Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Военный совет областной земской управы поместился в реквизированном отеле «Версаль». Первые постояльцы размещались наспех. Новое учреждение еще не обрело собственной солидности, и сотрудники удивленно взирали на остатки старого фешенебельного быта: на ванны, зеркала, на разноцветные обои. Но вот из номеров и коридоров куда-то быстро исчезли ковры, густо поплыл махорочный дым, по-хозяйски загрохотали по паркету сапожищи. На коменданта, таежного волка, привыкшего пускать под откос эшелоны, обрушилась лавина требований: бумаги! нет чернил! письменных столов! Невозможно работать! Для записок сотрудники рвали со стен куски дорогих обоев. Комендант чумел. Ему легче было раздобыть бронепоезд, нежели разжиться бутылочкой чернил. А без чернил нельзя. Такое время! И комендант, показывая чудеса изворотливости, носился по городу и доставал. На этажи, по номерам, потащили разнообразные столы, кипы бумаги, охапки всяческого канцелярского добра. Назад поплыл поток кроватей. Поминутно раздавался треск: нежная мебель не выносила грубого прикосновения. Комендант, срывая голос, метался по коридорам:

— Несознательность свою показываете, так? А вот я вас к товарищу Лазо!

Подождав, когда комендант убежит на другой этаж, партизаны опускали кровать на пол, усаживались и устраивали перекур.

— Ванны эти… ну их. Лохань и лохань. Квартеры наши военные, известное дело, в лесу. А мороз. Шуб всяких по три на спину надевали. А в землянке костер и день и ночь, дым, копоть. У меня, к примеру, шуба была лисья, а считали за козла — до того черная. И ты теперь меня хочешь отмыть в этой лохани? Меня после тайги надо скрести, как лошадь. Баню настоящую! А тут что? Да нешто меня ихней губкой отскрести? Кожа лупится, словно со змея какого…

— А я зеркал не выношу. Ну что это такое? Как издевательство. Стоит под самый потолок. Глянешь в него и аж страх берет: ну и чучело, ну и зверь!

День и ночь в громадном здании чахло светило электричество. Махорочный дым загустел, его теперь не вытравить отсюда до скончания века. Шурша леями роскошных галифе, проносился старорежимный спец. Это был новый тип работника, невиданный в тайге. Пробор на чисто мытой голове, походка, голос — все, как в старину. Военные специалисты для штабов сейчас были в цене, они обосновались в кабинетах и стали передвигать отряды и полки, ведать снабжением и разнообразной отчетностью. Спец придержал свой служебный бег и кинул в груду толпившихся бородачей вопрос:

— Товарищи, есть кто из Кипарисово? А из Гродеково?

Молчание было ему ответом. Спец снова срывался в иноходь и скрывался за какой-то дверью. Через минуту в дверь высовывалась его голова и раздавался голос:

— Комендант, я не могу без телефона!

Застучали молотки, по стенам полезли рабочие, протянулись провода, в здании поселился целый выводок кисейных барышень: прозрачные блузки, тоненькие выхоленные пальчики. Запорхали пальчики по клавишам, по коридорам понесся непрерывный треск. Заработала машина!

В вестибюле, хрустя по битому стеклу, грузно прохаживался усатый Губельман. Из-под нависших бровей он замечал каждую мелочь. К нему совались с жалобами, он на ходу выслушивал, кивал. «Коменданта», — приказывал он.

— Столовую для сотрудников… срочно! — диктовал он коменданту, не слушая возражений. — Чем кормить? А хоть чем. Селедки? Отлично. Перловка? Чудно. Рис немного? Еще лучше. Исполняйте!

Партизанская вольница, одетая весьма живописно, вламывалась в помещение Военного совета и разевала рты на обилие однообразных дверей. Снизу, где помещалась столовая для сотрудников, пахло кислой капустой и жареной несвежей рыбой. Посетители мыкались по коридорам, просовывали в двери лохматые головы, пугали барышень. Иные из них напористо требовали «самого», им объясняли, куда пройти, они топтались посредине коридора, мешая деловому бегу занятых людей. Проносился мимо щеголь в великолепных крагах, франт — загляденье кисейных барышень. Открывалась одна дверь, и слышалось: «Алё, штаб?» Распахивалась соседняя, и оттуда громыхало: «Надо срочно потребовать от Медведева…» Иногда махорочная муть перешибалась тонким запахом духов. Это барышня пугливо пробиралась по коридору и вгоняла всех в столбняк, словно отражение недавнего старого и слабый росток близкого будущего, нового, куда идем и за что боремся. Не век же, в самом деле, спать, месяцами не снимая сапог и не зная бани! Бородачам, расположившимся в коридоре самым настоящим биваком — только что костров не разводили, — мерещились слякотные поля за Амуром и Уссури, эшелоны и ночевки у таежного костра, колючий ветер и вшивые полушубки…

