Огненные иероглифы

Накануне вылета из Аккры в Дакар я встретился в гостинице «Рингуэй отель» с ангольским студентом, недавно приехавшим из Сенегала. Это был умный, глубокий человек. Друзья звали его Марио, но я знал, что это имя было кличкой, боевым псевдонимом.

В душном номере, где, несмотря на москитные сетки, тонко звенели комары, Марио долго рассказывал мне о Сенегале и о местах, над которыми мне предстояло лететь. Он обладал даром говорить об африканских странах так, что они начинали казаться живыми существами с собственным характером и темпераментом.

На вопрос о Береге Слоновой Кости, где самолет совершал первую посадку, он заметил:

— Берег Слоновой Кости отличается от Ганы тем, чем Франция непохожа на Англию.

Я с недоумением посмотрел на Марио. Он улыбнулся:

— Видишь ли, по своему языку и культуре многие народности этой страны родственны народам Ганы. Тот же климат, та же природа. Но если в Аккре в архитектуре господствуют английские влияния, в Абиджане здания построены во французском стиле. Чиновники в аккрском аэропорту говорят на английском языке. Когда ты будешь в Абиджане, тебе понадобится только французский. На ганских дорогах левостороннее движение, как и в Англии. Наоборот, на дорогах Берега Слоновой Кости, как и во Франции, движение правостороннее.

Самолет из Аккры в Дакар летит вдоль побережья… Под левым крылом — океан, под правым — земля. До первой посадки в Абиджане полет продолжается около двух часов. Я провел это время у стекла иллюминатора.

Что такое лагуна? Признаюсь, после чтения учебников географии у меня сохранилось довольно смутное представление о значении этого слова. Но теперь, с самолета, я впервые увидел лагуны. Это были прибрежные озера, отделенные от океана узкой полоской нанесенного прибоем песка. Иногда они глубоко врезались в коренной берег. На их поверхности можно было различить тонкие черные палочки — рыбачьи пироги. Временами же там, внизу, лагуны образовывали как бы длинные голубые цепи. Озера почти сливались одно с другим.

Почему-то вдоль Берега Слоновой Кости лагуны особенно многочисленны. Позднее мне рассказали, что эта особенность края сыграла свою роль в местной истории. Века назад лагуны защитили страну от первого натиска колонизаторов. Суда португальских, голландских, английских работорговцев не могли приставать здесь прямо к суше и предпочитали загружаться «товаром» дальше к востоку, где на приморских скалах Золотого Берега ими были выстроены крепости — Диксков, Элмина, Амстердам и десятки других.

И сегодня эта часть побережья Гвинейского залива выглядит негостеприимно. Даже с самолета чувствуется мощь набегающих на прибрежный песок волн. Они в щепы разбивали пытавшиеся причалить лодки с европейских кораблей. Дальше, за полосой лагун, начинается лес. Его спокойная сила останавливала тех, кому удавалось прорваться через буруны прибоя и тихие болота лагун.

520 километров тянется морская граница республики. Это длинная трехцветная лента из белой полосы прибоя, красной полосы пляжей и зеленой полосы приморского леса. Она прерывается только раз — у Абиджана, Там отступает лес, глубокий канал разрезает песчаные дюны между океаном и окружающей город лагуной, стихает прибой.

У Абиджана самолет пошел на посадку.

Душный влажный воздух застревал в горле комком мокрой ваты. Самолет остановился в нескольких метpax от аэровокзала. Серое двухэтажное здание казалось угрюмым, негостеприимным.

Две стюардессы провели пассажиров на второй этаж, где в левом крыле аэровокзала находится небольшой ресторан. За столиками сидели несколько французов — священник, группа офицеров, чиновники. Надписи на рекламных плакатах воспевали Ниццу, Средиземноморье, прохладу пляжей Нормандии. Прошли полицейские в мундирах, которые только опытный нарушитель законности и порядка был бы способен отличить от французских.

Говорят, что аэропорт — лицо страны. Тогда я еще не знал Берега Слоновой Кости, и мне было трудно понять, почему на этом лице столь сильный французский грим. Марио, наверное, был прав, думал я. Только в Аккре в аэропорту уже почти смыты следы былой английской «краски», тогда как здесь она тщательно подновлена.

По внутренней галерее я вышел на воздух. В киоске у выхода продавались последние парижские журналы и газеты, романы «черной серии» с одним убийством в среднем на каждые десять страниц. Гладкое шоссе уходило к городу. Группа одетых в землистого цвета рубахи носильщиков вскакивала при приближении каждой новой автомашины и разочарованно опускалась на траву, когда у вновь прибывших не оказывалось багажа.

Лишь краем глаза мне удалось увидеть саму страну. С фотографии в зале аэровокзала смотрело нежное лицо пляшущей диковинный танец девушки. Страшная маска гуро с глазами, словно выскочившими из орбит, глядела на меня с другой фотографии. В узкой пироге плыли по тропической реке рыбаки. Это была Африка приключенческих книг и старинных путешествий, заманчивая и нереальная.

Только через несколько месяцев мне удалось убедиться, что эти фотографии были и правдой и ложью.

ПАВШАЯ СТОЛИЦА

Дорога от Абиджана к Гран-Басаму идет по побережью. Песчаные дюны, за частоколом кокосовых пальм — океан. Ветер доносит до шоссе тонкую соленую пыль морской пены.

Бесконечные рощи кокосовых пальм опоясывают весь Гвинейский залив. Можно пересечь Того, не оставляя отбрасываемой пальмами тени. Опрокинутые морем стволы лежат на пляжах в окрестностях Аккры. Пальмы украшают набережную Конакри.

Есть что-то мертвое в этих прозрачных рощах, возникших на бесплодных песках. В тени пальм не растут цветы. Острая трава, ползущие по земле колючки защищают дюны от ударов ветра. Столь монотонны, столь однообразны эти кокосовые рощи, что, когда едешь здесь, пропадает ощущение движения. Где бы ни была машина, повсюду ее будут окружать те же тонкие, всегда наклонившиеся в сторону океана серые стволы, что и десять, сто или двести километров назад.

Изредка у дороги появлялись небольшие деревушки. Плетенные из почерневших от времени пальмовых листьев хижины были еле видны за высокими изгородями. Изгороди тоже были плетенными из пальмовых листьев. Видно, в этих местах ремесло строителя было сродни ремеслу корзинщика. Деревеньки были бедны, малолюдны. Вокруг хижин грудами лежали полусгнившие оболочки кокосового ореха. Производство копры да рыболовство служат главным источником скудного крестьянского заработка.

Живущие вдоль моря племена — акаплесс, эбрие и адьокру, алладьян, абиджи и другие часто называются лагунными народами. Сравнительно недавно они занимали значительно большую территорию, пока не были прижаты к морю завоевателями аньи. Существуют предания, что в далеком прошлом здесь жили племена людей с длинными руками, короткими ногами, с густо заросшим волосами телом. В памяти аньи эти народы сохранились под именем амбе. Дальше на запад, у племен бете, их зовут уэ-уэ-уэду.

Этот мир лагун с его вечно сырым воздухом, с бесплодной почвой, с бесконечными рощами кокосовых пальм наложил жесткую печать на весь облик жизни оказавшихся здесь людей. Незадолго до поездки на Берег Слоновой Кости я был в устье Вольты, где, так же как и под Абиджаном, лагуна следует за лагуной, но живет народ иных традиций, иного языка — эве. Сходство в образе жизни приморских эве и лагунных народов поразительно.

Километрах в двадцати от Абиджана я остановился в одной из приморских деревенек. Это были несколько бедных хижин. Чем отличается это поселение от деревень на островах и среди лагун устья Вольты? — спрашивал я себя. И здесь и там хижины сплетены из пальмового листа. И здесь и там рыболовство и производство копры составляют основу крестьянского хозяйства. Повторяются даже некоторые детали яркого орнамента на рыбачьих лодках. Местные крестьяне, как и эве, украшают пироги изображением змеи или питона.

Меня удивило, почему не видно в деревне мужчин. Один из окружавших меня ребятишек на ломаном французском языке объяснил:

— Они в море или в Абиджане на заработках.

Отец самого паренька был строительным рабочим.

Гран-Басам оказался в двух-трех километрах за этой деревней. Несмотря на свое наименование — в переводе Большой или даже Великий Басам, — он выглядел как десятки других заштатных африканских городков. Подлинно великими были только манговые и хлопковые деревья, возвышающиеся над пыльными городскими улицами.

Но есть в облике города и что-то своеобразное. На берегу лагуны стоят несколько домов конца прошлого века. На их архитектуре сказалась тоска по родине бордоских, нантских, марсельских купцов и моряков, превративших Гран-Басам в свой опорный пункт на побережье. Они пытались в этом далеком краю воплотить мечту о родине и строили по традиции своих отцов. По сей день старинные здания Гран-Басама напоминают о старой Франции, о временах жестоких колониальных захватов.

Хищные лапы европейских авантюристов впервые протянулись к этим берегам пять столетий назад. Еще в XV веке сюда заглядывали португальские корабли. Португальцы искали рабов, золото, слоновую кость.

Парусники из Дьеппа, Бордо, Нанта стали частыми гостями у этих берегов позднее, когда Франция захватила Луизиану, Гаити, ряд мелких островов в Антильском море. Для созданных там плантаций были нужны рабы, тысячи рабов.

К лагунам приближались корабли голландцев, англичан. Иногда они топили друг друга, но чаще и голландцы и англичане грабили африканские деревни.

В 1782 году европейские корабли вывезли с западноафриканского побережья сто сорок тысяч рабов. Путешествие к Американскому континенту продолжалось шесть месяцев и больше. Свыше десяти процентов «живого товара» погибало в пути. Чтобы как-то сократить дорогие потери, работорговцам выплачивалась премия за каждого доставленного в Америку живым раба.

Не случайно Берег Слоновой Кости в те далекие времена был известен под иным названием. Тогда европейцы называли его Берегом Злых Людей. Здесь охотники за «живым товаром» встречали особенно яростное сопротивление. Защищали страну и ее суровый климат, и цепь болотистых, труднодоступных лагун.

Именно в Гран-Басаме в 1842 году, 9 февраля, французам удалось подписать первый договор о «протекторате» с вождями местных племен. Собственно, этот день и может рассматриваться как первый в истории территориального захвата Францией этой страны.

Кто подписал этот договор? С французской стороны на документе поставили подпись лейтенант-капитан корвета «Жаворонок» Шарль де Кералле, капитан брига «Орел» Провансаль. «Король» Басама Петер и вожди Куаши и Буаша были неграмотны и вместо подписей поставили кресты. Текст договора был составлен французской стороной, и весьма сомнительно, чтобы не понимающие французского языка вожди представляли, что такое навязываемый им французами «протекторат». В обмен на многочисленные уступки «король» Петер получил «десять кусков ткани, пять двадцатипятифунтовых бочонков пороха, десять ружей, мешок табака, бочонок водки, пять белых шапок, зонт, два зеркала и шарманку». Шарманка особенно потрясла воображение «короля» Петера.

Через два года французы навязали «королю» еще один «договор». В обмен на двенадцать кусков ткани, двенадцать бочонков пороха, двенадцать ружей, шестьдесят килограммов листового табака и двенадцать шапок они получили от Петера обещание не допускать в Гран-Басаме создания иностранных факторий, У будущего порта был сооружен форт Намюр.

В течение больше сорока лет внутренние области Золотого Берега — как тогда называлась европейцами эта часть побережья — оставались недоступными для французских пришельцев. Одно время французское правительство вело переговоры с Лондоном об уступке своих владений в обмен на Гамбию. Эти переговоры провалились. Декретом от 10 марта 1893 года создается колония под ее современным названием — Берег Слоновой Кости. Гран-Басам становится административным центром новой колонии.

Таковы воспоминания, которые название Гран-Басам еще, наверное, пробуждает у оставшихся в живых ветеранов колониальных захватов. Есть старики, что видели своими глазами эфемерное процветание городка. Ныне ветер гонит пыль по его немощеным улицам, шуршит в кронах пальм. Абиджан украл будущее у Гран-Басама. Там, в Абиджане, стучит пульс страны. А здесь — покой заброшенности и запустения.

Когда из района европейской застройки я попал в квартал, где живут африканцы, мне подумалось, что я вернулся в Гану. Многие мужчины одеты на ганский манер, в сложенный наподобие тоги кусок ткани. На редких грузовичках не было надписей: какой-нибудь пословицы, изречения или просто шутки. И это — распространеннейший в Гане обычай. Прямо на улице торговка продавала с жаровни золотистые пончики, приготовленные в кипящем пальмовом масле. В Аккре их называют кенке.

Мне снова вспомнились слова ангольца Марио о Гане и Береге Слоновой Кости. Действительно, по обе стороны границы здесь живет один народ. Может быть, фермер, выращивающий какао в окрестностях Кумаси, не поймет составленный на французском языке таможенный бланк, который ему вручат на погранзаставе Берега Слоновой Кости. Не разберется с английским языком крестьянин из округи Буаке. Но, встретившись на границе, оба крестьянина превосходно поймут друг друга, — они-то говорят на одном языке.

