Огюст Бланки

ДИТЯ РЕВОЛЮЦИИ

Детство — только пролог жизни человека. Но это такой пролог, который связан с главным содержанием жизни совершенно непонятными, таинственными узами. Поскольку детство, вступление в жизнь само по себе событие радостное, то биографа подстерегает здесь искушение изобразить его обязательно счастливым. Жертвой этой традиции оказался и Бланки. Один из его первых биографов напишет, что он появился на свет в «очаге счастья современного мира». Прочитав это, Бланки решительно возразил: «Это ошибка. Надо вычеркнуть эти четыре слова. Мои родители вовсе не воплощали счастье этого мира».

Жизнь Бланки развенчивает и другую тривиальную истину, согласно которой биография любого человека начинается с биографии его родителей. На первый взгляд перед нами проявление поразительной революционной наследственности; ведь отец Бланки был членом Конвента 1793 года! И снова иллюзия бесследно рассеивается, как только узнаешь реальную историю политической деятельности Жана-Доминика Бланки, которая неразрывно связана с метаморфозами истории Франции, начавшимися взятием Бастилии 14 июля 1789 года.

Ведь это было время, о котором Стендаль писал: «Какие огромные перемены произошли с 1785 по 1824 год! Пожалуй, за две тысячи лет известной нам истории человечества не случалось еще столь крутого поворота в привычках, образе мыслей и верованиях». Может быть, поэтому Огюст Бланки, родившийся и выросший во время бурных перемен, станет воплощением неукротимого духа революции?

Его отец Жан-Доминик Бланки родился в 1757 году около Ниццы. В то время этот кусок французского южного побережья входил в состав Сардинского королевства, и здесь язык, нравы и обычаи долго еще оставались смесью французского и итальянского влияний. Отец Жана-Доминика, зажиточный ремесленник, не хотел, чтобы сын унаследовал его не слишком благоуханное занятие — выделку кожи. Он отдал его учиться в коллеж, и Жан-Доминик обнаружил такие способности, что, окончив учебное заведение, стал сам преподавать в нем философию и астрономию. Он быстро воспринял передовые идеи того времени, рождавшиеся во Франции. А когда в 1789 году парижский народ захватил и разрушил Бастилию, начав свою Великую революцию, то Жан-Доминик оказался ее самым ревностным поклонником. Он становится в центре группы интеллигентов Ниццы, заразившихся французским революционным энтузиазмом. Здесь жадно читают парижские газеты. С восторгом пересказывают речи Мирабо. Когда же в Париже загремел могучий голос Дантона, то передовые люди Ниццы совсем превратились во французских патриотов, они воспылали мечтой о свержении прогнившей власти сардинского короля о присоединении своего солнечного края к Франции. И эта мечта сбылась удивительно быстро. В 1792 году границу графства перешли отряды французских добровольцев под командованием лейтенанта и будущего прославленного маршала Андрэ Массена. Жан-Доминик был среди тех, кто встретил французов как освободителей. Вместе со своими друзьями он с удовольствием наблюдал паническое бегство аристократов Прованса, ожидавших в Ницце краха революции и возвращения в свои конфискованные поместья. Вскоре, в январе 1793 года, Бланки приезжает в Париж как представитель Ниццы, чтобы просить Конвент включить ее в состав Франции.

Вблизи революция показалась ему далеко не таким радостным праздником, каким она выглядела издалека. Спустя неделю он увидел Париж, запруженный войсками, выстроенными вдоль улиц; на площади Революции, еще недавно носившей имя Людовика XV, недалеко от пустого пьедестала, с которого сбросили статую этого короля, возвышалась гильотина. Под грохот барабанов грозная машина отсекла голову другому королю, Людовику XVI… В те дни в Конвенте внешне царило единодушие. Дело, ради которого Жан-Доминик приехал в Париж, решилось быстро: сардинское графство Ницца объявили французским департаментом Приморские Альпы. А все остальное в Париже делегат Ниццы либо не заметил, либо не понял. Жгучие проблемы, волновавшие Францию, не трогали его, он жил своими провинциальными интересами, словно не зная о многочисленных и тяжелых заботах революции.

В мае он снова появляется в Париже, уже как полноправный депутат от своего департамента. За прошедшие три месяца положение молодой революционной республики стало отчаянным. Со всех сторон на Францию двигались вражеские полчища. Повсюду все наглее выступали роялисты. В марте восстала Вандея. Мятежом вспыхнул Лион. Генерал Дюмурье, командовавший войсками на севере, изменил и перешел на сторону австрийцев. Жестокий голод обрушился на парижских бедняков. Урожай прошлого года был хорошим, но хлеба не хватало. Спекулянты скупали его и наживались на страданиях санкюлотов.

Доминик Бланки видит, что творится у хлебных лавок, где еще затемно выстраиваются длинные очереди. На дверях лавок давно уже приделаны железные кольца, за которые привязана веревка. Держась за нее, люди ждут долгие часы. Потом веревки заменили железными цепями; часто любители сутолоки перерезали их, чтобы запутать очередь и прорваться в свалке к вожделенному фунту хлеба.

А что же делает легендарный революционный Конвент? Он оказался хотя и легендарным, но не слишком революционным. Жестокая внутренняя борьба шла в зале дворца Тюильри. Семь с половиной сотен депутатов вовсе не объединялись воедино ради решения неотложных дел. Напротив, в Конвенте царил разброд. Большинство депутатов, около пятисот, были людьми, получившими разные выгоды от революции, предприимчивыми дельцами, жаждавшими только собственного благополучия. Эту самую многочисленную, но и самую беспринципную фракцию называли «болотом» или более грубо и верно — «брюхом». Они голосовали за то, что казалось выгоднее и безопаснее. Две другие главные фракции — жирондисты и монтаньяры, — давно уже боровшиеся между собой, весной 1793 года вступали в решающую схватку. Вожди жирондистов считали, что революция зашла слишком далеко, и решили расправиться с ее передовыми представителями — монтаньярами. Но они объединяются с народом Парижа, во главе которого встала революционная Парижская коммуна, вдохновляемая левыми якобинцами. Ее Национальная гвардия окружает в последние дни мая Конвент, от которого требуют выдачи и ареста трех десятков вождей жирондистов. Под угрозой пушек «болото» голосует вместе с монтаньярами, и жирондисты терпят поражение. 2 июня произошла, по существу, новая революция. Якобинцы пришли к власти.

