иногда. Чувствует Варька в ней непонятную силу, яркую и безалаберную.
Бабка смеялась над всеми. Никому не позволяла смеяться над собой. Этому и Варьку учила. Бабке на всё плевать. У неё только две страсти: базар да ненависть к старику Власенко.
Базар для бабки важнее молитвы, хоть и крестилась она, грохнув на колени под закопчённой иконой. Хоть и бегала она в церковь, крашенную сплошняком, от крестов до фундамента, серебряной краской. Варьке казалось всегда, что обращённые к спасителю сухие бабкины губы шепчут:
– Господи, фунт, он, известно, фунт, но его ещё взвесить нужно.
На базаре бабка чувствует себя важной птицей. Она на базаре – как в битве.
Когда бабке нечем было торговать, она будто ссыхалась. Руки у неё болтались, словно пришитые, голова опускалась на грудь, и бабкины глаза, чёрные, с ломким блеском, тлели, угасая без дела.
У бабки до старости сохранился красивый голос. Она запевала старинные песни, и Варькино сердце сжималось от удивления.
– Ох же ж, я девкой певала, – хвастала бабка. – Я ж была, как та царица, красивая. И грудь, и плечи… Только у меня голос был лучше. И ходили за мной хлопцы, как дикие кони… И этот чёртов старик Власенко тоже по мне сох и сокрушался. Чтоб у него ребро выскочило не в ту сторону. Чтоб он окривел. Чтобы бороду его моль съела.
Завалив уничтожающими словами старика Власенко, бабка упирала взгляд в одну точку, в гвоздь, например, или выключатель. Она принималась бормотать равномерно и скоро, словно насаживала на нитку стручки жгучего перца.
– Я, Варька, не по главной струе пошла. Куда-то в сторону чёрт занёс, прости меня, господи…
Кабы я в главной струе шла, я и за сто человек тащила бы с радостью, я ж очень дюжая, не то что этот рыбацкий пастух – старик Власенко. Я бы, может, с министрами зналась. Сидела бы сейчас в меховой горжетке да на бархатном кресле. Читала бы книжку-роман на иностранном языке и серебряной ложечкой кушала бы заварной крем с розетки.
Варька спросила однажды у бабки про коммунизм. Бабка пригорюнилась, посмотрела на свои руки.
– Это же по потребности… Какая у меня потребность? За вами бельё стирать да на базар бегать – душу свою тешить. По этой потребности я и получу в коммунизме то же самое. Только, может, базары тогда будут бесплатные. Ну, да мне всё равно. А вот если бы я была, к примеру, знаменитой певицей, и потребность бы у меня была другая. Рояль обязательно. Квартира в столице и с лифтом. Автомобиль, чтобы не простужаться. Дача для отдыха… Поняла, что ль?
В бабкиной философии Варьке всегда чудилась зависть и ещё что-то похожее на обиду.
В доме бабушка вершила власть. Варькин отец, человек слабый, не то чтобы боялся её, но стушёвывался перед ней, как осенний день перед бурей.
Раньше отец работал судовым механиком. Пашка и Петька, братья-погодки, были совсем малыши. Пашка совал в рот свою ногу, Петьку только что принесли безыменного. Две беды случились тогда. В роддоме умерла мама. Напившись с горя, отец спалил бабкину хату. Он получил много денег. Варька видела несколько пачек. Уснул на кухне. И никто не знает, как он поджёг хату. Варька проснулась от кашля. В ушах звенело, словно залезли туда ядовитые комары. Прижимаясь к земляному полу, она поползла к двери. У дверей её подхватила бабушка. Она уже вытащила малышей в сад. Бабушка оставила их в саду, пошла за отцом. Выволокла его из кухни, когда на нём уже тлела одежда.
Хата горела странно. Огня не было. Только дым и красные змейки в лопнувших стенах. На чистом воздухе отец пришел в себя, закричал дико, побежал обратно в хату за деньгами. Но она занялась вдруг, треснула и обрушилась, рассыпав по всему саду тусклые искры.
Бабка сказала отцу:
– Я на тебя, Петро, зла не держу. Плохо тебе не сделаю – у тебя ребятишки…
Старик Власенко взял их к себе. Бабка к нему не пошла.
Бабка пришла на похороны. Своей умершей дочке Раисе повесила тяжёлые золотые серьги с каменьями.
– Откуда такие? – спросил отец.
– Я участок свой продала. И с садом.
– Зачем же мамке такие серьги? – заревела Варька. – Она же их не увидит.
– Чтобы ты видела. Чтобы мамку не забывала… Чтобы все вы мою Раису помнили! – Она оглядела с вызовом всех пришедших на кладбище. Остановила горючие глаза на старике Власенко.
– А ты зачем здесь? – спросила. – Радуешься?.. Не радуйся, у меня внуки остались, а у тебя никого.
– Это место не для раздоров, – ответил старик.
Когда опустили гроб, бабка первая бросила горсть земли в могилу и, не дожидаясь, пока закопают, пошла.
Вечером она появилась во дворе старика Власенко. Вызвала отца.
– Если ты здесь жить надумал, – сказала она, – живи. Только я тебя прокляну и ноги моей у тебя не будет. Не хочу, чтобы Васька, этот вот старый ирод, – она ткнула пальцем в деда, – над моими последышами власть имел.
Старик Власенко вывел бабку на улицу. Сказал ей:
– Ты, Ольга, совсем застервела. Иди, не рви Петру сердца, оно и без того горем схвачено…
Ожесточённые души не слышат правды – бабка ушла жить на пепелище. Она ничего не откапывала, ничего не искала в золе. Ветер зачернил её сажей. Бесприютные долгие ночи сделали её неподвижной, похожей на обгоревшее дерево.
Завхозу сельскохозяйственной школы по должности полагался дом. Хороший дом, кирпичный, с высокой шиферной крышей, с голубыми наличниками. Две комнаты в доме, кухня, прихожая и кладовка. Полы в доме крашеные. Стены белые – ни пятна на них, ни царапины.
Батька привёл Варьку сюда, распахнул перед ней дверь.
– Прощай, море, – бормотал батька. – Новый дом, кирпичный. Я, Варька, видишь, какой дом добыл…
Варька, как вошла, легла на пол и заорала:
– Здесь будем жить. Никуда не пойду отсюда.
Батька засуетился, воспрянул:
– Здесь, дочка, здесь… Крикни громче. Слышишь, как откликается. Признал, значит.
Первые дни за ребятами ходила соседка Ксанка. У неё в том году муж погиб в море. Петька тянулся к её груди, и Ксанка ревела. И Петька ревел. И Пашка ревел. А Варька кричала:
– Заткнитесь вы! Вот уже бабка придёт. Она с вами сладит.
Бабка пришла. Как ни в чём не бывало принялась мыть полы.
Потом взяла Пашку и Петьку, понесла в Горсовет.
– Колыхали мы Чёрное море! – кричала бабка у председателя. – И тебя колыхнём. Не будет тебе моего голоса!
– От вашего голоса у меня уши заложило! – кричал на неё председатель. – Не нужен он мне, ваш голос… Не понимаю, почему крик?
– Как почему? Помещай ребят в ясли.
– Пожалуйста, – сказал председатель. – У нас в ясли – пожалуйста, была бы охота.
Пашку и Петьку поместили в ясли рыбзавода. Ксанка – соседка – кричала на всю улицу:
– Ведьма старая, не жаль тебе ребятишек?! Паучиха!
Бабка сидела у окна, посмеивалась:
– А чего их жалеть? Нешто им в яслях худо? Медицина со всех сторон. Единственно – штаны мочить будут да говорить начнут поздно. А оно и лучше – меньше глупостей наболтают.
Ксанка не терпит Варькину бабушку. Говорят люди, что Ксанка имеет свою цель – хочет за Варькиного отца замуж выйти. Она Варькиного отца жалеет. Это их дело. Варька не против. Ксанка – женщина добрая.
Варькин отец работал через силу. Когда накатывала на него грусть, он ворчал:
– Что я с той должности вижу? Одно унижение. Дела не делаю, а руками махаю. Такая, видать, моя доля.
