Огненные иероглифы

Между ночью и днем на юге Ганы есть несколько мгновений серых сумерек. Уже затихает ночная жизнь с ее тысячами странных голосов — и еще не пробуждаются дневные звери и птицы. Уже различимы силуэты пальм на морском берегу, темные пятна кустарников, очертания приземистых рыбачьих домов, но пока что и эти дома, и эти усыпанные цветами кусты, и пальмы лишены красок, которыми они засверкают, как только поднимется солнце. В эти несколько мгновений мир вокруг кажется призрачным миром сказки.

Впервые я сам пережил эти секунды на берегу реки Вольты, в местечке Ада-Фоа. Приехал я сюда затемно и остановил машину у подножия громадного хлопкового дерева. Знакомых у меня здесь не было, и я решил переночевать в автомобиле.

У причала, куда я спустился, тихо поплескивала вода. Ночь была темной, безлунной и беззвездной. С шелестом проносились летучие мыши, которых тысячи в этих местах. Из далекого дома доносилась приглушенная расстоянием мелодия.

Но незаметно и ночь, и ее звуки отодвинулись куда-то. Сначала я думал о планах на завтрашний день, который, конечно, будет таким же, как прошедший, и в свою очередь пройдет в душном от влажного воздуха зное. Потом мне неожиданно припомнился московский солнечный зимний день с мириадами многоцветных искр на снегу. Проплыла перед глазами какая-то деревушка, где меня с друзьями жарким летним днем угощали ледяным молодом из запотевшей крынки.

Здесь все иное. Непривычна звучащая вдали музыка. Странны праздники — эти длинные процессии пляшущих мужчин и женщин, вожди в паланкинах под широкими пестрыми зонтами, глашатаи, гудящие в массивные, сделанные из слоновых бивней рога. По траве не пройдешь босым — колючки и острые стебли изрежут ноги. В памяти вставали слова знакомого англичанина:

— Сколько бы лет вы тут ни прожили, вы останетесь посторонним. Вам всегда будет казаться чужой окружающая жизнь, вы всегда будете казаться чужим окружающим людям.

Проснулся я от холода и боли. От реки на берег ползли клубы тумана. Комары тучами кружили над моей головой. С трудом удалось мне спастись, укрывшись в машине. Часы показывали, что скоро взойдет солнце, которое одно могло разогнать полчища моих мучителей.

Действительно, вдруг посветлело. Из ночной мглы выступили контуры рыбачьих пирог у берега. Вдали возникли пятна небольших, заросших кокосовыми пальмами островков. Темной, неровней полосой вытянулась у самой воды лента кустарников. Воцарилась полная, ничем не нарушаемая тишина.

И вдруг из-за реки поднялось солнце. Оно восходило к зениту быстро, почти вертикально. Красный диск стремительно светлел и словно сжимался. Мгновенно еще минуту назад серый мир засиял сотнями, тысячами радостных цветов.

Позднее я часто вспоминал это утро. Тогда впервые мне приоткрылось очарование африканской природы. Так постепенно начала разрушаться стена, которая обычно отгораживает приехавшего в эти места. Медленно я переставал быть посторонним.

АККРСКАЯ РАДУГА

Когда я приехал в Аккру, ганская столица провожала очередного из своих гостей. На невысоком деревянном знании аэропорта было выведено аршинными буквами «Прощай, Гана!». Мне, тогда еще не знавшему сложного ритуала местных встреч и расставаний, эта надпись показалась довольно необычной. Но я отказывался ее признать за мрачное предзнаменование. И был прав.

Перед приезжим в Гану открываются три пути. Он может сразу же замкнуться в «колонии» своих соотечественников — вместе с ними скучать и развлекаться, отмечать праздники, ездить на пляжи, вступая с окружающими африканцами лишь в сугубо деловые, ограниченные нуждами работы контакты. Второй путь — это встречи только с теми африканцами, которые обычно окружают приезжих иностранцев. Но эта тоненькая прослойка, к слову сказать существующая во всех африканских странах, обычно включает людей, привыкших в той или иной форме паразитировать на европейцах, — торговцев, слуг, шоферов, официантов, гидов. Среди них немало и хороших людей, но большинство живут мелким обманом, прислужничеством, холопской лестью, рассматривая оказавшихся в их орбите европейцев как овец, которых следует стричь да стричь. Эго объясняет, мне кажется, выглядящее на первый взгляд парадоксом заявление, которое однажды с гордостью высказал один яркий представитель этой группы, что «не европейцы колонизировали Африку, а мы колонизировали приезжих европейцев».

И третий путь— жить вместе с теми, к кому приехал, стремиться завоевать их дружбу и уважение. Традиционное гостеприимство ганцев помогало и помогает каждому найти этот путь. Но на первых порах за этим гостеприимством скрывается известная настороженность — не проявит ли гость хотя бы скрытого пренебрежения к хозяину, нет ли в нем высокомерия и покровительственности? Наконец, смотрят, знающий ли, квалифицированный ли человек приехал. Ганец склонен воспринимать чуть ли не как национальное оскорбление, когда в его страну присылаются слабо подготовленные и мало компетентные специалисты.

«Значит, мою родину вы не цените, раз направляете таких людей, — думает, а иногда и говорит он, добавляя: — В страну, которой дорожат, посылают лишь лучших».

Приемный экзамен в Гане пройти, таким образом, не просто.

Сама журналистская работа толкала меня на третий путь. Один день — пресс-конференция, после которой споры с коллегами-журналистами. В следующий раз — поездка в университет, беседы с профессорами, студентами. На другой день — посещение заводской стройки или государственной фермы. И всегда встречи, встречи.

Помогало мне и время, переживаемое страной. Оно еще ждет своего историка, способного из-под вороха как злобной клеветы, гак и слишком восторженных апологий раскрыть его подлинное лицо — лицо суровое, мужественное. Завоевав независимость в 1957 году, первой в Западной Африке, Гана шла сложным и противоречивым путем поисков, эксперимента, то отступая, то слишком забегая вперед. В стране шла напряженная, обычно скрытая от постороннего взгляда внутренняя борьба. Но иногда она выплескивалась на улицы. То слышались взрывы бомб, которыми тайная оппозиция стремилась доказать свою силу, то центр города заливала волна мощных проправительственных демонстраций. Иногда в Аккре узнавали о бегстве из страны еще вчера влиятельного министра. И чуть ли не каждый день в Гану со всей Африки приезжали борцы за свободу континента — за опытом, за моральной и политической поддержкой.

Оглядываясь назад, я думаю, что именно в начале шестидесятых годов Ганой был совершен громадный рывок в современность. Заметнее всего это было в глухих районах.

Летом 1962 года я оказался в городке Ва на северо-западе Ганы, недалеко от границы с Берегом Слоновой Кости. В колониальные годы в эту глухую дыру ссылали проштрафившихся чиновников да противников режима. В окружающих Ва деревушках жили — где-то на грани бронзового и железного веков — племена лоби, и расчет колониальных властей был прост: среди лоби «агитаторы» не найдут поддержки, не получат отклика.

И сегодня многие черты местечка свидетельствуют о былом застое его уклада. В глинобитном «дворце» скрывается верховный вождь Ва, дряхлый, беспомощный старик. Из земли сложена и маленькая мечеть с конусом-минаретом, из которого ершом торчат кривые сучья креплений. Бедны низенькие, вросшие в землю домишки с плоскими крышами. Несколько враждующих между собой миссионеров различных протестантских сект тщетно пытались обратить в свою веру местных мусульман и «язычников».

Я, не щадя пленки, фотографировал окружающую экзотику. В свое оправдание скажу, что городок чрезвычайно живописен и своеобразен. Но мой друг Джон, с которым я приехал сюда из областного центра Северной области Ганы — Тамале, с обидой в голосе спросил меня:

— Почему ты фотографируешь только старые дома? Посмотри, какая прекрасная и совсем новая школа. В городе есть и поликлиника. Неужели это тебе неинтересно?

Признаюсь, мне стало стыдно. Как же я не заметил того, что действительно переворачивало всю жизнь городка! Конечно, это было интересно, но, видно, туристская болезнь «экзотомания» — да простят мне этот уродливый неологизм! — захватила и меня.

Вместе с Джоном мы побывали в школе, где несколько приехавших с юга и местных учителей воспитывали будущую интеллигенцию народа, который прежде не знал письменности.

В одном из классов учитель по моей просьбе спросил ребят, кем они хотят быть в жизни.

— Учителем.

— Врачом.

— Инженером.

— Офицером, — звучало в ответ. Еще несколько лет назад пределом мечтаний местной молодежи были должности в системе так называемой «туземной администрации», т. е. администрации, управляемой вождем. Теперь ребячье честолюбие стало совершенно иным.

Сейчас слова о пробуждении Африки превратились в ходячий штамп. Но если попытаться все-таки представить, в чем выразилось это пробуждение, то одним из его признаков будет этот отказ молодежи от предназначенного ей традицией места в жизни. Да и не только молодежи. Крестьянин переставал нести налагаемые обычаем повинности по отношению к вождю. Рабочего больше не удовлетворяли получаемые им гроши. Интеллигента возмущало, что в своем труде он вынужден оглядываться на европейского хозяина.

Новые надежды, новые чаяния будоражили все слои общества Ганы. В недавнем прошлом недовольство старой жизнью «подняло народ против колониального порабощения. А.когда страна завоевала независимость, эта растущая нетерпимость к косности и застою превратилась в мощного союзника общественных групп, пытающихся преобразовать Гану. Но союзника требовательного, настороженного, готового в любую минуту поддержать новых людей, если прежние кумиры разочаруют.

Постоянно я жил в Аккре, а вернее в деревушке — пригороде Тесано. Собственно, с Аккры и началось мое знакомство с Ганой.

Приехав сюда на международный конгресс африканистов, видный французский социолог Жорж Ба-ландье даже с некоторым изумлением в голосе говорил:

— Но — ведь у местных жителей нет ни малейшего представления об урбанизме. Аккра — это хаос.

В этих словах есть немалая доля правды. Ганская столица начала строиться от моря в глубь материка, охватывая все более широкий полукруг. Ее улицы переплелись в сложный лабиринт, в котором, не будучи знакомым с арбатскими переулками, разобраться почти невозможно. Вчерашние хозяева страны, англичане, выделили для себя два-три участка посуше, — куда не подпускали африканцев, а остальную территорию города пустили, так сказать, на самотек, даже не попытавшись создать четкой, практичной городской планировки. Три основные радиальные магистрали столицы сходятся в центре, где в часы пик образуются невообразимые по своей плотности пробки.

Об Аккре можно говорить как об одном городе, но много вернее было бы сказать, что это три-четыре совершенно различных городка с одним общим названием.

Самые старые районы столицы Джеймстаун и Ашер-таун. Они начинаются сразу же за зданием центрального почтамта и образуют вдоль берега океана паутину узких улиц и тупичков, над которыми даже сильная буря не способна разогнать устоявшийся запах рыбы. В низких глинобитных домишках под крышами из гофрированного, всегда ржавого железа живут потомственные рыбаки из племен га-адангме. Сюда на небольшой рынок ранним утром съезжаются со всего города любители креветок, омаров, достигающих иной раз фантастического размера, разной рыбы от мелкой, как наш пескарь, до весящих многие килограммы зубастых чудовищ.

На рыбном рынке Аккры

Этот ткач вынес свой станок

прямо на мостовую рядом с мастерской

Торгуют женщины. Они сидят на низеньких круглых скамеечках под плоскими, диаметром не меньше метра плетеными шляпами. Полицейский в форме цвета хаки с палкой под мышкой наблюдает за порядком и мгновенно решает мелкие рыночные конфликты. Мне кажется, что его безапелляционная власть иногда вызывает и недовольство среди женщин, но достаточно его веселой и соленой шутки, чтобы вспыхнул всеобщий смех и авторитет полицейского стал еще прочнее.

В нескольких шагах от маяка, напротив мелкой закусочной под пышным названием «Райский бар», находится песчаная площадка, где рыбаки растягивают на просушку свои сети, чинят лодки и продают торговкам улов. Здесь можно увидеть немало разной морской живности, и я никогда не забуду, как однажды рыбаки выволокли сюда из лодок двух-трехметровых акул и молот-рыбу. Их серые, обтекаемые тела казались сделанными из особого сорта упругой и гибкой стали.

