Охота на волков

Глава 1

Жить дольше, жить слаще — зачем?… Всякий раз, сталкиваясь с подобными мыслями, Леня Логинов испытывал болезненное бессилие. Он не знал ответа, не знал даже где примерно его искать. Это походило на действие затупившегося ножа, скользящего туда-сюда по кожуре помидора. Сок, мякоть и сердцевинная суть оставались недоступными. Мысль трепыхала подрезанными крыльями, не в силах взлететь ввысь. Заоблачная высота абстракций кружила голову, не радуя откровениями, и, подброшенный собственным злым усилием, Леонид тотчас ощущал неизбежное тяготение земли — той самой земли, на которой чувствовал себя столь неуютно.

Вероятно, оттого и зародилась его «жизненная система» — технологическая цепочка, организующая переизбыток энергии, компенсирующая ее недостаточность. В периоды меланхолий он просто нуждался в чем-то подобном, расписывая дни по часам и минутам, составляя многопунктовые планы. Скучающие руки, тоска, аппетит — все подобно револьверным патронам заполняло свои законные гнезда. Именно такая система лучше всего прочего отвлекала от жизни, от дрязг, адаптируя автора к кометообразной эпохе, шлейфу всех ее противоречий. Он не хотел болеть — и не болел, а утопающий дух за волосы и за уши мюнхаузеновским усилием ежедневно выволакивал из чавкающей трясины.

Совершенствуя систему, Логинов ввел в нее обязательное посещение бань, обливание холодной водой, трехдневное голодание и обилие трав, которыми беспощадно полоскал желудок с кишечником. Он не добивался долголетия, он лишь пытался приуменьшить количество жизненных зол. Он спал головой на юго-восток, задавал себе программу просыпаться через каждые два часа и именно через два часа просыпался — только для того, чтобы встать, пройтись по комнатам и снова лечь. Подтягивался Леонид пятью различными хватами, не ленился проделывать целый комплекс йоговских упражнений. На смену десятикилограммовым гантелям очень скоро пришли пудовые гири, но, добравшись до полутора пудов, Леонид остановился. Не то чтобы это был предел, но по прошествии лет он научился ощущать свой оптимум, свой потолок, выше которого опять начинались нервы. Долее и далее становилось скучно. Система требовала соблюдения раз и навсегда принятых границ, формируя жизнь по скуповатым нормам, отшлифовывая стереотипы, в необходимости которых Леонид все более и более убеждался. Он был ленив, но лень вполне приструнивалась дисциплиной. Он не принадлежал к числу веселящихся оптимистов, но жесткий распорядок дня и обилие дел спасали от неизбежной хандры. Наделенный природной чуткостью, он легко впадал в бешенство по поводу самых обыденных пустяков, но и здесь помогало избранное однажды хобби. Как холод ежедневных ванн защищал от простуд, так и уличное патрулирование нарабатывало иммунитет против событийного дискомфорта. Скорее всего это нельзя было назвать выходом, но иного ему просто не предлагалось. В подобном ракурсе жизнь представлялась по крайней мере терпимой, а терпеть Леонид был согласен.

Этот день он начал с посещения бани. Очередь не испортила настроения. Сидя на лавке, Леонид перелистывал зачитанного до дыр Джерома. Внутренне веселясь, он не замечал окружающего. И даже пара потертого вида старичков под шумок обошедших очередь, не вызвала обычного раздражения.

Уже перед тем, как пройти в предбанник, в одной рубахе он постоял немного на крыльце, позволяя морозу подтянуть мышцы, распестрить кожу фиолетовым пупырьем. В предвкушении близкого жара это доставляло прямо таки мазохистское наслаждение. Дальнейшее Леонид проделал более чем стремительно. Взлетев наверх, в мужское отделение, по-солдатски скинул с себя одежду и почти вбежал в парилку.

Разумеется, ЕГО баня отличалась особыми правилами, своей ухищренной технологией. То есть, лыжная шапочка, шлепанцы и веник — это он оставлял неизменным, отличие заключалось в ином. Веники он вязал смешанные, перемежая весеннюю березу с елью и пихтой, а в паузах между парными процедурами в ход шло заготовленное заранее питье. Первая парилка чистила от грязи, от солей, и, отдыхая, он отпивал из термоса медово-лимонный чай. После второй и третьей — в ход шла исключительно родниковая вода. И лишь под самый занавес допускались травяные отвары. После всего этого, еще не прикоснувшись к мылу, кожа начинала поскрипывать от малейшего прикосновения, на деле доказывая, что первородная чистота — такая же правда, как первородный грех. Кульминация однако начиналась в конце, когда, прогревшись в последний раз, он приступал к обливанию. Без этого — бани себе Леонид не мыслил. Пять или шесть тазиков ледяной воды, медлительно выливаемые на грудь и спину, доводили до судорог, до нутряного трепета. Кожа натягивалась как на барабане, тело наполнялось молодым звоном, и просыпалось вздорное желание кувыркаться и бегать, может быть, даже летать. На какое-то время без всякой помощи уэлсовских машин он молодел и возвращался в детство. Если бы позволяли приличия, Леонид с удовольствием отправлялся бы домой нагишом. Организм требовал свежего воздуха и ветра, откровенно насмехаясь над холодом, над теми, кто кутал потные распаренные телеса в шерстяные одежки. Простуда после подобных процедур превращалась в нечто невозможное.

Имелись, впрочем, и свои минусы. Обоняние, которое удивительным образом обострялось, начинало доставлять хлопоты, ибо вместо хвойных ароматов носу предлагались городские миазмы. И конечно, приходилось облачаться в трикотаж, в джинсовую ткань, что отторгалось порозовевшей кожей, как немыслимое святотатство. Руками в парное молоко не лазят, а он лез, потому что лезли все и так было положено. Оттого не затянулось и нынешнее его «послебанное» блаженство. Машины проносящиеся мимо, обдавали смердящим дыханием, а попытка отдохнуть в ближайшем парке не увенчалась успехом. Присев на скамью в уютной аллейке, он тотчас уловил аромат близкого трупного разложения. Кошка, собака или человек — это было уже не столь важно. Блаженствовать по соседству с загубленной душой невозможно, и Леонид раздраженно поднялся. Рай не бывает вечным, и НЕЧТО вновь указующим перстом обращало его внимание на сугубо земное. К подобным вещам он тоже научился прислушиваться. Так и возникла идея навестить Клеста. Время приспело, Олег наверняка ждал от него весточки.

…Все получилось проще, чем он думал. Дома, вытряхнув из сумки банные причиндалы, Леонид сунул на их место кожаную красную папку и пару казенного вида бланков. Немного поразмыслив, в нагрудный карман спрятал давным-давно просроченное удостоверение дружинника. На алых корочках документа золотым тиснением было выведено «МВД СССР», внутри красовалась его фотография. Обычно этого людям хватало. Он надеялся на всезнающих соседей и не обманулся. Возле подъезда его повстречала горстка насупленных старушек, и он немедленно приступил к опросу. Свидетельницы целинного энтузиазма и ровесницы городских обветшалых бараков, которые, как рассказывали, строили еще пленные немцы Первой Мировой, заметно оживились, услышав имя Клеста. А, разглядев предъявленное удостоверение, возбужденно загомонили. В пару минут выяснилось, что Клест — сволочь отпетая и мелкий пакостник, что по нему давно плачет тюрьма и что давно пора, и куда только глядели раньше…

Лояльно кивая, Леонид разжигал страсти, терпеливо собирая информацию, не спеша «вводить графитовые стержни». В несколько голосов ему поведали около дюжины историй, более половины которых относились явно не к Клесту, но выслушать пришлось все. К сожалению, подробностей, касающихся травмы, полученной «мелким пакостником», Леонид так и не узнал. Впрочем, сам факт увечья радостно подтвердили. Подсказали и насчет больницы, в которую угодил Клест.

Дальнейшее было делом техники. По найденному в справочнике телефону Леонид связался с травмпунктом и у дежурной по отделению без особых трудностей получил всю искомую информацию. Сотрясение мозга средней тяжести, выбитая ключица и множественные ушибы — таково было резюме врача. Леонид удовлетворенно повесил трубку. Проверку команда Олега выдержала.

Бесследно звонки и опросы не прошли. Инерция увлекала. Леонид неожиданно обнаружил, что уже «завелся». Домашний покой более не прельщал, его тянуло действовать. Зудели не кулаки, зудело где-то в душе. Он знал, что если не отправится куда-нибудь, ночь превратится в беспрерывное ворочанье с боку на бок, а под утро на лихом коне головной боли вернется былой страх с неотвязчивой дрожью, с холодной испариной на лице.

Под куртку он надел самопальный «бронежилет», в левый карман сунул газовый баллончик, в правый — трофейный кастет. Лучшим оружием был бы металлический прут, но спрятать его в рукав или за пазуху — значило существенно стеснить движения. Леонид же хотел двигаться налегке.

…Отшагав несколько кварталов, он углубился во дворы, застроенные дровяниками, запетлял между почерневшими от времени двухэтажными бараками, цепляя глазами все мало-мальски наводящее на мысль о возможном криминале. Чушь, если взглянуть со стороны. Театр да и только! Но этот самый театр давно превратился для него в суровую обыденность. Как пригоршня мака для наркомана…

Компания подростков, настороженно крутя головами, возилась у жестяных гаражей. Леонид вспугнул их неожиданным появлением, заставил рассыпаться в стороны. Мелочь брызнула по крышам, основная стайка решила отступать по дороге. Ничуть не скрываясь, он тронулся следом.

Мог ли их напугать одинокий прохожий? Вряд ли. Без сомнения, окольцевав квартал, они вернулись бы к облюбованному гаражу. И Леонид гнал пацанов, вращая глазами, откровенно забавляясь их нахохленным недоумением. Продолжая озираться, команда все более убыстряла шаги. Он тоже чуть ускорился, и, кажется, обеспокоил их всерьез. Двое или трое скользнули в ответвляющиеся проулки, оставшиеся побежали. Чувствуя нарастающий азарт и какой-то нездоровый внутренний смех, Леонид припустил прытью. Он по-прежнему не издавал ни звука, и, возможно, это обстоятельство особенно устрашило подростков.

До сих пор тишина и безмолвие являлись их собственными союзниками, враг всегда возникал громогласно, визгом и воплями оповещая окрестности о творящемся, выдавая тем самым гнев и неуверенность. Здесь же происходило обратное, и, вероятно, паника начинала закрадываться даже в самые опытные головенки мелкорослой братии. Дыша, как разогнавшийся паровоз, Леонид продолжал месить унтами снег. Преследуемые все явственнее отрывались от него. Впрочем, он и не надеялся кого-нибудь поймать. Да и зачем? Страх беглецов являлся главной его целью. Именно первый пережитый страх заставляет иных сопляков крепко призадуматься. Рефлексы — не выдумка высоколобой профессуры. Когда за то, что именуется нехорошим, поощряют подзатыльниками или ремнем, «нехорошее» мало-помалу превращается в табу и совершается реже. Всегда и везде. Первейший просчет воспитателей — не в ремне или в отсутствии оного, просчет — в собственной шкале «хорошего» и «нехорошего», просчет — в равнодушии к судьбе воспитуемого. Общество, как полагал Леонид, вообще никого не воспитывало. Общество едва-едва следило за собой, перекуривая в коротких паузах между зубодробительными войнами, с ухмылками подсчитывая трофеи и количество убитых. Нюансы, из которых складывалось главное, текли самотеком, а кнут с пряниками чередовались в совершеннейшем беспорядке.

Последний из подростков прыжком скакнул на вставший поперек пути забор и, оцарапав ладони о колючую, вьющуюся поверх деревянных зубьев проволоку, скрылся из виду.

— Зашибу, жабы! — Леонид смаху саданул по забору ногой, заставив сколоченные доски грохочуще пошатнуться.

Он напугал их, отвадил от злополучного гаража, а большего ему и не требовалось. Отпыхиваясь, Леонид повернул обратно. Сердце медленно успокаивалось.

Выбравшись на проспект, некоторое время он наблюдал за мальцами, цепляющимися к «колбасе» трамвая. Здесь же вдоль тротуара журчал мутный канализационный поток. Отнюдь не у всех он вызывал отвращение. Возвращающиеся с уроков сорванцы, волоча за собой избитые и исчерканные непотребными словами ранцы, зачарованно двигались вдоль вонючего течения, наблюдая за спичечками и щепочками, которые именовались у них яхтами, крейсерами и шхунами.

Леонид не без зависти проводил их взглядом. С упреком покосился на собственные унты. Солнце в этот день жарило не по-зимнему ярко, и, непривычные к оттепелям, унты все более не выдерживали, начиная потихоньку промокать. В голове вспорхнула притягательная идея обзавестись собственной машиной — хоть той же самой «Окой», которой отчего-то чураются автомобильные снобы. Транспортное средство значительно скрасило бы его суетные будни, сведя к минимуму риск ночных патрулирований. Не слишком полагаясь на собственные ноги, он сознавал, что в качестве запасного варианта бензин и колеса могли бы здорово его выручить.

Взгромоздившись на привычную карусель, мысли гурьбой накручивали круг за кругом, хором гомоня об одном и том же. Леонид пересекал улицы, сворачивал в малоизученные дворы, а распаленное воображение подбрасывало один кровавый натюрморт за другим. Вооруженная свалка, внезапное появление милиции, машины, караулящие припозднившихся гуляк, команды шакалов, налетающие без предупреждения, без джентльменского приглашения выйти поговорить…

Минуя тупички и проулки, он машинально разрабатывал возможные варианты спасения. Заинтересовавшись той или иной выдуманной ситуацией, петлял, в подробностях рассматривая детали городского ландшафта, трогая рукой штакетины, примеряясь к крышам гаражей и сарайчиков. Главным элементом любой операции являлось благополучное бегство с места происшествия. Здесь важно было учитывать все — даже самое незначительное: окна окружающих домов, через которые его могли видеть потенциальные свидетели, путь отступления, по возможности зигзагообразный, не позволяющий преследователям ни прицелиться, ни разогнаться, ни рассмотреть как следует фигуру преследуемого. Особое внимание Леонид уделял заборам, кустистым палисадникам, сугробам, которые в определенных обстоятельствах могли и прикрыть, и подвести. На иных заснеженных тротуарах следы читались с отчетливой ясностью, и таковым он, разумеется, предпочитал улицы, где всяческие отпечатки подошв терялись среди миллионов прочих. След не держали лужи, след не держал щебень. Зато там, где в сотый раз рыли траншеи, чиня гнилые трубопроводы, ковыряясь в испорченных муфтах, справа и слева темнели глиняные отвалы, а глина может тянуться за убегающим очень и очень долго. В спешке ее не счистишь, а прижмут к стеночке улыбчивые шерлоки — и не отопрешься!

Метро, в которое Леонид забрел, сам того не заметив, несколько изменило ход мыслей. Теперь он исподтишка разглядывал женщин. Странно, но наверху они всегда казались ему менее интересными. Возможно, так влияли на него городские улицы — пространство без сомнения более суетное, нежели электрифицированные катакомбы. Впрочем, можно было предположить, что вагоны с эскалаторами действительно привлекают большее количество красивых женщин. Подобное он отмечал и в Москве, и в Ленинграде, и в Киеве. Положительно подземелье влечет слабую половину! Чем именно — не ясно, но влечет.

Вспомнилась Ольга, и душу омыло чем-то сладким, давным-давно позабытым. Восхитила одна тень ее образа, сердце заворочалось проснувшимся лягушонком, изготавливаясь к космическому прыжку. Оттаивая, вчерашний головастик трепетал в предчувствии близящегося тепла. Господи, если б не Сашка!…

Леонид остановился, заставив споткнуться идущего за ним человека. А если забежать к Максимову?… Он ухватился за идею, как хватаются за спасительную соломинку. Даже непродолжительного общения с Сергеем хватило, чтобы признать превосходство последнего в сердечных делах. Леонид никогда не сказал бы об этом вслух, но внутренне все же признавал свою неосведомленность в женских вопросах. Максимов, судя по всему, кое-что в этом смыслил. Знатока можно угадать сразу — по паре-тройке черт.

Поддавшись порыву, Леонид вышел из электрички и поспешил к плывущим ступеням. Мысленно на секунду стал циником и усмехнулся. И тотчас уличил себя в неком неискреннем позировании. Осуждая себя, человек зачастую лишь играет в осуждение, но и, понимая эту самую игру, не может удержаться от того, чтобы не осудить себя вторично. Масло масленное, риск проиграться вконец. Как нащупать дно, если дна нет? И чем заполнить пустоту, если бес ушел за семерыми дружками?

Так или иначе, но Леонид ощутил облегчение, сообразив, что неприятным грузом можно поделиться с посторонним человеком. Делиться ношей — вообще традиционное занятие большинства живущих на земле, и усмехался Леонид именно потому, что ясно отдавал себе отчет: не за советом спешил он к новоявленному приятелю, за тем, чтобы поделиться грузом.

В самом деле! Ведь это так просто! Взять и пересыпать часть из своего рюкзака в рюкзак попутчика…

Глава 2

Отдел назывался «Зодчие», и руководил им Рюмин Константин Николаевич, седовласый полковник госбезопасности. То есть госбезопасностью теперь их мало кто называл, но умные люди справедливо полагали, что НКВД мало чем отличалось от ГПУ, а ФСБ от КГБ, и тот же Петербург для многих по-прежнему оставался Ленинградом, а новомодные академии — привычными институтами. Шило на мыло менять легко, но есть ли в том прок? И тот же Петр Первый, если разобраться, пролил не меньше крови, чем дедушка Ленин, и оба по-своему желали добра и процветания российской державе. Кто виноват, что оба умели добиваться цели, лишь громоздя горы трупов? Впрочем, куда больше матерых особистов раздражала смена абревиатуры родного учреждения. Отмежеваться от прошлого — так и так не получилось, зато стало вдруг очевидно, как робким стеснительным шажочком вчерашний монстр пытается приблизиться к штатовскому ФБР. Было в этом что-то похожее на предательство, на некое лицедейство, и даже вольнодумцы, не боявшиеся в восьмидесятых крыть матом уплывших в небытие шефов — от Ягоды и Берии до предшественников Андропова, глядя на обновленную вывеску, смачно сплевывали. Константин Николаевич был как раз из таких. Возможно, по этой причине он так и не сумел перемахнуть через полковничью планку. «Рылом в генералы не вышел, — шутил он. — Больно уж худ и костист!» Тем не менее свой родной отдел, точно птица, распахнувшая над гнездом крылья, он, как мог, уберегал от реформаторских бед. Сумел выстоять и тогда, когда, разохотившиеся до посул и званий чужих государств, правители вовсю принялись сдавать секретные лаборатории и резидентов, раскрывать схемы прослушивания зданий посольств, с легким сердцем подмахивать бумажки о конверсии, обрекая тем самым десятки тысяч специалистов на голодной паек, на полную безысходность. Несмотря ни на что Константин Николаевич знал и верил, что они нужны, что страны, лишенные клыков, долго не живут, и потому яростно сопротивлялся нововведениям, чувствуя, что на территории бывшего союза все отчетливее проступает запашок политического беспредела. Оптом и в розницу торговали армией, предавали лучших из лучших, пинками вышибая из рядов флота и сухопутных войск всех тех, кто так или иначе пытался спорить и возражать. Пугающий преферанс затевался в Молдове и Приднестровье, в кавказский котел без устали погружались черпаки неведомых поваров. Платили, как и прежде, первейшей валютой — людскими жизнями. Шла игра на раздел, и делить было что — даже в России времен девяностых. Лихие наперсточники на глазах недоумевающих миллионов гоняли с места на место недвижимую собственность, нефтяные запасы и рудные недра. Богатства растворялись в воздухе, и никакой Кио не сумел бы обойти фокусников, что окопались в высших эшелонах власти. Вот потому, уйдя в глухую оборону, продолжали держаться парни из ГРУ, а бывшие комитетчики — из тех, кто не уплыл в охранные структуры, в панике цеплялись за то, что еще не выхватили из-под носа, не вырвали из рук.

Официально «Зодчие» начинали работать в тесном контакте с шестым отделом, курируя организованную преступность, наблюдая за первыми фигурами мафиозного мира. Неофициально отдел давным-давно перестал быть просто отделом, превратившись в подобие айсберга, надводная часть которого способна была ввести в заблуждение самого сметливого наблюдателя. Создание в свое время войск СПЕЦНАЗА надолго взбудоражило умы. Неожиданно обнаружилось, что обтекаемость иных статей позволяет расширять штаты самым невинным образом. Особость СПЕЦНАЗА превратилась в вожделенный пример для целого ряда структур. Силовые ведомства, внешне сохраняя полную невозмутимость, начали бешеное деление. Это походило на грипп, который разом охватил начальников всех мастей и рангов. Свой крохотный прообраз СПЕЦНАЗА возжелали иметь все — и ГРУ, и ПДСС, и УБХСС и военизированные соединения КОХАР и БР. Почкование набирало силу, и, как грибы, тут и там выныривали ОМОНы, СОБРы, РУОПы и ППСы. Там, где нечто подобное уже имелось, создавались дочерние подразделения, — «дочерей» спешно выдавали замуж, а вскоре благополучно принимали роды, и новоиспеченные группы, наскоро подравняв под молодцеватую выправку «альфовцев» и «витязей», переподчиняли «поручикам Киже», проводя по загадочным ведомостям, рассеивая, как дым, как пепел. Группы уходили в подполье, о них переставали получать какие-либо известия. Бронированный кулак тщательно упаковывали ватной плотью, погружая в карман, из которого всегда легко было выскользнуть. Метки грифа секретности предпочитали стирать, выставляя напоказ вполне лояльные структуры — миролюбивые и законопослушные, ни о чем «этаком» не помышляющие. В сущности, людей можно было понять. Крестьяне в предчувствии революций спешат загодя обзавестись обрезами и пулеметами, — нечто подобное проделывали и силовики, стремясь сохранить то немногое, до чего еще не дотянулись хищные лапы временщиков.

В самое короткое время при «Зодчих» сколотили добавочный разведотдел, назвав его «Подзодчие», тем самым намеренно подчеркнув его мутноватую вторичность. На деле же именно «Подзодчие» образовали ту гигантскую подводную часть рожденного Рюминым айсберга. Штаты создавались буквально из ничего — из смертников, из тех, кто попадал в опалу и под сокращения штата, из офицеров, коих голод и холод принуждал выходить в преждевременную отставку. Даже в секретных архивах регистрация новообразований шла особым кодом, не позволяющим уяснить истинную суть вещей. Идея была крайне проста. Заветный президентский чемоданчик одним ключиком не открыть, — и нечто подобное пытались претворить в жизнь и здесь. Внешне штаты «Подзодчих» представляли собой двойственную схему, состоящую из управленцев и осведомителей. Управленцы разыгрывали ведомственный спектакль, жонглируя множественными бумажками, активно вмешиваясь в дела смежников. Осведомители же на деле таковыми вовсе не являлись. Кем они были в действительности, не ведали и они сами. Об этом догадывалась лишь малая часть управленцев и знал сам Рюмин Константин Николаевич. Сеть «осведомителей» являлась живым кодом, дающим возможность в нужное время и в нужном месте вызывать из небытия одно из законспирированных звеньев, десятки которых уже подготовили и продолжали готовить на множественных полигонах, снабжая по окончании курса документами, «легендами», видом на жительство, без помпы спроваживая в гражданское никуда. Звенья знаменовали мускульную силу «Подзодчих», и именно над совершенствованием межзвеньвых контактов бились на протяжении последнего десятилетия лучшие аналитики полковника. Беспредел набирал силу, следовало торопиться. Пресса и ненасытные политики продолжали рыскать в поисках сенсаций и компроматов. Содержать далее полигоны и тюрьмы становилось невозможным. Особым решением посвященных был поставлен крест на последних «курортах» для смертников. Тормозимый всесильным временем, гигантский маховик и впрямь начинал останавливаться.

Чем выше они забирались, тем более непредсказуемыми становились порывы ветра. Трапецию вырывало из рук, униформа на Валентине взмокла. Рядом с камуфляжными пятнами на комбинезоне расплывались черные пятна пота. Полуторапудовый дельтоплан, казавшийся еще пятнадцать минут назад игрушкой, превратился в непосильную тяжесть. Удерживать аппарат в нейтральном положении оказалось отнюдь не просто. Даже самый небольшой угол немедленно увеличивал парусность, и Валентина выламывало в пояснице, испытывая на прочность в состязании с ветром.

— Нос не задирай! Нос! — по-обезьяньи цепко полковник ухватился за трос и, чуть подтянув, придал аппарату нужное положение. — Ну что? Легче стало? То-то! Так и держи… Или, может, хочешь передохнуть?

Полковник явно его подначивал. Они одолели две трети пути, и Валентин вконец изнемог. Кровь пульсировала в висках, колени мелко подрагивали. Такая вещь, как усталость, была ему в общем знакома, но тут он столкнулся с чем-то абсолютно новым. Впрочем, хорошо известно, что не умеющие плавать выдыхаются, едва проплыв пять-десять метров, а впервые вставшие на лыжи падают в снег уже после первого километра. Нечто подобное случилось и с ним. Полковник-хитрюга не спешил с советами, а сам Валентин только сейчас стал понимать, что бороться со стихиями — занятие совершенно бессмысленное. Их следует обманывать, им следует потакать, к ним следует приноравливаться. В противном случае поражение неминуемо. Короче говоря, он устал — и устал крепко. Тем не менее на предложение полковника упрямо мотнул головой.

— Это хорошо! Гонор штука глупая, но тоже кое-чего стоит, — полковник пристроился рядом, рукой вновь подцепил трос, манипулируя им ровно настолько, чтобы удерживать гигантский парус в строгой горизонтали. Они прошли совсем немного, но Валентин изумленно сообразил, что малой этой поддержки ему более чем достаточно. Сам по себе аппарат нести было несложно, главной бедой оставались порывы ветра, и, стараясь не сбиваться с дыхания, он зашагал бодрее.

— Есть, Валентин, такая фраза: «Человек жив памятью.» Красиво, но, как все красивое, нуждается в оговорке. Если чем-то человек и жив, то только грядущим! Память — это боль! Привязчивая, сладкая, но совершенно не плодовитая. Настоящая личность не должна оглядываться. Нельзя ехать на велосипеде и смотреть назад. Обязательно навернешься. Тем, у кого все только в прошлом, можно лишь посочувствовать.

— По-моему, вы просто пытаетесь противопоставить молодость и старость, — тяжело дыша, проговорил Валентин.

— Ничуть! Иной умирающий даст сто очков любому новорожденному. Разумеется, если в качестве младенца мы не имеем очередного Кортасара или Пушкина. Но вспомни, как славно — именно славно умирал Достоевский! А Горький? А Булгаков? А Моцарт? Предсмертие обращалось в бессмертие. Все лучшее эти гиганты создали именно в последние годы, в последние месяцы.

— Что-то не очень понимаю.

— А я, представь себе, понимаю! Возможно, потому что сам стою уже одной ногой ТАМ. Видишь ли, Валентин… Я хотел сказать, что память — это всего-навсего наше прошлое, и в этом прошлом не всегда присутствуем мы сами. Некие обстоятельства, некая рамочка, к которой мы, может быть, даже привыкли, но что сделаешь, если главный элемент картины пронесся через годы! Нет нас там! Увы, нет. Чего ж грустить о ветхоньком багете?

— А люди? Близкие, родные?

— С ними — то же самое! Разве можно толковать о Бальзаке, о Мопассане в прошедшем времени? Разумеется, нет! Они есть — и они будут. И память тут абсолютно ни при чем. Вся история человечества в сущности очевидное свидетельство нашей беспамятности. Ужасы и злодейства ничему нас не учат. О них преспокойно забывают, и за палачом Сигизмундом Малатестой следует Цезарь Борджиа, а за кондотьерами тринадцатого века приходит прямолинейный рэкет двадцатого. И не надо обелять прошлое, оно во многом напоминает нынешний век. Восхваляя эпоху Возрождения, не следует забывать ее кровавых современников. Джованни Мариа, Бернардо Висконти, Джона Гауквуда… А тот же Бенвенуто Челлини, вор и убийца? А страстный циник Макиавелли? Вот уж действительно черная галерея! Но забыто! Все забыто… Войны по прошествии лет мифологизируются, обрастая лавровым венком, превращаясь в героический эпос, вместо отвращения внушая подрастающему поколению манящую тягу к мечу и арбалету. Ужасы отталкивающи, но от них с легкостью отмахиваются, создавая предпосылки для новых еще более масштабных кошмаров. Век техники сие, увы, позволяет… — Полковник, оглядевшись, остановился. — Так! Кажется, пришли.

Валентин с хрипом опустил трапецию на землю, липкими от пота пальцами поймался за трос. Полковник козырьком приложил ладонь ко лбу, начальственно озирая окрестности. Возможно, он прорисовывал в мозгу маршрут будущего полета, а, может, попросту хотел, чтобы помощник малость перекурил.

— Даже старость, Валь, не приносит мудрости. Уж я-то успел пощупать все наиболее уязвимые места нашего мироздания, а вот сказать, что понял, из каких винтиков и шурупчиков все это свинчено, не могу, — полковник еще раз и нараспев повторил: — Не могу, Валь… Хотя и сократовское «не знаю» тоже не принимаю. Очень уж поспешно возвели высказывание умершего грека в ранг интеллектуального лозунга. Не знаю, но хочу знать! Так надо бы говорить. Мозг, Валентин, вроде лабиринта, по которому хорошо бы прогуляться, а после вернуться назад.

— Назад? Чего ради?

— Да чтобы зажить чувствами! Что сразу у нас отчего-то не получается. Видно, не дано. В том и смысл гомо сапиенса — нагрешить и покаяться. Пожить всласть, но и помереть достойно. Не ноющей перечницей и желчным мразматиком, понимаешь? Для того и исповедовались в свое время священникам.

— Когда же нужно поворачивать? В смысле, значит, назад?

— В том-то вся и штука, что никто не знает. Но как-то нужно не прозевать момент! Потому как шанс порой выпадает один-единственный! — полковник с яростным азартом взглянул на собеседника. — Зрить в оба, подгадать тот годик, когда сознание не устало еще от бесчисленных тупиков, а душа не съежилась от кручин.

— Не слишком ясно.

— А ясно и не должно быть. Все наше будущее в сущности пасмурно и спрятано за облаками. Но это и славно! Жизнь — не трагедия, а всего лишь цепочка препятствий. Одолевай, если сможешь. А смочь ты обязан. Таков жизненный кодекс! За муки да награда, за леность да затрещина!

— А как же цель? А главный жизненный смысл?

— А они, Валентин, повсюду. Их нет в явном виде, но в неявном они и впрямь вездесущи. Только выбравшись из плоскости лабиринта, — полковник постучал согнутым пальцем по лбу, — можно понять, что это все значит. Или принять, что более верно. Земноводные способны жить в двух мирах, наделенные разумом — в десяти. Чего ж мы коптим одно-единственное небушко?

— Не нырнув, не достанешь дна!

— Согласен. Но суть ведь не в том, чтобы достать. Ныряй — и уже что-то получится. Пусть болтают, что в одну реку дважды не входят, однако попробовать всегда стоит. Даже для того, чтобы лишний раз подтвердить правило.

Полковник замолчал, и Валентин, шумно вздохнуВ, неожиданно для себя выпалил:

— А может, вы не ныряльщик? Может, кто другой?

Глаза полковника глянули на него пристально и непонятно. На секунду вдохновенный блеск оратора из них исчез, и проступило нечто иное — скорее из категории жесткого излучения.

— Ты это о чем?

— Да так… К слову пришлось. Помнится, вы толковали что-то о величественной роли ассенизаторов.

— Правильно толковал. Дерьмо, милый мой, тоже периодически откачивают. Иначе захлебнемся. Впрочем, уже захлебываемся… — Константин Николаевич кивнул на дельтоплан. — Ладно, давай-ка двигаться! А то весь ветер упустим. Вон до того бугорка…

Валентин двумя руками ухватился за гнутую трапецию, рывком взгромоздил на саднящую шею. Позвоночник отозвался тягучей болью.

— Не суди — и не судим будешь, — прокряхтел он. То ли ему хотелось позлить красноречивого собеседника, то ли сорвалось с языка первое пришедшее на ум.

— Пусть судят, возражать не буду! Потому как — по делам их да воздастся. Вот и пусть воздают, — Константин Николавевич наотмашь хлестнул прутиком по верхушке репейника — словно рубил бунтарскую головушку. Голос его оставался ровным.

— Судил людей и судить буду, за что и ответ не постесняюсь держать перед кем угодно.

— Либо это смелость, либо…

— Глупость, — закончил полковник. — Сам знаю, потому и пытаюсь не забывать. Но что делать, если какая-то мразь, Салава, режет и поедает японских студенток, а, спустя какое-то время его отпускают на свободу и мало того бешеными тиражами начинают издавать. Воспоминания молодого людоеда… Бесподобно, да? А вдова Ленона дает согласие на публикацию мемуаров убийцы супруга. Разве не дико? А что творится в Италии, в Мексике, в Колумбии? Покажи мне страну, где законники сумели бы навести цивилизованный порядок! Суд, Валентин, штука скользкая, согласен. Но на черта нам тогда дарована совесть?

— Вы считаете, чтобы карать и наказывать?

Полковник ответил не сразу.

— Не знаю. Знаю только, что нельзя сидеть сложа руки. Просто нельзя. Хотя понимаю, что любое наказание, проистекай оно хоть от государства, хоть от частного лица, так и так не способно преобразить мира. Еще Достоевский подметил, что общество, таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный член механически и ссылается далеко с глаз долой, но на его место тотчас же появляется другой преступник, а может и два другие.

Полковник искоса глянул на спутника, словно ожидая похвалы или удивления столь редкой цитате, не дождавшись реакции, хмуро продолжил:

— Старец Зосима. Братья Карамазовы.