Правда, сама атмосфера жизни в Гран-Басаме была другой, чем в ганских городах, — слишком вялой, слишком монотонной. Мне еще предстояло понять — почему?

К вечеру я вернулся в Абиджан.

АБИДЖАНСКИЕ КОНТРАСТЫ

Ночной Абиджан великолепен. Ночь скрывает его трущобы. Ярким блеском неоновых огней режут глаза богатые витрины. На темном небе впечатляющими громадами вырисовываются здания центра. В черных проулках исчезают нищие, а на широких проспектах центра слепят фары сотен мчащихся автомобилей.

Лагуна Эбрие опоясывает центр города. За лагуной находятся Трейшвиль — пригород бедных — и Кокоди — пригород богатых. По сю сторону расположены Плато — центр богатых — и Аджаме — центр бедных. Мост, носящий имя президента Берега Слоновой Кости Феликса Уфуэ-Буаньи, соединяет Трейшвиль и Плато. Ночью мост кажется гирляндой огней, нависших над черным зеркалом лагуны.

Днем лицо Абиджана меняет свое выражение. Между богатых домов стремятся потоки бедно одетых людей. В ярком солнечном свете великолепие правительственных зданий и роскошь резиденций банков и компаний становятся еще величественнее. Но этот же беспощадный свет как бы обводит чертой каждую морщину на лицах стариков, обнажает тщательно скрываемую бедность мелких африканских служащих, подчеркивает усталость на лицах рабочих.

На самом плане столицы колониальное прошлое оставило неизгладимый отпечаток. Больше всего этот город напоминает Киншасу. Как и в столице Конго, здесь существуют четко размежеванные районы для «белых» и для «туземцев». В районах для «белых» аккумулируются этажи и деньги, тогда как на противоположном полюсе идет накопление нищеты. И в Киншасе, и в Абиджане нет «середины» между этими полюсами, это города крайностей.

В других городах Африки, например в столице Нигерии Лагосе, немало крупных построек принадлежит африканцам. Вернувшиеся из Бразилии потомки рабов, уроженцев Нигерии, принесли с собой своеобразный архитектурный стиль, любовь к скульптурным украшениям своих жилищ. Местные жители йоруба умело сочетали свои традиции с влиянием английской архитектуры. В самой застройке Лагоса заметна анархичность, присущая стихийно разрастающимся городам.

Центр Абиджана

Ничего подобного нет ни в Абиджане, ни в Киншасе. Города росли по жестким предначертаниям колониальных властей. Что могли строить сами африканцы? Только бараки были им по плечу. Тогда как компании и власти строили небоскребы, африканцы из земли и глины лепили свои жалкие мазанки. Глиняные пояса нищеты окружают Абиджан и Киншасу.

Пожалуй, именно в этих полупролетарских, полукрестьянских кварталах живут самые интересные люди Абиджана. Те, что «наверху», знают историю и статистику, состояние дорог и положение мирового рынка кофе. Они любят рассуждать о судьбах страны, пробуют навязать ей свою волю и свои идеи.

Напротив, среди обитателей Аджаме и Трейшвиля не часто встретишь даже просто грамотного человека. От них не получишь статистической справки. Но только здесь можно узнать, как — прожить на пять тысяч франков в месяц, где и какая есть работа, у кого найти каморку подешевле. Они на практике знают цену слов, звучащих там «наверху». Вспыхивающий здесь гнев, рождающиеся в этих местах надежды затем становятся чувствами и мыслями всей страны.

Как-то раз вместе со знакомым профсоюзным работником Д. мы поехали в Трейшвиль. За мостом машина свернула направо, к порту, потом налево. Большинство улиц было без названий, под номерами. После трех-четырех новых поворотов мы въехали в небольшой двор.

По двору с шумом носилась ребятня. При нашем появлении полуголые мальчуганы и девчонки сначала замерли, а затем окружили Д., которого они, видно, встречали уже не в первый раз. В большой деревянной ступе две женщины большими пестами толкли маниок или бананы для «фуфу» — любимого местного блюда. На шум ребятишек — из дома вышел пожилой человек и, поздоровавшись с нами, быстро провел нас в комнаты.

Я не спрашивал его имени, а сам он не назвался. В Абиджане быстро привыкаешь к этой особой осторожности местных жителей с иностранцами. Видимо, у них есть серьезные к тому причины. Мне мой хозяин понравился и своим открытым умом, и широким радушием.

Он был влюблен в Абиджан. Он был горд красотой города, его широкими улицами, современными зданиями.

— Я вырос в деревне недалеко от Мана. Это у границы с Гвинеей, — рассказывал он. — Самой большой была хижина вождя. В детстве она казалась мне громадной. Мне было пятнадцать лет, когда я попал в Абиджан, и город потряс меня.

Это был действительно интересный человек. Он принадлежал к поколению, чья сознательная жизнь началась в годы второй мировой войны, когда и до африканских берегов докатились освободительные идеи. Он сам научился читать и писать. Рабочие кружки, городские митинги были его политической школой. С тех пор у него вошло в привычку каждый вечер слушать московское радио. Работа в порту сначала грузчиком, потом крановщиком воспитала его самосознание.

— Абиджан — своеобразный город, — говорил хозяин. — Насколько я знаю, его двухсоттысячное население едва ли не наполовину состоит из выходцев из соседних стран — Мали, Гвинеи, Верхней Вольты, Либерии. Есть даже нигерийцы и мавританцы. Интернациональный го род!

Д. вступил в разговор:

— Для профсоюзов это создает большие трудности. Попробуйте организовать эту разнородную людскую массу! К тому же среди различных этнических групп существует взаимная подозрительность и соперничество. Эти настроения умело поддерживаются предпринимателями.

Повернувшись к хозяину, он спросил:

— Ты согласен со мной, что основную массу абиджанских рабочих составляют вчерашние крестьяне?

Тот утвердительно кивнул головой. Д. продолжал:

— Тысячи людей пришли в город, сохранив узость еще племенного самосознания, традиции и суеверия родных деревень. Многие из них предпочитают профсоюзам племенные объединения, во главе которых ставятся «вожди». Их мечта — накопить денег, начать торговлю или вернуться ib деревню. У большинства нет квалификации, и они удовлетворяются случайными заработками, не задерживаясь подолгу на одном и том же предприятии.

Хозяин прервал Д.:

— Ты несколько преувеличиваешь трудности. Согласись, что квалифицированные рабочие понимают нужность профсоюзов. А они — большая сила. Да и вчерашние крестьяне в абиджанском котле быстро освобождаются от своей ограниченности.

Я внимательно слушал разгоревшийся спор. Ни в научных исследованиях, ни на страницах местных газет я не встречал идей и наблюдений, которые высказывались моими знакомыми. Все, что говорилось в этой комнате, было выстрадано каждым из собеседников за долгие годы борьбы.

Поздно вечером мы распрощались с гостеприимным хозяином. Д. был взволнован долгим разговором. В машине он продолжал прерванный спор:

— Конечно, у нас есть силы. И большие. Но как работать, когда лучших среди нас высылают из страны или бросают в тюрьмы? Те, кто слабее, поддаются на заманчивые предложения выгодных мест в канцеляриях новоиспеченных министров и высокой зарплаты.

Д. тяжело вздохнул:

— Нас поддерживает только вера в народ.

С Д. я простился у гостиницы «Отель дю парк». Хотя была ночь, не посвежело. Перегретый, влажный воздух был неподвижен. Возвращаться в номер, где сотни москитов. е нетерпением ожидали моего появления, не хотелось. К счастью, на террасе гостиничного ресторана освободился столик.

Но мне не удалось долго побыть одному. Пожилой француз, вежливо улыбаясь, попросил позволения подсесть.

— Невозможно найти свободное место, — извиняясь, объяснял он. — В такие вечера весь город выходит на улицу.

Мы разговорились. Француз оказался местным старожилом:

— Я помню время, когда меньше чем в километре отсюда начинался лес, — рассказывал он.

Узнав во мне иностранца, он охотно принялся вспоминать истории давно минувших дней. По профессии инженер, он участвовал в сооружении едва ли не всех важнейших дорог страны. Попыхивая трубкой, он живо вспоминал о неприятностях, которые ему причиняли рабочие.

— Это было время трудовой повинности, когда крестьян палками сгоняли на работы, — рассказывал он. — Ясно, что они не хотели работать. Моим современным коллегам легче. Деньги убедительнее палки.

Инженер выглядел моложе своих лет, и в его коротко остриженных прямых волосах еще не было седины. За стеклами очков в золотой оправе поблескивали небольшие серые глаза. Он был одет в серую рубашку с открытым воротником, просто и удобно, как одеваются в тропиках французы в отличие от англичан, которые и здесь не решаются появляться к ужину без галстука и — в пестрой рубашке. Мне этот человек становился все более и более интересен.

Людей, подобных инженеру, часто приходится встречать на африканских землях. Обычно это строители, учителя, агрономы, миссионеры. Они добросовестно работают, они честны. Если им сказать, что вся их деятельность является лишь одним из оборотов колониальной машины, эти люди почувствуют себя оскорбленными и обиженными. Многие из них совершенно искренне считают, что они несут в Африку «цивилизацию», «прогресс».

Редко, когда тот или иной из них ощущает фальшь положения, в которое всю эту прослойку поставил колониальный режим. Они всегда хозяева, всегда начальники. Не бывая на равной ноге с африканцем, они привыкают смотреть на него сверху вниз. К этому барьеру прибавляется второй — непонимание местной культуры, местных обычаев. Этих людей возмущает часто нескрываемая враждебность к ним со стороны местных жителей. Они просто не могут понять то, что очевидно африканцам, — построенная «белыми» дорога будет служить для вывоза скупленного по дешевке сырья, миссионерская проповедь затруднит патриотам борьбу с колониальным режимом, «белый» преподаватель не только научит детей грамоте, но и привьет им подобострастное отношение к «западной культуре».

Мой случайный собеседник, несмотря на весь свой несомненный ум, ответил, когда я его спросил, как вырос Абиджан:

— Этот город построен нами, французами. Его фундамент— французские деньги, французская энергия, наши ум и знания.

Говорить ему о тысячах африканских крестьян и рабочих, чьи украденные компаниями деньги оплатили сооружение этого города и чей труд его поднял, было бы бесполезно.

Чем все же был вызван бурный взлет Абиджана? — спрашивал я себя. Как мог за два-три десятилетия — вырасти на этих сырых, нездоровых местах столь крупный город?

Ответ приходит, когда смотришь на карту страны. Абиджан находится там, где железная дорога подходит к морскому порту. Здесь богатства края перегружаются с вагонов на пароходы, отсюда в глубь страны отправлялись военные отряды и отряды чиновников. Подобно грибам, у этого места перевалки грузов выросли здания торговых компаний, банков, различных департаментов колониальной администрации.

В конце прошлого века, когда решалось, откуда вести железнодорожную линию в глубь края, будущее Абиджана повисло на волоске.

Столкнулись две точки зрения — колониальной администрации и действующих на Береге Слоновой Кости торговых компаний. По мнению чиновников, железная дорога должна была пройти по долине реки Бандама, пересечь тропический лес и выйти в область Бауле в месте, где полоса джунглей особенно узка. Чиновников побуждали поддерживать этот вариант прежде всего политические мотивы. В то время завоевание страны было в самом разгаре, и дорога открывала возможность прочно закрепиться в самом сердце новой колонии.

Торговцев больше волновали соображения непосредственной выгоды. Они настаивали, чтобы проникновение шло по долине реки Комоэ, более или менее параллельно к границе с Золотым Берегом. Область Бауле не была исследована, ее богатства еще не определены, тогда как лежащие по берегам Комоэ деревни были давними поставщиками каучука, пальмового масла, ценных пород дерева, золотого песка. Гран-басамские торговцы не скрывали своих надежд, что новая дорога, проложенная согласно их планам, поможет также перехватить у англичан часть их торговли каучуком на Золотом Береге.

Со временем появились и другие проекты. Миссия капитана саперов Удая предложила компромиссное решение. Сам Удай считал, что следует воспользоваться судоходностью Комоэ между Гран-Басамом и деревушкой Алепе и сделать Алепе исходной точкой будущей дороги. По проекту Удая, к Абиджану должна была быть проложена ветка. Этому небольшому тогда поселению отводилась весьма второстепенная роль в планах колониального освоения края.

Только в 1902 году был выработан окончательный план прокладки железной дороги. После долгих споров было решено выбрать Абиджан головным пунктом дороги и вести ее до края Бауле. Удая назначили руководителем работ, а дороге дано громкое название: Абиджан — Нигер. Прокладка этой линии была частью общего, более широкого замысла колониальных властей связать железнодорожными путями в единое целое недавно завоеванные территории Гвинеи, Сенегала, Западного Судана и Верхней Вольты. В Бамако, центре Западного Судана, должны были сойтись колеи дорог, идущих от Абиджана, на Береге Слоновой Кости, из Конакри — в Гвинее и из Дакара — в Сенегал.