Иногда отец распалялся, чтобы хоть словом подбодрить своё самолюбие.
– Или я мужик, или я просто так?.. Я это разом порешу! – кричал он и принимался подтверждать своё достоинство.
Шёл на базар первым делом. Бабка говорила: «Под колесо». Он и правда возвращался помятым, словно ездили по нему на телегах. Разносил Варьку, Пашку и Петьку «за старое и на месяц вперёд». После этого писал заявление об уходе с работы. Все свои заявления он заканчивал фразой: «Рождённый плавать – пахать не может».
Ставил три восклицательных знака и засыпал за столом.
Бабка говорила:
– Герой. Тебе такие дела не по рылу. – Она рвала отцовские заявления.
Отец шёл на работу. На него сразу наваливались дела. В суете, в виноватости, он на долгое время забывал свою гордость.
Недавно пришла Варькина бабка с базара, принесла одесскую газету. Закричала:
– Смотри, этот рыбий пастух и сюда пролез. Ох, я бы ему в очи плюнула за его жадность. И чего всюду лезет?
В газете был помещен портрет старика Власенко. По бокам – Васька и Славка. Статья называлась: «Простой, скромный труженик».
– Был бы скромный, лежал бы на печке. Уже ж ведь давно на пенсию вышел. Нет, он желает выше всех стать! Ишь орденов нацеплял, тараканий полковник. По базару ходит, как губернатор. Тьфу!
– И куда ему столько богатства? – горячилась бабка. – Пенсию получает, за сторожбу зарплата идёт, дочка каждый месяц шлёт переводы. И от рыбнадзора ему какой-нибудь куш есть, иначе зачем по базару шныряет? Канавы в плавнях роет зачем? Он там, проклятый, рыбу ловит и подзаныр продаёт. Он и есть непойманный браконьер.
Бабка нашарила карандаш, пририсовала, послюнив, старику Власенко рога.
– Вылитый чёрт, – сказала она.
Варька взяла у неё карандаш, пририсовала Ваське усы и ослиные уши. Ей было грустно и тошно.
Рано утром, чуть свет, старик Власенко, Васька и Славка погрузились в каюк – пошли в плавни исполнять работу, которая иным кажется придурью от безделья.
Чуть шипит вода у бортов. Мальчишки гребут – не плещут, их старик научил. Вода от зари будто радуга. Кажется, даже на вкус разная. Где розовый цвет, там она сладкая. Где жёлтый – кислая. Где заря воды не коснулась, – вода тёмная, её вкус горько-солёный. Воздух дрожит в ожидании солнца.
Славка толкнул Ваську локтем.
– Жаль, что Варька с нами не хочет… Тебе она нравится или ты выше?
– Выше! – заорал Васька.
Славка посмотрел на него грустно. Сказал:
– Не ори…
Он промахнулся веслом. В брызгах над лодкой вспыхнуло семицветие.
– Красота, – прошептал Славка.
На нежных заревых красках они увидели отражение землечерпалки. Землечерпалка стояла в широком водном канале, который уже успела прорыть минувшим днём.
Старик Власенко велел мальчишкам гнать лодку быстрее. Он суетился на корме, вставал, чтобы взглядом поспеть вперёд.
На носу землечерпалки стоял мастер в трусах и домашних шлёпанцах с часами «победа» на волосистом запястье. Он уставился на старика непробуждёнными глазами.
– Здравствуйте, – поклонился ему старик. – Извините, для какого же дела вы сюда в камыш забились?
– Канавы копаем для рыбных мальков… – Мастер втянул носом розовый утренний воздух, сморщился, как от крепкого нашатырного спирта, выгнал блаженным чохом остатки сна и конфузливо улыбнулся. Он узнал старика по картинке в газете, сказал «здрасте» и выпалил, словно ему поручили сообщить деду радостное постановление:
– Вы, дядя, теперь ступайте обратно на печку. Продолжайте, товарищ, свой заслуженный отдых. Мы тут колыхнём это дело враз.
Мастер объяснил уважительно, что землечерпалку нарядили сюда из рыбного треста после статьи в одесской газете, потому что много пришло от народа писем. Они постояли, покуривая и покашливая, чтобы израсходовать время вежливости и приняться за свои прямые дела. Пожав руку мастеру землечерпалки, похвалив начальство, которое подумало, наконец, о рыбьем приплоде, старик сел в лодку и пустился в обратный путь.
Всю дорогу домой дед молчал, сидел к мальчишкам спиной. Он как будто не радовался за мальков, которые надышатся теперь от морской волны, наберутся сил, чтобы жить.
Дома старик улёгся на печку, выставил бороду вверх, неподвижный и молчаливый. Потом пугливо вскочил и пошёл в сад. Он бесполезно топтал комковатую землю под шатровыми яблонями, отозревшими лёгкими вишнями, под ветвями пахучей айвы, которую а этих местах называют гутулей. Бабка Мария тоже гуляла в саду – делала вид, будто сердится на сорняк – траву, проросшую под деревьями. Она дёргала дикие стебли, складывала их на руку снопом.
– И чего вы сегодня ходите? – говорила она деду. – Вы бы легли на диван.
Старик глядел в засохшее небо.
– Не лягу я на диван… Я теперь, Мария, навсегда лягу. Вот здесь, в небесную тень под забором… Мария, готовьте моё снаряжение. Пора мне бежать к сотоварищам.
– Может, вам для такой цели новый костюм надеть и штиблеты?
– Не смейтесь, Мария. Я перед сотоварищами во всём рыбацком предстану.
Бабка отряхивала корни травы. Старик смотрел на неё долгим сердитым взглядом.
– Какая у меня перед людьми должность? На базаре даже эта глупая Ольга подзаныром торговать перестала. В затоне на судах вахтенные дежурят. А я, выходит, забор стерегу. Говорят, по традиции. А уж какая это традиция – забор охранять… Была от меня польза рыбьим малькам, чтоб не гибли. Сколько я за три года канав накопал, столько землечерпалка за три дня наработает.
Мальчишки сидели возле дверей на скамейке, опустив грузные от сочувствия головы.
– Всё из-за твоей газеты, – прошептал Славка.
– Мелешь, – ответил ему Васька тоже шёпотом.
Варька шла домой. Чтобы не думать ни о чём, она пела.
Возле Варькиного дома куры ныряли в горячую пыль. Пашка и Петька боролись в обхват. Варька брызнула на братьев водой из ведра. Братья воинственно зашумели носами.
– Вы, самоеды, бабушка где? – спросила Варька.
Братья переглянулись. Встали рядком, подтянули штаны повыше, к самому горлу.
– Батька бушует, – сообщил Пашка.
– Он тебя драть будет, – сказал младший, Петька, жалостливо оттопырив губу. – Нас уже драл.
Варька поставила рыбу на крыльцо. Батька дерёт не шибко, он больше ярится и делает вид, что страшен. Придётся побегать. По такой жаре!
На крыльцо выскочила бабка. Босиком. Закричала на братьев:
– Я вам чего велела? А вы чем занялись?
Братья трусцой побежали к забору, к большой куче будылья. Набрали по охапке и направились в дом. Впереди Пашка, позади Петька, выпятив животы барабаном.
Бабушка увидела ведро с рыбой. Схватила его, заметалась по двору.
«Окатить бы себя водой из колодца», – подумала Варька.
Бабка спрятала рыбу.
– Бушует, – сказала она. – Ты уж, Варька, не возражай.
Бабушка подтолкнула Варьку в дом, впереди себя. Заголосила с порога:
– Да нешто я думала!.. Упаси бог, я по дурости!
Бабушкин голос стал пустым, визгливым – словно скребли по железу.
Отец прицеплял возле зеркала галстук. Ворот полосатой рубашки был смят.
– Варька, – сказал он, – попроси мою тёщу, твою разлюбезную бабушку, пускай она смолкнет.
Отец заправил рубашку, стянул брюки ремнём туго, так что слова у него стали прерываться и хрипнуть. Ворот рубахи не слушался – торчал вперёд.