День час от часу набирал разбег, и в здании уже кипела круговерть. Подлетали к подъезду грузовики и кашляли, чихали, наполняя переулок синим дымом. Тарахтела мотоциклетка, спрыгивал с седла суровый обликом юнец и, придерживая сумку, бежал в тот конец, где помещался секретный отдел, сдавал пакет в печатях, получал роспись в книгу и стремглав удирал вниз, ловко перескакивая через вытянутые ноги, через винтовки, ружья, самопалы, валявшиеся на полу.

Тыкаясь, словно слепец, двигался по коридору обвешанный оружием человек, — со свету ничего не видел. Потом глаза его привыкли, он узрел бивачное сборище партизан и приосанился.

— А ну, братва, где здесь отдел формирования?

Ответом ему было недоуменное молчание.

— А комната какая?

Новоприбывший этого не знал. Один из партизан поднялся.

— Пошли-ка, дядя, провожу. Вчерась один тут тоже искал.

В отделе формирования (имелся, оказывается, такой отдел, недавно организовали) с новоприбывшим состоялся короткий и решительный разговор:

— Вы назначаетесь командиром стрелкового полка. С вооружением полка помочь не можем. Но к вам вливаются два партизанских отряда. У них хорошее трофейное вооружение. Ваша задача создать настоящую боевую единицу. Предлагается выехать немедленно. Время не ждет…

Слегка ошарашенный командир полка попытался было добиться хоть обещаний насчет снабжения, его прервали:

— Вы намерены выполнять приказ, товарищ? Вам все понятно? (Ух ты, черт, как тут разговаривают!) Подойдите, пожалуйста, к карте. Вам предстоит…

Вниз, к подъезду, командир полка сбегал стремительным, неудержимо скорым шагом, вызвав уважительное замечание бородачей:

— Наскипидарили, видать!

Разговор возобновлялся.

— Эту войну довоюем, и все. На чужую не пойдем.

— А я, братцы, на этой войне выправился здоровьем. Судьба здесь для всех общая, работа веселая. Эта война — как лекарство для меня. Ей-богу!

Среди разнообразных новостей заставляли настораживаться слухи о недавней стычке в Кипарисово. Японцы не переставали вожделенно роиться возле тоннелей. Наши их оттирали. Случился срыв. Убитые были с обеих сторон. У нас в возникшей перестрелке погиб молодой товарищ Кавалеров, приехавший в Кипарисово с секретными инструкциями…

— Парень боевой был. Помню я его. Со смертью круглые сутки вместе.

Появился скуластый кореец, тоже кого-то искал. Его окликнули, — оказался знакомец. Поговорили, выслушали.

— А у Сибирцева не был? Зря. Сходи. Мужик много не говорит, но-о…

— Лучше к самому Лазо.

— А вон идет товарищ Губельман. У-у, башка! Лови, не проворонь.

Внезапно суета внизу стихала, замирание докатывалось и до этажей: приехал сам главком Лазо. Он шагал быстро, развевая полы шинели. Его провожали глазами, не лезли, хотя многие были с ним знакомы, воевали в Забайкалье, прятались в тайге, мыкались после Молчановки, лежали в лазарете. Едва он проходил, те, кто знал главкома, рассказывали тем, кто впервые его видел. Отчаянностью не красуется, но и не отсиживается за чужой спиной. С народом управляться любит и умеет. Там, где иных ораторов тащили за полы и скидывали с трибуны, главкома слушали с раскрытыми ртами, боялись пропустить хоть слово; мало-помалу загорались тысячи глаз, в груди сам собой вспухал ликующий крик, сотрясая окрестности, многоголосо раскатываясь, в воздух летели шапки, малахаи, вокруг трибуны кипел водоворот, каждый норовил протиснуться поближе, чтобы подхватить главкома на руки и от избытка чувств запустить его повыше вверх, под самое небо: «Ур-ра, Лазо!» Свидетели подтверждали: правда, правда… Сейчас на Лазо забот свалилось сверх головы — вся война, по существу, на нем.

