Глава I. Тяжелое похмелье

Польша (Варшава)

Дождь лил не переставая. Лех Мазовецкий сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Крупная капля скатилась с тульи его черной шляпы, упала на конец сигареты и зашипела. Лех вдохнул едкий дым: в горле сразу запершило. Он выругался, сплюнул и угодил прямо на носок красной туфельки молоденькой блондинки, которая шла с большим зонтиком навстречу Мазовецкому. Девушка была хороша собой и отлично это сознавала. Глаза ее равнодушно скользили по лицам прохожих, но плевок Леха вывел блондинку из себя.

— Хам! — крикнула она. — Что ты позволяешь себе на улице, скотина!

— Заткнись! — сквозь зубы прошипел Мазовецкий, сжав пальцы правой руки в кулак.

— Нахал! — закричала блондинка. — Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! Я… я сдам тебя в полицию!

Лех побледнел. Скандал был ему сейчас совсем ни к чему, и он сразу же сбавил тон.

— Извините, мадам, — выдавил Лех из себя и, низко опустив голову, зашагал прочь. Заметив урну, он со злостью запустил туда злосчастный окурок.

Ветер швырял в лицо колючие мелкие капли дождя, щеки Мазовецкого посинели от холода и по спине поползли мурашки. Настроение было прескверное.

Впереди показался костел. Лех замедлил шаг. Поколебавшись, зашел под высокие мрачные своды. Как и все поляки, Мазовецкий считал себя правоверным католиком. Медленно пройдя между дубовыми скамьями с высокими спинками, он остановился перед ярко раскрашенной деревянной фигурой Святого Луки, установленной в пространстве между окнами.

Лех набожно склонил голову в молитве. Полгода назад его упекли на восемь месяцев в варшавскую тюрьму за то, что с помощью пульверизатора поляк намалевал на лобовом стекле «мерседеса» немецкого посла жирную свастику. Отбывая заключение, Мазовецкий ежедневно молился Луке и не сомневался в том, что только святой помог ему выйти на волю, отбыв всего половину срока: его отпустили уже через четыре месяца…

Помолившись, Лех пошел к выходу. Рядом с высокими резными дверьми костела стоял небольшой железный ящик с золотыми буквами: «Для церкви».

Мазовецкий сунул руку в карман брюк, нащупал там несколько купюр и, смяв их в тугой комок, просунул в щель.

Дождь кончился так же быстро, как и начался. Порывистый ветер уже сушил улицы. Но плотная и унылая облачная завеса по-прежнему висела над городом. Лех ускорил шаги и вскоре толкнул низкую дверь бара «Принц».

Там было тепло и сухо. В углу пылал камин, от ярко-красных головешек с веселым треском отлетали обгоревшие угольки.

Лех залез на высокий стульчик у стойки и долго дожидался, пока на него не обратил внимания бармен.

— Один «Пяст».

Бармен долго отыскивал бутылку.

— Какого дьявола вам понадобилось это дрянное пиво, — бесцеремонно произнес сидевший рядом незнакомец, судя по униформе, автомеханик. — Я давно перешел на немецкое. Самое лучшее пиво в мире! «Левенбрау», «Хольстен», «Августинер». От одних названий голова кружится! Две кружки «Августинера»! — потребовал он у бармена.

Лех не стал разъяснять механику, почему он пьет «Пяст». Это было польское пиво, названное по имени короля, бывшего крестьянина-колесника Пяста, основавшего первую в польской истории династию Пястов. Только такое должны пить, с точки зрения Мазовецкого, все патриоты!

Лех протянул бармену бумажку достоинством в десять злотых:

— Разменяйте!

Бармен кинул ему монету в пять злотых и четыре — по одному.

— Мюнхенский «Августинер», — продолжал бубнить сосед Леха, — я пью каждый день, и…

— Отстаньте! — огрызнулся Лех, поставил недопитую кружку «Пяста» на залитую пивом стойку и поспешил уйти из бара. При всем своем патриотизме он не смог заставить себя осушить до дна кружку в сущности довольно дрянного пива.

Вытащив из кармана пятизлотовую монету, Мазовецкий подбросил ее вверх, но не поймал, и монета с жалобным звоном покатилась по мокрому асфальту. Подняв ее, Лех окинул взглядом улицу, заметил приближающееся такси и замахал рукой. Синий «фольксваген» с белым фонариком тормознул у тротуара.

— Улица Пилсудского, — назвал адрес Мазовецкий и, усевшись рядом с водителем, раздраженно спросил:

— Почему ездите на «фольксвагене»? Неужели не нашлось польских машин?

— Да ненадежные они и бензина жрут, не напасешься! А об отделке я и не говорю, — покачал головой шофер.

Лех насупился и не проронил больше ни слова. Расплатившись точно по счетчику, хлопнул дверцей и торопливо зашагал к тридцатиэтажному серому зданию со сверкающей надписью «Дейче Банк» под самой крышей.

В вестибюле он подошел к большой черной доске, на которой золотыми буквами были выведены названия фирм, компаний и представительств, офисы которых располагались в здании, и стал ее внимательно изучать. Потом круто повернулся и быстро вышел на улицу. Не оглядываясь, нырнул в подземный переход.

На углу улиц Пилсудского и Пшибышевского располагалась булочная, а сзади нее — сквер с десятком деревьев, кустарником и старой каруселью. Лех пересек пустынный в эту погоду сквер, поплутал в хитросплетениях проходных дворов еще довоенной постройки четырехэтажных домов и остановился перед одним из них, желтым с узкими окнами и белыми кружевными занавесками.

Мазовецкий решительно толкнул дверь подъезда, одним духом взлетев на четвертый этаж. Пять раз требовательно постучал в обшарпанную дверь с облупившейся коричневой краской.

Несколько секунд Леха внимательно разглядывали в глазок, потом дверь распахнулась. В прихожей стоял Тадеуш Бальцерович — мрачный поляк с большой черной бородой.

Лех пожал ему руку, и Тадеуш провел его в маленькую комнатку без окон рядом с кухней, которая, казалось, была надежно изолирована от внешнего мира.

Там Мазовецкого уже ожидали остальные члены боевой террористической группы: Яцек Михник, Войцех Куронь, Бронислав Герек и единственная женщина, стюардесса авиакомпании «ЛОТ» — Анна Карбовская.

Лех не без удовольствия поглядел на ее тоненькую фигурку, но, сочтя фривольные мысли неуместными в этой обстановке, поспешил приступить к главному:

— Сегодня утром Гельмут Фишер выступил перед членами «Союза изгнанных» в Мюнхене. Место он выбрал не случайно. Этот город — колыбель фашизма, родина гитлеровского плана «Дранг нах Остен». Речь немецкого канцлера изобиловала реверансами в сторону Польши, общеевропейского процесса мирного сотрудничества и нерушимости послевоенных границ, но… с чего бы он стал выступать в Мюнхене, да притом перед неофашистами, если бы действительно уважал Польшу?

— Итак, ясно: реваншизм все больше овладевает умом Фишера, — резко бросил Тадеуш Бальцерович.

— Мне кажется, он мечтает уже о завоевании нашей страны, — пробурчал Куронь.

Лех не хотел тратить время на пустую дискуссию.

— Надо принять решение. Мы объединились в нашу организацию, вдохновленные великими идеями защиты суверенитета и территориальной целостности Отчизны. Очевидно, что от теперешней объединенной Германии можно в любой момент ожидать покушения на свободу, независимость и территорию нашей Родины. Что мы должны предпринять в такой ситуации? — требовательно спросил он.

В комнатке воцарилось напряженное молчание. Куронь нервно закурил. Бальцерович, сидевший на продавленном диване слева от него, замахал рукой, разгоняя дым.

— Предлагаю вынести смертный приговор Фишеру, — прозвучал чистый голос Анны.

— Я согласен, — поспешил заявить Бальцерович. Он был давно безнадежно влюблен в красивую стюардессу. Даже бороду отпустил: ведь Анна как-то упомянула, что ей нравятся бородатые мужчины. — Гельмут Фишер — не только главный поборник современного «Дранг нах Остен». Он символ стремления немцев к аннексии Польши. Ликвидируем его, и горячие головы в Германии надолго призадумаются.

Лех пытливо обвел взглядом лица присутствующих. Однако никто из них больше не произнес ни слова.

— Есть еще вопросы? — Все продолжали молчать. — Хорошо. Тогда пусть каждый обдумает предложение Анны. Встретимся через две недели. Вся информация через бармена «Принца».

Лех Мазовецкий поднялся с обшарпанного венского стула и вышел из комнатки. Он немного задержался в прихожей, пропустив вперед Анну. Вслед за ней порывался проскользнуть Бальцерович, но Лех задержал его:

— Пойдешь после Куроня…

Тадеуш беспрекословно подчинился. Когда он вступал в организацию Леха, тот предупредил его: за неповиновение руководителю — смерть.

Лех Мазовецкий последним вышел из квартиры. Ее хозяин, Бронислав Герек, защелкнул все три замка.

Солнце так и не появилось на покрытом тучами небе. Во влажном воздухе, который словно саван окутал улицы Варшавы, стоял смог от автомобильных выхлопов и чада многочисленных фабрик и заводов. После того, как Польша перешла к рыночной экономике, они росли в Варшаве, словно грибы после дождя. На установку фильтров и очистных сооружений не хватало средств. Проклиная в душе экономический прогресс, три миллиона варшавян были вынуждены дышать отравленным воздухом.

Потратив пятнадцать минут на то, чтобы основательно поплутать по скверам, проходным дворам и узким улочкам, Мазовецкий вышел на широкую аллею Свободы и подошел к автобусной остановке. Через пару минут, натужно воя, подъехал большой автобус. Стояла середина дня, но несмотря на рабочий день, автобус был набит битком.

Леха зажало между толстухой в синем платье и молоденьким студентом с большим портфелем, набитым книгами, который больно врезался Леху в бок.

Через три остановки Лех пробился к выходу. Вместе с волной пассажиров его буквально вынесло из автобуса. Потный и злой, Мазовецкий вошел в здание газетно-журнального комплекса. Кивнул вахтеру. Тот знал Леха в лицо и не потребовал пропуска.

Поднявшись на лифте на четвертый этаж, Мазовецкий повернул направо. В конце длинного коридора находилась редакция журнала «Сейчас», где он работал.