– Я вам кто?! – закричал отец, подскочив к бабушке. – Вы чего добиваетесь? Чтобы я сам себе в лицо наплевал? Чтобы я потерял о себе последнее представление?
Бабка собирала на стол тарелки. Она вздыхала, с раскаянием закатывала глаза.
– Я же ж сослепу. Не шуми, свою крупицу и воробей тянет.
Пашка и Петька деловито толкались у плиты. Пихали в топку будыльё. Разговор с ними уже был закончен. Они чувствовали себя в полной безопасности. Они теперь были зрители и с нетерпением ждали, когда отец примется за свою старшую дочку. Варька погрозила им кулаком. Братья безжалостно ухмыльнулись.
Бабка нарезала хлеб.
– Ты хоть поешь, – сказала она отцу.
– Не буду… – Отец накинул суконный пиджак.– Варька, скажи моей тёще, пусть не заботится. Я знаю, где я поем.
Размашисто перекрестясь, бабка крикнула:
– Господи!
«Ужас,– подумала Варька, – такая моя семья. Бабка только и говорит о гордости, а у самой её ни на грош – одна хитрость. Батька? Он и на мужика-то похож, только когда небритый. Разве отец этого ненавистного Васьки стал бы так вести себя? Наверное, когда входит он в свою коммунальную квартиру, все встают, даже если и не видят его». Коммунальная квартира представлялась Варьке просторной, в коврах, с зеркалами и креслами. Варька стала возле дверей, придала себе гордую, независимую осанку.
Братья вскочили из-за плиты. Им уже надоело ждать. Они жаждали справедливости.
– Папка, Варьку забыл, – сказал Пашка.
Петька ткнул в Варьку пальцем.
– Варька-то, вот она, дожидается.
Отец повернулся к Варьке. В его глазах не было злости. Он не таращил их, как бывало, чтобы напугать. В отцовских глазах Варька заметила тоску и обиду.
– Эх ты, – сказал он. И, скорее по привычке, потянулся к ремню.
– За что? – Варька попятилась к двери. «Дура, чего стояла?»
Отец выдернул ремень с треском.
– И говорить мне с тобой неохота, торговка. – Он топнул ногой, как бы подав сигнал к началу.
Братья замерли в восторженном ожидании. А Варьке что ждать – дверь открыта.
Батька драл Варьку за соответствие. Он говорил: «Если ты на рояле играешь, нечего тебе на базаре делать. И вообще».
Батька никогда не договаривал своих мыслей, считал: если родитель дерёт, – стало быть, учит.
Крыльцо… Сарай… Колодец…
Возле сарая вильнуть – отец непременно споткнется о старые оглобли, заросшие травой. Он об них всегда спотыкается… Варька вильнула, обернулась и спросила:
– За что?
– Знаешь, – пропыхтел отец. – Сговорилась с бабкой меня позорить. А за побег тебе будет прибавка. – Он поднялся, отряхнул штаны. – За ловушку тоже. Я колено ушиб.
Отец замахнулся, и вдруг ремень выскочил у него из кулака, словно зацепился за ветку. Отец пробежал немного по инерции. Обернулся. На заборе сидел мальчишка. Держал в руке ремень и вежливо улыбался.
– Извините. Я не нарочно…
– Ладно, – без злобы сказал отец. – Он взял у мальчишки ремень, затянул его туго поверх брюк. – Не люблю, когда люди на заборах сидят. Слезай с забора.
Варькой овладел испуг более сильный, чем страх перед батькиной поркой. «Откуда он появился? – думала она, глядя на Ваську. – Если ему уж так нужно прийти, пусть бы пришёл потом».
Варька шмыгнула за сарай.
Из плохо обмазанной стены сарая торчали камышины. Слышно было, как возится, похрюкивая, поросёнок.
«Этому только жрать», – с неприязнью подумала Варька. Она села на жестяную траву. Прижалась спиной и затылком к стене. Тень от сарая не прикрывала колен.
Прямо перед Варькой подсолнухи. Целое поле. Будто сто тысяч лиц уставились на неё. Варьке стало не по себе.
– Бесстыжие, – прошептала она.
Подсолнухи словно ждут чего-то. Наверно, ветра. Тогда они заговорят, заволнуются. Станут хлопать шершавыми листьями. У Варьки такое чувство, словно она чего-то ждёт, и даже знает чего, да только ей от этого одно унижение.
Подсолнухи уже не похожи на лица, они похожи на равнодушные чёрные затылки в жёлтых венках. Значит, толпа повернулась к Варьке спиной – презирает.
Зашуршала трава. Варька не повернулась на звук, только подобрала под себя ноги, сжалась вся. «Если он усядется рядом, повернусь и влеплю ему кулаком со всего маху».
Он уселся рядом.
– Варька, твой отец сюда идёт. Может, тебе лучше удрать?
Варька не успела решить, что ей лучше, как из-за сарая вышел отец. Он посмотрел на неё, вздохнул и, поправив галстук, зашагал вдоль поля к двухэтажному зданию сельскохозяйственной школы.
– Он у тебя всегда такой? – спросил Васька.
– Нет. Не всегда. По вторникам… – прошептала она.
– Сегодня четверг, – сказал Васька.
Варька прикусила губу. «Если он меня тронет, повернусь и… скажу, чтоб проваливал».
– Ты не огорчайся, Варька, – заговорил он. – Первые беды самые горькие, но не самые большие…
«Конечно, – думает Варька, – тебя, наверное, никогда не лупили родители. Тебе легко умничать».
Варька не слушала Ваську и только думала: «Зачем он всё говорит? Может быть, замолчать боится?»
Васька взял её за плечо.
– Варька, бабка тебя околпачивает. Она же всё для себя старается.
Варька обернулась. Сказала:
– Какой ты умный.
Она думала, он замолчит. Но он отмахнулся. Тогда Варька сказала ещё:
– Откуда у тебя такое нахальство – приходить и учить?
Он смутился, забормотал:
– Я же с добрыми намерениями…
– А если другому неинтересны твои добрые намерения?
Он сник сразу. Прошептал:
– Да?.. Ты так думаешь?
«Уйдёт, – подумала Варька, – пусть бы уж говорил…»
– Варька, – послышался сухой бабкин шёпот. Бабка вышла со двора. Огляделась.
– Куда пошёл батька?
– В школу.
Бабка подобрала губы. Грудь у неё стала подниматься. Руки легли на пояс.
Варька покосилась на Ваську и покраснела.
– Хиба ж я со зла? – начала бабка негромким голосом. – А может, я по ошибке. Глаза ж у меня теперь старые… А кто мою хату спалил?! – вдруг закричала она. Махнула кулаком в сторону сельскохозяйственной школы. Ударила себя по бедру. – Кабы знала, какой ты есть человек, ни за что бы Раисе не позволила за тебя замуж идти. На порог бы легла.
У бабки кончился воздух. Она деловито отдышалась. Хотела набрать новую порцию, но тут её взгляд упал на мальчишку.
– А это что за огарок?
– Спроси, – прошептала Варька.
Бабка подошла ближе. Вцепилась в Ваську глазами.
– Чи ты дикарь, чи у тебя штанов нету?
– Есть, – сказал Васька. – Трусы…
– Отворотись, – скомандовала бабка. – Мне на тебя смотреть совестно.
Васька засмеялся.
– Какая разница, если я отвернусь? – сказал он. – Лучше уж вы отвернитесь…
– Какие нынче дети растут! – заговорила бабка на одной скучной ноте. – У вас на плечах головы? А может, печные трубы без вьюшек? А если я тебя по твоей голой коже крапивой нашпарю? Ты сюда зачем заявился?.. – Бабка перешла на заливчатый крик: – Репейные шишки! Крапивное семя! Весь город испоганили своим мерзким видом. Курортники! Водохлебы!.. Варька, гони его в шею!
Варька не шелохнулась. Она сидела закусив губу. Смотрела на подсолнухи, и в глазах у неё были слёзы. Они не катились по щекам, не сыпались градом, они светились узкой тоскливой полоской по нижнему веку.