…С приближением тепла в коридорах становилось слякотно. Вывозить грязь оказалось некому. Штабные мятой бумагой вытирали испачканную обувь. Кое-кто начинал брюзжать… А вечерами, когда над заливом вполнеба разливался оранжевый закат, штабные щеголи брали барышень под локоток и везли туда, где можно было отдохнуть издерганному человеку. (Адреса таких подпольных мест передавались по секрету.) Там, в зашторенных наглухо комнатах, при свечах, можно было раскинуться по-довоенному. Старые лакеи узнавали гостей по сохранившимся замашкам. Подавался крюшончик подозрительной крепости, подавались позабытые за военным временем яства, и клиенты, которым надоели комочки каши и чай с сахарином в столовой для сотрудников, завивали горе веревочкой. Блестели глаза барышень, блестели проборы на головах мужчин, поблескивали гигиеничные целлулоидные воротнички «Монополь» — мечта холостяка (оботри утром тряпочкой и надевай), обволакивала, как трясина, атмосфера уюта, сытости, тепла, и забывалось унизительное существование, пропадал страх перед тем, что завтра с утра придется прятать под взглядом Луцкого красные глаза и унизительно врать, а он будет каменно молчать, видеть всего насквозь и уж конечно иметь свое мнение о таком сотруднике. Все-таки в следующий раз лучше собираться где-нибудь в квартире, по-семейному… И вот квартира, старорежимный уют, за столом учтивые проверенные люди. Здесь властвовали разговоры о тревожном мире, о событиях в России, за Уралом. Как это ни странно, Америка все-таки уходит с Дальнего Востока (известия совершенно точные), и, вообще, большевики мало-помалу отвоевывают себе место среди мировых держав. Брестский мир, как его не срамили, явился для них спасением… Обсуждали Луцкого, — вроде бы свой, но своих заметно сторонится и все больше забирает влияние и власть. А недавно появился какой-то тип, был на приеме у самого главкома и, представьте, получил сразу полк, выбил себе начальника штаба и помощника по оперативной части, — сам-то едва умеет расписаться… Завидовали двоим специалистам, уехавшим в Благовещенск. Там большевики намерены спешным порядком пустить патронный завод. И вот поехали, счастливчики, на хорошие оклады, забрали жен, детей… Кто-то по секрету докладывал, что скоро владивостокское житье кончится, всем на колеса. А куда, куда? А неизвестно. Кому в Хабаровск, кому в тот же Благовещенск. Там из партизанских отрядов в срочном порядке, но в глубокой тайне от японцев формируются свежие бригады и даже дивизии. Но японцы-то? Или ослепли, потеряли нюх? Э, батенька, недавно большевики так трепанули их возле Кипарисовского тоннеля, а они хоть бы хны, хоть бы обозлились!

— Вы меня удивляете! — завладевал вниманием вальяжный спец, постукивая довоенной папиросой в выхоленный ноготь на мизинце. — Большевики не так слабы, как можно думать. Японцы имеют самые проверенные сведения обо всех наших приготовлениях. Создается настоящая армия. Да, да, регулярная. И на днях главком с Губельманом отправляются в поездку по краю. Настоящая инспекционная поездка. Спецвагон, как раньше. Прицепляется к поезду. На остановках все системы вагона немедленно включаются в городскую сеть. Настоящий штаб, — замечаете?

От таких новостей становилось неспокойно.

Не скинув шинели, Лазо прошел в кабинет Всеволода Сибирцева. Там он застал приехавших из Спасска Игоря Сибирцева и Сашу Фадеева. Молодые люди вскочили на ноги. Всеволод, договаривая, настойчиво просил младшего брата съездить на 26-ю версту, к матери. Она там жила на даче.

— Поезжай сегодня же, немедленно. Ты же знаешь, она прихварывает. Надо ее успокоить. Я приеду, как только освобожусь.

Сергей Георгиевич стал расспрашивать ребят о новостях. Спасск ближе к Хабаровску, и там больше слухов о приготовлениях японцев. Вот где скоро начнутся горячие денечки! Японцы ведут себя вызывающе. Во Владивостоке они куда скромнее. Поговаривают, что скоро из Токио прибудет какое-то высокопоставленное лицо. Одни говорят — военный, другие — дипломат. Зачем? Предположения высказывались самые разнообразные. Высокопоставленное лицо будто бы во Владивостоке не задержится и сразу же проследует в Хабаровск…

Неразлучные друзья, Игорь и Саша, обратили на себя внимание Лазо еще во Фроловке. Ребята были настоящими тружениками подполья. Юный Саша, такой смешной в своей ребячьей непосредственности, тайком пописывал стихи. Об этом рассказывал Ильюхов.