Лабиринт приземистых домишек — лабиринт неожиданностей. Иной раз сталкиваешься с необычной процессией: одетые в многоцветные тоги — кенте мужчины во главе с белоголовыми стариками идут к морю совершать жертвоприношения духам предков. Зайдя на звуки музыки во двор, оказываешься гостем на чьей-то свадьбе, знакомишься с десятками дружески улыбающихся людей, выпиваешь под треск барабанов тыкву чуть сладковатого пальмового вина. Хорошо, если есть с собой что подарить молодоженам, — тогда еще теплее становятся улыбки, еще внимательнее, сердечнее хозяева. Им не дорог подарок, важно проявленное уважение.

На этих пыльных, узких улицах с редкими манговыми деревьями здесь и там развертывается пестрым фильмом жизнь многих тысяч людей. Им тесно в темных и низких домах, куда они возвращаются ночевать. Перенаселенность выгоняет на мостовые маленьких ребятишек, голыми ковыляющих за своими матерями; мужчин, когда они, вернувшись с лова, имеют несколько часов для отдыха; стариков, которые собираются группами и мирно беседуют на прижавшихся к стенам домов скамеечках. Ни в одном из других районов столицы не ощущаешь столь остро, как здесь, бурной интенсивности местной жизни.

Зонго расположено недалеко от рыбачьих кварталов. Но облик его совершенно иной. В прошлом «зонго» назывались в этих краях предместья, где селились только мусульмане. Да и теперь мусульмане, в своем большинстве выходцы из Северной Нигерии, Нигера, Верхней Вольты и Мали, предпочитают селиться вместе, сбиваются в землячества, возглавляемые вождями. В аккрском Зонго правительством независимой Ганы было немало построено новых зданий, однако изменить складывающийся десятилетиями характер района трудно. Среди новых, обычно пестро раскрашенных домов еще много нищих и жалких лачуг, иногда исчезающих после сильных ураганов вместе со скудным скарбом своих жильцов.

В этом бедняцком районе живет красивый народ. Уроженцы саванны, пришедшие в Аккру на заработки, обычно высоки ростом, стройны, а держатся с дружелюбным достоинством, за которым чувствуется большая духовная сила. На больших религиозных торжествах все они собираются вместе на лугу недалеко от ипподрома, и, как одно тело, громадная толпа повторяет движения имама, то простираясь на земле, то вновь поднимаясь, чтобы бросить взгляд в сторону Мекки.

Вслед за крестьянами в Зонго пришли и деревенские певцы, фокусники, акробаты. Я помню, как мне пришлось наблюдать выступление одного из них на вытоптанной среди трех домишек площадке. Это был мускулистый, по пояс обнаженный мужчина, державший в руке длинный тесак. Когда его спутник, мальчишка лет пятнадцати, застучал в маленький, зажатый под мышкой барабан, мужчина начал совершать прыжки, а тесак в его руке словно резал его грудь и живот. Одновременно был слышен звук, который производит режущий дерево тупой нож. Зрелище было довольно-таки пугающее, и когда наконец плясун остановился, зрители издали вздох облегчения; на теле акробата не было и малейшего пореза.

Когда видишь нищету Зонго и некоторых других аккрских кварталов, невольно спрашиваешь себя: чем живы здесь люди? Имеющие хождение среди местных европейцев легенды, что африканец всегда найдет банан или кокосовый орех или несколько манговых плодов, даже если у него и нег денег, — это глупость, пущенная в ход для облегчения очень нетребовательной совести. Правда, здешние люди гостеприимны, они всегда помогут соплеменнику в беде. Но ведь и на их стол кусок хлеба не падает с неба.

Нужда научила местных жителей многим и далеко не всегда законным промыслам. Одни днями бродят по городу, собирая или скупая бутылки для перепродажи. Очень популярна профессия сторожа; богатые обыватели верят, что сторожа связаны с воровскими шайками, которым отдают часть зарплаты, чтобы не грабили охраняемые ими дома. Поэтому нет жилья побогаче без обычно спящего ночью охранника с тесаком, а то и стрелами.

Иногда мужчины собираются в группы и в окрестной саванне устраивают охоту. Вооруженные тяжелыми палками, они выстраиваются длинной цепью, зажигают в нескольких местах высокую траву, и подгоняемый ветром огонь заставляет прячущееся в траве зверье — мелких антилоп, диких курочек, различных грызунов, а иногда и питонов — выходить прямо на цепь охотников. Слышны азартные выкрики, громко трещат горящие ветки кустарника, ядовитый дым разъедает глаза. Когда охота наконец завершается, все сносят свою добычу в одно место, и глава группы под строгим контролем присутствующих приступает к дележу.

Да, в Аккре много районов, и каждый район имеет свое лицо…

Долгие годы на этих лодках доставлялись

грузы на берег с кораблей, приходящих в Аккру

Ганская столица растет стремительно. Вдоль дороги, ведущей к порту Тема, город уже подступает к пальмовой роще рыбачьего местечка Лабади, а по пути в Секонди-Такоради добрался до деревушки Ачимота, где в двадцатые годы ганским просветителем Эггри был образован лучший в стране колледж.

Мой хороший друг, врач Марк Дэви-Хейфорд, имеет небольшую клинику для детей на дороге в Секонди-Такоради. Рядом с его вывеской к столбу прибита доска с надписью: «Пророк исцеляет дух», реклама какого-то мелкого знахаря. Над клиникой нависают красным облаком корни двух акаций, прозываемых «пылающими деревьями». Они высажены и вдоль дороги, уходя далеко за городскую черту.

Врачу за шестьдесят лет, но он энергичен и постоянно обуреваем различными планами. Показывая из окон своего кабинета окрестные здания, он любит говорить, что совсем недавно здесь была саванна, бесплодная и дикая. Его энергию питает этот бурный рост города, эта кипучая жизнь вокруг. С раннего утра на деревянных скамеечках у его клиники собираются десятки мам со своими ребятишками, и для каждой у него есть и доброе слово, и ценный совет. Как-то я спросил Дэви-Хейфорда о происхождении его фамилии.

— На побережье многие семьи носят европейские фамилии — голландские, английские, португальские, — рассказал он. — Обычны португальские фамилии у семей, происходящих от африканцев, в конце прошлого века вернувшихся из Бразилии. Ну, а английские и голландские фамилии нам оставлены купцами-европейцами. Они — подолгу жили здесь, женились, — и их дети сохраняли их имена. Вот и появились среди нас Вандеркупы, Рейндорфы, Баннерманы и другие.

Мы разговаривали за обедом. Марк пригласил меня к себе, чтобы я мог отведать настоящей кухни его народа — фанти. У фанти гастрономические традиции оберегаются прежде всего женщинами, которым принадлежит исключительное право — или обязанность? — приготовление завтраков, обедов и ужинов. Мужчины не подходят к очагу. И наш обед был сделан руками жены Дэви-Хейфорда и его помощницы по клинике Кэтрин. Он был выше всех похвал.

Поблагодарив хозяйку, мы встали из-за стола. Было часа три пополудни, и за окнами стояла душная жара. Но в комнате от бесшумного, прикрепленного к потолку фэна шел освежающий поток воздуха. Марк поставил на диск проигрывателя долгоиграющую пластинку с записями «хайлайфов», и мы молча слушали их шумные то веселые, то грустные мелодии.

Хайлайф — это прежде всего танец. Хотя он и возник совсем недавно, никто не знает, как он появился и почему завоевал столь громадную популярность. На юге Ганы нет человека, который бы не мог танцевать «хайлайфа». И на дружеской вечеринке, и на политическом митинге не обходится без этого танца. Много различных танцевальных эпидемий обрушивалось на Гану — минули в Лету твист, рок-н-ролл, фокстрот, а хайлайф любим, как и прежде. Может быть, потому, что это не только танец. Очень редко он не сопровождается песней. Марк переводил мне отдельные куплеты, звучащие с пластинки, и мы вместе смеялись над острыми сатирами или веселыми шутками создателей этих хайлайфов. Каждая из песен, наверно, не переживает события, которому она посвящена, но сам жанр стал народной традицией — очень емкой, очень послушной формой высказывания мыслей и чувств улицы.

Улица любого города Ганы чрезвычайно «музыкальна». Несколько парней находят деревянный ящик, жестяные банки разного размера и образуют импровизированный оркестр. Когда приходит из северных провинций бродячий певец с зажатым под мышкой небольшим барабаном и спутником-мальчишкой, аккомпанирующим ему на сделанной из обтянутой змеиной кожей продолговатой тыквы скрипке, вокруг сразу собираются слушатели. Вечером, гуляя по городу, постоянно слышишь из-за стен домов перестук барабанов и женское пение. Музыка здесь — это сама стихия.

А хайлайф превратился в язык улицы. Им она описывает все значительные события своей жизни, комментирует свою историю, рассказывает о своих бедах либо радостях, излагает свою мораль и житейские мудрости. Когда-нибудь в будущем историки, изучающие развитие народного самосознания в Гане, станут охотиться за записями этих песен, как за редчайшими манускриптами. Сегодня же их хранят только короткая уличная память да немногочисленные грампластинки.

Проигрыватель замолк.

Под новым углом зрения увидел я ганскую столицу, прочтя книгу «Черная власть» американского писателя Райта. О ней впервые мне рассказали в Лагосе.

Сотрудник министерства информации Нигерии, средних лет англичанин, сероглазый, с жесткой щеткой рыжих усов и пшенично-желтыми волосами, жаловался:

— Когда проживешь в этих местах много лет, то становится трудно писать. Куда проще моим коллегам из Лондона. Они проводят в Нигерии две-три недели, а потом публикуют книгу в двести страниц.

В словах моего собеседника слышалось и презрение к лондонским «щелкоперам», и нотка зависти: сам он не опубликовал ни одной книги, хотя вот уже больше двадцати лет знает Нигерию, которую изъездил вдоль и поперек.

— Почему? — спрашивал я.

— Поймите, — объяснял он, — я не могу и не хочу повторять общие места или описывать экзотику, до которой падки издатели. Обратите внимание, появился целый жанр литературы, посвященный африканским странам. За редким исключением, его создатели — люди с минимальным африканским стажем.

Была доля истины в том, что он говорил. Уже определилось немало проверенных опытом приемов описания африканских стран — несколько страниц о богатстве природы, несколько страниц о бедности людей, упоминание о диких обычаях прошлого и рассказ о прогрессе в области просвещения, пара глав об африканских контрастах и прогнозы на будущее.

— Есть и удачи, — продолжал англичанин. — Не знаю, попадалась ли вам книга Ричарда Райта о Гане? Если память не изменяет, она называется «Черная власть». Впрочем, я уверен, что вам она не понравится.

И он засмеялся.

Мы расстались. Вернувшись в Аккру, я припомнил рекомендацию своего знакомого и в лучшем книжном магазине Ганы — книжной лавке университета в Легоне разыскал книгу Райта. Она действительно называется «Черная власть». Это массивный том в черном коленкоровом переплете с золотым тиснением.

В то время я жил в гостинице «Рингуэй», на втором этаже. Внизу был бар и танцплощадка под открытым небом. Когда зажигались развешанные по ее углам разноцветные фонарики, небольшой оркестр начинал свою рабочую ночь. Допоздна слышались усиленные громкоговорителями мелодии хайлайфа. Обычно, пока площадка не опустеет, заснуть невозможно. Но, открыв книгу Райта, я скоро стал слышать только его голос.

Райт, американский негр, довольно широко известный своими романами, побывал на Золотом Береге в начале пятидесятых годов. В то время страна только недавно получила режим внутреннего самоуправления, и правительство во главе с доктором Кваме Нкрумой делало свои первые шаги. Райта волновали десятки вопросов, но прежде всего — как молодое африканское правительство справляется с новыми и необычными задачами, каково значение для Африки этого опыта. Со страниц книги звучал то недоумевающий, то скептический, то радующийся, то раздраженный голос.

Я не заметил, когда оркестр кончил играть и опустела танцплощадка. Мысли и наблюдения Райта вызвали во мне противоречивое чувство.

Хотя я приехал в Гану примерно через десять лет после американца, сначала мне казалось, что мы видели примерно одно и то же и говорили с теми же самыми людьми.