Жан-Доминик Бланки явился в Конвент как раз в разгар этих событий, 24 мая. Какую же позицию занимает он? Его симпатии на стороне жирондистов, превратившихся в контрреволюционеров. Бланки подписывает петицию протеста против ареста 28 руководителей жирондистов, а затем вместе с оставшимися жирондистами отказывается заседать в Конвенте. Он поступал так не из-за каких-то своих конкретных интересов. Его влекло по течению, и он просто не знал, куда его несет. Жирондисты привлекали его гладкими речами, своими ссылками на законность, а монтаньяры пугали своей беспощадной решимостью сделать все для защиты революции. Марат, Робеспьер, даже Дантон отталкивали его своей резкостью. Спустя много лет, уже в конце своей жизни, он напишет, что «часто испытывал желание встать и решительно перейти на скамьи монтаньяров», ибо их «убеждения совпадали с его собственными». Видимо, он хотел приукрасить свою биографию. В действительности, во время революции у него были не убеждения, а иллюзии, и он просто топтался впотьмах, оказавшись в конце концов в лагере обреченных.

Революционер в Ницце, в Париже Доминик Бланки остался в стороне от революции. В то время как вожди якобинцев отчаянными усилиями пытались спасти ее завоевания, он осуждает их пренебрежение «законностью». Теперь ему остается ждать своей участи, ибо между жирондистами и якобинцами идет борьба не на жизнь, а на смерть. Вскоре его объявляют «подозрительным», а затем и заключают в тюрьму. «Десять месяцев агонии» — так назовет Доминик Бланки свои воспоминания о времени, проведенном при якобинской диктатуре в долгом заключении, когда многие из его друзей-жирондистов оказались жертвами гильотины. Однако из описания долгой «агонии», оставленного Бланки, выясняется, что пресловутый террор Робеспьера не отличался особой беспощадностью. В тюрьме была довольно либеральная обстановка. Заключенные не только развлекались разными играми, но и свободно принимали посетителей, снабжавших их всем необходимым. Хозяйка пансиона, в котором жил Бланки вместе с группой друзей-жирондистов, мадам Брионвиль, бывшая модистка королевы Марии-Антуанетты, относилась к своим постояльцам с материнской заботой. При этом она часто приходила в тюрьму не одна, а со своей юной очаровательной племянницей Софи, покорявшей всех прелестью и неизменной веселостью. Ее частые появления в тюрьме были особенно радостными для Бланки, ибо 38-летний жирондист пылко влюбился в маленькую красавицу. Когда контрреволюционный переворот 9 термидора освобождает его, он просит у мадам Брионвиль руки ее племянницы. Девочка хочет стать полноправной гражданкой и супругой депутата Конвента. Она согласна, хотя приходится подождать ее совершеннолетия, чтобы законно оформить этот брачный союз, что и произошло в октябре 1796 года.

Безумная любовь Доминика, вызванная редкой красотой невесты, ее умением беззаботно петь и танцевать, побудила его пренебречь всеми остальными ее качествами. Неважно, что она не знает орфографии, не умеет шить и вести хозяйство. Он считает, что «роковая красота» и «золотое сердце» Софи превыше всего. Позднее ее старший сын Адольф в своих воспоминаниях нарисует портрет матери. По его мнению, в детстве дали свободно развиваться «ее резко выраженным инстинктам беззаботности, лени и властвования». «Самые абсурдные капризы» Софи никогда не встречали малейшего сопротивления. «Моя мать, — напишет Адольф, — начала свою жизнь избалованным ребенком».

Замужество не образумило мадам Софи Бланки. Ее страсть производить впечатление, нравиться, быть предметом обожания только возросла. А любящий супруг вспыхивал от каждой мелочи: его охватывали приступы жестокой ревности, для которой в действительности не было никаких оснований. Но, по словам Адольфа Бланки, это и послужило «основной причиной всех наших несчастий». Разница в возрасте «сделала моего отца ревнивым, а мою мать заставила думать, что женщина все может себе позволить в семье, если она добродетельна и заслуживает это своей незапятнанной репутацией». Адольф делает такой прискорбный вывод: «Ее добродетель стоила нам дороже, чем стоили бы ее пороки, если бы она их имела, и мой отец заплатил покоем всей своей жизни… за ошибку в диспропорции возраста при выборе своей жены».

Но при всем том Доминик и Софи любили друг друга. Письма, которыми они обменивались в периоды разлук, переполнены нежными эпитетами, излияниями пылких чувств, особенно со стороны мужа. Но это сочеталось с частыми и бурными размолвками. Не задалась и карьера Доминика Бланки, несмотря на его поразительную политическую гибкость. Пылкий революционер с южного побережья Франции, умеренный жирондист в Конвенте, лояльный член Совета пятисот при Директории, он горячо приветствует государственный переворот Наполеона Бонапарта, называя его событием «тысячу раз счастливым» для Франции. В награду его назначили супрефектом Пюже-Тенье, маленького городка на реке Вар при впадении в нее другой речки — Рудуль. От Ниццы было всего сорок километров, но чтобы преодолеть их, требовалось три-четыре дня даже в хорошее время года. Невысокие, но запутанные гористые кряжи, пропасти, вершины, утесы преграждали доступ к местам, расположенным совсем близко.