Всеволод принялся выпроваживать ребят.

— Итак, мы обо всем договорились. Ишка, не забудь о даче. Съезди.

Оставшись одни, Сергей и Всеволод пытливо посмотрели друг другу в глаза. Обстановка тревожила обоих. Лазо проговорил:

— Как ты знаешь, мы послали американским коммунистам информацию об американских солдатах на нашей земле. Я надеюсь, что советский представитель в США товарищ Мартене доведет эту информацию до сведения американского правительства. Думаю, что нам надо быть готовыми к тому, что американцы предпримут какой-то шаг. Но — какой?

— Уйдут они, уходят. У нас совершенно точные сведения.

— Но когда? Почему медлят? Что их задерживает?

— По-моему, японцы. В чем-то они жадничают, не хотят делиться.

— Ты думаешь? Гм… Все может быть, все может быть… Но ведь все равно договорятся!

— Должны. Понимают же, что время на руку не им. Оба задумались. Глубинные процессы, происходящие в мировой политике, оставались скрытыми. Приходилось лишь предполагать, угадывать по целому ряду признаков. Ясно одно: авантюра в Приморье американцам не удалась, но хоть какая-то пожива входит в их планы. Интересно, что за условия поставят им японцы?

Сибирцев ядовито заметил:

— Пока мы судим да рядим, японцы умудрились у нас из-под носа угнать сто вагонов.

— Сведения точные? Безобразие!

Во Владивостоке ко дню «розового» переворота скопилось различных грузов примерно на 50 миллионов пудов. Военный совет намеревался потихоньку от японцев переправить их в Амурскую область. Главные трудности, помимо лукавого сопротивления «союзников», заключались в нехватке подвижного состава. И вот нате вам — слямзили вагонов на целых три состава!

— Надо заставить Медведева заявить решительный протест. Что за наглое воровство? Это же наше имущество!

Вместо ответа Всеволод Сибирцев показал свежий номер газеты «Владиво-Ниппо», выходящей на русском языке.

— Читай. «Из-под овечьей шкуры земской управы так и несет собачьим мясом». Так откровенно они еще не высказывались никогда. Это — тревога.

— И все равно нельзя потакать. Медведев должен потребовать вернуть украденное.

Всеволод признался:

— Я рад, что удалось без всяких приключений перевести патронный завод. Вы с Дядей Володей собираетесь в поездку. Интересно, как они там в Благовещенске устроились?

Тем временем в коридоре Игоря и Сашу поймали за полы старые знакомцы.

— Не узнаете, черти?

— О-о! Живые? — и кинулись обниматься.

Ребята подсели к компании, им дали по куску хлеба, освободили место возле банки с консервами. Башковитые парнишки, побольше бы таких! Вместе с ними бедовали в тайге, согревались общим теплом где-нибудь на зимовье, в овине. Горечь поражения разъедала душу, мир окрашивался черным цветом, а ребята как ни в чем не бывало рассуждали о счастье, о будущей жизни, потом Саша тихим голосом принимался читать настолько складное и задушевное, что каждый видел свою избенку, стриженые лишайные головенки ребятишек, — за них страдаем, чтоб им жилось по-человечески.

Внизу, в вестибюле, ребята нос к носу столкнулись с человеком, одетым в такую живописную таежную рвань, что на него оглядывались. Человек подкидывал на ремне японскую винтовку, на поясе у него болтался целый набор гранат. Он озирался по сторонам, ошеломленный сохранившимся великолепием отеля. Вглядевшись в партизана, Игорь вскинул руки и завопил:

— Тезка! Живой?

Всякий раз старые знакомцы почему-то изумлялись, видя Егоршу живым и невредимым. Он сдернул с головы козий малахай и смущенно пригладил вихры.

— Чего стоишь? Откуда? Кого ищешь?

У Егорши едва не сорвалось с языка, что он забрел сюда в надежде порасспросить как раз о них.

Саша Фадеев, поглаживая острый подбородок, с интересом осматривал военное убранство этого верзилы.

Егорша приехал во Владивосток с командой бронепоезда «Освободитель». Где искать ребят, ему растолковал Раев, — они случайно встретились на улице.