Райт рассказывает, как однажды к нему в дом пришел молодой парень, одержимый желанием стать детективом. Он хотел, чтобы писатель помог ему получить доллары и записаться на существующие в Америке заочные курсы сыщиков. Между ними произошел следующий разговор:

— Что надоумило вас стать детективом?

— В журнале… В одном американском журнале, сэр… том, что пишет о преступлениях. Он у меня в комнате, сэр. Хотите, я его принесу?

— Нет, нет, не нужно. Так почему же вы хотите стать сыщиком?

— Чтобы ловить преступников, сэр.

— Каких преступников?

Он посмотрел на Райта, словно тот неожиданно лишился рассудка.

— Англичан, сэр! — воскликнул он. — Мы, африканцы, не нарушаем закона. Сэр, это наша страна. Это англичане пришли сюда, поработили нас, забрали нашу землю, наше золото, наши алмазы. Если бы я был хорошим сыщиком, я бы узнал, кал они это сделали. Я бы бросил их в тюрьму!

Со времени этого разговора прошло немало лет, и, конечно, сейчас тот молодой парень знает, что не нужно становиться сыщиком, чтобы освободить свою родину. Может быть, это его младший брат спрашивал у меня, как получить стипендию в Советском Союзе, чтобы выучиться на инженера.

За прошедшее со времен Райта десятилетие вошло в жизнь новое поколение.

В магазине к вам подходит молоденький приказчик в белом халате, с любезной улыбкой на лице. Его время принадлежит вам, и он внимательно выслушает ваши просьбы и даже капризы. Вместе с вами он пройдет от полки к полке, принесет со склада несколько новых образцов нужного вам товара.

А вечером этот молодой паренек сидит за книгами или спорит с друзьями. Его интересы не ограничиваются Ганой, он знает, что происходит в Конго, какую речь произнес британский премьер, что за резолюции обсуждаются в ООН. Если он считает вас другом своей страны, то откровенно расскажет и о том, что, по его мнению, еще плохо, еще не налажено в Гане.

В университете, находящемся в нескольких километрах от столицы, мне довелось как-то раз встретиться с группой студентов-социалистов. Мы сидели, человек десять, в маленькой комнатке одного из студентов, звали которого Кваме Овусу. Окна закрыты, чтобы не налетели комары, и хотя солнце уже село, жарко было почти невыносимо. Разговор шел оживленный, и молчавших по углам не было. Спорили о семилетием плане экономического развития страны, — его проект на днях был опубликован.

— В плане предусматриваются слишком крупные займы за границей, — говорил один из студентов. Его голос звучал резко: —Это может поставить страну в зависимость от Запада.

— Но где взять средства? — возражал ему высокий худой студент. — Нам надо развивать и сельское хозяйство и промышленность одновременно, иначе возникнут диспропорции, которые трудно будет преодолеть.

Вмешался третий:

— Конечно, план предусматривает большие займы за рубежом. Но и внутренние накопления велики. — Подумав, он добавил: — Мы сможем, вероятно, большую часть средств получить от социалистических стран. Это позволит нейтрализовать попытки Запада использовать экономические средства для шантажа.

Обо мне набившиеся в комнатке ребята забыли, а я чувствовал себя не в Африке, а словно перенесенным в общежитие какого-то московского вуза. Эти студенты умели думать и любили это весьма порицаемое во многих африканских странах занятие. И еще — они уважали мнение друг друга.

Мне кажется, что у Ганы нет лучшего приобретения, чем эта перешагивающая через первые ступени жизни молодежь. Правда, после 24 февраля 1966 года и установления военной диктатуры на поверхность всплыли люди иных жизненных устремлений. Сейчас делаются попытки перечеркнуть все сделанное первым правительством независимой Ганы. Но я не верю, что солдатне удастся изменить характер воспитанной за годы независимости молодежи.

В свое время Райт столкнулся с одним из нынешних хозяев Ганы — торговцем леса. Они и тогда чувствовали себя силой, верили, что будущее лежит в их пухлых бумажниках. Райт разглядел, как свирепо их желание подмять страну, и содрогнулся. Он пересказывает всю свою беседу с лесоторговцем. Разговор происходил в баре, в руке торговец держал стакан виски.

— Моей семье принадлежат здесь леса и плантации какао, — сказал он.

— Да?

— Раз ты видишь меня в баре пьющим — это еще не значит, что я не знаю, что делаю.

— Я не сомневаюсь в ваших способностях, — заметил Райт.

— Послушай, — сказал торговец, — вот эти вожди… Я их в грош не ставлю. Они говорят, что они хозяева над людьми. Хорошо. Как они доказывают, что они — хозяева? Заставляют людей нести их на своих плечах. Ты когда-нибудь видел паланкин? Четыре мужчины несут одного человека. Конечно, когда четверо несут на своих плечах одного, это верный знак, что он хозяин над людьми… Все видят и знают, что человек, которого несут таким образом, — хозяин. Но я не вождь, я бизнесмен. Как же я показываю людям, что я хозяин? На меня работает сотня людей. Но они не носят меня на своих плечах. Пойди-ка сюда, я тебе кое-что покажу.

Он поднялся и пошел к двери. Райт последовал за ним. Торговец откинул грязную занавеску и ткнул пальцем в темную дождливую ночь.

— Видишь эту машину? — спросил он.

На краю открытой сточной канавы стояла длинная черная машина, и ее фары и задние огни мягко сияли в сырой темноте.

— Вот мой паланкин, — сказал он Райту. — Понимаешь? >1 заставил сто пятьдесят лошадиных сил носить меня. И все людишки вокруг, белые и черные, знают, что я хозяин, когда видят меня в этой машине… Я современен. Я не вождь, которого полуголые и истекающие потом люди носят на плечах…

В какой-то мере Райту повезло как журналисту: не часто сталкиваешься с людьми, которые способны, подобно его лесоторговцу, так четко, я бы сказал, наглядно выразить и свое нутро, и свои претензии. Живя в Гане, и я не раз имел случай говорить с людьми, которых десять лет назад многие прочили на роль господствующего класса. Но ни один из них не обладал присущей райтовскому лесоторговцу силой.

В Аккре есть несколько районов, излюбленных людьми богатыми. Это — Северное Осу, Кольцевые дороги, окрестности госпиталя Ридж. Невысокие, но просторные, часто стоящие на столбах, дабы избежать сырости, дома окружены там купами деревьев и едва видны за высокими кустарниковыми изгородями. У ворот стоят таблички с именами избранников, допущенных за очень высокую плату в этот обетованный уголок. На улицах здесь немыслимо встретить прохожих, разве что возвращается с ночи сторож или совершает обход полицейский. Проносятся поблескивающие свежим лаком машины.

Однажды меня пригласили в один из этих домов на обед. Не без колебания принял я это приглашение. Обычно в этот узкий, очень замкнутый мирок не допускают советских, и не то чтобы из особой ненависти, а главным образом из неприязни вообще к чужакам, к не посвященным в «тайны» этого круга. Мне не представлялось, о чем мы сможем разговаривать, если, конечно, не случится стихийного бедствия. Тогда тема была бы обеспечена.

Неожиданно вечер оказался интересным. Хозяин — адвокат по профессии — пригласил нескольких близких друзей. Когда я приехал, около буфета уже шумели голоса. Гости были в темных костюмах, накрахмаленных белых рубашках, при галстуках, некоторые в смокингах. По стенам большого зала висели английские гравюры — всадники травили собаками лис. На столе сверкали серебром подсвечники, поблескивал фарфор.

Эта чисто английская обстановка дома не удивила меня. Местный сноб, получивший образование в Европе, довольно скоро может забыть лекции своих профессоров, но никогда из его памяти не изгладятся мелкие европейские условности. В бывших английских колониях значительная часть людей побогаче старательно копирует манеры своих бывших господ, тогда как — в бывших французских — царят французские вкусы. Еще полбеды, если бы дело ограничивалось модами или прическами; хуже, что исчезает чувство национального достоинства. уважение к родному народу.

Разговор ©округ шел самый легкий. Я сел с хозяином дома, и, когда у него появлялась свободная минута, он шептал мне весьма ядовитые характеристики своих гостей.

— Этот, — кивал он на толстого, в белом смокинге мужчину, — еще пятнадцать лет назад посылал жену на рынок торговать по мелочи» Сегодня он владеет несколькими грузовиками. Начал с выгодного подряда…

— А тот, что стоит у стола, был учителем. Разбогател на земельных распрях между деревнями. Брался передавать взятки судьям и прикарманивал получаемые от крестьян суммы.

Когда все сели за стол, заговорили о — введенном недавно в стране контроле над импортом из-за границы. Эта мера больно задела местных торговцев, спекулирующих привозными товарами, недовольство за столом было всеобщим.

— Куда мы идем? — вопрошал бывший учитель. — Разве об этом мы мечтали? Деловому человеку негде развернуться. Ограничениями мы связаны по рукам и ногам. — Повернувшись ко мне, он продолжал — Вы знаете, мы не против социализма. Но зачем душить частное предпринимательство? В нашей стране, очень бедной, нужны энергия и инициатива каждого, не правда ли?

Вопрос был чисто риторическим, мой ответ ему был не нужен.

Когда я собрался уходить, хозяин воспользовался тем, что его гости окружили разносившего виски боя, и вышел проводить меня до машины.

— Как понравились вам мои знакомые? — спрашивал он. — Наверное, вам впервые приходится встречаться с настоящими предпринимателями?

Он улыбнулся. Я пробормотал в ответ что-то невразумительное.

— Конечно, эти люди обеспокоены, — говорил хозяин. — Но не обманывайтесь. И сегодня им удается сколачивать деньжонки. Может быть, завтрашний день будет еще успешнее?

Хозяин засмеялся. Пожав друг другу руки, мы расстались.

Эта встреча состоялась в мои первые месяцы в Гане. Позднее мне не раз приходилось иметь дело с людьми, посвятившими свою жизнь деланию денег. Их типы чрезвычайно разнообразны.

Каждый из живущих в Аккре европейцев знает «Канс бэкери». Этот небольшой, торгующий продовольствием магазинчик был открыт, когда все остальные лавки в городе уже не работали. В воскресенье или поздним вечером здесь можно было получить свежий хлеб, сигареты, купить сахар. Владелец магазина и его семья жили на втором этаже, над лавкой. Сам хозяин, молчаливый, уже пожилой человек, обычно днями сидел за кассой, а его дочь и два сына обслуживали покупателей. В этом небольшом деле не использовался наемный труд, и потому, не нарушая трудового законодательства страны, хозяин мог держать свой магазин открытым сколько вздумается.

На центральном столичном рынке Маркала я познакомился с главой «цеха» торговцев мешками. Это был высокий мужчина с глубокими шрамами на лице. Шрамы покрывали лицо как паутина, их нанесли еще в детстве, как знак принадлежности к одному из родов народа джерма. Народ этот живет на берегах реки Нигер на территории страны с одноименным названием.

Торговец был совершенно неграмотен, что, впрочем, не мешало ему вершить большие сравнительно дела. По его словам, он пришел в Аккру лет двадцать назад на заработки, жить устроился у своего земляка — уроженца той же деревни, что и он. Тот посоветовал ему заняться мелкой торговлей и обещал дать необходимые для начала деньги.

— Если дело у тебя пойдет, через год ты вернешь мне мою ссуду, — говорил тот. — Ежели провалишься, через год я тебе опять помогу. Но уж если не получится и во второй раз, тебе придется идти на плантации или золотые рудники. Долг отработаешь.

Сначала молодой парень собирал бутылки, но в этом выгодном деле уже существовала монополия. После того как конкуренты его несколько раз избили и предупредили, что он может кончить плохо, ему удалось прибиться к торговле мешками. Спрос был большой, за мешками приезжали из деревень перед сбором какао, мешки покупали и отходники перед возвращением на родину. В конце года удалось вернуть долг и оставить себе немного денег.

Жизнь этого человека тесно связана с морем.

Он рыбак из племени га (племя рыбаков)

Уже в конце нашего разговорна я спросил у торговца, как идут дела теперь. Тот замялся, но потом все же сказал:

— Хуже, чем раньше. Трудно переводить деньги на родину. Можно купить товар и отправить его, но здесь поднялись цены, и вместе с таможенными пошлинами на границе они обойдутся слишком дорого. Больше нет выгоды.