— Это я понял.

— Значит, молодец! Достоевский он, Валь, не верил ни в битье батогами, ни в каторжные работы. И правильно делал. Агрессия — не педагогика. Казнишь сотню, — объявляется тысяча. Чистят органы от коррупционеров, — в результате получают массу безработных спецов, которые немедленно переходят под крыло преступного мира, творя еще более изощренное зло. Вот тебе и мифическая щека Толстого! Во всей свой кудлатой красе… Все, тормози, приехали.

Валентин с удовольствием подчинился. Утирая с лица пот, пробормотал:

— Все-таки не пойму. Щека, конечно, щекой, но вы-то свою, кажется, подставлять не собираетесь?

— Это уж уволь!

— Тогда при чем тут Достоевский с Толстым?

Константин Николаевич внимательно взглянул на дельтоплан, дергая за троса и проверяя крепеж, обошел белокрылую махину кругом. Он размышлял. Щелкнув последним «крокодилом» и подтянув мачту, рассеянно оглянулся.

— Видишь ли, можно сколь угодно долго спорить о правомерности наказания, но проблемы это не решит. Человек сознательно идет на преступление, — его наказывают. Идет несознательно, — наказывают тоже, разве что чуточку помягче. За хмель набрасываем срок, как за оттягчающее вину обстоятельство, а вот психов почему-то не судим, хотя чем отличается псих от перепившего, убей, не пойму. Да и что такое сумасшедший, люди представляют себе весьма смутно. Или возьми Николая Второго, — в чем его вина? Только в том, что родился царем. Не рожден был царем, но пришлось. Судьба, рок. Суровый папаша и хлипкий братец. Какое же и в чем тут преступление? Тем более — сознательное? Ан, нет! Сперва обозвали Никошей Кровавым, а после судили и казнили. Потому как Ходынка и Русско-Японская, еврейские погромы и зверства в Польше, Кровавое воскресенье и расстрел «Потемкина», потакательство терроризму и наконец черный мессия — Григорий ибн Распутин. Гип-гип ура стечению редкостных обстоятельств! Царь вроде бы страдает, а все продолжает валиться из рук. Потому как не способен. Отстреливать ворон в парке, проводить спиритические сеансы — это да, это с удовольствием, но только не царствовать! Такого нерешительного монарха Россия еще, пожалуй, не знала. Даже убийц боготворимого Распутина царь не тронул. Чего уж говорить о тех, кого и впрямь следовало приголубить кнутом. И вот в тяжелейшее время такой человек назначает себя верховным главнокомандующим! Ужас, который и не мог закончиться ничем иным, кроме трагедии… Нет! Революции, дорогой мой, просто так не происходят. Никакая партия, никакие масоны не способны самостоятельно расшатать государство. Для этого нужны более весомые предпосылки, как то — всеобщее обнищание, падение монаршего престижа, какая-нибудь дурная несвоевременная война. Без этого трон не уронить. И все, что случилось при безвольном Людовике Шестнадцатом, все в точности повторилось потом у нас. Потому и шлепнули первых особ и там, и там со звериной жестокостью. Не в классовой теории было дело, — во всеобщей ненависти к монархам. Пока Мария-Антуанета развлекалась в роскошном Трианоне, без устали меняя наряды, украшения и любовников, народ выл и подыхал от голода. При чем тут классы и прочая теоретическая хреновина? Франция кишела от разбойного люда, налоги стали просто непомерными, — вот тебе и вся бунтарская подоплека! А что видели наши деды? Да то же самое! Три года тянется кровопролитнейшая из войн, Кшесинская получает роскошные подарки, Распутин рассовывает по карманам взятки, а простые сиволапые мужички, разутые и раздетые интендантским ворьем, со штыками наперевес идут на немецкую проволоку, корчатся от боевых газов, элементарно замерзают. Ведь целые состояния наживали на той сволочной войне!… Нет, Валентин! Революции с бухты-барахты никогда не происходили. Все решала слабая и неумная власть. Посади ту же обезьяну за рычаги экскаватора, — она таких дел наворочает! Так и тут. Глупость человеческая неподсудна. Неподсудна, однако ж мы ее судим, и не я придумал все эти нелепые правила. Не я проектировал этот сотканный из парадоксов мир. Здесь, как с родителями. Мы лишены возможности выбирать, а посему… Дом горит, вода под рукой, — вот и будем тушить. Тушить, как умеем.

Валентин глядел на полковника и молчал. Словечко, зудящее на языке, пришлось проглотить. На заурядного демагога Константин Николаевич совсем не походил. Как не походил и на шутника-затейника. Вот и получалось, что в странную игру они с ним играли. Здесь на холме Константин Николаевич был одним, у себя в кабинете — совершенно другим. Левое его полушарие болтало и шутило, правое готово было отдавать приказы о расстреле. То и дело меняя пробирки с ядом, полковник настойчиво капал на психику, клоня к чему-то далекому и пока не очень ясному, чего Валентину, нынешнему волонтеру «Подзодчих» и вчерашнему смертнику, знать еще не полагалось. И Валентин играл в почтительность, в меру бравируя и подначивая, решительно теряясь перед путанными монологами полковника. Вертлявая философия этого человека была ему не по зубам, но он хотел выжить и потому с покорностью пробовал «на зуб» все, что ему предлагали.

Впрочем, не столь прилежно он, вероятно, подыгрывал. С дозами предлагаемого полковник явно перебрал. Усталость мешала цепляться за перекладины лестницы, изображать надлежащий азарт. Он полз, но полз медленно, не ломая ногтей, не срывая с ладоней кожу.

— Кстати! Ты ведь знаешь моего ординарца? Мишу Зорина? — Неспешно облачаясь в жилет-люльку, Константин Николаевич показал большим пальцем. — Поправь-ка там у меня за спиной.

Валентин перебрал пальцами перекрученные ремни, натянул проверяя.

— Зорин? Это тот, что похож на орангутанга?

— Он вовсе не орангутанг, — полковник довольно охлопал себя ладонями. — Вполне эрудированный парень. Ломает подковы, между прочим.

— Ну, если подковы…

Полковник шагнул к дельтоплану. Пристегнувшись, встал лицом к ветру, жадно принюхался.

— Сейчас налетит… — он подмигнул спутнику. — Ну, а с Зориным ты обязательно познакомишься. В самом скором времени. Я потому, собственно, и вспомнил.

— Как скажете, — Валентин пожал плечами.

— Смотри и запоминай! В следующий раз заставлю полететь самого. Без всякой страховки.

Резво разбежавшись, полковник повис на ремнях. Белые крылья понесли его вниз, на равнину. Заложив небольшой вираж дельтоплан неожиданно стал подниматься. Удачливый полковник сходу набрел на восходящий поток. Щурясь, Валентин присел на траву. Внимание его было приковано к белому треугольничку с запятой человечка внизу, и к нападению он оказался абсолютно не готов. Мохнатая лапища подкравшегося сзади противника обхватила шею, вторая с платком, смоченным одуряющей смесью, прижалась к лицу. Дернувшись, Валентин сделал попытку вскочить, но чужие руки уже заваливали его на спину. Кулаком саданув по чему-то мягкому, Валентин расслышал сердитый вскрик. Но, увы, более он ничего не услышал. Сознание мягко скользнуло в пропасть, душа понеслась головокружительную высь, должно быть, вслед за крылатым дельтопланом.

Глава 3

Максимова Леонид не застал, и в душе вновь взметнулась пенная, дурнопахнущая волна. Самостийная желчь…

Настойчиво и безрезультатно он давил и давил на пуговку звонка, отсчитывая про себя томительные секунды. В дверях торчала сложенная вчетверо записка, и Леонид сделал то, чего делать не следовало, — выдернул ее из щели и, развернув, прочел. Послание адресовалось одной из многочисленных дам Сергея. В нем Максимов куцым и лапидарным слогом уведомлял, что куплен новый веник, коим и надлежит воспользоваться «умной» Ларисе, за что ее заранее дважды лобызают в носик и трижды в щечки.

Сунув записку обратно, Леонид сбежал вниз. Идти было абсолютно некуда, и оттого не утихало в груди пузырящееся раздражение. Хваленая система давала сбои — в последнее время все чаще. Именно в такие минуты на ум приходило аристотелевское деление на мужское и женское. Леонид всерьез начинал сомневаться, мужчина ли он в действительности? И дело отнюдь не касалось половых игр — нынешнего бзика всех средств массовой информации. Сомнения Леонида затрагивали сферу духовного, ибо подобно женщине он терзался от чужой нелюбви, от чужого равнодушия. Тяготило даже не столько одиночество, сколько тоска по чужому голосу — голосу, обращенному непосредственно к Леониду. Хотелось странного — внешней заинтересованности и внешнего внимания!

С болезненным удивлением он фиксировал в себе нечто, до сегодняшнего дня умело таящееся. Это походило на некую зловещую программу, запуску которой пришел наконец черед. Жил человек, жил, ни о чем подобном не подозревал, и вдруг раз! — пошли перемены. И ведь не по своей воле, даже не по воле окружающих — вот что важно! Работало и впрямь что-то напоминающее машинную программу. Некто отладил ее и упрятал в гены, и вот по достижении энного срока пошло-поехало. Совсем как в Лемовских «Творцах и Роботах»… Впрочем, он и сам с некоторых пор тайно желал вмешательства в свою судьбу постороннего и сильного начала. Так, верно, ждала на берегу и Асоль надутых ветром алых полотнищ. Чудовищно, но факт! — мало-помалу его внутреннее «я» приблизилось к согласию на добровольное рабство, на некое смирение перед внешним. Своей половины он по-прежнему не видел и только остро ощущал ее отсутствие. Именно эту особенность Леонид и зачислял в чисто женские проявления. Свобода, извечная привилегия мужчин, размывалась тоскливым дождиком, все более теряя свое мнимое очарование. Этого он не понимал умом, но принимал сердцем. Первое вызывало вспышки ярости, второе — заунывную боль под левой лопаткой. Система из множества надуманных дел, диет и скрупулезных расписаний асфальтовым катком прокатывалась по вспухающим там и сям буграм и кавернам, однако эффект получался уже не тот…

Так уж вышло, что, петляя по городу, он забрел в этот грязный квартал. Район притянул его, как магнит железную гайку. Есть такие места, где приключения гарантированы уже одним твоим пребыванием в них — вне зависимости от времени года и дней недели. В одно из таких мест его и занесло.

Скверики возле мигающей огнями видеозабегаловки представляли собой огромную общественную уборную. Здесь же в полусотне шагов красовались совершенно нелепые гаражи, склепанные и сваренные, казалось, из консервных банок. Они напоминали абы как поставленные кособокие туристические палатки и радовали взор обилием ржавых заплат. Стенки ближайших подвергались непрерывной коррозии, зимой и летом поливаемые шеренгами пестрого люда. И непонятно было, чем сильнее пахнет — пивом или мочой. Швали здесь хватало во все времена. Синелицые забулдыги, бомжи, отбившиеся от таборов цыгане. Иной раз мелькали и стильные воровские полушубки. С десяток киосков торговали исключительно алкогольной продукцией, каменное заведение, притулившееся рядом с видеобаром, угощало желающих шашлыками. Мясо глодали тут же, стягивая желтыми зубами с многоразовых шампуров, запивая тем или иным напитком. Безденежные перебивались без шашлыков, глуша самопальную водку натощак. Жизнь в этом уголке не кипела, а смрадно пузырила, и кто-то, отойдя в сторонку, вершил современный бизнес, торгуя сомнительным, обговаривая условия, выясняя отношения, давая наводку. Своеобразная биржа с характерным российским акцентом. Много было молодняка — вроде тех шкетов, что убегали от него во дворах. И это особенно настораживало. Тринадцать-четырнадцать лет — возраст первых недобрых открытий, возраст скользкий и переходной. Таких бы брать за руку и переводить на нужную сторону улицы, но кто переведет, если школы бастуют, а родители по обыкновению плюют в потолок? Вот и находят свои переходы тинэйджеры самостоятельно.

Побродив взад-вперед, Леонид стрельнул сигаретку, взглядом прошелся по двум кожаным курточкам, увлеченно беседующим о своем. Парни сидели на корточках, как блатные, курили явную коноплю и часто поплевывали. Глаза и у того, и у другого были смурные, но злобой от них не тянуло. Так… Бравада напополам с рвущейся наружу блевотиной.

Потоптавшись, Леонид зашел в видеобар. Взяв картонный пакетик с апельсиновым соком, присел за свободный стол. Локти ставить на грязный пластик не рискнул. Уборкой посетителей не очень-то баловали, справедливо рассуждая, что сколько за свиньями не убирай, все равно снова напакостят. Соломинки ему тоже не дали, пришлось отрывать от упаковки уголок и цедить сок из пробоины.

Пара телевизоров, размещенных в центре, гнали голливудскую лабуду о полицейских и мафии, справа и слева, не глядя на экраны, горланили подростки. Тот самый контингент, что уже горделиво шуршал в карманах купюрами, чем и выделывался перед неимущими собратьями. У тех, что расположились за соседним столиком, на коленях восседали малолетние дамы. Эти в отличие от Леонида сомнениями относительно мужского и женского начал не маялись. Смело и рано вступая в жизнь, они нетерпеливо сучили ножонками, бренча ложками и кастрюльками, требуя всех полагающихся по жизни удовольствий. Можем — значит, хотим — и никак иначе! В каком-то смысле Леонид готов был им завидовать. Более неутомимых любовников, чем четырнадцатилетние соплюны, не найдешь. Но и им же он от души сочувствовал. Ерзающие на чужих коленях девчушки изначально были обречены на череду драм, а их кавалеры — на преждевременную скуку, конвоируемые этапы и суровое разочарование. Колея, из которой не вырваться. Почти по Высоцкому. И куда им, пардон, деваться? Дома — непонятливые предки, в школе — двойки и ненавидимые предметы. Туповатых детей мало кто любит, — поэтому они стараются любить себя сами. Такой вот немудреный выход.

Вихляющийся паренек, шаркая ногами по полу, приблизился к приятелям, хихикая, объявил:

— Сегодня я сутенер! Продаю Марью за десятку. Если на двоих, то скидка. Каждому по шестерику.

— Не дорого ли, Пача?

— Бизнест есть бизнест, — парень так и произнес: «бизнест».

— За червонец я сам тебе кого хошь продам. Так что гуляй, сутенер!…

— А мне продашь? — Леонид вовсе не собирался вмешиваться, но словно кто дернул его за язык. Такое уж «лучезарное» подвалило настроение. — Червончик, пожалуй, дам.

Он ожидал, что подросток пойдет на попятную, но этого не случилось. Акселераты вступали в «бизнест» отважно, ни на миг не выпуская из худеньких рук счастливого кузнечного молота. Вихляющийся Пача ломким голоском осведомился:

— На ночь? Или почасово?

— Мне бы покороче, дружок.

— Значит, почасово! Тогда полтинничек.

Предложенная арифметика Леонида несколько озадачила.

— Ты же говорил: «червонец»!

— Это для своих, батя, — по блату. А ты чужой, кто тебя знает, — Пача оглянулся. — И потом Марью надо уламывать. Она без резинки не согласится.

Голос подростка скрипел, заставлял морщиться. По бегающим глазкам, узенькому лбу и рано испорченным зубам читалось все его незавидное будущее. Без карт и без хиромантии. Либо туда, либо сюда… Оно и понятно, — ПЕРЕХОДНЫЙ возраст. Этот, впрочем, свой переход уже выбрал. Леонид ощутил прилив гадливости.

— Ладно… Не хочешь за червонец — вали.

— Чего вали-то? Сейчас побазарим, подумаем. На вокзале за них, знаешь, сколько гребут! Сто пятьдесят — самое малое, а за сотню только прошмандовки соглашаются, — подростка, кажется, всерьез заинтересовало предложение Леонида. Ясно было, что роль антрепренера он исполняет впервые и вообще в сутенерство свое играет, но ведь как играл, подлец! И роль желторотому паскуднику откровенно нравилась.

Сменив вихляющуюся походку, на шаг шерифа из ковбойских вестернов, паренек двинулся к сидящей чуть поодаль подружке. Видимо, той самой Марье. Леонид пригляделся. Обычная девчушка, белокурая и голубоглазая, явно принявшая лишку, с плывущим взором и слюнявым плохо крашенным ротиком. Склонившись к ней, доморощенный сутенер о чем-то азартно зашептал. Леониду подумалось, что и шепот у подростка, должно быть, такой же ломкий и неприятный. Цедить сок разом расхотелось. Залпом опустошив емкость, он поднялся, не глядя на шушукающих шалопаев, двинулся к выходу.

— Э-э, мужик! Ты куда? — подросток метнулся следом, уцепил за рукав. — Ты погоди уходить, подумаем. С Марьей пока проблемы. Ломается, дура. Но тут другая есть. Еще лучше… Могу поговорить.

— И тоже за полтинничек? — Леонид с трудом сдерживался. Правая рука набухала и наполнялась тяжелым зудом. Это напоминало нездоровую чудную эрекцию. Подростка хотелось ударить, но он крепился. Такого хлюпика можно было ненароком и зашибить.

— Считаешь, дорого?

— Считаю, очень, — Леонид рывком освободился.

— А сколько ты бы дал? — парнишка не желал отставать. Не отвечая, Леонид вышел на воздух, плотнее запахнул куртку. И тут же решил: попрутся за ним, значит, так тому и быть. Пусть пеняют потом на себя.

Парнишка и впрямь вышел, но, видимо, что-то почувствовал, потому что затоптался на крыльце и заговорил совсем о другом:

— Ты случайно не с Горки?

«На Горке» и у «Восьмерки» — слыли самыми шпанскими районами. Упомянуть о них в беседе считалось солидным. Леонид сожалеюще взглянул на прыщавого сутенера и нехотя кивнул. Недоразвитый Пача вызывал у него откровенную брезгливость.

— Знаю. Там у вас ребята зачухонистые, крутые…

— Крутые? — Леонид недобро улыбнулся. — И что? Я должен испытывать гордость за эту самую зачухонистость? Прыгать от счастья должен? Какого хрена ты тут вылез? Девок своих прыщавых предлагать?

Говорил он хрипло, зло, чуть-чуть не рычал. Паренек попятился. Оно и понятно, не волк еще — и даже не волчонок. Недоумение на его конопатом лице сменилось неуверенной ухмылкой. С этой гримасой он и скрылся. Хлопнула дверь, коротко дохнуло прогорклым теплом, химическим запахом заокеанской курицы. Подождав немного, Леонид понял: никто больше не покажется. Можно было смело отправляться домой.

Однако с мыслями о доме он поспешил. Охота на волков только начиналась, и приключение его все-таки подкараулило. Уже покидая смурной квартал, Леонид обратил внимание на странную троицу. Точнее говоря, троицей они как раз и не были. Двое молодых в кепках-ушанках, в черном безликом обмундировании за локти вели тучного покачивающегося мужчину. Тот пытался что-то запеть и, вяло перебирая ногами, то и дело норовил прилечь на дорогу. Но его крепко придерживали, искусно изображая заботливых племянничков, что-то бодро втолковывали с двух сторон. Все бы ничего, но выдавали пареньков вороватые, бросаемые по сторонам взгляды. Ежу было ясно, что захмелевшего «фраерка» собирались «пополоскать».

Встрепенувшись, Леонид глазами прикинул возможный маршрут троицы и, стиснув в кармане кастет, двинул в обход гаражей. Сердце возбуждено било тревожную дробь, голову сладостно кружило. Все-таки не зря он забрел в этот гадюшник! Совсем не зря!… Он старался по возможности не суетиться, шагать ровно и неспеша, однако в голове уже бурлили темные смерчи, и мысленно он прокручивал вариант за вариантом. Не трудно было понять, что далеко мужичка не поведут, чего надсажаться? В первой же подворотне навернут по кумполу или брызнут в лицо из газового баллончика. А может, и этого делать не будут. Зачем валить такого кабана? Почистят в стоячем виде и дадут хлебнуть порцию из горлышка. В таком состоянии он, пожалуй, ничего и не заметит. Оберут, как липку, похлопают по плечу и распрощаются.

С улицы Леонид свернул в распадок между гаражами и пошел быстрее. Фонарей здесь уже не водилось, и он щурился, стараясь обходить заляпанный экскрементами снег. Лабиринт, как и все подобные лабиринты, оказался заковыристым, но направление удалось более или менее выдержать.

Насчет намерений пареньков он не ошибся. Они и впрямь сошли с дороги, посчитав, что для задуманного местность достаточно укромна. Свидетелей можно было не опасаться. Если кто и увидит возню над упавшим, то толком все равно ничего не рассмотрит, и, даже рассмотрев, предпочтет обойти стороной.

Двигаясь параллельно, Леонид практически нагнал их. По доносящимся звукам борьбы понял, что мирным «полосканием» не обошлось. Мужика трюмили, и Леонид с шага перешел на бег. Теперь он был уже совсем рядом. Какой-нибудь десяток метров отделял его от места событий. Всего и оставалось-то — обойти жестяную, крашенную в серебристый цвет конуренку. Однако поступать так он не стал. Появиться перед ними обычным образом — значило прежде всего вспугнуть грабителей, а это не входило в его планы. Леонид лихорадочно заозирался и, разглядев столярный, видавший виды стол, прислоненный к одному из гаражей, тут же разработал возможный способ атаки. Впрочем, и разрабатывать было особенно нечего. Драка есть процесс простой до головокружения! Стараясь передвигаться бесшумно, Леонид влез на стол, а оттуда без труда перебрался на крышу. Летом подобный трюк у него бы не прошел, но снежный слежавшийся покров полностью заглушил шаги. Железо, столь гремучее и скрипучее в иные сезоны, сейчас заговорщицки помалкивало. На четвереньках он добрался до противоположного ската, осторожно выглянул. Перепивший мужчина лежал в сугробе, раскинув руки, и хрипло дышал. Один из «племянников», наклонившись над ним, шарил по карманам, второй, отвернувшись, часто щелкал зажигалкой, силясь разглядеть какие-то бумаги. Должно быть, просматривал документы лежащего.

Момент был самый подходящий. Леонид передвинулся чуть правее, примерился глазами и прыгнул. Конечно, было бы идеально сигануть прямо на спину тому, что скрючился возле мужика. Одним противником сразу бы стало меньше. Но снег предательски проскользнул под унтами, и хорошего прыжка не получилось. Он ухнул в сугроб прямо перед носом у воровайки. Охнув от неожиданности, парень отпрянул назад, но Леонид успел сграбастать его за ногу, рывком повалив наземь. Вторая нога тут же замолотила его по руке, но, выпрямившись, Леонид уже навалился медведем сверху. В темноте даже толком не разглядел, куда бьет, но под шипами кастета дважды омерзительно чавкнуло. Противник мгновенно обмяк. И тут же треснуло что-то над ухом, щеку обожгла острая боль. Леонид поднял голову. Второй архаровец вовсе не думал бежать. Крутя головой, он целил в Леонида из какого-то пистолетика, и каждый выстрел сопровождался тем самым негромким треском.

«Воздушка!» — догадался Леонид. Рука сама взметнулась к лицу, защищая глаза. С рыком он оторвался от потерявшего сознание парня и ринулся на вооруженного пистолетом. Пара пулек ударила по локтевому сгибу, застряла, не пробив китайского синтипона. А стрелок продолжал давить на спуск, неуверенно пятясь. Продолжая прикрываться руками, Леонид подскочил к нему вплотную и едва увернулся от мелькнувшего ботинка. Видимо, прием тоже был отработанным. Лупишь из пневматики по лицу, а когда человек пригибается, пускаешь в ход тяжелые австрийские башмаки. Но Леонида это не остановило. Он уже озверел и потому во втором броске, пропустив удар по затылку, все же сумел обхватить противника, весом собственного тела заставив повалиться на спину. Парень оказался сильным и вертким, работая пистолетом похлеще кастета, колотя по спине и затылку нападающего. И все-таки Леонид был уже на нем, с живота постепенно переползая на грудь, ногами сковывая егозящие колени грабителя, лицом вжимаясь в кожаную, пропахшую табаком куртку. Левой рукой он стискивал чужое горло, правую, вооруженную кастетом, без замаха и коротко вонзал в челюсть соперника. В голове звенело от полученных ударов, но тому, кто находился под ним, было еще хуже. Стервенея, Леонид бил уже наотмашь, вкладывая в удары всю злую энергию сегодняшнего вечера. Ладонь, что пыталась прикрыть лицо, он, должно быть, размозжил, и после пары-тройки особо мощных ударов парень стонуще захрипел. Рука с пистолетом упала в снег.

— Тварь! — тяжело дыша Леонид выпрямился, тыльной стороной кисти стер с разбитой губы кровь, осторожно коснулся щеки в том самом месте, где в нее вонзилась свинцовая пулька. Эту пульку он неожиданно нащупал языком. Выплюнув в сторону, зло выругался. Подумать только — насквозь!… Вялым движением он вырвал из скрюченных пальцев пневматический пистолет, не рассматривая, сунул в карман. Вернувшись к мужичку, тряхнул за каракулевый ворот.

— Жив, терпила?

Мужчина что-то нечленораздельно промычал. Леонид нахлобучил ему на голову валяющуюся рядом шапку, устало наказал:

— Лежи, дурак. Сейчас ментов вызову, «Скорую»…

Отряхиваясь на ходу, стараясь не оглядываться, он зашагал прочь из жутковатого лабиринта. Для страховки прикрыл голову капюшоном. Незачем прохожим пугаться его разбитого лица.

С первого же телефона-автомата, Леонид вызвал машину «Скорой помощи», сразу за ней позвонил в милицию.

— Ограбление, — просипел он. — Гаражи возле видеобара «Ветерок» на Восточной. Жертва — мужчина в пальто с каракулевым верхом. Нападавшие — трое восемнадцатилеток. Двое лежат там, третьего преследую.

— Назовите себя, пожалуйста! — попросил дежурный.

— Майор ОМОНа, Васильков, — Леонид нечаянно коснулся трубкой пораненной щеки и поморщился. — Высылайте машину, я постараюсь нагнать третьего…

Дежурный что-то еще у него выспрашивал, но Леонид уже не слушал. Тем же платком протер трубку, преспокойно повесил на крюк.

Домой добирался пешком и исключительно проходными дворами. Шепотом несколько раз успел исполнить «Охоту на волков». Песня просилась на язык сама собой, от нее невозможно было отвязаться. Магнитофонная кассета на автореверсе. Тем не менее, о делах земных Леонид тоже не забывал. Вовремя проверялся, головой крутил в меру. От завернутого в платок кастета предусмотрительно избавился возле первой же парящей канализационным ароматом траншеи. С некоторым удивлением припомнил, что еще сегодня ходил в баню. Дневной чистоты и свежести не осталось и в помине. Первое, что он намеревался предпринять вернувшись домой, это забраться в ванну под горячий душ.

Когда Логинов добрался до дома, успело стемнеть. В подъезде свет не горел. Пощелкав выключателем, Леонид немедленно насторожился. В последний год — пустяков и мелочей для него не существовало. Он выучился прислушиваться к шорохам, ловить случайные взгляды. Увы, таким его сделала городская жизнь. Перемениться просто так — по собственному почину, даже вполне сознавая ненормальность происходящего, он был уже не в силах.

Стараясь не шуметь и высвободив руку с пневматическим пистолетом, Леонид бесшумно поднялся по ступеням. Глаза впивались в темноту, руки чуть подрагивали. Прежде чем отпереть дверь, он прижался к ней ухом, некоторое время стоял, прислушиваясь. Нашарил скважину, медленно вставил ключ. Уже понимая, что тревога оказалась ложной, все же довел процедуру конспиративного появления до конца. Притворив за собой дверь, вдоль стены коротенькими шажочками одолел прихожую и заглянул в комнату. Не включая света, сбросил ботинки и приблизился к окну. Улица была пуста, каких-либо зловещих фигур не наблюдалось.

На кухне Леонид занавесил шторы и только после этого решился зажечь лампу. Проглотив таблетку димедрола, жадно глотнул из чайника. Обрабатывая синяки и ссадины, подумал, что на сегодня в уши не помешает сунуть по ватному тампону. Хотелось покоя, хотелось тишины.

С мечтой о горячем душе пришлось распрощаться. Вода текла исключительно холодная. Тем не менее он не поленился щеткой прочистить одежду, внимательно осмотрел унты. Следов крови нигде не обнаружилось, и, заклеив пробитую щеку пластырем, он принялся застилать диван.

Уже под одеялом вдруг поймал себя на мысли, что отчаянно жалеет об уходе Ольги. Желание нахлынуло, подобно порыву ветра разогнав все стороннее. Крутанувшись, Леонид закусил зубами угол подушки. Диван показался удивительно огромным. Просто непомерно огромным!… Раскинув руки, Леонид стиснул его в объятиях, закрыв глаза, глухо застонал. В голову ворвалась знакомая песня. Все та же «Охота на волков». Только пел ее почему-то не Владимир Семенович, — кто-то другой. Голос был тонок и слаб, каждая новая строчка завершалась болезненным срывом.

Глава 4

Ему делали что-то вроде искусственного дыхания, методично сводя и разводя руки, монотонно выговаривая правила, которые Валентин уже слышал на занятиях здешних умудренных лекторов. Но, увы, слышать — еще не значит пользоваться и владеть. Аналогично рассуждал и детина, что трудился сейчас над распростертым телом Валентина.

— …В момент нападения в независимости от обстоятельств совершается бросок в сторону либо бросок, совмещенный с падением. Как правило мгновенно оценить силы атакующего представляется невозможным, и потому лучше всего подстраховаться. Глаза прищурены, рот закрыт. Если на лицо набрасывают какую-нибудь пахучую дрянь, желательно произвести так называемый выдох «навстречу» и задержать дыхание. Если хотят усыпить, значит, не хотят смерти. Вот и изобрази им, паскудам, дамский обморок, сон с галлюниками и всхлипами. Пара судорожных движений — и заваливайся наземь. Пять против одного, что в этот момент тебя выпустят из лап. Держать на весу такого слона не очень-то сподручно! А далее — волевое дыхание по Бутейко, глаза закрыты, веки не дрожат, все внимание сосредоточено на внешних звуках. Первое — следует определить количественное превосходство противника, второе — его вероятное вооружение, третье — цели врага вообще и в отношении тебя в частности. Если щиплет горло и нос, использовать шоковую блокаду — прикусить губу, провести носоглоточный спазм, западание глаз, но ни в коем случае не раскашляться и не расчихаться. Даже с выдохом все эти перцовые выжимки основательно достают слизистую. Пусть течет. Терпеть! Гортань — в узел, пресс чуть напряжен. Контратаковать по обстоятельствам — либо, когда приспичит, либо, когда попытаются связать…

Последний совет был дан вовремя. Вероятно, Зорин еще долго бы разглагольствовал на подобные темы, но, по-кошачьи извернувшись, Валентин захватил его бритую голову ногами и, сложив кисть «копьем», резко ткнул в солнечное сплетение. Увы, новоявленный партнер умел не только говорить. Концентрировался он великолепно. Валентину не удалось его повалить, а мышечный панцирь свел на нет эффект «копьевого» удара. В следующие секунды оборону пришлось держать уже Валентину. Зорин ухватил его пятерней за горло, второй рукой лихорадочно зашарил по голени врага, явно выискивая болевую точку и силясь освободиться от захвата. Ушам его приходилось несладко, он практически ничего не видел и все же держался превосходно. Скрючившись самым неудобным и распотешным образом, оба пыхтели, не в силах окончательно переломить ситуацию в свою пользу. Валентин лежал, а Зорин сидел, но туго приходилось и тому, и другому. Шла добросовестная джентльменская борьба, «смертельных» ударов ни тот, ни другой в ход более не пускали.

— Все! Хорош!… — Зорин с хрипом разжал пальцы, выпуская горло Валентина, тем самым выказывая согласие на мировую.

— Что ж, живи, лишенец! — Валентин уронил ноги на землю, с кряхтением сел. Зорин сполз с него, растирая побагровевшую физиономию, очумело мотая головой.

— Не успел я тебя за кадычок словить. А то бы другой расклад вышел.

— Так я тебе и дал свой кадычок, — поднявшись на ноги, Валентин прокрутился в пояснице, несколько раз присел. После дельтоплана и Зорина спина стала совсем чужой. В голове явственно позванивали маленькие колокольчики. Резиновые молотки били по детскому ксилофону, и странная мелодия не утихала ни на минуту.

— Что за пакость ты мне подсунул? Опять хлороформ?

— И не опять, и не снова, — Зорин преспокойно продолжал массировать опухшие уши. — Никто вам, оболтусам, хлороформа никогда не подсовывал. Давно пора усвоить. Потому как штука это вредная и с погаными последствиями.

— Но я же чувствую!

— Значит, плохо чувствуешь. Поголодать треба. Деньков этак двенадцать-тринадцать, чтобы дыхалка прочистилась. Тогда и будешь обонять по-собачьи. А это обычный «Назамат». По действию напоминает опиумное снотворное, но без мук. А на хлороформ похоже благодаря специальным добавкам. Для вас, болванов, чтоб приучались.

— От болвана слышу, — Валентин встряхнул ногами и с удовлетворением отметил, что в голове постепенно проясняется, японская нездешняя мелодия становится тише. — Стало быть, Зорин — это ты и есть?

— Ну, а ты — Валентин Лужин, верно? Считай, что познакомились.

— Колоритная ты личность, как я погляжу, — Валентин кивнул на множественные наколки на груди и на плечах собеседника. — Где это тебя разрисовали, как «Мурзилку»?