Бабка глянула на неё, сообразила что-то мгновенно и повернулась к Ваське, распустив улыбку по всем морщинам.
– Ты, хлопец, меня извини. У меня же ж характер шумный. Ты приходи в дом. Варька ж мне не открыла, что у неё такой славный дружок заимелся. А я всё сгадываю, аж сомлела от мыслей…
Слезы у Варьки высохли. Она уставилась на свою бабку в недоумении.
Бабка умолкла вдруг и, путаясь в юбке, побежала к дому.
– Что с ней? – спросил Васька.
– Не знаю, – сказала Варька. – Я и сама не пойму, что тут сегодня творится…
От сельскохозяйственной школы шли трое: Варькин отец, директор и главный агроном. Отец шёл впереди. Он казался усталым.
Варькой завладела тревога, ей вдруг стало мучительно жаль отца.
– Уходи, а? – сказала она.
Васька кивнул. Поднялся и торопливо пошёл.
– Совсем уходи! – крикнула Варька, не желая, чтобы он послушался её, и боясь, что он всё-таки послушается.
Директор и агроном открывали сарай. Лица у них были сосредоточенные и угрюмые.
Во дворе вертелись Пашка и Петька. Бабка стояла на крыльце безразличная.
Когда мужчины скрылись в большом сарае с шиферной крышей, бабка вытащила рыбу из-под кадушки. Поспешно прикрыла её полосатым передником:
– Пойду, колыхну базар, – сказала она.
Варька сморщилась.
– Не вороти нос, – зашипела бабка. – Лишний рубль и судье не помеха… Для кого я стараюсь?
Из сарая вышел отец.
– Стыд, – сказал он. – Чем отдавать?
Бабка спрятала ведро за широкую юбку. Подбоченилась.
– Если ты у меня пытаешь, я лучше в тюрьму пойду. Продай, если надо, свой новый костюм и штиблеты продай. На тебе они всё одно, что на вешалке – без пользы трутся. Я Варьке инструмент купила. Да! – крикнула бабка. – Купила!
Варька поймала усталый, униженный взгляд отца. Ей хотелось крикнуть: «Не хочу я ничего, оставьте меня в покое!» Но отец опередил её.
– Варька, – попросил он, – скажи моей тёще, чтобы она мне нервы не портила. Другая бы на её месте онемела совсем или охрипла, по крайности… И вот ещё. Чтобы на базаре я её больше не видел. Это мое последнее слово.
Бабка показала ему ведро с рыбой.
– Страсти господни, поди, как я испугалась. Ты для меня что та головешка – огня нет, только чад да угар.
– Вы мне за хату мстите? – тихо спросил отец.
Бабка посмотрела на него с сожалением.
– Мстят сильному, над такими смеются. – И, втянув голову в костлявые плечи, пошла со двора.
Пашка и Петька глядели на Варьку блестящими глазами.
– Ну, что вы ликуете?
Братья ответили один за другим:
– Бабка проворовалась. – Им было до смерти интересно.
Бабка проворовалась! Она продавала на базаре удобрения, сортовые семена, даже рукомойник, принадлежавшие сельскохозяйственной школе.
– Это из-за тебя, Сонета, – сказали они.
– Почему из-за меня? Разве я больше ем?
Братья сконфуженно глянули на свои животы.
– А зачем бабке рыбу ловишь? – пробормотали они. – На пианину? Ксанка говорит, пианино-то стоит дороже хаты.
Варька пошла к калитке и остановилась: испугалась, что столкнется с Васькой.
Она толкнула ногой, вышла на улицу. На улице пусто. Только куры ныряют в горячую пыль.
Земля жёсткая, окостеневшая от жары. Всё белесое, даже небо, словно на нём лежит толстый слой пыли.
– Нельзя допустить, – бормочет про себя Васька. – Нужно за неё заступиться.
Со двора выскочила Варькина бабка с ведром рыбы. Прошла мимо него сосредоточенная.
Это она заставляет Варьку ловить проклятых бычков!
Васька догнал бабку. Забежал вперёд, заговорил:
– Извините. Я хочу вам сказать. Вы не имеете права! Вы эгоистка!
Он ожидал, что бабка сейчас заголосит, примется поносить его, как она поносит всех, кто ей попадётся под руку. Но бабка слегка пригнула седую голову, спросила радушно:
– Слухай, хлопец, ты, что ли, дурак или тебе голову напекло? А может, ты слишком умный и поэтому дураком кажешься?
Он оторопел от такого.
– Конечно, – сказал, – может быть, я выгляжу… Но вы губите Варькин талант!
Бабка шлёпнула его по спине насквозь протруженной шершавой ладошкой.
– Ох же ж ты, бесова бородавка, ох же ж ты, невежа паршивый, я тебя давно приметила. Всё думаю: что это за огарок бегает? Так, говоришь, у Варьки талант?
– Да, – сказал Васька.
Бабка вздохнула.
– Она же ж в меня голосом удалась. А вот характер у неё слабоватый, в дочку мою, в Раису. Но ничего, я её в люди вытолкну… Она мне откроет ту дверь, что в парадную с лифтом.
Глаза бабкины сделались пронзительно узкими. Бабка подхватила ведро. Сказала:
– А ты поди всё-таки надень штаны для приличия.
Васька кинулся к забору. В этот момент отворилась калитка. Со двора выскочила Варька и пустилась бежать вдоль улицы. На Ваську глядели Варькины братья.
– Куда она побежала? – спросил он.
– А кто ж её знает, – ответили братья. – Она же ж вся в бабку, – что хочет, то и творит.
Васька пустился за Варькой… По раскаленному розовому булыжнику, по тротуарам из тёмно-красного кирпича, уложенного красивой ёлочкой. По деревянным шатким мостам. Мимо щедрых июльских садов.
Над базаром гомон:
– Цыбуля ядрена! На пять метров слезу вышибает!
– А вот чеснок! Кому чеснок? От простуды и от мигрени нюхать. И в колбасу и в борщ. И огурцы солить и с салом кушать.
– Ряженка… Берите, дядька, ряженку…
Что ещё будет, когда подойдут главные фрукты. Сейчас скороспелка – сорта слабые.
Девушка-колхозница, золотистая, крепкая, как товар на её прилавке, крикнула Ваське:
– Человек, покупай мои яблоки! – Подала ему луковицу.
Парень в мичманке, смотревший на неё через головы покупателей, подошёл и раскланялся.
– Уберите ваш продукт, – сказал. – Он для этого гражданина ещё горьковат. Гражданин пока сласти любит.
Колхозница коснулась парня смешливым взглядом.
– Он и для вас ещё горьковат, – сказала.
Васька проталкивался вдоль овощных прилавков к рыбному ряду.
Кто-то взял его за руку – рука маленькая. Он посмотрел вниз – Нинка. В белом платьице, коса на затылке кренделем. В руке держит бочонок с медной ручкой.
– Здрасте. – Нинка стоит криво, боится поставить бочонок на землю. – Сегодня праздник будет, я уже третий раз за вином прибегаю.
– Больше пойти некому? – спросил Васька.
– А кто же пойдёт? Мамка пироги замесила, батька речь пишет. Говорю, праздник.
Васька взял у Нинки бочонок.
– Мелешь. Какой еще праздник?
Нинкины глаза заполнены тайной. Они у неё на лице отдельно.
– Секрет… Я знаю, кого вы ищете. Вы свою Варьку ищете… Влюбились.
– Помолчи. Понимала бы, тоже.
Нинка потянула бочонок к себе.
– А я понимаю. Отдавайте вино. Идите к своей Сонете… Она скарпена.
– Замолчи, щелчка дам.
– Скарпена.
Васька щёлкнул Нинку по затылку.
– Скарпена!
Ещё раз щёлкнул.
– Скарпена!
Он тянул её за собой. Оборачивался, чтобы щёлкнуть по затылку. И на каждый щёлчок Нинка выкрикивала упрямо:
– Скарпена! – Потом она заревела. Спросила: —Зачем вы меня щёлкаете, я ж не резиновая?