— Почему же он тебя не отвел к Ольге Андреевне? — накинулся Игорь. — Они работают в одном здании. Ольга Андреевна сейчас здесь, в горкоме партии.

Об этом-то Егорша знал. Больше того, Раев тащил его к Ольге Лазо, да Егорша застыдился. Он до сих пор переживал, что не смог выполнить задания и заставил отправиться в смертельно опасную поездку женщину с ребенком. С тех пор он воевал так, словно выжигал в себе последние остатки страха. Его отвага поражала товарищей из отряда.

Саша Фадеев отправился в Центральное бюро профсоюзов (помещалось оно в том же здании, что и горком партии), кроме того, ему необходимо было зайти в редакцию газеты. Игорь уговорил Егоршу поехать с ним на 26-ю версту к матери. Мария Владимировна накормила их ужином. Ночевать на даче они отказались — некогда.

— Значит так, — говорил Игорь, пропуская Егоршу впереди себя в махающие двери отеля «Версаль». — Я недавно говорил с товарищем Луцким. Требуются проверенные люди. У меня сначала была мысль устроить тебя в охрану горкома партии, поближе к Ольге Андреевне. Нет, ты пойдешь в другое место: на Полтавскую. Там у нас… ну, да ты увидишь сам. Молчать ты умеешь, а не спать научишься. Обрати внимание: весь город дрыхнет без задних ног, а у нас все на местах. Такое дело, брат… Мы сейчас с тобой прямиком к товарищу Луцкому. Ну а потребуется — и к самому Лазо.

Бивачное житье в просторных коридорах Военного совета скоро прекратилось. Алексей Луцкий, недавно появившийся во Владивостоке, однажды обратил внимание, что по зданию от одной группы партизан к другой бродит и подсаживается вислогубый «браток» в неимоверных клешах, в бескозырке, чудом державшейся на лохмах. «Браток», балагуря, щедро подставлял кисет, а сам что-то высматривал, прикидывал. К вечеру Луцкий встретил его на самом верхнем этаже, в том конце, где помещались секретные комнаты.

— Товарищ, вам кого? — «Браток» вгляделся и панически дал деру. — А ну стойте! Остановитесь, вам говорят! Товарищи, задержите-ка мне этого типа… Давайте его сюда! Где комендант?

Схваченного увели, а коменданту пришлось выслушать немало ядовитых слов. Базар, а не штаб! Может быть, в коридоры Военного совета перебралась владивостокская «Мильонка»?

На следующий день Луцкий гневно выговаривал товарищам:

— Вы напрасно легкомысленно относитесь к японцам.

Они по-прежнему настойчиво ищут возможность обезвредить штаб. Вот вчерашний случай… Мы до сих пор имеем дело с агентурой, которая помогла высадке десанта. Поверьте, у них этим делом занимаются опытные люди. У японцев тут целая наука. Надо быть осторожнее.

Луцкий добился введения пропусков, в дверях внизу встал часовой с винтовкой.

Сам Луцкий занимал изолированное помещение, и мало кто из штабных был посвящен в его занятия. Знакомств он сторонился, держался сдержанно, любителей поболтать, пооткровенничать останавливал его спокойный взгляд сквозь стеклышки пенсне. Сергей Георгиевич с первого дня почувствовал невольное влечение к новому товарищу. Он всю жизнь уважал людей, обладающих внутренней силой чувством собственного достоинства. Зная, что Луцкий сидел в харбинской тюрьме, он представлял, как бесило тюремщиков умение этого человека держать себя. Таких людей ничто не заставит поступиться своими правилами и убеждениями.

Дальним Востоком Алексей Луцкий занимался всю свою жизнь. Накануне войны он окончил во Владивостоке военные курсы при Восточном институте и, блестяще зная японский язык, работал в управлении КВЖД. Он был старше Сергея Лазо на целых одиннадцать лет.

Во Владивостоке Луцкому был знаком каждый уголок. У него имелись свои люди в Корейской слободе и на знаменитой «Мильонке». Там, в этих трущобах портового города по-прежнему продолжали курить опиум и играть в маджонг, пить скверную китайскую водку и драться, однако после падения режима генерала Розанова там появились новые люди, они залезли туда, как тараканы в щели, надеясь пересидеть смутное время и при случае снова появиться на белый свет. Кое-кто из них переберется позднее в зловонные трущобы Шанхая и Гонконга. В первые дни знакомства с Луцким Сергей Лазо испытывал чувство неловкости: ему обязан был подчиняться человек, гораздо его старше. Так продолжалось до тех пор, пока у них не случился задушевный разговор, положивший начало доверительным отношениям, готовым со временем превратиться в настоящую дружбу.