Миновав стеклянные отсеки, в которых трудились репортеры и обозреватели журнала, Лех толкнул дверь с надписью «Отдел иллюстраций». Это было сердце журнала. «Сейчас» специализировался на светской хронике, но освещал жизнь не только коронованных особ и приближенных к ним лиц. В центре внимания журнала находились известные спортсмены, литераторы и даже проститутки. Естественно, все эти материалы были немыслимы без фотографий. Их и поставлял Лех в числе двенадцати других репортеров.

Мазовецкий молча прошел на свое рабочее место и включил компьютер. Найдя нужный файл, стал просматривать отснятый накануне материал. Форвард варшавской «Полонии» женился на манекенщице из Кракова, и Лех истратил на эту пару две кассеты. Сейчас ему предстояло выбрать три хороших снимка, из которых редактор, может быть, поставит в журнал один.

За соседним столом работал Дитрих Корона. На самом деле его звали Матеуш, но год назад он сменил имя. Однако Лех принципиально называл его по-старому.

Дитрих-Матеуш улыбался во весь рот. Заметив, что Лех кончил работу, он нагнулся к нему и радостно хлопнул по плечу:

— Старик, у меня новость! Завтра еду в Мюнхен. Отправляют в командировку.

«Пиво „Августинер“ мюнхенских монахов — лучшее в мире», — вспомнил Лех слова автомеханика.

— Там пройдет презентация книги Гюнтера Брауна «Польский характер». Шеф велел сделать три снимка. Текст пойдет на полторы полосы!

— Я ее знаю. Клеветническая книга, — присвистнул Лех. — Изображает поляков как нацию сплошных бездельников и фантазеров, падких на легкую наживу.

— Из-за того, что тебя подержали несколько месяцев за решеткой, не стоит так нападать на немцев, — поджал губы Дитрих. — Не так уж плохо было тебе в заключении. За фоторепортаж «Варшавская тюрьма изнутри» ты получил солидную премию — две моих месячных зарплаты!

Лех промолчал. Ему не хотелось вступать в спор с Дитрихом. «Если наши единомышленники придут к власти в Польше, его повесят за ноги на первом же фонарном столбе», — подумал он с холодной яростью.

— Короче: я хотел пригласить тебя в пивную. Выпить за мою командировку, — примирительно проговорил Дитрих.

— Хорошо. Отправлю снимки главному и пойдем, — кивнул Лех, выключая компьютер.

Франция (Париж)

— Не волнуйся. Не волнуйся! — повторял директор цирка «Монплезир», нежно поглаживая правую руку Веры.

Рука молодой женщины время от времени вздрагивала, лицо ее побледнело, а глаза лихорадочно блестели. Франсуа Тюренн догадывался, что Вера волнуется безмерно. «Скорей бы уж объявили ее выход, — подумал он. — Только это может спасти ее. Или погубить…»

Словно в ответ на его мысли зажглась зеленая лампочка.

— Вперед! — энергично воскликнул Тюренн и отечески подтолкнул девушку.

— Вера Наумофф! Российская амазонка! — звонко выкрикнул шпрехшталмейстер в белом с серебряными блестками костюме. Публика замерла в ожидании.

«Если она провалит номер, я погиб», — подумал Тюренн. Его высокий с залысинами лоб покрылся холодным потом. Выступление Наумовой было гвоздем программы его цирка и, если ее постигнет неудача, публика этого не простит… Нет, о таком лучше даже не думать!

Вот уже полгода, как «Монплезир» лихорадило. Франсуа Тюренн мучительно доискивался до причин плохой посещаемости своего заведения, но не мог их найти. Между тем, доходы падали, и из цирка стали один за другим уходить лучшие артисты. «Монплезир» попал в заколдованный круг: для того, чтобы поправить дела, надо давать аншлаги. Но цирк лишился талантов и каждое новое выступление было бледнее и хуже предыдущего.

Ссуда, которую Тюренну после унизительных просьб выдали в одном из парижских отделений банка «Лионский Кредит», позволила продлить агонию. Но не надолго. Не прошло и месяца, как злой рок, подобно мечу из библейского Апокалипсиса, вновь повис над «Монплезиром»

Тут-то и пришла Вера, двадцатилетняя выпускница Московского училища циркового искусства, два месяца назад уехавшая из неспокойной России.

Но в Кельне, куда она приехала по приглашению, ей предложили… чистить лошадей. Никто в Европе не знал ее как цирковую артистку и даже мысли не допускал о том, чтобы выпустить на арену.

С небольшой суммой денег, которую она имела, продав все, что у нее было в России, Вера кинулась в Италию. Но и там ей не удалось продвинуться на цирковом поприще. Более того, девушка вообще осталась без работы. Таких, как она, здесь своих хватало…

Тогда Вера, посчитав, что традиционным приютом русских эмигрантов всегда была Франция — тут жили и Иван Бунин, и Михаил Ларионов, и Сергей Лифарь, — направилась в Париж. Но и здесь отказ следовал за отказом. Лишь на пару месяцев ей удалось устроиться на конюшню, опять же ухаживать за лошадьми.

На цирк Тюренна Вера набрела случайно. Она шла по набережной, дожевывая круасан, купленный на последний франк, уже ни на что не надеясь и неожиданно увидела вывеску: «Всемирно известный цирк „Монплезир“. И Наумова решила в последний раз попытать свое счастье.

Сегодня Тюренн предоставил ей такой шанс. Лошадь, на которой собиралась выступать Вера — белая кобыла по кличке Луиза — была его лучшей, да впрочем и единственной. Остальных пришлось распродать по дешевке…

Хозяин «Монплезира» подошел к занавесу, в котором было вырезано маленькое окошечко, и с бьющимся сердцем стал наблюдать за Верой.

Луиза вынесла Наумову на середину арены и заученно встала на дыбы, зная, что получит за это кусок сахара. Затем наездница пустила лошадь галопом вдоль деревянного барьера арены. С непривычки у Веры закружилась голова, но она взяла себя в руки и выполнила первый трюк — скользнула под брюхом у Луизы, взобравшись на круп с другой стороны.

Не более шестидесяти зрителей, соблазнившиеся дешевыми билетами цирка, ждали продолжения.

Теперь Вера соскочила с лошади, потом вновь поравнялась с ней и легко прыгнула в седло. Затем она повторила этот маневр. Несколько раз спрыгивала на ходу и, не выпуская из рук поводья, отталкивалась от земли, снова опускаясь в седло.

Раздались жидкие аплодисменты. Предстояло перейти к самому главному, чтобы заставить зрителей, замерев от восторга, устроить наезднице настоящую овацию.

Вера, спрыгнув с крупа Луизы, замерла на месте. Дождалась, пока лошадь, сделав круг, поравнялась с ней, сильным движением послала свое тело вверх и встала на седле. Потертая кожа ерзала под пятками, и Вера с трудом удержалась. Несколько секунд лошадь и всадница мчались по кругу. Потом наездница, сделав в воздухе двойное сальто, приземлилась прямо на середину маленькой арены.

Зрители захлопали энергичнее, и Вера почувствовала себя уверенней, тело снова стало податливым и эластичным. Дождавшись, когда Луиза приблизится к ней, она вновь вскочила на круп и на этот раз, набрав в легкие как можно больше воздуха, исполнила тройное сальто.

Аплодисменты переходили в овацию, и Тюренн успокоенно разжал стиснутые до синевы кулаки.

Вера трижды скользнула под брюхом у лошади, снова уселась в седло и закончила свое выступление новым тройным сальто, спрыгнув с крупа Луизы на покрытый дешевым бархатом дощатый помост арены. Она намеренно не стала группироваться, распрямив тело от шеи до кончиков носков. Сальто получилось идеальное, словно в замедленном видеоповторе.

Зрители вскочили на ноги и хлопали до боли в ладонях и звона в ушах. Вера села на лошадь и, удерживая поводья левой рукой, правой посылала воздушные поцелуи публике.

Въехав за кулисы, она без сил повалилась в заботливо подставленные руки Франсуа Тюренна. Осторожно положив Веру на подстилку из соломы, хозяин «Монплезира» побежал за «Кока-колой» и шоколадом.

Германия (остров Майнау)

Черный бронированный «мерседес» с зеленоватыми пуленепробиваемыми стеклами притормозил у невысоких железных ворот. Они проворно распахнулись, освобождая проезд. «Мерседес» не спеша покатил по узкой дорожке, посыпанной мелким белесоватым гравием, хрустевшим под упругими шинами автомобиля.

Машина остановилась у входа в небольшой изящный замок, построенный в стиле барокко. Раньше он принадлежал великим герцогам Баденским, а теперь его превратили в летнюю резиденцию немецкого канцлера.

Шофер и охранник выпрыгнули из автомобиля, сопроводив министра иностранных дел Германии Курта Шпеера до подъезда.

Пять минут спустя ворота снова распахнулись. Появился второй черный «мерседес» с министром обороны и вооружений Германии Отто фон Мольтке.

Майор Штреземан, внимательно следивший за датчиками и маленькими телеэкранами, распорядился:

— В течение двух часов на остров не должна проникнуть ни одна живая душа!

Его подчиненные немедленно защелкали многочисленными тумблерами на находящихся перед ними пультах. Низкая железная ограда, окружавшая замок, поднялась сразу на два метра. Полиция перекрыла шлагбаумами близлежащие дороги, ракетная система ПВО острова Майнау была приведена в боевую готовность, а на подернутой рябью глади озера Бадензее появились два сторожевых противолодочных катера серо-стального цвета.

На стене перед майором Штреземаном засветилась огромная электронная карта Майнау. Он взял в руки чашечку кофе и, прихлебывая мелкими глотками горячий напиток, стал внимательно следить за обстановкой.

* * *

— Прошу вас, — сказал энергичный мужчина в военной форме без знаков различия.

Отто фон Мольтке, заложив руки за спину, проследовал за ним. Они шли длинным коридором, стены которого украшал саксонский фарфор XIII века — тарелки и сырные доски. Коридор вывел их во внутренний дворик замка, год назад покрытый стеклянной крышей. Теперь здесь была оранжерея.

Среди тропических растений и цветов уже прохаживались Фишер и Шпеер. Канцлер держал в руках только что сорванную орхидею, небрежно комкая ее пальцами. Цветок распространял пьянящий аромат.

Увидев фон Мольтке, Фишер воскликнул:

— Ну вот и прекрасно, все в сборе!