Четыре дня потребовалось новому супрефекту, чтобы добраться от Ниццы к месту своей службы. Приходилось идти пешком, а поклажу навьючили на нескольких мулов. На руках юной супруги Доминика Бланки — ее первенец Адольф, родившийся в ноябре 1798 года. Затем в семье появится дочь, а 8 февраля 1800 года — второй сын, Луи-Огюст Бланки. Первые десять лет жизни ему предстоит прожить в Пюже-Тенье, зажатом между гор и разделенном на две части течением реки, пересыхающей летом, но бурной и полноводной зимой. Городок с двумя тысячами жителей расположился в тесной горной долине. Высокая квадратная колокольня и развалины старинной крепости на этом традиционном пути вторжений из Франции в Италию — его единственная достопримечательность, если не считать кожевенных и шелкопрядильных мастерских. В этом изолированном горами южном захолустье все существует как бы в миниатюре. Большим и величественным мир предстает здесь лишь в облике щедрой южной природы и живописных гор, отделяющих городок от всего мира. Огюст Бланки сохранит на всю жизнь в своем облике, в манере говорить некоторые черты южанина.

Раннее детство Бланки проходит в семье, тесно связанной с наполеоновской империей. Отец — ее ординарный образцовый чиновник — обязан каждодневно насаждать во вверенном ему городе культ императора, чем он ревностно и занимается. Наполеон запрещал любые «идеологические бредни», и бывший революционер легко и охотно расстается со своими прежними революционными иллюзиями. Семья с ее сложными отношениями между отцом и матерью не оставила явных следов прямого воздействия на формирование юного Бланки. Родители, вечно занятые выяснением взаимных претензий, не имели времени для воспитания детей. «Кто говорил нам о морали? Кто давал нам добрые советы? Увы, никто», — писал позднее Адольф Бланки, который взял на себя воспитание младшего брата. Правда, Адольф уехал учиться в лицей в Ниццу, когда младший стал посещать местный коллеж в Пюже-Тенье, дававший только самое первоначальное образование. Большой радостью для Огюста были письма Адольфа, очень серьезно относившегося к своей воспитательной миссии. Вот одно из этих писем, сохранившееся в семейном архиве: «Мой дорогой брат. Я узнал, что ты часто бываешь первым в классе, и это доставляет мне огромное удовольствие. Продолжай, мой друг, и тебе удастся потом поступить в лицей. Трудись всегда упорно, ибо это единственное средство добиться успеха. Чтобы вознаградить тебя, я кое-что пришлю со следующим курьером. Ты будешь преуспевать, если проявишь благоразумие. Ты знаешь, что я получаю награды, но для этого приходится много работать. Когда наступят каникулы, возьми книгу и читай, развлекайся чтением. Это лучший отдых из всех, какой только может быть. Особенно постарайся заслужить похвалу отца. Когда я приеду, я буду три раза в день давать тебе уроки рисования. Прощай. Твой любящий брат».

В семье, где не было никакой гармонии, оказались на редкость примерные мальчики. Мать с особой радостью смотрела на младшего, красивого светловолосого ребенка с таким милым лицом и очень умного. Но еще более примерный старший сын вызывал ее раздражение. Ему уже 15 лет, и он начинает не только понимать страдания своего отца, но и поддерживать его противодействие бесконечным капризам Софи. Адольф, этот суровый, хотя и молчаливый судья ее сумасбродств, вызывает у нее негодование. Но с тем большей нежностью она относится к младшему, Огюсту, настраивая его против старшего сына. А раздоры в доме не прекращаются, ибо ко всему прочему Софи возмущена неспособностью мужа достойно содержать жену и детей. Ведь у них ничего нет, кроме скромного жалованья супрефекта в 1500 франков в год. А семья растет; всего у Софи будет 10 детей. Доминик Бланки пытается проявить предприимчивость и затевает дело, которое должно обогатить его. Он начал сооружать плотину на реке, чтобы осушить кусок земли для плантации. Но ближайший паводок не оставил ничего от его затеи, кроме долгов. Теперь уже невозможно даже послать младшего сына учиться в лицей в Ниццу. Тщетными оказались и попытки Доминика Бланки получить более доходное место службы.

А в 1814 году наступает настоящая катастрофа. Эпопея грандиозных завоевательных авантюр Наполеона завершается закономерным крахом. На французскую землю вступают полчища врагов. Император подписывает отречение и отправляется на остров Эльба. В Ниццу, в Пюже-Тенье, супрефект которого вынужден оставить семью и скрываться, возвращаются солдаты сардинского короля. К этим событиям относятся первые воспоминания Огюста Бланки, который видит, как разбивают бюсты императора, как все поспешно заменяют трехцветные французские кокарды на голубые сардинские. Чувства горечи, обиды, унижения, вызванные иностранной оккупацией, Бланки сохранит надолго. Позднее он будет утверждать, что это произвело в его душе столь глубокое впечатление, что оно решило судьбу всей его жизни. Как это ни сомнительно, но уже взрослому Бланки будет казаться бесспорным, что именно тогда, в восьмилетнем возрасте, он «объявил войну всему, что олицетворяло прошлое».

Разоренное семейство Бланки, оставшееся без всяких средств к существованию, постепенно распродает свое имущество. Доминик намерен ехать с женой и восемью детьми в Париж, чтобы попытаться там получить какое-нибудь место. В самый разгар печальных сборов и приготовлений к отъезду почтальон приносит неоплаченное письмо. Доминик, который бережет теперь каждое су, не хочет оплачивать его, думая, что это обычная торговая реклама. Но любопытная Софи платит за письмо и разрезает конверт…

Произошло чудо! Софи извещают о том, что скончалась ее престарелая тетка и что ей предстоит получить богатое наследство: поместье с большим садом, с землей, замок с богатой обстановкой. Но проходит еще несколько месяцев, пока Доминик улаживает в департаменте Эр и Луар, где находится обретенное богатство, юридические трудности. Потом туда отправляется Адольф, затем Софи с одной из дочерей. Наконец, после долгого ожидания едут остальные дети, в том числе и Огюст, в сопровождении старой мадам Брионвиль, которую они зовут бабушкой. Полмесяца продолжается это путешествие по Франции, оккупированной австрийскими, прусскими, русскими войсками, сокрушившими Наполеона. Они проезжают мимо недавних полей сражений, разрушенных городов и сожженных деревень, видят многочисленные могилы убитых. Видимо, пробуждение общественного сознания Бланки выразилось сильнее всего в горьком чувстве национального унижения. И оно навсегда останется одной из самых сильных особенностей его впечатлительной натуры, не только не ослабевая с годами, но постоянно усиливаясь.