Когда я через несколько месяцев снова побывал на рынке Маркала, то больше не встретил своего знакомого. Мне рассказали, что он вернулся на родину.

Конечно, уезжали далеко не все, многие оставались. Существовали возможности в торговле, некоторые пробовали свои силы в спекуляции землей, другие строили доходные дома, третьи вкладывали деньги в производство строительных материалов, в транспорт, в лесной Промысел. Так постепенно ганская буржуазия набирала силы, чтобы бросить вызов правительству.

Многое из того, что рассказано выше, мне стало заметно благодаря книге Ричарда Райта. Но англичанин, рекомендовавший его книгу, оказался прав: в общем она вызвала во мне чувство активного протеста. Сцена за сценой, эпизод за эпизодом писатель создавал гнетущую картину безмерного хаоса, из которого просто нет выхода. Дикие предубеждения, фантастические верования, необузданные страсти якобы полностью затуманивали сознание народа Ганы, и он оказывался способен лишь к лихорадочным, зачастую бессмысленным и опасным действиям.

Этот пессимизм мне казался столь же неоправданным, как и картина ганской жизни, которую пытался нарисовать Ричард Райт. Его точка зрения до странного напоминала взгляды, широко распространенные среди части ганской интеллигенции.

Говорит известный аккрский адвокат в узком кругу друзей и почитателей:

— Наш народ распался. С одной стороны, я вижу прущее из глухих деревень и городских предместий варварство. На другом конце мы — жалкая кучка образованных людей. Там стихия, здесь разум. В нашей стране они оказались несовместимы.

Седые головы слушателей важно наклонялись в знак согласия и одобрения.

Одно время, в конце сороковых годов, эта группа интеллигенции была настроена иначе. Ей думалось, что она сможет повести народ за собой по гладенькой дорожке либеральных реформ. Но в феврале 1948 года в Аккре, Кумаси и некоторых других городах произошли народные беспорядки, жестоко подавленные армией и полицией. Для правого крыла интеллигенции стала более или менее ясна беспочвенность ее надежд. С этой поры она начинает все более активно поддерживать консервативные и откровенно реакционные силы-вождей, связанные с англичанами круги буржуазии.

У части интеллигенции разрыв с народом был следствием прежде всего ее политических убеждений. Но и среди прогрессивных групп образованной части общества иногда бывало острым ощущение своей «далекости» от народа, от его чаяний и нужд. Их тоже иногда захлестывали настроения пессимизма и отчаяния.

Само образование становилось зачастую преградой между этими людьми и народом. Начиналось с первых классов школы, где все преподавание строилось по колониальным образцам и из ученика старательно выколачивалось уважение к национальной культуре, морали, к родной истории. Положение усугублялось в средней школе, где ученики обычно не только учились, но и жили. Если раньше влияние школы уравновешивалось в какой-то степени семьей, то теперь ученик оставался один на один с колониальным вариантом западной культуры. И, наконец, он уезжал продолжать образование в Европу, обычно в Англию, откуда через несколько лет возвращался, забыв почти все о родном народе.

В среде интеллигенции эта духовная изолированность еще не породила сознания трагичности собственного положения и ощущения прямой вины перед народом. Многие воспринимают привилегии, дарованные образованием, как нечто, положенное им по праву, не понимая, что их знания оплачены эксплуатацией чужого труда. Когда я рассказывал о великом моральном движении русской интеллигенции XIX века — о хождении в народ, мои ганские знакомые недоуменно пожимали плечами. Этот жест искупления им ничего не говорил.

Для многих и многих из числа ганских интеллигентов подъем политической активности народа, его прямое вступление в борьбу за будущее страны были и остаются пугающими явлениями. Когда они видели, что народ выходит на улицы, то торопились понадежнее запереть двери своих особняков.

Эти взгляды и стали взглядами заезжего американца. Действительность была и страшнее, и радостнее одновременно.

КРЕПОСТИ И ЗОЛОТО

Только мягкий шум морского прибоя

нарушает тишину этого местечка

на западе Ганы

Виннеба расположена в шестидесяти километрах от Аккры. В начале мая 1964 — года я оказался в этом небольшом рыбачьем городке по пути в Обуаси, центр ганской золотодобывающей промышленности. Мне повезло. На другой день после моего приезда в Виннебу здесь должен был состояться праздник живущего в этих местах небольшого племени эффуту.

С раннего утра на берегу моря чуть ли не все жители города ждали выхода вождя. Он появился в паланкине под пестрыми зонтами в сопровождении глашатаев и трубачей. Роскошное, сверкающее на солнце яркими красками шелковое кенте, отделанные золотом сандалии, золотые перстни на пальцах, массивная золотая цепь, золотая корона — каждая деталь облика вождя должна была говорить о богатстве и силе его народа, чьим достоянием оставалась вся украшавшая владыку роскошь.

Началось празднество. Две группы молодых людей — «воинов» вышли в окружающую город саванну и рассеялись по отведенным участкам. Они участвовали в своеобразном соревновании на ловкость, — героем празднества становилась группа, которой удастся поймать голыми руками и первой принести вождю для торжественного жертвоприношения маленькую местную антилопу. В прошлом каждая группа соответствовала военному отряду «асафо», и это название сохранилось по сей день.

В праздник жители города распадаются на две партии страстно спорящих между собой болельщиков. Охота продолжается часами, и времени для жарких дискуссий предостаточно. Это соперничество двух «асафо» так же старо, как и само племя, и в пылу полемики болельщики часто вспоминают прошлые победы и поражения. Лишь несколько десятилетий назад антилопа заменила под жертвенным ножом человека. В день торжеств старики рассказывают, как раньше совершался сегодняшний обряд.

Наконец прибегающие мальчишки оповещают, кому улыбнулась удача. Раздаются радостные крики, насмешливые шутки над побежденными. Побежденные угрожают расправиться с победителями в будущем году. Перебранку останавливает только появление охотников со связанной антилопой, которая передается вождю. Он прольет ее кровь в честь предков и покровительствующих племени божеств.

Постороннему и охота за антилопой, и вся пестрая жизнерадостность праздника могут показаться лишь яркой особенностью местного быта, имеющей не большее значение, чем, скажем, гуляния на масленицу. Для многих виннебиев так и есть, — обряд в их глазах потерял свой прежний ритуальный смысл. Но, пожалуй, большинство народа продолжает иначе относиться к своему празднику.

Традиционные верования оказались чрезвычайно живучи. В южных районах Ганы они успешно сопротивлялись проникновению христианства, которое насаждали враждующие между собой церкви. Даже те из ганцев, кто был обращен в христианство, часто продолжали соблюдать обряды своих отцов. Редкие христиане, отказывавшиеся следовать обычаю, подвергались настоящему остракизму — их отстраняли от дел деревень, изгоняли. Сравнительно недавно старейшины одного из реликтовых местных «государств» потребовали смешения своего вождя. Объясняя это требование, они говорили, что их вождь — христианин и нарушает обычаи народа, не соблюдает положенных обрядов. В конце концов вождя убрали.

Может быть, этот эпизод лучше всего показывает, почему нельзя оставаться безразличным к устойчивости, к прочности традиционных верований. Согласно взглядам народов южных и центральных областей страны, верховный вождь — священная особа, обязанная не только управлять, но и блюсти религиозные обряды, чистоту традиционных верований. В определенном смысле государства Ганы имели теократический характер, поскольку вождь являлся и верховным жрецом. Захват этих государств англичанами ничего не изменил в этом отношении. А что следует из этой особенности местной жизни? Ответ однозначен. Пока не подорваны народные верования, будут сохранять свое влияние и вожди. Их нельзя уничтожить, убрать. На место снятого будет немедленно выдвинут новый, который в случае необходимости станет осуществлять свою власть из-за кулис, через подставных лиц. Колонизаторам не раз приходилось сталкиваться с подобной ситуацией, и в конце концов они предпочли конфликтам с вождями политику их приручения.

Вожди — а их в Гане многие сотни — по сей день остаются в стране большой силой. Возможно, что, будь они несменяемы, ганцам давно надоели бы и самоуправство, и жадность, и косность традиционных владык. Но пережитки родо-племенной демократии в данном случае спасают весь строй: особенно опостылевшего всем вождя можно свергнуть, возвести на его трон другого. В Гане постоянно происходят смещения и свержения скомпрометированных владык, постоянно вспыхивают ссоры между «партиями» сторонников той или иной кандидатуры на престол. Повторяю, сам строй от этого до поры до времени выигрывает. Возможность осуществления перемен демократическим путем предохраняет его от вспышки всеобщего возмущения, которая бы покончила с традиционной властью раз и навсегда.

В Виннебе существует хорошая школа, с одним из преподавателей которой, Генри М., меня связывало давнее знакомство. Я остановился у него на ночь, утром мы вместе смотрели празднество. Когда происходил торжественный выход вождя к народу, он заметил, повернувшись ко мне:

— Как по-разному могут видеть люди одно и то же. Я не сомневаюсь, что ты просто любуешься необычным зрелищем. Я же спрашиваю, когда выхолостится религиозный смысл из этого праздника, когда он превратится всего лишь в народное гуляние. До тех пор нам будет трудно двигаться вперед.

Генри был прав.

При встречах вожди обычно казались мне скорее фантастичными, чуть смешными, а не реальными фигурами. Как-то раз, когда я был у наших летчиков в аккрском аэропорту, туда приехал вождь. Это был сморщенный старичок, увешанный просто невероятным количеством золотых украшений. Наверное, в одной толстой цепи, висевшей у вождя через плечо, было не меньше пуда благородного металла.

Старичок настороженно поглядывал вокруг, ошарашенный и доносящимся из соседних мастерских шумом, и видом странных для него летательных аппаратов. Сопровождавший вождя «лингвист» — придворный, через которого вождь может разговаривать с окружающими, подошел к нашим летчикам и сказал, что вождь никогда не летал и очень хотел бы испытать ощущение полета.

Наши ребята переглянулись между собой. Видимо, их позабавила перспектива покатать старика между облаков. Один из летчиков распорядился, чтобы к взлету подготовили вертолет, и предложил лингвисту проводить вождя к машине. Через несколько минут они уже были в воздухе.

Весь полет продолжался не больше пятнадцати минут. Когда вертолет приземлился, старик первым выскочил оттуда. Его лицо буквально посерело от пережитых испытаний. Он через лингвиста поблагодарил экипаж и, явно молясь сохранившим его жизнь богам, заторопился с аэродрома.

Летчики добродушно улыбались.

В торжественные моменты, окруженные ликующими подданными, в сиянии роскошных одежд и украшений, в громе труб и барабанов, вожди могут показаться живыми куклами. Да так оно, в сущности, и есть. Каждое их движение и каждый поступок предусмотрены и определены строжайшим церемониалом, который опасно нарушать. Но праздники коротки, а будни длинны. В будни вчерашняя кукла приобретает самостоятельность и оказывается дельцом, политиком, предпринимателем. Прячется в сундук шелковое кенте, надевается английский костюм.

Не раз Гане пришлось испытать силу вождей. Напомню только об одном из сравнительно недавних эпизодов.

19 сентября 1954 года в центре области Ашанти городе Кумаси состоялся первый митинг новой партии — Движения национального освобождения. Это название способно ввести в заблуждение, ни о каком национальном освобождении лидеры движения никогда не думали. Их ставка с самого начала делалась на национализм ашантийцев, и уже первый митинг был проведен с нарочитым соблюдением национального ритуала больших общенародных собраний. Его сопровождали стук военных барабанов, мушкетные залпы, пение военных гимнов. Председателем партии был избран старший лингвист верховного вождя ашантийцев — асантехене. Это также должно было показать связь движения с национальными традициями народа.

Председатель партии Бафур Осей Акото был известен своим богатством, нажитым на продаже какао-бобов. Но никто не обманывался в том, кто являлся подлинным хозяином движения. В очень осторожной форме старая лиса асантехене Премпе II обещал партии свою поддержку. Он и был подлинным вдохновителем движения. А как только его позиция стала известна, о своей симпатии к партии заговорили и остальные вожди области Ашанти. Район за районом переходил на сторону борцов за «святые обычаи» народа ашанти.