Поигрывая орхидеей, он направился в обеденный зал. Шпеер и фон Мольтке, отстав от канцлера на полшага, последовали за ним.

Зал был таким огромным, что стол, накрытый на четыре персоны, казался игрушечным. Потолок покрывала голубая голландская плитка с изображением судов, дельфинов, тритонов, нереид и сцен морских сражений, вывезенная одним из великих герцогов Баденских из Роттердама.

Стены украшали портреты великих герцогов и герцогинь и гербы германских князей конца XVIII века, когда Германия была поделена на триста с лишним княжеств. Несмотря на огромные размеры зала, гербы пришлось вешать в три ряда.

Фон Мольтке и Шпеер церемонно поцеловали руку жене канцлера Эмме, вышедшей к ним в длинном вечернем платье из черного бархата. Эмма очень следила за собой, систематически занималась спортом: ходила на лыжах, ездила на велосипеде и плавала. Неделю назад она завершила курс омоложения в частной клинике недалеко от Лозанны, сделала подтяжку лица и в пятьдесят пять выглядела тридцатипятилетней.

Шпеер и фон Мольтке уселись напротив канцлера с супругой. Официант, также, как и все служащие замка, одетый в военную форму без знаков различия, подал «регенсбургеры» — короткие толстые сосиски, нафаршированные ароматическими травами. Его помощник расставил перед обедающими маленькие фарфоровые стаканчики с горчицей и хреном.

Фон Мольтке при виде сосисок поджал губы. Этот прусский аристократ не скрывал своего пренебрежения ко всему баварскому. Фишер, коренной баварец, знал это, но желая поддразнить Мольтке нарочно угощал его «регенсбургерами»…

Появилась тележка с бутылками и хрустальными бокалами, на которых сразу же заиграли лучи солнечного света, пробивавшиеся сквозь высокие стрельчатые окна.

— «Блауэр Шпэтбургундер», — объявил Фишер, бросив быстрый взгляд на бутылку, которую ловко откупоривал официант. — Из вюртенбергского винодельческого региона. Виноградник расположен на берегах Неккара. Отличное вино!

— Нет, нет! Только не красное! — резко остановил официанта фон Мольтке. — Предпочитаю белое вино.

Канцлер ехидно улыбнулся. Он продолжал дразнить министра обороны и вооружений, прекрасно зная, что тот обладал завидным аппетитом, а за годы полевых учений привык к грубой пище, не ограничивал себя и в любом спиртном. Но здесь фон Мольтке хотел показать, что ничто не может поколебать его впитанного с молоком матери презрения ко всему баварскому.

Встретившись взглядом с глазами официанта, застывшего как хорошая гончая, канцлер едва заметно кивнул. Бокал фон Мольтке тут же наполнили «Рейнрислингом».

— За Германию! — провозгласил традиционный тост Фишер.

— За Германию… в каких границах? — пожелал уточнить министр иностранных дел.

— Максимально возможных! — воскликнул канцлер, и «Блауэр Шпэтбургундер» забулькал у него в горле.

За «регенсбургером» последовал другой баварский деликатес — запеченная с миндалем рыба «фельшен», разновидность лосося. Ее выловили в Бадензее за полчаса до того, как поджарить в духовке.

«Фельшен» полагалось запивать баварским белым «Меерсбургером», однако фон Мольтке упрямо тянул свой «Рейнрислинг». Министр подносил к губам бокал в форме луковицы с обрезанным верхом. Пузырьки, поднимавшиеся на поверхность, били в нос и распространяли нежное благоухание. Насладившись им в течение нескольких секунд, фон Мольтке опрокидывал бокал.

Он почти ничего не ел. То ли баварская пища была ему в принципе противна, то ли министр не желал перебивать ее запахами изысканный аромат вина.

А официант уже расставил тарелки со «швайншаксен» — жареной свиной ножкой. Фон Мольтке для виду поковырял ее ножом, съел маленький кусочек и снова обратил все внимание на вино.

— Вы совсем ничего не едите. Не заболели ли? — озабоченно нагнулся к нему канцлер.

В глазах Фишера заплясали веселые огоньки.

— Нет. Я здоров. Но, видимо, совершил ошибку, пообедав перед тем, как приехать сюда, — сухо ответил министр.

— Тем лучше! — неожиданно воскликнул канцлер. — Это дает нам возможность, не откладывая, поговорить о делах!

Шпеер отодвинул от себя тарелку с недоеденным «швайншаксеном» и обратился в слух.

— Я хотел посоветоваться с вами относительно германской политики в польских делах. — Канцлер вытер рот салфеткой и дождался, пока его бокал вновь не наполнят вином. — Моя речь в Мюнхене вызвала неоднозначную реакцию…

Он испытующе посмотрел на собеседников. Канцлеру хотелось выслушать их мнение.

— Да. Поляки прямо обвинили вас в том, что ваша речь в Мюнхене — прямой призыв к объявлению войны Польше, — заметил Шпеер.

— А что скажете вы, фон Мольтке? — живо повернулся к министру Фишер.

— Во время второй мировой войны Польша стала немецкой за тридцать шесть дней. Война была объявлена 1 сентября, а уже 6 октября эта страна стала частью германского рейха. Думаю, сейчас на оккупацию Польши бундесверу понадобится максимум три дня.

— Три дня?!

Фишер подался вперед. Его лицо изобразило крайнюю заинтересованность.

— За полвека усовершенствовались коммуникации. Польша покрыта сетью дорог, аэродромов. А наши войска способны быстро двигаться… Варшавского пакта более не существует и Россия нам не помеха. Помимо этого, население деморализовано дороговизной жизни, некомпетентностью правительства. Военная разведка пришла к выводу, что, если социально-экономическая ситуация в стране не изменится, поляки будут рады приходу к власти Германии. Уже сейчас там ведутся настойчивые разговоры о том, что неплохо бы злотый заменить на сильную германскую марку… — глаза министра обороны и вооружений хищно блеснули.

— Словом, вы предлагаете продумать вопрос об оккупации Польши? — усмехнулся Фишер.

На самом деле ему было не до смеха. Гельмут Фишер понимал: так же, как фон Мольтке, в Германии думают многие. Пока он выпускает из котла пар тем, что произносит двусмысленные речи, намекает на возможность нового наступления на Польшу. Но ведь придет время, когда от него потребуют определиться окончательно… И если его выбор не устроит фон Мольтке и ему подобных, быть может, придется уйти с политической арены!

— Можно называть это по-разному: «оккупация», «восстановление исторической справедливости», «воссоединение Германии», — пожал плечами фон Мольтке. — Дело не в названии. Мы не философы.

— Тогда… кто же мы?

Шпеер то ли хотел вызвать фон Мольтке на дискуссию в присутствии канцлера, то ли и в самом деле растерялся.

— Наша наипервейшая задача — выражать национальные интересы Германии. — Голос фон Мольтке звучал сурово, почти вдохновенно. — А сейчас эти интересы требуют распространения юрисдикции берлинского правительства на польские земли. Как можно добиться этой цели? Экономическими средствами? Возможно, но сомнительно. Политическими и дипломатическими? Еще сомнительнее. Значит, остаются военные. Как говорил Бисмарк, когда дипломаты и торговцы замолкают, в разговор вступают пушки.

— Но поймет ли вас немецкий народ? — впервые за все время подала голос Эмма Фишер. — Я помню, кто-то из великих сказал: «Не может быть свободным народ, угнетающий другие народы…» Неужели вы беретесь отыскать немцев, готовых добровольно расстаться со своей свободой?

— Мадам! Это изречение принадлежит какому-то англичанину. Обратите внимание: оно было произнесено в шестидесятых годах нашего столетия. То есть в тот момент, когда от некогда великой Британской империи откалывались уже не Индия, Сингапур или Австралия, а слаборазвитые африканские страны! Вы улавливаете мою мысль? Англичане испытывали небывалый позор. Но, поскольку это нация завистников, они постарались сделать все, чтобы не дать возможности другим народам создать свою великую империю.

— Слишком фантастическая версия, — неуверенно хмыкнул Шпеер.

Фишер недовольно прищурился. Он давно заметил, что в присутствии фон Мольтке более слабый по характеру министр иностранных дел, как правило, теряется.

— Она легко доказуема! — вскричал фон Мольтке. — Ответьте-ка на простой вопрос: где нашли приют, убежище и кусок хлеба революционеры-коммунисты Карл Маркс и Фридрих Энгельс? В капиталистической Великобритании. А ведь это авторы «Манифеста коммунистической партии», объявившие «священную войну» частной собственности! Почему же англичане терпели их на своей территории? Да потому, что своими коммунистическими проповедями Маркс и Энгельс успешно подрывали устои могучих государств. Они натравливали рабочих на правящие классы, на интеллигенцию, на дворян, а в результате — гражданская война. Затем они заставляли рабочих экспроприировать землю у крестьян и насильно объединять их в коммуны. Измученное войной граждан против граждан государство начинало элементарно вымирать. Тут-то и выходили на сцену англичане. Они не вели гражданских войн, не проводили у себя коллективизацию фермеров и диктовали волю странам, ступившим на гибельный путь коммунистических экспериментов. Так они поступили с Россией и странами Восточной Европы.

Произнеся эту длинную тираду, фон Мольтке отпил еще «Рейнрислинга». Щеки министра обороны и вооружений покрылись румянцем, в уголках глаз затаился лихорадочный блеск.

«А ведь он просто пьян, — внезапно осенило канцлера. — Конечно! Пил на пустой желудок — и захмелел!»

Поняв, почему фон Мольтке стал произносить такие легкомысленные и задиристые речи, канцлер словно прозрел.

— Конечно, бывшие немецкие земли, ныне вошедшие в состав Западной Польши, всегда будут оставаться больным вопросом германо-польских отношений. Но я думаю, что нам просто нет смысла воевать с Польшей из-за этих, да и других земель, — веско заявил он. — Мы можем закабалить ее экономически. И получить куда большую прибыль, чем если бы польская территория стала принадлежать нам после успешного завоевательного похода!

Министр иностранных дел согласно кивал головой. И даже не из подобострастия, а просто потому, что рассуждения канцлера полностью отвечали его собственным взглядам.

Фон Мольтке хотел возразить Фишеру, но канцлер уже властно поднял руку. К нему подбежали двое молодых людей. Фишер протянул руку — сначала фон Мольтке, затем Шпееру:

— Спасибо за компанию, — сказал он. — Было очень приятно пообедать и побеседовать в вашем обществе!