Этот план никогда не был осуществлен. Только дорога из Дакара была доведена до берегов Нигера. К 31 декабря 1903 года был расчищен от леса нынешний центр Абиджана — Плато и началась прокладка колеи. Но работы шли медленно. Жестокий климат, слабость технических средств и, самое главное, ожесточенное сопротивление населения тормозили работы.

Вспоминая о враждебности крестьян сооружению дороги, колониальные историки пожимают плечами: мол, дикари не понимали значения дороги для страны, не понимали прогресса. Конечно, крестьянину, редко уходившему из родной деревни дальше пятидесяти километров и никогда не видевшему паровоза, было трудно оценить смысл затеянного на его земле иностранцами предприятия. Железная дорога оборачивалась для него принудительным трудом. Под угрозой французских штыков вожди деревень посылали на стройку самых сильных и здоровых парней, из которых слишком многие не возвращались. Крестьянин покидал семью, деревню, работал под постоянной угрозой жестокого избиения. И ради чего?

Самое крупное восстание против колониальных поработителей вспыхнуло среди племени аббейев округа Агбовиль в начале 1910 года. Некий Рюбино, торговый агент Французской компании Западной Африки, был убит разъяренными крестьянами. Главным предметом крестьянской ненависти была железная дорога. На нескольких десятках километров рельсы были сорваны с полотна, разрушена телеграфная линия между Адзопе и Агбовилем.

Эта вспышка гнева и отчаяния была жестоко подавлена. В полыхании горящих деревень дорога медленно ползла на север. Только к 1954 году она дотянулась до Уагадугу, — столицы Верхней Вольты, в 1146 километрах от Абиджана.

Вокруг дороги Абиджан — Нигер в свое время было немало пропагандистского шума. Завершение строительства преподносилось парадными ораторами как выдающееся техническое достижение, как свидетельство плодотворности франко-африканского сотрудничества, как символ прогресса, достигнутого колониями благодаря Франции. К древним легендам, коими изобилует африканская земля, колониальный режим пытался добавить еще одну.

Но вернемся к началу века. Проектировщики железной дороги довольно быстро убедились, что, предопределив Абиджану роль морских ворот колонии, они серьезно просчитались. Все попытки прорыть канал между лагуной Эбрие и океаном проваливались, песок заносил начатые работы. Приходилось доставляемые железной дорогой грузы перегружать в Абиджане на баржи и по лагуне перевозить в Гран-Басам. Это было дорого и неудобно.

От попыток прорыть канал окончательно отказались в 1907 году. Тридцать один год баржи курсировали между Гран-Басамом и Абиджаном. Только в 1938 году сооружение канала было возобновлено, но на этот раз начатые работы остановила война. Прошло еще двенадцать лет, пока 23 июля 1950 года не было завершено осуществление разработанного еще в начале века проекта. Канал Вриди имеет 2700 метров при ширине свыше 350 метров. Он позволяет проход судов с глубиной осадки до 10 метров. Без преувеличения можно сказать, что канал открывал перед Абиджаном не только выход в океан, но и широкие экономические перспективы.

С моста Уфуэ-Буаньи открывается панорама порта. У причалов стоят суда с флагами Франции, Соединенных Штатов, ФРГ и других западных стран, держащих в своих руках всю торговлю молодой республики. Общая длина портовых причалов превышает две тысячи метров. Пассажирские пароходы пристают у Западной набережной; но хотя за год через порт проходят больше двадцати тысяч пассажиров, это лишь ничтожная часть его операций.

Даже беглый осмотр порта, его бесконечных набережных и складских помещений лучше любого справочника позволяет понять, чем экономически Берег Слоновой Кости особенно интересен для империалистических держав. За бананной набережной длиной в 125 метров стоит громадный, площадью свыше трех тысяч квадратных метров, серый склад, где ожидают отправки в Европу гроздья бананов. У входа в порт видны склады марганцевой руды, доставляемой сюда на баржах по лагунам из Кикеду, в устье реки Догугу. Большие помещения завалены мешками с кофе и какао. На складе ценных пород дерева можно найти стволы всех оттенков от ярко-желтого до бурого и почти черного. Специальные плоты перевозят на корабли тяжелые, тонущие в воде сорта леса.

Абиджанский порт обслуживает нужды не только Берега Слоновой Кости. Значительная часть грузов предназначается для Верхней Вольты, а также поступает от-туда. Кроме того, после распада Федерации Мали и закрытия границы между Сенегалом и образовавшейся Республикой Мали ввоз и вывоз этой республики также осуществлялся до последнего времени через абиджанский порт.

Порт продолжает расширяться. По железной дороге поступает все больше грузов, все больше пароходов с ненасытно распахнутыми трюмами подходит к причалам. Когда я был в порту, он производил впечатление страшного живого существа, созданного какой-то враждебной человеку силой из бетона и асфальта, из железа и алюминия. Суетящиеся у причалов люди выглядели слабыми, беспомощными в своей нищей, рваной и грязной одежде, с лицами, изуродованными усталостью. Порт был властелином этих людей, они — его рабами.

Д., вместе с которым мы осматривали портовые сооружения, говорил позднее:

— Теперь ты знаешь «почву», на которой возник Абиджан. Его великолепие создано союзом парохода и паровоза. Не вокруг заводов, фабрик или рудников, а рядом с причалами, складами, железнодорожными путями сложился город.

ЧЕРЕЗ ЛЕСА

Путь из Аккры в Абиджан идет через Кумаси, затем Суньяни, лесом.

Вероятно, это одна из живописнейших дорог Западной Африки. Как только в тридцати километрах от Аккры шоссе поднимается на Аквапимские холмы, начинается лес, кончающийся только на подступах к столице Берега Слоновой Кости.

Где-то в лесу проходит и граница. Она была установлена англо-французским соглашением от 12 июля 1893 года. Долгое время это была простая линия разграничения зон английского и французского влияния, разрывающая один народ — различные племена акан на две части. Лишь по мере постепенного обособления Ганы и Берега Слоновой Кости в культурном, экономическом и политическом отношении проведенная англичанами и французами граница стала терять свой искусственный характер.

На заставе Берега Слоновой Кости был обеденный перерыв, когда наконец я доехал по разбитой проселочной дороге к пограничному шлагбауму. На пыльной площадке у заставы уже стояло несколько небольших крытых грузовичков. Пассажиры — женщины с ребятишками за спиной, торговцы дьюла и хауса после утомительного пути подкреплялись рисом, вяленой рыбой, кенке. Оставленные без внимания куры в плоских плетеных корзинах яростно кудахтали из кузовов автомобилей.

Начавшийся мелкий дождь загнал нас в помещение заставы. До конца обеденного перерыва оставалось больше часа, и я начал рассматривать висящие на стенах объявления и приказы. Они неожиданно оказались очень и очень интересны.

Скудным канцелярским языком документы описывали повседневную жизнь заставы — нарушителей, контрабандистов. часто кровавые схватки с ними. Большинство контрабанды шло из Ганы, где товары много дешевле, чем на Береге Слоновой Кости. Среди задержанных грузов на первом месте стоял текстиль. Его перевозили по лесным тропам целыми грузовиками.

Позднее, ставя мне штамп в паспорт, пограничник жаловался:

— Не признает население границы. Крестьяне не могут понять, почему одна половина рода должна жить здесь, а другая — по ту сторону границы. Граница или нет, а на большие родовые праздники все собираются или у нас, или в Гане. Никакими заставами не остановишь этих поездок, — махнул он безнадежно рукой.

За заставой, когда выезжаешь из городка Аньибилекру, лес снова подступает к дороге. Это тот же великий тропический лес, что и в Гане. На редких вырубках образует непроходимые заросли масличная пальма, чьи молодые колючие побеги переплетаются с кустарником. Лес тих, темен и сыр. Откуда-то сверху, чуть ли не с неба свисают напоминающие серые веревки воздушные корни лиан. Странные пестролистные растения покрывают почву. Птицы и цветы — желтые, розовые, красные, голубые — еле видны в зелени крой. Там, на высоте двадцати-тридцати метров, и идет жизнь, почти замирающая внизу, у земли, где в воздухе стоит тяжелый запах преющих листьев и гниющих древесных стволов.

На одном гектаре тропического леса ученые насчитывают несколько тысяч различных древесных пород. Но нет ничего однообразнее тропических джунглей. В зеленоватом полумраке к облакам тянутся мощные стволы, образующие неповторимую в своем хаотическом беспорядке колоннаду. У особенно высоких деревьев корни представляют как бы контрфорсы, поднимающиеся серыми складками на полтора-два метра над землей. Прежде чем валить эти деревья, лесорубы сооружают вокруг ствола высокие помосты.

Проездом я видел, как крестьяне расчищали участок джунглей. Длинными ножами вырубался кустарник, который затем должен быть сожжен. Там, где лес был уже очищен от подлеска, рубились деревья. Но нередко старые деревья оставляются, поскольку большинство разводимых местными крестьянами культур хорошо растет в лесной тени и, напротив, погибает на открытом солнце. Конечно, это сохраняет крестьянам немало сил, — и все же сколь мучителен был этот труд!

Если бы не километровые указатели вместо милевых, если бы не попадающаяся здесь и там реклама на французском языке вместо английского, могло бы показаться, что дорога по прежнему идет по Гане. На небольших придорожных рынках звучала та же речь, что в краю Ашанти. Низкие глинобитные домишки с деревянными ставнями, небольшие кукурузные поля на подъездах к деревням — каждый штрих местной жизни напоминал о Гане. И это не удивительно, если вспомнить существующие в этих краях исторические предания.

В прошлом аньи, сейчас населяющие юго-восток Берега Слоновой Кости, занимали области у реки Пра. Очи еще помнят название края — Ачьюан-Аньюан. После войны с племенами ашанти, в которой аньи потерпели поражение, они направились на юго-запад вместе с родственными племенами бауле. Бауле под водительством женщины вождя Поку переправились через реку Комоэ и заняли центр нынешнего Берега Слоновой Кости. Это великое переселение произошло, вероятна, в XVIII веке, хотя первые волны аньи проникли в леса края еще раньше и уже в XVII веке достигли побережья.

В одной, из деревушек аньи я стал свидетелем мало привычного для европейца зрелища. Едва выйдя из машины, я услышал громкий стук нескольких барабанов. Видно, шел праздник. Обогнув ряд домов, я оказался на небольшой площадке. С одной стороны сидели женщины, напротив расположились мужчины. Двое молодых парней яростно стучали в барабаны, а в центре площадки ритмично двигалась странная фигура.

Это был мужчина неопределенных лет. Его лицо и все тело были покрыты белой краской, видимо, каолином. Обведенные вокруг глаз белые круги делали эти глаза громадными и словно выявляли горящий их блеск. На голой груди бренчали цепочки с талисманами. К ногам танцующего были привязаны бубенцы, а в руках он держал большой железный колоколец, которым вторил ритму барабанов. Традиционную одежду заменяла коротенькая юбочка из разлетающихся при каждом движении волокон рафии.

Белый цвет по местной традиции считается символом чистоты. Крестьяне верят, что лишь чистая «белая» душа способна сохранить человеку здоровье. Как только душа будет осквернена, запятнана бесчестным поступком, она не устоит против натиска злых сил — болезней. Поэтому белый цвет ассоциируется местными крестьянами также со здоровьем, силой, процветанием.

Поводом для праздника послужила закладка дома. Когда я попытался сфотографировать пляшущего деревенского жреца, мне вежливо, но твердо запретили прикасаться к аппарату.

Этот короткий дорожный эпизод удивительно гармонировал с атмосферой таинственности и загадочности, окружавшей темный и на первый взгляд непроходимый окрестный лес. Что за жизнь идет в его густой тени, какие странные совершаются обряды? По мере того как машина двигалась дальше и дальше к югу, мне вспоминались рассказы людей, хорошо знавших эти места. Эти рассказы в свое время сильно поразили мое воображение.

У племени эотиле, живущего на крайнем юге края, у моря, особый страх вызывает божество Асом. Целый род следит за соблюдением положенных Асому обрядов, а старшина — патриарх рода служит его главным жрецом. Он единственный посредник между богом и всем племенем.

В случае смерти жреца его наследник и все члены рода направляются в больших пирогах на островок Асомкпеле, где, по преданию, живет божество. На пляже выстраивается процессия и с пением гимнов направляется к центру острова. Перед скалой, напоминающей своими очертаниями человека с тремя шрамами раба на лице, наследник останавливается. Дух скалы в прошлом был рабом, и поэтому на островке запрещено оскорблять рабов или тереть себе щеку, что могло бы напомнить духу о его позорных шрамах.