В октябре 1954 года Совет ашантийцев — высший в крае орган традиционной власти — обратился к английской королеве. Совет призывал королеву создать комиссию, которая бы изучила возможность установления в Гане федеральной структуры государства. Как стало ясно позднее, вожди хотели, чтобы каждая область страны получила внутреннюю автономию и имела бы свое законодательное собрание. Английское правительство ответило на просьбу Совета отказом.

В скобках замечу, что через несколько лет во многих африканских странах эта найденная ашантийскими вождями идея федерализма будет подхвачена столь же реакционными общественными группами. В федерализме феодальные круги других африканских стран увидят щит от демократических поползновений со стороны центральных правительств, от всех попыток ликвидировать их привилегии. Так, благодаря консерваторам и реакционерам этой родившейся в Кумаси идее будет суждена довольно долгая, хотя и бесславная жизнь.

Когда не оправдались надежды на открытую помощь метрополии, лидеры движения организовали кампанию террора против стоящей у власти Народной партии Конвента. Все средства были хороши — пытки, тайные убийства, бомбометания. При ДНО активно создавались полувоенные отряды из молодежи, которым поручалось запугивание противников. Во многих районах Ашанти дело дошло до того, что правящая в стране партия оказалась вынуждена фактически уйти в подполье.

В течение 1955 и 1956 годов шла ожесточенная борьба. Попытки правительства договориться отвергались руководством движения. Мне рассказывали, что в середине 1955 года вожди партии были убеждены — еще одно усилие, и правительство падет. К тому же ашантийских вождей стали поддерживать и Партия народов Севера, тесно связанная с родо-племенной верхушкой северных районов Ганы, и фанатичная Партия ассоциации мусульман, и вожди народов фанти, эве и других. В стране сложилось предельно напряженное положение.

Когда позднее меня спрашивали, почему правительство во главе с доктором Квама Нкрумой не уничтожило институт вождей, я всегда вспоминал эпоху испытания силой между Народной партией Конвента и Движением национального освобождения. В 1954–1956 годах вожди делом доказали, что ведут за собой весьма значительные слои ганского общества. Попытка их ликвидации немедленно вызвала бы повторение трагических событий 1954–1956 годов, может быть, привела бы даже к большему кровопролитию. Поэтому правительство независимой Ганы пошло по пути постепенной замены своими сторонниками вождей, известных враждебностью к Народной партии Конвента. Оно не имело возможности осуществлять более радикальную политику в этом вопросе.

Иногда сравнивают действия ганского правительства с решительными мерами, проведенными в Гвинее. Там ликвидация поста кантонального старшины была осуществлена простым декретом. Но разве можно забывать, что в Гвинее традиционные вожди в своем большинстве были устранены еще в период завоевания страны французскими военными отрядами, а кантональных старшин окружало всеобщее презрение, а то — и ненависть? Картина в Гане была совершенно иной.

В своем отношении к вождям правительство доктора Нкрумы проявило мудрую гибкость. В конечном счете их влияние оказалось нейтрализованным, и правительство больше не встречало серьезной оппозиции с их стороны. Знаменательно, что и роковой удар по режиму был нанесен 24 февраля 1966 года не традиционной знатью, как некоторые ожидали, а близким к буржуазным кругам офицерством. К 1966 году буржуазия «приняла эстафету» у вождей.

Короткая остановка в Виннебе оказалась поучительной. После разговора с Генри мне было о чем поразмышлять.

Дорога, по которой я ехал, шла вдоль моря в нескольких километрах от берега. По правую руку почти все время тянулась гряда поросших лесом холмов. В конце января, когда разом распускаются миллионы цветов на кронах деревьев, эти холмы становятся кроваво-красными. Но сейчас ничто не разрывало их монотонной зеленой ленты.

Это бедный, обездоленный край. Чуть дальше к северу начинаются леса и плантации какао, заложившие основу состояния многих и многих ганских богатеев. Но шоколадное дерево не растет на открытой прямым лучам солнца местности, а от выращиваемого в здешней саванне маниока еще никто никогда не разбогател. В редких деревушках вдоль дороги большинство домов крыто пальмовым листом, и только закусочные — «чоп-бары» и лавки торговцев поблескивали железом или алюминием.

Идущая вдоль побережья дорога соединяет старейшие города страны — Солтпонд, или «Соляной пруд», названный так из-за давнего в этих местах соляного промысла: Кейп-Кост, или Огуаа; дальше следуют Элмина, Секонди-Такоради. Рядом с Солтпондом на холме стоит белый каменный форт, построенный голландцами. Есть большая крепость и в Кейп-Косте. У ее стен стоят старинные чугунные и бронзовые пушки, на которых еще можно разобрать надписи на английском и португальском языках. С крепостных бастионов европейцы могли держать под обстрелом любой квартал города.

Ныне Кейп-Кост выглядит провинциальным, заштатным городом. На его улицах не чувствуется, как в Аккре, нервной пульсации жизни. Долгое время он соперничал со столицей и остроумием своих журналистов, и богатством купцов, и ловкостью адвокатов. Эта слава — в прошлом. Когда я приехал в Кейп-Кост, там не выходило ни одной газеты, наиболее яркие, талантливые из его жителей давно перебрались в Аккру. Единственно, что все еще напоминало о былом значении Кейп-Коста, — это его средняя школа Мфантсипим. В 1966 году она отпраздновала свое девяностолетие.

Перевести название школы трудно, примерное значение— «фанти в своей многочисленности». В 1876 году ее основали священники одной из миссий, но до 1905 года она влачила жалкое существование. Расцвет школы совпадает с подъемом национального самосознания фанти, этой крупнейшей народности приморья Ганы. Джон Менса Сарба, выдающийся юрист, автор первого в истории Ганы научного исследования по обычному праву фанти, решил превратить прозябавшую в холодных руках миссионеров школу в центр просвещения и образования родного народа. Он мечтал о том времени, когда тысячи детей смогут сесть за парты.

Но первый год в школе насчитывалось всего 20 учеников. Ее организаторы не получили и малейшей поддержки от губернатора колонии, что было понятно. Местная знать и торговцы также холодно встретили начинание Сарба. Известность, потом слава медленно приходили к Мфантсипиму. Прошли годы, прежде чем он превратился в лучшую из школ страны. Только Ачимо-та, основанная выдающимся просветителем Эггри, соперничала с Мфантсипимом в популярности, в качестве образования.

До создания под Аккрой в Легоне университета Мфантсипим и Ачимота были основными центрами формирования интеллигенции страны. Выпускники кейпкостской школы любят повторять, что национально-освободительное движение Ганы вышло из их классных комнат. В этих словах есть большая доля правды.

Долгое время Мфантсипим занимал скромное здание в самом центре города вблизи от книжной лавки методистов. Но я нашел школу уже на новом месте — на холме Кваботве на окраине Кейп-Коста. Она занимала группу легких, светлых зданий. С вершины холма, обдуваемого свежим морским ветром, хорошо виден весь город и океан.

Но пора было ехать дальше. Среди десятка крепостей, выстроенных англичанами, португальцами, голландцами на ганских берегах, самой интересной считается Элмина. Она расположена примерно на полпути между Кейп-Костом и Секоиди-Такоради.

Еще издалека видны массивные белые стены и башня крепости, нависшей над самой водой. Ее построили португальцы, но в 1638 году она была захвачена голландцами, основавшими здесь свою крупнейшую торговую факторию. На берег небольшого заливчика у замка вытащены десятки пирог. Чуть дальше начинается сам город, застроенный сложенными из камня домами. Еще голландец Босман в конце XVII века обратил внимание на эту особенность Элмины; во всех других городах страны жилища африканцев сооружались из земли, которая наносилась на деревянный каркас.

Замок окружен глубоким рвом, через который переброшен подъемный мост. Внутри крепость оказывается неожиданно очень небольшой. Из тесного, устланного камнем дворика по крутой каменной лестнице можно подняться на стены, откуда смотрят на море ныне безобидные пушки. В толще стен расположены мрачные, темные и сырые казематы, где до прибытия кораблей собирались рабы. Тысячи и тысячи рабов были отправлены через Элмину в Америку.

Гид из числа охраняющих замок полицейских охотно рассказывает полулегендарные, полуправдивые истории из прошлого города — о зверствах португальцев, а потом голландцев над измученными людьми, об эпидемиях и голодовках, о бунтах отчаяния. Он вспоминает, что гарнизон крепости обычно отсиживался за ее стенами, не решаясь проникать в глубь страны. Помимо охраны рабов он пытался покончить с контрабандной торговлей теми же рабами и золотом. Но местное население либо подкупало набранных из числа рабов же надзирателей, либо выбирало ночи потемнее и нарушало налагаемые из крепости запреты. Контрабанда процветала.

Прослушав долгий рассказ добросовестного гида, я спросил у него:

— Но если европейцы не организовывали вылазок из крепости хотя бы на соседние деревни, кто же поставлял им живой товар?

Полицейский на мгновение смутился, но все-таки ответил:

— Местные купцы посредничали между работорговцами из внутренних районов и европейцами.

Меня подтолкнул задать этот вопрос один давний спор. Дело в том, что среди африканцев до последнего времени преобладало мнение, что Тропическая Африка в доколониальную эпоху знала лишь домашнее рабство. Иначе говоря, рабский труд не имел большого значения в хозяйстве, применяясь в качестве подспорья к труду свободных общинников, но отнюдь его не вытесняя. Само количество рабов было якобы незначительным, а кроме того, они постепенно «ассимилировались» принявшим их родом, и их дети и внуки становились свободными людьми.

Слабость этой точки зрения заключается в том, что она основывается на изучении главным образом недавнего прошлого африканского общества. Каким оно было столетие назад, когда существовали великие африканские империи? Африканистика практически только приступила к поискам ответа на этот вопрос. Сейчас с уверенностью можно сказать лишь то, что в своем общественном развитии Тропическая Африка знала не только прогресс, но и отступления. Войны отбрасывали отдельные районы континента на столетия назад, разрушалась торговля, уходили в небытие ремесла. Без комплексного изучения данных археологии, редких письменных источников, изустных преданий попытки научной реконструкции социальной структуры доколониальной Африки не увенчаются успехом.

Вместе с тем отдельные факты позволяют предполагать, что в некоторых районах континента рабский труд начал в доколониальную эпоху играть важную роль. По наблюдениям европейских путешественников, в некоторых городах Северной Нигерии рабы составляли около тридцати процентов населения. В государствах Ганы задолго до появления англичан знали долговое рабство. Рассказывая о государствах Западного Судана, видный польский ученый Мариан Маловист приходит;к предположению, что там развивались рабовладельческие производственные отношения, столь многочисленными были рабы.

Сам размах работорговли во внутренних районах Африки вряд ли был возможен без повсеместного распространения рабства, без появления экономической заинтересованности в рабском труде. Больше того, в африканском обществе должны были произойти значительные моральные и психологические сдвиги, чтобы сделать рабство допустимым. Знаменательно, что торговля людьми, насколько можно судить сегодня, процветала там, где сложились государства с деспотическим режимом управления, где свободный и независимый общинник еще сохранял какие-то права при решении дел родной деревни, но перед лицом государственной машины был абсолютно бесправен. У него развивалась психология приниженности, покорности, несамостоятельности. Рабство уже не представляло в его глазах «крушение мира», а выглядело чем-то естественным, хотя, может быть, и пугающим. Напротив, африканцы из племен, не знавших государственности, никогда не примирялись и со своим закабалением.

Ответ полицейского-гида подтвердил и раньше мелькавшие у меня предположения о трагическом для африканских народов совпадении двух важных исторических процессов — колонизации Америки европейцами и развития рабства на самом континенте. На долгие века Африка была поистине обескровлена вывозом ее сынов и дочерей за океан.

Расставаясь, полицейский добавил, что Элмина являлась также крупным центром скупки золота. По его словам, само название города, сохранившееся со времен его захвата португальцами, означало «рудник», «шахта». Он утверждал, что в те годы добыча золота велась в непосредственной близости от города.