Он всё шёл. Мимо овощных рядов, мимо фруктов. Мимо молока и мяса. Мимо вина и пшеницы. Мимо цветов.
Варька пробилась сквозь толпу к столам, где торгуют рыбой. Бабкин голос был слышен издали:
– Рыба-бычок, голова пятачок, туловище и хвост бесплатно. А вот ёрш – морской казак, усы, как у Тараса Бульбы. Жарить, парить, уху варить… Лещи!.. Судаки!
Варьку она не видит. Кланяется знакомым покупателям.
– Свежих бычков не желаете? Только из волны. Ещё пена не пообсохла… Гривенник кучка. – Бабка поливает рыбу водой. Прикрывает её капустными листьями.
– Вы пятачок кричали, – торгуются покупатели.
– Пятачок для песни. Для складности слов. А как продать – гривенник.
Варька тронула её за рукав. Бабка повернула голову.
– Ах, чтоб тебя! Марш с базару! Чтобы мне, старой, срам через тебя иметь. Опять Ксанка скажет, что я тебя торговать приучаю. Тебя батька за что драл?
Варька дёрнула бабкину руку к себе, спросила:
– Как жить будем?
– Худо, – сказала бабка. – Отец заявление подал. Уходит он с должности.
«Ну и хорошо», – подумала Варька. Бабка повторила своё.
– Худо… Жильё отберут.
– Перебьёмся.
– А деньги? Бухгалтер сказал, пока деньги не внесёт, не получит расчёта.
Варька подняла на бабку глаза.
– Отдай ему деньги, бабушка. Возьми со своей сберкнижки.
Бабка вздрогнула, задвигалась вся.
– Что ты плетёшь? Я же пианину купила, да боюсь в дом везти, пока батька не успокоится… Побеги, глянь, какая она блестящая… Ты молчи… – И закричала, чтобы прекратить разговор: – Бычки! Покупайте бычки!
– Перестань! – крикнула Варька. Обеими руками сгребла рыбу и сбросила её со стола. Прямо в пыль.
– Господи, дела твои, – сразу охрипнув, прошептала бабка. Губы у неё стали пухнуть книзу, словно ужаленные. Она замахнулась на Варьку. Варька отскочила.
– Отдай, бабушка, деньги. Сдай пианино обратно. Его сразу купят… Отдай деньги!
Старухины глаза налились гневом.
– Дура. Это я для кого? Для тебя, думаешь? Накось… – Она сунула под нос Варьке сухой кулак. – И не подумала бы. Это для таланта твоего. Ты же не знаешь, как загубленную силу в себе носить. Она постучит, она потом с тебя спросит. Она из тебя всю радость высосет. .. Иди, иди…
– Отдай! – зашлась Варька. Душа у неё словно оглохла от этого крика.
Бабка надвинулась на неё:
– Ори… Вон курортник, твой ухажёр, тож говорит, что у тебя талант есть. Ты бы его послушала, если меня не хочешь. – Бабка кивнула через плечо. Отстранилась. Варька увидела Ваську.
Жаркая сила толкнулась ей в голову.
– А ты чего ходишь? – прошептала она. – Чего ты ходишь за мной? Шимпанзе! Моллюск! Подсматриваешь? Смешно, да? – Она подняла с земли камень-ракушечник и, размахнувшись по-мальчишечьи, метнула его в Ваську.
Нинка вела Ваську по улице. Ей казалось, что сам он идти не может, не найдёт к дому дорогу. Иногда она забегала вперёд и всхлипывала, шлёпая добрыми девчоночьими губами. Она промыла ему ранку виноградным вином из бочонка, прилепила к ней лист.
– Теперь сами видите, какая Сонета, теперь не будете меня щёлкать.
– Буду, – сказал Васька.
Нинка остановилась, долго смотрела на него исподлобья.
– Вы ей не отомстите, не вздуете её со всей силы?
– За что? – спросил Васька.
Нинка отвернулась.
– Так и будут вас все обижать, а вы станете улыбаться.
Нинка подошла, отобрала бочонок и, волоча его по земле, побрела в одиночестве к своему дому.
«Нужно ей куклу купить, – подумал Васька. – На память…» Нинка поднялась на мост, собранный из редких жердин. Коса её расплелась, прикрыла щеку.
Васька направился к старику Власенко.
Дед бойко ходил в саду. Дёргал сорняк-траву, швырял её в разные стороны. Из открытого окна кухни слышался стук скалки, тянуло парным запахом печёного теста и творога. Бабка Мария пекла большую плачинду в честь Славкиного отца, который только что прилетел из Москвы, и ещё плюшки и вареники с вишней готовила.
– Наверное, спит с дороги? – спросил Васька.
– Ни-и, на элеватор усвистал, он же ж бессонный, – ответил старик.
Васька сел на скамейку под хатой. Ранка на лбу саднила. Между деревьями в отдалении был виден лиман. Васька уставился на тёмную строчку, что отделила море от неба. Светящиеся шары вспыхивали на поверхности и уходили ввысь, разорвав горизонт.
Старик подошёл к нему. Поправил лист.
– Может, йодом замазать?
Васька покачал головой. Старик сел на скамейку, прижал его к своему сухому ребристому боку.
– Сегодня дядюшку повидаешь. Прибегали ко мне из правления. Просили, чтобы я оделся по форме. Должно, речь говорить придётся. Флотилия на подходе. – Старик заволновался, притащил свои фотографии, грамоты, благодарности и ордена. Он показывал фотографии и хвастал, какой он был дюжий, какой молодой. В его гордых словах чувствовалось сомнение, тревога и горечь. – Был, – бормотал он. – Был. Видишь, каким я был. Не могу я этого слова терпеть. Оно будто колокол по покойнику, – сказал он наконец то, что хотел сказать. Спросил: – Как думаешь, возьмёт меня капитан Илья на флотилию, не погнушается моим возрастом? Не побоится, что я умру в океане?.. Ну, привяжет мне железяку к ногам – и в воду. И все заботы… – Старик засопел, распрямляя упрямые свои плечи под линялой, редкой от долгой носки рубахой. Ударил задеревеневшими от работы руками по острым коленям. – Я же ж не буду проситься к нему тралмастером. Хоть засольшиком, хоть на разделку иль бондарем… – Старик повернулся к Ваське. – Васька, ты не укоряй меня. Я ему в ноги паду. Думаю он уважит.
Васька почувствовал жжение в носу. Он обхватил деда, сунулся ему в грудь разбитым горячим лбом.
– Не проси, дед Он тебя так возьмёт. Это он должен тебя просить, Ты надень все свои ордена. Он обязан тебе первому руку подавать и пропускать тебя по трапу впереди себя.
Старик похлопал его по плечу. Притиснул к себе, засмеялся негромко.
– Вот так, мой Васька. Чего ты разволновался? Я же ж не за славу болею. Слава, как песенка, скоро кончается. Поставят меня на трибуне, поведут на корабль. Я речь скажу, пожелаю им доброго плавания, а сам на печку по дряхлости. Если доживу в тоске до их возвращения, выведут меня под руки их встречать. Вот и вся моя слава. Нету такого закона – стариков на флотилию брать. И если возьмёт Илья, то возьмёт сверх закона, по величию сердца, по уважению и по вере, что смогу пользу оказать в его деле. В этом и состоит она, настоящая слава.
– Всё равно, – сказал Васька. – Надень свои ордена.
Старик встал, распрямился неторопливо.
– Чего ж, я своих орденов не стесняюсь. Я от народа их заработал, народу приятно меня в орденах видеть. Ордена только на работе мешают да в бане.
Бабка Мария высунулась из окна.
– Василий, – сказала она. – Сходи к Наталье за постным маслом. – Бабка увидела лист на Васькином лбу. Соскребла со своих ловких пальцев приставшее тесто. – Иди, я тебя бинтом завяжу.
Васька лежал на той же скамейке под хатой. Смотрел в потемневшее небо и задремал. Его растолкал Славка.