Министры с должным почтением потрясли руку властного канцлера и приложились к наманикюренным пальчикам Эммы Фишер. Охрана проводила их до двери.

После обеда канцлер с женой ушли отдохнуть в свои покои, а вечер провели в кабинете Фишера.

Гельмут стал листать документы, требовавшие его подписи, а Эмма с томиком Гете в руках удобно пристроилась в углу.

Над островом задули прохладные ветры. Они несли холод с покрытых снегом пиков швейцарских, немецких и австрийских Альп. Расторопные слуги, угадывавшие любое желание хозяина, немедленно растопили камин. Весело затрещали березовые дрова: в кабинете стало тепло.

Внезапно канцлер отложил бумаги и подошел к жене:

— Не возражаешь, если я включу музыку?

Эмма кивнула. Фишер подошел к музыкальному центру и поставил лазерный диск второго акта оперы Вагнера «Кольцо Нибелунга». Первый он уже слушал.

Кабинет наполнился величественными звуками гениальной музыки. Умельцы «Сименса» сконструировали такую акустическую систему, что в кабинете канцлера возникала полная иллюзия концертного зала или оперного театра.

Музыка Вагнера увлекла и Эмму. Она заложила страницу «Страданий юного Вертера» и стала слушать, раскачиваясь в такт льющимся из динамиков звукам. Потом неожиданно спросила:

— У тебя напряженные отношения с фон Мольтке только потому, что он милитарист?

— Да нет. Дело в том, что прежде всего я — баварец, а он из рода прусских юнкеров. В прошлом году я был в Лондоне. Англичане мне много рассказывали, как они враждуют с шотландцами. Но это — детские игры по сравнению с той ненавистью, которую питает пруссак к баварцу!

— Откуда она… эта ненависть?

— Тебе не понять. Ты ведь родилась в Нижней Саксонии.

Поняв по растерянному лицу жены, что она неудовлетворена ответом, канцлер смягчился:

— Ну, хорошо. Попробую растолковать. В XVIII веке пруссаки в очередной раз заманили простодушных баварцев в очередную свою антиавстрийскую коалицию. При этом, разумеется, как обычно, кричали, что пекутся прежде всего об интересах своих южных соседей, благополучию которых будто бы смертельно угрожает Вена… А когда наступил час решающей битвы с австрийцами, прусские командиры, руководившие боем, поставили в первую линию неопытных баварцев, многие из которых были вооружены только вилами! Тысячи их погибли. Вот в чем корни вражды.

— Но ведь эта злосчастная битва случилась так давно…

— Не в ней дело! Она — только один из множества примеров вероломства пруссаков.

Разговор прервался. Слышны были лишь величественные аккорды «Кольца Нибелунга».

— Пруссаки гордятся своей королевской династией, этими выскочками Гогенцоллернами, — неожиданно хмыкнул канцлер. — При этом забывают, что баварская династия — Виттельсбахи — намного древнее!

— Но ведь два последних Виттельсбаха были попросту сумасшедшими, — укоризненно посмотрела на мужа Эмма. — Людвиг Второй Баварский понастроил кучу замков, которые истощили его казну!

— Глупости! Получилось, как говорят немцы, «Glück im Unglück» — «Не было счастья, да несчастье помогло»! Благодаря выстроенным Людвигом Вторым замкам туристические агентства зарабатывают сейчас миллионы. А уж если говорить о причинах жалкого состояния баварской казны, то начинать надо с Вагнера. Ведь именно на содержание великого композитора ежегодно утекала целая река баварского золота. Зато как оправдали себя эти инвестиции!

Германия (Бонн)

На следующий день после обеда в бывшем замке великих герцогов Баденских на острове Майнау Отто фон Мольтке позвонил Шпееру.

Министр иностранных дел сделал знак своему заместителю, чтобы тот перестал зачитывать параграфы аналитического доклада, посвященного положению в Гватемале.

— Я слышал, вы недавно приобрели охотничье ружье, — сказал фон Мольтке.

— Да, — пробормотал удивленный Шпеер.

Он даже позабыл поинтересоваться, откуда у министра обороны и вооружений такие точные сведения.

— Я знаю место, где его можно опробовать. Это лес в окрестностях военно-воздушной базы около Франкфурта-на-Одере.

Губы Шпеера скривились. Он слишком хорошо знал базу немецких ВВС, год назад построенную возле этого города. Поляки выразили тогда официальный протест против строительства базы в непосредственной близости от польско-германской границы. А когда строительство было завершено, база постоянно упоминалась министерством иностранных дел Польши как свидетельство антипольских акций Германии.

— Разве рев реактивных двигателей не распугал все зверье в окрестностях? — осторожно осведомился он.

— Взлет и посадка идут не со стороны леса, да и шум теперь не такой, как раньше, — успокоил его фон Мольтке. — Инженеры «Сименса», «Мессершмитт-Бельков-Блома», «Дорнье» и «Мерседеса» разработали новое поколение почти бесшумных самолетов. Франкфуртская база первой получила такие машины!

— Когда вы собираетесь ехать?

— Не будем откладывать. Завтра в одиннадцать я заеду за вами.

* * *

Гельмут Фишер работал в своем боннском кабинете с раннего утра. Папка с делами, которые ему требовалось решить, уже значительно уменьшилась в размерах.

В соседней комнате замерли в ожидании операторы правительственной связи. Как только им вручали очередное распоряжение Фишера, они немедленно передавали его по линиям в соответствующе министерство или канцелярию.

Несколько вопросов требовали консультации с министром иностранных дел. Фишер протянул руку к селектору и вызвал Шпеера, однако в телефонной трубке раздались лишь продолжительные гудки.

Фишер нажал кнопку вызова помощника:

— Разыщите Шпеера и свяжите меня с ним!

Через пять минут ему позвонили:

— Шпеера ни в министерстве, ни дома нет. Нам не удалось установить, где он сейчас находится…

Рука канцлера, сжимавшая трубку, на мгновение застыла в воздухе. Затем он решительно набрал номер телефона шефа Службы безопасности Генриха Роммеля:

— Генрих! Срочно разыщи Шпеера!

Фишер не успел еще прочитать очередной бумаги, как зазвонил зуммер прямой линии связи с Роммелем.

— Военный вертолет со Шпеером приземлился сейчас в охотничьем угодье министерства обороны и вооружений в окрестностях авиабазы под Франкфуртом. На Одере, — поспешил уточнить Роммель. Не дождавшись ответа, он спросил: — Так вызывать министра на связь?

— Не стоит отрывать его от охоты, — пробормотал Фишер.

Но трубку не положил. Роммель слышал его слегка учащенное дыхание.

— Сможешь прибыть сейчас ко мне? — спросил канцлер.

Роммель словно ждал этого вопроса и тут же ответил:

— Буду через десять минут.

В целях безопасности и большей выживаемости в случае ракетного или ядерного удара все правительственные здания в Бонне располагались на значительном расстоянии друг от друга. Если официальная резиденция канцлера находилась в центре города, то Роммель вместе со своей командой облюбовал замок в окрестностях. Этому дворцу было менее ста лет от роду, но он представлял собой точную копию одного из средневековых рыцарских замков. Впрочем, Роммелю хватило десяти минут, чтобы министерский «мерседес», распугивая сиреной машины и прохожих, доставил его в президентский дворец.

Убедившись, что двери кабинета надежно заперты, Фишер прямо спросил Роммеля:

— Месяц назад я поручил тебе создать такую систему наблюдения за всеми членами моего правительства, которая дала бы мне возможность знать о настроениях и планах каждого из них. Эта задача выполнена?

— Лишь частично, — покачал головой Роммель. — К сожалению, не удалось организовать слежку за фон Мольтке. Ребята из военной разведки и контрразведки пресекают любые наши попытки наблюдать за поведением их шефа…

Канцлер скрипнул зубами:

— Я был бы готов отменить наблюдение за всеми членами правительства, если бы это дало хоть один шанс установить слежку за фон Мольтке.

Роммель лишь красноречиво развел руками.

— Даю тебе месяц сроку, — жестко проговорил канцлер. — Не сможешь установить слежку за Отто, подыскивай себе другую работу.

Роммель хотел возразить, но, натолкнувшись на тяжелый взгляд канцлера, понял, что это бесполезно.

— Я не могу ничего обещать, но попробую, — пробормотал он.

Фишер выразительно пожал плечами:

— Я сказал: месяц ровно.

Уткнувшись взглядом в бумаги, он дал понять, что аудиенция окончена. Роммель поспешил выйти из кабинета.

* * *

Шпеер вернулся в министерство лишь к пяти часам. Помощник с порога кинулся к нему:

— Господин Фишер просил немедленно связаться с ним!

Министр позвонил канцлеру. Фишер хотел встретиться с ним, чтобы обсудить ряд вопросов.

— Я должен прибыть сейчас же? — уточнил Шпеер.

— Особой срочности нет. Но лучше не затягивать.

В своем кабинете канцлер долго и въедливо говорил об отношениях Германии с ЮАР. Шпееру пришлось напрячь всю свою память, чтобы не допустить оплошности и ответить на все детальные вопросы Фишера. Чувствовалось, что канцлер основательно изучил проблему и ориентируется в ней совершенно свободно.

Поэтому Шпеер не смог скрыть вздоха облегчения, когда канцлер наконец захлопнул папку с документами.

— Кофе? Или чего-нибудь покрепче? — спросил Фишер.

Шпеер взглянул на часы.

— Можно и покрепче…

— Охота прошла удачно? — поинтересовался канцлер, дождавшись, пока помощник внесет в кабинет серебряный поднос с бутылкой малинового бренди «Химбеергайст» и удалится.

— Да, — оживился Шпеер, — я убил оленя!

— Итак, ваша супруга приготовит сегодня на ужин оленину?

— Конечно! Только не сама же она станет ее жарить. Об этом позаботится повар фон Мольтке.

— Вот что значит военные! — с чувством воскликнул Фишер. — Умеют, черти, жить!

Шпеер, отхлебнув несколько глотков бренди, похвалил напиток:

— Отличное вино! Мне оно нравится куда больше, чем французские «Камю» или «Курвуазье».

