Огни маяка

Кирилл Левин
СВОЙ КОРАБЛЬ

Уже по походке, по неуверенным движениям Малышев узнал новичка. Он с одобрением смотрел на молодого матроса. Ему нравились его мощная фигура, круглые, широкие плечи, выпуклая грудь, длинные, мускулистые руки… И, глядя на этого сильного, еще неловкого парня, старшина вспомнил себя, каким он девять лег назад впервые пришел на корабль. Как непривычно и неловко чувствовал он себя в первые дни!

А теперь, возвращаясь из отпуска, старшина 2 статьи с волнением торопился на свой корабль. И сразу, когда ступил на палубу, когда прошел к себе в кубрик, где жил со своим расчетом, и увидел сверкающую, щеголь кую чистоту кругом и свою койку, аккуратно заправленную серым одеялом, с белой подушкой в изголовье, увидел портрет матери над постелью, — почувствовал себя дома, глубоко и удовлетворенно вздохнул.

Товарищи окружили его. Малышев еле успевал отвечать на расспросы. Все же он заметил, как в кубрик вошел встреченным им на палубе незнакомый матрос и нерешительно остановился у двери.

— Молодые пришли?-спросил Малышев у Королева, своего заместителя.

— Вчера расписали по расчетам.

— А этот? — кивнул в сторону вошедшего старшина.

— Серов. Прислали к нам учеником комендора.

— Добро, сдается — хороший парень..,

— Вроде ничего… присматривается…

— Это хорошо. Учить будем…

Во время обеда Малышев опять увидел своего новичка. Тот сидел на корточках прямо на палубе и с видимым удовольствием ел наваристый, подернутый жиром флотский борщ. Теперь движения у него были развязнее, чем тогда в кубрике, и в липе, совсем еще юном, было сосредоточенное выражение, как у детей, когда они чем-нибудь заняты.

— Ну, как нравится наша корабельная еда? — добродушно и покровительственно спросил Малышев.

— Хороша, — ответил новичок и, взглянув на погоны Малышева, повторил: — Хороша, товарищ старшина.

— Как себя на корабле чувствуете? — спросил Малышев.

— Не привык еще после учебного отряда,- неуверенно ответил Серов.

— Привыкнете, да так, что потом никуда отсюда не захотите. Я ни одного хорошего матроса еще не видел, который бы за свой корабль… — и старшина, не закончив фразы, сделал рукой жест, точно колол кого-нибудь.

И Серов понял его. Все же он с некоторым недоверием оглянулся кругом — на башни, с торчащими из них орудиями главного калибра, на торпедные аппараты, на мостик, где ходил вахтенный сигнальщик, на седую, неприветливую воду, что плескалась у борта корабля… Неужели он сроднится со всем этим? Но ему было приятно, что его начальник, старшина, бывалый моряк, с ленточками орденов и медалей на груди, так запросто беседует с ним. И потом — он упомянул о хорошем матросе, стало быть, он и его, Серова, считает хорошим матросом?..

Серов невольно с уважением оглянулся на свою башню. И, проследив его взгляд, Малышев внушительно произнес, подняв руку:

— Орудие первой носовой башни. Будете заряжающим. Вместе служить будем.

Медленно проходили первые дни на корабле у ученика комендора Ивана Серова, но быстро пошли они, когда он уже был в орудийном расчете Малышева. В начале своей службы он нетерпеливо ждал, что будет потом. В учебном отряде, занимаясь артиллерийским делом, он полюбил эту точную науку, старательно изучал материальную часть, но все же нетерпение томило его. Ему было девятнадцать лет, он был горяч, и ему хотелось поскорее увидеть, к чему приложатся его знания,- по натуре своей и крайней молодости он более тяготел к практике, чем к теории.

Корабль немного ошеломил его. Тут было не так, как на берегу. Все здесь было точно рассчитано, все пригнано к своему месту. И люди, и механизмы подчинялись единому строгому и мудрому порядку, не допускающему никаких отклонений. И пока Серов не нашел своего места на корабле, не вошел в тесный матросский коллектив, ему было трудно. Сначала весь длинный, узкий корпус корабля, точно нацеленный для атаки, для стремительного хода, со всеми своими орудийными башнями, палубами, торпедными аппаратами, югом, параванами, турбинами, котельными, казался ему неизмеримо сложным и запутанным организмом. Но вот он нашел свое место по боевому расписанию в первой носовой башне главного калибра. Он теперь точно знал, что ему надо делать.