— А в академии художеств, — Зорин оставил наконец в покое свои уши и тоже поднялся. Он оказался выше Валентина на верных полголовы. Атлетический торс, поросшие черным волосом увитые мышцами руки. На каком-нибудь пляже, этот герой смотрелся бы более чем импозантно. С легкой небрежностью Михаил выдернул из-за спины пистолет, выразительно взвел курок.

— В реалиях было бы так, — сообщил он. — И возиться бы с тобой никто не стал.

— В реалиях и я бы не терзал твои распрекрасные уши.

Зорин рассмеялся.

— Вот и замечательно!

— Скажи, полковник специально заставил меня переть свой махолет на эту гору, чтобы познакомить с тобой?

— Разумеется, нет. Наш Константин Николаевич — из тех хитрецов, что предпочитают гоняться за пятью зайцами одновременно. Прежде всего — полет, второе — чтобы ты помог с подъемом аппарата, третье — отработка рефлексов и только четвертое — наше с тобой знакомство.

— А где же пятое? Ты говорил о пяти зайцах.

— Верно, есть и пятая задумка, но я не телепат и мыслей чужих не читаю.

Валентин оживился.

— Не телепат? А кто же тогда? Верный волкодав? Секретный палач или обычный телохранитель?

— Телохранитель, но не обычный, скажем так.

— И сколько вас таких необычных возле него вьется?

— Немного, не заблуждайся, — лицо Зорина, широкоскулое и загорелое, ничуть не затуманилось. И Валентину вдруг почудилось, что в узких, глядящих вприщур глазах проблеснул огонек интереса.

— А ты шустрый парень. Константин Николаевич тебя чуть иначе описывал.

— Это я ему лапшу на уши вешал. А он поверил.

— Обманывать нехорошо!

— Умирать — еще хуже. Жить, знаешь ли, хочется. Ради этого — на что только не решишься.

— Ну-ну, продолжай!

— Да в общем-то все уже сказал. Чудной твой хозяин, не находишь?

— Нахожу.

— И что? Какова реакция?

— С реакциями у меня, дружок, полный ажур. Реагирую, как положено.

Валентин рассмеялся.

— Узнаю армейскую закваску! Как положено… Только кем и куда? Ты что — служил?

— Было дело.

— Было да сплыло. Впрочем это я так — шучу. Не обращай внимания… Кстати, где наш генералиссимус? — Валентин оглядел небо. — Все еще гоняет орлов?

— Гоняет, Валь, гоняет, — Зорин глядел пристально, что-то про себя решая. Однако Валентин, не собирался упускать инициативу. Некто ему рассказывал, что в иных навороченных фирмах так и отбирают кандидатов — по принципу «глупых вопросов не бывает, бывают глупые ответы.» На гладкое и ответить сумеют гладко, а вот если молотить чушь, да еще подкалывать там и сям, глядишь оно истинное и вылезет само наружу. Не такие уж мы все штирлицы!…

— Зря глядишь, Миша. Раз не телепат, — не просочишься. У меня тут фильтры кругом. Особые! Лучше поведай, как обходиться с твоим хитроватым хозяином?

— Что тебя интересует?

— То же, что и всех. Полная и безоговорочная свобода! Сам понимаешь, давать тягу отсюда — дело рисковое, а вот с помощью нашего полковничка дельце может выгореть. Скажешь, не так?

— Почему же, может, и так.

Сунув руки в карманы, Валентин прошелся по вершине холма.

— О том и речь. Помирать-то, ой, как не хочется! И все бы ничего, только кажется мне, что Константин Николаевич наш малость того. А что? Потому и болтает, как заведенный. Память свою без конца демонстрирует. Или с тобой про Достоевского он еще не беседовал? Завидую!… А может, вы с ним о востоке судачите? О том, как высвобождается прана и выпускается нагуаль? Знаешь, всякие там шакен-боккены, кендзютсу, сэнсеи… Ты сам-то еще не сэнсей? А то похож. Даже с татуировкой. Чего примолк?

— Да вот, слушаю.

— А-а, это можно… А то уж я подумал — закон Омерты и все такое. Может, хочешь покалякать про супраментальный мир? Константин Николаевич — большой дока по этой части! — Валентин гнусаво продекламировал: — Я становлюсь всем, что прозреваю в себе, могу делать все, что внушает мне мысль… То есть, я это не про себя, конечно, это он так говорит. Тоже, вероятно, кого-то цитирует. Мыслишки — занятные, не спорю, но более занятно, что человек, цитирующий Достоевского и Толстого, резвится, как школяр, на дельтоплане, пригревает вчерашних зэков.

— Что тебе не нравится?

— Да все нравится, все! Только подозрительно это. Из убийц случайных наш бравый полковник лепит убийц-профессионалов.

— Так уж сразу и профессионалов!

— А что! И ежу ясно, что за лицей здесь устроен. Странно, не правда ли?

Он поглядел на Зорина, но тот стоял, скрестив руки на мощной груди, и спокойно слушал.

— Нельзя научиться желать, говорил Сенека. А вот наш Константин Николаевич, похоже, желает — и желает чрезвычайно многого. Тебя это не смущает?

Зорин медлительно покачал головой.

— А меня вот смущает… То есть поначалу-то я полагал, что он обычный чинуша, этакий фурункл на властной заднице, но потом решил, не-ет!… Тут все гораздо сложнее. Скорее уж тянет наш Константин Николаевич на злобного неврастеника, поставившего себе задачей исцелить мир силой. Знаешь, есть такая излюбленная киношная тема: маньяк-убийца режет проституток — и тоже вроде по-своему борется. Та же история и с нашим полковником. То есть, опять же — так я считал до недавнего времени, а теперь вот, кажется, снова запутался. Концы с концами не сходятся, Миша. Человек ненавидит власть и ей же предано служит, презирает законы и делает все, чтобы они соблюдались. А чего ради он рассказывает мне все эти бесконечные истории? Я что ему — друг, сват или брат?… Кстати, о чистоте чекистских рядов он с тобой еще не говорил?… Чего ты улыбаешься?

— Отдохни, балаболка. Еще не устал? — Зорин сказал это и впрямь без злости, почти добродушно. — Кажется, начинаю понимать, чем ты взял интеллектуала Алоиса.

Валентин взглянул на него обескураженно. Похоже, этот атлет с бритой головой и чугунными руками сумел раскусить его. А главное — он знал об Алоисе, значит, знал и о многом другом. Но откуда? Неужели от полковника? Трудно предположить, что простому телохранителю позволяют листать досье будущей агентуры…

Ковырнув носком ботинка случайный камень, Валентин усмехнулся.

— Ладно, давай отдохнем… — нервно пройдясь взад-вперед по холму, Валентин опустился на прогретую солнцем землю.

Солнце ласково припекало. Хотелось лежать, раскинув руки, закрыв глаза, и оба молчали, прислушиваясь к шелесту ветра, к стрекоту кузнечиков. Валентин рассеянно потеребил кончик носа, подняв голову, хмуро поинтересовался:

— И все же объясни, какого черта ему понадобилось нас знакомить? Готовит единую дружную команду?

— Как знать, возможно, и готовит.

— Не понимаю, чем я ему приглянулся? Всесильный полканчик заинтересовался судьбой невзрачного зэка. Может, подскажешь, в чем тут дело?

— Это ты у него спроси. Если хватит, конечно, духу. Только заранее предупреждаю: ответа ты не получишь.

— Тогда и спрашивать не буду.

— Правильно сделаешь. А насчет знакомства… — Зорин со вздохом присел рядом. — Видишь ли, с завтрашнего дня твое звено будут обучать стрельбе. Обучать буду я.

Ернический задор спал, на Валентина накатила одуряющая слабость. Сорвав травинку, он сунул ее в рот, сумрачно пожевал.

— Стрельба по живым мишеням?

Он не спрашивал, — утверждал, и Зорин не стал ничего отрицать.

Крылатая птичка Константина Николаевича все еще порхала в небе. Полковник любовался с высоты непередаваемой прелестью земных красок. Двое внизу, должно быть, казались ему невзрачными мошками.

Глава 5

Каждый час Клест ощущал приступы тошноты. Пищевод мучительно содрогался, и спасаться приходилось самым примитивным образом — подносить к носу флакончик с забытыми одной из подружек духами. Что такое нашатырь, Клест знал теперь не понаслышке, но дома нашатыря не водилось и замену он подобрал, перенюхав с дюжину самых разных снадобий — от коньяка и водки до клефурина и камфоры. Духи, как ему показалось, работали эффективнее всего. Спазмы вроде бы проходили, голова переставала кружиться. Чувствовал он себя по-прежнему скверно. Ныла выбитая ключица, в правом ухе то и дело возникал пульсирующий шум, время от времени приходилось ложиться, потому что стоять, ходить и даже сидеть становилось тяжело. Лепилы выпнули его из больницы уже на третий день, когда выяснилось, что платить за него никто не собирается. С главврачом они расстались душевно: Клест выложил этому пузану, кто он такой есть, тот послал его куда подальше. Долечиваться таким образом приходилось дома, и Клест лечился, наугад глотая какие-то таблетки, запивая их коньяком. Лучше от такого лечения не становилось, но что еще делают в таких случаях, Клест не знал, как не знали этого и друзья-подружки. То есть советов они давали море, но именно это обилие наводило на определенные подозрения. Лежа на диване, он скучающе пялился на экран телевизора, глухо материл героев телесериалов. Когда же в гости приплелся Шмон, а за ним и Паша, подручный Паука, пришлось малость оживиться. При посторонних следовало держать марку.

Собственно, инициативу проявил не он. Паша сам вызвался уладить дело, выяснить кто и за что, разобраться, как говорят, по справедливости. Был бы Клест из пацанов покруче, дельце обстряпали бы на «профсоюзных» правах, но дистанция от него до Паука представлялась космической, следовательно недешево стоила и месть. Во всяком случае Пашина цена Клесту не очень понравилась. Тот забирал австрийскую видеодвойку, аппаратуру Джи-Ви-Си плюс японские могучие колонки. Хорошо хоть «наличмана» не запросил. А сейчас требовал окончательного подтверждения. Либо да, либо нет. Дескать, главное Паук сделал: предложил помощь. Теперь пацанам решать — принять или отказаться. Заметив, что приятель все еще колеблется, Шмон бодро похлопал лежащего по руке.

— Ништяк, Клест, отработаем! Зато халяве рога обломают. Втрюхают на всю катушку.

Он был прав, отказываться от помощи Паука было неразумно. Однако взяла досада — за бодрый тон приятеля, за легкомысленную веселость. Конечно! Не ему, собаке, с видео расставаться! Тот и кулаками почти не махал и орал, как резанный, а получил меньше Клеста. Хотя все же не удрал, как Косыга, да и вообще был давним корешем — еще с самых детских лет. А потому его следовало терпеть, как эту треклятую боль. Дружок из кожи вон лез, расписывая нападавших, объясняя медведеподобному Паше, что если бы не Клест, то его, Шмона, сейчас бы тут не наблюдалось. То же самое он, вероятно, травил во дворах. Понимая это, Клест кайфовал от собственной, пусть временной, но значимости. Шмон мог взгоношить кого угодно. Скорее всего, благодаря его длинному языку, о случившемся и узнал пахан. И даже горюя по поводу потери аудиоцентра с видео, Клест не мог не тащиться от мысли, что ему выказывал сочувствие не мелкий вожачок, а лидер целого района. Разумеется, это что-нибудь да значило. Пахан замечал далеко не каждого пацана и уж конечно не за каждого готов был вступиться.

Сделка состоялась. Клест дважды в подробностях рассказал, как происходило дело. Одного из нападавших Шмон где-то уже видел. Паша, здоровый битюг, с абсолютно круглой головой, выпирающей грудной клеткой и рыхлыми толстыми руками, объявил, что Шмона берет на операцию с собой.

— Три дня, — он для наглядности показал три сосиски-пальца. — А повезет, так и раньше. Одного приволочем к тебе. Если мамахен, конечно, куда-нибудь сплавишь.

— А на кой мне его сюда?

— Для предъявы, и чтоб, значит, не сомневался, что Паша дело свое знает.

— Я и не сомневаюсь.

— Все равно! Положено для порядку… Деньги — товар, товар — деньги, — учил когда-нибудь политэкономию? Или еще не дозрел? — Паша улыбнулся, блеснув золотым зубом. — Короче, ты платишь, мы заботимся об удовольствии клиента. Захочешь, шурупы ему в уши завернешь, а захочешь — в петуха превратишь. Не приходилось еще проделывать такие фокусы?

Он первый и засмеялся. Шмон с Клестом криво заухмылялись. В сущности, дело было уже сделано. Его перевалили на плечи парней более авторитетных, в деловых качествах которых можно было не сомневаться.

Что такое одинокий мужчина?

Это жизнь бок о бок с профессией, это скверный характер и алкоголь вместо чая, это чудаковатое хобби и комплексы, это хронические болячки и наконец обозленный на всех и вся желудок. Но и только-то!

Одинокая женщина — куда несчастнее. Ее гордость — единственная защита, улыбка — карнавальная маска. Волшебница поневоле, она вынуждена превращать жизнь в подобие карнавала, где веером закручивающейся юбки, размахом танцующих рук, так напоминающих неумелые крылья бабочки, блестящим взором и неровным румянцем в мир радируется одно бесконечное «СОС». Одинокая женщина — это человек, лучше многих других понимающий, что такое звонкоголосые дети соседей, это тонущий среди волн, тщетно цепляющийся за обломки мачты-мечты. Кто осудит ее за радость спасательному кругу?

Уже вторую неделю Палихов избегал Зинаиду. Уже вторую неделю она плакала в подушку, а на утро порывисто и нервно меняла наволочку.

Трижды забегала Ольга, говорила одобряющие слова, гладила по голове и утешала. А Палихова грязно ругала, обещая познакомить с действительно стоящим мужиком. Зинаида плохо ее слушала. Происшедшее было бедой. Никак иначе случившуюся разлуку с Палиховым она расценить не могла. Ольга говорила то, что следовало говорить в таких случаях, не понимая, что подобные утешения — дым, им попросту не придают значения. Да и чего могли стоить рассказы Ольги о мужиках, когда и в прежние студенческие времена Зинаида откровенно тяготилась присутствием подруги. Еще бы! Красавица и дурнушка — классический дуэт, какими переполнены все города и веси. Мужчины и впрямь вились вокруг, как комарье, но Зинаида, конечно же, видела, кто именно их прельщает. Ольга играла роль магнита и являлась главной хищницей, — Зинаида исполняла роль рыбы-прилипалы. Она и сама так про себя говорила. Разумеется, не при мужчинах. Поэтому и не приносила плодов неумелая терапия подруги. Однако после ее ухода становилось совсем невмоготу. В гостиной работал телевизор, на кухне радио, но заглушить тоску было невозможно. Обида перемежалась с болью, сердце ощутимо сжимало, и невидимая спица вонзалась под левую лопатку.

Зинаида медленно приближалась к трюмо, глазами впивалась в двойника, столь печально копирующего ненавистную ей мимику. Все свои годы она начинала видеть до последнего месяца и последнего дня.

Почему так устроено, что женщины стареют рано, а живут долго? Зачем это «долго», когда кругом зеркала и надо воевать с отражением, как с самым злостным врагом! Кто виноват, что она была такой скромницей, а в институт поступила на шесть лет позднее сверстников? Если разобраться, в институты только для того и поступают, чтобы найти себе пару. А она поступила и не нашла. Теперь уже, наверное, и не найдет…

Рука ее тронула левое веко, гладящим движением попыталась расправить кожу. Бесполезно! Лучинки морщин подле глаз уже не надо было разглядывать сквозь лупу. А эта нарастающая неуверенность в движениях, эти дрожащие уголки губ, выдающие везде и всюду несуществующую вину!… Она уже не умела глядеть на мужчин обычным взглядом — смотрела, точно выпрашивала прощения. Ольга бранила ее за этот взгляд, демонстрировала на собственном примере, каким холодом и презрением следует окатывать сильную половину, и Зинаида, поддаваясь уговорам, пробовала репетировать. Дома наедине с подругой все получалось как нельзя лучше, но стоило вблизи показаться реальному «зверю», на которого и мастерилась ловушка, как вся ее отвага улетучивалась, робость самовольно выплывала на лицо, проваливала дело. А ужаснее всего поражали те моменты, когда после бурной ночи с Палиховым они вдруг вместе оказывались подле зеркала. Любовник был старше ее на семь лет, но в зеркале они словно бы менялись возрастами. Усталость, стертый макияж и помятая прическа с неоспоримой жестокостью в который раз подтверждали: она была старее, старее, старее!…

Продолжая всматриваться в зеркало, Зинаида обхватила лицо ладонями и, мстя горю, яростно принялась растирать лоб, виски, щеки.

Через три улицы, в похожем доме, перед похожим трюмо покачивался в кресле-качалке Леня Логинов. Глаза его также были устремлены на собственное отражение, но размышлял он несколько об ином.

Сколько он себя помнил, его всегда тянуло в деревню. На денек, другой, может быть, даже на всю жизнь. Во всяком случае он всерьез переживал, что его родина — не деревня. Город холодный и каменный, такой безликий и скандальный, напоминал Леониду злого отчима. Он не сумел полюбить город, как ни старался. Впрочем, стараний особых и не было. Они сразу не сошлись характерами — с самых первых осмысленных лет. Тем не менее обстоятельства не позволяли им расстаться. Приходилось терпеть друг друга, скрежеща зубами, сносить обоюдные выходки. То есть, городу, вероятно, было все равно, Леонид же частенько признавался самому себе в откровенной неприязни к городу.

Возможно, у каждого из нас должна быть свое деревенское детство, окуренное дымами печей, пропахшее телятами и свежеструганным брусом, окруженное хвойными лесами с обязательной рекой, грибными полянами и покосами, с болотами, на которых, собирая клюкву, запросто можно повстречать лешего, с малинниками, в которые частенько забредают косолапые. Это природные корни, и именно таковых большинство горожан начисто лишено. Только один-единственный раз в жизни Леонида возили к каким-то дальним родственникам в деревню, но однодневная поездка заняла в памяти плодороднейший из пластов. И, вспоминая под настроение мальчишечьи годы, Леонид вспоминал прежде всего эту поездку, картину разбросанной на холмах деревушки, шерстистый запах коров и аромат опилок. Бог его знает почему, но, отдаленная туманом лет, обыденная эта поездка грела душу по сию пору. Когда было пасмурно на сердце, когда в голову лезло смрадное и черное, он вызывал в памяти те добрые полуразмытые пейзажи, и становилось легче. Сегодня, впрочем, не помогало и это.

С самого начала день пошел скверно. Дурной и горячечный сон затянулся до одиннадцати, а потому не потянуло ни на зарядку, ни на утреннее обливание. Сняв с щеки пластырь, он увидел, что ранка нагнаивается. Пришлось все заново промывать и обеззараживать, а после глотать ненавистные антибиотики. Чепуха вышла и с пневматическим пистолетом. Это оказался «Дэйзи» — легонькая конструкция, вовсе не предназначенная для битья по голове. Крышечка пулеприемника была смята, и что-то там внутри явно приключилось, потому как клинило предохранитель и с нездоровым скрипом нажималась спусковая скоба. Да и баллон, похоже, выдохся. Иначе могло и впрямь серьезно зацепить. Стальные омедненные шарики, коими лупили такие игрушки, при свежей заправке запросто прошивали височную кость, а, впиваясь под кожу, вызывыали приступы несдерживаемых эмоций. Не стоило бы подобное оружие столь дорого, давно раскупил бы его российский народ. В целях как самозащиты, так и нападения. Да и он бы не отказался иметь такую пукалку под рукой. За пневматику статьи нет, в крайнем случае отберут и погрозят пальчиком. Увы, этот «Дэйзи» обещал кучу ремонтных хлопот, а последнего Леонид отнюдь не жаждал. Впрочем, еще раньше он приговорил трофей к судьбе схожей с судьбой кастета. Подобные игрушки лучше не держать подолгу на руках, и, разобрав пистолетик на части, он сбегал к мусорным бакам, в каждый забросив по порции деталюшек. Спасибо шапке, голова его осталась цела, хотя шишек он насчитал не менее четырех штук. На них он извел добрую треть одеколона. Затем позвонили из института и поторопили с заказом.

Разогрев паяльник, Леонид подсел к схемам и сходу спалил пару полевых транзисторов. Выпаивая их, отломил ножку операционника и чуть переусердствовал с нагревом. Тоненький слой фольги, не слишком уважающий высокую температуру, начал отслаиваться. Ругаясь на чем свет стоит, Леонид швырнул плату на стол и выскочил из квартиры. Дед Костяй, обряженный в ватные штаны и старенький домашний свитер, сидел на ступенях и расчесывал свою любимую кошку. И ничего такого он еще не сказал, только осведомился насчет настроения, но Леонид немедленно взъерепенился. Кончилось все глупейшей перепалкой. Дед Костяй, вторя всему пенсионному человечеству, бранил поколение молодых да ранних, — не оставаясь в долгу, Леонид тотчас припомнил «стремные» годы застоя, время показух и творимых исподтишка репрессий. Дед списал все на трудное послевоенное время и яростно высказался в защиту позабытых субботников, — Леонид, фыркая, назвал субботники блажью и ядовито указал на пример процветающей Германии, города которой бомбили не меньше Сталинграда, однако вот ведь парадокс! — сумели давным давно восстановить, раскрасив в самые радужные цвета. Спор, как и большинство споров, закончился ничем. Разошлись соседушки распаленные и красные. И тот, и другой хлопнули дверьми.

Сделав пару основательных глотков из бутыли с водкой, Леонид полюбовался испорченной платой и, растравив себя окончательно, полез под холодный душ. После стремительно отжался от пола и, частично загасив внутреннее пламя, присел в кресло напротив зеркала.

Сведенные брови, идиотский пластырь и жестковатая складка на лбу… Леонид усмехнулся. Это напоминало «Портрет Дориана Грея». Все «жутчее и жутчее». От вечера к вечеру…

Некстати, а может, наоборот кстати — на ум пришло давнее скверное воспоминание. Тоже — одна из тех вещей, которые славно было бы забыть напрочь. Драка, разгоревшаяся на улице, подняла его среди ночи. Приблизившись к окну, Леонид раздвинул шторы. В полутьме подробностей он не видел. Трое или четверо топтались возле угла дома, еще один чуть в стороне играл с резвящейся собакой. Те трое, кажется, остервенело пинали упавшего, Леонид же не отрывал глаз от человека, возившегося с псом. Любитель четвероногих был явно из той же компании, но пес интересовал его куда больше избиваемого. Мужчина с увлечением трепал кобелька за уши, тискал морду в ладонях, прижимал к лицу, пытаясь поцеловать. Пес вырывался, совершал безумные прыжки вокруг хозяина, оглушая улицу по-щенячьи радостным лаем. Те трое и эта парочка — два мира непонятным образом состыковавшихся… А чуть позже в подъезд затащили избитого. Леонид это услышал. С наступлением мглы слух его обострялся до чрезвычайности. Захватив по пути молоток, он прокрался в прихожую. Лампа на лестничной площадке не горела, и глазок позволял видеть лишь смутные тени. Леонид прижал ухо к двери. Голоса принадлежали несомненно пьяным. Тот, кого волокли, глухо мычал, невнятно ругаясь разбитым ртом. Его то и дело роняли. Пьяные же искали батарею парового отопления. Чтобы заботливо притулить жертву поблизости. На улице царила зима, термометр показывал минус двадцать четыре. Дикари, но в меру, — они не желали трупов, что, впрочем, не мешало им тут же в подъезде продолжать пинать своего противника, стращая на все лады, пугая жутковатым будущим в случае если тот проболтается о случившемся милиции. Несколько раз, не удерживаясь на ногах, они падали, образовывая кучу-малу. И все же в конце концов с задачей справились. Бросив жертву на площадке между первым и вторым этажом, шумно посыпались вниз. Дождавшись, когда бретеры покинули подъезд, Леонид вышел из квартиры. Все с тем же молотком в руках, в накинутой наспех куртке.

Лицо парня или мужчины невозможно было разглядеть. Сплошная кровавая маска, иллюстрация из книги ужасов. Хлюпая носом, потерпевший продолжал что-то гневно мычать, и Валентин без труда сообразил, что жертва не трезвее своих недавних мучителей. Зачастую подобные мысли утешают. Одно дело пройти мимо клюнувшего носом асфальт алкаша и совсем другое — мимо бедолаги-сердечника. Тем не менее в ту минуту Леонид почувствовал, что находится на грани срыва. Он по сию пору не знал, что именно удержало его от того, чтобы, одевшись, не выскочить вслед за пьяной ватагой. Может быть, с молотком, а, может, и с чем похуже. И тогда же его потрясла неожиданная мысль. Драчуны, поработав кулаками и будучи в невменяемом состоянии, все же затащили своего недруга в подъезд. Смерти они и впрямь не желали. Он же определенно знал про себя, что готов идти следом и готов убивать. Такое вот славное сравненьице! Жулье, калечащее, но не лишающее жизни, и он, лояльный гражданин, сторонящийся грабежей и потасовок, но способный в случае нужды совершить роковой удар!… Линия водораздела между ним и ИМИ терялась в мирском наркотическом тумане. И на какое-то время он по-настоящему растерялся. Ему не хотелось себя обманывать, но правда пугала — и это было действительно страшно. Во всяком случае, если бы он пустился в преследование, он наверняка бы прикончил всю троицу. А попутно и того любителя четвероногих. В таком уж паскудном состоянии находился. Они же эту последнюю грань умудрились не переступить. Почему? Отчего? Кто был лучше и кто был хуже? Им было плевать на людей, ему — нет. Они били, привычно испытывая азарт и звериное возбуждение, Леонид же ненавидел и презирал подобные забавы. И все же в главном Леонид единым махом оставлял их далеко позади. Он готов был идти ДО КОНЦА. Почему? Этого он не знал…

Воспоминание промелькнуло и улетело, затерявшись подобно вагону среди множественных собратьев. Странно, но даже оно вызвало некую фантомную усталость. Леонид перекинул ногу через подлокотник. Поза получилась фривольная, но стесняться было некого. Он был один, если не считать того мрачного типа, что глядел на него из зеркала. Жутко хотелось выпить. Пропустить стограммовый стаканчик, закусить соленым грибком. Но для этого следовало встать и пройти на кухню. Но вставать не хотелось. Апатия приклеила к креслу намертво. И с грохотом продолжали набегать составы, и новые вагоны вырывали в памяти мрачные куски прошлого.

…Однажды после очередного «патрулирования» Логинов настолько ослаб и замерз, что, залпом приголубив стакан «белой», не сумел открыть банку с огурцами. Окоченевшие пальцы напоминали резиновые трубки, что соскальзывали с крышки, бессильно царапая тугую пластмассу. Отчаявшись, он попросту разбил банку о край раковины. А после, сидя за столом, теми же резиновыми пальцами выгребал из осколков и льда скользкие затвердевшие огурцы и с хрустом грыз, всерьез подозревая, что вместе с огуречной мякотью разжевывает и стекло. Мутное было время. Холодное.

Но было и другое… Однажды утром его неодолимо потянуло в церковь. Все равно в какую. Он был напуган, и мысль о церкви возникла сама собой.

В одном из закутков, а церкви так и скроены, что в них кругом сплошные закутки, — должно быть, для интимных бесед с Господом, Логинов затеплил сразу три свечи. Цифра «три», это он хорошо помнил, была выбрана из конспиративных соображений. На самом деле противников, с которыми он повстречался накануне, было только двое. Глядя на женскую голову в золотистом венце, на ангелоподобного ребеночка в ее руках, он машинально сунул в зубы сигарету, но, вспомнив, что находится в храме, торопливо смял ее в кулаке. Желание курить приходило крайне редко — в минуты редких депрессий. Потому, собственно, и очутился он здесь. Бродя по залу, Леонид рассматривал литые подсвечники, обрамление иконостасов и тщетно ждал озарения, какой-либо чудесной подсказки. Ему не раз говорили про такое. Чему-то подобному он был бы рад. В молитву словесную Леонид не слишком верил. Отчего-то это напоминало вымученный аутотреннинг. Бог, если он Бог, все, конечно, видел и слышал. И не нужно было ему ничего объяснять. Хотелось напутствия, какого-то мудрого намека. Леониду казалось, что он и впрямь готов распахнуть сердце НАВСТРЕЧУ, прислушаться к тому, что ПОДСКАЖУТ. Не веря в молитвы, он тем не менее что-то такое даже шептал — мысленно и едва шевеля губами. Но ничего не случилось. Прислушиваясь к себе, он ловил лишь отзвуки мертвящей тишины. Старушки справа и слева истово прикладывались к образам, многие лобызали каменный пол. Леонид покинул церковь с чувством откровенной досады.

…А еще была неделя, когда он не вылазил из постели, изводя себя грелками и горчичниками. Жуткая лихорадка скручивала тело, заставляла поверх одеяла набрасывать куртку и полушубок. И неведомо откуда заявлялись призраки в мундирах, заламывая ему руки, уводили в свои призрачные просторы. Его ставили на краю огромного айсберга и стреляли из ружей. Падая, он летел и кружился, в конце концов погружаясь в ледяную воду, заглатывая ее легкими, беспорядочно махая руками. В эти последние секунды Леонид как правило и просыпался, ощущая, что холод продолжает жевать его плоть, хищной пиявкой высасывая последнюю горячую кровь… Кажется, сны навалились на него после истории с похитителями детей. «Киднэпинг», который он прекратил пистолетными выстрелами, чуть было не стал причиной его собственного сумасшествия…

Где-то за стеной забубнило радио, и только для того, чтобы заглушить посторонний звук, Леонид поднялся из кресла и, пройдя в гостиную, включил телевизор. Хотел отойти, но задержался. Показывали Петергоф. Коренастый крепыш в колготках с тяжеловатой вычурностью ступал за танцующей балериной, придерживая ее за талию. К балету Леонид относился равнодушно — прежде всего из-за мужчин-крепышей. Ему чудилось, что они все портили, врываясь в мир хрупкой и гибкой стремительности со своими нелепыми телодвижениями, с перекаченными ногами, наводящими на мысль о помостах и двадцатикилограммовых грифах. Одно дело — гимнасты, другое дело — спецназ, но то и другое в одинаковой степени годилось для мужского звания. А перекаченный балерун — это уже не балерун. Это не поймешь что. Был, правда, такой — Александр Годунов, на него можно было смотреть. Можно было смотреть и на Васильева с Лиепой. Но большинство остальных…

Зазвонил телефон, и мысли стайкой встревоженных голубей взмыли в поднебесье. Телефон продолжал трезвонить, однако Леонид не спешил. Прежде волевым усилием загасил тлеющее в груди глухое безадресное раздражение.

По счастью, у абонента хватило терпения. Справившись с собой, Леонид взял трубку. Это был Максимов. Просто и буднично он сообщил, что нужно срочно встретиться. Не меняя интонации, добавил, что ребят Олега, тех самых, что занимались Клестом, прошлой ночью малость потоптали.

— Так уж и малость? — Леонид еще не осознал смысла сказанного.

— Может, и не малость. В общем приезжай, увидишь все своими глазами.

По жизни Максимов любил яблоки и груши — те самые, про которые пелось в давней военной песне. И еще он любил женщин. Между этими последними и лакомыми фруктами он находил много общего. Форма, спелось и сладость — далее этих сравнений он не шел, потому что не считал себя ни циником, ни художником. Хотя в минуты расслабленной неги, когда под бочком располагался благодарный слушатель, к некоторым сопоставлениям он все же прибегал. По его мнению, и яблоки, и женщины в равной степени приносили удовольствие, в равной степени способны были набить оскомину. И к тем, и к другим вполне применим был термин «спелость». Того же мужичка «спелым», к примеру, не назовешь, а вот женщину — пожалуйста! Дамская «спелость» помимо всего прочего в его понимании подразумевала житейский опыт, некую умиротворенность и законченную шкалу ценностей. Оскомину набивали как раз дамочки-мотыльки и дамочки-беспредельщицы, желающие всего и разом! Впрочем, в выборе своем ошибался Сергей редко, а иных «беспредельщиц» умудрялся и перевоспитывать. Было бы, как говорится, терпение и желание! Была бы любовь, а женщин несмотря ни на что он продолжал любить. Как и яблоки. И потому все его подружки твердо знали свое место и свои дни. Порой, разумеется, роптали, но бунты Максимов подавлял безжалостно. Приятели его только головой мотали, не понимая, чем же он все-таки удерживает их подле себя. Удивляться было чему, потому что половину денег, заработанных на ремонте автомашин, Сергей тратил на фрукты, вторую половину — на пса. На женщин он выделял сущие пустяки — и лишь по самым большим праздникам. Впрочем, и в эти критические дни он пускался на всевозможные хитрости, увиливая в 8 Марта в несуществующие командировки, в дни рождений подружек сказываясь больным, личным встречам предпочитая телефонные звонки. И совершалось это отнюдь не из жадности. Тех же женщин он с удовольствием закармливал любимыми фруктами, мог накупить им целый ящик киви, ворох ананасов и пудовую гирлянду бананов. Это, как он считал, было действительно настоящее. В иных же подарках Максимов совершенно не разбирался. Не разбирался и не желал разбираться, не без оснований полагая, что путь подношений чреват последствиями. Жизнь — не подарок, жизнь — ноша, и этим лозунгом он без стеснения руководствовался все свои сознательные годы.