Фишер слегка насупился. Он хотел вызвать Шпеера на разговор об охоте, но министр ловко ушел от ответа. Тогда канцлер решил предпринять лобовую атаку:

— Во время охоты, полагаю, вы не только смотрели в прорезь прицела своего ружья, но и беседовали с фон Мольтке. Если не секрет, какие политические проблемы он поднимал?

Шпеер потупился:

— Вообще-то мы говорили в основном об охоте. Какими патронами лучше стрелять в оленя, а какими — в медведя. А ведь фон Мольтке убил медведя! — министр замялся, потом еле слышно произнес: — Затрагивался лишь один политический вопрос — о вашей безопасности.

— Кажется, мне никто не угрожает, — прищурился канцлер.

— А Отто считает, что человек, сидящий на бочке с порохом, у которой подожжен фитиль, находится в большей безопасности, чем вы!

— Откуда он это взял?!

— Такой вывод он сделал, основываясь на сводках, которые поставляет ему ведомство военной разведки и контрразведки, — вздохнул Шпеер.

— Ну, и откуда же исходит такая угроза?

Крылья носа канцлера дрогнули.

— От польских националистов. Некоторые ультранационалистические группы в Польше рассматривают вас как символ стремления Германии к оккупации их страны. Отто сказал, что за последний год возникло по меньшей мере три заговора против вас. Он предложил мне поставить на ближайшем заседании кабинета министров вопрос об усилении вашей охраны!

— Ладно, — оборвал его канцлер, — заговоры с целью убийства, козни польских националистов и так далее должны интересовать Службу безопасности. Но не нас с тобой. Давай лучше выпьем еще по рюмке «Химбеергайста»!

Когда Шпеер ушел, канцлер позвонил Роммелю:

— Надо срочно переговорить. С глазу на глаз!

У Роммеля сразу испортилось настроение. Он решил, что Фишер захотел снова устроить ему головомойку. Однако, вопреки ожиданиям шефа Службы безопасности, канцлер даже не вернулся к вопросу организации слежки за фон Мольтке и спросил совсем о другом:

— Твоей службе что-нибудь известно о заговорах с целью устранения канцлера Германии?

— У нас или в других странах?

Роммель осторожничал и не спешил с ответом.

— В других странах, — буркнул канцлер.

— Кое-какие попытки в этом направлении предпринимали группы радикально настроенных поляков.

— Почему мне об этом не докладывали? — не предвещавшим ничего хорошего голосом спросил Фишер.

— Мы посчитали нецелесообразным отвлекать ваше внимание на разные пустяки, — неожиданно спокойно ответил Роммель. — Так называемые «заговоры» оказываются на деле баснями, которыми тешат себя группки сумасшедших интеллигентов. У них нет ни денег, ни оружия, ни мозгов. Пару таких групп легко обезвредили польские власти. Допросы показали абсолютную несерьезность их действий, и участники «заговора» отделались восьмимесячным заключением. Вы можете в любой момент уволить меня, — с достоинством посмотрел прямо в глаза канцлеру Роммель, — но пока я нахожусь на своем посту, вам нечего беспокоиться. Так подсказывает моя интуиция, опыт и здравый смысл!

Канцлер на мгновение призадумался. «Пожалуй, я поторопился сделать вывод о его профессиональной непригодности, — решил он. — Парень честен, смел, нелицеприятен. Такой человек на посту шефа Службы безопасности в тысячу раз лучше подхалима, готового лишь смотреть в рот вышестоящему начальству и поддакивать каждой глупости!»

— Впредь я прошу коротко информировать меня о всех заговорах с целью покушения на мою персону, — негромко произнес канцлер. — Установление же эффективной слежки за фон Мольтке — по-прежнему задача номер один. — Фишер выдержал паузу и безжалостно заключил: — Только теперь я даю на это не месяц, а всего одну неделю.

Франция (Париж)

Вера Наумова и Франсуа Тюренн сидели на террасе ресторана «Оберж». В нескольких десятках метров внизу плескалась Сена. В чернильно-черной воде отражались лампы фонарей.

— Ты спасла меня от катастрофы, — положил свою большую теплую ладонь на узкое запястье Веры Тюренн. — Если бы не ты, мне пришлось бы бросать цирковое дело и подыскивать себе другую работу…

Вера промолчала. Подцепив серебряной вилкой кусочек «трите вовре» — форели в винном соусе, отправила его в рот. Запила глотком превосходного «Мюскаде».

Еще неделю назад циркачка фактически оказалась на грани голодной смерти и искренне высмеяла бы человека, который сказал бы ей, что она скоро будет сидеть в дорогом ресторане и поглощать изысканную пищу.

— Я купил для Луизы новую сбрую и седло. Все в серебряных и золотых блестках. Сегодня уже примерил. Смотрится эффектно! — донесся до Веры голос Тюренна.

Наездница отодвинула тарелку с «трите вовре» и попробовала «коке» — черный пудинг, напичканный всевозможными ароматными травами и пряностями. Вера различила тмин, гвоздику, корицу, мяту. Другие приправы были ей незнакомы.

— Завтра ты будешь выступать в новом зале. Я снял помещение рядом с музеем Орсэ. Триста зрительских мест. После хвалебных рецензий в парижских газетах оно будет заполнено до отказа!

Вера вздохнула:

— Я до сих пор с трудом верю, что все это — не сказка…

Незаметно подошедший официант наполнил бокалы и неслышно удалился.

— Выпьем за твой успех и за то, чтобы он сопутствовал тебе всегда! — взволнованно проговорил Тюренн.

Наумова улыбнулась, с готовностью чокнулась и осушила бокал.

* * *

Представление под крышей нового помещения прошло блестяще. Триста зрителей, заполнив все места, нетерпеливо ждали, когда на арену выйдет Наумова.

И она не подвела ожиданий своих поклонников. Выступала легко и раскованно. Казалось, лошадь и наездница представляют собой единое целое. Вера творила на арене все, что хотела: взлетала на круп Луизы и спрыгивала на ковер, прокрутив в воздухе сальто в три с половиной оборота; ездила на лошади задом наперед; скользила у нее под брюхом, чтобы потом грациозно усесться в седло и приветственно помахать зрителям рукой.

Когда номер закончился, Веру долго не отпускали за кулисы. Ей пришлось совершить три почетных круга, прежде чем аплодисменты поутихли.

За кулисами Веру встретил Франсуа Тюренн. Как только его дела пошли в гору, он сразу же купил себе несколько новых костюмов, побрился и сделал дорогую прическу. Лицо его округлилось и владелец цирка стал походить на преуспевающего дипломата.

Подав Вере руку, он помог ей сойти с лошади. Стоявший наготове конюх увел Луизу в конюшню. Теперь она получала тройную норму овса, в которую добавлялись витамины и вкусовые примеси. За ней ухаживал специально приставленный конюх. Он мыл Луизу, чистил скребком, расчесывал хвост и гриву.

— Я верил в то, что сегодняшнее выступление станет твоим триумфом, и не ошибся, — торжественно объявил Тюренн. — Тебе, Вера, на роду написано покорять сердца зрителей.

Вера устало улыбнулась. На арене она ощущала во всем теле необыкновенную легкость, но сейчас на нее навалилась тяжелая усталость.

Тюренн заметил это и ласково подтолкнул Веру в сторону артистической уборной:

— Прими душ, переоденься… Тебя ожидает сюрприз!

Отдохнув после представления, Вера и Франсуа отправились в Сен-Жерменский лес. Здесь Сена делала петлю. Мимо машины проплывали белоснежные дома буржуа. «Чем богаче человек, тем меньше в доме этажей, — подумала Вера. — Только миллионер может построить себе виллу на участке, где уместился бы небоскреб…»

Она опустила стекло, вдыхая запах свежей травы и цветов. Франсуа притормозил возле чугунных ворот. Несколько скрытых в траве фонарей подсвечивали их со стороны виллы.

— Восемнадцатый век, ручное литье, — кивнул Франсуа.

Ворота раскрылись, и он направил свое «рено» на дорожку, ведущую к дому.

Вера молчала. Сообщение о том, что богатый поклонник таланта наездницы пригласил ее на ужин, взволновало девушку. Месяц назад она прибыла во Францию почти без гроша в кармане. А теперь — известность, хвалебные рецензии в газетах. И тут еще богатый поклонник…

Франсуа осторожно притормозил у дверей виллы. Лакей в ливрее кофейного цвета распахнул дверцу машины, помог Вере выйти.

Лакей провел Наумову в вестибюль, который показался Вере в несколько раз больше ее московской квартиры.

Увидев себя в высоких старинных зеркалах, Вера смутилась. По совету Франсуа она надела легкое красное платье в белый горошек, купленное во время распродажи в соседнем магазине, которое подчеркивало ее высокую грудь и тонкую талию. Но сейчас ей показалось, что лучше было бы надеть какой-нибудь расхожий костюм из циркового реквизита.

В поисках поддержки Вера обернулась к Франсуа, и его широкая улыбка рассеяла все ее сомнения.

Поклонник таланта Наумовой ожидал их в гостиной, обшитой мореным дубом. На этом строгом фоне великолепно смотрелись старинные картины в вычурных золоченых рамах.

Как и предупреждал Франсуа, поклонник был стар. Лет восемьдесят ему наверняка исполнилось и, хотя он старался держаться прямо, узкая спина сгибалась против его воли.

Однако старичок с неожиданным проворством схватил протянутую для рукопожатия ладонь Веры и поцеловал ее.

— Ваши предки? — вежливо кивнула она на портреты.

Ее поклонник смущенно опустил глаза.

— Мсье Мишель Вальман вырос в бедной еврейской семье в Варшаве. А эту виллу вместе с обстановкой приобрел, скопив большой капитал, — пришел ему на помощь Тюренн.

— Ужин подан, — торжественно объявил дворецкий.

Они уселись за стол. Лакей подал тарелки с «буйабесом» — провансальским рыбным супом, щедро сдобренным чесноком и шафраном. Франсуа неожиданно поднялся.

— Извините, — пробормотал он, — я не смогу составить вам компанию. Куча неотложных дел…

Вера удивленно посмотрела на Тюренна. Неужели перспектива изысканного ужина, отличной гаванской сигары и рюмки дорогого коньяка не прельстили его? Да и вежливо ли было уходить столь внезапно?

Однако банкир распрощался с владельцем «Монплезира» исключительно добродушно.

— Встретимся в другой раз? — улыбаясь, спросил он Франсуа.