Но вот наконец и счастливо полученное поместье Гранмон, расположенное в департаменте Эр и Луар, недалеко от Парижа. Теперь они будут жить не на окраине, а в самом центре Франции. Красивый двухэтажный дом с фасадом в девять окон, вокруг которого живописный парк, обширный, хотя и запущенный. Это придает ему, впрочем, особое очарование, и прежде всего для детей. Многочисленные залы и комнаты дома, пышно именуемого «замком», богатая, хотя и обветшалая мебель, обилие драпировок, картин, драгоценной посуды — все это восхищает и радует семейство. Вот теперь-то настал конец всем несчастьям и унижениям, особенно бедности! Увы, неожиданно обретенное богатство становится причиной новых огорчений и неприятностей. Ведь единственной наследницей и полновластной хозяйкой оказалась только сама мадам Софи Бланки. А она словно обезумела от свалившегося на нее сокровища и явно не представляла его ограниченных размеров. Софи с жадностью стремится проявить свою неограниченную власть над этими чудесными вещами и готова сразу надеть на себя весь имеющийся запас дорогих кружев и драгоценностей. Ее охватывает какая-то безумная страсть к мотовству, и она лихорадочно спешит распродать золотые, серебряные, фарфоровые вещицы, которых было так много. Поскольку до Парижа теперь недалеко, она совершает частые поездки в столицу, чтобы продавать, вернее, швырять на ветер богатство, свалившееся к ней в руки. Правда, она возвращается с покупками, заваливая свои апартаменты кучей самых модных платьев и шляпок, нелепых безделушек и непомерным количеством деликатесов, кофе, шоколада, ликеров и всего прочего, чего так много в Париже. Муж и старший сын робко пытаются остановить эту бессмысленную вакханалию разбазаривания, но слышат в ответ презрительное заявление: «Я не обязана давать отчет никому из тех, кого я кормлю. Кто недоволен, может убираться вон!»

Вот какие сцены наблюдает в семье маленький Огюст Бланки, постигая немыслимые тайны человеческих отношений. Он видит жалкую, унизительную суету отца, пытающегося найти выход и спасти семью от вновь угрожающего ей разорения. Для этого он организует деревенскую платную школу, чтобы доходами от нее подкрепить семейный бюджет. Но все его начинания терпят плачевное фиаско. Основатель школы забыл предварительно получить разрешение властей, и школу закрывают. Тогда Доминик Бланки пробует получить службу от воцарившейся вновь, вернее, реставрированной династии Бурбонов и ее правительства. Бывший член Конвента, осудившего на смерть Людовика XVI, пишет чиновникам Людовика XVIII жалкие просьбы: «Я был бы счастлив посвятить остаток своих дней службе новому Генриху IV под эгидой нового Сюлли». Он даже напоминает о своем былом заключении в тюрьму «за верность принципам, противным заблуждениям того времени». Можно подумать, что этот бывший республиканец страдал во имя принципов легитимизма! Естественно, домогательства бывшего жирондиста не получают ни поддержки, ни ответа от властей «добрейшего из монархов», как называет Людовика XVIII недавний чиновник империи.

Но вдруг счастье как будто вновь улыбается ему: Наполеон внезапно высаживается на юге Франции и идет к Парижу, восторженно встречаемый населением и войсками. «Добрейший монарх» в панике бежит под защиту иностранных армий. Следует знаменитая, но эфемерная эпопея наполеоновских «100 дней». Легитимист превращается опять в пламенного бонапартиста и пишет: «Божественный промысел снова возводит на трон героя, добродетелям которого будут удивляться века. Надежда воскресает в сердцах французов, она в особенности воскресает в сердце просителя». Проситель, то есть Доминик Бланки, получает назначение супрефектом в Мармонде, около Бордо. Это блестящая удача, но следует разгром Наполеона при Ватерлоо, и «божественный промысел» уносит героя на остров Святой Елены. Супрефект Мармонда обращается в бегство и, как нищий, пешком с трудом добирается до замка Гранмон. Бурбоны снова на троне, и бывший член Конвента опять напоминает о своей «благонамеренности в тяжелые для отечества годы». Но его политические перевоплощения слишком смешны даже для режима Реставрации, и карьера Доминика Бланки завершается ковырянием в грядках огорода поместья его властной супруги, которая подолгу живет в Париже, где сорит деньгами, наслаждаясь эффектом, который производит ее неувядающая красота, ныне к тому же обрамленная шикарными модными туалетами, на оплату которых идет пока еще не совсем разоренное богатство, полученное по наследству.