По женской же части у него имелась своя тактика и своя стратегия. И то, и другое решительно отвергало идею подарков, подсказывая, что осчастливить обычную неизбалованную гражданку куда как проще, чем даму в горностаевом манто, только-только выбравшуюся из собственного «Мерседеса». Слишком быстро женщины привыкают к цветам, колечкам и кулонам. Начав с безобидной шоколадки, можно закончить несуразностями вроде коралловых ожерелий и бриллиантовых колье. Самое же парадоксальное заключалось в том, что чувственного выигрыша подношения не давали. Напротив, привыкая к неким заменителям любви, женщины неузнаваемо быстро менялись. Максимов и приятелям не уставал повторять: «Если обычному поцелую предпочитается коробочка с какой-нибудь шинель-шанелью, — пиши-пропало, — кампания проиграна…» Иногда он начинал даже думать, что и собаку завел по тем же заковыристым причинам. Дамы побаиваются решительных четвероногих — тем более чужих. Стало быть, легче навязать собственные причуды и собственные правила. Сергей не сомневался, что, расставаясь с мыслью о замужестве и соглашаясь на «страстную дружбу», женщина удивительно хорошеет, ибо, прощаясь с терпкой мечтой о браке, перестает разыгрывать добрую фею и нежную дюймовочку, становясь наконец-то самой собой. Роль невесты весьма обременительна, и, наперед уведомляя, что женихом он еще не был и вряд ли когда-нибудь будет, Сергей ставил таким образом все на свои места, предлагая очередной знакомой не придуриваться и следовать суровой правде жизни — без гримас и запрещенных приемов. Находились, конечно, отказчицы, но большинство, закусив прелестную губку, на условия соглашались — не без тайных, вероятно, помыслов.

Так примерно и протекало его бытие. Сергей усмешливо относился к нумизматам и собирателям марок, приравнивая себя к коллекционерам, скупающим дорогие полотна живописцев. Более того — ставил свою планку на порядок выше, поскольку и картины представлял себе чем-то вторичным, с заведомым искажением отражающим таинство мира. Женщины, как таковые, являли для него чистую энергию и чистую загадку. Каждую из них он помещал на определенную ухоженную полочку, мало-помалу превращая жизнь в подобие волнующей галереи, где вместо выцветших красок предлагалось живое и переменчивое — порой настолько живое и настолько переменчивое, что кругом шла голова и поневоле приходилось объявлять тайм-аут, ломая графики и расписания, которые сам же он и придумывал.

В этот раз «график» прервался не по его вине. И не по вине дамы, с которой он познакомился на собачьих полянах. Встречу молодой хозяйке сенбернара он назначил сам. Да и не мог не назначить, поскольку все вышло само собой. Сергей улыбнулся девушке, она улыбнулась ему. Он похвалил жирненького сенбернара, она немедленно ответила комплиментом его овчарке. Не теряя времени, Сергей тут же предложил зайти к нему в гости, и она, не жеманясь, согласилась.

— Скажем, на чашечку чая, ага? С тмином или милисой. А заодно полистаем европейские справочники по собаководству…

Он всегда упоминал про эти книги. Потому что всегда спрашивали про Петра, поражаясь его безукоризненному послушанию. И никогда Сергей Максимов не открывал правды, так как знал: не поймут и не одобрят. Другое дело — ученые книжки. В них почему-то верили. Вот и эта рыженькая студенточка, наверняка бы, поморщилась, скажи он ей, что хорошую собаку надо хорошо драть. Она потому и становится хорошей, что, сто пятьдесят раз наказанная, великолепно усваивает правила хорошего тона, и никакое сюсюканье не дает такого результата, какой дают в нужный момент пущенный в ход ремень или резкий окрик. Хозяева не понимают, что тумаки, недоданные в собачьем отрочестве, неумолимо ведут к иным тумакам — уже совершенно бесполезным, в возрасте, когда следует только мириться с капризами четвероногих. Словом, никаких книг у Максимова не водилось, да о них, оказавшись в его «вольфшанце» как-то и не вспоминали. Иные находились темы. И про «коледж» Петра — самостийный и строгий — тоже можно было не рассказывать. Результатами умилялись, и этого было довольно. Сам Сергей о ремне, разумеется, не поминал, тем более, что к этому самому ремню он не прикасался уже более двух лет. Просто не было нужды. Взбалмошная юность Петра завершилась. Они дружили, понимая друг дружку с полуслова, с полулая, зная при этом, что безусловный вождь в их тандеме — человек, и любое даже самое неласковое его слово незамедлительно обретает силу закона. В общем Петр давным-давно не шалил, а характер показывал лишь когда сие дозволялось высочайшим повелением.

— Когда? — хозяйка сенбернара приглашению ничуть не удивилась и задала вопрос почти деловито. Сергей торопливо полез в карман за календариком.

— А это мы сейчас выясним, — забормотал он. — Потому как график — это график, и нарушать его… Что там у нас сегодня?

— Как что? Четверг.

Поводив пальцем по крохотным цифиркам, Сергей ласково кивнул:

— Ваша, барышня, правда, — четверг. Стало быть, сегодня уже занято. А вот завтра… Завтра у нас — пауза. Маленький выходной. Самое время для рандеву! Как насчет — часиков в шесть или семь? Встретимся здесь же. Вместе с песиками. Они, думаю, нам не помешают.

Потупив голову, хозяйка сенбернара подумала и согласилась. Да и что ей, красивой, оставалось делать? Красоте нужно искать применение. Иначе зачем она нужна вообще? И таких, чтобы сходу отказывались, Сергей встречал крайне редко. Хотя тут работало, наверное, его чутье. К тем, что глядели немилостиво, он и не подкатывал. Разжигал любопытство издалека. Если не разжигалось, то и обиды особой не было.

Итак, миловидная златовласка дала согласие на пятницу, но ничего с этим не вышло. Не вышло, потому что сам Максимов не сдержал слова. В пятницу, в шесть часов вечера, он сидел у Олега и, похрустывая яблоком, раз за разом названивал Леониду Логинову.

Глава 6

Леонид не заставил себя ждать. Адрес Олег продиктовал достаточно подробно, плутать во дворах не пришлось. Уже через каких-нибудь полчаса он сидел в комнатке у Олега, выслушивая невеселый доклад.

— …Словом, расписали ребят будь здоров. А хуже всего, что страху нагнали. По сию пору вибрируют.

— Опустили, — словоохотливо пояснил Максимов. — Что называется, по полной программе.

Он пристроился возле вазы с яблоками и, похоже, не слишком горевал.

— По этим пакостным делишкам у нас в зоне водились настоящие мастера. Неутомимые! — словечко Максимов выговорил с каким-то даже смаком, хотя ни ухмылки, ни улыбки себе не позволил. Излагал факты сумрачного прошлого с самым серьезным видом. — В этом, собственно, вся суть рукоприкладства. Не устать и довести до изнеможения. Что вы хотите от акселератов? Слез с юшкой им мало. Нужна крайняя степень унижения.

— Что-то ты не о том говоришь, — Олег покривился.

— Почему не о том? — Сергей вновь потянулся к вазе, извиняясь, подмигнул хозяину. — Слаб, понимаешь, на эту румяную братию.

— Лопай, лопай, — Олег махнул рукой.

— Вот я и объясняю, — Сергей обернулся к Леониду, блеснув на свету металлическими фиксами. — Довольно таки мохнатым гаденышем оказался этот твой Клест! Другой бы наверняка примолк, а у него козырек отыскался… Мы тут с Олежей навели кое-какие справки, — по всему выходит, что серьезные парни за этого заморыша вступились.

Подавшись вперед, заговорил Олег. Видимо, ему не очень нравилось, как излагает события Максимов. Слушая юного вожачка, Леонид лег на стол грудью, стиснув голову в ладонях, впадая в знакомую тоску. Повторялась старая история: его начинало тихонько трясти. Чужое волнение порой бывает сильнее своего собственного. Как больнее — чужая, раскрывающаяся на твоих глазах рана. И ничего с этим нельзя было поделать. Стоило Леониду узреть, как кто-то режет руку или натыкается на гвоздь, как голову начинало кружить, а к горлу подступала тошнота. Один раз он чуть даже не рухнул в обморок, повстречав в трамвае корчащегося от язвенных колик мужчину. У Леонида едва достало сил, чтобы помочь страдальцу выйти на улицу. Ничего похожего не наблюдалось, когда сбивались собственные ладони, и родная кровушка обильно пачкала бинты и одежду. Более загадочно обстояло дело с «ночным противником», но патрулирование вообще представляло ОСОБУЮ тему, и под особым углом ее следовало рассматривать.

С ребятами же стряслась и впрямь скверная история. Валерика и Сему подловили на выходе из кинотеатра. Видимо, о том, что они в зале, знали с самого начала. Кто-нибудь засек на улице, заботливо «пропастушил» до здания. Так или иначе, но на выходе их повстречало шесть или семь гавриков. Там же у кинотеатра, на глазах у людей, сшибли с ног и, помесив ребра каблуками, запихнули в подкативший «Рафик». Везли не слишком долго, но по приезду на место побои возобновили. Гвоздили по спине, по грудной клетке. Лиц сперва старались не трогать, но, озверев, вошли в раж и потчевали уже чем попало и по чему попало. Спрашивали одно и то же: кто был еще, когда мяли Клеста со Шмоном. Попадались свои следователи-хитрецы — отводили по одиночке в сторонку, ласково называли корешами, обещали конец мучениям.

— В общем пацаны колонулись, — подытожил Сергей. — Сначала один, потом и второй. Тут пример важен, — видишь, как кто-нибудь бежит, и ноги сами собой поворачивают следом.

— Где это все происходило?

Олег пожал плечами.

— Про место, где их мурыжили, толком никто ничего сказать не может. Какая-то дача, кругом забор, сугробы лес. На коллективный сад не похоже. Банька имеется, конура с овчаркой. А когда в машине везли, лицом клали на пол, да еще сажали сверху по паре хлопцев. Словом, устроили ребятам маленькое гестапо…

Он не шутил. Неласковый вечер превратился для Семки с Валерой в ночь затянувшихся кошмаров. Одуревшие от града ударов, они уже мало что соображали и совсем не удивились, когда где-то у городского парка к ним присоединился Тимофей — третий участник акции против Клеста. Его выманили из дома, предварительно позвонив по выданному пацанами телефону. В трубку что-то заставили прошамкать Валерия. Тимофей, хоть и заподозрил неладное, однако на улицу все-таки вышел, прихватив с собой резиновую дубинку. Однако не спасла и дубинка. Только и успел кого-то раз перетянуть по сусалам. Зато и получил сполна, как получают штрафную дозу все опоздавшие. Ему сходу вышибли пару передних зубов, а после, накормив снегом, вынудили выпить полстакана водки. То же сделали и с остальными. Должно быть, страховались на случай нечаянной встречи с милицией. А затем ужасы продолжились.

Валерий сумел припомнить, как кто-то всерьез предлагал поставить избиваемым клеймо, кто-то уговаривал здорового лба, которого все именовали Пашей, опетушить пацанов. Паша особенно не возражал, однако на морозе у прытких охальников ничего не вышло. Ограничились тем, что снова как следует поваляли по земле, набив в куртки снега. Долго пытались спровоцировать между ними некое подобие гладиаторского боя, но, по счастью, круглолицый Паша, явно подустав, начал зевать. По его указке Семку повезли на прощальный «фофан» к Клесту. Тимофея с Валерой, предварительно постращав и отоварив по последнему разу, отпустили.

— Отпустили-то отпустили, — Олег нервно передернул плечом, — но там двое скотов инициативу проявили, увязались следом. Из самых, видать, гнилых. Может, мало им показалось, не знаю. В общем довели до последнего. Все, что выдумывали, то и творили.

— Типа Чикаго, — проворчал Максимов.

Олег печально кивнул.

— Полный беспредел. Ори, стреляй, на куски режь, — ни одна тварь носа не высунет. Все ведь на улице творилось, — считай, под окнами у граждан.

— Ладно бы не высовывались, но что стоит в ментовку-то звякнуть? Нет, братцы, облажался народ. Ссучился по самую маковку!

— А что с Семкой вышло?

— Примерно то же самое. Клест его ногами малость потоптал, потом вынесли из дома и воткнули в сугроб. Вниз головой. Хорошо, хоть никто не вырубился, а то и замерзнуть могли запросто. Семке домой какая-то тетка случайная помогла добраться, а Валерка с Тимофеем возвращаться и вовсе не рискнули. Ко мне подались. А я уж позвонил родичам, навешал им разной лапши на уши — про именины и все такое. Теперь у друзей отсиживаются. Компрессы, примочки, зеленка… У Семки сейчас дым коромыслом. Предки в истерике, волосы на голове рвут, требует возмездия.

— В смысле, значит, милицейского.

— А он им доказывает, что будет только хуже.

— Ну да. Я же говорю, опустили пацанов. По первому классу, — Максимов не к месту причмокнул губами. — Они теперь на всю жизнь кролики.

Олег хмуро покосился на него.

— Да ты никак рад?

— Обижаешь, гражданин начальник! — Сергей обиженно скривил губы, но у него и тут вышла какая-то брезгливая гримаса. — Парней, само собой, жалко. Стремно им сейчас приходится. Не лучше, чем тогда. Но плоше всего, что выхода никакого нет.

— Почему же нет? — Олег нехорошо прищурился. — Зачем же мы тогда собрались?

— Вот и я спрашиваю: зачем? То есть, я-то полагал, чтобы как-то помочь парням, для родителей достоверную гипотезу сочинить.

— Одной гипотезы мало.

— Значит, имеются конкретные предложения? Интересно послушать! — оживившись, Максимов потянулся было к вазе, но сам же себя и пришлепнул по руке. — Что ж это я такой прорва-то!…

— Послушать и я бы непрочь, — Олег с ожиданием взглянул на Леонида, однако последний молчал. Беседа явно не клеилась, и малолетний вождь заговорщиков почти обрадовался, когда в прихожей раздался звонок.

Немного погодя, в комнату вошел субъект лет тридцати с лицом из тех, что называют мускулистыми. Выпирающие лобные доли, желваки на щеках, шишковатая голова. Огромные, чуть навыкате глаза казались скучающими и безучастными. Мельком оглядев присутствующих, гость сухо кивнул всем разом, привычно направился к столу с компьютером. Усевшись, подпер щеку жилистой кистью. Максимов исподтишка толкнул Леонида в бок, сдержанно шепнул:

— Тот самый тип, о котором я тебе толковал.

— Какой еще тип?

Но Максимов легким движением коснулся пальцем губ и подмигнул.

— Так вот, о конкретных предложениях! — мрачно продолжил Олег. — Раз уж мы эту кашу заварили, нам ее и расхлебывать. Я лично так понимаю! С этими тварями следует поговорить по-мужски.

— По-мужски? Это как же?

— Сейчас мы это и решим…

Сергей деликатно опустил руку на колено Олега, глазами указал на гостя.

— А знакомить сударя Леонида с сударем Алексеем вы не собираетесь?

Олег рассеянно взъерошил шевелюру.

— Честно говоря, и забыл, что вы незнакомы… Алексей, это Леонид. Тот самый, о котором я рассказывал.

Наблюдая не слишком сердечное рукопожатие, Максимов предупредил:

— Ты с ним осторожнее, Лень. Помимо всего прочего Алексей у нас еще и хиромант. Такое предскажет, волосы встанут дыбом.

— Он шутит, — Алексей улыбнулся одними губами, с профессиональной ненавязчивостью перевернул руку Леонида ладонью вверх, все с той же скукой на лице погулял по ней глазами. — Хиромант я, надо сказать, аховый, так что… — пожав плечами, он выпустил руку Леонида. И тут же обернулся к Олегу.

— С родителями Семена обошлось. Уговорил, успокоил. У Тимофея с отцом пришлось повозиться. Еле-еле расколол. Думал, уже ничего не выйдет. Упрямый тип…

— А с Валеркиными предками виделся?

Алексей кивнул.

— Едва прорвался. Там у них кто-то из посторонних, да и устал, признаться. После таких, как Тимкин отец, пару дней надо оклемываться.

— Может, разъясните? — Леонид поднял голову. — Что это у вас за психотерапия такая?

— Престидижитация, — пробормотал Максимов. — Что тут неясного. Обыкновенный гипноз, внушение и так далее.

— Алексей учится в медицинском, — подтвердил Олег. — Без двух минут психотерапевт, в совершенстве владеет гипнозом — и не просто гипнозом. Он, как бы это правильно выразиться…

— Экстрасекс, — брякнул Максимов, заставив присутствующих улыбнуться.

— Не будем только про экстрасенсорику и прочие аномальные явления, хорошо? — Алексей сплел на колене тонкие длинные пальцы. — Давайте лучше решать, что делать дальше.

— Об этом мы тут и пытались договориться. Но первая задача — родители!

— Это я беру на себя. Завтра же забегу за блудными сыновьями, прихвачу халат, и как-нибудь дельце уладим. Думаю, труднее придется с самими потерпевшими. Тут парой вечеров не отделаться.

— Но ты убежден, что справишься?

Алексей спокойно кивнул.

— Блеск! — оценил Максимов. С уверенностью предлагающего взял из вазы пару яблок, одно протянул Алексею. — Перекуси, телепат. Заслужил!

— Что у нас под вторым номером? — Олег обратил глаза к Леониду. — Все-таки хочешь что-нибудь предложить?

— Предложить? — Леонид порывисто встал, нервно заходил по комнате. — А что вы хотите от меня услышать? Признаний вины? Дескать, я навел на Клеста, значит, и вина на мне?

— Совсем нет…

— Знаю я это «нет», — Леонид продолжал размеренно вышагивать. — Сразу было говорено: не умеете — не беритесь! То же мне, волки матерые! Это вам не в воробьев из рогаток шмалять… Кто мешал твоим парням принять меры предосторожности? Пушкин Александр Сергеевич? Конспираторы хреновы!… Я бы этого Клеста так взял, что он сам бы потом не вспомнил, кто его пощипал. И простым сотрясением он бы у меня не отделался. Таких сволочей по-черному дуплить надо! Чтоб годик на костылях ковыляли, чтоб призадумались, а так ли они, козлики вонючие, живут!…

— Успокойся, Лень. Чего ты разошелся? — Максимов миролюбиво кивнул в сторону вазы. — Вон яблочком закуси. Для нервов самое то!… Все ты, конечно, правильно меркуешь, только поздно. После драки, сам знаешь, чем махать не положено. Что случилось, то случилось.

— В самом деле, чего теперь кипятиться?

Это произнес уже Алексей и произнес таким странным тоном, что Леонид почувствовал родившийся где-то под ребрами мистический холодок. Мельком взглянул в большие черные глаза экстрасенса и торопливо отвернулся.

В сущности Леонид и сам не знал, что именно его раздражает. Вполне возможно, что раздражало все. Оттого и шел с языка пылкий сумбур. Он давно подозревал, что не долюбливает коллективы. Концерты, собрания, демонстрации — все митинговое порождало одно и то же чувство — чувство собственной отстраненности от происходящего. Даже если что-то делалось весьма полезное, Леонид и тогда предпочитал отойти в сторону, помогая издали — крохой своего индивидуального труда. То же касалось заводских плат, работы в народной дружине, любых совместно принимаемых решений. Люди, ощущая за собой сомкнутые ряды большинства, испытывали бурный подъем, преисполняясь максималисткой уверенности в правоте созидаемого, — с Леонидом происходило совершенно обратное. В хоре единомышленников собственного голоса он уже не слышал, и это выбивало из колеи, лишало всяческого смысла избранный путь. Хотя сейчас он злился по другому поводу. Злился прежде всего на себя, за то что втянул пацанов в болото! Проверки, видите ли, ему захотелось! Вот и проверил! Выяснил в сто первый раз, что с посторонними лучше не связываться. Работал же он один — и всегда из любых передряг выкручивался. А эти… Пацаны — пацаны и есть!

— Предложить… — он нехотя присел на табурет. — Разок я вам уже предложил. Может, хватит?

— Мсье сердится? — Максимов глазел на него с откровенным любопытством.

Леонид сердито засопел. Ругаться и упрекать кого бы то ни было не имело смысла. Теперь уже не имело. Собеседники были правы, следовало обмозговать создавшуюся ситуацию, попытаться родить нечто конструктивное.

— Ладно, родителей вы успокоите, — проворчал он, — но лучший ли это выход? Может пусть дуют в милицию? Все-таки надежнее, чем ваша детская самодеятельность.

«Детская» у него вырвалось непроизвольно, и Олег недовольно поморщился.

— А что? Адреса этих цыплят уже известны. Можно не сомневаться, что их и потом не оставят в покое. Время от времени будут навещать. Наверняка попытаются доить…

— Это уж наверняка, — поддакнул Сергей.

— Следовательно? — Леонид взглянул на Олега. — Не лучше ли предоставить событиям двигаться своим чередом? Милиция по крайней мере возьмет Клеста на заметку, может, даже найдет этого Пашу, еще кого-нибудь… Кинут этим козлам по трешнику — и всех делов.

— Не забывай, у Клеста справка о сотрясении мозга.

Леонид криво усмехнулся.

— Ему ничего не доказать. С его-то репутацией! В крайнем случае покумекаем насчет алиби… Или ты опасаешься, что парни до того сникли, что порасскажут про всех остальных?

— Честно говоря, есть такое опасение.

— Тогда попроси поработать над ними Алексея. Нужное будут помнить, ненужное забудут.

— А что? — Максимов закивал. — Очень даже вполне! Вы ведь уже испытывали эти штучки. Сами рассказывали!

Олег нахмурился. Алексей сидел все в той же позе, все с тем же яблоком в руке. Пальцы его тискали плод, словно теннисный мяч, в остальном лицо его оставалось совершенно безучастным.

— Возможно, милиция и станет копать под Клеста, — медленно заговорил Олег, — но этот тип несовершеннолетний, это во-первых, а во-вторых, преспокойно выдвинет ответное алиби. Никакого Пашу, мол, знать не знает, и никто за него мстить не собирался. Не так уж это сложно обтяпать, если имеются серьезные покровители. А они у него, судя по всему, имеются. И что в результате изменится? Да ничего. Потаскают Клеста с месяцок в отделение, а заодно и наших ребяток. В конце концов дело закроют и выпнут всех оптом. У милиции сейчас дел посерьезней хватает.

— Во всяком случае твоих пацанов больше трогать не будут!

— Может, не будут, а может, и будут, — Максимов пожал плечами. — На ментов сейчас не больно-то оглядываются. Законы на зубок учат. Нет свидетелей, нет и статьи.

— И кроме того! — Олег в смущении разглядывал собственные руки. Он словно размышлял, какое количество из известных ему слов можно произнести вслух. — Видишь ли, Леонид, я располагаю информацией, раскрутить которую мы уже не сможем, если вмешается милиция. Я знаю, на кого работает Паша, и знаю, где расположено их логово. Мы могли бы одним ударом устранить все проблемы.

Леонид взглянул на него с изумлением. Кажется, это и было то, о чем предупреждал Максимов. Из рукава Олега неожиданно вынырнул сияющий Джоккер.

— Ты хочешь сказать, что знаешь некоего крестного отца, загасив которого, мы разом избавимся от всех хлопот?

— Приблизительно так, хотя это не крестный отец, а всего-навсего «автор», лидер районной группировки, где в основном задействованы подростки. «Авторами», кстати, таких вожаков называют комитетчики.

— А откуда все это стало известно тебе?

— От верблюда, — Олега тоже начинала разбирать злость. Занозистый тон Леонида заражал. — Информация секретная и не предназначена для посторонних ушей. Один из наших работает ТАМ. Завтра или послезавтра на руках у меня будут самые подробнейшие сведения относительно ближайшего окружения этого Паши. Я не предлагаю невозможного. Никаких погонь, никакого отстрела. Парочкой умело подготовленных взрывов или поджогов можно разворошить это паучье гнездышко до такой степени, что они забудут о Клесте и его обидчиках. Вот здесь-то под шумок мы и распатроним кого угодно. Кстати сказать, задним числом можно будет подключить и милицию. То есть, когда станет совершенно ясно, чего следует бояться, а чего нет.

— Рисковый парень! — Максим показал большой палец, и непонятно было, смеется он или выражает таким образом свое восхищение. Леонид же пребывал в состоянии некоторой растерянности. Подобной прыти от школьника «Кошевого» он не ожидал.

— Если в этой операции, — начал он, — снова будет участвовать желторотая пацанва…

Олег оборвал его взмахом руки. Глаза у него сердито блеснули.

— Кажется, о «желторотой пацанве» никто еще не поминал.

— Есть разве другие?

— Разумеется! К примеру, вы с Максимовым!

— Мы? — Леонид опешил.

— А что? Или для подобных вещей ваши собственные клювики тоже еще не того?

— Хорошо уел! — Максимов одобрительно покачал головой.

— Если пожелаете, найдем помощников. Не пожелаете, провернем все сами. Слава Богу, есть люди и есть возможности, — Олег выкладывал козырь за козырем. — В случае согласия я передам вам ксерокопии секретных досье. Читать будете при мне, здесь же, уходя, и оставите. Такие бумажки не хранят и не теряют. План будем разрабатывать сообща, но основное право на авторство, разумеется, за вами. Вероятно, понадобится оружие, взрывчатка. Доставать ни то, ни другое не понадобится.

— Не понял?

— Я хочу сказать, что все это у нас имеется.

Леонид ошарашенно молчал.

— В общем единственное, что я хотел бы сейчас услышать, это ваше принципиальное согласие.

Сергей переглянулся с Леонидом.

— Ситуация — цимус, тебе не кажется? — он ухмыльнулся. — Хотя лично я, наверное, за. Как ни крути, потомственный пролетарий. Стало быть, терять нечего. Пса только жаль, но в конце концов подружки не оставят, приберут. С квартирой еще проще — претендентов полторы дюжины, как-нибудь поделят. Так что могу и рискнуть. Больно уж за пацанов обидно…

— То есть, ты согласен?

— В общем да.

Олег покосился на Леонида.

— Ну, а ты?

Характер не позволил ответить прямо. Кивнув на Алексея, Леонид строптиво осведомился:

— Сначала объясни, что делает здесь он?

Глупее ничего нельзя было сказать, но так уж он был устроен. Олег крякнул и, прежде чем пуститься в объяснения, усиленно потер широкий лоб. Теперь на лице его горело три румянца — на щеках и на лбу.

— Во-первых, Алексей свой человек. На все сто. А во-вторых, он ждет нашего решения. Если вы идете на попятный, значит, и впрямь нечего пудрить родителям мозги. Если ты говоришь «да», он отправляется на второй заход и магнитит их на полную катушку. Я уже говорил: он это умеет.

Леонид молча поднялся, Максимов встал следом.

— Так что? Стало быть, нет?

Леонид отчетливо разглядел промелькнувший в глазах Олега огонек растерянности. Вождь вьюношей-максималистов тоже был скроен не из железа, и, ощущая некую тень злорадства, Леонид пробурчал:

— Стало быть, да… Не забудь позвонить, когда раздобудешь бумажки.

Застывший на морозе след чужой рвоты был густо окружен голубями. Готовый материал для любителей художнических сюров. А ля Дали, но с российским акцентом. Впрочем, голуби — пичуги космополиты, — говорят, обитают даже в Америке. Но и в стране Советов им есть, чем поживиться. Толкаясь и гукая друг на дружку, что-то они там бодро выклевывали, на снующих прохожих не обращали ни малейшего внимания. Брезгливо обойдя их стороной, Максимов с Леонидом задержались, поправляя шарфы и набрасывая капюшоны. Поддувал пронизывающий ветерок, и на закаливающие процедуры совершенно не тянуло.

— А ты, Логинов, молоток! Сумел его все же поддеть! Алексей — тот и виду, конечно, не подал, а этот молодогвардеец враз запаниковал.

— Дурак он — твой молодогвардеец. И я дурак!

— Это почему?

— Да так… Ясно же! — опять делаем что-то не то, а остановиться не можем. Хренотень какая-то!

— На то она и жизнь, чтобы не останавливаться. И насчет «дурака» ты опять же не прав. Я уже тебе толковал, Олежа — парень еще тот. Молодой, конечно, но подрастет — станет ба-альшим человеком. Это я тебе точно говорю! И Алексей ничуть его не глупее. Это надо еще поглядеть, кто у них первая скрипка. Хотя… Думается мне, все-таки Олежа. По глазкам видно… Кстати, странно, что Алексей не стал тебе гадать. Он в этом и впрямь петрит. И в глазах что-то умеет высматривать. Мне таких вещей наговорил, — голова кругом пошла. И ведь угадал многое, стервец! Чего ему твоя ладонь не поглянулась?

— Значит, не понравился.

— Брось. Он не из таких — нравится, не нравится… Просто, наверное, вечерок неподходящий.

— Вот именно. Втравили сопляков в разборку!

— Ничего, перемелется, мука будет… — Максимов взглянул на часы и сплюнул. — Вот, елки зеленые! Такую дивчину к себе в гости зазвал и прохлопал. Видел бы ты ее! Беленькая, с рыжими локонами вот тут и вот тут. А глазки — мечта коммуниста! Мне уже и не до фигуры, — с глазками бы пообщаться. Они у нее, как две искорки!

Леонид покачал головой.

— И как это у тебя получается?

— Что получается?

— Да вот это самое… Кругом бардак, люди злые, по телевизору молотком хочется вдарить, а ты запросто по свиданкам бегаешь, за глазками охотишься.

— Заблудился ты, Леньчик. Не там бродишь, — Максимов ласково похлопал его по плечу. — Именно при бардаке, с ЭТИМ и должно все получаться. Иначе тупик, демографическая яма, — и жизнь, Лень, замрет. Вот чтоб не замирала, такие, как я, ее и раскачивают. Навроде качелей…

Они разошлись на перекрестке. Леня Логинов тяжело и угрюмо зашагал вниз по улице, Максимов, насвистывая себе под нос, рванул через дорогу на красный свет. Пронзительно скрежетнули тормоза, кто-то, распахнув дверцу, выкрикивая вслед Сергею фразы-плевки. Оглянувшись, Леонид передернул плечами и слабо улыбнулся. Максимов и впрямь раскачивал жизнь. Раскачивал, как умел.

Глава 7

Отчасти это походило на школьное обучение, но имелись и свои существенные отличия. Во-первых, здесь не водилось отстающих. Их просто-напросто не было. Оценок никому не ставили, но знать тем не менее полагалось все. Занятия длились не более получаса, из класса в класс переходили без традиционных звонков — по световым сигналам дверных плафонов. Зевать было некогда, и от скорости обучающего конвейера иной раз шла кругом голова. Разрядку давало только частое переключение с предмета на предмет — от разрабатывания памяти к тренировке сообразительности, от уроков по развитию наблюдательности к теоретическим лекциям, от физических занятий к художественным часам, где работали над прическами и мимикой, вкратце постигая актерское искусство перевоплощения.

В подробностях местной педагогики Валентин так и не разобрался, но суть заключалась в том, что учились они и впрямь неплохо — не за страх и даже не за совесть, а черт его знает за что, и шумных школьных перемен здесь не существовало. Учащиеся группами из семи-девяти человек по командам перемещались из класса в класс, никоим образом не пересекаясь. Незримый оператор, следуя жесткому графику, манипулировал учебными подразделениями, переставляя их подобно шахматным фигурам, меняя учителей и тренерский состав, даже команды на оправку регламентируя с учетом того же замысловатого графика. И вместо сухонького преподавателя, объясняющего азы связной работы, перед коллегами Валентина выныривал разбитной малый, громогласный и подвижный, с сержантскими лычками на плечах, в которые, впрочем, мало кто верил. И вместо парт в очередном помещении вдоль стен уже красовались жесткие кожаные маты. Учебники с конспектами отступали, теснимые живой практикой, уроки начинали проигрываться вживую.

— …С человеком, вооруженным финкой или кастетом, следует работать, как с кошкой. Если это не сэнсей, то оружие для него только помеха. Он скован, потому что сосредоточен на ударе, который ему надлежит сделать, и зачастую забывает о ногах и свободной руке. В сущности противник становится беспомощным, хотя зачастую даже не подозревает об этом, — балагур сержант, поблескивая фарфоровой улыбкой, рывком поднимал отвлекшегося на миг ученичка и стремительным броском переправлял на маты. А после, демонстрируя кинжал, совмещенный с кастетом, доказывал сколь непросто управляться со сталью.

— Вся закавыка в том и состоит, что партнер вооруженного противника совершает аналогичную ошибку. Вместо того, чтобы воспользоваться очевидным преимуществом и положить врага на землю, он так же фиксирует внимание на оружии и теряет на этом очки. Собственно говоря, мы видим того же кролика, что дрожит и не догадывается о том, что убежать от неповоротливого удава — пустяшное дело. Боясь этой самой финки, боец смотрит только на нее, упуская из виду массу мелочей, не понимая, сколь много уязвимых точек предоставлено его заботам. Учитесь не видеть оружие! Имейте его в виду, но ни в коем случае не блокируйте внимание. Канатоходец, шагающий по тросу, тоже не любит размышлять о высоте — и правильно, кстати сказать, делает!…

Тут же вызывались один за другим добровольцы, коих тренер самолично вооружал и чуть более бесцеремонно разоружал на тех же самых матах. Заодно демонстрировался шлейф последующих действий. Обезоруженного и поверженного наземь противника следовало надежно и быстро связать.

— Самое скорое — есть самое простое, орлы! Нет времени, значит, рвите молнию и пуговицы, стягиваете штаны до колен. Из ремня можно соорудить классическую удавку с захватом шеи. А если штаны закатать вот таким вот паскудным валиком, то клиент и через десять минут никуда не убежит. Нечто похожее можно сотворить и с курткой, и с пиджаком. А если надо перетянуть обрывком ткани кисти, то милое дело использовать расческу. Ставите ее таким вот макаром, и бедолаге в голову не придет перетирать путы. Потому как больно…

Разумеется, они не стояли и не засиживались на месте. Сержант просто не давал им такой возможности. Неустанно рассказывая и объясняя, он подзывал учеников одного за другим, швыряя на маты, ставя на болевой или связывая, заставляя повторять и повторять показанное. Работая с кем-нибудь в паре, Валентин и тогда слышал его складную посмеивающуюся речь. Так, должно быть, мамаша львица, расхаживает среди сопливого выводка, небрежными взмахами демонстрируя собственную мощь.