Разговор начал Луцкий, сказав, что в горкоме партии он познакомился с Ольгой Лазо.

— Она у вас что — историк? Нет? Но представьте, мы с ней очень интересно поговорили об истории Сибири и Приморья! Я, конечно, кое-что знал, но понятия не имел, что на Ононе, где она недавно воевала, давным-давно, семь веков назад, был провозглашен великим ханом Темучин. Мы его знаем как Чингисхана.

Лазо невольно улыбнулся. В свое время его тоже поразили недюжинные знания жены. В душной теплушке с китайскими переселенцами, под монотонный стук вагонных колес, она много рассказывала ему о чжурчжэнях, древнем народе, истребленном свирепыми и дикими монголами. Потом на Сучане, недалеко от деревни Сергеевки, где проходил памятный съезд трудящихся Ольгинского уезда, он своими глазами видел развалины старинных крепостей. На их стенах чжурчжэни насмерть бились с ордами Чингисхана. Здесь был их последний оплот… Ольга тогда удивила его, сердечно отозвавшись о просветительской деятельности некоторых сибирских миллионщиков-купцов. Отнюдь не все богачи были завязанными по глаза бездушными мешками с золотом. Например, Сибиряков подарил Иркутской мужской гимназии несколько полотен Айвазовского, скульптуру Антокольского «Иван Грозный», картины западных художников. Тем же Сибиряковым была куплена и подарена Томскому университету библиотека В. А. Жуковского — огромное богатство. Ольга сама пользовалась книгами этой библиотеки. А иркутский городской голова Владимир Сукачев? В его коллекцию входили полотна Репина, Верещагина, Клодта, Маковского. Его собрание было доступно для всех, детей пускали в галерею бесплатно…

Алексей Луцкий рассказал, что недавно он побывал на вечере местных поэтов. Интересно! Он назвал имена Асеева, Третьякова. Молодые поэты наладили печатание сборников, выпускают альманах, пристально следят за поэтической жизнью в далекой России, поклоняясь Маяковскому.

— Не читали, Сергей Георгиевич? Мне кое-что пришлось. Немного непривычно, но-о… В общем, советую.

Лазо стоило усилий подавить смущение. Успевает же человек!

Плотина неодолимой сдержанности прорвалась, едва кто-то из них упомянул о декабристах. Одному из них Алексей Луцкий приходился внуком. Сергей Георгиевич оживился и забыл о времени. Вспомнилось детство, Кишинев, юношеское увлечение Пушкиным. Надо же! Словно замкнулся некий круг. И вот он сидит на берегу океана с внуком одного из тех, кто сто лет назад положил свою жизнь, чтобы преобразовать Россию.

Суд приговорил Александра Луцкого к повешению, заменив затем смертную казнь вечной каторгой. По пути в Сибирь, в Тобольске, декабрист пытался избежать неволи, однако неудачно. Из Зерентуйского рудника он совершил побег, пробирался в Россию полтора года и случайно попался где-то за Красноярском. В Нерчинском руднике беглеца наказали кнутом и приковали к тачке. На каторжных работах он находился дольше всех своих товарищей и умер близ Нерчинских горных заводов лишь тридцать восемь лет назад.

— Вы знаете, Сергей Георгиевич, что идея прокладки Кругобайкальской железной дороги, где вам приходилось воевать, принадлежит декабристу?

— Да, Батенькову. Я читал.

— Представьте, он наметил буквально всю трассу.

Кроме того, он вместе со своим товарищем Николаем Басаргиным ратовал за проведение через всю страну великого железнодорожного пути. Какие люди!

Кабинет, обычный гостиничный номер, почти наполовину загромождал массивный канцелярский стол, на столе каланчой торчала треугольная призма со знаменитыми петровскими указами на гранях — «зерцало», необходимая принадлежность всех присутственных мест старой России. «Комендант постарался», — пояснил Луцкий. Сергей Георгиевич прочитал: «Всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти…» Дальше текст закрывал узенький наклеенный листочек. Это было расписание для Лунного. Интересно, сколько он отвел себе на сон? Оказалось, четыре часа тридцать минут. Четко!

Луцкий нашел момент подходящим, чтобы высказать самое больное, накипевшее. Давно собирался!