– Слушай, – сказал он. – Не знаешь, куда Варька делась? Я её всюду искал. На сваях нет, дома нет. Нигде нет. Флотилия на подходе.
– Как нет? – вскочил Васька.
– Нету, – сказал Славка. – Пропала.
Васька побежал к калитке, выскочил на улицу и помчался, не зная куда. Он хотел бы помчаться во все стороны сразу. Но человеку не обнять необъятного, и оттого, желая отыскать друг друга, люди чаще всего бегут в разные стороны.
Варька ходила в степи. Шевелила ногой травяную крупу. Та крупа устилала землю, как град. Варька цедила семена трав сквозь кулак. Играла, как дети играют в сыпучий песок.
Переменчива степь и всегда неумолчна.
Солнце в степи встает рано. Зреет на горизонте, наливается соком. Вот, вот… и лопнет оно от натуги, прожжёт землю жгучими красными каплями. Небо за спиной тёмно-синее, густое, бархатистое даже. А где солнце, там словно цветные реки сливаются: оранжевые, розовые, ярко-зелёные и голубые. Выше их яркая звёздочка сторожит над миром громадную тишину.
Солнце сотрёт все созвездия. А эта, утренняя звёздочка становится ярче.
Солнце взойдёт с нею вровень, и она растает, как снежинка от живого дыхания.
В дальних деревнях задымят трубы. Закричат ошалевшие от радости петухи. Зазвенит колокольцами неторопливое стадо.
…Варька шла по краю пшеничного поля. Поле сверкало, как лиман на закате. Звенело, отсчитывало время до того срока, когда загрохочет степь горячим металлом. Запах бензина пересилит все запахи, даже запах моря и запах рыбы. Стада распалённых машин ворвутся из степи в город. Они сгрудятся возле элеватора. Шофёры скупят в магазинах духи, чтобы задобрить приёмщиц.
Варька будет мотаться по улицам, как шальная, улыбаясь незнакомым людям с обветренными лицами, с пересохшими от жары губами. Будет падать с ног от усталости. Урожай позовёт на помощь себе школьников, солдат» стариков и старух, потому что мало людей в городе, и люди те – рыбаки, у них своё дело.
У Варьки такое чувство, будто не она разбила голову Ваське, будто от его руки трещит её, Варькина, голова.
Что они знают о нашем городе! Знают, как по холоду, в ноябре, в декабре, идет хамса с моря? Она заливает город ночным серебром. Ей нельзя лежать даже лишнего часа.
Знают они, курортники, как со всех сторон, из степных колхозов, идут фрукты и овощи на консервный завод? Их всё больше и больше. Их не успевают перерабатывать, сортировать. А потом – р-раз! – навалится свёкла с полей. Крепостными валами ляжет вокруг сахарного завода. А эти курортники будут ходить в театры. Варька не заметила, как её ненависть к Ваське распространилась на весь род людской и угасла, как разбросанный в поле костёр. Варька вспыхнула.
Мимо неё в город промчалась машина-трёхтонка.
Едут в кузове случайные пассажиры, шофёрской милостью подобранные на дороге. Поёт парень. Встречный ветер срывает песню прямо у него с губ. Люди, у которых нет слуха, любят петь громко. Горланит парень во всю глотку. Весело ему и печально.
Да разве так поют. Послушал бы он, как поет Варька, – застыдился бы своей песни. Смеются люди над тем, что Варька присохла к сваям, ловит бычков без конца. А кто бы спросил: зачем?
… Только в новый дом переехали, повела бабушка Варьку на кладбище.
Варька подошла к воротам, глянула на кресты и ударилась в рёв.
– Ты не бойся, – сказала бабка. – Они смирные. Они упокойники.
Варька заревела ещё громче:
– Вдруг они мамкины серьги отняли?
Бабка засмеялась.
– Помнишь… Ну, сиди тут… И то, чего тебе между могил шататься.
Варька села у ворот. И, чтобы не скучно, запела песню, выводит тонкие звуки.
Варька не заметила, как подошла бабка, села рядом. Бабка начала вторить. Когда кончили песню, бабка сказала:
– Варька, слухай сюда. Я потеряла, ты, Варька, нашла. Но если ты, стерва, разбазаришь своё, я закона не побоюсь, я тебя убью.
– Чего разбазарю? – спросила Варька.
– Песню. Тебе голос от бога дан, от природы.
Бабка сидела обмякшая, виноватая и такая грустная, какой Варька ее ещё ни разу не видала. Ни когда умерла мама, ни когда хата сгорела.
С этого дня бабка начала Варьку учить песням. Как верха брать, как паузу сделать в неожиданном месте, как вторить, как выводить первый голос, опережая и в нужном месте поджидая других.
Варька слушала по радио знаменитых певцов. Они ей казались не живыми людьми, а каким-то вымыслом, чудом. Бабка водила Варьку к священнику, чёрному старику в длинном платье. Священник ставил пластинки на электропроигрыватель.
Иногда в город приезжали артисты. Варька пробиралась в переполненный рыбацкий клуб. Слушала певцов. Певцы держались важно – пели плохо.
Варька пела всё время, даже когда молчала. Просыпалась ночью, залезала на подушку – и давай выводить песню.
Батька её шлепал за это. Она ему мешала спать.
Когда пошла Варька в школу, петь застеснялась. Все поют про ёлки, про гусей, про другое – детское. Варька стоит, молчит. Ей стыдно, – нет в этих песнях ничего: ни щемящей тоски, ни ликующей радости – ничего нет, только звуки пустые, как погремушки.
Ставили Варьке двойку. Варька молчала. Переправляли на тройку. С тем и переходила во второй, в третий класс.
В третьем классе учительница пения Сима Борисовна услышала, как Варька пела на улице.
На уроке она спросила Варьку:
– Ты умеешь петь, а почему не поёшь?
– Не хочу я петь о зубных щётках, – сказала она, отвернувшись угрюмо.
– Да?.. – учительница постучала карандашом по роялю. Спросила, почти не разжав губ: – Что же ты хочешь петь?
– Играйте, – сказала Варька. Уставилась на учительницу тёмными глазами, заполненными острым блеском.
Варька запела сильно.
– Взвейтесь кострами синие ночи, мы, пионеры, – дети рабочих!..
А когда кончила петь, сказала:
– Эту я петь согласна.
– А ещё? – спросила учительница, покусывая полные губы.
– Про степь… Или вот эту. – Варька хлебнула воздух. – Исходила младёшенька все луга и покосы…
Класс сидел тихо. Учительница подыграла Варьке одной рукой.
Несколько следующих уроков учительница с Варькой не разговаривала. Варька, чтобы не обижать её, пела вместе со всеми вполголоса. Учительница больше рассказывала ребятам о музыке и играла сама.
Как-то она оставила Варьку после уроков. Проиграла ей несложную мелодию. Варька села к роялю и повторила её после учительницы. Она схватила её прямо с пальцев.
– Ты училась? – спросила учительница.
– Не-е…
По щекам учительницы пошла тень, сгустилась на скулах в красные пятна.
– Позови мне родителей сейчас же, – сказала она.
Варька заревела, побежала домой. Она била портфелем по деревьям и по заборам. Дома была бабушка. Пашка и Петька дудели под столом и колотили снизу по столешнице палкой, они болели.
– Тебя в школу зовут, – сказала Варька бабушке.
– Нехай, – отмахнулась бабка. – Чи у меня своего дела нет? Мне вон бельё стирать надо.
– Нет, ты поди, – Варька вцепилась в старуху, потянула её за юбку. – Зачем она говорит, что я вру.
Бабка поглядела в заплаканные Варькины глаза. Потом надела свое самое нарядное платье с оборками. Покрыла голову толстой клетчатой шалью и, выпятив грудь и поводя локтями, направилась в школу. В классе пения она без спросу уселась на стул, расправила широченную юбку и только после этого посмотрела на учительницу.
– Говори, милая, не тяни. Мне ещё белье стирать надо.
– Ваша внучка училась музыке? – спросила учительница как можно сдержаннее.