Малышев был строг, но дружелюбен и, главное, ровен и терпелив в обучении. Десять раз, не сердясь, показывал он Серову и другим молодым матросам, как правильно подавать снаряды, как класть их в лоток, показывал наводку — добивался того, чтобы каждый номер расчета в случае нужды мог заменить выбывшего из строя товарища. На башне была укреплена медная табличка. В первый раз подойдя к орудию, Серов заметил ее и прочитал краткую надпись. Там говорилось о боевых делах орудия, о потопленных его выстрелами неприятельских судах. Заключительные строки взволновали Серова:

«Смертью героя погиб на боевом посту у этого орудия заряжающий старший краснофлотец Ефим Соснов…»

Серов оглянулся на Малышева. Он подумал, что и старшина вместе с Сосновым сражался у этого орудия, и ему захотелось спросить его об этом, Но спросить в ту минуту было нельзя: шло учение, а во время учения Малышев не разрешал отвлекаться ничем посторонним.

Вечером Серов поднялся на палубу. Была светлая ночь, луна сияла в синем шелковом небе, и широкая посеребренная дорожка тянулась далеко с моря к кораблю. Укутанные чехлами орудия смотрели в морскую даль. И Серов вдруг представил себе, как их корабль вел бой, как рвались снаряды над ним, как Соснов и Малышев сражались у того орудия, в расчете которого он числился. И те слова, которые ему говорили в учебном отряде, когда назначали его на корабль, вдруг вспомнились ему: «Вы пойдете, Серов, на гвардейский корабль, одни из самых славных в нашем флоте. Не забывайте этого и цените честь, которую вам оказали».

И вот эти слова, на которые он тогда обратил мало внимания, теперь облеклись для него в плоть и кровь. Здесь на корабле он на каждом шагу видел памятники недавней боевой славы. Он видел моряков, которые были участниками этой морской славы. И то, что они были скромные, простые люди и ничуть не кичились своими делами, делало их облик еще более значительным. Теплое чувство охватило Серова. «При случае обязательно попрошу старшину,- решил он,- пусть расскажет, как воевал, пусть расскажет про Соснова…»

Но просить Малышева не пришлось. На другой день в часы занятий по боевым по:там старшина сам рассказал новичкам о том героическом бое, когда вражеский снаряд, разорвавшийся поблизости, поджег боезапас. Опасность угрожала не только орудийному расчету, но и всему кораблю. Смертельно раненый Соснов схватил вспыхнувший заряд, выбросил его за борт и тут же упал замертво. Пример Соснова увлек остальных, и горящий боезапас был сброшен в море.

Но Малышев по скромности умолчал, что именно он первый бросился к горящему боезапасу. Об этом Серов и другие новички узнали от старослужащих.

…Как-то утром на корабле началось большое оживление. Зазвенели авральные звонки, на мостике появился командир. Раздалась команда: «По местам стоять, со швартовов сниматься». Никакой суетни не было на корабле, все шло ровно и налаженно, быстро и красиво, и только знающий моряк мог понять, какой долгой выучки и тренировки стоили эти налаженность и быстрота. Выбрали якорь, корабль медленно двинулся к выходу из гавани, и за его выходом с напряженным интересом следили с других кораблей. Весь экипаж эскадренного миноносца — от командира до матрона — знал, что малейшая ошибка или заминка будут отмечены, и где-то уже с хронометрами в руках ревниво подсчитывают, за сколько минут выбрали якорь и как быстро корабль выйдет из гавани.

…Корабль увеличил ход, вода закипела под его кормой, и сзади оставалась широкая, точно вспаханная, полоса моря. Ветер свежел, белые барашки появились на волнах, и боцман с досадой проворчал:

— К шторму идет. Пожалуй, не придется отстреляться. Да и щит вряд ли прибуксируют при такой погоде.