Под звуки песен и плач жрица подводит будущего верховного жреца к пещере и указывает ему плоский камень с выгнутыми краями — трон божества. Вокруг камня кольцами свернулся старый питон. Под восторженные возгласы толпы наследник опускается на питона. Посвящение свершилось.

В этом странном обряде переплетаются многие верования — и пережитки известного многим западноафриканским племенам культа питона, и религиозные взгляды, присущие только различным ветвям народа акан. Не менее любопытна и история трех братьев — богов рек Биа, Тано и Эхолье, которую записал видный этнограф Берега Слоновой Кости Ф. Амон д’Аби.

Матерью трех братьев была старая и слепая богиня. Старший, Биа, был послушным и любящим сыном. Очень любил мать и младший из братьев — Эхолье. Напротив, Тано был хитер и нагл, горделив и тщеславен. Свое время он проводил в азартных играх, и только голод заставлял его вспоминать о матери и возвращаться домой.

Когда смерть пришла за богиней, та решила раздать свое состояние сыновьям. Первым она позвала Биа.

— Сын, — сказала богиня, — я отдаю тебе здоровье, богатство и славу за заботу, которой ты окружил мою старость. Сегодня же покинь эти края и обоснуйся к востоку от большого озера. Ты станешь покровителем двух великодушных и сильных народов — брафе и ашанти. Ты будешь самым славным из богов, и люди будут приносить тебе в жертву золото и белых баранов.

Богиня отпустила своего любимого сына и позвала Эхолье.

— Мне осталось жить лишь несколько мгновений, — обратилась она к нему. — Собери свои вещи и отправляйся в путь. Твоим владением будет лес Симан недалеко от будущих земель Биа. За твою бесконечную любовь ты будешь отмечен особым знаком, который вечно будет тебе напоминать обо мне. Люди будут приносить тебе в жертву черных козлов, а вожди брафе изберут тебя своим покровителем. В трудностях и в удаче не забывай о старшем брате Биа.

С легким сердцем отпустила богиня своего младшего сына, покрыв его слезами и благословениями. Она не решалась позвать Тано, но дверь открылась.

— Кто ты? — спросила слепая мать.

— Я Биа, — ответил вошедший.

— Почему же ты не уехал в свои владения?

— Но у меня нет владений.

— С кем же я только что говорила? — воскликнула мать. — Неужели это был злой Тано?

Из последних сил она закричала:

— Тано! Тано!

Но ответа не было. Мать поняла, что Тано уехал.

Богини никогда не отбирают отданного, и слепая передала любимому Биа скромную оставшуюся долю. С болью на сердце она скончалась.

О своей беде Биа рассказал Эхолье, и тот поклялся помогать ему в борьбе с Тано. Союз и дружба двух братьев вечны, и под угрозой потонуть запрещено при переправе через эти реки упоминать имя Тано. Столь же опасно произносить имена Биа и Эхолье, переправляясь через реку Тано.

Много сходных преданий и верований существует в местах, где я сейчас находился. Вдоль дороги мелькали деревушки цвета земли, из которой они были выстроены, — красные или серые. Сохранили ли эти поверья свою власть над сознанием молодого парня, выбиравшего почерневшие зерна из груды сваленных на маты бобов какао; следует ли обычаям предков женщина, продающая несколько бананов у дороги; что думает деревенский учитель, едущий на велосипеде с уроков домой?

Снова лес и только лес по сторонам. Но чем дальше, тем отчетливее я замечал, как сильно был изменен человеком его первоначальный облик. В одном месте среди стволов появились бурые молодые листья шоколадных деревьев, в другом — тонкие, усыпанные мелкими вишенками плодов кофейные деревца. Это были плантации, и они глубоко проникали в гущу джунглей. Все чаще попадались вдоль пути крупные бананники.

Видно, сила леса обманчива, видно, люди сумели победить его враждебную мощь. Наверное, много нового скрывалось и за традиционным, идущим из веков обликом деревень.

Победа местных крестьян над лесом, одержанная с помощью топора, мотыги и огня, может справедливо быть названа подвигом. Сейчас нет деревни, вокруг которой не было бы широко разбросанных плантаций какао или кофе, бананников или кукурузных полей. Правда, большей частью каждая из этих плантаций невелика, всего лишь небольшое пятнышко освоенной земли в лесной чащобе. Но джунгли уже не решаются наступать. Каждый год они отдают людям все новые и новые гектары столетиями не тронутой земли.

Этим успехом мог бы справедливо гордиться любой народ. Однако победа над лесом была горькой победой. Она мало что дала народу и щедро оделила иностранные компании. По всей зоне тропических джунглей стали разводиться так называемые экспортные культуры — какао, кофе, бананы. Местное население не пьет ни кофе, ни какао, в стране не производится шоколада, и вся продукция крестьянских плантаций вывозится за границу. Там же остается и львиная доля прибылей, получаемых экспортерами.

На характере сельского хозяйства страны колониализм оставил столь же жестокий и трудно смываемый след, что и на промышленности. Как в промышленности лишь малая часть продукции предназначается для нужд самой страны, так и в сельском хозяйстве лесной зоны на первом плане стоят интересы заморского капитала. Редко кого из европейцев, проживающих на Береге Слоновой Кости, возмущает, скажем, тот факт, что была построена фабрика по консервированию тунца, которая вывозит из республики девять десятых своей продукции, тогда как легко найти значительно более важные объекты для строительства — в стране, по сей день вынужденной завозить из за границы самое необходимое. Никого из экономических хозяев страны не удивляет и ненормальное положение в сельском хозяйстве.

Впрочем, в этом нет ничего странного. В свое время колониальные власти приложили немало усилий, чтобы придать сельскому хозяйству страны его нынешний характер. Как же это происходило?

Из трех основных экспортных культур страны — кофе, какао и бананов — первой принадлежит самая важная роль. По производству кофе Берег Слоновой Кости занимает сейчас первое место в Африке и третье в мире.

Начало «кофейного эксперимента» было весьма скромным: в 1880 году негоциант из Лярошели Вердье создал небольшую кофейную плантацию на берегу лагуны Аби в Элима, недалеко от местечка Абуассо. Первый опыт оказался обнадеживающим, и двумя годами позднее Компания Конг расчистила под кофейную плантацию сто гектаров леса, также в окрестностях Элима. В 1900 году из района было вывезено уже свыше двадцати двух тонн кофе.

Африканцев, попробовавших на вкус горькие кофейные ягоды, эта культура отнюдь не привела в восторг. Только в 1930 году первые кофейные деревья начали появляться на крестьянских усадьбах. Перед войной были особенно распространены сорта «Либерия», крупный и мелкий инденийский, «куилу» и даже «арабика». Но в 1950 году эпидемия трахеомикоза поразила кофейные насаждения по всей стране. Плантации инденийских сортов целиком и большинство насаждений сорта «куилу» погибли. Это был жестокий удар. Своим спасением культура кофе на Береге Слоновой Кости обязана сорту «робуста», завезенному в 1934 году из Конго и невосприимчивому к страшному заболеванию. В настоящее время свыше пятисот тысяч гектаров отведены крестьянами под кофейные плантации.

Карьера шоколадного дерева была несколько менее блестяща. Как и в Гану, какао попало на Берег Слоновой Кости с острова Фернандо-По. куда эта культура была завезена португальцами в 1822 году. Первую плантацию какао создал опять-таки Вердье, этот предприимчивый торговец из Лярошели. В 1888 году им были произведены первые посадки шоколадного дерева около Абуассо, а в 1895 году на юго-востоке страны насчитывалось уже около пятнадцати плантаций.

Но по-настоящему широкое распространение шоколадного дерева по зоне леса началось в 1912 году. Дело в том, что на смену собираемому в лесах страны с особой разновидностью лиан каучуку в 1910 году пришел дешевый плантационный каучук из Юго-Восточной Азии. После некоторых колебаний выбор колониальной администрации остановился на шоколадном дереве как источнике доходов вместо лесного каучука. Властей убеждал опыт Золотого Берега, который в те времена вывозил уже свыше сорока тысяч тонн какао-бобов. В духе «лучших» колониальных традиций новая культура внедрялась принудительно.

Сопротивление населения было отчаянным. Крестьяне кипятили зерна какао перед посадкой, чтобы те не могли прорасти. Сделанные посадки забрасывались. По деревням был пущен слух, что тот, кто станет разводить шоколадные деревья, умрет при появлении первых плодов.

Тогдашний губернатор колонии Ангульван лично занялся внедрением новой культуры. Посадки шоколадного дерева были сделаны обязательными для всех деревень побережья. Во время своих частых поездок губернатор сам наблюдал за тем, как развиваются молодые насаждения. Крестьяне, проявившие небрежность, наказывались полицией. Порка, шпицрутены — вот средства, которыми энергичный губернатор вселял в крестьянские умы почтение и любовь к шоколадному дереву.

Эти усилия принесли свой результат. В 1929 году производство какао-бобов полностью покрыло потребности Франции и начало конкурировать с какао Золотого Берега на американском рынке. В послевоенные годы урожай продолжал возрастать. Плантации шоколадных деревьев особенно значительны на востоке страны, в районах Абенгуру, Димбокро, Бондуку, Агбовиль и вокруг самой столицы. Большинство посадок заняты сортом «форестеро», остальная часть — сортом «тринитарно». Сейчас Берег Слоновой Кости дает около десяти процентов мирового сбора какао-бобов и держит четвертое место в мире после Ганы, Бразилии и Нигерии.

Наконец, бананы. Крупные бананы, так называемый плантен, издавна разводились местным населением. Но они не представляли интереса для колониальных властей. Поэтому еще в 1912 году были сделаны первые попытки посадки азиатских разновидностей банана, дающих плоды значительно более нежные по вкусу. В сравнении с кофе и какао бананы представляли значительные трудности для транспортировки в Европу. Значительная часть урожая погибала еще до отправки. К тому же крестьяне, у которых были отобраны даже охотничьи ружья, не могли защищать свои бананники от обезьяньих набегов. Практически только с 1947 года стали появляться первые крупные африканские плантации. До этого времени производство целиком находилось в руках французов, тщательно следивших за сохранением своей монополии. Когда в тридцатых годах группа сиро-ливанцев решила создать плантацию в Табу, местная газета «Крик плантатора» немедленно потребовала, чтобы только европейцам было разрешено заниматься доходным делом выращивания бананов.

В окрестностях Абенгуру мне удалось побывать на одной из крестьянских плантаций какао, и это посещение во многом помогло мне разобраться в механике колониального «руководства» развитием сельского хозяйства.

Плантация была довольно крупной по размеру, чуть больше четырех гектаров. Непривычный человек мог бы сначала и не заметить, что находится не в глухом лесу, а на плантации. Кусты шоколадного дерева с растущими прямо от ствола золотыми плодами были разбросаны среди вековых деревьев. Шоколадное дерево боится прямого солнечного света и ветра, поэтому крестьяне сохраняют крупные, дающие большую тень деревья при расчистке леса под насаждения.

Хозяин плантации — высокий пожилой крестьянин с голым черепом, принадлежал к местному аристократическому роду. Держался он с большим достоинством. Вместе с ним, не отставая, ходил мальчуган лет пятнадцати, его сын. Оба были одеты в кенте из яркой ткани.

При осмотре плантации крестьянин рассказал, что она заложена десять лет назад. Кто помогал? Многие сородичи, пришлось и нанять трех рабочих — мосси. Первый урожай собирается, когда посадкам пять лет. Сейчас плантация набрала полную силу, и ежегодно он собирает два урожая — в сентябре основной и в апреле меньший. С гектара выходит по двести — двести пятьдесят килограммов какао-бобов.

— Почему вы посадили именно шоколадные, а не кофейные или бананные деревья?

— Тогда цены были выгодны. И растет шоколадное дерево в наших местах хорошо.

— А сейчас?

— Разве угадаешь на десять лет вперед, какими будут цены? Да мое хозяйство крепкое, я продержусь. Это не единственная моя плантация.

Мы шли по узким тропкам, паутиной разбегавшимся между деревьев. Кроме нас, на плантации никого не было, до урожая было еще далеко.

Выращивает ли он продовольственные культуры, спросил я. Нет, небольшие огороды есть у женщин, но все равно маниок, рис, ямс приходится подкупать. Наемный труд слишком дорог, чтобы использоваться помимо плантаций.

Подобных хозяйств тысячи на юге Берега Слоновой Кости. Мираж высоких заработков побуждал крестьян забрасывать традиционные культуры и все свободные земли отводить под плантации. Но мираж начинает рассеиваться, цены на экспортные культуры поползли вниз. Что дальше?

Во время поездки по стране я познакомился со служащим Французской компании Западной Африки. Компания занимает видное место во внешней торговле республики, и мне было интересно узнать мнение нового знакомого об экономическом положении страны.