— Сергей Георгиевич, представьте, на «Мильонке» уже болтают, что у нас в штабе настоящее болото. Да я и сам не слепой. Что за хлыщи? Что за барыньки? Какие-то журфиксы по вечерам… Мне просто стыдно!

Этого разговора Сергей Георгиевич ждал. Ему докладывали, что недавно Луцкий грозно распек франта в сверкающих крагах и заставил его переобуться в сапоги. Игорь Сибирцев и Саша Фадеев по юношеской запальчивости называли спецов недобитками. Всеволод Сибирцев, в общем-то защищавший специалистов, рассуждал о единстве формы и содержания, иными словами, ему тоже не нравилась хлыщеватость некоторых штабных работников. «Позволь, — говорил он Лазо, — ты вот, Луцкий… вы же тоже офицеры. Ну, бывшие, я имею в виду. Но на вас же глаз не спотыкается!» «Терпение, — говорил товарищам Лазо. — Все придет в норму. А как иначе?» Он доказывал, что быт победителей после удачного бескровного переворота понемногу утрясался, у кого-то теща уже пекла блины, а кому-то удавалось разжиться несколькими килограммами мяса изюбра и звучало позабытое слово «пельмень». Человек хотел жить, и жизнь брала свое. Что же касается спецов… Помнил же он генерала Таубе, культурнейшего военного, прекрасного специалиста, замученного негодяем Гайдой, а уже здесь узнал и полюбил капитана Саковича, человека, можно сказать, незаменимого. Эти люди приняли революцию без всяких оговорок и работали для победы не покладая рук.

О судьбе военных специалистов в революции говорили много.

В голосе Лазо прозвучало сочувствие:

— Как много им приходится ломать в себе старого, привычного, традиционного…

По губам Луцкого скользнула тонкая усмешка.

— Пусть приживаются!

— Уверен, что приживутся. Вы обратили внимание, как потускнели их наряды?

— Скоро догонят нас?

— Я думаю, мы поднимемся до них. Жить-то становится лучше.

Быстро глянув, Луцкий не нашел что возразить и лишь негромко хмыкнул, лицо его смягчилось, вокруг глаз собрались домашние морщинки. Он снял пенсне и пустил его волчком по столу. Это было признаком хорошего настроения.

— Знаете, мы с Дядей Володей на Дальнем Востоке старожилы…

— Да, он мне рассказывал, — кивнул Лазо.

Внезапно Луцкий прищурился и щелкнул пальцами.

— А как по-вашему: сколько стоила земля вот здесь, во Владивостоке?

— Затрудняюсь, — признался Лазо. — Но, видимо, недорого.

— Смешно сказать: три копейки за квадратную сажень. Представляете? Даром. А потом пошла бешеная спекуляция. Здание нашей областной управы знаете? Так вот, когда город надумал его строить, понадобился участок. А вся земля уже скуплена иностранцами. Пришлось выкупать у них. И за участок, который раньше стоил двадцать рублей, город отвалил четырнадцать тысяч.

Лазо промолвил удрученно:

— Что и говорить, лакомый кусок для них Дальний Восток. Очень лакомый!

— Еще бы! Гигантские ресурсы. Взять хотя бы сучанский уголь. Он лучше знаменитого английского «кардифа»: плотность, чистота сгорания. И дешевизна. Добывают его почти даром… Да и только ли уголь! Наш Дальний Восток — настоящее золотое дно.

Замолчав, оба задумались об одном и том же: такое сокровище иностранцы без борьбы из рук не выпустят. Впереди ожесточенная борьба.

— Интересно, — проговорил Лазо, — как все-таки понять поведение американцев? Вот последнее сообщение — американцы известили своих союзников, что посылать новые войска на Дальний Восток не собираются. Они это сформулировали так: «Посылка подкреплений не соответствует своему назначению». Но тут же мы получаем сообщение, что американские войска заняли тоннель в Гродеково. Как погашать?

— А вы не допускаете, что они стараются для других?

— Для японцев? — изумился Лазо. — Плохо верится. Не похоже это на них.

— Услуга за услугу. Сейчас они о чем-то упорно торгуются. О чем же? Этого мы пока не знаем. Но я вполне допускаю, что Гродековским тоннелем американцы могут за что-то заплатить японцам. Мы же знаем, как сами японцы точат зубы на Кипарисовский тоннель. Стратегические точки!