Точно кто-то невидимый руководил морем, небом, ветрами. Волны росли, и зеленые, с белыми косматыми гребнями громады весело шли на корабль и обрушивались на него. Только сейчас понял Серов, как предусмотрителен был боцман, еще при выходе приготовивший все па случай шторма. Корабль встретил стихию вполне готовым. Через час десятибальный шторм бушевал во всю силу. Жуткое чувство охватило Серова. Ему казалось, что корабль погибнет в пучине. Но он взбирался на вершины волн, резал их острым форштевнем и упорно шел своим курсом. В одну особо суровую минуту Серов невольно придвинулся к Малышеву, Старшина был спокоен, никакого напряжения не было в его лице, и он обычным голосом отдавал распоряжения. Он увидел побледневшее лицо молодого матроса и улыбнулся:

— Повезло тебе Серов,- благодушно сказал он,- просолишься и настоящим теперь матросом станешь.

Командир стоял на мостике и иногда подносил к глазам бинокль. Высокая его фигура в длинном плаще резко и точно выделялась, она как бы господствовала над кораблем, и Серов не мог оторвать от нее глаз. Ему казалось, что пока эта спокойная, властная фигура останется там, никакая опасность не угрожает кораблю.

Эсминец изменил курс. Волна повалила его, но он легко встал.

Серов с трудом держался на ногах. Его мутило. Корабль вынесло высоко на волну, и орудия башни точно устремились в небо — грозные дула, всегда бесстрашно встречавшие врага. Глядя на них, Серов вспомнил рассказ Малышева о том бос, когда погиб Соснов. И тогда был шторм, и так же угрожающе ревело море. И Серову показалось, что он давно уже на корабле, что вместе с Сосновым, с Малышевым сражался здесь, вместе с ними заслужил гвардейское звание. Грохот орудии донесся до него. Мощный залп прогремел в воздухе.

— Вот так молодцы! — восхищенно воскликнул старшина. — Им любая погода будь, а щит в своем квадрате… Вот она, балтийская выучка!

Серов жадно стал всматриваться в даль. Шторм немного ослабел, но волны все еще трепали корабль. Далеко впереди, в сероватой дымке вырисовывался грозный силуэт крейсера, стрелявшего по щиту.

Вскоре эсминец лег на боевой курсе. С замиранием сердца Серов ждал, когда раздастся ревун. Корабль дрогнул — стреляло второе орудие. И когда он схватил снаряд, когда лязгнул затвор и сильно ударило, так что все в башне глухо зазвенело, радостная гордость охватила его: он представлял себя в бою и негодовал на крайнюю свою молодость, которая не позволила ему быть здесь, в этой грозной башне, в те славные дни, когда его товарищи стояли у этого орудия в огне настоящего сражения!

Корабль вел огонь. Дальномерщики, радисты, артиллеристы, электрики, машинисты — все они — от командира, стоящего на мостике, до механика, находившегося в глубине корабля у своих турбин,- все они слились в одном стремительном, строго налаженном действии. Весь корабль, его орудия, механизмы и люди как бы превратились в одно грозное и могучее существо, нацеленное для разящего удара. Серов, работая у своего орудия, теперь впервые по-настоящему почувствовал себя органической частицей своего корабля. Возбуждение в нем ширилось, искало выхода. Эх, теперь бы в бой, в огонь сражения пустили бы ученика комендора Серова! Увидели бы тогда, какое горячее, верное сердце бьется в его груди и как гордо отдал бы он жизнь за Родину, подобно тому как отдал ее у этого орудия Ефим Соснов…

И когда все уже кончилось, когда было объявлено, что, несмотря на трудные условия стрельбы, она была выполнена успешно, и корабль, взяв курс к своей гавани, резал носом темную волну, радость охватила Серова. Ему хотелось сделать что-то большое, и в яростном самозабвении он вме:те с товарищами чистил орудие, работал так, точно хотел отдать кораблю, ставшему родным, все силы, бушевавшие в нем. Он счастливо улыбнулся, встретив взгляд Малышева, и старшина, понявший, что происходило с молодым матросом, кивнул ему и негромко сказал:

— Ну вот, и породнился ты с нами. Хорошо ведь, а?

Серов только взглянул на него и ничего не ответил. Море широко расстилалось перед ним, и свежий ветер гнал веселую, брызжущую пеной и жемчужными искрами волну…