— Знаете, как называют экономику Берега Слоновой Кости? — улыбаясь, спросил он. — Одноногой. Кофе, бананы, какао, лес — это одна нога. А где вторая? Берег Слоновой Кости — аграрная страна, а ввозит продовольствия на многие миллиарды африканских франков! Это ли не парадокс?

Мрачноватое острословие служащего Французской компании Западной Африки вряд ли позабавило бы кого-нибудь из местных африканцев. Сейчас в стране нет людей, которые бы не понимали опасности для благополучия молодой республики сложившегося в сельском хозяйстве положения. Патриотов беспокоит, что монокультурность сельского хозяйства затрудняет достижение страной подлинной экономической независимости. У лучших людей страны вызывает озабоченность, что падение мировых цен на экспортные культуры может вызвать разорение широких слоев крестьянства. Даже реакционеры напуганы; они боятся, что всегда возможный крах цен на кофе, бананы и какао способен породить острый социальный кризис.

Ответом деревни на начинающийся кризис пока было прекращение уборки урожая на некоторых плантациях.

Это уже довольно старое явление. Экономисты Берега Слоновой Кости пишут, что в стране следует проводить различие между площадями, занятыми под той или иной культурой, и площадями, с которых собирается урожай. Неведомое в других странах, это «тонкое» различие свидетельствует о давности крестьянской практики забрасывать часть обоих плантаций в период резкого снижения цен. Конечно, для беднейших слоев деревни эта практика может означать только одно — разорение.

Дорога от Абиджана на север живописна и интересна. От побережья лес продолжается примерно двести двадцать — двести тридцать километров и медленно, сопротивляясь, уступает саванне. По мере того как верста исчезает за верстой начинает проступать бесконечное разнообразие края. И это едва ли не самое интересное впечатление от длинного пути.

Находясь между Либерией, Гвинеей, Мали, Верхней Вольтой и Ганой, Берег Слоновой Кости служит как бы продолжением этих стран и вбирает многие характерные для них черты. Леса вокруг Мана на западе края незаметно пересекают границу с Гвинеей, и тот, кто был в гвинейском городке Нзерекоре, обнаружит мало нового, оказавшись в Мане. В малийской и вольтаикской саванне встречаются те же деревья, те же сельскохозяйственные культуры, что и в саванне Берега Слоновой Кости. Красные латеритовые почвы Ганы не редкость и в окрестностях Абиджана.

Как природа, так и народы окружающих республику государств сталкиваются между собой на ее земле. Река Бандама в зоне леса служит границей между различными племенами народа акан, пришедшими из Ганы, и племенами гуро, дан, бете, дида и другими, чьи сородичи населяют Либерию и Лесную Гвинею. В саванне большие районы заняты сенуфо, малинке, лоби, мосси и другими народами, расселенными также в Мали и Гане, Гвинее и Верхней Вольте.

Каждый из этих народов принес на Берег Слоновой Кости свою культуру, свои обычаи. У бете по смерти главы семьи ему обычно наследует его младший брат, а у аньи наследником является племянник. Бауле строят прямоугольные дома, которые, срастаясь по мере увеличения семьи, образуют внутренний квадратный двор. Напротив, на севере крестьяне сооружают круглые хижины под конусовидными крышами. Граница между саванной и лесом проходит примерно по восьмой параллели, и это не столько географический, сколько этнический, культурный и экономический рубеж.

Крестьяне засевают расчищенное из-под леса поле

Я был рад, когда наконец тропический лес остался позади. Исчезла гнетущая духота, пропала сырость. Хотя было не меньше тридцати градусов, дышалось легко. Из-за отступившего леса показался горизонт. Кое-где среди невысоких, словно скрюченных ревматизмом деревьев виднелись поля маниока. Просо и сорго уже были убраны в крестьянские амбары.

На листьях некоторых придорожных пальм висели десятки странных шаров — гнезда ткачиков. У деревенских рынков рылись в пыли стервятники с голыми розовато-голубыми головами. Эти жирные, наглые охотники за падалью не боятся людей, которые их никогда не трогают. Иногда прямо из-под носа машины взлетали куропатки или голуби. Часто перебегали дорогу пальмовые крысы, напоминающие нашу белку зверьки с пышным серым хвостом. Встречаются на севере страны и слоны, и крупные антилопы. Но нужно знать места их водопоя, тропы перекочевок, чтобы увидеть еще сохранившиеся стада.

Временами машина шла между двух стен огня. Был сухой сезон, и крестьяне жгли саванну, готовя поля под будущий — посев. Это немного жутковатое зрелище, когда высокие языки пламени поднимаются в каком-то метре от машины. Высохшая трава горит с легким треском, пламя перебрасывается на деревья, охватывает мелкие кустарники. Линия пожара тянется зигзагами на сотни метров.

В этих местах использование огня для расчистки полей под посевы и одновременно для их удобрения золой сгоревших растений входит в число древнейших традиций. От этих пожаров сама природа саванны изменила свой облик. Здесь смогли сохраниться только те деревья, чья кора достаточно защищает ствол от огня, и только те кустарники, что с первыми дождями отрастают вновь. Конечно, крестьянам нужно значительно меньше земли, чем выжигает разбушевавшийся пожар. Но разве остановишь освободившийся огонь?

Я находился километрах в ста к северу от Буаке, когда на пути встретился первый пожар. Потом мне неоднократно приходилось видеть или уже выжженную землю, или ползущий по желтой траве огонь. В воздухе стоял горьковатый запах дыма.

Этот проникающий всюду запах горящей травы наводил на грустные размышления. Думалось, в Европе столетия назад крестьяне перестали выжигать леса. Господствующий здесь метод подсечно-огневого земледелия в любой развитой стране мира сохранился только на страницах учебников этнографии. До начала сельскохозяйственных работ было еще далеко, но нетрудно было представить, как с мотыгами в руках крестьяне обрабатывают обожженную, покрытую пеплом землю. Плуг по сей день — редкость в этих краях.

Нет, различие между севером и югом не было только географическим, как могло представиться вначале. Яснее и яснее становилось, что главное — в разнице уровней развития, его темпов за последние десятилетия.

Конечно, и на юге появление экспортных культур не вызвало технической революции в сельском хозяйстве. И кофе, и какао, и бананы большинство крестьян продолжали выращивать с помощью прадедовских орудий труда. Но на юге благодаря появлению экспортных культур крестьянские хозяйства приобрели товарный характер, тогда как на севере они по-прежнему были замкнутыми, натуральными. На юге многие крестьяне начали широко использовать наемную рабочую силу, а наиболее богатые среди них стали приобретать удобрения, кое-какую технику, современные средства борьбы с вредителями. Север из года в год оставался неизменен.

С точки зрения европейца эти различия могут показаться несущественными. Разве бедность юга не столь же беспросветна, как нищета и отсталость севера? Разве легче жизнь крестьянина джунглей в сравнении с крестьянином саванны? Разве в не равной мере тяжело придавлены эксплуатацией деревни всей страны?

Вещи, почти незаметные для чужого глаза, имеют, однако, громадное значение в глазах африканцев. И это понятно. Здесь существует иная мера всему, чем в Европе, иные масштабы… В Абенгуру, в самом начале моей поездки по Берегу Слоновой Кости, я познакомился с шофером грузовичка, совершающим более или менее регулярные рейсы между Бобо-Диуласо и Буаке. Этот предприимчивый, энергичный парень оказался весьма наблюдательным и неглупым человеком. На своем грузовичке он перевез сотни людей и охотно делился своими впечатлениями.

— Не за счастьем, а от нужды едут люди, — пояснял шофер. — Много молодежи, не находящей себе места в родных деревнях. Бедность на севере — и у нас, в северном районе Корого, и на Верхней Вольте безысходная.

— А что находят эти люди здесь, на юге?

— Большинство приезжают на время, — отвечал водитель. — Работают на плантациях и, накопив немного денег, возвращаются. Я так думаю, что на родине они и этого заработать не могут. Другие, — продолжал он, — оседают на несколько лет и пробуют создать свое хозяйство. Кое-кому это удается, но теперь становится все труднее с землей.

На юге мне часто приходилось видеть отходников с севера. Худая, высокая фигура северянина резко выделяется на фоне плотных и коренастых жителей приморья. Ее видишь на рынках с лотком дешевых погремушек. Одетая в почерневшую от времени рубаху и короткие Штаны, эта фигура встречей у стоянки грузовичков-автобусиков. На фермах, на банановых плантациях, на лесосеках — повсюду мелькает его худое лицо, трудятся его мускулистые, — сухие руки.

И сейчас по обочинам дороги время от времени встречались путники. В одиночку и группами они шагали к югу. У одних головы были закрыты конусовидными, плетенными из соломы и отделанными красной кожей шляпами, у других ничто не- защищало лица от палящего солнца. Не оглядываясь по сторонам, мерной походкой людей, привыкших проходить сотни километров, они молча двигались вперед.

Сколько их? Французский этнограф Жан Руш рассказывал мне, что правительство Берега Слоновой Кости решило образовать контрольные пункты на важнейших железнодорожных станциях, на шоссейных дорогах, на границе для подсчета общего числа отходников. Эта работа продолжается, но уже сейчас ясно, что окончательные цифры будут громадными, порядка сотен тысяч.

Неравенство в уровне развития отдельных областей и стран вызывает массовые перемещения населения и в Европе. Из Испании и Италии рабочие едут на заводы ФРГ или Франции. Эти переезды невозможно сравнивать с великими передвижениями крестьянства Западной Африки. Они изменили облик приморских городов, где часто выходцы из северных, более бедных районов начинают составлять большинство. Отходничество перемешало население и во многих деревнях юга. Если не учитывать этих миграций населения — его ответа на неравномерность развития отдельных районов, то этническая карта Западной Африки может стать большим сюрпризом и для ученых, и для местных политических деятелей.

Большинство наблюдателей объясняют отходничество одним желанием крестьян подзаработать, посмотреть «свет». Правы ли они?

В Буайе на местном рынке я разговорился с группой молодых парней. Судя по характерным надрезам на лице, по одежде, они принадлежали к народности сенуфо. Их французский язык был весьма небогат, но объясниться нам все-таки удалось.

Парни рассказали, что в их деревне молодежи трудно получить землю в пользование и завести собственное хозяйство. В их краях мужчины вносят выкуп семье невесты, и, по словам моих знакомых, этот выкуп очень вы рос за последние годы. Работать им приходится вдвойне — и на всю общину, и на полях вождя, и на полях старейшины — главы рода.

— Мы сейчас чувствуем себя свободными, — говорили они.

Многие из отходников рассуждают подобно этим молодым парням. Конечно, привлекает и возможность заработать, интересно посмотреть окруженные легендами города побережья. Но едва ли не серьезнейший мотив у большинства — это желание освободиться от тяжелого гнета. Да и заработки особенно важны потому, что они позволят молодому крестьянину по возвращении в родную деревню занять там иное социальное положение, уже не быть послушным исполнителем воли старейшины, а самостоятельным хозяином. Длинный путь с севера на юг через весь Берег Слоновой Кости является в глазах отходников путем к престижу, к самостоятельности и независимости в родной деревне.

Ныне трудно представить существование плантаций на юге страны без трудового участия северян. Нужда в них была тем выше, чем ниже техническая вооруженность крестьян приморья. Жестокая эксплуатация отходников в глазах кулачества лесной зоны должна была, кажется, заменить и машины, и удобрения. Северянам платятся жалкие гроши за тяжелейшую и изнурительнейшую работу.

Власти республики пытаются кое-что сделать для изменения жизни севера. Научно-исследовательские станции вывели новый сорт хлопка, дающий в три-четыре раза большие урожаи, чем ранее распространенный сорт «моно» с урожайностью в 150–300 килограммов с гектара. Все шире распространяются посевы табака. Предусматривается увеличение площадей под рисом, завозимым пока в страну в больших количествах. Сельскохозяйственные станции на севере не прекращают работы по выведению новых сортов миля и сорго.

Но проблемы северных областей — трудные проблемы. Вряд ли можно ожидать там серьезных сдвигов, пока крестьянство не получит возможности приобретать плуги и тягловый скот, удобрения. А тем временем отходничество еще больше усложняет положение деревни. Сокращается количество рабочих рук, соответственно сокращаются посевы, падают и без того низкие крестьянские доходы.

После поездки на север страны я больше не спрашивал, почему аграрная республика вынуждена ввозить продовольствие. Ответ был ясен. На юге площади под продовольственными культурами уменьшались для новых и новых плантаций кофе, какао и бананов, на севере поля забрасывались, потому что стало не хватать рабочих рук. Тем временем спрос на продовольствие в городах, в зоне леса не уменьшался, а, напротив, рос, как росли города, как увеличивалось население в деревнях приморья. В этих условиях импорт зерна и масла, мяса и рыбы начинал казаться легчайшим выходом из возникшего положения. Он был, к слову сказать, и наивыгоднейшим с точки зрения колониальных компаний.