Но в этом мой гид ошибался, — никогда в окрестностях Элмины не существовало золотых приисков. Название крепости вызывало недоумение еще у голландцев, сумевших отвоевать ее у португальцев. Служащий Вест-Индской голландской компании Босман в письмах к своему приятелю в 1700 году высказывал такое предположение:

«Почему португальцы, окрестившие город, дали ему такое название, я не могу определить, ибо на несколько миль вокруг нет золотых рудников. Но если мне будет позволено это предположение, то я склонен думать, что это сделано потому, что они нашли здесь большой приток золота со всех концов. Золото выглядело так, словно поступало прямо с рудников, что, вероятно, и побудило их дать городу его сохраняющееся с тех пор имя».

Вильям Босман проработал в голландских торговых факториях на побережье Западной Африки четырнадцать лет и оставил «Новое и достоверное описание Берега Гвинеи». Эта книга написана в эпистолярном жанре и содержит богатейшую информацию о жизни и быте народов нынешней Ганы, о существовавших здесь государствах и форме их управления, об европейской торговле. Особое внимание он уделяет торговле золотом. Дотошному голландцу ни одна подробность не казалась второстепенной или лишней. Он добивался максимальной точности описания, и это превратило его емкий труд в своеобразную энциклопедию по приморью Ганы. Энциклопедию, написанную рукой художника.

Собираясь в Обуаси, этот центр по добыче золота в современной Гане, я просто не мог не прочитать страниц Босмана, посвященных торговле золотом в его время. И не пожалел об этом.

«Многие люди в Европе верят, что золотые прииски находятся в нашей власти, — начинает Босман свой рас сказ о золоте, — что нам, подобно испанцам в Вест-Индии, достаточно заставить работать рабов, чтобы его добыть. Однако вы прекрасно знаете, что у нас нет доступа к этим сокровищам, и я думаю, что никто из наших людей никогда их не видел. Вы легко в это поверите, если я вам скажу, что негры считают их священными и соответственно принимают все меры, чтобы удерживать нас подальше».

Всю торговлю золотом сохраняли в своих руках африканские купцы, и они тщательно оберегали свою монополию. В европейские фактории ими привозился золотой песок, по словам Босмана, тонкий, как мука, и самородное золото. В последнем было много примесей, и скупщики-европейцы предпочитали песок. Наконец, в ходу было так называемое «фетишное» золото — вернее сплав золота, серебра и меди.

Свое название сплав получил потому, что местные жители отливали из него фигурки — фетиши. Я подозреваю, что это были гирьки для взвешивания золота, которые и сегодня сохраняются в некоторых ганских семьях. Босман рассказывает, что местные купцы подмешивали куски «фетишного» золота в настоящее, и европейцам приходилось платить полной ценой за низкопробный металл. На окрестных рынках его кусочки заменяли деньги, женщины-торговки на глаз с большой точностью определяли их ценность и называли «какераа».

Как и подобает торговцу, Босман подробно описывает все способы подделки золота, существовавшие в местных краях. Их было немало, и они красноречиво подтверждают изобретательность и ловкость африканских торговцев. Например, самородки подделывались с помощью куска железа, который покрывался толстым слоем золота. В других случаях их изготовляли из ярко окрашенного сплава меди и серебра и подмешивали к настоящим самородкам, так, чтобы покупатель не мог заметить обмана. Изготовлялся и «золотой» песок. Его фабриковали из медной проволоки, которая окрашивалась в нужный цвет. Лишь спустя несколько месяцев он темнел и торговец обнаруживал обман.

Объем торговли золотом значительно колебался из года в год, завися главным образом от отношений между государствами, контролировавшими торговые пути к побережью. Когда вспыхивали войны, торговля замирала, снова возрождаясь после заключения мира. Поэтому понятно желание европейцев проникнуть в районы золотых приисков. Но все их попытки в этом направлении— а они предпринимались не раз — проваливались. Два враждующих между собой края — Данкейра и Ашанти — преграждали европейцам путь, а в XVI–XVIII веках те были слишком слабы, чтобы решиться на военное столкновение с африканскими государствами. Прошло немало времени, прежде чем европейские торговцы осмелились выйти из своих замков на побережье и начать завоевание континента.

Появление европейских купцов должно было во многом изменить направление золотых потоков по Западной Африке. Раньше золото концентрировалось в столицах западносуданских империй, откуда шло в арабские страны Северной Африки. Теперь значительная часть металла повернула к морю. Читая Босмана, я спрашивал себя, как сказалась на судьбах африканских государств и народов описанная им деятельность ловких европейских предпринимателей, каким было влияние новых направлений торговли на историю континента. Вероятно, возникновение европейских факторий было одной из косвенных причин упадка западносуданских государств. Но мы все еще знаем слишком мало об африканском прошлом, чтобы уверенно говорить о взаимосвязи, существовавшей между уже известными нам событиями и явлениями.

Здесь, в Элмине, где Вильям Босман служил несколько лет, многое сохранилось в том же виде, что и в его годы. Я приехал в этот город, когда в моей памяти были еще живы босмановские описания. Эти невысокие каменные дома, пыльные незамощенные улочки, перебранка женщин у вытащенных на берег лодок, бродячие торговцы с кусками ткани через плечо, несколько пальм у берега маленького заливчика — все это было словно перенесено из XVII века в XX. Нужно было различить засунутую за пояс газету у молодого парня, английские вывески на лавках, транзистор на ремне через плечо у торговца, чтобы понять, как устарел рассказ голландца.

Сбылась за прошедшие годы и его мечта. В конце прошлого столетия европейцам удалось наконец захватить золотоносные районы края.

Чтобы попасть из Элмины в Обуаси, можно ехать двумя дорогами; более длинный путь ведет через Секонди-Такоради, где следует свернуть к северу, к Кумаси. Вторая дорога берет начало от магистрали Аккра — Секонди-Такоради в нескольких милях перед Кейп-Костом. Движение по этому пути много слабее, чем по второму, но он живописнее и пересекает десятки глухих деревень, где всегда можно рассчитывать на гостеприимный прием. Когда-то этот район славился своими плантациями, однако после второй мировой войны крестьяне были разорены страшной болезнью шоколадного дерева, известной в обиходе под названием «распухший побег». Против болезни нет иного средства, кроме полного уничтожения насаждений.

Я выбрал второй путь и повернул обратно, в сторону Аккры. Элмина стоила сделанного мною крюка, да и задержался я здесь недолго. К вечеру, если не произойдет ничего непредвиденного, я должен был добраться до Обуаси.

Беспокоило меня другое. «Ашанти голдфилдс корпорейшн» не подтвердила своего согласия на мое посещение приисков. Если в Обуаси не удастся получить разрешения компании, придется ограничиться случайными встречами. Это было бы обидно.

Еще до заката солнца я приехал в столицу ганского золота. Хлопотать было поздно, и, отложив дела до утра, я поужинал консервами, выпил чая из термоса и решил переночевать в машине. Съехав с дороги, я устроился под громадным хлопковым деревом. За его могучим стволом можно было чувствовать себя как за каменной стеной.

Обуаси лежит в долине, со всех сторон окруженной поросшими лесом холмами. Утром их вершины были залиты солнцем, а над городом еще нависала густая тень. Хотя было очень рано, по улицам пешком и на велосипедах торопились к началу смены рабочие. Они длинной цепочкой выстроились у ворот, ведущих на территорию прииска. Несколько жандармов в красных фесках обшаривали глазами всех проходящих.

Весь застроенный однообразными невысокими домами, город производит гнетущее впечатление. У его планировщиков и архитекторов, действующих по заказу компании «Ашанти голдфилдс корпорейшн», воображение и творческая фантазия явно воспитывались чтением военного устава. Бедная мечеть, церковь чуть побогаче были единственными строениями, хоть чем-то выделявшимися из массы монотонных бараков для рабочих.

Незадолго до посещения Обуаси мне довелось побывать в Катанге на предприятиях ныне ликвидированной бельгийской компании «Юнион миньер дю О’Катанга». Контраст был разительным. В Кольвези, где расположен большой медный карьер и крупный завод электролиза меди, служащий компании знакомил меня с кварталами, (выстроенными специально для рабочих. Утопающие в зелени дома были рассчитаны каждый на две семьи и окружены небольшими, занятыми под огороды участками. Неподалеку от рабочих кварталов находился рынок. Здесь же было ремесленное училище, в котором компания готовила свои кадры квалифицированных рабочих и мастеров.

Две причины побудили компанию начать это строительство, — говорил мой спутник. — Первая — как-то покончить с текучестью рабочей силы. Ее подготовка стоит больших денег, а кроме того, текучесть тормозит повышение производительности труда. На определенном этапе — это было в конце двадцатых годов — дирекция компании пришла к выводу, что, если шестьдесят-семьдесят процентов рабочих будут ежегодно уходить с ее заводов, дальнейшее развертывание производства станет почти невозможным.

— А какова вторая причина? — спросил я.

— Мы не знаем так называемых трудовых конфликтов, — ухмыльнулся представитель компании. — Каждый не раз подумает, прежде чем осмелится поднять голос. Если мы увольняем человека, в Катанге он больше не находит работы, и перспектива лишиться дома, оказаться на улице охлаждает слишком горячие головы.

Но, видимо, такие все-таки находились. В окрестностях Кольвезм из старых досок, ящиков и листов железа бедняги, выгнанные с заводов компании, соорудили свои страшные жилища. Грязь, зловоние окружают этот поселок отверженных смельчаков.

— Мы сознательно не уничтожаем его, — цинично заметил мой спутник. — Пусть все видят, что ожидает тех, кто вызовет недовольство компании. Это наглядное предупреждение.

В Обуаси пет тех крайностей, что приходится наблюдать в Кольвези. Конечно, и «Ашанти голдфилдс корпорейшн» не так богата, как «Юнион миньер дю О’Катанга». Да и Гана — это не Конго. Здесь было бы просто невозможно взять человека за горло столь же железной хваткой, как в Катанге. Еще в годы второй мировой войны на золотых приисках возник один из первых в истории Ганы профсоюзов. Им было проведено несколько крупных забастовок, заставивших правление компании значительно повысить жалованье рабочих.

Осмотрев город, я решил, что пора приступить к официальным визитам. Прохожий объяснил, что резиденция районного комиссара Обуаси находится на холме на окраине города. Надеясь, что районный комиссар, этот представитель государственной власти в округе, будет способен помочь мне в получении разрешения на осмотр прииска, я поспешил к нему.

Комиссар оказался совсем молодым, — ему было лет тридцать, не больше. Узнав, что перед ним советский журналист, он принял меня со всем традиционным ганским радушием. Когда я сказал ему, что хотел бы посетить прииски, он охотно обещал помочь.

— Отдохните минуту, пока я позвоню в дирекцию, — комиссар встал с кресла и, оставив меня в холле одного, вышел. Из соседней комнаты скоро донесся его приглушенный голос. Он явно кого-то убеждал, просил.

Когда комиссар вернулся, то по выражению его лица было ясно, что переговоры не увенчались успехом.

— Господин Иорданский, компания не готова вас принять, — обратился он ко мне.

— Но каковы причины отказа?

— Не знаю, не спрашивайте. Мне сказали буквально то же, что я повторил вам.

— Неужели вашего влияния недостаточно для дирекции?

— Моя власть над делами компании не больше вашей, — усмехнулся комиссар.

Так была подведена жирная черта под всеми моими планами. Делать было нечего, приходилось отступать.

Перед отъездом мне предстояло решить еще одну небольшую проблему — где-то пообедать. Клуб «Ашанти голдфилдс корпорейшн» со своим рестораном казался мне наиболее подходящим местом. Комиссар на прощание рассказал, как туда добираться, и я отправился в путь.

Клуб занимал двухэтажное здание с большим застекленным балконом. Обеденное время еще не наступило, ресторанный зал был совершенно пуст. Но я разыскал англичанку, которая занималась в клубе хозяйственными делами, и объяснил, что нахожусь в Обуаси проездом. Она распорядилась, чтобы меня накормили.

Сев за накрытый белоснежной скатертью столик, я с любопытством осмотрелся по сторонам. На стенах висели картины с пейзажами Старой Англии. На всех столиках рядом с солью, перцем и соусами стояли вазочки с белыми таблетками — лекарство против тропической малярии, которое все живущие в Тропической Африке европейцы принимают регулярно под страхом этой опаснейшей болезни. Через ведущую на балкон дверь был виден покрытый зеленым сукном бильярдный стол.