Можно только предполагать, какое влияние это производит на детей. Из них лишь Адольф оставил воспоминания, в которых он осуждает мать, хотя и проявляет естественную сдержанность. Ну а Огюст еще слишком молод, да к тому же, кроме отдельных кратких случайных фраз, он вообще ничего до конца дней не расскажет о своем детстве. Мог ли он, как и его старший брат, испытывать к доброму, но бесхарактерному отцу что-либо, кроме жалости и презрения? Но говорить или писать об этом может решиться лишь человек совсем бессердечный. При таких обстоятельствах чаще всего предпочитают молчать. Наверно, поэтому и осталось так мало сведений о жизни семейства Бланки. Что действительно глубоко врезалось в память и сознание Огюста Бланки, так это воспоминания об унижении, которое приходилось терпеть ему, его семье и всей Франции от разнузданного белого террора восторжествовавших роялистов в эпоху Реставрации, от бесчинств оккупантов, в обозе которых аристократические эмигранты вернулись на родину, где они вели себя как в завоеванной вражеской стране…

Когда Мину (детское прозвище Огюста Бланки) вместе с другими детьми, которых, как наседка, опекала старая тетушка Брионвиль, бегал в Онэ по огромному парку в 15 гектаров со множеством интересных зарослей и закоулков, где таилось так много нового, неизвестного, интересного, то радости его не было предела. Увы, она очень скоро омрачилась непрошеными гостями. В усадьбе расположился на постой отряд солдат с десятком прусских офицеров во главе с полковником. Оккупанты вели себя с вызывающей наглостью и хозяйничали так, что у хозяев сердце обливалось кровью. Пруссаки как будто мстили за позорные поражения, которые они еще не так давно терпели от Наполеона. Они опустошили погреб, резали домашнюю птицу, портили мебель, вырубали прекрасные вековые деревья на дрова. И вот здесь-то мадам Софи Бланки держала себя на высоте, отчаянно защищая свое имущество. Неожиданно отличился Адольф, сумевший подружиться с одним из офицеров. Ему удалось добиться того, что пруссаки стали получать провизию из дома мэра Онэ, который и направил «постояльцев» к Бланки. Во всяком случае, к прежним впечатлениям Огюста от бесчинств сардинцев в Пюже-Тенье, от картины разоренной Франции, которую он наблюдал по дороге, прибавились и новые. Возможно, этими детскими впечатлениями и объясняется неистребимая ненависть Бланки к Пруссии, которую он сохранит на всю жизнь, так же как чувство горечи и обиды за несчастья Франции.

Между тем Адольф не в состоянии больше выносить жизнь в Онэ, бессмысленную, нелепую, в которой нет никаких событий, кроме новых сумасбродств матери. Он решает отправиться в Париж, чтобы начать в 18 лет самостоятельную жизнь. Но когда он просит у матери немного денег, необходимых ему на первое время, то получает в ответ категорический отказ. И все же он едет, выпросив у матери на дорогу 40 су, сумму, в два раза меньше дневного заработка рабочего. Дважды Адольф пытается найти себе место в Париже, но безуспешно. Он упорно не оставляет надежд, и хотя мать по-прежнему не дает ему ни гроша, он с помощью старой тетки Брионвиль с трудом сооружает себе приличный гардероб и наконец находит место преподавателя в пансионе, который содержал бывший эмигрант Массэн. Здесь он становится секретарем директора, преподает, подготавливая учеников в одно из самых респектабельных учебных заведений Парижа — лицей Карла Великого. Ему удается заслужить доверие владельца и директора пансиона. Он получает разрешение поместить в пансион своего младшего брата Огюста на льготных условиях. Не слишком рассчитывая на помощь родителей, вернее, матери, ибо голос отца не играл роли, он пишет в январе 1817 года тетушке Брионвиль, полагаясь на ее поддержку в деле, которое он давно задумал: «Я обещал вам сделать все, что только возможно, для продолжения учебы Мину (то есть Огюста. — Н. М.). Сейчас такая возможность представилась. Я написал матери о том, что для этого необходимо. Нужно сразу заплатить 90 франков за первый семестр. За остальные семестры мне придется платить самому. Впрочем, я пожертвую всем для брата, поскольку я ему это обещал, чтобы усилить его желание работать».

Письмо явно написано с целью побудить тетку оказать воздействие на Софи, чтобы та взяла на себя плату за учебу младшего сына. Но замысел Адольфа не удался: мать категорически отказалась платить. Тогда возмущенный Адольф пишет родителям гневное письмо, также сохранившееся в семейном архиве: «Где вы найдете такого сына, как я, который бы делал все, абсолютно все для благополучия семьи и который встречал бы столь плохое отношение к себе? Где вы найдете родителей, которые отказывают в сотне франков, чтобы обеспечить судьбу одного из своих детей? Признаюсь, что я в бешенстве… Ребенок, обладающий всеми способностями, терзается от горя, что он не может трудиться, и на это зрелище, которое растрогало бы и камень, смотрят с равнодушием».

Отношение родителей к его судьбе наверняка стало известно 13-летнему Огюсту, да и Адольф, несомненно, посвятил его в тайну семейных неурядиц, которые могли вызвать лишь естественные чувства горечи и обиды. Ему все же удалось продолжить учебу благодаря старшему брату, экономившему каждый франк, чтобы взять в Париж Огюста и содержать его. Впрочем, это было не столь обременительно, как подчеркивает Адольф в своих воспоминаниях, написанных спустя много лет; ведь он получал в пансионе Массэна, не считая питания и квартиры, 1500 франков в год, то есть сумму, равную жалованью отца в бытность супрефектом. Тем не менее надо отдать должное Адольфу Бланки: он фактически заменил младшему брату отца и мать, проявивших полное пренебрежение к Огюсту. Мальчик стал учеником едва ли не лучшего в Париже лицея Карла Великого, где его сверстниками оказались сыновья самых богатых аристократических семейств, по сравнению с которыми он был жалким плебеем. Но тем сильнее желание юного Бланки превзойти этих баловней судьбы своими успехами в учебе. Так просыпается его необычайная сила характера и быстро дает поразительные результаты. За время учебы в лицее, то есть с 1818 по 1824 год, Огюст Бланки получает 25 первых наград и 30 похвальных листов. На конкурсе парижских лицеистов он награжден таким количеством роскошных книг, что сам Огюст, Адольф и явившаяся на торжество мать не в состоянии втроем их унести. Адольф предложил нанять фиакр, на что немедленно последовала раздраженная реплика мадам Бланки: Адольф завидует успехам младшего брата и не хочет, чтобы прохожие видели его триумф.