Да, за десятилетия своего господства колониализм основательно изуродовал сельское хозяйство Берега Слоновой Кости.

В конце и в начале года в деревнях Индиние, Бауле, Санви и многих других краев страны крестьяне собираются на праздник ямса. Длинные и толстые корни этого растения составляют основу основ питания, и ямс окружен тем же глубоким и благородным уважением, что хлеб в наших местах. Истоки праздника уходят в глухую древность.

На рассвете в день праздника у дома вождя деревни или всей области собирается длинная процессия. Вождь, скромно одетый, выходит и дает знак собравшимся идти к ближайшей реке, где должно состояться очистительное омовение. Старейшина, наследник основателя рода, погружается в реку первым среди мужчин.

В Кринджабо, центре провинции Санви, перед омовением народ слушает торжественный рассказ об истории народа брафе со времен исхода из Аньюан-Аньюан до наших дней. Повествование ведет старейшина рода Санвифое, хранитель истории народа. Каждое его упущение раньше каралось казнью на месте, но и сегодня рассказчик может быть отравлен за провал в памяти во время празднества.

Ночью под звуки громадных барабанов начинаются песнопения в честь предков рода и совершаются жертвоприношения: тому, кто, по преданию, любил вино, льется несколько капель джина или пальмового вина, тому, кто нюхал табак, сыплется горсть нюхательного табак. Поющие просят предков не забызать о живущих и помогать им. Утром следующего дня празднества продолжаются. Корни ямса возлагаются на троны умерших вождей и освящаются. Теперь и народ, и вожди могут попробовать ямса нового урожая. Танцы, торжественные процессии организуются еще несколько дней.

Деревни севера Берега Слоновой Кости

не изменили своего облика

за последние десятилетия

В жизни каждой деревни нет более крупного события в году, чем праздник ямса. В эти дни деревня словно расцветает: мужчины надевают тканные из шелковых нитей пестрые кенте; музыканты сопровождают процессии ритмом тамтамов и пронзительными звуками рогов, сделанных из слоновьих бивней; под пестрыми зонтами, в сопровождении свиты шествуют вожди в золотых украшениях; из хранилищ выносятся древние троны. Каждый крестьянин участвует в празднике, каждый общинник играет роль, предписанную традицией.

Вождь — старейшина рода стоит в центре празднества. Он жрец, судья, хранитель родового имущества и политический руководитель общины. В его лице род видит как бы промежуточное звено между нынешним поколением и предками — основателями рода. Им разбираются споры между сородичами. В глазах других родов вождь отвечает за поступок каждого из общинников. Ему принадлежит также право от имени рода распределять родовые земли.

Один из родов может занять в племени господствующее положение, и тогда старейшина этого рода становится верховным вождем племени. В пределах рода эта верховная власть сохраняется из поколения в поколение, но наследника умершего вождя всегда выбирают старейшины его рода, а затем он представляется на одобрение всего народа. Претендент может быть отведен, а в иных случаях и весь род может потерять право на выбор верховного вождя из своей среды. За расхищение казны, за явную неспособность управлять народ имеет право свергнуть вождя. У многих племен акан вождям запрещено босой ногой касаться земли, и поэтому свержение вождя сопровождается символическим актом — у него отбираются сандалии.

Подобные отношения вождя и народа характерны для эпохи, когда в племени еще сохраняется своеобразная «патриархальная» демократия, когда только начинается обособление вождя от всего народа и медленно, постепенно развивается имущественное и социальное неравенство и идет закабаление рядовых общинников племенной верхушкой.

В Абиджане я некоторое время работал в библиотеке местного научно-исследовательского института, в прошлом отделения Французского института Черной Африки. Перед моими глазами стояли пышные празднества, мне вспоминались оживающие на время традиционных торжеств старые обряды и обычаи народов акан, и меня интересовало, неужели не изменилось положение вождя, неужели, как и прежде, незыблем его авторитет.

В библиотеке я взял подшивку еженедельника «Фратерните», что значит «братство». Эта газета издается руководством Демократической партии Берега Слоновой Кости. Среди официальных речей и инструкций по сельскохозяйственным вопросам на ее страницах попадаются интересные материалы. В особенности яркими были некоторые читательские письма из провинции. Именно они и помогли мне увидеть, что нового появляется за пестрой завесой древних обычаев..

Молодой крестьянин Жан Дауда писал в редакцию из деревни Манзануана округа Аньибилекро: «Обращаю ваше внимание, что в кантоне Аньибилекро заключена сделка между вождем деревни и вождем кантона, который продолжает требовать дань».

Дауда рассказывает, что вождь кантона отбирал у переселенцев, ни много, ни мало — треть урожая, и заключает:

«Если они останутся три года на своих плантациях, то, значит, целый год они проработают на вождя кантона».

Дальше в своем письме Дауда приводит случай, который особенно его взволновал. Он пишет:

«В окрестностях Аньибилекро есть деревня, которую называют Сиакокро; она была создана пять лет назад. Ныне ее населяют суданцы (выходцы из нынешней Республики Мали. — В. И.) и несколько местных уроженцев. Деревня образовалась следующим путем. Много лет назад суданский переселенец соорудил хижину на своей плантации кофе. Из Судана (ныне Республики Мали. — В. И.) к нему позднее перебрались его братья. В настоящее время Сиакокро насчитывает от 300 до 400 жителей и служит источником благосостояния для целого кантона. Но в 1958 году Сиакокро должно было поставить как дань вождю кантона четыре тонны сто тридцать килограммов кофе. Жители деревни возмущены данью, которую они обязаны платить».

Из разговоров с крестьянами во время поездки по Берегу Слоновой Кости мне удалось установить, что рассказанные Дауда случаи — не исключение. Как никогда раньше, земля стала источником богатства, и вожди начали все чаще предпринимать попытки присвоить общинные земли. Иногда, не имея на то права, они продавали эти земли. Вожди принялись увеличивать различного рода традиционные повинности крестьян по отношению к ним и в первую очередь обрушились на «чужаков», переселенцев с севера, получивших право создать свои плантации на общинных землях. Поборы с поселенцев возрастали и возрастали.

Но именно переселенцы с севера стали и главными противниками как родо-племенной верхушки, так и общинных пут «в деревне лесной зоны. По всему краю они отказываются выполнять повинности в отношении вождей. Северяне рассматривают эти повинности как «второй налог», и считают, что ущемляется их достоинство. Они требуют, чтобы за ними было признано право на обрабатываемые их семьями земли. Столкновения переселенцев с родовой верхушкой многочисленны и остры.

Борьба переселенцев за землю подтачивает самые основы общинного земледелия.

Наряду с протестами против различных налагаемых вождями повинностей, переселенцы главным образом выступали против ограничения своего права распоряжаться своими плантациями. Не входя в общину полноправными ее членами, они отказывались признавать ее законы и обычаи.

— Мы должны иметь возможность покупать землю и быть ее собственниками, а не оставаться вечными арендаторами, — требовали поселенцы.

Торжественное единство общины вокруг древних обрядов празднества ямса становилось в моих глазах все более призрачным. Находились новые и новые свидетельства раздирающих род, общину конфликтов.

Появление экспортных культур обогатило отнюдь не все крестьянство лесной зоны. В целом деревня продолжала биться в тисках нищеты.

Жоакэн Эзиа, один из руководителей молодежной организации деревни Бонгуану, рассказывал в своем выступлении перед молодежью:

— В конце уборки, когда счета подведены, крестьянину остается денег только-только на уплату налогов. А когда наступает сезон дождей с его бурями, тщательно переплетенная листва крыши его дома срывается ветром. На сорок восемь деревень, насчитывающих шестьдесят четыре тысячи жителей, приходится всего три по-настоящему построенных школы.

На фоне этой бедности богатство отдельных крестьянских семей было тем более заметным. Среди хижин, крытых листвой, алюминиевые крыши сельских богатеев видны издалека. Зажиточные кулацкие дома…

Кулачество рвет путы общинно-родовых отношений с тем большей яростью, чем сильнее ощущает их помеху на пути к обогащению. Один из первых ударов был нанесен по традиционному разделению труда в сельском хозяйстве между мужчинами и женщинами.

В Абиджане служащий министерства сельского хозяйства говорил мне:

— Вас интересует, много ли крестьян использует наемную рабочую силу? Да, в зоне леса в каждом крупном хозяйстве нанимают рабочих, когда недостает женских рук.

— Почему именно женских?

— У многих племен уход за плантациями — дело женщин. Мужчины расчищают участки, тогда как за деревьями смотрят женщины. Это традиция, обычай.

— Этот обычай продолжает сохраняться?

— В ряде районов. Но, конечно, появление сезонных рабочих ведет к его отмиранию.

Наем батраков кулаками ныне повсеместен. Каково значение этого явления? Друзья мне объяснили, что старое разделение труда закрепляло власть родовых старейшин и вождей, как правило, имевших много жен, иначе говоря, много рабочих рук для обработки своих плантаций. С появлением наемной рабочей силы сельская буржуазия получила возможность соперничать с традиционной аристократией и размерами своих насаждений, и своими доходами.

МАСКИ ПОКИДАЮТ ДЕРЕВНИ

Найти национальный музей в Абиджане оказалось не простым делом. Я долго бродил по тихим, зеленым улочкам Плато, прежде чем разыскал скромное здание, в котором расположен музей. Здесь же рядом находится Центр гуманитарных исследований и библиотека. В тени у своих примитивных станков работали ткачи. Средних лет скульптор-африканец резал из куска дерева небольшую статуэтку.

— При музее работают несколько резчиков по дереву, — объяснил мне позднее один из музейных сотрудников. — Это очень способные люди, и мы время от времени получаем для них скромные заказы. На жизнь они зарабатывают…

В музейном зале царила присущая, наверное, всем музеям мира особенная атмосфера, складывающаяся из тишины, легкой торжественности и полумрака. Зал был невелик и явно тесен для собранной здесь коллекции. Как мне рассказали, за неимением места, свыше двадцати тысяч экспонатов остаются в хранилищах.

Экспонат — скучное, мертвое слово. Оно тем более невыразительно, когда речь идет о произведениях народного творчества — масках, деревянных статуэтках, украшенных тонким узором дверях крестьянских хижин, старинных изделиях из бронзы. В каждую из этих вещей вложены не один талант, что уже много, а и философия, мудрость, накопленная народом за века.

Интересны собранные музеем орудия труда, оружие, музыкальные инструменты. По богатству своей коллекции абиджанский музей может смело соперничать с двумя лучшими музеями Западной Африки — дакарским и лагосским.

Особенно заинтересовали меня гирьки для взвешивания золотого песка. Они не имели ничего общего с привычными для нас стандартными магазинными чушками из чугуна. Это был странный набор бронзовых фигурок, представлявших или сказочных птиц и зверей, или совершенно реальные предметы повседневного обихода вроде ножей, топоров, барабанов. Некоторые из гирек изображали житейские сценки — мать, кормящую ребенка, возвращающегося с охоты крестьянина, жертвоприношение. Другие были украшены сложным геометрическим орнаментом.

В Гане до сравнительно недавнего времени сходные гирьки применялись ашантийцами. На Береге Слоновой Кости их знали бауле, аньи, аброн и некоторые другие племена акан. Еще сегодня можно встретить мастеров, умеющих выплавлять эти своеобразные гирьки в глиняных, заполненных воском формочках. В семьях вождей, во многих крестьянских домах часто хранятся большие наборы этих гирек. Но, конечно, не для возможного использования, а в качестве реликвий.

По общему мнению, самыми старыми из существующих гирек являются те, что украшены геометрическим орнаментом: спиралями, ромбами, свастикой. Впрочем, этот орнамент очень богат и не ограничивается только этими знаками. Самое интересное здесь то, что каждая из геометрических фигурок имела свое значение, выражала часто сложную и глубокую мысль. Это значение для некоторых знаков удалось восстановить с помощью орнамента, которым ашантийцы украшают свои ткани. Знаки на гирьках и тканях иногда повторяются, а «текстильщики» еще не забыли значений этих символов так же основательно, как «литейщики».

В сущности, геометрические символы на кусочках золотистой бронзы были своего рода иероглифами, так и не слившимися в стройную систему письменности. Постепенно их понимание в народе забылось, но не забылась традиция создавать гирьки со «смыслом». Среди сравнительно новых широко известны гирьки-пословицы, где каждая фигурка воплощает одно из народных изречений.

Эти фигурки столь разнообразны, что трудно представить их в роли мер веса. Однако и ашантийцы Ганы, и бауле Берега Слоновой Кости знали точный вес каждого кусочка бронзы, и, если после выплавки он оказывался слишком легким, для веса к нему наплавлялся свинец. Напротив, когда гирька была тяжелее нормы, ее подтачивали. Для вождей мастера делали разновесы, всегда превышавшие норму.

Когда появились бронзовые гирьки у народов акап, как они возникли — пока эти вопросы остаются без ответа. Ни археологические поиски, ни изучение местных преданий не прояснили этой загадки. Африка богата нераскрытыми тайнами.