— …Кесарева реакция — первое, на что нужно обращать внимание. Если, конечно, есть время, а оно обычно всегда есть. Бледный противник — более медлителен, но он же и более осторожен. Те, кому краска ударяет в лицо, обычно быстры, но и ловить их на разные фокусы куда как проще… Драться же с толпой, мои милые, очень и очень не советую. Потому как весь ваш контроль летит к черту, и два глаза никогда не угонятся за десятью. Диктовать тактику поединка можно лишь сопливым сосункам. Посему общих советов здесь нет, и начинает работать правило выживания. Как в военное время. Никакого гуманизма, пока число соперников не снизится до приемлемого. Удары в полную силу, как по кирпичам. Бить стараться по болевым точкам и разово. Есть возможность, удирайте. Стадо никогда не бегает одинаково хорошо или одинаково плохо. Кто-нибудь да вырвется вперед. Этих и надо мудохать в первую очередь, — вторые и третьи призадумаются. А потому учитесь, козлики, бегать. По песку, по снегу и по пашне. Чувствуете силу, нападайте. Толпа бьет обороняющегося, нападающий тут же перехватывает инициативу. Схватка с толпой — тройная трата энергии. Ее нельзя затягивать надолго. Потому как жизнь — это кино. Иммитируйте слабость и немедленно выводите из строя лидера. Самые опасные — самые сильные и те, кто с шизой. Без них стадо без труда можно взять в оборот и перегнать куда нужно без всякого конвоя. Нет настроения бежать и биться, заводите душеспасительный разговор. Тут хороши все средства. Ну, да вам это объяснять не надо. По «фене» работать языком научены, так что не растеряетесь…

Мигал оранжевый плафон, и занятие сворачивали. В сопровождении дежурного «класс» переходил в машинный зал, где на слух — на ходу и сидя — учили определять марку движущегося транспорта, скорость и направление движения. А в зале с зеркалами снова начинались театральные прибамбасы, и курсанты, багровея, репетировали мимические фокусы, меняли голоса и осанку, перебирая акценты и интонации, грассируя и растягивая согласные, заикаясь и по-горьковски окая. Пробовали ставить и походку, но с этим получалось не у всех. Тот же Баринов из успевающих вмиг съехал в отстающие. Тяжеловатый и ширококостный, ничего кроме привычного медвежьего переваливания он изобразить не мог. Зато в тире он уверенно лидировал, и, поглядывая в телескоп, Миша Зорин, нынешний инструктор по стрельбе, неизменно прищелкивал языком. Учили стрелять с двух рук, одиночными и флэшью, знакомили с западными образцами оружия.

— Люгер М-88, - Зорин крутил перед глазами учащихся пистолет, казавшийся в его огромных лапищах игрушкой. — Пятьсот десять граммов, калибр — восемь миллиметров. Курково-ударниковый тип ударного механизма, а посему возможен выстрел самовзводом. Оптимально брать с собой два типа оружия: автоматический пистолет и какой-нибудь самовзвод на случай отказа автоматики. Потому как универсального оружия не существует, и каждое задание требует своего определенного ствола. Все попытки создать пистолет-универсал заканчивались полным провалом. И на западе, и у нас. Простейший пример — марка «ПМ». Даже не пытайтесь сравнивать с «Токаревым» или со «Стечкиным». Компактная пукалка? Да. А больше в ней ничего хорошего… Ну-с, а это, мои милые, знаменитая «Гюрза». Навряд ли вам выпадет счастье работать с этой машинкой, но на всякий пожарный все же запоминайте…

Зорин знакомил с конструкцией глушителей, демонстрировал пистолет «Волк» — бездымную и бесшумную модель. Вслед за огнестрельным оружием на свет божий извлекалась пневматика.

— Револьвер «Гросман». Шесть зарядов, калибр — четыре и пять миллиметров, начальная скорость пули сто десять метров. Маловато, если ставить в один ряд с «Калашниковым», но в иных случаях более, чем достаточно…

Зоринов никогда не заглядывал в бумажки, и энциклопедической его памяти можно было просто позавидовать.

— Внимание сюда, засранцы! Перед вами американский штурмовой пистолет «Интратек». Калибр — девять миллиметров, емкость магазина — тридцать шесть патронов. Представляет собой гибрид автомата и обычного пистолета. Оружие современного города, легко удерживается одной рукой, сохраняя практически все боевые особенности автомата. А эту игрушку именуют «Калико». Характерное отличие — спиральный магазин, расположенный над стволом. Емкость подобного магазина — пятьдесят и сто патронов. Начинаю разбирать, следите внимательно!…

Чуть погодя, тот же Зорин знакомил их с действием газового оружия.

— Бойтесь аэрозоли! Штука липучая, так как содержит масляные добавки. Газы раздражающего действия более всего опасны для глаз. Жмуриться однако не следует. Разумнее прикрыться ладонью и просто прищуриться. А лучше отскочить. Метр-полтора для стандартных баллонов дистанция критическая. Правда, если в ход пускается не «Си-Эс» и не «Си-Эн», а что-нибудь похлеще, либо шмаляют из устройства «Удар» с жидкостными патронами, дистанция становится чуточку иной…

Валентин закрывал глаза. Голова кипела от убийственных абревиатур. Вчера их учили смешивать простейшие яды, сегодняшнее утро ушло на метание ножей. Впрочем, ножами учитель, весьма смахивающий черточками лица на Хазрата, не удовлетворился. За ножами в ход пошли вилки, лопаты и топоры, а под занавес добрались до обычных камней. Вернувшись в класс, стали угадывать на слух набираемые телефонные номера, варьируя дисковые и кнопочные аппараты. В самом конце, уже одуревшие и малость подопухшие от дружеских оплеух педагогов, опять пялились на самих себя в зеркало, «изобретая» заурядную, а, стало быть, неприметную внешность.

Занятия не проходили бесследно. Валентин чувствовал, что медленно, но верно, из него выпестовывают иную, незнакомую ему личность. Когда-то, переполненному самоуверенности, ему казалось, что он в состоянии полностью оградить себя от посягательств внешнего мира. Ограничив пространство вблизи сердца полосатыми шлагбаумами, пропуская грубоватые волны жизни вскользь и поверху, он лелеял надежу уцелеть, сохранив себя в неизменности. Ничего путного из этой затеи не вышло. Он оказался более хрупким, чем скалы, подверженные выветриванию, и первая сеть трещин, как и первые седые волосы, появились в том давнем, уже почти забытом лагере, бежать из которого удалось чудом. Волосы-то он выдрал, но с внутренними изъянами не справился, решив их попросту не замечать. Иногда людям такое удается. Самообман — не зло, — всего-навсего одна из первооснов, без которых пришлось бы немедленно ослепнуть от жгучих лучей правды. Если бы не стадион, не та чудовищная развязка, кто знает, возможно, трещины так и остались бы только трещинами. Иные с боевым осколком под сердцем доживают до глубокой старости, — дожил бы и он, но, увы, обстоятельства сложились иначе. Цепочка мытарств не прервалась, и другой тактики требовало прежнее его подуставшее «я». Не получая явственной поддержки, субстанция, именовавшая себя Валентином еще каких-нибудь два-три года назад, постепенно пряталась за кулисы, и нарождающееся новое, тоже, вероятно, называвшееся Валентином, величаво выступало на сцену, горделиво озираясь, напоминая драчливого петуха, самозванно заявившегося в чужой двор. Старое «я» поглядывало на преемника пугливо, последний отвечал полным небрежением, холодно и отчужденно помаргивая малиновыми глазками.

В первых месяцах зимы их дважды пускали в дело. Лужин и Баринов были определены, как звено-двойка, — вместе они и принимали участие в операциях. Дважды их подключали к боевым отрядам «руоповцев». В третий раз они помогали местным структурам МВД, не желающим подставлять под пули собственных людей, не без облегчения согласившимся на предложенную поддержку. Причину их подстраховки они поняли быстро. Бывших гладиаторов столкнули с бандой валютчиков.

Партии фальшивых долларов планомерно шли из Италии и Ирака. В качестве «окна» использовалась российско-польская граница. Более точно путь доставки выявить не удавалось. А ворошить гнездышко до поры до времени не решались. Посему ограничились одним-единственным арестом, применив допрос с пристрастием. Таким образом вышли на конкретных получателей, работающих на ловкачей-распространителей. Этого, впрочем, оказалось достаточно. Группа захвата, состоявшая из нескольких разношерстных прохожих и компании «подвыпивших» парней, в нужную секунду сошлась в единой точке. Кто-то из них даже включил кассетный магнитофон. Под шумок все и обстряпали. Валютчики были вооружены и потому оказали яростное сопротивление. Пятеро или шестеро людей, ведущие переговоры об обмене фальшивок, были положены на тротуар в несколько секунд. Их не уговаривали, их попросту били — всерьез и без предупреждения. Лишь один из них успел полоснуть по приближающимся «прохожим» из короткоствольного «Узи», за что и получил добрую порцию свинца. Самому шустрому, юркнувшему в последний момент в иномарку, прыснули через открытое окно порцию паралитического газа. Шестерок, сторожащих поблизости, тоже сумели выявить. Вернее, они сами себя выдали, открыв беспорядочную стрельбу и пустившись в бегство. Одного из таких пареньков Валентин, толкающий перед собой пустую коляску, ударил ногой в пах. Тут же, перевернув на живот, защелкнул на запястьях наручники, из-за пазухи вынул старенький «ТТ». Баринову же пришлось побегать. Своего клиента он едва догнал, выложившись, как на стометровой дистанции. Зато и беглецу досталось по полной программе. На бегу саданув бандита по загривку, Баринов подсек ему ногу, отчего тот врезался в кирпичную стену, в кровь ободрав лицо и потеряв сознание. Таким образом, они потеряли одного человека, валютчики — троих. Семерых гавриков повязали, на практике применив фокусы, которым обучали их на полигоне. В общем и целом операция прошла благополучно, на пленников успели нагнать такого страха, что, дождавшись милицейских воронков, бандиты вздохнули с облегчением.

Второй раз бывшим гладиаторам оказали большее доверие, если это вообще можно было назвать доверием. До них снизошел помощник полковника Клим Лаврентьевич, существо без звания, но со стажем, с рыжеватыми бровками и плоским невыразительным личиком. Клим Лаврентьевич умел разглядывать собеседника самым подкупающим образом, с успехом имитируя дружеские, а иногда и восхищенные интонации. Валентин и сам не мог бы себе объяснить, отчего с такой неприязнью отнесся к этому субъекту. Но что-то, видимо, он почувствовал, и интуиция вовремя просигнализировала, предупреждая об исходящей от улыбчивого типа угрозе. Улыбчивый же тип, вызвав агентов к себе в кабинет, коротко объяснил, что это уже не просто проверка, а настоящее дело. Слово «настоящее» он подчеркнул особо, и Валентину с Бариновым отчего-то сразу стало ясно, что именно подразумевалось под этим «настоящим».

— Убивать мы не будем, — отрезал Валентин.

— Ой-ли? — Клим Лаврентьевич некоторое время изучал малоподвижное лицо Валентина, после чего со вздохом потянулся к телефону. — Что ж, ссориться пока не будем, а тратить на вас время не хочу. Желаете пояснений, беседуйте с Рюминым.

Константин Николаевич оказался не в настроении и, едва войдя в кабинет, тотчас попросил Клима Лаврентьевича удалиться. Прежде чем выйти, рыжеватый служака долго вошкался за столом, щелкая замочками и пряча какие-то бумаги. Полковник нервно барабанил пальцами, внимательно изучая носок собственного сапога.

— Что еще за фокусы? — он вскинул голову, едва дверь за помощником закрылась. — Снова показывате норов? Не выйдет, ребятки! Тут вам не пионерлагерь! Все проходят практику, и вы пройдете, никуда не денетесь. А не пожелаете, дорожку вам укажут. Либо на ринг, либо куда подальше.

Ни Баринов, ни Лужин не проронили ни звука. Помолчав немного, полковник неожиданно откашлялся и уже иным более миролюбивым тоном принялся излагать суть дела:

— Операцию проводят серьезные люди. Вы лишь входите в группу содействия. Придется ли вам убивать, не знаю, но скорее всего — да. И незачем тут кривиться, господин Лужин! Чего вы ждали, дорогие мои? Еще раз повторяю, мы здесь не в домино играем, и вы далеко не невинные птенчики.

— Операция противозаконная, правда? — тихо спросил Валентин.

— Нет! — полковник грохнул кулаком по столу. — Если хочешь точной терминологии, то называй ее подзаконной. А это далеко не одно и то же. Если нужно искоренить мразь, мы ее искореним! Ни судом, ни законом ее не взять, значит…

— Не мытьем, так катаньем, — завершил за него Валентин.

— Да, черт подери! И не вам, сосункам, судить, что правильно, а что нет, — полковник сердито шевельнул бровью. — Запомните и впредь: никто с вами цацкаться больше не будет. Есть приказы, и они не обсуждаются, ясно?

— Кажется, мы присягу не давали.

И снова кулак полковника обрушился на полированную поверхность стола.

— Таких, как вы, у нас много, — процедил он. — Это во-первых, а во-вторых… — на лицо его набежала тень, и, поиграв желваками, Константин Николаевич судорожным движением расстегнул ворот. — Ладно… Если уж на то пошло, выдам вам краткую политинформацию. Так вот, по последним данным наших статистов в стране образовалось более пяти тысяч криминальных группировок. Около четверти из них напрямую завязаны с западом. Это почти армия. Настоящая четвертая колонна! Еще немного, и американцев с итальянцами потеснят, как неумелых агнецов. За это говорит все — и прежде всего наш собственный неутихающий бардак. Карабах, Приднестровье, Таджикистан, Чечня, — какого хрена вам еще надо?! Или хочется поиграть в демократию? А созреть для начала не желаете? До демократов?… — полковник вздохнул. — Свой путь, парни, вы уже выбрали. Единственное, что могу предложить, это какую-либо конкретную специализацию. Размышляйте. Терроризм, похищение детей, наркотики, политическая мафия, экономическая… — рука его потерянно взмахнула. — Только ведь сути дела это не меняет. И там, и там от вас будет требоваться одно и то же.

— Убивать, — тихо заключил Валентин.

Полковник промолчал.

— Что ж, по крайней мере внесена некоторая ясность.

— Добавлю, что повторно объяснять вам никто ничего не будет. Даже несмотря на мое особое к вам отношение!

— Так уж и особое?

— Все, поговорили! — полковник порывисто поднялся. — Если кто-то хочет отказаться, пусть говорит это прямо сейчас. Итак, я жду!

— Не знаю, чего вы нас уламываете, — пробурчал Баринов.

— То есть? — полковник метнул в его сторону быстрый взгляд.

— Ну, я, положим, с самого начала согласный. Чего там…

— Ты — да, а Лужин? Или он все еще желает подробностей?

— Угадали. Я не отказываюсь, но хотел бы знать некоторые подробности.

Что-то проворчав, полковник снова опустился в кресло.

— Что ж, на первый раз побалую и подробностями. Так вот, соколы мои упрямые, это агентство по заказным убийствам. Понятно, что называются они совсем иначе, но основная суть и основной доход — убийства и вымогательства. Официально фирма улаживает платежные недоразумения между предприятиями. Проще говоря — гоняет бригады из города в город и всеми доступными средствами вышибает монету. Еще одна неприятная подробность: к фирме сложно подкопаться. Их прикрывают люди, с которыми не просто тягаться.

— Даже вам?

— Именно так, — Константин Николаевич сумрачно кивнул. — По нашим сведениям, в результате расследования тех или иных убийств прокуратура уже неоднажды выходила на лиц, вплотную связанных с этим агентством, но формально они чисты. Все на уровне оперативных данных, а настоящих доказательств нет и, возможно, никогда не будет. Такая уж особенность всех заказных преступлений. Их чрезвычайно сложно распутывать. Между заказчиком и наемником — целая цепочка теней, — ухватишь одну, растворяются другие. Тем паче, что нынешнее законодательство оставляет им бездну лазеек. Вот и выходит, что бороться с ними бессмысленно.

— Мощное государство не может справиться с какими-то бандами?

— Наше мощное государство насквозь проржавело от коррупционеров. Депутатов лоббируют криминальные авторитеты, финансовая власть — за банкирами, а последние, кстати будет вспомнить, — тоже начинали не с самых добропорядочных дел. Сегодня — ИХ время, и это более чем очевидно! — полковник переплел на колене пальцы, нервно качнул носком сапога. — Можно, конечно, обложить эту контору со всех сторон, внедрить туда с пяток агентов, дождаться подходящего момента и взять с поличным, но что получится в результате? А то, что путем неимоверных усилий, может быть, через год, а может, и через три-четыре, что более вероятно, мы выявим наконец парочку виновных и даже умудримся их засадить. Фирма преспокойно закроется, а через месяцок выпорхнет на свет божий под новым названием. Поэтому мы и делаем то, что должны делать.

Константин Николаевич поднялся. Уже с порога погрозил пальцем.

— И последнее: это не просто возмездие, это внушение всем прочим. Государство должны уважать!

В дверной проем заглянул лучащийся улыбкой Клим Лаврентьевич.

— Поговорили? Вот и славно. Ребята хорошие. Я знал, что упрямиться не будут.

Валентин взглянул на него с неприязнью.

Всей кухни они, конечно, не знали и не видели, но с некоторыми из «поваров» в последний день перед операцией их все же познакомили. Тогда-то Баринов с Лужиным и узрели этого «мальчика».

— Боря-Борис, наш золотой фонд, — здоровяк в берете и хаки по имени Альберт кивнул на юркнувшего в дверной проем подростка. Впрочем, даже на подростка вошедший малец тянул еле-еле. Со спины и в профиль это был сорванец-десятилетка. Класс пятый, от силы — шестой. Вздернутый нос, вихрастая голова, костлявая мелкорослая фигурка, — и, только вглядевшись в лицо мальчугана пристальнее можно было понять, что ангельским возрастом здесь и не пахнет. Во всяком случае Валентин, встретившись с глазами юного агента, ощутил пробежавшую по спине мистическую дрожь. Теперь он мог бы поклясться, что «сорванцу» не менее тридцати.

— И много у вас подобного золота? — пошутил Баринов. Ему не ответили, а глазки Бори-Бориса сверкнули настолько по-волчьи, что и толстокожего Баринова проняло.

Стянув с головы берет, Альберт деловито развернул на столе кальку со схемой трехэтажного здания и, водя карандашом, сухо и коротко стал обговаривать детали операции. Слушая офицера, Валентин исподволь продолжал коситься на «парнишку». Боря всерьез его заинтересовал. О подобных диверсантах он никогда не слышал. И было чему удивляться. Ведь на вид — самый обыкновенный мальчишка! В коротеньких шортах, с голенастыми поцарапанными ногами, с невинным личиком. Впрочем, невинным, пока не поднимал глаз, а когда поднимал, Валентин торопливо уводил свои в сторону. С коленями взобравшись на табурет, Борис вместе со всеми сосредоточенно лицезрел схему, молча впитывая в себя необходимую информацию.

— …Здесь и здесь коридоры. Метров по тридцать. Белые обои, освещение вполне приличное, так что щуриться не придется. Туточки расположена студия и павильон с радиоаппаратурой. Совершенно посторонние люди, поэтому их отрезаем от центральной лестницы с самого начала. Внизу — обычная охрана, рядовые из ментовки. Они ни при чем, и их мы попросту усыпляем. Двоих секретарш с разницей в несколько минут из здания выманят звонками. Пусть, дурехи, живут. Оставшийся персонал подлежит уничтожению. В кратчайшее время и по возможности без шума.

— Может, лучше использовать какой-нибудь газ?

— Это на такую-то площадь? Будешь потом складывать штабелями и наших и ненаших.

— Тогда отравы на обед заслать, — не сдавался Баринов.

Альберт пристально взглянул на Баринова.

— Еще разок повторяю установку: они должны погибнуть ОТ ПУЛЬ! Такова задача. И обсуждать тут нечего. Само собой, оружие будет с глушителями. Автоматы «Клин», по три рожка на брата. Оружие, судя по всему, у них тоже будет, но шумное. Поэтому никакой дуэли! Бой на опережение. Охрана у них сидит с двух концов коридора — тут и тут. Мальчики, будь здоров. Школа горячих точек и все такое. Дадим маху, такую канонаду закатят, — мало не покажется. Поэтому на их мальчиков мы напустим наших, — здоровяк с уважением поглядел на Борю. — Его-то, голуби, вам и придется страховать. Его и еще одного нашего товарища.

— А нас кто-нибудь подстрахует?

— Перебьетесь. И запомните, ваше дело — охрана. Снимете этих архаровцев, можете курить.

— Насколько я понял, нижних вертухаев вы убираете сами. Почему бы и с верхними не справиться таким же образом?

— Потому что потому! — рыкнул инструктор. Чуть помолчав, пояснил: — Я уже сказал: нижняя охрана — обычный милицейский пост. От алкашни и прочих бездельников. Операция начинается с тех, что наверху, и вы, братцы, пойдете не абы как, а в маскарадном наряде. Кажется, к этому вас и готовили, не так ли? На обеих лестницах — камеры, так что наших бойцов эти козлики в момент засекут.

— А нас не засекут?

— И вас засекут. Но тревоги поднимать не будут. Просто проявят интерес. Ну, а вы уж постараетесь объяснить им все крайне доходчиво. Как только все будет кончено, на этаж немедленно двинется команда зачистки.

— Береты нам потом выдадут? — не унимался Баринов. — Так сказать, в поощрение? На краповый я бы согласился. А еще лучше — черный или зеленый, как в США.

— Об этом потолкуешь со своим непосредственным начальством, — Альберт с трудом сдержался. Болтовня Баринова его откровенно нервировала, и было ясно, что лишнее звено ему навязали сверху. Он был, разумеется, против, но приказ есть приказ. Погоны обязывали подчиняться.

— Некоторые мелочи, которые вам обязательно нужно намотать на ус… — Альберт сосредоточенно склонился над схемой. Баринов и Валентин изобразили на лицах внимание.

«Рафик», заполненный людьми в комбинезонах и черных масках, мягко подкатил к главному входу павильона, замерев в паре шагов от границы «мертвой», не охватываемой телекамерами зоны. Чуть раньше в здание вошло еще четверо. Сухой и длинный, как оглобля, агент вел под руку загримированного под старика Баринова. Валентин работал в старом амплуа, разыгрывая роль молодого родителя. С пухлым альбомом под мышкой рядом семенил шмыгающий носом Боря. За руки они не держались, однако впечатление прогуливающихся отца и сына наверняка производили. Внизу им хватило демонстрации незамысловатых пропусков, но наверх пропускали исключительно «своих» — и потому до поры до времени все четверо притаились в мужском туалете.

Ровно в два шестеренки незримого механизма пришли в соприкосновение многочисленными зубцами, согласованно двинулись с места. В ста шагах от злополучного офиса зачадил бесхозный сарай, а, спустя пять минут, подвывая сиреной, к нему подкатила пожарная машина. Взрыкивая мотором, она крутилась на месте, пристраиваясь так, чтобы достать пламя из стационарного брандспойта. Сирену не глушили. И в это же самое время Альберт в сопровождении широкоплечего напарника, проникнув в вестибюль, оперативно исполнил функции «ледокола». Сидящего на проходной паренька в милицейской униформе Альберт достал электрошоккером, и в ту же секунду его напарник, стремительно перегнувшись через конторку, прижал к предплечью охранника пневматический шприц-пистолет, впрыснув порцию быстродействующего снотворного. Двух коллег, сидящих в соседней комнатушке у охранных мониторов, постигла та же участь. Параллельно были блокированы двери, ведущие в торговый павильон и в студию. Из «Рафика» посыпались бойцы в черных масках. Автоматы «Клин» в их руках выглядели игрушками. Вестибюль оказался занят в мгновение ока. Этажом выше любопытствующие пялились в окна, разглядывая разгорающийся пожар. Сирена по-прежнему не унималась.

Баринов, опираясь на костыль, пыхтел как мог. Его спутник помогал ему, деликатно поддерживая под локоть. На вторую лестницу в те же самые секунды, подпрыгивая, сунулся мальчуган с полосатым мячом.

— Ту куда, шельмец? А ну, брысь!…

Но мяч катился уже по коридору, и «шельмец» своевольно метнулся следом. Валентин сделал было шаг к посту, но его остановили окриком. Охрана хмуро взирала на проказника с мячом. Было видно, как на другом конце коридора в аналогичном проходе показался Баринов. «Старичку» неожиданно приспичило, и он слезно умолял пропустить в туалет.

— Чего вы насуропились? Подумаешь, мячик! — Валентин самоотверженно попытался отвлечь внимание бритоголовых от парнишки. Впрочем, мальчонка, убедившись, что у Баринова с напарником видимых проблем нет, уже возвращался обратно.

— Мне говорили, у вас тут выставочный павильон где-то? — снова подал голос Валентин. — Здание огромное. Шли, понимаешь, шли и заплутали.

— На первом этаже, братан. Вниз и сразу направо. Так что забирай своего… — договорить бритоголовый не успел. Забыв о своем мячике, Борис выдернул из-за пазухи пистолет и, упав на колено, открыл беглый огонь. Валентин отшатнулся в сторону. Багровая розочка на лбу ближайшего к нему верзилы, сдавленный полувскрик. Он слышал лишь частые хлопки и стук падающих на пол гильз. Мелькнула сумасшедшая мысль, что вместе с сотрудниками агентства Борис и ребята в комбинезонах заодно прикончат и их. Так и оставят парочку неизвестных трупов — без паспортов, без прошлого и без будущего. Чтобы было потом о чем поразмышлять следователям…

А в следующее мгновение он уже выхватывал оружие, потому что ситуация изменилась. Трое охранников лежало на полу, четвертого приголубил костылем Баринов, зато пятый, выстрелив в незванных гостей, пустился наутек. Громко стуча каблуками, он несся по коридору и орал. В него стреляли и, кажется, попадали, но парень петлял, умудряясь оставаться на ногах. Хлопнула дверь, и с того конца коридора ударила очередь. Из-за сирены не слишком громко, но все же… Кто-то из здешних наконец-то проснулся. Валентин вскинул пистолет, но на спуск не нажал. Тот, что стрелял из автомата, крючился, заваливаясь на пол, а сразу за бегущим маячила отнюдь не малогабаритная фигура Баринова. Увидев его замешательство, Борис без колебания кинулся под ноги бегущему. Перекрутившись, их тела покатились по полу. Обезумевший от страха и боли громила тискал и рвал тщедушного «подростка». В воздух взметнулась рука с пистолетом. Валентин трижды надавил спуск. Два раза в руку и третью пулю в затылок. Кашляя, Борис откатился в сторону, кое-как поднялся на колени. Худенькой ручонкой он растирал горло. Валентин шагнул было к нему, но «подросток» зло мотнул головой.

— Давай туда! Взгляни, что там у них!…

С пистолетом в руках Валентин промчался коротким коридорчиком, попутно саданул ногой в приоткрывшуюся дверь, вслепую выстрелил прямо сквозь пластик.

На втором посту тоже было все кончено. Опираясь на костыль, Баринов глуповато улыбался. Его напарник сидел возле конторки, зажимая рукой живот.

— Говорил же… Жилеты надо было… — уголки губ у Баринова подрагивали. — У одного из них как раз и оказался. Потому и шмальнуть успел.

А коридор уже гудел от множественного топота. Люди в масках и пятнистых комбинезонах вламывались в комнатушки и, вскидывая автоматы, полосовали пространство расчетливыми и бесшумными очередями. Кто-то заверещал, но тут же и захлебнулся собственным криком, гулко громыхнул опрокидываемый шкаф.

Откуда ни возьмись вынырнул Альберт. Был он, как и все остальные, в хаки и в маске, но Валентин тотчас узнал его по голосу.

— Где Борис?

— В порядке, — Валентин кивнул за спину.

— Кретины! Одного все-таки проморгали!

— Полегче, генерал! Тебя с нами не было! — Валентин тоже обозлился.

Пальцы Альберта дернулись к его вороту, но офицер сумел взять себя в руки, со свистом выдохнул воздух.

— Ладно… Хватайте раненого — и бегом в машину!

Баринов послушно взвалил на себя стонущего агента, Валентин побежал следом за Борисом. Тот уже оправился и, стоя возле стены, аккуратно сдувал полосатый мяч. Вместе с оружием уложил в детский пухлый альбомчик, внимательно огляделся, словно проверяя, не забыл ли что.

— Уходим, — Валентин бережно взял его за руку и смутился. Он и сам не понял, как это вышло. Зная, что Борис не ребенок, на какую-то минуту он все же поверил в видимую фальшивку. «Ребенок же», глянув на него с оттенком удивления, медленно и не по-детски улыбнулся.

— Только расслабься чуток. Папаша!…

Они торопливо спустились по лестнице и вышли на улицу. Вся операция заняла семь с половиной минут. Примерно в это же время умолкла и пожарная сирена. Как выяснилось, там произошла своя случайная неполадка. Залипла релюшка, и сирену не смогли отключить сразу. Сарайчик же залили пеной быстро и умело. Зеваки расходились от пепелища разочарованные. Пламенем, как таковым, никто из них не насладился. Место пожарища более походило на дымное, пузырящееся болото.

Глава 8

Февраль — месяц из подловатых. Наквасив на дорогах кисельной распутицы и превратив сугробы в присыпанный пеплом ноздреватый сыр, он поджидал лишь удобного момента, чтобы ударить заморозками. Земля наполнилась хрустом, и, наблюдая за балансирующими руками людьми, за падающими стариками и старушками, коварный месяц улыбался в хищные свои усища, метал сосульками в нерадивых прохожих, поддувал ветерком там и тут. И без того серый город стал еще серее. Невыразительно и скучно безликое небо глазело на блеклый, заселенный людьми ландшафт, испытывая, вероятно, брезгливость, как иной человек глядит на собственную перхоть. Весенний очищающий душ был еще впереди…

Мотоцикл Максимова они замаскировали в ельнике, привалив сверху нарубленным лапником. Продавливая изъязвленный почерневший наст, успели протоптать до дороги основательную тропку.

— Как-то оно все не так, — Леонид беспокойно озирался. — Вот и вертолет какой-то уже дважды профуговал. Такие места наверняка находятся под надзором.

— Не те времена, Логинов, остынь. — Максимов пальцем опробовал лезвие топора, примерившись, ударил по основанию березы. Дерево содрогнулось. — Это раньше здесь простым смертным возбранялось дышать, а нынче — хочу и гуляю.

Стылая древесная плоть сопротивлялась как могла, щепа отлетала до обидного мелкая.

— Как думаешь, откуда он раздобыл те ксерокопии? — Леонид продолжал прислушиваться, время от времени бросая взгляд на дорогу.

— Ты же слышал про друга среди чекистов. Наверное, правда.

— Не верю я в его связи. Вот что хочешь делай со мной, а не верю!

Сергей, не отвечая, наотмашь и с уханьем рубил. Рубил до полной победы, пока береза, затрещав, не повалилась на дорогу.

— Веришь ты или не веришь, дела это не меняет. Взрывчатку-то он действительно добыл! И «ТТ» с двумя обоймами. Тебе этого мало?

— Не знаю, Серега. Но боюсь я чего-то. Не бывает так, что простому школяру так запросто выкладывают информацию из чекистских сейфов. И пистолеты с тротиловыми шашками на дороге не валяются.

— Связи, Леонид! Ты забываешь о связях. А оружие — что? Мне из Ашхабада года три назад кореш знакомый ведро гранат хотел привезти. Честное слово! И цену запрашивал несерьезную. Сказать, какую?

— Ну?

— Пять никелированных чайников! У них это ба-альшой дефицит. А гранат — как яблок. Потому и продают не поштучно, а ведрами. Может, и Олег такого дружка имеет на стороне, кто его знает. И, ясное дело, не раскрывает. Незачем нам про такие вещи рассказывать.

— А я бы все же предпочел знать правду.

— Правда, Логинов, — штука скользкая, в карман ее не положишь. Плюс ко всему — тяжелая. Намыль-ка ладони и попробуй поднять свинцовый шар — килограммов этак в сорок. А я на тебя погляжу!

— При чем тут шар?

— Да так, ни при чем, конечно, — утирая раскрасневшееся лицо, Сергей выбрался на дорогу, попинал поваленный ствол. — Сейчас, если честно, меня другие шары интересуют. В смысле, значит, тяжести. Очень я, Лень, интересуюсь, как скоро они сумеют убрать это березовое чудо с дороги.

— Не сомневайся, намыливать ладони они не станут.

— Вот и жаль, — Максимов взялся за верхушку и чуть протащил березу, заставив лечь под более естественным углом.

— А то прямо как баррикада какая!…

Леонид тем временем затер нечистым с оттенком ржавчины снегом комель и пенек березы.

— Так-то лучше… — он сумрачно оглядел сооруженное препятствие. — Партизаны хреновы! Ты уверен, что минуты тебе хватит?

— За глаза, — Сергей заполз рукой под шапку, поскреб в затылке. — Хотя, если там все будет залеплено грязью, провожусь дольше.

— А если подойдет посторонняя машина?

— Ну и черт с ней! Оттащат и проедут. А мы потом снова все на место вернем, — Максимов покосился на часы. — Однако!… Времени кот наплакал. Быстрее, чем нужно, управились. Что делать будем? Чифирок погоняем или потреплемся?

— Давай-ка лучше проверим лишний разок твое обмундирование.

— Нет уж, спасибо! Мне эти репетиции — вот уже где! — Сергей чиркнул себя по горлу. — Разбуди ночью — и тогда расскажу, в каком кармане что лежит.

Взглянув куда-то вверх, он вдруг дико заорал:

— Глянь-ка! Никак белка!