Несправедливость этого замечания Адольф опровергал всеми своими поступками, своей любовью и заботой, которые он проявлял постоянно. По воскресеньям братья обычно бродили по Парижу, методически изучая его легендарные исторические памятники.

Такие прогулки сами по себе служили своеобразной, очень поучительной и наглядной политической школой; весь Париж так или иначе напоминал о недавней Великой революции, ее идеях, событиях и людях. Так же и о ее противоречивых результатах. В Париже можно было увидеть величественные дворцы: Тюильри, Лувр и многие другие, роскошные сады и парки, красивые площади с монументальными памятниками. В кварталах Пале-Рояля или Сент-Оноре красовались шикарные особняки вернувшейся аристократии и новой торговой, промышленной, финансовой знати. На фоне великолепия и богатства особенно резко бросалась в глаза ужасающая нищета жителей бедных районов и предместий Сен-Жак, Сент-Антуан и других. Мелкие ремесленники, рабочие мануфактур ютились здесь в тесных, душных комнатушках, часто по две-три семьи. Зловонные испарения, кучи мусора и грязи, полуголые дети, безобразие дешевых, тесных, вонючих кабаков, бесчисленные нищие — все это красноречиво говорило о многом внимательному взору.

Адольф еле успевал отвечать на бесконечные вопросы младшего брата. Он с гордостью писал отцу, тихо доживавшему в Онэ: «Этот мальчик удивит мир». Если бы этот всегда благонамеренный человек знал, чем же удивит мир Огюст! Пока же он вел себя как самый заботливый отец; успехами Огюста он искренне гордился: «Я не успевал отовсюду получать поздравления, и ребенок еще не давал возможности разгадать свой необузданный и целеустремленный характер, который сделается причиной моего и его несчастья».

Нетрудно заметить, что это написано Адольфом Бланки спустя много времени, после, казалось бы, безоблачно счастливых дней, когда серьезно еще ничего не нарушало гармоничных отношений между братьями. Напротив, по мере того как Огюст подрастал, меньше сказывалась разница в возрасте между ним и Адольфом. Общие интересы сближали их. Оба оказались в кругу идей, к которым вела учеба младшего и преподавание старшего: античная история, литература XVIII века, жизнь Франции при Революции, Империи и Реставрации… Естественно, что общественные, социальные, политические вопросы прежде всего волнуют их. Еще очень небольшой жизненный опыт внушил им страстное чувство патриотизма. Воспитанные под сенью императорских орлов в атмосфере славы наполеоновских побед, они остро переживают национальное унижение, олицетворяемое Бурбонами. Реставрация внушала отвращение подавляющему большинству французов, пораженных жестокой и бессмысленной мстительностью возвратившихся аристократов. Брат казненного в 1793 году короля, усевшийся на троне Людовик XVIII своей глупостью усугублял несчастья Франции. Он объявил 1814 год не первым, а семнадцатым годом своего царствования. По его расчетам, династия Бурбонов царила непрерывно. После смерти Людовика XVI «правил», оказывается, его сын Людовик XVII, умерший в 1797 году. Бурная эпоха Революции, Директории, Консульства, Империи вычеркивалась из истории Франции вместе со всеми революционными преобразованиями, которые произошли в жизни французского общества. В этой дикой претензии предстала вся противоестественная природа Реставрации.

Братья Бланки, конечно, ее отвергают. Они бонапартисты, ибо эта форма оппозиции объединяла тогда людей самых разных политических склонностей. Правда, культ Наполеона не был проявлением ностальгии по Империи… Бонапартизм олицетворял грандиозную военную славу Франции и служил альтернативой национальному унижению, которому подвергали французов Бурбоны. Большинство среди французов — крестьяне — испытывали благодарность к императору. Ведь он закрепил за ними землю феодалов.

Молодежь вроде Адольфа и Огюста Бланки заразилась наполеоновской эпидемией. Но этот антибурбонский бонапартизм не был конкретно династическим. Почти никто не мечтал о возвращении Наполеона с острова Святой Елены, а после его смерти в 1821 году — о призвании Наполеона II. Лозунг «Да здравствует император!» означал по внутреннему смыслу «Долой Бурбонов!». Даже люди, осуждавшие деспотизм Наполеона, стали бонапартистами. Например, знаменитый поэт-песенник Беранже. Ведь использовали же образ Наполеона против Священного союза Байрон, Гюго, Гейне, Мицкевич.

Но во взглядах братьев Бланки все чаще проявляются различия. Склонность к бонапартизму как оппозиции Бурбонам и орудию борьбы с ними — это, пожалуй, совпадение, но не показатель единства во всем остальном. Формируются два различных характера: младший — резок, решителен, старший — мягок, лоялен, осторожен. Интересно их отношение к религии, к церкви, то есть к делу жизненно важному в то время, когда роялисты используют католицизм, иезуитские конгрегации для духовного «лечения» французов от революционной «заразы». Еще в Ницце Адольф перестал быть практикующим католиком. Он — поклонник Вольтера и становится деистом в его духе. Для него бог существует не как личность, а только как первопричина всего сущего, закономерность природы; бог — импульс к появлению реального мира, источник его творения, в дальнейшую жизнь которого он уже не вмешивается. Вообще деизм — удобный и легкий способ отделаться от официальной религии. Адольф, конечно, высказывает свои взгляды и Огюсту, быстро воспринимающему их. Мальчик сразу уходит от католицизма, он отказывается и от христианства, однако долго еще остается деистом. Но потом он идет дальше старшего брата; бесчинства «поповской партии» при Реставрации толкают его к атеизму и к воинственному антиклерикализму. Это станет для него политической платформой непримиримой борьбы против церкви. И он далеко опережает Адольфа, считающего, что для «атеизма нет подходящего климата», и проявляющего терпимость к клерикалам.