— Да, да, конечно, — с улыбкой подтвердил Тюренн и вслед за лакеем вышел из комнаты.

«Буйабес», который состоял, кажется, из всех сортов водившейся в Средиземном море рыбы, был съеден за несколько минут.

— Люблю, знаете ли, провансальскую кухню, — объяснил Вальман. — Кое-кто воротит от нее нос, считая, что изобилие чеснока придает пище вульгарность. Но я с детства привык к чесноку. Когда жил в Варшаве, ел его не меньше, чем хлеба. А сейчас… Сейчас я богатый человек, — растянул Мишель Вальман в улыбке тонкие губы, — и могу позволить себе плевать на людское мнение…

Лакей подал второе блюдо: «беф-ан-доб» — говядину, которую перед тем, как пожарить на медленном огне, в течение десяти часов вымачивали в соусе из красного вина и ароматических трав.

— Так вам понравились мои выступления? — От нескольких бокалов рубинового «Белле» Вера стала смелее. — А это что? — спросила она, когда на столе появился десерт.

— Провансальская сладость «нуга», — ласково улыбнулся банкир. — Ее готовят из меда и миндаля… Да, мне понравились вы… ваша грациозная фигурка и милое лицо.

— Странно…

— Что вас смущает?

— Я не видела вас во время выступлений. Или вы сидели очень высоко?

— А вы и не могли меня видеть. — Банкир рассмеялся, глядя на удивленное лицо Веры. — Франсуа показал мне ваши фотографии. И я сразу влюбился в вас.

Обхватив ножку бокала своими тонкими пальцами, Вера прошептала:

— Франсуа сказал, что вы хотите помочь мне утвердиться на цирковой арене. Это правда?

— Конечно! — рассмеялся банкир. — Давайте я налью вам еще вина…

Лакей куда-то исчез, и Мишель собственноручно наполнил бокал Веры.

— Сорок тысяч франков в месяц вас устроят?

От такой суммы у девушки перехватило дыхание.

— Сорок тысяч! Когда я начну хорошо зарабатывать, я постепенно верну вам деньги, — прошептала она.

— Даже не думайте об этом! Еще вина?

— Спасибо. Пожалуй, хватит.

Веру уже пошатывало. «Белле» только казалось слабым вином. На самом деле оно пьянило посильнее других сортов.

Мишель поднялся из-за стола. Вера неуверенно встала и вынуждена была опереться на руку банкира.

Пробило половина двенадцатого. «Старику, наверное, давно пора спать! — ужаснулась Вера. — Его личный врач заклюет меня…»

— Извините, что я так задержалась, — пролепетала она.

Мишель как-то странно улыбнулся и, схватив девушку за руку, настойчиво потащил за собой.

Они вошли в роскошную спальню. Огромная кровать розового дерева с бархатным пологом напоминала походную палатку римского императора. Зеркала во всю стену и уютные кресла-бержеры соседствовали с массивным камином. На нем стояли английские часы с позолоченным циферблатом. Угол спальни отгораживало несколько расписных шелковых китайских ширм.

Мишель повернул Веру лицом к себе, положил свои руки на ее полуоголенные плечи и восхищенно произнес:

— Какая стать!

— Мне пора идти… — пробормотала сбитая с толку и ничего не понимающая циркачка. «Неужели ему так ударило вино в голову», — шевельнулась в голове несмелая мысль.

— Переночуешь у меня, а завтра утром мы вкусно позавтракаем и ты поедешь к себе в цирк… чтобы снова прийти ко мне вечером! — хихикнул банкир. — Ну, будь умницей, раздевайся!

Вере показалось, что она ослышалась. Между тем Вальман стал на ее глазах расстегивать фрак и снимать бабочку. Оставшись в одних брюках, он недовольно спросил:

— Чего ты копаешься? Мне, между прочим, завтра утром на работу!

Голая грудь банкира, поросшая редкими седыми волосами, напоминала грудку цыпленка. Сутулые узкие плечи и тонкие руки, похожие на руки десятилетнего ребенка, наводили на мысль о том, что этот человек предпочел бухгалтерские книги физическому труду еще в раннем детстве.

— Ради Бога, объясните мне, что происходит?! — молитвенно сложила руки на груди Вера. — Я ничего не понимаю…

— Разве Франсуа тебе ничего не объяснил? — удивился банкир.

Он расстегнул молнию штанов, и они упали к его ногам. Раздетый до трусов банкир теперь уже точно походил на цыпленка — тщедушного, некормленного, голенастого.

Он подошел к одной из ширм, увлекая за собой Веру. Повернул ширму, и циркачка увидела несколько больших цветных фотографий. На них была сфотографирована она… в обнаженном виде.

Присмотревшись к снимкам, которые могли бы занять достойное место в «Плейбое», Вера поняла, что их сделали скрытой камерой в артистической уборной, когда она выходила из душа.

Тут только Вера догадалась обо всем.

— Я думаю, в жизни ты еще красивее, чем на фотографиях, — хихикнул банкир. — Раздевайся же!

— Чего вы хотите от меня? — дрожащим голосом спросила девушка.

Вальман замялся.

— Ну, это самое… — Он неопределенно махнул рукой в воздухе. Непонятливость циркачки раздражала его. «Чертов Тюренн! — злобно подумал он. — Сказал ведь, что достаточно напоить девчонку хорошим вином, и она исполнит самые буйные мои фантазии. А эта тварь вылакала не меньше полбутылки „Белле“ и изображает из себя недотрогу!»

— По-французски это называется «делать любовь», — сердито передернул узкими голыми плечами банкир. — За это ты и будешь получать сорок тысяч франков в месяц. Давай, давай, раздевайся. Я же ясно сказал: мне завтра на работу!

И тут Вера решилась на отчаянный шаг, какого сама от себя не ожидала. Она подошла к Вальману и, размахнувшись, залепила ему звонкую пощечину. Тщедушный банкир едва удержался на ногах.

— Негодяй! — яростно выкрикнула Вера и выбежала из спальни. Промчавшись мимо ошеломленного лакея, девушка выскочила в сад.

Свежий ночной ветер освежил ее горящую голову. Она быстро сориентировалась, подошла к воротам виллы, откинула задвижку калитки и оказалась на дороге.

В этот поздний час район богатых вилл словно вымер. Нечего было и думать поймать такси. Они не заезжали в квартал, где у каждого было не по одному автомобилю.

Вера вздохнула и зашагала в сторону Парижа.

* * *

Франсуа не стал скрывать своей ярости.

— Ты самая настоящая идиотка! — кричал он в телефонную трубку. — Собственными руками разрушить свое счастье! Нет, на это способны только сумасшедшие русские.

Вера пыталась что-то сказать в ответ, но Франсуа рявкнул:

— Не желаю и слушать тебя! — и швырнул трубку.

Когда в семь вечера Вера подошла к служебному входу арендованной Тюренном цирковой площадки, ей преградил дорогу привратник.

— В чем дело? — возмутилась наездница. — Через двадцать минут мой выход!

— Вы уверены? — издевательски улыбнулся сторож. На вид ему было далеко за шестьдесят. «Пенсионер, — с презрением подумала Вера. — За какие-нибудь сто франков — солидная прибавка к пенсии, нечего сказать! — верно служит Тюренну. Как дворняжка за мозговую кость».

— Конечно. Да взгляните на афишу!

Старик рассмеялся дробным смехом:

— Посмотри-ка лучше сама, да повнимательнее.

Предчувствуя недоброе, Вера кинулась к ближайшей тумбе. На ней была наклеена огромная афиша цирка «Монплезир»: «САМАЯ ЛУЧШАЯ ПРОГРАММА В МИРЕ!»… «БИЛЕТ В НАШ ЦИРК ПРЕКРАСНОЕ ВЛОЖЕНИЕ КАПИТАЛА В ВАШЕЙ ЖИЗНИ!» и прочая рекламная шелуха. А вот и перечень актеров: укротитель львов из Алжира, воздушные гимнасты братья Лефевр, клоун Пипо…

После клоуна должна была идти строчка: «русская наездница Вера Наумофф». Но ее заклеили полоской бумаги.

У Веры едва не подкосились ноги. Чувствуя страшную слабость во всем теле, она доплелась до телефонной будки и набрала номер Тюренна. Телефон отвечал издевательскими длинными гудками.

Вечером Тюренн сам пришел на квартиру Веры. Огромный букет красных роз, который он принес с собой, заполнил, казалось, всю небольшую однокомнатную квартирку.

— Половина роз от меня, половина — от Вальмана, — сказал владелец «Монплезира». — Он по-прежнему к тебе хорошо относится…

Вера стояла с каменным лицом. Тюренн непринужденно уселся в единственное кресло, закинул ногу за ногу, достал из кармана начатую пачку «Голуаз». По комнате пополз вонючий дым.

— Если бы я был на твоем месте, то с радостью согласился выполнить прихоть Вальмана, — заметил Франсуа. — Знаешь, почему? Потому что за его любовью стоит в действительности полная стариковская немощь. Банкиру восемьдесят три года! Ну поцелует, погладит — и не более того! И это за сорок тысяч франков в месяц!

Не найдя пепельницу, он подошел к окну, распахнул его и выбросил окурок наружу.

— Подумай, дорогая. Хорошенько подумай! — веско произнес Франсуа и хлопнул дверью.

Выходя из подъезда, он услышал над своей головой какой-то шелестящий звук. Франсуа задрал голову, но отскочить не успел. Несколько роз, выброшенных Верой, оцарапали своими шипами его лицо.

Прижав к лицу платок, Тюренн кинулся к машине.

— Стерва! — прорычал он, выруливая на автостраду.

Три дня спустя, когда у Веры осталось всего двести франков, Тюренн позвонил ей и снова предложил «одуматься». Вера швырнула трубку на рычаг.

На следующее утро она вооружилась воскресным приложением к «Фигаро» и стала методично обзванивать все парижские цирки. Наумова надеялась, что после хвалебных отзывов о ее выступлениях в прессе она сможет без особого труда найти работу.

Действительно, сразу пять цирков предложили ей явиться на просмотр. Торопливо записав адреса в книжку, Вера поспешно оделась, поймала такси и отправилась в стоявший первым в списке «Житан».

Хозяин цирка, улыбчивый толстяк Джованни Моруа, вывел на арену лошадь и предложил Вере показать несколько трюков.