Среди музейных коллекций нельзя не заметить нескольких замечательно украшенных крестьянских дверей. Они выполнены резчиками по дереву из племен бауле и сенуфо. Как и гирьки, подобные двери стали большой редкостью в современной деревне. Слишком много труда нужно посвятить их изготовлению, а труд теперь дорог и, главное, измеряется не красотой выполненных изделий, а денежной выручкой.

Своим стилем, да и выбранными сюжетами двери сенуфо и бауле во многом сходны. Это своеобразные панно то со сказочным, то с вполне реальным сюжетом. Иногда они разбиты резчиком на горизонтальные ряды с отдельной темой для каждого ряда. В других случаях один рисунок покрывает всю плоскость двери. У резчиков сенуфо часто появляется изображение птицы калао, крокодила. Бауле выбирают другие мотивы. Но какой бы ни была избранная тема, она всегда занимает важное место в мифологии племени.

Деталь барельефа на здании мэрии

Любопытна композиция размещения отдельных фигур на доске двери. Местные мастера развертывают изображение, стремясь к определенной цельности, законченности впечатления. Появление среди рисунков различных образов можно объяснить, лишь хорошо зная местные предания, но в том, что касается композиции, художники подчиняются врожденному чувству ритма и традициям орнамента, когда место каждого образа предопределено заранее чуть ли не с математической точностью. Так, в народной вышивке каждая деталь орнамента рождается из предыдущей.

Эта артистическая особенность местной резьбы по дереву получила совершенно неожиданное развитие в архитектуре современного Абиджана. На бульваре Антонетти — в центре города находится здание мэрии. Фасадная стена этого здания украшена громадным барельефом, на котором изображены различные сцены из народной жизни. Казалось бы, нелепо сравнивать небольшие, почерневшие от времени двери крестьянских хижин с этим крупным каменным панно. И тем не менее стилистическое сходство поразительно. В ином масштабе, на ином материале французский скульптор умело развил изобразительные традиции деревенских мастеров.

На мой взгляд, эта попытка тем более интересна, что и в самой Африке, и в Европе пролито немало чернил, чтобы окружить африканское народное искусство «ореолом» расовой исключительности. Черты этого искусства, объяснимые условиями жизни африканских народов, объявляются выражением их расового характера. Мастерство, с которым скульптор-француз применил изобразительные средства народных художников, лишний раз подчеркивает фальшь этих утверждений.

Если гирьки для золотого песка уже целиком ушли из жизни в музеи, то маски еще живы. Бауле и дан, гуро и бете, сенуфо и дида — большинство народностей и племен Берега Слоновой Кости имеют своеобразнейшие и оригинальнейшие маски. Как вся страна является своего рода продолжением соседних краев, так и особенности народного искусства окрестных областей сталкиваются на Береге Слоновой Кости.

Коллекция масок в абиджанском музее очень богата и содержит подлинные шедевры таланта и мастерства. Но нужно наблюдать маски в жизни — во время празднеств и религиозных шествий, на деревенских гуляниях или в мастерской скульптора. На стене музея выполненный скульптором фантастический или, напротив, реалистический образ остается всего лишь более или менее интересным экспонатом. На лице крестьянина маска преображается. Рождается новое существо, >внушающее ужас или радость. Оно воплощает силу, которая защищает деревню от враждебных начал.

У многих племен Берега Слоновой Кости изготовление масок является обязанностью или, вернее, привилегией кузнеца. Это крайне интересно, что именно кузнец, делающий все используемые деревней орудия — и мотыгу, и тесаки, и разные ножи, и оружие, занял в крестьянской среде совершенно исключительное положение Его боятся и уважают. Он окружен ореолом таинственного могущества. Беря в руки сделанные кузнецом орудия, крестьянин верит, что теперь он не разгневает землю, когда станет мотыжить свое поле, не рассердит духов леса, когда станет рубить дерево.

Племена дан, живущие в пограничных областях Либерии и Берега Слоновой Кости, поручают изготовление масок деревенским скульпторам. Однако и среди них все уважение за созданную маску воздается кузнецу, смастерившему орудия, с помощью которых работал резчик. Обычно маски хранятся в кузне, под крышей, скрытые от посторонних глаз, особенно от глаз женщин. Иногда кузнец имеет право отобрать маску у человека, нарушившего законы ее ношения, например сказавшего посторонним, что он имеет маску.

По всей стране и изготовление и ношение масок — чисто мужское дело. Когда в деревне сенуфо должна появиться маска «коробла», специальный гонец пронзительным перезвоном колокольчика предупреждает об этом женщин. Они не имеют права видеть, как медленно шаг за шагом идет по деревенской улице страшная, укрытая кроваво-красной тканью фигура с распахнутой деревянной пастью, с длинной гривой обезьяны-бабуина. Вид «коробла» опасен для женщин.

У дан существует предание, что в далеком прошлом масками обладали женщины. Они пользовались ими для того, чтобы пугать мужчин и держать их в подчинении. Старик знахарь подсказал мужчинам, как перехитрить женщин. По его совету как-то раз мужчины прибежали в деревню с криком, что в соседнем лесу они нашли очень грибное место. Побросав работу, все женщины ринулись в лес. Тогда мужчины захватили маски и стали хозяевами над женщинами.

Эта наивная и чуть смешная история является, возможно, искаженным эхом, донесшимся из времен матриархата. Определенно одно — с помощью масок мужчины действительно закрепляли свое господствующее положение над женщинами.

Роль масок бесконечно разнообразна. В районе Ман крестьяне племени гере вешают небольшие маски перед входом в хижину, чтобы предохранить свои жилища от враждебных духов. Громадная страшная маска «би», что значит «слон», с движущейся нижней челюстью, в которую обычно вделаны зубы слона, примиряет ссоры между семьями и войны между деревнями. Она появляется в сопровождении свиты на месте ссоры или боя и, подняв руку, требует мира. После этого никто не осмелится взяться за меч.

Конечно, многие из масок, хотя далеко не все, имеют религиозное значение, но главное — их социальная роль. Характерно, что они особенно распространены среди племен, еще не знающих государственности. Там маски следят за соблюдением обычая, за порядком, поддерживают мир и добрососедские отношения. Далеко не каждый получает право их ношения, а только люди, завоевавшие соответствующий авторитет в глазах окружающих. Их власть может быть очень велика, и на конгрессе африканистов в Аккре, в декабре 1962 года, профессор Ханс Химмельхебер рассказывал, что в некоторых районах Берега Слоновой Кости маски отравляют тех, кто отказывается подчиняться их приказам.

Так было, а кое-где и продолжает быть. Но в общем-го маски перекочевывают из деревень в музеи.

В жизни все чаще и чаще древние ритуалы перерождаются в танец или своеобразное театральное представление. Как-то ночью при свете костра мне довелось увидеть в деревне малинке забавную сценку — «обезьяна» ухаживала за девушкой. Лицо танцора было скрыто крупной серой маской, шаржированно воспроизводившей черты собакоголовой обезьяны — кеноцефала. Больше всего меня поразила наблюдательность танцора, сумевшего очень точно скопировать и позу, и движения кеноцефала — его прыжки на полусогнутых задних лапах, повороты чуть опущенной головы, суетливые движения передних лап. Стоящие вокруг зрители — и мужчины, и женщины, и дети заливались смехом, следя за неуклюжими попытками обезьяны завоевать девичью любовь.

Еще и сегодня на Береге Слоновой Кости существуют сотни различных типов масок. Кузнец или резчик изготовляют их с помощью простейших орудий — короткого, похожего на кухонный, ножа и стального рубила. Обычно маски делаются из свежего, только срубленного самим скульптором дерева мягкой породы и поэтому, высыхая, часто трескаются. В ряде случаев скульптор использует, напротив, самые твердые сорта дерева или корни. После нескольких ударов рубилом в куске дерева начинают проступать первые черты маски. Ножом вырезаются глаза, рот. С помощью жестких листьев маска полируется. Иногда в ее поверхность втирается пальмовое масло, что замедляет высыхание дерева и предохраняет его от растрескивания.

Поразительно, с помощью каких примитивных средств было создано скульптурное богатство Берега Слоновой Кости. А может быть, именно примитивность и широкая доступность этих средств и открыли возможность для воплощения образов, созданных народным воображением?

Когда в конце прошлого века европейцы впервые начали интересоваться африканским искусством, их потрясло его неисчерпаемое стилистическое богатство. Не только скульпторы, но и художники тщательно изучали пластические сокровища Африки. На многих полотнах Пикассо чувствуется влияние его знакомства с африканской скульптурой. Дань искусству «негров» заплатили Матисс, Брак. Это лишь немногие из имен, которые можно было бы привести.

Этот интерес совпал с временем острого кризиса европейского искусства. И в африканском искусстве были подхвачены прежде всего элементы сказочного, фантастического, ужасного. В десятках и сотнях альбомов появились фотографии масок и скульптур одна уродливее, страшней другой. Ошеломленные обыватели только разводили руками, когда маститые критики доказывали им, что это — вершины пластических искусств. Шумливая пропаганда поклонников африканского искусства зачастую создавала искаженную картину истинного положения вещей. В деревнях Берега Слоновой Кости мне не раз бросалась в глаза однобокость многих восторженных статей об африканской скульптуре.

Среди встречающихся здесь масок некоторые действительно изумляют фантастичностью своих форм. У сенуфо существует маска «ваньюго», используемая при совершении религиозных обрядов тайным обществом поро. Описать это хаотическое сочетание звериных и человеческих черт невозможно. Из распахнутой пасти торчат клыки. Два бивня растут из верхней челюсти. От лба к торчащим вверх бивням' тянется длинный клюв. На самом лбу распласталась фигура хамелеона. Из-за ушей поднимаются загнутые вперед рога.

По толкованию некоторых этнографов, в этой маске связаны воедино отдельные символы первозданного хаоса, о котором рассказывают предания племени. Так или иначе, это поистине кошмарный образ!

Но реалистические устремления народных художников пробивают себе дорогу через мрак религиозных представлений. Больше того, самые прекрасные маски Берега Слоновой Кости выполнены именно в реалистической манере.

В музее Абиджана невольно останавливаешься перед масками племени яуре. Во многом условные, они подкупают изысканной чистотой своего рисунка, своих форм. Линии плавны, мягки. Неведомые деревенские скульпторы, создавая эти маски, добивались не портретного сходства с каким-то прототипом, а воплощали выношенный племенем за столетия идеал красоты.

В народном изобразительном искусстве Берега Слоновой Кости отчетливо сталкиваются две противоположные традиции — реалистического и фантастического изображений. Они сталкиваются в местном искусстве, как в крестьянском сознании сталкиваются трезвые и отчетливые знания об окружающем мире с уродливыми и страшными религиозными видениями.

На Береге Слоновой Кости, в черной тени его лесов и среди голубых просторов саванны, еще жива сказка. Здесь ее царство.

Со сказкой встречаешься в этих местах повсюду. Ожившая сказка — это танец масок. Окружены всеобщим почитанием священные рощи в саванне. Разоткровенничавшийся крестьянин может шепнуть, что его сосед ночами превращается в зверя. Колдуны — добрые или злые волшебники имеют на Береге Слоновой Кости почтовые адреса.

В Европе уже давно сказками интересуются только дети да ученые. В лесной деревне аньи послушать сказку собираются все. Горит в центре двора очаг. После знойного дня наступила прохлада, столь приятная для усталого тела. Готовится пища. А тем временем старик рассказчик начинает свое неторопливое повествование.

Какую сказку он вспомнит? Может быть, старик расскажет о хитром пауке Ананзи, часто попадающем в свои собственные ловушки? Или он выберет одну из сказок о непослушной дочери? Замечательны сказки об охотниках, способных становиться животными, и о животных, превращающихся в людей. Сидя вокруг костра, и стар и млад с нетерпением ждут первого слова. Для детей эта сказка будет «веселым уроком. Занятые своим делом женщины будут рады хорошему отдыху. Глубокую мудрость увидят в этой сказке люди опытные и повидавшие мир.

Смех или напряженное молчание сопровождают повествование. Незаметно летит время. Иногда сказку прерывает песня. Свой рассказ старик пересыпает пословицами. Он высмеивает жадность и глупость, самодовольство и бессердечие. Его тон меняется, когда он говорит о великодушии и смелости, о сыновней любви к своим родителям и дружеской взаимопомощи.

Потому и слушаются сказки с таким вниманием, что они не досужий вымысел кого-то одного с богатым воображением. В них и опыт племени, и его жизненная мудрость, и его мораль. Из поколения в поколение сказки «обрастали» мыслью, подобно тому как на дереве с каждым годом один слой прибавляется к другому. Они были школой, которую должен был пройти любой из соплеменников.