Постепенно зал начал заполняться служащими компании. Среди них были не только англичане, но и французы, немцы. Как я знал, компания охотно принимала на работу специалистов любой национальности. Но кого не было видно среди обедающих, так это ганцев. На прииске им была отведена роль шахтеров, здесь, в этом зале, — официантов. В ином качестве они появлялись в этих стенах лишь в особых, редчайших случаях, да и то если занимали достаточно высокие посты в государственной администрации.

Возвращаясь по уже знакомой дороге в Аккру, я перебирал в памяти все увиденное за эту поездку. Впечатлений было много, но два, пожалуй, подавляли другие— от силы традиций, с которыми я столкнулся в самом начале пути в Виннебе, и от самоуверенности английской компании, чувствовавшей себя государством в государстве.

Правые круги ганской интеллигенции приходили в ужас, чувствуя подъем политической сознательности народа. Но преследующие их миражи были всего лишь порождением эгоистичного, неспособного освободиться от кастовой ограниченности ума. Напротив, и связанная с устойчивостью традиций косность, и еще не поколебленное самовластие иностранного капитала представляли вполне реальную угрозу. Трудно было сомневаться, что в скором времени предстоит решающее испытание для прогрессивных кругов Ганы.

Поздним вечером я вернулся в столицу. Она еще не спала. Из открытых дверей «чоп-баров» доносились громкие голоса, на дорожной обочине упорно дожидались покупателей уличные торговки, у кинотеатра «Орион» у выезда на Ринг-роад разъезжались машины после окончания последнего сеанса.

СЕВЕР В ТРОПИКАХ

Увидеть юг Ганы — это значит познакомиться с парадным фасадом страны. В этих местах густая сеть дорог, здесь сравнительно много школ и больниц, в городах и их окрестностях есть кое-какие промышленные предприятия. Да и торговля на юге бойкая, покупатель может выбирать между крупными английскими магазинами, лавками предприимчивых ливанских купцов и торговыми заведениями самих ганцев.

Относительное процветание приморья и лесных районов Ганы было связано с культурой шоколадного дерева, завезенного сюда с острова Фернандо-По одним ганским крестьянином. Английские власти оказали содействие распространению новой культуры, купцы предлагали за урожай какао сравнительно высокие цены, и деревню охватила настоящая шоколадная лихорадка. В лесных областях, в особенности в Ашанти, ныне трудно найти крестьянина, который бы не занимался выращиванием шоколадных деревьев.

Но там, где кончался лес, кончалось и благосостояние. Северу Ганы достались лишь скудные капли денежного дождя, одно время пролившегося над югом. Аккрские друзья в один голос утверждали, что существует резкий разрыв в степени развития юга и севера. Особое беспокойство среди них вызывало то обстоятельство, что эти области населены народами разной культуры, исторических традиций, языка. По их мнению, определенные круги могли воспользоваться существующими различиями, чтобы попытаться раздуть недовольство среди северян, разжечь их национальное чувство и противопоставить южанам. Это уже случалось в прошлом.

На переправе через Вольту скопилось несколько десятков машин. Они вытянулись длинной колонной — легковые автомобили, грузовики и маленькие, с брезентовым верхом автобусики. Паром ушел на тот берег, водители и пассажиры автобусов разбрелись по местечку Еджи.

Было около часа пополудни. У обочины дороги женщины жарили рыбу, торговали лиловато-красными орехами кола, толстыми серыми корнями ямса. Среди торговок и пахучих сковород, подбирая что-то, прыгали грифы со страшными розовыми голыми черепами.

И птицы и люди двигались медленно, тяжело. Здесь, на подступах к саванне, словно чувствовался «вес» солнца, его знойная тяжесть сковывала движения, замедляла шаг.

Где-то неподалеку слышались глухие удары по металлу. Выйдя из машины, я увидел за колонной автомобилей небольшую кузницу — легкий навес на четырех высоких кольях, а под ним глиняную печь с мехами и наковальню. У горна стоял мальчуган лет двенадцати. Мастер внимательно рассматривал нарезку, которую он только что сделал на толстом железном пруте.

Кузнец оказался интересным человеком. Он ничем не напоминал знакомых по этнографическим описаниям кузнецов Западной Африки — отщепенцев, окруженных страхом и презрением односельчан. В рубашке хаки, в брезентовых шортах он был похож на рабочего из крупного города. За стеклами его очков в проволочной оправе поблескивали умные, живые глаза.

Он поселился здесь недавно, а до этого работал шофером, колесил по всей Африке, побывал и в Кано, и в Абиджане, и в Ломе, водил машины в Бамако.

— Наверное, потому вы и сейчас у дороги обосновались, что можете встретить здесь старых друзей? — спросил я его.

— Тут нужен кузнец. Едут крестьяне, берут с собой ножи, мотыги. Иной раз в машине какую-нибудь мелочь надо починить. Конечно, и старых друзей часто встречаешь, — добавил он.

К передним столбам навеса была прибита доска, на которой лежали голубоватые от окалины мотыги, длинные ножи, которыми крестьяне в этих краях выкашивают траву, капканы. Торговля шла довольно бойко, и кузнец ежеминутно отходил, чтобы показать свои изделия и поторговаться с покупателем.

«Куда только не попадут изготовленные в этой кузне орудия!» — подумал я. Крестьянин-моси в конусовидной, плетенной из соломы и отделанной кожей шляпе отвезет купленные ножи в свою деревню где-нибудь в верховьях Вольты. Торговцы-хауса из Северной Нигерии закупят несколько мотыг, которые с выгодой перепродадут в окрестностях Сокото или Кано.

В колонне автомашин началось движение — паром подошел к берегу. Два сильных, ловких парня закрепили его тяжелыми цепями у причала, и машины медленно поползли на трап. Минут через десять паром был уже снова далеко от берега.

Местечко Етжи, где находится переправа, расположено километрах в восьмидесяти ниже слияния Черной и Белой Вольты, образующих собственно Вольту. Река здесь широка и полноводна. Было время паводка, река вздулась от идущих над саванной ливней, и вода побурела от смытой земли. Стремительное течение быстро приближало паром к левому берегу.

И вот остались позади Еджи, река, паром. Прямая дорога идет через саванну.

А всего только час тому назад я ехал среди тропического леса. Узкая лента дороги была как дно глубокой зеленой пропасти. Две стены леса, тонкая полоса голубого неба, исчезавшая, когда кроны деревьев сливались над головой, мокрый, холодный воздух — таким остался позади лес.

В лесу деревни прижимались к самой дороге. Дома были низкие, глинобитные, иногда покрашенные в белый или розовый цвет. Рядом с деревнями мелькали небольшие поля кукурузы. Вдоль дороги сидели неизбежные торговки — с мисками, полными бананов, очищенных апельсинов и кукурузных початков. Кое-где уже собрали урожай какао-бобов, и у домов ярко поблескивали груды больших оранжевых плодов. Как не похожа саванна на этот мир тропического леса!

Сам воздух стал другим — сухим и горячим. Деревья расступились, голубое небо перестало быть узкой полоской, оно широким теплым покрывалом раскинулось над землей. В высокой густо-зеленой траве ярко-желтым пламенем полыхали кустарники. Стайку опустившихся на придорожную мимозу алых птичек «солдатиков», или, как их еще называют, «кардиналов», можно было спутать с цветами.

Появились первые баобабы. С началом дождей на их толстых корявых ветвях распустились белые цветы. Они свисали на длинных стеблях, как большие снежные шары. Некоторые отцвели, и на их месте обнаружились пока что маленькие зеленые плоды.

Выйдя из машины, я долго смотрел на раскинувшиеся вокруг просторы. Рыхлая земля была горяча и насыщена влагой. Поля ярко зеленели. В этих местах они невелики: три-четыре вооруженных мотыгами человека не могут поднять большого поля.

На каждом поле виднелось по нескольку деревьев — опыт научил крестьян, что их ветви защищают посадки от солнца и смягчают палящий ветер пустыни — харматтан, а корни деревьев удерживают плодородный слой от размыва во время страшных летних ливней.

Земля дорогá здесь, дорогá вложенным трудом и пролитым на ней потом. Ее и много — потому что крестьяне не могут освоить всех свободных участков, и мало — потому что уже освоенная земля не способна прокормить всех. Крестьяне сеют просо, сорго, кукурузу, а в низинах, где застаивается дождевая вода, — рис. Когда приходит пора полевых работ, от восхода до заката солнце обжигает согнутые крестьянские спины. У крестьянской мотыги короткая ручка — чтобы ближе к земле были крестьянские глаза, чтобы не упустили они побега сорняка или комка ссохшейся, закаменевшей земли.

По мере того как развертывалась дорога, постепенно исчезали прямоугольные или квадратные в основании дома народа акан. Их сменили круглые хижины. Из-за высокой травы или побегов сорго выглядывали их островерхие соломенные конусы. Дорога шла по стране Дагомба.

Несколько островерхих хижин образуют здесь двор, заселенный одной, так называемой большой семьей. Дома соединены невысоким тростниковым или глинобитным забором, и пройти внутрь двора можно только через хижину, предназначенную для встреч и приема гостей. Справа от входа в этой хижине устроено небольшое возвышение для старейшины — главы семьи. В центре внутренней площадки, расположенной между жилищами, также небольшое возвышение; оно предназначено для костра, на котором готовят пищу для всех членов семьи и вокруг которого собираются на вечернюю трапезу. Эти часы у костра — время отдыха, воспоминаний о прошлом и планов на будущее — лучшее время дня.

Десятки, если не сотни, легенд о далеких годах живы в народе. Особенно много преданий сложено о вожде На-Гбева, потомки которого якобы образовали государства Моей, Мампруси и Дагомба. Это народный герой, мужественный, мудрый, справедливый. Одна из этих легенд — о смерти На-Гбева — была записана англичанином Д. Джон-Парсонсом.

У На-Гбева было много сыновей и одна дочь. Под старость На-Гбева ослеп. Он знал, что жить ему осталось недолго, и боялся, что вождем станет его старший сын Зирли, жестокий и злой человек.

Однажды На-Гбева позвал гонца:

— Ступай к матери моего сына Куфого, — сказал ин, — и вели сейчас же прийти ко мне.

— Иду. — ответил гонец, а сам подумал: «Вождь стар, он посылает за матерью Куфого, чтобы сказать ей, что вождем будет ее сын. Я ненавижу мать Куфого, она не раз обижала меня. Я позову мать Зирли. Конечно, Зирли даст мне денег, когда услышит меня».

Зирли, узнав о планах своего отца, придумал хитрый план. Он прикрыл шкурами глубокую яму, положил на них подушку-и приказал своим женам сварить пиво — пито. Когда все было готово, Зирли и его друзья сели вокруг ямы, стараясь не задеть шкур. Затем Зирли послал за Куфого.

Ничего не подозревавший Куфого охотно пришел. Когда он появился, Зирли сказал:

— Привет, мой брат, привет! Ждем тебя. Посмотри, мы оставили тебе место на этой подушке.

Куфого ступил на шкуры, они раздвинулись, и он упал в яму. Зирли закричал:

— Сюда, мои жены! Несите ваши горшки с пито и выплескивайте в яму.

Куфого умер, захлебнувшись горячим пито.

Старики племени, услышав об этом, решили оповестить о смерти Куфого На-Гбева. Для этого старик Гуши-Наа пригласил музыкантов. Он собрал в оркестр высоко звучащую дудочку виа, большую низкозвучную трубу бани и гулкий барабан. Гуши-Наа попросил виа петь «Зирли ку Куфого» («Зирли убил Куфого»), бани — с болью стенать, а барабан — гудеть «мбайе, мбайе» («отец, отец»).

На-Гбева сидел у своего дома, когда оркестр начал играть. Он услышал плач виа и стенания бани. В горе На-Гбева натянул на голову свои одежды, но крик: «Зирли ку Куфого! Зирли ку Куфого!» — продолжал доноситься до него. Сидящие вокруг вождя люди плакали, а оркестр продолжал играть. Наконец земля не смогла больше нести тяжесть горя На-Гбева. В ней открылась большая щель, и На-Гбева соскользнул туда. Земля же вновь сомкнулась…

От прежней славы государства Дагомба остались предания… и потомки давних вождей.