– И-и, милая, – протянула бабка. – На какие такие деньги мы ей рояль купим? У неё одна музыка: Варька, туда! Варька, сюда! Варька, побеги. Варька, носы малым вытри. Вот и все её ноты.
– Учительница молчала, глядела в чёрный рояльный лак на своё отражение. Бабка уселась поудобнее, тронула учительницу за плечо.
– Слышь, девка, сыграй. Мы тебе с Варькой споём в два голоса.
– Что сыграть? – тихо спросила учительница.
– Про фуртуну.
Учительница слабо улыбнулась.
– Я не знаю… Вы пойте, я подберу.
Бабка откашлялась. Сделала несколько вдохов, словно разогреваясь, и повела низом:
– Задула фуртуна на море…
– Ой, люто задула, – подхватила Варька высоко и пугливо.
Они пели о двух рыбаках, об отце и сыне, погибших во время шторма. О старой матери и молодой жене с малым ребёнком. Как молодая жена проклинает море и долю рыбацкую. И убеждает старуха невестку: «Если замуж пойдёшь второй раз, только за рыбака иди. Рыбак твоего сына не обидит, станет любить его, как родного. Иначе нельзя рыбаку – фуртуна задует, погибнет рыбак, останутся его дети, и другие рыбаки станут любить их и жалеть, как родных».
Учительница даже к клавишам не притронулась. Когда бабка и Варька закончили песню, глаза у неё были влажные, в красных обводах.
– И вы не учились, – пробормотала она.
Бабка шумно сморкнулась в большущий, словно наволочка, платок.
– Если бы училась, я бы сейчас в Москве проживала, в самом высоком доме. На лифте бы ездила…
Учительница повернулась к Варьке. Сказала:
– Каждый день будешь оставаться после уроков.
– За что?
Учительница подпёрла руками голову.
– Вот именно, за что?.. – И добавила:—Буду учить тебя музыке.
Варька училась легко. Пальцы у неё были гибкие, сильные. Учительница показывала упражнения и уходила, оставив её одну в пустой школе. Ноты роились в Варькиных глазах, как пчёлы возле летка. Из месяца в месяц она постигала их строй и музыку песен.
В пятом классе весной учительница сказала Варьке:
– Скоро в рыбацком клубе концерт. Ты сыграешь.
– Не буду, – сказала Варька. – Я для себя играю.
– И песни поёшь для себя?
– И песни для себя. Для кого же?
Учительница села к роялю.
– Варька, – сказала она, – я всё время думаю о тебе. Мне не хочется тебе говорить, но я должна. Ты пойми, Варька, талант обязывает служить людям. Тогда он похож на родник. Тогда у него смогут напиться многие. Тогда они смогут унести его в своём сердце. И это будет счастьем для тебя и радостью для других.
Варька уловила в её словах горечь.
– Смешная вы. Плюньте, и всё тут.
– Не понимаешь ты, Варька, – ответила ей учительница.
– А мне наплевать! – Варька поднялась, пошла к двери. – Я на сцене-то онемею, как рыба, а может, зареву. Народ ведь от скуки в клуб ходит. Нешто я их веселить стану.
Когда Варька уходила, обернулась в дверях. Учительница плакала, уронив голову.
Она не перестала учить Варьку, но больше уже не заговаривала с ней ни о таланте, ни о выступлениях в рыбацком клубе.
Зато бабка с тех пор обезумела словно. Она принялась копить деньги на это проклятое пианино. И хвастает на базаре.
– Вы, – говорит, – все тут село, селом и останетесь. Когда Варька моя артисткой станет, я к вам на самолете прилетать буду, чтобы смеяться.
Когда Варька пришла домой, на крыльце её встретили Пашка и Петька. Они посмотрели на неё с испугом.
– Тебя ж ведь не драли, чего ж ты ревела? – спросил Пашка. – У тебя всё лицо полосатое. Иди холодной водой умойся.
Петька смотрел на неё и мигал.
– Я знаю, от кого ты плакала. Ты от себя плакала.
Пашка поливал ей из кружки. Петька держал мыло и полотенце. Губы у Варьки были горькими.
– Батька с бабушкой чуть не подрались, – сообщил Пашка. – В школе какой-то отчёт, и деньги нужно выплатить завтра, иначе на батьку в суд подадут.
Отец гладил брюки. Встряхивал их, сбивал пальцем пылинки. На стуле висел его новый выходной костюм. На полу стояли новые сапоги.
– Продавать понесу, – сказал отец. Сказал не зло, с облегчением.
– Где жить станем? – спросила Варька.
– Перебьёмся, – сказал отец. – Самоеды большие уже, в детский сад бегают. Я, Варька, на «Двадцатку» пойду.
– Там механик есть.
– Тогда на другой сейнер пойду. Сегодня капитан Илья флот пригонит, обязательно станет матросов и механиков брать.
Варька чувствовала в отцовских словах уверенность.
Бабка бегала по дому. Хваталась что-то делать. Выскакивала во двор. Лицо у неё двигалось, брови, и уши, и нос, и подбородок, и щёки зажили отдельно, толкались и спорили между собой.
Бабка посмотрела на Варьку с испуганным вздохом.
– Отдай! – крикнула Варька.
Бабка убежала на улицу, но вскоре вернулась спокойная.
– Брось, Петро, – сказала она. – Нешто я допущу, чтобы ты оборванцем ходил. Побудь тут. Принесу тебе деньги. В долг возьму. Отдадим помаленьку.
– Не нужно, – сказал отец. – Перебьёмся.
– Мне лучше знать! – закричала старуха. – Ты, может, в одних исподних с Ксанкой по улице прогуливаться пойдёшь? Хлопцы подросли, теперь тебя и оженить можно. – Бабка накинула на плечи толстый клетчатый платок. Подошла к зеркалу. – Варька, со мной пойдёшь, – приказала она.
Бабка стала будто осанистей. Движения её плавные и упругие. Голову она откинула назад.
– Пойдём.
Они прошли через весь город. Варька боялась спросить, к кому они направляются. Она не могла представить себе человека, который бы одолжил бабке денег. У неё не было друзей в городе. И когда бабка вошла в распахнутую настежь калитку, Варька остановилась. Пробормотала:
– Ты не сюда, бабушка… Ты что?
– Сюда, – сказала старуха и, приподняв плечи, словно ей стало холодно вдруг, пошла к хате старика Власенко.
Варька остановилась у дверей – заробела. Ей не хотелось видеть, как высмеет бабку старик. Она побрела вокруг дома по дорожке из чистых ракушек. Ракушки эти добывают не в море. Их добывают в степи, в оврагах, в обнажённых пластах. Может, и неумолчна степь потому, что хранит она шум древних морских прибоев. А ракушками посыпают вокруг хат, чтобы пресные дождевые брызги не пачкали белых стен.
И вдруг Варька сообразила, что здесь она может столкнуться лицом к лицу с Васькой. Она похолодела вся, прижалась спиной к хате.
– Я у неё не был.
– Почему? – услышала она разговор.
Голоса принадлежали Славке и его отцу. Варька стояла под окном. Ей было неловко, – вдруг выглянет Славкин отец. Посмотрит будто сквозь неё, не сразу соберёт её в зрении, потому что думает постоянно о чём-то своем. А когда поймет, что перед ним Варька, скажет:
– Здравствуй, девочка в брюках.
Варька отодвинулась от окна, стараясь, чтобы меньше хрустели ракушки. Ей захотелось уйти, убежать. Но она боялась двинуться с места, боялась, что встретит за углом Ваську.
В комнате за открытым окном молчали. Послышался треск, хрипение. Славкин отец настраивал приемник. Он ловил отголоски остывших гроз. Они врывались со свистом в комнату. И, наверно, Славкиному отцу они были сейчас нужнее самой прекрасной музыки. Он сказал:
– Ты, Славка, не пойми плохо. Я очень хотел зайти к маме. Но есть в людях нечто такое, что мешает им делать простые поступки. Бывают такие обстоятельства. Я говорил с нею по телефону.
– Она не хочет, чтобы ты помогал ей, и не приедет.