Наездница несколько раз спрыгнула с лошади, встала на ходу в седло, прокрутила в воздухе двойное сальто… Джованни сказал:

— Довольно. Я готов подписать контракт на полгода. Двадцать тысяч франков в месяц и бесплатное питание в дни выступлений тебя устроят?

— О да!

Вера молча вознесла горячую хвалу Богу. Удача снова улыбалась ей!

Джованни провел ее в свой небольшой кабинет и закрыл дверь на замок.

— Чтобы нам никто не мешал, — криво улыбнулся он.

Затем вытащил из стола бланк договора и стал проставлять цифры в пустых графах — 6 месяцев, 20 тысяч франков… Хозяин протянул бланк, и Вера торопливо расписалась.

— Ну, а теперь, киска, ты должна отблагодарить доброго Джованни, — возбужденно сказал он и стал срывать с Веры платье.

Благодаря многолетним тренировкам циркачка была много сильнее нетренированного мужчины. Она без труда перехватила руки Джованни и оттолкнула его от себя.

— Я пришла выступать в цирке, но не спать с вами! — выкрикнула Вера.

— Согласен, киска, пункта о том, что ты должна спать с директором цирка, в договоре нет, — ответил Джованни. — Но если ты не согласишься, я не подпишу договор. Только и всего.

Он снова приблизился к Вере и попытался схватить ее за грудь, но циркачка была начеку. Отшвырнув в сторону хозяина цирка, она отперла дверь и выбежала из кабинета Моруа.

— О, дьяболо! — вскричал Джованни и, отдуваясь, выбежал вслед за Верой. — Запомни, крошка, в других цирках будет точно так же! Ты еще вернешься ко мне! — прокричал он ей вслед.

На улице моросил мелкий дождь. Город показался Вере серым и унылым. На душе у нее было скверно. Слова Моруа не шли из головы.

И все же она поймала такси и поехала в цирк «Фонтан», — второй в ее списке. Располагался он в Беллевилле и выходил фасадом на Рю-дю-Фобур-дю-Тампль.

Расплатившись с шофером и поплутав по коридорам, Наумова нашла кабинет директора.

Цирком руководил Оле Свенсон, высокий худой швед с жидкими бакенбардами на унылом лице. Он больше походил на сельского пастора, чем на директора.

Подав Вере руку, Свенсон задал ряд коротких и точных вопросов. Затем кивнул головой:

— Да, да, русская наездница Вера Наумофф может подойти моему цирку.

Вера, наученная общением с Моруа, предложила составить контракт. Однако швед сказал:

— Давайте сначала посмотрим лошадь, на которой вам придется выступать…

Наездница послушно пошла за Свенсоном в теплую конюшню. В чистом стойле жевала овес красивая серая лошадь в яблоках.

— Марта! — похлопал ее по крупу Свенсон. — Очень смирная. Послушная. Выполняет все, что от нее требуется. Надо только не забывать время от времени угощать ее кусочком сахара…

Лошадь понравилась Вере. Ей вовсе не требовалась горячая кобылица с горящими глазами. Чем смирнее и послушнее лошадь, тем лучше.

Рядом со стойлом Марты лежала огромная охапка сена. Настоящий стог.

— Романтично, не правда ли? — показал на него Свенсон. — Совсем как в деревне. Вы ведь из России?

— Да…

— Ну так покажите, как занимаются у вас любовью деревенские бабы! — вскричал Свенсон и повалил Веру на пахучее сено.

Девушка даже не успела вскрикнуть, как швед расстегнул молнию на ее платье, обнажил крепкие груди и стал страстно целовать в губы и в шею.

Поняв, что с минуты на минуту она падет жертвой разнузданной похоти директора «Фонтана», Вера начала яростно извиваться под Свенсоном. Но это лишь раззадорило директора. Он оголил Веру до пояса, поцелуи его становились все более жадными, а правую руку он уже запустил ей под трусы.

Наумовой не оставалось ничего другого, как вцепиться ногтями в лицо шведа. Свенсон охнул от боли и отпустил девушку.

Не теряя времени, Вера натянула порванное платье, схватила сумочку и бросилась к выходу из конюшни.

Свенсон поднялся с охапки сена и, пошатываясь, пошел вслед за ней. Он никак не мог понять, почему добыча ускользнула от него. Ведь все складывалось так удачно…

Вере потребовалось собрать всю свою волю, чтобы не разрыдаться, когда она выбежала на Рю-дю-Фобур-дю-Тампль. Меньше чем за сутки ей трижды предлагали переспать с мужчинами, которые не вызывали у нее никакого интереса.

Наумова вздрогнула, представив себя в постели с Мишелем Вальманом. Потом раскрыла кошелек и торопливо пересчитала оставшиеся деньги. Восемьдесят франков. А через неделю предстоит платить за квартиру…

Стиснув зубы, она села в такси и назвала адрес:

— Авеню Эмиль Золя.

Там находился цирк «Массена». Вера решила, что это будет ее последней попыткой. Цирк представлял собой большой стеклянный ангар. В нем могла бы свободно разместиться хоккейная площадка. Прежде чем зайти к директору, Вера осмотрела зрительный зал. Он вмещал не меньше трех тысяч зрителей.

Вздохнув, Вера толкнула высокую черную дверь директорского кабинета.

За маленьким столом большой комнаты сидел молодой мужчина в сером пиджаке и голубом галстуке. Улыбнувшись, он протянул Вере визитную карточку: «Максим Берси. Директор» и поздоровался:

— Очень приятно, мадам Фландр!

— Боюсь, вы с кем-то меня перепутали, — наморщила лоб Вера. — Моя фамилия Наумова, и я пришла к вам по поводу работы.

— А, Вера Наумофф, русская амазонка! — вскричал Берси. — Очень, очень приятно! Садитесь.

Вера присела на краешек стула. Берси выдвинул один из ящиков стола, достал оттуда прозрачную папку с вырезками:

— О вас много пишут. И только восхищенно!

— Спасибо…

— Разумеется, я с удовольствием возьму вас к себе. Вы пьете, курите? — спохватился Берси. Видя, что Вера замялась, начал быстро перечислять: — Красное или белое вино, «Чинзано», коньяк, сигареты, гаванские сигары…

— Ну, можно белого, если не возражаете.

После ужина у Вальмана Вера не могла смотреть на красное вино без отвращения.

Берси подошел к вделанному в стену бару, распахнул его и вытащил бутылку. С ловкостью фокусника ввинтив штопор в пробку, он налил в высокий конусообразный бокал прозрачного «Барон де Пулли-Фюме».

— Дайте вину отстояться! — предостерегающе взмахнул он рукой. — Оно только что из погреба!

Вера послушно поставила бокал на край стола. Директор цирка закурил гаванскую сигару и, выпустив под потолок большой клуб дыма, проговорил:

— Я хотел бы выпустить вас на арену уже завтра. К чему тянуть? Условия таковы: тридцать тысяч франков в месяц. Если зал заполнен на восемьдесят процентов, все артисты получают дополнительные премии. — Условия Берси были просто великолепными и Вера уже хотела выразить свою благодарность, но директор перебил ее: — А теперь — пейте вино!

Вера послушно осушила бокал до дна. Наконец-то она встретила нормального человека, который, предлагая работу, не требовал стать его любовницей.

— Подождите минутку, я попрошу секретаршу отпечатать контракт, и мы его подпишем, — улыбнулся Берси и вышел из кабинета.

Вера задумчиво повертела пустой бокал между пальцами и поставила его обратно на стол. Она усмехнулась. Конечно, пришлось понервничать, но она все же сумела утереть нос самонадеянному Франсуа Тюренну и его отвратительному другу — банкиру. «Они думали, что, когда у меня кончатся деньги, я приползу к ним на коленях и соглашусь на все их условия. Не вышло!»

Но успех дался Вере нелегко. Она здорово устала. Хотелось прилечь и ото всего отключиться. Когда дверь кабинета открылась и вернулся Берси, Вера подавила зевок и поднялась навстречу директору.

— Сидите, — улыбнулся Берси. — Мне надо все проверить и поставить свою подпись.

Вера снова уселась, ее неудержимо тянуло в сон, ноги и руки сделались какими-то ватными, безвольными.

Берси подписал контракт и искоса посмотрел на Веру. Потом встал из-за стола и подошел к своему бару. Нажал на какую-то кнопку, деревянные лакированные панели бара разошлись и открылась дверь в спальню с большой кроватью, покрытой розовым атласным одеялом.

Поймав взгляд Веры, Берси широко улыбнулся… и стал снимать пиджак, рубашку, брюки…

Все повторялось. Директор «Массена» подошел к Вере, подхватил ее на руки и перенес на кровать. Расслабленное вялое тело наездницы перестало ей подчиняться. Да и мысли в голове текли вяло и безразлично.

Максим Берси со знанием дела раздел Веру и, прерывисто дыша, овладел ею, не давая вырваться из его объятий. Тут только до Наумовой дошло, что ее опять обманули… Но она была уже не в силах сопротивляться и погрузилась в горячее забытье.

Открыв глаза, Вера поняла, что лежит совершенно обнаженная на широкой кровати, а рядом на стуле аккуратно развешаны ее белье и платье. У ножек кровати стояли черные туфли.

В раскрытую дверь она увидела Берси, который, включив настольную лампу, что-то прилежно писал в своем кабинете. Увидев, что Вера проснулась, он встал из-за стола и подошел к ней.

Вера попыталась натянуть на себя одеяло. Тщетно. Толстая материя выскальзывала из слабых пальцев. Берси подошел к бару, достал стакан, плеснул туда какой-то бесцветной жидкости.

Он поднес к губам Веры стакан, но она инстинктивно отодвинулась.

— Пей! — приказал Берси. — Не бойся… Эта водичка приведет тебя в чувство.

Вера сделала осторожный глоток. Берси вышел и снова уселся за свой письменный стол.

Циркачка и в самом деле стала постепенно приходить в себя. Собравшись с силами, слезла с кровати и, повернувшись к директору спиной, стала торопливо одеваться.

— Присядь, — повелительно проговорил Берси.

Вера нехотя подчинилась. Ее лицо залила краска. Что может быть позорнее для женщины, чем отдаться мужчине против своей воли!

— В цирк я тебя взять, конечно, не могу, — спокойно заявил Берси. — Мне нужны артистки с устойчивой репутацией. Признанные «звезды», одно имя которых может собрать полный зал. Ты же годишься только для маленьких цирков типа «Монплезир», которые стоят на грани краха и хватаются за любую возможность.