А затем происходит еще одно событие, как бы наметившее социальный разрыв между братьями. В то время Огюсту было еще только 16 лет. Вместе с ним в лицее Карла Великого учился мальчик из одного богатого семейства. Его отец прожил интересную жизнь, был журналистом, занимался коммерцией, владел прядильной фабрикой и нажил состояние. Во времена Консулата и Империи он был членом Трибуната, одного из коллегиальных учреждений, превратившихся в оппозиционную корпорацию, проявлявшую независимость и демократический дух. Естественно, что Наполеон в конце концов упразднил его. Но главным занятием Жана-Батиста Сэя была экономическая наука. Еще в 1803 году, он выпустил большое сочинение, в котором систематизировал учение классика политэкономии Адама Смита. Сэй требовал условий для развития капитализма с его свободой конкуренции, торговли и предпринимательства. Для того времени это была прогрессивная программа.

И вот Огюст оказался в салоне у этого крупнейшего французского экономиста. Хозяин встретил молодежь очень радушно и долго рассказывал им о людях и событиях, о своем знакомстве с Мирабо, о финансовых спорах с самим Наполеоном. Адольф, который тоже стал бывать в этом интересном доме, сразу подпал под обаяние ученого и добродушного человека. До этого он думал посвятить свою жизнь медицине, но теперь безраздельно увлекся политэкономией. Он станет самым верным учеником Сэя и со временем — его преемником по руководству кафедрой в Консерватории искусств и ремесел… Огюст оказался значительно более сдержанным. Хотя он уже тогда прочитал труды Жана-Батиста Сэя и мог бы вставить свое слово, однако предпочитал молчать и слушать. Кстати, здесь он познакомился с банкиром и политиком Лаффитом. Многое из того, о чем с жаром говорил словоохотливый хозяин дома, нравилось ему. Особенно когда ученый беспощадно осуждал Бурбонов и предсказывал их крах или издевался над клерикалами. Но однажды он шокировал Огюста; в 1821 году смерть Наполеона послужила темой горячего разговора. Сэй не просто отозвался об императоре непочтительно, он издевался над его манией величия, которая, по мнению ученого, послужила причиной не только его неудач, но и самой его кончины… Если старший брат на всю жизнь останется поклонником маститого теоретика буржуазной политэкономии, то Огюст Бланки будет беспощадно осуждать его проповедь свободной конкуренции, благотворности извлечения прибыли. Он назовет это аморальным «кодексом взаимного уничтожения», тогда как Сэй считал законы капиталистического хозяйства основой здоровой морали. В двадцатые годы пути двух братьев начинают постепенно все больше расходиться: ведь в конце концов один займет кафедру, другой пойдет на баррикады…

Но пока Огюст Бланки лишь вступает в жизнь, постигая ее смысл и тайны, ищет в ней свое место. Хотя учеба в лицее обрекала его на довольно замкнутое существование напряженными учебными занятиями, к которым он относился с поразительным рвением, Огюст все больше увлекается политикой.

А Франция являла тогда гнетущую картину. Страна за четверть века пережила такие коренные перемены, что она стала как бы совсем другой, чем до взятия Бастилии. Но Бурбоны ничуть не изменились. Они продолжали жить в безвозвратно ушедшем времени. В жестокости и мракобесии они, пожалуй, даже превосходили самых кровавых из своих предков. Этот зияющий разрыв между страной и ее властью сознавали лишь немногие роялисты-либералы, вроде бывшего губернатора Одессы Ришелье, возглавлявшего правительство. Но тон задавали ультрароялисты, упорно пытавшиеся отобрать назад те крохотные уступки духу времени, которые Людовик XVIII вынужденно сделал в своей Хартии. «Ультра» требовали не только ликвидации всех остатков от завоевании революции. Они жаждали крови, хотели массовых жестоких расправ, и белый террор не ослабевал, а лишь приобретал новые изощренные формы. Вдохновляли эту войну против Франции знаменитые идеологи контрреволюционной эмиграции граф Жозеф де Местр и виконт де Бональд. Последний называл даже Хартию 1814 года «детищем безумия и мрака». Де Местр написал чудовищную апологию палача, в которой со сладострастным садизмом описывал муки колесованных, распятых или пытаемых жертв. Озлобленные эмигранты становились все наглее в своей ненависти к французскому народу. Даже рабски послушные люди начинали возмущаться и протестовать.

Простой рабочий Лувель задумал избавить Францию от династии Бурбонов. Старый подагрик Людовик XVIII, хотя, кроме жены, и держал официальную любовницу, детей иметь не мог. У его брата графа д’Артуа (будущего короля Карла X) было два сына: тоже бездетный герцог Ангулемский и герцог Беррийский, который недавно женился. На него и возлагали надежды роялисты. Только от него ожидали наследника, который не дал бы угаснуть династии. И вот 13 февраля 1820 года вечером Лувель подстерег герцога Беррийского у выхода из Оперы и всадил ему в бок длинный нож. Спустя пять часов герцог скончался. Невозможно передать отчаяние роялистов. Но тем более велика была их радость, когда выяснилось, что вдова оказалась беременной и через семь месяцев родила мальчика, восторженно названного «сыном чуда»…

Убийство герцога Беррийского развязало руки ультрароялистам, началась такая вакханалия реакции и террора, какой Франция еще не знала. Срочно разработали исключительные законы о ликвидации личных прав, об ограничении и без того жалкой свободы печати, об урезывании даже тех смехотворных избирательных прав, какие давала Хартия. Выбирать в палату могли только люди богатые, платившие не меньше 300 франков налога в год. В стране с 39-миллионным населением голосовали только примерно 80 тысяч человек! Но и этот избирательный закон казался необычайно прогрессивным, в его защиту развернулась шумная избирательная битва. Она происходила не только в палате, но и на улицах.