– Да, – ответил Славкин отец и, словно спохватившись, принялся оправдывать маму. Он говорил: – Когда мы злы, люди кажутся нам хуже, чем они на самом деле. На всё нужно время…
Варька уловила в его словах недосказанность. Он не договаривал из боязни причинить Славке боль. Славка, наверно, тоже почувствовал это. Он сказал тихо:
Мы на неё не в обиде… Нам ведь с тобой хорошо.
– Да… – ответил отец.
Варька пошла по хрустящим ракушкам. Села на скамейку у двери.
– А я дура дурой, – шептала она.
Дверь отворилась скрипнув, Старик Власенко пропустил мимо себя Варькину бабушку.
– Мы уже старые, Ольга.
На порог вышла бабка Мария, медленная и задумчивая, как течение лесной реки. Варька всегда робела перед этой старухой.
– У тебя ребятишки, – сказала бабка Мария. – Им жить нужно. В мою хату ступайте. Петро её подлатает, руки у него ловкие.
Варька почувствовала, что не нужны сейчас бабке её независимая осанка и гордость. Бабке нужно именно то, что сейчас происходит. Бабка хочет добра и прощения. Но по упрямой привычке бабкины плечи были откинуты назад. Подбородок приподнят, но он дрожал.
– До свидания, – сказала она. – Дай вам бог…
Варька испугалась, что бабка обмякнет сейчас, что кончатся у неё силы. Она подошла, коснулась плечом бабкиной руки.
Только на другой улице бабка закачалась на ослабевших ногах.
Голова упала на грудь. Плечи опустились, ссутулилась сухая спина, в пояснице надломилась. Бабка почти упала на придорожную траву.
Она вытащила из кармана деньги. Выронила на колени. Посмотрела на Варьку пустыми, как высохшие колодцы, глазами.
– Я в него из обреза стреляла, – прошептала она. – Когда он Серафину из степи привёз. Насмерть хотела.
Варька сидела рядом с бабкой, кусала травину.
– Из обреза стреляла, – шептала она вслед за бабкой. Она видела мучительно близко перед глазами Васькин лоб, рассечённый камнем, и широкий, настежь растворённый взгляд.
Бабка бормотала:
– Я же чувствовала, как сила из меня уходит, будто кровь из раны течет. Я ж оправдаться перед собой хотела. Как оправдаться? Себя обвинять? Нет. Проще всех презирать. Только я, мол, одна человек.
Варька посмотрела на свои потёртые, пропыленные вельветовые брюки. «Что ли, платье надеть?» – подумала она, покраснев.
Из бабкиных глаз текли слёзы. Они оросили шершавые бабкины щёки. Пробрались на шею.
– Я, Варька, была… – бабка поймала слезу губами, растёрла её, соленую, на губах. Сказала, захлебнувшись поздним отчаянием: – Стерва я была, Варька. Раскричала я свою жизнь. Прогорланила, проплясала с кем хочешь. Я, Варька, и в Румынию уходила. И с гайдамаками…
Бабка подалась вперёд, хватила Варькины руки и принялась целовать их, вымаливая прощение за грехи, которых Варька не знала и не желала знать.
Она понимала: бабка говорит правду, но запоздалая правда ранит людей хуже лжи. Варька взяла бабку за плечи, заставила встать. И вдруг побежала, словно боялась, что бабкины цепкие руки снова подомнут её под себя.
Варька бежала домой. Со всех улиц ей навстречу бежали люди. Варька ловила обрывки радостных разговоров:
– Флотилия на подходе… Митинг будет.
– Никола, ты негритянок видел? Не горюй, повидаешь.
– Смотри, сколько народу валит… Фло-ти-или-я!.. Булыжник на улицах белый, словно лужёный. Тень от деревьев, как чёрная топь.
Варька прибежала домой – отца нет, наверно, сидит у соседки Ксанки, обсуждает свою дальнейшую долю. Он всегда ходит к ней, чтоб набраться характера. А может быть, побежал со всеми на берег. Пашка и Петька сладко дышали, прижавшись друг к другу лбами. Ветер гнёт большие деревья, ломает даже, а эта трава дышит себе и толстеет. Варька закрыла их простыней, прижалась щекой к их крутым лбам. На них были тесные, насквозь простиранные рубахи. Наверно, у всех ребят одежда либо велика, либо тесна, потому что очень короток срок, когда она бывает им впору.
Варька надела платье с цветочками, которое батька купил ей на день рождения. Вышла на улицу и побежала на берег, куда все бежали. Кто-то преградил ей дорогу. Варька ткнулась с разбегу в прохладный душистый шёлк. Подняла голову. Ей улыбалась учительница Сима Борисовна.
– Варька, – сказала она, – я только что из Одессы. Я тебя поздравляю… Тебе нужно ехать в Одессу… Куда ты бежишь?
– Я ищу Василия. Я ему голову камнем пробила. – Варька отодвинулась от Симы Борисовны.
– Варька, тебе нужно в Одессу ехать! – крикнула Сима Борисовна. – В музыкальное училище. Я даже насчёт интерната договорилась.
Её слова глухо проникали в Варькино сознание. «Зачем мне теперь пианино, – подумала Варька, – в училище, наверно, их сколько хочешь».
Люди бежали на берег. Их становилось всё больше и больше. Ступив на прибрежный песок, девушки снимали туфли с острыми каблуками.
У самой воды, давя сухой камышовый плавник, ходили мальчишки. Они говорили: «Аффрика». В этом слове была вся их несчастная доля – ждать и взрослеть. Девчонки сидели на пирсе. И без конца повторяли: «Омары, ом-мары», – осязая у себя на ладонях тёплый жемчуг и красные нити коралловых бус.
Из колхоза пришёл грузовик, обтянутый кумачом. В кузове стояли председатель и старик Власенко – грудь в орденах.
Васька помахал старику рукой. Дед не заметил его. Он смотрел в море. Уже было известно, что он заступит капитаном на сейнер «Двадцатку», поскольку все молодые уйдут в африканские воды. Васька уселся на перевернутую лодку-каюк.
Рядом с ним кто-то сел осторожно. Васька обернулся – Варька. Веки у неё вздрагивают. Она всё время пытается сунуть руки в карманы, для безразличия. Но карманов нет – на Варьке шёлковое с цветочками платье.
– Я в Одессу поеду, – сказала она.
Васька не ответил. Варька облизала губы.
– Я в Одессу поеду, – повторила она. – В музыкальную школу. Буду жить в интернате…
Васька спросил быстро:
– Мне напишешь письмо? – и уставился в землю. – Я тебе адрес дам.
Прибежал Славка. Заорал:
– Ура! Флотилия! .. – Сел между Варькой и Васькой. Посмотрел на обоих по очереди и тихонько слез. Отошел к воде.
– Вы тоже хотите в Африку убежать? – услышал он вопрос. Проворчал:
– А тебе что?
– А у нас все мальчишки хотят бежать. Сухарей насушили. – Голос был грустный и мудрый. Славка посмотрел. На песке сидела девчонка Нинка.
– Только все не поместятся, – вздохнула она.
По берегу у самой воды ходили мальчишки. Может быть, триста мальчишек. Может быть, больше.
– Ну и убегу, – сказал Славка. И подумал с обидой: «Ну и пускай они вместе сидят. Пускай обнимаются. Я один буду. Спрячусь на корабле, в самую глубину, и всё».
Но Славка знает, что не залезет он на корабль, потому что для него сейчас эта затея пустая. Нет в рыбацкой флотилии Славкиного корабля. Но он придёт, придёт обязательно, нужно только знать его имя и не ожидать, открыв рот, а изо всех сил топать ему навстречу.
Флотилия двигалась от горизонта. Она была небольшая. Того, кто ожидал увидеть море, забитое парусами, постигло разочарование. Только на один миг. Рыбацкие новые корабли шли фронтом.
Корабли бросали свет на воду: красный, зелёный, жёлтый. Отражения огней тонули и поднимались со дна живыми гибкими стеблями. Море проросло невиданным лесом.