— Чего блажишь? Белок не видел? — Леонид обернулся в ту же сторону. Среди голых ветвей и впрямь мелькал пушистый серенький хвост. Белка сигала с дерева на дерево столь стремительно, что ничего кроме этого хвоста разглядеть было невозможно.

— Во дает! — Сергей покрутил головой. — Похлеще любого акробата. Только объясни мне, почему их рыжими принято считать? Сколько себя помню, одних серых и видел. А чтобы рыжая встретилась — так такого ни разу.

Леонид пожал плечами. В зоологии он был несилен. Тем не менее присутствие крохотного зверька немного взбодрило и его. Лес будто подобрел, одним скромным мазком подправив образ, раздвинув шоры насупленного старчества и подразнив задорным молодым язычком. То, ради чего они прибыли сюда, разом отошло в сторону, став вдвойне нелепым и чужим. Да и то разобраться, какая все-таки глупость — все эти людские козни! Особенно, если задумываться об этом где-нибудь в горах Алтая или кружась на земной орбите. Что, интересно, говорят по данному поводу господа космонавты на своих станциях?…

— И все же откуда он, черт побери, достал взрывчатку? — обозленно пробормотал Леонид. — Может, это и не взрывчатка вовсе?

— Ага! Кусок хозяйственного мыла, — Максимов устало отмахнулся. Сомнения приятеля успели его утомить. Леонид на него не обижался. Он и сам от себя устал. Давным-давно.

Сначала проехала чужая «Тойота», и, затаившись, они терпеливо пережидали, пока вылезшие из кабины с кряхтением и руганью оттаскивали березу в сторону. Потом, даже не позволив им высунуться, мимо прокатила новехонькая «Ока». И только третья по счету машина оказалась той самой бирюзовой «Газелью», что фигурировала в секретных бумагах Олега и которую они сейчас ждали.

Наблюдая за действиями Максимова, по-пластунски подползающего к грузовичку, Леонид возбужденно терзал зубами рукавицу. Трое, выскочившие из машины, изучали комель поваленного дерева, с подозрением вертели головами. Максимова, зашедшего с тыла, они видеть не могли. Еще секунда, и, перевернувшись на спину, изгибаясь телом, словно угорь, Сергей вполз под днище полуторки. Брезентовые ремни с крючьями заранее накрутили поверх его старенькой телогрейки. Сергей уверил напарника, что если обойдется без предательских ухабов, то до базы он доберется даже с некоторым комфортом. Леонид вынужден был с ним согласиться, хотя и продолжал испытывать сильнейшие сомнения. «Газель» — это вам не «Урал», — поди-ка разместись там!

Первоначально он взялся настаивать, чтобы эту часть задания предоставили ему, но Максимов довольно просто доказал, что в машинной требухе из них двоих разбирается только он. И только он в считанные секунды сумеет прицепиться ремнями таким образом, что благополучно докатит до места, «не намотавшись по дороге на карданный вал». «Крутить баранку и дурак сумеет, а ты поваляйся-ка под машинами лет семь или восемь! И потом я — вон какой худой, а ты, Логинов, мужчинка крупный, что называется — в теле…» Аргументы и впрямь были вескими, и, поскрипев зубами, Леонид отступил. Он не водил автомобилей и уж, конечно, никогда под них не залазил. Теперь ему оставалось лишь молиться за Максимова и грызть собственную рукавицу. Рисковать самому, теперь он это знал точно, — более легко и просто, нежели подвергать такому же риску другого.

Поглядывая на секундную стрелку, на копошащихся у березы людей, он прикидывал, как складываются у Максимова дела. Они твердо договорились: если с ремнями выйдет заминка, не рисковать и тотчас выбираться обратно. Однако, будучи хорошо знакомым с такими вещами, как кураж и молодеческая дурь, Леонид отлично понимал, сколь мало стоят любые предварительные договоренности. Максимов по-прежнему не показывался. Вдобавок ко всему с неба посыпала некая морось, ничуть не похожая ни на снег, ни на дождь. Пассажиры наконец-то отволокли дерево к обочине и здесь же у обочины задержались, о чем-то заговорив. Выкурив по сигарете и снова покрутив любопытными головенками, неспешно полезли в кабину. громыхнулаа дверь, распахнулась и снова хлопнула — вдвое сильнее, до желаемого щелчка. Проснувшимся львом зарычал двигатель, и грузовик тронулся по дороге, направляясь к бывшим депутатским дачам.

Если верить слухам, депутаты там жили и ныне. Правда, в последнее время обитателей небольшого поселка, располагающих внушительного вида гербовыми мандатами, крепко разбавили пришлым людом. Плюрализм и демократия делали свое дело. Рядом с правительством желали жить многие. И администрация города, и банковская братия, и пестрая свора удачливых бизнесменов. Не видела ничего зазорного в том, чтобы многоэтажными корпусами приютиться рядом с власть имущими, и многоликая мафия. Впрочем, бумаги, с которыми ознакомил их Олег, не освещали социального состава поселка. Небольшая карта лишь указывала границы прежнего оцепления, а квадратики участков знакомили с фамилиями и должностями нынешних владельцев. Конкретная информация касалась только одного из «авторов», курирующих молодежные группировки.

Тридцать семь лет, особые приметы, последние женщины и любимые увлечения… Людям, которые корпели над составлением этого документа, была известна вся подноготная преступника. Сообразив это, Леонид поделился недоумением с Олегом. Получалось, что аналогичным образом органы безопасности должны были знать все о каждом! И сам собой возникал престранный вопрос: почему все оставалось так, как оно есть? Почему ворам позволяют воровать, а политикам интриговать и бандитствовать? Самое удивительное было то, что, нимало не смутившись, Олег принялся растолковывать механику «гэбэшного» ремесла. По его словам выходило, что контролировать ситуацию всегда проще, нежели разом все взять и отсечь.

— Одну голову срубишь, а две вырастет, и что толку? Возьми те же маковые плантации. Есть они? Есть! И в превеликом изобилии. И наверняка все до единой засняты с самолетов и спутников. Каждый год к урожаю слетаются десятки тысяч торгашей и развозят груз по стране. Вот там на месте их и берут, обстряпывая замечательные операции, получая ордена, премии и звания. Кто надо сидит, а оперативники оттачивают мастерство на периодических задержаниях. И выходит, что и развернуться наркодельцам особо не дают, и вроде как всегда в курсе, где и что произрастает. А сжечь, к примеру, плантации напалмом, и себе же все и испортишь. Потому что вместо своего отечественного сотнями тонн повалит импортный мак, обострится положение на границах, лаборатории и подпольные цеха переместятся в центр, переняв западные передовые технологии, многократно повысив уровень конспиративного мастерства. В итоге — наркотиков станет больше, цены подрастут, шайки наркоманов пойдут бесчинствовать по стране. Кому это надо, спрашивается? Ясно, что никому. Вот и рассуждайте! Если даже Сталин со всеми своими чекистами не сумел искоренить ворье, то что уж говорить о его более гуманных и близоруких последователях. Преступность не истребить, как ни старайся, однако ее можно и нужно держать под колпаком…

Слушая его, Сергей с Леонидом удивленно переглянулись. Удивили даже не сами рассуждения, а то, что Олег взялся анализировать и говорить от имени федеральных служб. К подобным трюкам обычно прибегают законченные куряки-болтуны, которые тем и славятся, что способны разглагольствовать в рабочих курилках о чем угодно и когда угодно, беря тайм-аут лишь на обеденные перерывы и внеплановые планерки. Олег на болтуна не походил. Кроме того, красноречивее всяких слов были выложенные на стол документы. Здесь имелось все: и расположение комнат на даче «автора», и распорядок дня, и номера машин, заезжающих на хозяйское подворье, и телефонные номера подружек, и даже группы крови всех его ближайших сподвижников. Тогда-то они и пришли к идее взрыва. С продуктовой машиной, заходящей на территорию противника трижды в неделю, Максимов предлагал подбросить гремучий сюрприз. На роль диверсанта претендовал Леонид, но стал им Сергей Максимов. В силу вышеуказанных причин. Олег, разумеется, не возражал. Жестом императора сложив на груди руки, он согласен был ждать, предварительно снабдив волонтеров всем необходимым. Прямым руководителем он себя не именовал, но в сущности все основные детали операции были предложены им. Более опытные и более старшие, в этой опасной пьесе Сергей с Леонидом играли роль исполнителей.

С ремнями и крючьями все обошлось более или менее гладко. Парни слишком долго занимались березой. У Максимова хватило времени и на то, чтобы закрепиться, и на то, чтобы тщательным образом провериться. Положение было не слишком удобным. Получалось, что он висит в этаком подобии гамака. В случае рытвин или ухабов он надеялся подтянуть тело вверх, но риск все-таки оставался. Потому и не поленились пройти накануне остаток асфальтированного шоссе, изучая путь, которым предстояло проследовать Максимову. По счастью, господа депутаты во все времена любили ездить без тряски, а потому качество дороги показалось им вполне удовлетворительным. Кроме того, двигаться предстояло совсем чуть-чуть — около восьмиста метров, а дальше сразу за массивными воротами начинался поселок.

«Если сцапают, взорвусь к чертовой матери!» — с усмешкой пообещал Сергей сообщнику. Про себя он твердо знал, что в случае непредвиденного именно так и поступит. И не только оттого, что прекрасно себе представлял, каково это попасться в лапы подобной шатии, — в нем говорил его собственный занозистый характер. Закусив удила, он способен был идти до конца, а за смерть «на миру» проголосовал бы двумя руками. В своих опасениях Леонид не ошибся. Кураж действительно имел место, хотя и был иной породы, иного сорта. Там, где Леонид ощущал вынужденность риска, ярость и нервную дрожь, Максимов преображался, как природа в ясное утро. Азарт молодил его, температура в крови подскакивала на верную пару градусов, а пылающий мозг подсказывал самые отважные решения. Возможно, это качество и влекло к нему дам. На постном и скучновато-шаблонном фоне современных мужчин Максимов и впрямь смотрелся куда как выигрышно. Он отличался от окружающих примерно так же, как отличался его Петр от капризных и визгливо неуемных собратьев. Там, где другой мычал и не телился, он преспокойно говорил «да» и это свое «да» тут же спешил подтвердить действием. Он не стеснялся быть душой нараспашку, и люди распахивались ему в ответ, зачастую не отдавая себе отчета, что именно привлекло их в этом смуглолицем пареньке с железным оскалом, ухмыляющемся, когда другие смеялись, и смеющемся, когда другие только неуверенно кривили губы…

Когда «Газель», качаясь и перхая выхлопами, вкатила во двор, Максимов чуть повис на руках, напряженно прислушиваясь к окружающему. Людей здесь оказалось немало. Машину обступили со всех сторон, опять принялись нещадно смолить курево, сплевывать направо и налево. Черт бы побрал американских индейцев! Отомстили таки за отнятый континент! Никакого дела без предварительного перекура!…

Только минут через пять приступили к ленивой разгрузке. Сначала оттащили в сторонку цинковые гофрированные листы, потом доски и мотки колючей проволоки. Что-то здесь, по всей видимости, перестраивали. Стараясь действовать бесшумно, Максимов подтянул себя на руках и один за другим высвободил крючья. Подразумевалось, что те же самые крючья он сможет использовать, взбираясь на дачную крышу, и потому брезентовые ремни он аккуратно смотал в бобины. Неожиданное случилось, когда он уже высунулся из-под днища. Лобастая овчарка с легким рычанием затрусила в его сторону. Максимов скомандовал ей приглушенное «фу», и пес удивленно остановился. Уши подняты, не прижаты — и то хорошо. Значит, пес не цепной, и можно найти контакт.

— Хороший дружок, красивый! — Максимов погрозил овчарке пальцем, игриво похлопал себя по бедру. Хвост пса метрономом заходил из стороны в сторону.

— Вот так… А то вдруг сразу рычать! Мы ж с тобой, сам понимаешь, одной крови. Ты и я.

Выпрямившись во весь рост, он не без удовольствия расправил плечи. Зачислившая гостя в штат «своих» овчарка продолжала вилять хвостом, с интересом принюхиваясь. Вероятно, успела учуять в нем хозяина Петра. А могло быть и хуже. Некоторые держат на подворье таких волчар, что хоть сразу стреляйся. Впрочем, там, где вечно толчется народ, злые псы нерентабельны, а здесь, судя по всему, частенько закатывали гульбища с приглашениям цыган и дамских кордебалетов.

— Ну-с? И где тут у нас бильярдная? — Максимов подмигнул собаке и, осторожно обойдя машину, быстрыми шагами перешел к стене здания. Нескромной кубатуре последнего он не спешил изумляться. Из тех же секретных документов они выяснили, что домишко, занятый под резиденцию Паука, — трехэтажный, с капитальным, примыкающим со стороны фасада гаражом, общей площадью чуть ли не в пятьсот квадратных метров. В подвале располагался тир, на первым этаже бар и бильярдная с камином. В этот самый камин и предполагалось опустить на тросике часть греющегося у Максимова под фуфайкой тротила. Согласно тем же документам все сборища у местных бонз проходили именно в бильярдной. Время они тоже постарались подгадать самое подходящее. Приход продуктовой машины совпадал с еженедельными посиделками команды Паука. Четыре стограммовых заряда намеревались установить в различных точках здания. По мнению Олега, люди после каминного взрыва должны были кинуться наружу, поэтому часть взрывчатки он предлагал разместить на крыльце. Леонид однако выразил сомнение, что уцелевшая публика ринется к выходу. Дым их, конечно, погонит, но куда? Психологию людей в подобных обстоятельствах трудно просчитать наверняка. Поскольку к единому мнению заговорщики не пришли, то решено было придерживаться нескольких возможных вариантов. Выбор наиболее оптимального оставался за конкретным исполнителем, и, очутившись на месте, Сергей выбрал. Выбрал, разумеется, вариант, что не предусматривался и не мог быть предусмотрен их светлыми головушками. Гуляя по просторному двору, глаза его замерли на выгружаемых из машины картонных ящиках с пивом. Отчего-то вдруг на него снизошла уверенность, что уже в ближайшие минуты эти ящички перетранспортируют в бильярдную. Пиво с морозца, так что народ, конечно же, сбежится!

Повинуясь порыву и уже не рассуждая, Максимов вытряхнул из кармана темно-коричневый брикет с круглым отверстием посредине. Детонаторы с хвостиками заранее промерянных огнепроводных шнуров покоились за пазухой. Он выбрал тлеющий ОШ в желтой оплетке, хмуро прикинул. Один миллиметр в десять-пятнадцать секунд, итого — один сантиметрик на две минуты. Этого, он надеялся, вполне хватит для задуманного. Вставив детонатор в брикет, Сергей развинченной походкой приблизился к коробкам. Уже начинало темнеть, но из окон его вполне могли заметить. Пусть уж примут за своего. Не шпионский же центр, в конце концов! Так или иначе, но приходилось рисковать. Надорвать одну из коробок, нарушив вакуумную упаковку, было делом пары секунд. Три или четыре банки полетело в снег, кусок тротила нырнул на дно. Щелкнув зажигалкой, Максимов с удовлетворением уловил глазам занявшийся дымок и словно пробкой законопатил бомбу одной из банок. Поверх роковой коробки взгромоздил еще подхваченную из машины. Ящички были нетяжелые, бритоголовые грузчики цепляли их в охапку по два и по три разом. Оставалось надеяться, что точно так же они поступят и с этими коробками. Сергей двинулся было к крыльцу, но, заслышав скрип половиц, юркнул за угол дома. Вслед ему неуверенно тявкнул пес, но на четвероногого сторожа Максимов даже не оглянулся. Мысленно он уже вел отсчет. Следовало сразу засечь время, но на стрелку часов он взглянул с опозданием. Для страховки принял существенную поправку и снова зашарил по карманам. Главное все-таки произошло. Томление кончилось, азарт заполнил кровь искристой энергией. Да и не было уже никакой крови, — по венам гуляло игривое шампанское!

Еще один снаряженный заряд лежал у него на ладони, когда на крыльце показались мужчины, занимающиеся разгрузкой. Теперь их осталось всего двое. Работать здешнее население явно не любило. К ужасу Сергея, направились вышедшие из дома вовсе не к машине. Один из них заковыристо ругался матом, второй хмыкал и часто сплевывал в снег. Приблизившись к забору, они расстегнули штаны и самым мирным образом зажурчали.

— Вот, пакость, а?! Я ему трефового короля, а он переводить вздумал. Скажи, какой фуфел, да?!

Приятель ругающегося мужчины продолжал неопределенно хмыкать, не то поддакивая, не то выражая тем самым скромное свое несогласие.

Испепеляя их взглядом, Сергей притопывал нервно ногами. Секундная стрелка, обежав первый круг, зашла на второй.

«Что же вы делаете, суки!…» Максимов покосился на зажатый в пальцах брикет. Лихорадочно попытался вспомнить внутреннее расположение комнат. Камин и бильярдная… Где-то, должно быть, справа от крыльца. Или слева?… Черт его знает! Они-то разглядывали эту домину в разрезе!…

С приятной процедурой у забора наконец-то было покончено. Любители карт подошли к ящикам и, захватив по порции, зашагали к крыльцу. И, уже стараясь не глядеть на них, Сергей снова щелкнул зажигалкой. На этот раз шнур вставлен был голубого цвета. ОШП, пластиковая оболочка, срок хранения — пять лет. Должно быть, этих пяти лет еще не прошло. Шнур задымился, пуская в лицо ленивый дымок. Мысленно сопоставив временные интервалы, Максимов переместил язычок пламени ближе к детонатору. Голубой цвет — Это, конечно, уже не фитиль, но тоже горит медленно. Ждать долее становилось небезопасно. Он сам ускорил события. Где-то недалеко протарахтел мотоцикл, и дважды коротко прогудел сигнал. Пожалуй, сигналить не стоило. Звук родного движка Максимов узнал бы при любых обстоятельствах. А в этой тишине…

Он охнул, стремительно пригнувшись. В недрах дома прогрохотал взрыв, окно над головой брызнуло осколками. Вот и все! Олежа действительно снабдил их самым настоящим тротилом. А до бильярдной бедолаги грузчики скорее всего так и не добрались. Сергей посмотрел на заряд в руках. Дымить ему предстояло еще добрых полминуты. Не мешкая, он швырнул брикет в дымящийся зев окна, бегом бросился, огибая дом по дуге. Навстречу шарахнулась фигура. Видимо, человек выскочил из окна. Сергей смаху саданул его по скуле, метнулся в сторону к темнеющему пристрою. Рванув на себя дверь, не сразу сообразил, что очутился в баньке. Заперевшись на щеколду, стал быстро осматриваться. Губы его скривились в усмешке. Это ж надо! Самому себя запереть в ловушку!

По договоренности с Леонидом он должен был перелезть через забор и бежать к мотоциклу. В качестве пути отступления они избрали грунтовую дорогу, идущую от дачного поселка к ближайшему железнодорожному узлу. Там они намеревались развернуться и уже, выехав на шоссе, двинуть обратно к городу…

Максимов из предбанника шагнул в парное отделение, ладонью распахнул оконце. Вот и выход. Он уже начал было протискиваться через узкую амбразуру, когда со стороны переполошенного дома загремели выстрелы. Так оно и должно было случиться. По сути говоря, он взял палку и ткнул в самую сердцевину гадюшника. Шипя и играя раздвоенными язычками, змеи полезли на свет божий.

— Хань! Он в бане! Я сам видел!

— Окружай падлу!…

Первые пули ударили по входной двери, но кто-то уже заходил сбоку. Выстрел ударил чуть ли не в самое лицо, и Максимов поспешил юркнуть обратно. Вырвав из-за пазухи «ТТ», заметался по тесному пространству. Сшибая по пути тазы и ведра, вернулся в предбанник. Здесь он заметил лестницу, — Баня имела что-то вроде второго этажа. Как заправский юнга, молодцевато перебирая ногами перекладины, Сергей взлетел наверх. Нижнее отделение уже расстреливали со всех сторон, не жалея патронов. Это боевое добро, по всей видимости, у них водилось в избытке. Целили в основном в дверь и окошечко, сосновый сруб останавливал пистолетные пули не хуже бронежилета. Пригнувшись, Сергей озирался, отыскивая выход. Штабеля каких-то досок, связки проводов, сваренный из нержавейки добротный резервуар. Банька была что надо — с душем и умывальниками. Максимов закусил губу. Сумасшедшая мысль ворвалась в голову шальным всадником. Не додумывая ее до конца, он ухватился за край металлического бака и перевалил тело через высокий борт. Здесь по крайней мере можно было не бояться пуль. Он в сомнении пощупал пальцами холодную сталь. Миллиметра три или четыре. И не какая-нибудь там дюраль…

На даче бандитов снова рвануло. Вздрогнув, Сергей ругнул себя за забывчивость. Этот второй взрыв он мог и должен был использовать. Но проморгал, бестолочь!…

Стрельба на какое-то время прекратилась. Гаврики Паука, должно быть, соображали, что еще за беда стряслась в доме. Вытянув из кармана оставшиеся брусочки тротила, Максимов привычными манипуляциями превратил их в единую бомбу. Прежде чем поджечь шнур, на ощупь исследовал доски над головой. Выломать какую-либо из них оказалось невозможным. Во всяком случае — голыми руками. Делали на совесть — подгоняя сосновые доски плотно и прочно. Вновь выбравшись из бака, он сунулся вниз. Запалив огневой шнур, положил взрывчатку под лавочкой у двери, на всякий случай прикрыл тазом.

— Вот так, камикадзе! Маленькое харакири перед путешествием на небо, — он снова полез по лестнице. Пуля угодила ему в ногу, когда он уже цеплялся за край резервуара. Крякнув, Сергей присел на колено. Нога горела сразу в двух местах. Неужели два попадания? Стиснув зубы, он рукой зашарил пытаясь сообразить, насколько серьезно его покалечили. Кажется это было сквозное ранение. Радоваться этому или нет, он не знал. Кровь во всяком случае бежала в два раза обильнее. Вспомнилась детская арифметическая задача, где в бассейн набирали воду сначала из одного крана, а затем сразу из двух. Что-то там следовало посчитать и сравнить. Нынешнее сравнение Максимова не слишком развеселило. Бак, в который он забрался, походил на бассейн, ранам надлежало за время икс заполнить его до краев кровью.

Дотянувшись до вязки с проводом, Сергей на скорую руку соорудил себе что-то вроде жгута. Боль усилилась, но кровотечение как будто поутихло. Безудержно веселила мысль, что в самом скором времени чуть ниже полыхнет пламя, которое превратит нынешнее ранение в форменный пустячок. Тем лучше! Не надо будет бояться гангрены с ампутацией по самую задницу…

Снаружи что-то продолжали кричать, но Сергей уже не слышал. Расстегнув пуговицы ватника, он сколько мог втянул в него голову. Сверху прикрылся руками, опустился на корточки.

Хлопнула дверь. Успокоенные его молчанием, бандиты заглянули в предбанник, самые храбрые с оружием наготове проскочили душевое отделение и ворвались в парилку.

— Сука! Где же он?

— Может в окно улизнул?

— Там Хань с пацанами стоял…

Нашелся, как всегда, и самый догадливый, первый углядевший лестницу.

— Да там же он! Мамой клянусь, там!

В баню заглянул кто-то еще. Лестница заскрипела под чужими стопами. Сергей старался не дышать. Время горения шнура превратилось в мучительную бесконечность. Если бы можно было принять его пульс за секунды, взрыв прогремел бы уже давно, но время играло по своим правилам, посмеиваясь над мирской суетой, понимая, что истинная власть всегда будет оставаться за ним.

— Вставай, котяра!

Что-то жесткое, по-видимому, ствол пистолета, ткнулось в плечо.

— Эй! Нашел, что ли?

— Туточки он. Зажался весь, как цуцик…

Сергей выстрелил прямо сквозь ватник, угодив храбрецу в грудь. Совсем неплохо для слепого выстрела, но вдоволь насладиться он не успел. В следующий миг баньку шатнуло от грянувшего внизу взрыва. Мир лопнул, разорвавшись на части, а вместе с ним лопнула и голова Сергея. Так во всяком случае ему показалось. Тяжелый бак подпрыгнул, в спине больно отозвалось. С хрустом и скрежетом здание баньки осело. Перхая от ядовитого дыма, оглохший и ничего не соображающий, Максимов выдирал голову из телогрейки. Вдохнув едкой горечи, раскашлялся. Человек, тыкавший его в плечо, лежал, перевесившись через край бака. Тут же, возле его руки, валялся пистолет. Машинально подобрав оружие, Максимов кашляя, полез вон. Голова звенела, думать о чем-либо он был просто не в состоянии.

В предбаннике лежало еще трое. Можно было бы обезоружить и их, но Максимову это даже не пришло на ум. Он уже не скрывался и не заботился о какой-либо конспирации. Дверь оказалась сорванной с петель, и, беспрепятственно вывалившись наружу, Сергей рухнул в снег, погрузив лицо в холодное, колющее крошево.

— Чего там такое, а? Гранату никак кинул? — кто-то схватил его за ворот, грубо встряхнул.

Видя вместо человека мутный ореол с белесым пятном там, где надлежало быть голове, Максимов поднял оба пистолета и даванул сначала один спуск, потом другой. Выстрелы показались до смешного тихими. Однако и этих невзрачных хлопков незнакомцу вполне хватило. Отпустив Максимова, он безмолвно повалился в снег. Кто-то выстрелил со стороны, и, не глядя, доверяя скорее слуху, чем зрению, Сергей ответил щедрой канонадой. Пистолеты дергались в руках, пули летели черт знает куда. И, стреляя, он уже бежал к грузовичку. Боль в ноге подутихла. Вероятно, таким анестезирующим образом сказывалось действие контузии. Он плохо видел и плохо слышал, звон в голове не смолкал, и, только оказавшись в кабине, Максимов сообразил до какой степени ему повезло. Ключ зажигания торчал на своем законном месте. Перевозчики пива и сладостей не собирались, как видно, задерживаться.

— Вот и хорошо, вот и славненько!…

Ему казалось, что он это шепчет. На самом деле Сергей почти кричал. Сошедший с ума человек, очутившийся за рулем «Газели». Хрипло смеясь, он завел двигатель, подал машину назад и, развернувшись, вдавил педаль газа до упора. Кто-то отскочил в сторону, хрустнул под бампером случайный тополек. Машина неслась вперед разгоняющимся зверем. Сходу высадив ворота, Максимов вылетел на знакомую дорогу. Вслед ему больше не стреляли…

Всего через несколько минут он добрался до условленного места. Скрюченным напряженным всадником Леонид сидел на мотоцикле, всматриваясь в подъезжающий грузовик. Максимов и здесь не удержался от того, чтобы не учудить. Поставив машину поперек дороги, задними колесами заставил ее сползти в кювет. Вышвырнув ключи зажигания в окно, заглушил двигатель и выпрыгнул из кабины.

Все по высшему разряду! — он снова орал. Задымленное и перепачканное лицо его сияло дьявольской улыбкой. — Хотел унести от них пулю, но и того не вышло. Зато трофей прихватил! — он замахал пистолетом. Был один, а стало два!

— Ты ранен? — подскочив к нему, Леонид уже помогал усаживаться в коляску.

— Я пьян! Чудовищно пьян… Поверишь ли, взорвать под ногами гранату, оказывается, то же самое, что без передыху вылакать пузырь голландского спирта.

— Тише! Ради бога, тише! Ты вопишь, как оглашенный.

— Я и есть оглашенный! В смысле, значит, оглушенный, — Сергей захохотал. Рукавом принялся утирать лицо. — Жми, Леня! Во весь дух! Скоро эти чайники опомнятся…

Но Леонид и без того уже газовал. Мощная трехколесная машина рванула с места, рыча, помчалась по дороге. Охотники на волков возвращались домой.

Глава 9

На этот раз задание было более индивидуальным. Клим Лаврентьевич исполнял роль экзаменатора. Зная специфическое отношение Лужина к подобного рода делам, им пошли навстречу, продемонстрировав фильм, которого могли, наверное, и не показывать. Камера скользила по залу суда, выхватывая угрожающее движение рук, растерянную мимику на одних лицах и злобную искривленность других. Сидящие на местах подсудимых вслух обменивались репликами, открыто посмеивались над судьями и прокурором. Не стеснялись давать советы и багровому адвокату. Закон кое-как подводил дело к логическому завершению, однако послушники его откровенно трепетали. Что-то мямлил обряженный в черное прокурор, часто путаясь и на удивление кратко говорили судьи. Народные завсегдатаи-заседатели бегали глазами по сторонам, предпочитая не встречаться взглядом с аудиторией. Над ними подшучивали, что-то громко спрашивали, а не слыша ответа, заливались хохотом.

— Эй, краснорылый! — широкоплечий мужчина с залысиной поднялся со скамьи подсудимых. — Не отворачивай хайло, тебе говорю, тебе! Завтра же, слышишь? Завтра же останешься без машины… Ах, у тебя ее нету? Тогда без квартиры. Спалю вместе со всем барахлом… Сукин сын! Кого судить вздумал! Да я тебя сам застращаю!… Убери грабки! Грабки убери, слизняк сопливый!…

Последняя фраза адресовалась смущенному вохровцу, тщетно пытающемуся усадить распалившегося блатаря.

— Срок мне вздумали шить! Да здесь, считай, все наши! Запомнят вас, иуд, как следует! До последней хари!…

Клим Лаврентьевич, сидящий в углу, слащавым голоском комментировал:

— Кличка этого говоруна Кот, тридцать восемь лет, вор со стажем, в авторитете, хотя и не чистый. Но нынче кто у нас чист! Все гребут под себя. Апельсинов и прочих фруктообразных больше, чем воров. Вот и этот поет осану блатным, а втихаря дружит с кем ни попадя. В прошлом имел две ходки. Мог бы иметь и пять, и шесть, но отмазывался. Лапа есть — и не одна, плюс дошлые адвокатики. Владеет, кстати сказать, чуть ли не дюжиной фирм, плотно знается с рэкетом. Последнее дельце — грабеж собственных работяг. Строил офисы с котеджами, на работу нанимал варягов из бомжей, алканавтов и приезжих. Строил, надо сказать, дерьмово. Скупал старые бараки, на скорую руку штукатурил и лакировал. Так что брали эти халупы в основном южане. Но суть не в этом… Расплачивался наш клиент со своими работягами самым паскудным образом — через день наказывал, штрафовал, а в конце концов на жадности и спалился. Выдал всем враз получку за три месяца, а заодно и водки выставил дармовой. Само собой работяги упились до чертиков, по домам расползались на четвереньках. Вот на пути домой их и почистили молотобойцы Кота. Разумеется, и отхарили по полной программе.

— Крупная сумма была? — поинтересовался Баринов.

— Для кого как. Что-то порядка восьмидесяти миллионов.

Баринов присвистнул.

— Как раз — на мороженное с палочкой!

— Не знаю, как там насчет мороженого, но сам Кот остался чистеньким, — в результате побитые к нему и прибежали. Так сказать, за помощью. И тут уж он себя показал крутым политиком. Для начала пожурил за пьянство, а затем выдал подъемные. Так сказать, в счет будущего. И приобрел таким образом рабов. В сущности за копейки. Если бы за деятельностью Кота не наблюдали, так и осталось бы дельце нераскрученным. Но кое-что засняли, кое-что записали. Вышли на работяг с предложением подать в суд заявления. Только все равно ничего не получилось. Как только работяг стали подключать к следствию, девять десятых наложило в штанишки. Тут, собственно, и пошел развертываться главный криминал. Показания приходилось вытягивать чуть ли не клещами, а после большинство от заявлений вовсе отказались. Причина нашлась весомая. Двоим работягам помяли ребра, один угодил в реанимацию, еще трое пропали бесследно. В результате — вместо законной пятнашки дали нашему горлодерику два года. Сообщникам — и того меньше. Происходило сие безобразие нынешним летом, но срок за прошедшие месяцы феноменальным образом съежился, — Клим Лаврентьевич ухмыльнулся. — Случилось чудо, и… Вот наш Онегин на свободе, острижен по последней моде — и так далее, и тому подобное. Все, как у Пушкина. Великий строитель котеджей ораторствует пуще прежнего. Кстати сказать, квартира у главного обвинителя и впрямь вскоре после суда сгорела. И сын угодил в подозрительную автокатастрофу.

— Дела! — мутно вздохнул Баринов. Высказывать собственное мнение он не спешил.

— Изощряться вам не придется, — продолжал Клим Лаврентьевич. — Время, место и прочие подробности — все продумано и предусмотрено. Уничтожить врага всегда просто. Сложнее — проделать это с умом! Одноиксовые решения не годятся. Настоящие шахматы начинаются, когда к иксу и игреку добавляются зэтовые составляющие.

Валентин недоуменно сдвинул брови, и Клим Лаврентьевич с удовольствием пояснил:

— Зэтовая составляющая в нашем случае — это элемент случайности. Фоном задуманного спектакля может явиться разгулявшаяся стихия, спонтанная демонстрация каких-либо студентов, прорыв трубопровода в заморозки перед искомым подъездом. В сущности, это и есть основа алгоритма — умение создавать случайные совпадения, подстраивая под них весь ход операции.

— Можем ли мы переговорить с Константином Николаевичем? — поинтересовался Валентин.

Клим Лаврентьевич покачал лысеющей головой. Улыбался он по-акульи — постоянно и угрожающе. Впрочем, они начинали к этому привыкать.

— Рядовых заданий у нас нет, и тем не менее это задание вполне рядовое. Собственно, и разговор наш состоялся только по просьбе Константина Николаевича, прекрасно осведомленного о щепетильности вашей сладкой парочки.

— За нами будут наблюдать?

— Скажем иначе, кое-кто вас подстрахует.

— Этот кое-кто серьезно рискует! Что, если мы примем его за человека Кота?