При напоминании о тоннелях Лазо помрачнел. Председатель земской управы старик Медведев не желает ссориться с японцами. А они, зная об этом, недвусмысленно угрожают. Сам Лазо считает, что дальше угроз они не пойдут. Но вот Сибирцев смотрит на дело совершенно иначе. Генерал Оой, считает он, не отступит и вполне может использовать выгодный момент.

— Ну насчет использования момента — это еще вопрос, — заметил Луцкий. — Из вопросов вопрос! Но угрожать он будет.

— Пусть. Наша линия должна оставаться твердой.

Не отвечая, Луцкий выбрался из-за стола и принялся расхаживать. Он молчал и теребил бородку. «Наша линия…» Недавно в далекой Москве на сессии ВЦИК Владимир Ильич Ленин дал высокую оценку бескровному перевороту на Дальнем Востоке. Вождь революции поставил эту победу в один ряд с разгромом Деникина и Юденича. Однако борьба еще не закончена. Как вести линию дальше? Сергей Лазо, воодушевленный словами Ленина, считал, что подошла пора уверенно, с сознанием своей силы взглянуть в лукавые узенькие глазки генерала Оой. Такая решительность Луцкому не нравилась. Он считал ее преждевременной, а значит, и ошибочной. Повторялась история, когда главком был настроен против «розового» переворота и передачи власти областной земской управе. Но тогда большинство партийной конференции поддержало мнение Кушнарева. Сейчас до очередной партконференции еще далековато, а между тем обстановка требует определенных действий.

— Сергей Георгиевич, на пути Красной Армии «Читинская пробка».

— Вопрос нескольких месяцев, — уверенно заявил Лазо. — Последнее препятствие. Мы должны подготовиться к встрече Красной Армии.

— Вы считаете, что Красная Армия выбьет «пробку»?

— Уверен! Иначе и быть не может.

Луцкий раздумчиво потирал подбородок. Слишком, слишком оптимистично!

— Мы с вами смотрим со своей кочки. Но из Москвы глазам открывается совсем иная картина. Рискнет ли Красная Армия сейчас сражаться под Читой? Не забывайте, в России существует Южный фронт. В Крыму сидит Врангель.

— Так вы что, считаете, что Красная Армия остановится перед Читой?

Луцкий снял пенсне, протер стекла.

— Судите сами. В район Читы перебрасываются части Четырнадцатой дивизии. Туда же направляются эшелоны с уцелевшими частями генерала Каппеля. Думаю, угадать нетрудно — «пробка» заблаговременно укрепляется. Ну и уж если быть откровенным до конца, то у меня нет никаких сомнений, что нынешний торг японцев со своими друзьями американцами идет с учетом как раз «Читинской пробки». Вы со мной не согласны?

На крепких щеках Лазо выступил крутой румянец.

— Тогда, что же, мы можем остаться за «Читинским барьером»?

— Давайте подождем Кушнарева. Он привезет нам четкие инструкции.

В волнении расхаживая по кабинету, Лазо проговорил:

— Я очень надеюсь на выборы в Совет. Народ за нас. Это будет политическая победа. Японцы поймут… должны понять, что им придется иметь дело со всем населением Приморья.

Решительно замотав головой, Луцкий пристукнул по столу. Тактика нашего поведения с японцами должна оставаться прежней. Пусть генерал Оой считает, что мы убеждены в его миролюбии и не собираемся покушаться на авторитет земской управы. Наши приготовления? Эвакуация грузов? Создание армии? Конечно, этого не утаить. Но ведь и мы знаем о подозрительной передислокации японских войск. Необходимо сохранять улыбку на лице. Это входит в молчаливо принятые правила игры. А мы в последнее время эти правила стали без особенной нужды нарушать: начальника торгового порта Михайлова и управляющего конторой «Добровольный флот» Кузьменко правление Союза моряков арестовало. Лишние козыри в руки японцев!

Помните Козьму Пруткова? «Если хочешь быть счастливым — будь им!» Если мы решили быть дипломатами с японцами, так надо ими и быть. Вы согласны со мной?

Вроде бы убедительно.

«Кушнарев, Кушнарев… Что-то он нам привезет?»

— Алексей Николаевич, если я вас правильно понял, то нам на всякий случай необходимо готовиться ко второй партизанской войне?

Луцкий улыбнулся:

— Береженого бог бережет, Сергей Георгиевич. А дело нам уже знакомое.

Подумав, Лазо предложил:

— Надо вызвать командира Первого Дальневосточного полка.

— Ильюхова? — уточнил Луцкий. — Что ж, человек вполне подходящий.