Палата бурно обсуждала новые ограничения избирательного права в Бурбонском дворце, а вблизи, на площади Людовика XV (сейчас площадь Конкорд), собралась толпа в несколько тысяч человек, в основном студентов, протестовавших против усиления деспотизма. Полиция и войска получили приказ разогнать демонстрантов с применением оружия. Был убит 23-летний студент Лаламанд. На другой день на той же площади снова собралось несколько тысяч человек; каждый надел знак траура, но многие, кроме того, захватили и дубинки. Опять завязались схватки, снова лилась кровь. На следующий день несколько тысяч участвовали в похоронах Лаламанда. В разных местах Парижа произошли кровавые столкновения. Знаменательный факт: в демонстрациях и столкновениях участвовали рабочие. У них не было никакой прямой заинтересованности в избирательном законе. Они в любом случае не могли рассчитывать на получение избирательных прав. Но рабочие уже поняли, что любой удар по монархии Бурбонов отвечает их интересам. В то время во Франции было уже больше четырех миллионов рабочих. Их заработная плата непрерывно понижалась на протяжении всех лет режима Реставрации. Они жили в ужасающих условиях, и не было никаких законов, защищавших их социальные и политические права, таких прав, собственно, не существовало.

Пятнадцатилетний Огюст не участвовал непосредственно в этих событиях, но он жадно ловил все слухи, все рассказы о них. Он думал, размышлял и, вспоминая волнения конца 1820 года, скажет, что смерть Лаламанда «вывела его из себя». Было бы нелепо изображать его уже политически сознательным борцом; он всего лишь лицеист, аккуратный, очень скромный и трудолюбивый, приобретающий знания и все более чутко прислушивающийся к тому, что происходит за стенами лицея Карла Великого.

Страх за сохранение своей вновь захваченной власти побуждал роялистов усиливать тиранический характер режима Реставрации. Но здесь их подстерегала роковая судьба любой тирании; репрессии и террор толкают на борьбу все новых и новых активных людей. Деспотия — лучшая школа воспитания и подготовки непримиримых революционеров. И этот закон прежде всего и всегда действует на молодежь; пробуждение самостоятельности молодого человека выражается тогда в обостренной склонности к протесту, восстанию, бунту. Созревание характера юного Бланки происходило именно в такой исторический момент, когда эта закономерность действовала особенно неотвратимо.

В лицее Карла Великого, где прилежно учится Огюст, царит суровая дисциплина. Иезуиты из конгрегации контролируют это заведение, как и все остальные школы Франции, внушая дух безропотного повиновения. Здесь можно читать только дозволенную, безупречно легитимистскую литературу. В это время иезуиты создали во Франции особые общества «хороших книг», «хорошей литературы», «хорошей науки». Но, как ни урезывались свобода печати, либеральные газеты все же издавались и вели слегка завуалированную, но упорную антироялистскую пропаганду. Памфлеты Поля-Луи Курье, в которых он в блестящей стилизованной форме народной речи из писем некоего винодела из Шавоньер разоблачал Реставрацию, эмигрантов, церковь, передавались из рук в руки. Необычайной популярностью пользовались песни Беранже. Неотразимая, убийственная ирония его блестящих стихов наносила роялистам страшные удары. Ненависть к Бурбонам нигде не проявлялась столь пылко, как среди учащейся молодежи Парижа. Студенты и лицеисты с восторгом вкушали плоды освободительных идей. Они были тем более привлекательны, что молодежь от них оберегали особенно рьяно, усиленно, но напрасно прививая ей любовь к богу и королю. Ежедневная месса, частые и долгие религиозные церемонии вроде благодарственного молебна по поводу рождения «дитя чуда» герцога Бордосского только усиливали обаяние либеральной и патриотической пропаганды. И для Бланки церковь все больше становилась символом, орудием деспотизма.

Впрочем, власти пытались использовать совсем иные устрашающе-назидательные церемонии, такие, как публичные казни своих противников. Именно для этого устроили казнь четырех заговорщиков из Ла Рошели 21 сентября 1822 года. Молчаливая толпа заполнила набережные и улицы на пространстве от тюрьмы Консьержери до Гревской площади перед парижской Ратушей. Люди забирались на крыши, заполняли мосты и толпились вокруг Нового рынка. Было воскресенье, пять часов вечера. Раздавался только стук тяжелых колес, окованных железом, и звон копыт о мостовую. Окруженные конными жандармами, две повозки приближались к Гревской площади. Позади рядов войск, построенных в каре, в толпе — группа учеников из лицея Карла Великого. С ужасом молча смотрят они на происходящее странное зрелище. Среди них — невысокий, светловолосый семнадцатилетний Огюст Бланки, на бледном лице которого застыло напряженное внимание. Юноши перешептывались, обсуждая слухи о секретной организации «карбонариев». Этим итальянским словом называют членов таинственной революционной организации. Известия о раскрытии их заговоров против королевской власти в этом году поступают одно за другим, и за каждым следуют все новые казни. Говорят, что несколько сотен тысяч их действуют в стране, чтобы свергнуть Бурбонов и вернуть Франции свободу…

Рауль первым из осужденных поднимается на эшафот. Обращаясь к толпе, он громко кричит: «Да здравствует свобода!» Раздается глухой стук падающего ножа гильотины. Затем наступает очередь Губэна, за ним — Помье. Последней жертвой был глава и вдохновитель заговорщиков Бори. «Помните, — кричит он, — что сегодня здесь проливается кровь ваших сынов!» Многие в толпе обливаются слезами, и ни одного одобрительного возгласа, ни одного приветственного крика во славу короля. Ужас, злоба, ненависть к палачам — общее настроение.

Эта тягостная сцена запомнится Бланки на всю жизнь. В момент казни он дал себе торжественную клятву отомстить за смерть четырех мучеников свободы. Это был день рождения Бланки-революционера.