Иногда сказка перерастает в действо. Фантастические превращения, о которых рассказывал старый крестьянин у вечернего огня, как бы становятся явью, когда выходят маски. У каждой из них — своя роль, свой «образ», и их шествие перерастает в танец, часто сопровождается песней.

Одни маски воспевают мудрость вождей и смелых воинов, другие своими движениями воспроизводят животных. Временами они разыгрывают вместе с окружающими небольшие сатирические сценки.

У племен дан среди этих «играющих» масок выделяется маска «кагле», представляющая проказливую обезьяну. В сказках дан встречается этот же образ.

В этом же племени существует маска-математик «нгеди». В танце маска бросается на землю и, катаясь, заставляет окружающих упражняться в счете. Сначала она задает простые вопросы: «Сколько лап у двух куриц?» Поблагодарив ответившего правильно, маска продолжает: «Сколько камней в очагах семи хижин?», «Сколько копыт у пяти коров?» Вопросы становятся сложнее и сложнее.

Барабан, находящийся в другом конце деревни, сопровождает своим ритмом каждое движение маски-математика. Выступление масок — это уже зарождение театра. Скрытый за маской крестьянин стремится своим поведением перед односельчанами сделать живым образ, который представляет его маска. От его артистического таланта зависит убедительность этой попытки.

Когда-то маски существовали, вероятно, у всех народов мира. В Японии и Китае классический театр развивался из древних традиций, связанных с применением народом масок. Знали о них греки и финикияне. Но как сложится судьба маски в Африке? Исчезнет ли она, как в Европе, или расцветет в великое искусство, как на Дальнем Востоке?

На Береге Слоновой Кости мне не раз приходилось присутствовать среди интеллигенции при спорах вокруг этих вопросов. Многое ждут в стране от создаваемого правительством театра.

— Театр масок, — говорили мне, — возможен лишь как театр больших художественных обобщений, театр типов. Неизбежна его условность. Вместе с тем жизнь разворачивается в столь острые ситуации, создает столь яркие характеры, что будущему драматургу будет сравнительно легко найти материал для своих произведений. Наши резчики по дереву без труда воплотят созданные писателем типы в дереве. Так народная артистическая традиция может быть продолжена.

Строго говоря, сейчас различные виды искусства соединены в народном творчестве страны в нераздельное целое. Музыка и поэзия, театр и танец, сказка и даже скульптура тесно переплетены между собой, в разных формах выражая понимание народом окружающего мира. Эта художественность, образность воплощения народной мысли придает ей яркость, особую колоритность.

И в местных пословицах иногда очень глубокие и отвлеченные идеи воплощаются в конкретной, образной форме. Мысли, выраженные в народном искусстве, в пословицах приобретают афористическую законченность. Одни из пословиц забавны, другие серьезны, но в каждую заложено тонкое наблюдение.

Например, желая передать мысль русской пословицы «тише едешь — дальше будешь», на Береге Слоновой Кости говорят: «лишь подкрадываясь потихоньку, можно ухватить обезьяну за хвост». О слепой неосторожности сказано в пословице «ищущая гибели птица вьет гнездо на обочине дороги». О беззаботности с горьким юмором говорит пословица «кому некогда лечиться, хватит времени помирать». К сожалению, в переводе пропадают музыкальность и лаконизм этих народных изречений.

Едва ли не самое интересное — в пословицах Берега Слоновой Кости заключается в том, что, собранные вместе, они представляют подлинный свод народной философии. С этой точки зрения еще никто их не изучал, а жаль. Европейские социологи рассматривают мировоззрение народов страны главным образом на материале религиозном и, конечно, приходят к выводу, что это мировоззрение мистично в своей основе. Проще было бы прямо сказать, что религия религиозна, не утруждая себя многотрудными изысканиями. Даже самое беглое знакомство с пословицами разных народов Берега Слоновой Кости опровергает утверждение о якобы мистическом характере их мировоззрения. Напротив, пословицы с присущим им красноречием и силой говорят о весьма разумном взгляде на окружающее, о стихийно материалистическом отношении к жизни своих авторов — народа.

Богатство народного искусства страны поистине неоценимо. На этой благодатной почве могли бы вырасти и своеобразная скульптура, и новый театр, и оригинальная поэзия, и необычная музыка. В народном искусстве края синтезируется культура, сложившаяся в самых различных районах Западной Африки. Если это богатство лежит втуне, то причина — в долголетнем колониальном порабощении страны.

Даже богатая и плодотворная французская культура в колониях словно меняла свое лицо. Здесь ее представляли дешевые полицейские романы, скверные эстрадные оркестры, желтая пресса.

Молодому африканцу было не так-то легко пробиться через этот барьер пошлости. И тем не менее движение от легенд к литературе, становление современного искусства происходило на Береге Слоновой Кости.

Амон д’Аби сохранил воспоминание о небольшом эпизоде, сыгравшем, однако, определенную роль в становлении национального театра. Он рассказывает, что как-то раз в 1932 году, когда ученики бинжервильской школы собрались в столовой, их решили развлечь двое школьников младших классов. Один из них, Эдуард Ака Близ, переоделся в полицейского. С помощью накинутого на плечи одеяла второй ученик Роберт Аниман превратился в старшину деревни. В течение нескольких минут они разыгрывали сценку — спор из-за размера налога между полицейским и деревенским старшиной.

Директор школы Шарль Беар видел из своего окна весь эпизод и горячо «расхвалил ребятишек. Он решил, что отныне каждую среду и субботу вечера будут посвящены подобным импровизациям. Восхищенные ребята немедленно соорудили во дворе некое подобие сцены. И дело пошло. В следующем году школьники уже выступали с короткими импровизированными скетчами перед публикой как Бинжервиля, так и Абиджана.

Вероятно, этот — случай не заслуживал бы упоминания, если бы среди участников школьных постановок не оказались создатели первого театра страны. Он назвался «Туземный театр Берега Слоновой Кости» и был образован в 1938 году самим Амоном д’Аби и группой его друзей. За «время своего существования с 1938 по 1946 год театр поставил свыше пятнадцати пьес.

Инициаторы театра провозгласили его целью рассказ об африканце — об африканце, оказавшемся под влиянием западной цивилизации или еще живущем согласно законам и обычаям предков. После некоторых колебаний они решили отказаться от импровизаций, а ставить пьесы, написанные на местные темы. Языком театра стал французский, как понятный большинству зрителей. В театральной труппе участвовали только мужчины, которыми исполнялись и женские роли.

Одной из первых постановок молодой труппы была «Легенда о Сундьята Кейта». Эта пьеса, написанная группой студентов школы имени Вильям-Понти в Дакаре, рассказывала о подвигах великого полководца и государственного деятеля средневековой Африки, основателя империи Мали. Она привлекла постановщиков своим ярким патриотическим чувством. К тому же пьеса помогала определиться творческому лицу труппы, как выразительницы растущего в народе протеста против колониальной действительности.

Сын крестьянина бауле Кофи Гадо становится ведущим драматургом театра. Уже во «время войны он — выступил с пьесой под названием «Рекруты господина Мориса». Ее тема — принудительный труд африканских крестьян в европейских хозяйствах. Автор рассказывает об отдельных людях, которых силой забирали работать на европейцев. Перед зрителем проходят единственный сын умирающей матери, юноша, женившийся накануне набора, мужчина, бывший опорой многочисленной семьи. В пьесе изображен тяжелый труд на плантациях, произвол надсмотрщиков, переносимые крестьянами лишения. В сущности, пьеса Кофи Гадо была первым в литературе Берега Слоновой Кости выражением протеста против принудительного труда.

Губернатор колонии, опасаясь взрывов возмущения среди населения, запретил ставить «Рекрутов господина Мориса». Пьеса увидела свет только в 1943 году, когда вишистский губернатор был заменен более либеральным чиновником. Она была показана под новым названием «Песнь возвращения». Театром ставились также пьесы на моральные темы. С большим успехом прошла сатирическая комедия того же Кофи Гадо «Наши жены». Труппа показывала зрителю своеобразные исторические хроники из жизни страны, написанные Амоном д’Аби. Театр часто выезжал из Абиджана в глубь страны, выступая перед зрителями Агбовиля, Буаке, Абуассо, Гран-Басама и многих других городов страны.

С театром связаны были и первые шаги крупнейшего писателя Берега Слоновой Кости Бернара Дадье. Еще будучи в школе имени Вильям-Понти, молодой студент написал пьесу с историческим сюжетом «Освящение Асьемана». Любительская труппа школы немедленно включила эту пьесу в свой репертуар.

Перу Бернара Дадье принадлежат многочисленные стихотворения, в которых он заявляет о своем человеческом достоинстве африканца, громко выражает свой протест против колониальных порядков. В последнем романе, «Африканец в Париже», Бернар Дадье остроумно описывает конфликты, возникающие между молодым африканским писателем и окружающим его «белым» обществом. Свой талант Бернар Дадье посвятил раскрытию присущего африканскому обществу гуманизма, богатства и одухотворенности традиционной культуры Африки.

По приезде в Абиджан я узнал, что Бернара Дадье можно видеть в Управлении искусства и культуры, куда он был назначен директором. С трудом мне удалось разыскать небольшой светлый дом, где находилось управление. Там шел ремонт, и я было потерял надежду найти Дадье, когда заметил у входа невысокого мужчину в рабочей одежде цвета хаки. Не может ли он сказать, где встретить директора, обратился я к нему.

Улыбнувшись, мужчина ответил: «Это я».

Здесь, прямо на ступенях, мы разговорились. Писатель рассказывал о своей работе, планах. Новый пост обеспечивал его материально, но требовал довольно много времени. К тому же часто приходилось выезжать за границу на различные семинары, конференции. Его приглашали в США, Италию.

— Очень бы хотелось повидать Советский Союз, — признался Дадье. — Ведь опыт вашей страны так много значит для Африки.

Его полное лицо с умными темными глазами часто озарялось широкой улыбкой. Он интересно, остроумно говорил. К сожалению, его время было ограниченно, а я на следующий день уезжал из Абиджана и не мог воспользоваться дружеским приглашением встретиться у него дома.

В разговоре Дадье упомянул имя молодого писателя Аке Лоба. О нем мне уже приходилось слышать. Недавно он выпустил свой первый роман «Кокумбо, африканский студент», и эта книга встретила горячий прием. В ней много горечи, боли. Этот рассказ об африканце среди «белых», не понимающих и презирающих его, трудно читать без волнения.

К сожалению, мне не удалось встретить писателя, бывшего в отъезде.

Творчество Бернара Дадье и Аке Лоба представляет интересное литературное явление. И все же в целом литература страны, в особенности проза, много беднее ее фольклора. Это характерно не для одного Берега Слоновой Кости. За исключением, пожалуй, Сенегала с его плеядой даровитых поэтов и прозаиков и Камеруна, все страны, возникшие на развалинах французской колониальной империи в Западной Африке, находятся в аналогичном положении. Проза развивается медленно.

Редактор дакарского иллюстрированного журнала «Бинго» Полэн Жоакэн, задумавшись над этим явлением, выдвинул следующее объяснение: «Африка — страна поэзии по преимуществу». По его мнению, молодой африканец рождается наделенный даром поэзии, а поэзия — «это превосходное средство выражения для африканца, чьи чувства находятся на кончике языка и который стремится донести до вершин вселенной свои страдания». Мысль, может быть, и поэтичная, но ее серьезность — на обычном уровне иллюстрированных журналов. Причины много сложнее. Они — ив уровне народной грамотности, и в трудности напечататься, и в условиях идеологической борьбы.

Грамотность… На Береге Слоновой Кости и сегодня существуют районы, где лишь единицы умеют читать и писать. Талант остальных не может пробиться в большую литературу, а продолжает выражаться в фольклоре. Сколько дарований пропало и пропадает бесследно? На этот вопрос никогда не будет найдено ответа.

По сей день в Западной Африке литература существует почти исключительно на языках колонизаторов — английском, португальском, французском. Эту литературу способны читать немногие, она остается недоступной для большинства населения. Нам трудно себе представить крупное прозаическое произведение, которое автор написал бы на чужом для себя языке. Если все-таки повести и романы африканцев на французском или английском появляются, то это явление исключительное.

Да и где на Береге Слоновой Кости может напечататься начинающий автор? В стране нет типографий, способных набрать сколько-нибудь крупную повесть. Единственный выход — парижские издательства. Не приходится говорить, что только редчайшим счастливчикам удается получить признание в Париже. Следование европейским вкусам и модам, рассчитанный на угождение этим вкусам экзотизм — вот тяжелая плата африканского писателя за успех у европейских издателей.

Многие талантливые художники слова Западной Африки рассматривают свое творчество как оружие в борьбе против колониализма, за национальную независимость, а в литературном арсенале поэзия доступнее прозы. Стихотворение «оперативнее» крупного прозаического произведения, его легче опубликовать в газете либо журнале, оно быстрее дойдет до читателя.

…И вот снова дорога. Моросит дождь, и лесные деревни словно вымерли. Холодно, люди ждут солнца.