— Ценю вашу заботу о здоровье моих сотрудников, — Клим Лаврентьевич насмешливо кивнул. — Обещаю, что сделаю все от меня зависящее, чтобы печальных недоразумений не приключилось.

— Да уж постарайтесь! — подхватил Баринов. — Мы парни крутые — можем и оплошать.

Кажется, он тоже ерничал, и Клим Лаврентьевич это немедленно почувствовал. Обманчивые лампадки в его глазах потухли, голос немедленно построжал.

— На этот раз крутым парням придется воспользоваться ножами. На этот счет вас дополнительно проинструктируют. На месте преступления придется оставить кое-какие отпечатки пальцев и парочку приметных вещиц.

— Кого-то надо подставить?

— А это уже не вашего ума дело! — Клим Лаврентьевич снова раздвинул губы в акульей улыбке. — Считайте, что это одна из зэтовых составляющих. Нашему доблестному следствию тоже надо чуток посодействовать, — вот и посодействуем. Выстроим логическую цепочку из десяти звеньев.

— И десяти удивительных совпадений, — вставил Баринов.

— Правильно, — Клим Лаврентьевич благосклонно кивнул, голосом, лишенным всяческих интонаций, добавил: — На всякий случай вынужден повторить: этот Кот — отъявленный мерзавец — и свой приговор вполне заслужил. А посему поработать предлагаю с надлежащим рвением.

— Не сумлевайтесь, господин начальник, сделаем все, как надо! — отрапортовал Баринов.

— Увы, этого гарантировать не могу, — Клим Лаврентьевич изобразил в воздухе некое иероглифоподобное сомнение. — Такая уж у меня должность — сумлеваться всегда и во всем.

— Собачья должность. Я вам не завидую, — заверил его Баринов.

— И не надо, — Клим Лаврентьевич рассмеялся. — Нехорошее это чувство — зависть. По себе знаю…

Ходики на стене оказались с кукушкой. Щелкнула невидимая пружина, и черная птичка с распахнутым клювиком заторможенно высунулась из оконца, кивая головенкой, скрипуче проворковала о том, что наступил полдень. Все трое с безразличием, подкрашенным под вялый интерес, обернулись в сторону искусственной птахи. Кукование механического вещуна отчего-то настораживало. Чье-то время неуклонно приближалось к концу, чье-то напротив — пядь за пядью возносило к вершинам, доселе никем не покоренным. Внезапно Валентин остро ощутил свою близость к первым и невероятную разобщенность со вторыми… Вслед за Бариновым он поднялся из кресла. Нехитрый инструктаж был завершен.

Ключи от парадного, им «сработало» ЭВМ. Три камеры зафиксировали с различных точек людей, входящих в подъезд, и трех этих пленок оказалось вполне достаточно, чтобы ориентируясь на эталонные «метки», электронная машина выдала точнейший чертеж необходимых ключей. Одновременно с помощью той же оптики был отслежен набираемый код на дверной панели.

Наверное, можно было обойтись и без этих технических излишеств, но кое-кому не терпелось опробовать новейшую программу «Взломщик». Тем более, что случай подвернулся прекрасный. Установив наблюдение за подъездом, особая группа с блеском выполнила свою часть операции. Три телеобъектива, соединенных с компьютером, в течение дня выдали всю искомую информацию. Конечно, не все было так просто. Подбиралась оптимальная дистанция, угол съемки, варьировались сами метки — от обычной спички, небрежно прилепленной к металлическому косяку, до микронных, наносимых на поверхность двери царапин, различимых только в самую сильную оптику. Ключ, мелькающий в руках «клиента», моментально переносился на электронный экран, сопоставлялся с иными проекциями, и относительно множественных меток производилось уточненное масштабирование. Уже к вечеру эскизы ключа были готовы, а на утро умельцы из технического отдела выложили на стол отвечающего за операцию связку сияющих дубликатов.

Так или иначе, но авторы программы заслужили всяческих похвал, — все сработало, как надо, ключ легко вошел в скважину, без усилия провернулся. В подъезд Лужин с Бариновым проникли беспрепятственно, и в нужную минуту оба застыли на заранее обусловленных местах. Это даже нельзя было сравнивать с шахматами. Операцию расписали до последней секунды, до последней нотки. Каждое возможное и невозможное отклонение учитывалось всего-навсего как дополнительный вариант. И степень организации подобных предприятий начинала пугать Валентина по-настоящему. ОНИ — те самые, на которых в поте лица трудились Лужин и Баринов, могли все! Любое дело аккуратнейшим образом раскладывалось по сотням аккуратных полочек, делилось между аналитиками, технарями и исполнителями. И первые, и вторые, и третьи обладали высочайшей квалификацией. Пытаясь предвидеть самое немыслимое, неведомые организаторы преспокойно ставили в один ряд банальность и изощренность. Власть скрупулезного анализа снисходительно внимала самому нестандартному трюкачеству. Подобный союз обещал серьезные проблемы любому противнику. И, находясь «внутри», Валентин пробовал охватить взором всю систему в целом, отчего прежнее его мнение, выношенное и устоявшееся с детских лет — о российской безалаберности, о вездесущем «авось» и вечносером руководстве, впервые дрогнуло, испуганно отступив в сторону. В людях, руководящих операцией, угадывался тот самый профессионализм, о котором столь много болтали с телеэкранов и который, в обыденной жизни по-прежнему оставался мифом. Грустно, но так уж выходило в его жизни, что он не встречал мудрых начальников. Здравый смысл наверху отчего-то не котировался. Там ценилось нечто иное — может быть, психологическая гибкость, сопряженная с желанием следовать рекомендациям Дейла Карнеги, угодливые улыбки, умение вовремя шутить. Не наблюдая ничего иного, Валентин все глубже увязал в трясине снисходительного презрения ко всему окружающему. Заводы, школы, больницы, десятки распухших от мутного словообилия институтов — все вызывало у Валентина кривую усмешку. Власть напоминала механизм устаревшего парового агрегата, упрямо работающего на угольном топливе. Мощь сочеталась с ужасающей медлительностью, и второе сводило на нет первое. Глупо вырезать аппендицит после того, как клиент уже скончался от перитонита. Но вырезали — и, надо сказать, со рвением, а после зашивали, делая вид, что так и надо. А позже кретинически удивлялись прорывам трубопроводов, гибели людей в шахтах, катастрофам с морскими паромами, падению отлетавших свое самолетов. Так было везде и всюду, но здесь ему впервые пришлось столкнуться с проблесками реального разума. Разума холодного, в высшей степени жестокого.

Их действительно страховали. Еще на подходе к дому Валентин заметил щуплую фигурку Бориса. Разумеется, малорослый агент изображал мальчишку. Обутый в валенки, он катал по снегу все тот же цветной мяч. Они не подали виду, что узнали друг друга. Мельком Валентин подумал, что перед заданиями Боре приходится пользоваться лучшими из бритв. Мужская щетина не слишком молодит. Должно быть, его еще и чуточку румянили. Во всяком случае выглядел он превосходно. Даже сверстники навряд ли угадали бы в нем чужого.

В подъезде они протерли подошвы специальной ветошью, Валентин натянул на лицо реденькую бороденку, глаза спрятал под треснувшие очки. На этот раз старика поручили играть ему. У каждого за поясом таилось по бесшумному пистолету, но пустить в ход они обязаны были ножи. Уже после операции холодное оружие у них должны были забрать, чтобы, снабдив заранее заготовленными «пальчиками», подбросить улику в нужное место и в нужный момент. Операция хороша, говаривал инструктор, когда одним выстрелом укладываешь трех или четырех зайцев. Первого «зайца» предстояло убрать им.

Баринов еще раз оглядел Валентина с ног до головы, придирчиво нахмурился.

— Вроде ничего. А как ты сам? В форме?

— Я всегда в форме, — Валентин угрюмо развернул Баринова к окну. — Не сюда смотришь, туда гляди!

— А что такое? — шепотом всполошился Баринов. — Уже прибыли? Рановато вроде.

— Дурень! Ты на двор взгляни, на детвору. Это ж воля, дубина! Мы, считай, впервые с тобой сами по себе!

Баринов послушно уставился в окно. Хотел что-то возразить, но не решился. Рука его нервно заелозила по подоконнику.

— Я, Валь, на эти темы, если честно, запретил себе думать. Пока. То есть поначалу тоже разное прикидывал. Насчет — как бы свильнуть в сторону при случае. Но потом сообразил: во-первых, отыщут, — очень уж серьезные ребята, а во-вторых… Понимаешь, слишком много они в нас вбухали, чтобы так запросто положить в каком-нибудь бардаке. Чудится мне, Валь, не сделают они этого. Удобно им иметь таких, как мы. А пока им удобно, то и мне удобно. И я, Валь, так полагаю: сегодня мы на волю отсюда любуемся, а завтра и вовсе будем гулять, как свободные граждане. Так какого хрена, скажи, рисковать?

— Действительно, какого? — Валентин отколупнул от стены кусочек штукатурки, размял его в пальцах, щепотью просыпал на истерзанную перочинными ножами поверхность перил.

— Нам, Валя, не расхолаживаться бы теперь… — Баринов мялся, перетаптываясь с ноги на ногу. Настрой приятеля ему явно не нравился. — Выполним все, а после уже будем думать, лады?

— Не боись, — Валентин хмыкнул. — Гада, что показывали на экране, мы сделаем. В наилучшем виде!…

Обычно Кот подъезжал домой к десяти вечера на двух машинах. В то время, как он заходил в подъезд, один из телохранителей на лифте поднимался на шестой этаж и, убеждаясь, что все в порядке, махал в широкий лестничный проем рукой. Только после этого в лифт входил Кот в сопровождении еще двоих людей. Ничего особенного в этой схеме не таилось. Сложности люди полковника придумали себе сами. Они запретили подрывать лифт, запретили использовать снайпера, вообще запретили какое бы то ни было огнестрельное оружие. Соответственно с улицы, где дело пришлось бы иметь с шестью-семью вооруженными гавриками, события переносились под прикрытие стен. Плюс ко всему роковая улика и впрямь кому-то понадобилась до зарезу, и ее срочным образом создавали, пятная не липовой, а самой настоящей кровью. Возможно, истинной целью был даже не Кот, а птичка покрупнее, но об этом приходилось только догадываться…

Все получилось до будничного просто. Охраннику, поднявшемуся наверх, позволили махнуть рукой. Лифт, отправленный вниз, перехватил Баринов, затаившийся двумя этажами ниже. На том и строился главный расчет. Технари, побывавшие в подъезде накануне, успели внести в немудрящую схему управления лифтом некоторые коррективы. Нажав на клавишу с номером «шесть», Баринов достал нож и свинчатку. Охранник сам облегчил ему задачу. Любопытствуя столь скорому подъему лифта, он приблизился к створкам и поперхнулся от огненного удара по горлу.

Не теряя времени даром, Баринов стянул с него яркую китайскую куртку и заволок за трубу мусоропровода. Лифт поплыл вниз, а Баринов, шикнув ожидающему на седьмом этаже Валентину, торопливо стал натягивать на себя куртку убитого. Выходящие из лифта должны были увидеть «своего человека» со спины. Так и получилось. Спустившийся Валентин изобразил пьяного, а Баринов неловко подхватил его под мышки. Крякнув от неожиданности, Кот задержался возле лифта. Один из сопровождающих поспешил к Баринову, спеша помочь выпроводить с этажа «захмелевшего старика». Этот шустряк от них и принял первый «нож». Валентин ударил резко, махом снизу. Парня даже чуть подбросило вверх. Словно бы попятившись, все так же спиной Баринов отшатнулся к Коту. Валентин уже высвободил нож, но хрипящую жертву какое-то мгновение еще удерживал перед собой. Парень соскользнул на пол в тот самый момент, когда, развернувшись, Баринов рубанул последнего из телохранителей кастетом по переносице. Мигом позже Кот распахнул рот и задохнулся от боли. Нож Валентина впился ему в грудь, и тотчас ударил Баринов. С делом было покончено.

Осмотревшись, в нужных местах они оставили нужные улики. Тел прятать не стали. На том же лифте поднялись на самый верх, кабинку отправили обратно и через отомкнутый люк выбрались на крышу. По пути Валентин сорвал с себя бороду и несуразные очки. Баринов заранее приготовленным бруском дерева подпер крышку люка. Сгустившиеся сумерки обещали лучшую из всех маскировок. Шагать можно было не скрываясь. Проникнув в соседний подъезд, с паузой в полминуты они спустились вниз и вышли на улицу. На машину с охраной никто из них не оглянулся. Ножи, запакованные в полиэтилен, надежно покоились в карманах. Тревогу, по прикидкам аналитиков, должны были поднять минут через семь-десять, когда, не дождавшись телохранителей, кто-нибудь из оставшихся на улице удосужится зайти в подъезд. Однако к этому моменту Лужин с Бариновым были уже далеко.

Валентин полагал, что их остановят квартала через три-четыре, но светлый «Ниссан» нагнал их раньше. Водитель просигналил условленным образом, и оба нехотя полезли в душное нутро машины. Недолгая воля кончилась.

— Вчера был Кот, кто последует завтра?

— А какая, на хрен, разница?

— Для меня, Барин, разница есть. Я не такой толстокожий, как ты.

— Брось, Валек! Одной мразью стало меньше. Чего переживать? И другие такие же будут. Ты же не на мафию работаешь, — на государство!

— Не знаю, Барин, не знаю…

В одинаковых позах — закинув ногу на ногу и заложив руки под голову, они лежали в комнате, камерой которую называли только по привычке. Учебный корпус мало чем отличался от тюрьмы, и все же тюрьмой это уже не считалось.

— Скажи, тебя в самом деле утешает то обстоятельство, что он был мразью?

— А то нет! Конечно! — Баринов ответил с такой горячностью, что Валентин поморщился. Простота напарника иной раз откровенно раздражала. С одним и тем же искренним чувством человек способен долбить каменюгой по черепу собрата, а после, размазывая слезы, каяться. И в том, и в другом случае он прав, ибо действует по побуждению сердца. Чему же еще доверять в этом мире, если не сердцу? Ум — понятие шаткое, и потому нет более мутного занятия, чем разбирать человеческие ошибки. Оттого и толкуют: не суди, да не судим будешь. Правильно, наверное, толкуют. Но для чего-то ведь дарован ум? Может, для того, чтобы сподручнее было обводить вокруг пальца податливую совесть? Или все-таки для работы иного порядка? Ведь должен человек прорубать в дремучем нагромождении лжи тропку! Если не для всего человечества, то хотя бы для себя! Или вообще не надо ничего и никого рубить?

Временами Валентину начинало казаться, что он плутает в трех соснах. Куда бы он не рвался, всюду его поджидали громоздкие легко узнаваемые препятствия. Те же самые, что вставали на его пути и год назад, и два, и три. Словно, издеваясь, судьба знакомила плутающего человечка с неэвклидовым пространством. Трезвый и стремительный внешне, внутри себя Валентин все более уподоблялся растерянному и в конец отчаявшемуся путнику. Диалог, затеянный с самим собой, напоминал не слишком умелый спектакль. Во всех без исключения вопросах, впрочем, как и в ответах, усматривалась фальшь, первопричину которой он никак не мог разгадать. Неожиданным образом ему пришлось иметь дело с чертовой окрошкой, где перемешалось несмешиваемое: и чужие смерти, и любовь к Виктории, и столь лепкая правда, двояко подаваемая отошедшим в былое Юрием и нынешним несуразно реальным полковником. Одну игру Валентин вынужден был играть, оставаясь наедине с Рюминым, другую — с Генкой Бариновым, но самую главную и сложную, как это ни странно, — с самим собой. Игра эта все более начинала напоминать войну на три фронта, а ведь история наглядно свидетельствует, что подобного противостояния не выдерживал никто: ни Наполеон, ни Гитлер, ни кто другой.

— …Кем я был и кем я стал? — продолжал рассуждать вслух Баринов. — Это ж великая разница! А чем менты, по-твоему, занимаются? Младенцев в разрисованных колясочках возят? Хрен там! Грязь разгребают! Вилами, лопатами и макаровскими хлопушками. И сами, понятное дело, мажутся. Ну так что? Говорить, конечно, можно всякое, но если по делу, то любой блатарь, если он, само собой, с царем в голове, тоже подтвердит: без государственности всем одинаковый карачун наступит. Он ведь при нем и кормится — при государстве, значит. Стало быть, власть — она не только фраерам нужна. Братва тоже в ней нуждается… — Разогретый собственными рассуждениями, Баринов яростно поскреб в затылке, словно стимулируя остановившуюся мысль. — Только что есть — власть? Это ведь и есть сильное государство! Не будет силы, развал пойдет, хаос, беспредел гестаповский. А кто этого хочет? Никто! Вот и получается, что и сила нужна, и специальные службы вроде нас.

— Ага, и менты нужны, — подначил Валентин.

— А что! Выходит, и менты нужны, — Баринов произнес это с некоторым удивлением. Пожалуй, удивился он даже не самому выводу, а тому любопытному факту, что вывод столь мудреного рода пришлось сделать ему — человеку, разбежавшемуся с законом еще в годы сопливой юности.

— Выходит, нужны и менты, — повторил он более решительно. — Им без блатарей не жить, а блатарям без них. Это, Валь, не я, — это… Помнишь то словцо, что нам говорили?

— Диалектика?

— Во-во!… И потом нас ведь с тобой ментами не назовешь. Мы из другой службы. Скорее уж — чекистской.

— Чистильщики.

— Что?

— Чистильщики, говорю!

— А хоть бы и чистильщики!… Раз закон не справляется, значит зовут дворников с метлами. Как иначе? Тайнае дипломатия тоже ведь с ядом в перстнях ходила. Где в бокал гадость подсыплет, где кинжалом ткнет. Потому как политика, Валь, — что твоя проститутка. И вашим, и нашим, а прежде всего — тем, кто сильнее и изворотливее…

Валентин зажмурился. Потолок исчез, но голос Баринова остался. Осталась его прямолинейная логика, прямолинейностью своей не упрощающая ничего!

Глава 10

Добрались они без приключений. Коротко поведав о происшедшем, Сергей притих и уже не трепыхался до самого города. Видимо, припекла рана и потеря крови. Ожил он, только когда Леонид открыл дверь своей квартиры и помог напарнику войти в прихожую. Но ожил не от заботливого участия друга, а от того, что увидел Ольгу. Да и Ольге было над чем поломать голову. Недоуменно изогнув красивые брови, в очередной раз сбежавшая от мужа своевольная дама переводила взгляд с Леонида на чумазого Максимова. В белом с блестками платьице с глубоким декольте, выглядела она просто замечательно. Иначе не встрепенулся бы боевым петушком ослабевший Максимов. Уставший от переживаний Леонид ни о чем уже не спрашивал и ничему не удивлялся. Так и не дождавшись вопросов, Ольга решила объяснить все сама.

— Вот… Снова выпорхнула из клетки. Ключик одолжила у деда Костяя. Сказала, что ты попросил.

Леонид тупо кивнул, замороженным голосом поинтересовался:

— Не знаешь, где тут у нас бинты?

— Бинты? У нас? — она чуть было не рассмеялась, но, присмотревшись к Максимову, обеспокоилась.

— А что с ним стряслось?

— Понимаешь, поранился он…

— Поранился я, — поддакнул Максимов. — Самую малость.

— Ого! — Ольга приложила ладонь к его пылающему лбу. — Да тебе, братец, и впромь плохо.

— Мне хорошо! — Максимов скосил глаза в сторону Леонида. — Такая фея — и у тебя, Логинов? Ты ничего мне не говорил! Боже мой, какая фемина!

Леонид криво улыбнулся, не очень естественно подмигнул Ольге.

— Бред. Всего-навсего бред.

— Если даже и бред, то бред из приятных! — она помогла Максимову опереться на свое плечо. — Говори, красавчик, говори!… А ты, Лень, поийди поищи бинты. Я тут у тебя еще не освоилась.

Леонид засуетился.

— Давай его пока на диван. Надо, наверное, воду, йод, еще что-нибудь?

— Выпить ему принеси, — посоветовала Ольга. — Стопочку.

— Фея! Самая натуральная фея! — Максимов крутил головой, изображая восхищение. С готовностью приобняв Ольгу, захромал в комнату. По пути сшиб локтем с полочки бутыль с усохшим цветком. — Я неловок, миледи, но это только сегодня. Завтра и послезавтра я — орел!…

С водкой в одной руке и йодом в другой вернулся Леонид.

— Сейчас поглядим, какой ты орел, — он встряхнул пузырек с йодом, посмотрел на просвет.

Сергей рухнул на диван, капризно произнес:

— Только пусть оперирует она. Как хирургу, Лень, я, уж прости, тебе не очень доверяю.

— Как же он так? — Ольга с ужасом взирала на залитую кровью брючину. Вдвоем с Леонидом они осторожно раздели Максимова. Сергей хорохорился, но по лицу его стекал пот. Даже рюмка «Столичной» не слишком помогла.

— Всю жизнь мечтал быть раненым, — бормотал он, — чтобы лежать в госпитале, позволять за собой ухаживать красавицам-санитаркам…

— Сколько ж из него вытекло, бедного!

Леонид пожал плечами. Ватным тампоном, смоченным в той же водке он занялся обработкой раны. Он не хотел, чтобы Ольга поняла причину происшедшего, но не гнать же ее было из квартиры. Вдвойне смущаясь ее присутствием, действовал он крайне неловко. Великодушный Максимов от комментариев воздерживался, но Ольга, понаблюдав за его суетливым врачеванием, решительно вмешалась.

— Кастрюлю с водой на газ! — скомандовала она. — Неси стрептоцид, если есть, ваты и еще бинтов!

Леонид подчинился. Это оказалось легче, чем он думал, и, уступив пальму первенства, он не почувствовал ни малейшей досады. Взяв командование на себя, Ольга разом избавила его от ложного смущения, от необходимости что-либо объяснять. Она без сомнения поняла, что ранение пулевое, но высказываться по данному поводу не спешила. Возясь с кастрюлями на кухне, Леонид продолжал слышать разглагольствования Максимова.

— Я не бабник, Олечка, поверь! Просто я ловец счастья. Ловлю сам и делюсь с другими. А как иначе? Такая уж верткая эта вещь, — не будешь ловить, не дождешься. Верткая вещь и дорогая.

— А при чем тут цена?

— Цена, Олечка, — всюду и при всем. Вспомни хотя бы Асоль, обманутую Грэем! Тоже, вероятно, была сначала на седьмом небе от счастья. И не догадывалась, симпатяшка, что это только товар авансом, что позже, о чем мы как-то не задумываемся и о чем не написал Грин, ей придется платить. Разочарованием, потоком слез — а как же! Ведь однажды она непременно поймет, что сказочный принц всего-навсего сметливый бизнесмен, что алые паруса куплены в торговой лавке, а в вычурном почтении окружающих таится обывательская насмешка. И кто знает, возможно, на этом разоблачении вся их великая любовь и рухнет.

— Боже мой, какой цинизм! Всякая порядочная женщина на моем месте должна была бы наградить тебя оплеухой.

— Оплеухой? Да разве поднимется рука? На увечного? И потом, женщины все равно чувствуют, что это не совсем так. Циник, да с изюминкой! Потому что мой цинизм — это прежде всего правда. Вечносладкие будни — это миф, одним вареньем сыт не будешь, и я всегда сообщаю об этом прямо. Заметь, при этом я никогда не презираю и не насмешничаю. Напротив, я люблю и с удовольствием помогаю. Если бы все обстояло иначе, все мои женщины давным-давно бы меня бросили.

— Правильно бы сделали!

— Может быть, однако не делают! Спрашивается, почему? Да потому что стоит овчинка выделки!

— Тут не овчинка, а уж скорее волчинка!… — Ольга громко фыркнула.

— Ну и что? Любовь не валяется где попало. Ее ищут все, но находят немногие. Я, наверное, не идеал и действительно в некотором роде циник, но моя любовь, Олечка, самая чистокровная! Эти вещи я не умею подделывать. И если я называю красивое красивым, то это значит, что я западаю от восхищения, а не жонглирую словесами. И второе! Я бьюсь с жутчайшим человеческим качеством — с эгоизмом собственника. Человек не должен и не может принадлежать кому-либо. Я свободен настолько, насколько сам это понимаю. Все мои узы — моя собственная совесть и не более того.

— А если какая-нибудь из твоих дамочек вильнет на сторону? Что по этому поводу говорит твоя совесть?

— Иногда мне жаль, иногда я горюю, но за руку я никого не хватаю и скандалов не устраиваю. Возможно, задним умом я даже рад за них. Правда, правда!… А как же иначе? Я любил их, я восторгался ими, и вот вдруг они находят счастье на стороне. Чего ради я должен впадать в ярость? Разве ревность — не плебейская черточка? Еще какая плебейская! Ревнует жлоб, желающий счастья себе и только себе. Ревнует тупица с генами собственника. В партнере по ложу он даже не задает себе труда разглядеть личность. Он привыкает к ней, как к удобной вещи, и за привычки свои готов грызть и убивать. Вот уж где форменный цинизм! Но при чем здесь я, дорогие мои?

— Ишь, как раскукарекался, петушок!

— Значит, есть на то причина. Ты слушай, Оленька, на ус мотай. Я ведь дело говорю! Чаще всего оскорбляет даже не предполагаемая измена, а сам факт обмана, как таковой. Сегодня он заявляет, что твой навеки, а завтра катит в нумера и лапает очередную подружку.

— По-моему, это как раз про тебя.

— Ничуть! Мне не приходится обманывать, Оленька! С первого дня и первых минут я все расставляю по своим местам. Конечно, не все так просто, отчасти и я вынужден балансировать. Но с вашим братом это просто необходимо. Иначе не избежишь мятежей. В сущности весь мир балансирует. На грани войны и мира. Положи на палец линейку и уравновесь. Справа — плюс, слева — минус. Пока они в равновесии, мир живет. Но если перетянет та или иная сторона, линейка упадет на пол. Вывод?… А вывод, Оленька, прост: мир тем и живет, что балансирует. Мы все тут на этой линейке: одни вспыльчивые и мрачные, другие фиолетово-голубые… Я с религиями не знаюсь, но кое-что листал на досуге. И вот ведь какая штука! Показалось мне, что толкуют они о том же самом. Где грех, там и покаяние, а где покаяние, там и воскресение.

— Не больно?

Входя с тазиком, Леонид увидел, что Ольга заканчивает перевязку. Максимов морщился и улыбался одновременно. Глаза его поедали Ольгу. По всей видимости, одним этим он сейчас и держался.

— Все уже сделала? — Леонид недоуменно поглядел на таз в собственных руках. — Зачем же тогда вода?

— А мыться, ты считаешь, необязательно? Посмотри, какой он чумазый!

— Верно, Оленька. Я должен быть красивым. Логинов этого не понимает, а я — другое дело… Быть во всеоружии — мое правило…

Леонид водрузил таз на журнальный столик, обессиленно рухнул в кресло. Наблюдая, как Ольга ваткой протирает покрытые сажистым налетом лоб и щеки Максимова, сам того не заметив, прикрыл глаза. А Сергей между тем пьяно и контуженно продолжал бубнить:

— …Видишь ли, Оленька, мне не на что жаловаться. Я жил в одно время и в одной стране с Высоцким. Я никогда его не видел воочию, не пожимал руку и все такое. Однако это не помешало нашим пространственно-временным континуумам пересечься. Впрочем, женщины этого обычно не понимают… Петра только жаль. Выть, наверное, будет. Хоть и отучил я его, но ведь будет, мерзавец. Сегодня, правда, должна была прийти одна… Накормит, приглядит. То есть, может быть, и обойдется. Все-таки не один, а с нею…

Леонид этого не заметил, но Ольга потом утверждала, что заснули они одновременно. Один на диване, другой в кресле.

Обхватив голову руками, Александр занимался самым бесполезным занятием на свете — ворошил память, перелистывая наподобие блокнота, заново вчитываясь в страницы, силясь разгадать полустертый временем почерк.

…Любил ли он Ольгу? Без сомнений любил. Порой истово и безумно, порой умиротворенно — прощая все на свете. Возможно, что-то у нее уже было и не раз, но над этим он не слишком задумывался. Куда больше его интересовало, насколько сам он способен занимать определенное место в жизни супруги.

Александр не обманывался браком. Паспортный штамп и совместное житие-бытие мало что значило для Ольги — натуры вспыльчивой, надменной и непредсказуемой. Детским хороводом месяцы тянулись друг за дружкой, складываясь в годы и в жизнь, но в главном изменений не происходило. Жили так, как хотела того Ольга, и именно она решила, что с детьми следует повременить. За все это время Александр не приблизился к ней ни на йоту. Всякий раз впереди оставались версты нехоженых джунглей. Гора по имени Ольга все так же возвышалась где-то далеко-далеко у самого горизонта.

Впрочем, бывали моменты близости. Не часто, но бывали. И тогда посещало обманчивое ощущение, что преград более нет, что она здесь рядом — и, слушая, понимает все до последнего недосказанного словечка. Туман заблуждений рассеивался с запозданием, принося горестное разочарование. Шурик не плакался друзьям, он страдал молча. Иногда мысленно проигрывал целые диалоги с ней, сценки, в которых доказательность чувств вырывала у нее подобие раскаяния. В сущности, это нельзя было назвать диалогами. Говорил в основном он. Ей оставалось только растроганно кивать, соглашаясь с каждым его аргументом. В конце концов она сдавалась, становясь на колени, умоляя его о прощения. То же самое делал и он…

Самое смешное, что после таких мысленных эпизодов Александр действительно начинал верить в силу собственных слов. Следовало только собраться с духом и произнести их в нужной последовательности, с должным пылом и в подходящую минуту. Она просто не могла не понять его! В речи, заготовленной Александром, содержалось все — и логика, и надрыв, и искренность. На такое просто невозможно было не откликнуться. Да, она терпеть не могла ноющих мужиков. Пусть. Свою аргументацию Александр собирался преподать с достоинством, с неким героическим холодком. Ей нашлось бы что оценить, над чем призадуматься.

Однако в жизни все выходило совсем не так. Задуманное рушилось, как карточный домик, превращаясь в безликую плоскость, в форменное ничто. Александр не мог уразуметь, каким таким дьявольским образом все рассыпалось в прах. Ольга заявлялась домой как всегда поздно, но не робко и виновато, а тем же царственным шагом, который, собственно, он и любил, узнавая из тысячи других. Она могла хмуриться, думая о чем-то своем, могла преспокойно осведомиться про ужин, но она никогда не оправдывалась. И вот тогда-то, робея, он приступал к своему монологу. Первые же фразы заставляли ее недоуменно поднимать голову, и слова, к ужасу Александра, получались нескладными, а тон совершенно не походил на тот, что проигрывался им в воображении. Понимая все это, он начинал злиться, и оттого еще больше портил впечатление от заготовленного монолога. Отточенная речь и впрямь превращалась в форменное нытье. Прислушиваясь к себе отстраненно, он все более ужасался. То, что совсем недавно казалось таким возможным, превращалось в мираж, наглядно демонстрируя всю тщету человеческих потуг на мирное сосуществование. В самом деле! К чему дискутировать о национальных притязаниях, об интеллектуальных недугах президентов, когда простейший из тандемов — семья в два человека являет собой плот, ежедневно разваливающийся по бревнышкам? Что нужно этим двоим, чтобы не глядеть друг на друга с ненавистью? Неужели спасает только бегство в противоположных направлениях? Что касается Александра, то его подобная перспектива откровенно страшила. Слишком ясно сознавал он, что собственная его жизнь расцвечивается лишь в ЕЕ присутствии. Только рядом с НЕЙ приобретало смысл все остальное: работа, друзья, хозяйство.

Поднеся руку к настольной лампе, Александр стиснул зубы и прижал палец к раскаленному стеклу. Дернувшись, тут же сунул обожженный палец в рот. Он никогда не умел терпеть боль.

Не к месту вспомнилось, как однажды рассказал зашедшему в гости Лене Логинову, что, засиживаясь за работой до часу ночи, в спальню он потом заходит на цыпочках, дабы не разбудить «царевну». Ольга, присутствующая при разговоре, ехидно вмешалась: «И все равно будит, слон эдакий! А главное — ныряет под одеяло как сосулька холодный. Представь, каково согревать такого!» Леонид тогда посмеялся, а Александр надулся. Это ее фразочка «холодный, как сосулька» отчего-то обидела и запомнилась…

Этажом ниже возле раскрытой форточки курила Ольга. Дым сигареты разъедал глаза и он же, вероятно, был причиной происходящего. Спрятав левую кисть под мышку, правой Ольга нервно и неумело размазывала скатывающиеся по щекам слезы. Они бежали одна за другой абсолютно непроизвольно — в полном молчании, без рыданий. Изредка она себе такое позволяла, хотя свидетели никогда не допускались. Глядя в заоконную тьму, Ольга думала о жизни. То есть, это ей так казалось, что думала. Человек редко и трудно ловит себя на зыбком процессе раздумий. Мысль не вьется из мохнатого облака пряжи чудесной нитью. Рождение ее — куда более путано и необъяснимо. Фиксация на бумаге или экране — лишь тень и отголосок пронесшегося в голове. Человек может терзаться, подстегивая внутренний галоп, но вести мысль за руку, многоопытным гидом ориентируясь в путанице лабиринтов, он не в состоянии. Печальная правда в том и заключается, что вещее, если оно и впрямь вещее, всегда приходит извне и оно же по собственному великодушию позволяет мозгу тешиться иллюзией авторства. Монополия, патенты, свидетельства — все то, что раздается с небес щедро и неделимо, на земле немедленно сортируется и сгребается в кучки. Его и твое, мое и ваше… Так родители, накупившие детям конфет, вероятно, испытывают досаду, следя за бранчливой дележкой. Оттого, может, и ближе других к пониманию «вещего» художники, создающие единое для всех. Их полотна разглядывают тысячи глаз, а книги листают тысячи пальцев. Хотя и здесь на специальных латунных табличках, на красочных обложках не забывают указывать имена, фамилии и псевдонимы. Никогда не забывают…

Ольга швырнула окурок в форточку, из кухни прошла в комнату. Леонид спал в кресле, неудобно свесив голову на плечо. Максимов разметался в жару на диване. Нога, перебинтованная выше колена, угадывалась в полумраке белым пятном. Он что-то бормотал сквозь сон. Кажется, кого-то ругал. Может быть, за полученную неведомо где пулю. Удивительно, но сам факт огнестрельного ранения Ольгу почти не встревожил. Что поделаешь, время нынче такое. Как сказал бы Саид: «стреляют»… На улицах и впрямь стреляли, вытворяя порой такое, чего еще лет десять назад нельзя было увидеть в самых жутких фильмах. И мрачноватую картину «Грачи» теперь впору было бы назвать «Соловушки». И потом мужчины — это все-таки мужчины. Без брани, без кулаков и вспыльчивого ума Ольга их себе не представляла. Она и сама, если бы ей предоставили такой выбор, предпочла бы родиться мужчиной. Женское ей претило, зачастую просто раздражало, но с этим приходилось мириться, как приходилось мириться со многим другим.