Массивные глинобитные хижины

в деревне Зуарунгу-наба

напоминают военные укрепления

Английские колонизаторы тщательно сохраняли некоторые выгодные для них пережитки общественного строя Дагомба, особо оберегая от потрясений племенную верхушку края. Подчинив вождей своему влиянию, англичане проводили их руками свою политику, а неугодных свергали. Новая власть Ганы навела порядок в этом живом «музее» пережитков далекого прошлого. Права вождей были решительно ограничены.

В Тамале, административном центре Северной области, меня принял главный вождь города и округи Алассан Дагомба. Он сидел на помосте между двух кожаных подушек. На ступенях помоста расположились приближенные, а у стен — старейшины. Перед началом приема вождь оделил некоторых из них орехами кола, что было знаком его особого расположения.

Это был старик с желтым морщинистым лицом и маленькими хитрыми глазками. Минутами он распрямлял спину, поднимал голову и бросал на окружающих высокомерные взгляды, изображая горделивого владыку. Но потом его спина снова сгибалась, и он опять становился просто усталым и старым человеком. Переходы от одного состояния к другому были быстрыми, и потому вождь казался человеком суетливым и неуверенным.

На голове вождя была черная шапка, обшитая кожаными серебряными прямоугольниками — ладанками. Они должны были защищать вождя от злобы стихий и от людских происков. Из таких скромных шапчонок и возникли со временем пышные королевские и императорские короны. Одни из корон пали, другие еще держатся, хоть и неустойчиво, на головах своих владельцев. Среди ладанок на шапке сидящего передо мной старого вождя не было такой, которая могла бы защитить от самой большой для него опасности — от прогресса, от воли людей, преобразующей общество.

Сейчас на крайнем севере Ганы, как и по всему африканскому западу, едва ли не каждый куда-то едет или собирается ехать. На дорогах Ганы можно встретить путников из соседней Верхней Вольты, из Нигерии, Берега Слоновой Кости и Того, из Мали, Гвинеи, даже из далеких стран Экваториальной Африки. Когда вспоминаешь о дорогах Северной Ганы, то прежде всего перед глазами встает фигура мерно шагающего человека с дорожной палкой, закинутой на плечи. Тысячи людей бредут сегодня по африканским дорогам, проходят сотни и тысячи километров в поисках работы, в поисках новой, лучшей жизни.

В окрестностях Болгатанги, небольшого городка на границе с Республикой Верхняя Вольта, живет небольшое племя фра-фра, родственное моей и дагомба.

От внешнего мира деревня племени фра-фра Зуарун-гунаба отгорожена массивной глинобитной стеной, некогда превращавшей деревушку в укрепленный форт. Старейшина деревни Адукура охотно показал мне свои владения. Отдельные жилища деревни слились в нечто монолитное, единое, как пчелиные — соты. В лабиринте узких проходов и небольших площадок без помощи Адукуры я бы заблудился. Чтобы войти в крестьянскую хижину через маленькую аркообразную дверь, нужно низко наклониться.

Из слов Адукуры я понял, что мужчины деревни — члены возглавляемого им рода. Все они или его братья, или сыновья, или внуки. Но особенно много правнуков, еле переступающих своими ножками по земле или только выглядывающих из-за спин матерей. Когда я заговорил об этом с Адукуре, он засмеялся:

— Земли и воздуха хватит всем.

После осмотра деревни Адукура пригласил меня отведать пито — местное пиво, приготовляемое из кукурузы.

Уже вечерело. Мы сели под деревом на маленькой площадке в центре деревни. Одна из женщин принесла большой кувшин пито и, разлив его по чашкам, сделанным из маленьких тыкв — калебас, подала сначала главе рода, а потом остальным мужчинам.

Под общий смех на площадку

выбегает деревенский шут

Под общий смех на площадку выбежал деревенский шут. Стуча в зажатый под мышкой барабан, он приплясывал и пел что-то такое, что заставляло смеяться всех — от мала до велика. Морщинистое лицо шута было на редкость выразительно.

На площадке собралось едва ли не все мужское население деревни — сам патриарх, старейшины, молодежь. Старики держались строго, со сдержанным достоинством, молодые шутили, смеялись. Многие из деревенских парней побывали на юге Ганы, жили в больших городах и лишь недавно вернулись домой. Однако среди стариков, мне рассказывали, были и такие, что не ездили дальше Тамале.

Старейшина деревни фра-фра в праздничном

костюме у дома своей матери

Глядя на этих людей, я думал, как не соответствует внешний вид африканской деревни характеру ее нынешней жизни. Эти стены, узкие проходы — ее прошлое, когда жизнь была замкнутой, когда кругом жили враги, когда домашний очаг, костер в центре деревни были и центром всех крестьянских интересов. Обособленность каждой этнической группы резко проявлялась и в одежде, и в стиле деревенских построек, и в языке.

Конечно, многое из этих различий сохранилось и сохранится еще долго. Но главное другое. Сейчас в африканской деревне неудержимо действуют силы, разрушающие обособленные, замкнутые мирки, взламывающие глинобитные и тростниковые стены вокруг поселений.

Вот этот парень, что сидит напротив, носит ашантийское кенте. Значит, он работал или на плантациях какао, или на золотых рудниках юга Ганы. Его сосед одет, как обычно одеваются торговцы-хауса из Северной Нигерии, — в длинный белый халат с вышивкой на груди и на спине. Мне рассказывали, что на севере Ганы, в этом мире двунадесяти языков и наречий, общими языками стали языки хауса и тви. Первый принесен торговцами из Нигерии, второй — с юга, из страны ашанти, сезонными рабочими, возвращающимися в родные деревни. Это ли не знамение конца извечной замкнутости деревни Северной Ганы?

Попрощавшись со старейшиной Зуарунгу-наба и его сородичами, я поехал к расположенному неподалеку священному озеру. Невдалеке три мальчугана пасли стадо коров. Завидев меня, они подошли. Один из них вызвался выманить на берег живущих в озере крокодилов.

Пастушонок, паренек лет двенадцати, начал во весь голос кричать: «Хоэ, хоэ!». Товарищи ему вторили. Мы медленно шли вдоль берега, когда из воды вынырнула первая черная голова. Затем с плеском выполз на берег второй крокодил.

Самый маленький из ребят отломил от куста ветку, нацепил на нее клочок бумаги и начал дразнить крокодила— так, как у нас играют с котятами. Крокодил с неожиданной быстротой бросился на паренька. Тот не испугался, а, забежав сзади, схватил крокодила за хвост. К счастью, все обошлось — крокодил, видно, просто оцепенел от этой вольности.

Изображения крокодилов мне приходилось видеть на стенах домов дагомба, мампруси. Обычно они находились у входа в дом. В деревне Зуарунгу-наба над входом в хижину матери патриарха деревни Адукура были изображены четыре крокодила, тянувшиеся к солнечному диску. Сейчас жители деревни мусульмане, но это изображение является, возможно, напоминанием о временах, когда крокодил считался здесь тотемом, покровителем — племени, когда еще сохранялся среди фра-фра и родственных им племен культ солнца.

«Упорно работай. Будущее Ганы в твоих руках!» — гласил плакат на главной улице Болгатанги.

Этим словам верят в народе. Мне не раз приходилось видеть, с каким упорством ведется работа по обновлению севера Ганы. Пока это самый бедный край страны, — здесь больше больных и меньше грамотных, чем в других областях. Возможно, поэтому на севере больше всего и настоящих энтузиастов.

В Навронго я встретился с двумя активистами организации пионеров Ганы — Патриком Алаалем и Юлианом Лирайре. Они рассказали мне, что в марте 1960 года в Навронго была создана первая пионерская ячейка «и скоро в городе насчитывалось уже около полутора тысяч пионеров.

Перебивая друг друга, Патрик и Юлиан рассказывали, как были организованы первые кружки радио, первые занятия по технике, первые лагеря, первые экскурсии. Все было здесь первым, все начиналось с нуля, и ребята чувствовали гордость первооткрывателей, гордость архитекторов, создающих прекраснейшее здание — новый детский мир.

Не менее интересная встреча состоялась у меня на рынке одной маленькой деревушки недалеко от Тамале. Еще издали я заметил высокого человека в халате врача. Он энергично названивал в колокольчик, вокруг толпились любопытные.

Оказалось, человек в белом халате был не один. У машины стоял его спутник — совсем еще молодой, в темных очках, горячо объяснявший собравшимся вокруг крестьянам основы санитарии и гигиены. В руках он держал книгу с иллюстрациями. На багажнике машины лежали медикаменты, действие которых он описывал. Некоторые крестьяне, шевеля губами, про себя повторяли непривычные названия, стараясь их запомнить.

Я не решился прерывать молодого врача и подошел к человеку в белом халате. Он охотно рассказал мне, что они едут от базара к базару, организуя беседы на медицинские темы. Направило их министерство здравоохранения, и вот уже несколько недель они в пути.

От базара к базару едут врачи

— Врачей еще не хватает, — объяснил он. — Мы надеемся, что хотя бы немного поможем людям.

— А почему вы проводите беседу на рынке?

— Сюда приходят со всей округи. Лучшего места для наших бесед не выбрать.

Спустя несколько дней я познакомился с агрономом Деймом. Этот невысокого роста, нервный, горячий человек был одним из руководителей агротехнической станции в Ньянкрала.

На станции селекционируются новые сорта сорго, кукурузы, земляного ореха, риса. Показав тракторы, сеялки, плуги, комбайны, Дейм объяснил, что станция изучает возможности использования современной техники в условиях саванны, что они стремятся к тому, чтобы достижения станции стали доступны всему крестьянству. На созданных в Ньянкрала курсах учатся несколько десятков юношей из соседних деревень.

Дейм не скрывал, что агротехническую станцию можно пока сравнить с оазисом, затерявшимся в пустыне, — так далеки применяющиеся здесь методы от уровня обработки земли в соседних крестьянских хозяйствах. Но он уверен, что с каждым годом этот разрыв будет уменьшаться.

Уже стемнело, когда после осмотра станции и долгих бесед с Деймом я возвращался в Тамале.

Ночь была безлунной, черной, почти невероятно спокойной. Тишину еще явственнее делали странные мелодии ночных птиц, к обычному стрекотанью цикад прибавились тяжелые басы оживших после недавних дождей лягушек. С мягким шелестом проносились где-то рядом большие летучие мыши.

Вновь и вновь вспоминались беседы и встречи, высказанные при мне мысли стариков и мечтания молодежи. О чем говорили люди, что больше всего волновало их? Конечно же, великая ломка старой жизни, начавшаяся на зеленых просторах саванны, — вот главный предмет народных дум. Одни со страхом, но огромное, преобладающее большинство — с надеждой ждали на севере Ганы завтрашнего дня.

Первое правительство независимой Ганы, возглавлявшееся доктором Кваме Нкрумой, сделало немало для того, чтобы надежды севера сбылись. Усилия предпринимались и в области промышленного строительства, и в развитии здравоохранения, и по расширению сети школ, и в сооружении новых дорог. В типографиях Аккры печатались учебники на языках северных народов, а радио ввело специальные программы. Много юношей и девушек южан отправлялись работать в города и деревни саванны.

Прогресс был ощутим. Но установление в Гане военной диктатуры сразу же поставило под вопрос недавние успехи. Было прекращено осуществление важнейших для экономики севера проектов. Саванна оказалась вновь как бы отрезанной от юга.

Мне вспоминается беспокойство моих аккрских знакомых по поводу возможной вспышки национализма среди северян. Оно не было надуманным. В Аккре внимательно изучали опыт других африканских стран и знали, что в сравнительно отсталых районах национализм использует малейшее невнимание центрального правительства к их развитию, к повышению жизненного уровня населения. Как только эта задача начинала уходить из поля зрения властей, он поднимал голову, принимаясь распространять слухи об эксплуатации отсталых районов более привилегированными областями, о национальном неравенстве. Отношения между отдельными народностями в таких странах быстро и резко ухудшались.

Раньше эта опасность не угрожала Гане. Но сейчас положение быстро меняется. В тени военной диктатуры оживают давние распри. Даже ганские газеты, избегающие откровенного разговора о состоянии дел в стране, начинают с тревогой писать о ее будущем.