Каждое слово Берси обрушивалось на Веру, словно удар хлыста. Экзекуция продолжалась.

— Но я могу предложить тебе должность… моей любовницы. Плата — сдельная. Двести франков за ночь. Плюс деньги на питание. Шофер будет возить тебя по магазинам. Мужчина я здоровый, молодой. Не то что этот сладострастный старикашка Вальман. Тебе будет со мной приятно!

Берси легко перехватил руку Веры, которая попыталась залепить ему пощечину.

— Чтобы ты запомнила, повторю еще раз, — спокойно проговорил он. — Двести франков за ночь. Деньги на еду. И мой шофер днем в твоем распоряжении. А теперь иди.

Вера, пошатываясь, направилась к выходу из кабинета. В коридоре стояли, облокотившись о стенку, два здоровенных парня в джинсах и серых кожаных куртках.

— Если вздумаешь жаловаться — не важно, в полицию или в газеты, — крикнул ей вдогонку Берси, — эти ребята сделают из тебя котлету. А теперь проваливай. Пока ты не стала моей любовницей, тебе придется самой позаботиться о транспорте.

Когда Вера вышла на улицу и стала ловить такси, один из громил догнал ее и всунул в руку конверт:

— От шефа. Двести франков…

Тюренн больше не звонил и роз не приносил. Но когда однажды вечером Вера вышла прогуляться, из-за темных кустов неожиданно выскочили двое здоровых парней в одинаковых черных плащах. Широкие кепи бросали на лица тень.

Циркачку жестоко избили, отняли сумочку, издевательски разбросали по газону пудреницу, помаду, разбили зеркало. Перед тем, как скрыться, один из молодых людей схватил Веру за горло и прошептал:

— Крошка, если будешь и дальше упрямиться, ты не сможешь лечь в постель не то что с восьмидесятилетним стариком, но и с таким молодцом, как я!

Германия (Бонн)

Заседание германского кабинета министров подходило к концу, когда с места поднялся министр обороны и вооружений фон Мольтке.

— Я требую нескольких минут внимания, — объявил он. — Всем известно, как много значит для нации ее лидер. Тем более в такой переломный для Германии момент, как сейчас. Господин Гельмут Фишер — не только олицетворение германской нации. Он также символ ее устремленности в будущее, несгибаемого духа, упорства в достижении поставленных целей. Мы это понимаем и ценим. Но это отлично понимают и наши враги. Поэтому, — повысил голос фон Мольтке, — участились попытки лишить жизни нашего канцлера!

— Вы серьезно думаете, что мне угрожает опасность? — спокойно спросил Фишер.

— Говорю вам, господин канцлер, что тот, кто засыпает на мине с зажженным фитилем, может считать себя в полной безопасности по сравнению с вами! Впрочем, гораздо лучше, чем я, об этом может сообщить шеф военной разведки Германии Курт Хаусхофер.

Отто фон Мольтке сел, и в зал заседаний протиснулась плотная фигура Хаусхофера. В молодости, проходя курс обучения в Геттингенском университете, Курт увлекался борьбой. Был неоднократным чемпионом Германии — сначала среди студентов, а затем и в общем зачете. В домашней коллекции медалей Хаусхофера хранилось несколько серебряных и бронзовых наград мировых и европейских первенств. Он и сейчас не меньше двух раз в неделю забегал в борцовский зал «размять старые кости».

— На нашего канцлера готовят покушение в основном поляки. На их совести — девяносто пять процентов заговоров. Они видят в господине Фишере символ объединенной Германии, стремящейся к экспансии на восток. Я не хочу вдаваться в подробности, так это или нет. — Подняв руку, Хаусхофер успокоил взбудораженных членов кабинета. — Я стараюсь нарисовать лишь объективную картину. Наши противники считают канцлера именно таким. Поэтому я уверен: следует принять усиленные меры безопасности. — Он оперся руками о край стола и напряг свою бычью шею. — Наше столетие уже знает примеры убийств Кеннеди, Зия-уль-Хака, Индиры Ганди и других политиков. Я не хочу, чтобы в этом списке фигурировал Гельмут Фишер, который пользуется нашей общей любовью!

— Что конкретно вы намерены предложить? — нетерпеливо воскликнул Шпеер. Он терпеть не мог демагогии.

— Нужно усилить охрану канцлера в качественном и количественном отношении! Я предлагаю укрепить Службу безопасности опытными людьми из военной разведки и контрразведки, дать заказ нашим электронным фирмам на создание дополнительных защитных средств, позволяющих выявлять людей с оружием и взрывчаткой на расстоянии до двухсот метров. Надо продумать, как улучшить охрану канцлера во время переездов — по стране и за рубежом.

— Все это общие слова, — поморщился министр энергетики Дитрих Геншер.

— Мне кажется, кабинет может ограничиться решением принципиального вопроса об усилении охраны безопасности канцлера и выделении на эти цели дополнительных ассигнований. Думаю, полутора миллиардов марок хватит на первых порах. А специальная комиссия в составе компетентных специалистов из Службы безопасности, военной разведки и контрразведки, министерства внутренних дел и других ведомств должна разработать конкретные пути решения этой проблемы, — решил придать законченность рассуждениям своего подчиненного фон Мольтке. — Я предлагаю назначить главой такой комиссии шефа Службы безопасности Генриха Роммеля.

За это предложение проголосовали единогласно при одном воздержавшемся — самом канцлере.

На следующий день Роммель приступил к формированию комиссии. Но он занимался этим без всякого желания. До истечения отпущенного ему канцлером срока осталось три дня, а он еще не придумал сколько-нибудь эффективного способа установить слежку за фон Мольтке.

Франция (Париж)

Церковь Сен-Эсташ — одна из самых интересных в Париже. Прошло два века с окончания строительства Нотр-Дам на Иль-де-ля-Сите, когда богатые торговцы, жившие на правом берегу Сены, решили, что они достаточно состоятельны и могущественны, чтобы соревноваться с феодалами хотя бы в области архитектуры. Собрав деньги, они затеяли строительство церкви Сен-Эсташ, пытаясь превзойти Нотр-Дам. Но строительство растянулось на сто пять лет, закончившись лишь в 1637 году, и внешний вид церкви стал причудливым смешением двух разных архитектурных стилей. Контрфорсы Сен-Эсташ — почти невесомые, как бы парящие в воздухе — были несомненно готическими. А вот колонны, полукруглые арки и окна явно строились мастерами, работавшими в стиле Ренессанса.

Вера Наумова стояла на ступенях Сен-Эсташа и наигрывала на старенькой флейте единственную мелодию, которую знала — «Свадебный марш» Мендельсона. Рядом с ней лежала коробка из-под обуви.

На циркачке были черные заплатанные брюки, клетчатая рубашка и потрепанная серая куртка — все, купленное в самом дешевом комиссионном магазине.

Бравурный марш звучал грустно. Вера играла с раннего утра, но денег в коробке набралось всего франков тридцать, не больше.

Домой можно было не спешить. Вера давно съехала с квартиры и теперь ютилась в здании, принадлежавшем французской Армии спасения. В первую же ночь ее попытались изнасиловать безработные марокканцы. Она не стала жаловаться привратнику, просто собралась с силами и так отдубасила насильников, что они с позором сбежали. Больше к Вере никто не приставал, но она предпочитала проводить в доме Армии спасения как можно меньше времени. Боялась мести марокканцев.

* * *

Франсуа Тюренну пришлось провести в приемной Мишеля Вальмана почти час, прежде чем банкир соизволил наконец принять его.

Сидя за массивным столом, в черном костюме, безукоризненно белой рубашке и красном галстуке, банкир казался весьма представительным.

Когда Франсуа вошел в кабинет, Вальман даже не предложил ему сесть. Тюренну пришлось с видом провинившегося школьника стоять под огромной люстрой, которая одна стоила столько же, сколько весь его «Монплезир» вместе со всем реквизитом.

— Ну-с, — холодно промолвил банкир, — чем ты можешь похвастаться?

— Ничем, — выдавил из себя Тюренн.

Он проклинал тот день и час, когда соблазнился возможностью без особых трудов получить пятьдесят тысяч франков. «Я мог бы легко отказать Вальману, сославшись на то, что Вера, воспитанная в детстве на принципах коммунистической идеологии, не отдается за деньги. Объявил бы ему, наконец, что Вере в силу своей профессии запрещено сближаться с мужчинами. Да мало ли что… — казнил себя владелец „Монплезира“. — А теперь я потерял Веру, благодаря которой смог выбраться из кризиса, да и Вальман вряд ли заплатит обещанное».

— Если ты не будешь шевелить мозгами и не заставишь циркачку лечь ко мне в постель, то станешь безработным, — безжалостно констатировал банкир.

— Но я делал все, что возможно! — запальчиво крикнул Франсуа. — Предлагал деньги, работу, квартиру даже тогда, когда она стала нищей и поселилась в приюте Армии спасения вместе с отбросами общества. По моему заданию ее пытались изнасиловать марокканцы. Но она упрямо дует в свою флейту на ступеньках церкви Сен-Эсташ, собирая деньги на поездку в Лондон. Мужчин у нее нет… Это — чисто русское упрямство, месье Вальман. Нам, западноевропейцам, его не понять…

— Золоту все подвластны!

— Но не русские! Русские женщины — особенно упрямы. Вспомните Толстого, его Анну Каренину. Смогла бы француженка использовать поезд в качестве гильотины?

— Так ты отказываешься!

Глядя на разгневанного банкира, трудно было поверить, что ему больше восьмидесяти лет. Он словно помолодел наполовину.

— Я попытаюсь еще раз, — сник Тюренн. — В моем положении выбирать не приходится…

— Это ты правильно заметил. — Вальман выписал чек на десять тысяч франков и перебросил его через стол Тюренну. — Если ты не уложишь Веру ко мне в постель, — а это для меня дело принципа — тебе придется распродать остатки имущества «Монплезира» и бежать регистрироваться на биржу труда. Или искать вторую наездницу, которая поможет сотворить второе чудо — завлечет зрителей в твой цирк.

Вальман нажал кнопку. На пороге кабинета застыл камердинер.

— Проводи его, — мотнул головой банкир и углубился в свои бумаги.

Загрузка...