Логинов жалобно всхлипнул во сне. Ольга подошла ближе, присела рядом. Осторожно подложила ему под голову маленькую подушку. Не удержавшись, склонилась над ним, поцеловала в губы. Он нахмурился, пальцы правой руки шевельнулись.

— Ну уж нет! — мягкими движениями она принялась разглаживать его брови, ликвидируя хмурую складку. Может ему стало щекотно, но неожиданно Леонид улыбнулся. Отдернув руку, Ольга тоже улыбнулась. Снова потянулась к нему губами, но одумалась. Поднявшись с колен, совершила по комнате серию вальсирующих пируэтов. Может быть, для того, чтобы показаться самой себе справедливой, приблизилась к Максимову и, подняв сброшенное одеяло, заботливо укрыла.

Мужчины спали, и мирная картина наполнила ее душу радужным покоем. Вопросы «зачем» и «для чего» растворились в новом нахлынувшем настроении. Гладя себя по голове, с гримасой пай-девочки она обошла квартиру кругом и весело принялась за разборку раскладушки. Хотелось не спать, хотелось какого-нибудь по-детски розового видения. Пусть даже во сне. Ольга уже и забыла о том времени, когда в последний раз видела что-нибудь подобное. Снилась все какая-то хмарь про несданные экзамены, про голодных кошек и шагающие по улицам ожившие телевизоры… Расстелив свежие простыни, она с удовольствием вытянулась на тугой парусине. Ждать не пришлось. Сон заявился, как старый добрый пес, едва заслышав хозяйский оклик, прижавшись лохматым телом, склеил теплым языком веки, погрузил в сладкую истому.

Глава 11

Только что они угостились «Токайским», и полковник, заметно обмякнув душой, снова витийствовал. Мягкие тона его кабинета располагали к неспешным беседам, но более всего располагал к разговору сам собеседник. Странный этот интерес к своей персоне Валентин чувствовал на протяжении всего времени обучения. И кривую ухмылку Клима Лаврентьевича тоже с безошибочным чутьем относил на свой счет, понимая, что именно так относятся к всевозможным любимчикам. Отчего он угодил в любимчики, оставалось только гадать. Валентин предполагал, что причиной всему мог быть тот поединок, на котором полковник впервые с ним познакомился. Лужин тогда пощадил чужого офицера, Константин Николаевич постарался отплатить узнику той же монетой. По крайней мере ничего иного в голову не приходило, и Валентин попросту поднял руки, предоставив событиям идти своим чередом.

Если поначалу он опасался, что интерес к нему вот-вот угаснет, то со временем эти опасения рассеялись. Помимо всего прочего, полковник, кажется, привыкал к нему, как к удобному собеседнику. Судя по всему, Константин Николаевич остро нуждался в оппоненте — оппоненте неглупом, живо откликающемся на все его мысленные зигзаги, способном возражать без учета иерархических тонкостей. Таковым, вероятно, ему и представлялся Валентин Лужин. И приходилось стараться — даже тогда, когда стараться совсем не хотелось. Желание поболтать у Константина Николаевича могло возникнуть в любой момент, — Лужина вызывали из комнаты, и Баринов грозил кулаком, считая, что им сказочно подфартило и что Валентин просто балбес, если не понимает этого. «Всего-то и требуется от тебя, чудила, — чуток базара и не спать, когда тебе вешают лапшу на уши…» Валентин и не спал. Это ведь крайне важно — бурлит или не бурлит кровь в ответ на чужое разглагольствование. Женщины — те чувствуют подобные вещи мгновенно. И пароходиками пристают к тем пристаням, где это самое бурление присутствует. Хотя интерес — интересом, но порой Константин Николаевич заговаривал с ним о таких вещах, о которых с заключенными просто нельзя было заговаривать, и Валентин настораживался, прекрасно понимая, что знать в его ситуации следует самый минимум. Тише едешь — дальше будешь, меньше знаешь — дольше дышишь — и так далее, и тому подобное. Однако полковник, видимо, рассуждал иначе и, словно играя с ним, лихо перешагивал запретную черту, принуждая следовать за собой. Ничего другого узнику и не оставалось делать. Он вынужден был подчиняться.

— …А читал ли ты что-нибудь о политике слухов? — Константин Николаевич еще раз пригубил из крохотной рюмочки, восторженно прищелкнул языком. Получалось это у него звонко, совершенно по-молодому. — Слухи, Валентин, великая вещь! Политик, не пытающийся понять всей кухни слухов, никогда не станет настоящим политиком. Нужный слух и в нужное время — это все равно что обманный финт в бою. В реальной жизни — это могучий рычаг управления обществом! Сеть подобных рычагов, сработавших по определенному плану, способна в считанные дни взнуздать общественное мнение, направить в удобное русло. Любитель прямолинейных действий недостоен управлять даже заурядной конторой, не то что страной. Само слово «политика» уже отвергает нечто лобовое и бесхитростное. Это всегда подобие волны — этакой змеистой синусоиды, меняющей амплитуду и период по собственному загадочному разумению. Не надо великих потрясений! Лучшее, как известно, — враг хорошего, — глаза полковника благостно сияли. — Желаешь протолкнуть реформу? Пожалуйста! Только не поленись проверить сначала, какой отклик вызовет сия процедура у населения. Пусти слушок, раскрой глаза пошире. Вот и получишь искомый результат в виде бури возмущения или напротив — хора елейных голосов. А какую благодатную почву можно подготовить умелыми слухами!

— К примеру, готовя повышение цен, — предположил Валентин.

— Правильно! Пускаешь слух о том, что цены вырастут вдвое, а поднимаешь только на десять-пятнадцать процентов. И все будут довольны. Или, скажем, шевелишь народ вестью о том, что пенсионный возраст подскочит лет эдак на пяток, а на деле лишь чуть-чуть увеличиваешь временную задержку с выплатами. И опять же народ не взорвется, как можно было бы ожидать в случае прямолинейных действий.

— Славно вы все растолковываете, Константин Николаевич, — Валентин улыбнулся. — Только чудится мне, что реформы и слухи для вас — дело десятое. Или я ошибаюсь?…

Скрипнула дверь, и в кабинет заглянула Аллочка, племянница полковника. Он так и представил ее Валентину — не Алла, а Аллочка. Было Аллочке около двадцати, в ушах девушки поблескивали цыганские обручи-кольца, ходила она в просторном свитере — из тех, что так обожают художники-небожители. Широко расставленные глаза, ресницы вразброс, длинные, обтянутые лосинами ноги, ступающие с плавной осторожностью на вытянутый носок, чем и выдавали соприкосновение в прошлом с балетной школой.

— Все говорите и говорите… — приблизившись к столу, Аллочка водрузила на него поднос с чашечками кофе. — А если гость умрет от голода? Вот, пожалуйста, это арахис, это фундук, а здесь шоколад… Дядя у нас, надо сказать, большой сладкоежка.

— Вот уж никогда бы не поверил, — Валентин невольно покосился на ее ноги. Удержаться не получилось, потому как было на что посмотреть. Остановившись возле столика, Аллочка развела ступни в третью позицию. Это было и смешно, и красиво. Хотя, возможно, племянница полковника просто хитрила. Она не столько казалось странной, сколько хотела казаться таковой. Кольца в ушах, свитерок пятидесятого размера, чудная походка — слишком уж много всего сразу… Так ему во всяком случае подумалось. Валентин помог девушке освободить поднос, поймав ее взгляд, растерянно сморгнул.

— Дядя у нас кремлевский мечтатель. Дать ему волю, кого угодно заговорит.

— Ничего, я люблю послушать.

— Мое дело предупредить, — двигаясь все той же изящной поступью, Аллочка вышла из кабинета.

— На чем мы остановились? — Валентин рассеянно взглянул на Константина Николаевича.

— Это не я, это ты остановился, — полковник усмешливо хлебнул из чашки. Отломил кусочек от шоколадной плитки, зажмурившись, сунул под язык — точно таблетку валидола.

Валентин с некоторым усилием заставил себя припомнить последнюю фразу.

— Да… Так вот, я хотел сказать, что реформы, конечно, штука занятная, но вы-то, кажется, отдаете силы иному делу!

— Не иному, Валентин. Не иному! Все в этом мире увязано в один гигантский узел. Мы зависим от политиков, они зависят от нас.

— Хотел бы вас понять.

— Так ли? — склонив голову набок, полковник хитровато прищурился, на мгновение став удивительно похожим на свою племянницу.

Вместо ответа Валентин попробовал кофе.

— Вкусно!

— Это Аллочка умеет. Кофе — ее слабость… — полковник кивнул. — Но я не зря поинтересовался, действительно ли ты хочешь что-либо понять. Видишь ли, чтобы из разговора вышел толк, надо сразу оговорить несколько вещей: во-первых, желает ли собеседник знать правду? Не ту, что в нем уже окопалась с энных времен, а некую новую, что, возможно, еще ему приоткроется. Во-вторых, сразу условиться насчет системы координат. Без нее просто бессмысленно шагать дальше. Получится как раз то самое — стриженый-бритый и так далее. И если, скажем, отталкиваться от пресловутой гениальности Ленина, то по всему выйдет, что Сталин — величайший злодей. А назови Ильича негодяем, и наш Иосиф Виссарионович немедленно преобразится. То же и с царствующими особами. Начни измерять их с точки зрения технического и социального прогресса — и выйдет, что самые безжалостные цари были одновременно самыми прогрессивными. Поправь чуток шкалу, взгляни на все с точки зрения человечности — и совсем запутаешься, потому что самые человечные из царей в сущности и доводили державу до политических инфарктов.

— Сейчас меня интересует одна-единственная шкала, — сказал Валентин, — ваша, Константин Николаевич.

— Значит, все-таки интересует? — полковник усмехнулся. — И то радует. Хуже нет, когда человека ничто не интересует. Хотя шкала у меня, Валентин, прямо сказать, — неважная. Мрачноватая у меня шкала!

— А вы подсластите.

— Что я и делаю, — полковник жестом указал на вазочку с шоколадными плитками. — Я, Валентин, ни к пессимистам, ни к оптимистам себя не причисляю. И в Бога не верую по большому счету. То есть, даже не в том смысле, что не верую, а только, если он и существует на самом деле, то легче людям от этого не становится. То есть какому-то конкретному лицу — возможно, а человечеству в целом — никогда. Потому как такая у Бога идеология — не вмешиваться в земные распри. Сами мы должны выкручиваться и подниматься. Сами! А он нам горюшка может только подбавить. И обрати внимание! — не из вредности, а сугубо в назидание. Как отцу дозволено наказывать непутевого сына, так и ему… Но суть, Валентин, не в этом. Любая религия, как ни крути, — всего-навсего наша совесть. Одни к ней прислушиваются, другие знать не желают, что есть таковая на свете. А ведь это, если разобраться, главный подсказчик по жизни. Может быть, даже единственный!

— И что же вам подсказывает ваша совесть?

— Моя? — полковник улыбнулся. — А вот послушай… Время от времени власть вынуждена преступать закон. Скрытно, без эффектных демонстраций. Это не только ее право, это жесткая обязанность! Можно до посинения ругать Макиавелли, которого, к слову сказать, мало кто читал, но в мире не найдется ни одного политика, что сумел бы в практике воплотить демократическую идею правления. То есть теоретически-то мы все демократы, но на деле ни один строй, ни одна партия и ни один союз не в состоянии были подать пример по-настоящему цивилизованного органа, основанного на социальной справедливости, на любви к ближнему, на абсолютном равноправии. Всюду к справедливости приходили через кровь, а к любви — через падение и ненависть. Равноправия же, как такового, вообще никогда не существовало! Идея, что, подобно вирусу, заражает массы, становится большой ложью, и ложь эту человечество в большинстве своем приемлет. Да, да, Валентин! Хавает, как этот самый шоколад!… Плохо ли, к примеру, воевать? Более чем плохо! Однако воюем. А чем плоха идея сильного государства? — Константин Николаевич покачал головой. — То-то и оно, что нельзя здесь подходить с подобными мерками. Плохо, хорошо… Между прочим, Макиавелли был двумя руками за республиканский строй. Так-то вот! Но, отстаивая демократию, этот дядечка не стеснялся утверждать, что демократия невозможна, если в народе прежде не созрели гражданские добродетели. Отсюда вопрос: когда же они созреют? Дождемся ли мы сего звездного часа? Я лично очень сомневаюсь. Вот и выходит, что государственное насилие — не удовольствие, а всего лишь вынужденная мера.

— Довольно скользкая тропка!

— Еще бы!… Но кому-то, видимо, надо по ней скользить.

— А как же быть с позывами совести?

— Ты думаешь, совесть призывает жить во лжи? Ничего подобного! Я ведь уже объяснил, что такое большая идея. Не надо все смешивать в кучу. Идея — идеей, а совесть — совестью. Мы патриоты поневоле, потому что родину, как и отцов, не выбирают. Но при этом у всех нас остается нечто автономное, независимое от всей этой мишуры. Та самая совесть. И коли я могу и хочу, почему бы не претворить желаемое в жизнь? Тем более, что на многое я не замахиваюсь. Бог с ними — с реформами, не буду касаться и внешней политики, хотя… — Константин Николаевич задумчиво смял шоколадную фольгу. Серебристый шарик катался между ладонями, слабо потрескивая.

— Пакостные дела творятся, Валентин. Всюду бездарность и беспринципность, коррупция, какой не наблюдалась даже при Николае Втором. Как шутят теперь: все поголовно уголовны. А ведь Россия — это танк, которому ничего не стоит подмять под себя мир. Поверь мне, я хотел бы заниматься одной преступностью, но чем больше я оглядываюсь, тем вернее убеждаюсь, что сфера моей деятельности беспредельна. Потому что беспредельна и преступность, проникшая, как в самые низы, так и в высшие эшелоны власти. Я не попка, чтобы съедать, кого скажут и кого дозволено. И коли в моих силах кое-что изменить, не вижу причин, чтобы отказываться от задуманного. Еще одну российскую Колумбию мы не допустим — вот тебе и вся моя идеология. А пути и средства… Здесь меня ничто не связывает. Я буду жесток по необходимости. И если национальные войны возможно прекращать вспышками чумы или какой-нибудь холеры, я буду отдавать необходимые команды. Только потому, что буду твердо знать: в результате эпидемии чумы погибнет сто тысяч человек, война же унесет вдесятеро больше. Командир должен уметь посылать бойцов на смерть. Никакой внутренней политике без подобного умения не обойтись…

Зазуммерил телефон, и полковник поморщился. Руками изобразив сожаление, неторопливо поднялся.

— Посиди пока здесь. Я еще подойду.

…Чуть позже, уже обряженный в полковничий мундир, он сухо и коротко выдавал последние наставления:

— Пока Миша Зорин в больнице, тебе придется пожить здесь. Аллочка покажет комнату и все остальное. О Баринове не беспокойся. Поправится Зорин, вернешься к своему приятелю и ты.

— Неважный из меня телохранитель, Константин Николаевич.

Глаза полковника глянули остро — чуть-чуть не укололи.

— А вот Алоис был о тебе другого мнения.

Валентин на это только крякнул. В комнату вошли двое офицеров, и полковник кивком указал Лужину на дверь.

— Иди, обустраивайся. Со всеми вопросами — к Аллочке.

Валентин поднялся с кресла. У самого порога оглянулся.

— Что с Зориным, если не секрет?

Полковник недовольно пожевал губами, нехотя ответил:

— В него стреляли… — глаза Константина Николаевича скользнули в сторону. — Вернее, стреляли в меня, а попали в него.

Опустив голову, Валентин вышел.

Комнатка Зорина понравилась Валентину с первого взгляда. Впрочем, иначе и быть не могло. Полнометражное — оно и есть полнометражное. Кроме того, после серой безысходности камер, после казарменной мебели — любое человеческое жилье способно выгнать слезу умиления. На территории Зорина с одинаковым успехом можно было как отдыхать, так и проводить среднетемповую тренировку. Благо площадь позволяла. Не менее двадцати пяти квадратов, если на глаз, хотя в квартире полковника это считалось все-таки комнаткой.

Валентин с удовольствием прошелся по мягкому ковру, с интересом огляделся. Одну из стен занимал просторный стеллаж с книгами, в углу на массивном, крюке висела боксерская груша, здесь же, на резиновом коврике, красовались выстроенные в ряд гантели и гири. Массивный письменный стол, просторная тахта, скромная полочка с гигиеническим инвентарем и специальной литературой.

— Тут книжки Михаила, а тут — дядины, — движением колдующей феи Аллочка повела рукой.

Любопытствуя, Валентин покрутил головой и шагнул ближе. На полочке Зорина стояли брошюры, посвященные всевозможным видам единоборств, мастерам пулевой стрельбы и стрельбы из лука. Глянцево поблескивали толстые справочники по новейшему стрелковому оружию, тут же рядом красовались врачебные талмуды: «Человеческая анатомия», «Кости скелета», прочие бестселлеры медицины. Неприметной стопочкой лежали какие-то пыльного цвета подшивки с тиснением на корешках грифа секретности. Единственная художественная книга принадлежала перу Джека Лондона. Валентин потянулся было к ней, но удержался. Глазами вернулся к пестрому царству стеллажа. Здесь и впрямь можно было помечтать и разгуляться. Мопассан, Розанов, Энгельс, Кортасар, Маркес, Шукшин… Какой-то определенной системы не наблюдалось. Рядом с Тарле и Тюларом покоился Максимилиан Волошин, а Платонов ничуть не брезговал соседством с Гарднером и Хейли. И так далее в том же духе — Вересаев, Том Клэнси, Юрий Власов, Довлатов… Форменный винегрет! Хотя и аппетитный, надо признать.

— Это только часть, — обрадовала Аллочка. — Основные запасы — в дядиной библиотеке.

— У него есть еще и библиотека?

— И библиотека, и мастерская. Только в мастерскую вам лучше не заглядывать. — Аллочка хихикнула. — Там кругом сплошные трубы. Может запросто все обрушить.

— Обрушить трубы?

— Ну да. Дядечка ведь у нас жуткий летун. А трубы — это запчасти его аппаратов. У него их три или четыре штуки, и он все никак не успокоится. Постоянно конструирует какие-то новые.

— Что ж, в мастерскую мы соваться не будем, — пообещал Валентин.

— Если понадобится телефон, то он вон под тем колпаком.

— Почему — под колпаком? — удивился Валентин.

— Михаил объяснял, что звонки его оглушают. Аппарат хоть и японский, но на регуляторе громкости там всего три положения, — Аллочка виновато улыбнулась, словно извинялась за недогадливых японцев. — Но вообще-то Михаил действительно ужасно чуткий. Во сне может услышать, как кошка перебегает дорогу, представляете?

— Да уж… Опасное качество.

Все тем же величавым движением Аллочка пригласила его следовать за собой.

— Здесь у нас душ, туалет, а тут кухня. Но обедаем мы в столовой. То есть, когда все вместе.

— Сколько же у вас всего комнат?

Аллочка снова потупилась.

— Если не считать мастерскую, то семь.

— Славно!

— Дядя говорит: тесновато.

— Вашего дядю, Аллочка, разбаловали полеты. После небесных просторов — здесь любому покажется тесновато.

— Вы можете говорить мне «ты», — разрешила племянница полковника. Видимо, первая фаза знакомства, по ее мнению, была успешно пройдена.

— Хорошо, будем на «ты», — Валентин покрутил в воздухе рукой. — Ничего, если я попрошу какое-нибудь полотенце?

— Все белье, включая постельное, — в шкафчике, — девушка поморгала длинными ресницами, на секунду превратившись в большую детскую куклу. Как их там нынче величают? Барби, что ли?…

…Позже, когда раздевшись, Валентин стоял уже в ванной, изучая рукояти со странной нумерацией, Аллочка впорхнула в душевую и, отодвинув полупрозрачную ширму, протянула пару мохнатых полотенец.

— Для ног и для рук. Какое для чего — выбирай сам.

Опешив, он неловко прикрылся, сознавая, что выглядит неуклюже. Аллочка же, перегнувшись через чугунный бортик, протянула кукольную ручку и принялась показывать пальцем.

— Так и думала, что сам не разберешься. Это таймеры. Финская система. Красные цифры — желаемая температура, черные — время в секундах и минутах.

— А популярнее нельзя? Для выходца из глубинки?

— Популярнее здесь, пожалуй, не получится, — она рассмеялась. — Это надо попробовать. Но если хочешь, могу показать.

Голосок у нее на этой фразе подозрительно дрогнул. И потому — «что хочешь», и что именно «показать» — оставалось только досказывать про себя.

— Ну, покажи, — промычал он и в подозрениях своих не ошибся. Демонстрация началась с того, что, повернувшись к нему спиной, Аллочка аккуратно затворила дверь, потянувшись телом, через голову стянула с себя безразмерный свитер. За свитером последовали лосины и трусики.

— Сдурела! — Валентину захотелось укрыться каким-нибудь образом на дне широкой ванны. К подобным сюрпризам он был совершенно не готов. Куколка и балерина в одном лице оказалась на редкость шустрой девчонкой. Обернувшись, она стеснительно улыбнулась.

— Не переживай. Константин Николаевич отчалил по срочному вызову. У них теперь каждый день аврал.

Она словно уличала его в трусости. В голосе молодой племянницы Валентин уловил покровительственные нотки.

— Разве я не должен был ехать с ним?

— Сегодня у тебя день отдыха. Так объяснил мон тонтон.

Валентин нахмурился. Последнего словечка он не понял, однако сообразил, что куколка играет французскую тему. Остренькие грудки ее колыхнулись, когда она перекинула ногу через край ванны.

— Уютно у нас, правда?

Пальцы ее уверенно коснулись рукоятей.

— Если просто душ, то вот здесь и здесь набираешь температуру. Система немного инерционная, поэтому лучше все делать сразу, не ждать. У нас ведь одно название, что горячая вода. Поэтому включается обогреватель.

— А если я хочу холодный душ?

— Тогда все просто. Жмешь пусковую клавишу, и…

Из двух раструбов над головой Валентина ударили режущие струи, заставив его вздрогнуть.

— Что же ты? — повернувшись к нему, Аллочка недоуменно изогнула брови.

— Не понял? Ты принимаешь меня за бездумного песика?

— Ты не песик, ты — лучше, — она спокойно приблизилась, положив ладони на плечи Валентину, намеренно медленно прижалась телом — сначала грудью, затем мягким шелковистым животом.

— Ты… Ты и с Зориным так забавлялась? — он и глазом моргнуть не успел, как его собственная рука оказалась на спине Аллочки. Задрожав, она слизнула с его груди сбегающую струйку воды, прижалась плотнее. Слова про Зорина эта девочка пропустила мимо ушей.

— Ты такой сильный…

Валентин против воли стиснул ее в объятиях. Контролировать себя становилось все труднее. В то время, как мозг вопил об одном, тело самовольно отключало каналы управления и действовало по-своему. Соприкосновение с этим юным созданием походило на ожог, и ему стоило большого труда удержать себя в рамках. Хотя проще простого было потерять рассудок и повалить ее прямо здесь в ванной. По счастью, он еще отлично помнил, кем был ее дядя.

— Ну же! Ты ведь хочешь! — хрипло шепнула Аллочка.

— Нет, — сдавленно произнес он. — Уже расхотел.

Щепотью пройдясь вдоль девичьего позвоночника, дружески шлепнул ее по ягодицам. Сделав над собой усилие, отстранился.

— Но я же вижу!

— Не слишком ли много ты видишь? — Валентин улыбнулся. — В твои-то годы!

— В мои-то годы уже в третий раз разводятся, — она с жадностью погладила его по груди. — Ну давай, а?

— У меня другое предложение. Решительно и бесповоротно отложить это мероприятие… — он поднял ее, словно младенца, и выставил из ванны. — Будем считать, что с душевым таймером я освоился, мерси.

— Ладно, ладно, — она жеманно скривила губки, картинным движением набросила на плечи одно из полотенец. Двигалась Аллочка все тем же балетным шагом. Отпирая дверь, даже отставила с вытянутым носком ножку.

— Не пугайся, — она помахала ему ладошкой. — Я не маньячка какая-нибудь.

— Само собой, — Валентин с готовностью кивнул. — Просто ты любишь сильных мужчин, только и всего.

— И вовсе нет, — Аллочка усмехнулась. — Просто один человек меня обидел. Хотелось отомстить.

— Что ж, и такое бывает.

— Одье! — томно произнесла она. На этот раз Валентину показалось, что он понял.

— Адье, красавица, адье!

Запрокинув голову, Аллочка звонка рассмеялась.

— Адье — это прощай, а одье означает совсем другое. Я обругала тебя, понятно?

Валентин растерянно кивнул.

Постояв еще некоторое время в дверях, словно давая ему возможность вдоволь налюбоваться ее стройным телом, Аллочка проворно присела и, подобрав с пола одежду, выскользнула из ванной комнаты.

Раструбы над головой коротко хрюкнули, поток воды иссяк. Задернув ширму, Валентин с рычанием склонился над чертовыми рукоятями. Ему хотелось холода и мороза, хотелось Ниагарского всеостужающего водопада.

Звонок в дверь не застал ее врасплох. Волосы были еще мокрые, но свитер она успела натянуть. На бегу огладила его на себе, в прихожей мельком взглянула на экран монитора и досадливо вздохнула. На лестничной площадке, двумя руками обняв дипломат, перетаптывался Олежа. Приоткрыв дверь на длину цепочки, Аллочка быстро зашептала:

— Весь штаб в сборе. Курят, ругаются, я им кофе с коньяком таскаю.

— Ты же говорила, что в это время дядя обычно уезжает!

— Так и есть. Но раз на раз не приходится.

— Алла… — начал было Олег, но она приложила палец к губам.

— Не сейчас. Звони, забегай. Когда будет свободно.

— А когда будет свободно?

— Откуда же я знаю?

— Я-то забегу…

— Вот и славненько! — Аллочка подмигнула молодому человеку сначала левым, потом правым глазом, тихонько притворила дверь. Прижав к металлу ухо, прислушалась. Олежа спускался вниз по ступеням.

— Меняла юношей она — терьям, терьям, трям!… — вполголоса пропела Аллочка и вприпрыжку поскакала обратно. Минуя ванную комнату, стукнула в дверь костяшками пальцев. — Отбой тревоги! Можешь не вылезать.

— Что? — из-за шума воды Валентин ничего не расслышал.

— Фи!… — Аллочка покачала головой. Повысив голос, объяснила: — Да будет тебе известно, Миша Зорин в такие моменты уже затаивался в прихожей с пистолетом.

— Он что, выскакивал из-под душа голым?

— А что такого? Для телохранителя — самое обычное дело.

— Кстати, кто это приходил?

— Всего-навсего Олежа.

— Какой еще Олежа?

— Мой двоюродный брат. Как говорили раньше — кузен.

— Он что, опасен?

— Еще чего! Забегает иногда поболтать, игры компьютерные приносит.

— Но ты его не пустила. Почему?

— А потому! — Аллочка сложила на груди руки. — День отдыха — это день отдыха. Дядя сказал именно так, а я племянница из послушных.

— Но ведь брат все-таки…

— Брат-то брат, только очень уж прилипчивый. Никак не может понять, что компьютеры — дело не женское.

— Послушай, — Валентин высунулся из-за ширмы. — Ты бы вышла на минутку. Я пока переоденусь. Не привык я еще. Как Миша Зорин…

Глава 12

Эту фотографию полковник доставал из ящика каждый день. Иногда перед тем, как приступить к работе, иногда повинуясь порыву. В свое время подобным образом люди обращали взор к иконам. Его иконой была фотография сына — сына, убитого на чужой войне чужими людьми. И чувства, с которыми он рассматривал старенький снимок, не всегда были добрыми. Порой это была откровенная ярость. На тех, кто, собравшись однажды в кремлевском кабинете, буднично и просто решили развязать на юге страны еще одну небольшую, весьма «полезную» войну. В полезность иных войн полковник и сам верил, но все последние войны бывшего Союза и нынешней России были войнами откровенно бездарными, вместо дивидендов приносящими головную боль и новые тюки проблем, помноженных на ненависть окружающих стран. Возможно, поэтому, разглядывая фотографию сына, Константин Николаевич стискивал кулаки, с особой просветленностью понимая, что детище, которое они создали, и впрямь необходимо. Когда государи ведут державу к пропасти, их устраняют — закалывают вилками, душат шарфами, расстреливают в подвалах. Иных способов на Руси, увы, не придумали, а придумать давно пора. Потому что за кровь должно призывать к ответу. Любого — не взирая на чины и звания. Если, конечно, жаль еще осиротевших матерей, если слово «Родина» не превратилось в пустой звук. И Пуришкевич с Юсуповым тоже убивали лохматого мужика не ради славы и удовольствия. И декабристы выходили на Сенатскую площадь по позыву совести, а не гордыни.

Константин Николаевич всматривался в дорогие черточки и понимал, что фотография превращается для него в подобие индульгенции. Индульгенции, прощающей то, что должно было в скором времени свершиться. Потому что все вокруг утопало в маразме — парламент, партии монархистов, красно-коричневые движения за возврат махровой бериевщины. Пресловутую «золотую середину» пинали, как дворовый мяч. Вся хотели крайностей — и в результате резали, убивали, обучая скотской этой науке тех, кто еще не дозрел. Некто ужасно умный, подобно ребенку, ковыряющемуся в бомбе, раскачивал и раскачивал Кавказ, другие гении нелепейшим образом проворонили всю Прибалтику, с искусством превратив вчерашних добрых соседей в остервенелых недругов, и никто ничему не учился. С поражающей добросовестностью новоиспеченные политиканы повторяли все те же классические ошибки, не удосуживаясь заглянуть в учебник истории…

Скрипнула дверь, и фотографию полковник положил лицевой стороной вниз. С папкой под мышкой к столу подошел Клим Лаврентьевич.

— Все, что вы просили, — здесь.

Полковник придвинул к себе папку, раскрыв, пролистнул несколько страниц.

— Значит, все-таки двадцать третье февраля?

Помощник кивнул.

— Удобнее дня не придумать… Во-первых, — праздник патриотический. Значит, всколыхнутся коммунисты, пойдут колонны с демонстрантами. И все-таки не Первое Мая, — большого резонанса не последует. И холодновато для особо разгульных эмоций, — стало быть, все пройдет в рамках. А там — пару недель — и Восьмое Марта на носу! Лишние стрессы сгладятся, ненужное забудется.

— А как насчет заказанных волнений?

— Вполне возможно, что все сладится само собой. Пенсию задерживают, зарплату во снах видят, так что без бузы не обойдется. Но на всякий случай три группы уже должным образом проинструктированы. Подготовлены записи приказов для щитовых групп ОМОНа. Спровоцировать неразбериху будет проще простого.

— Постарайтесь не переборщить.

— А это уж как получится, Константин Николаевич!

— Не понял? — полковник поднял голову.

— Шучу! Разумеется, шучу! Будем делать все необходимое, чтобы избежать лишних жертв. Нацисты подключатся к сценарию под самый занавес, к центру мы их не подпустим.

— А они подключатся?

— Теперь в этом можно не сомневаться. По сводкам в пригородах у них прошел уже третий слет, а недалеко от Зуевки устроен даже целый палаточный городок — со своим полигоном, со своим стрельбищем. Бритоголовые тренируются всерьез. Двоим активистам мы заплатили — и очень хорошо. Неплохо поработали и внедренные люди. Сейчас чернорубашечникам как никогда нужна реклама. И не просто с петардами и воплями, а с обязательным оттенком позитивизма. На наш патронаж они откликнулись с готовностью… Нет, разумеется, были и свои трудности. Кое-кто вибрировал, а скептики советовали вообще не якшаться с безопасностью. Но в конце концов с этим уладили. Один из особо рьяных скептиков провалился под лед во время рыбалки, еще двоих подловили на наркотиках. В общем упираться они перестали. Из предложенного списка вычеркнули только три фирмешки.

— Что им не понравилось?

— Думаю, понравилось все, но вы же понимаете, у них есть свои спонсоры, свои покровители. Да и сами они успели дорасти до образа вполне влиятельной «крыши».

— Надеюсь, они не опекают нашего Фана?

— По счастью, нет.

— Запомните, Фан должен исчезнуть во что бы то ни стало. Уберем его, ублажим губернатора. Фан — кость в горле города, а у закона руки коротки, чтобы дотянуться до этого борова. Кстати, к Осьминогу, Шакалу, Сеттеру и прочей уголовной братии это тоже относится.

— Думаю, особых проблем с перечисленным персоналом не возникнет.

— Уж, пожалуйста, позаботьтесь об этом. Какие фирмы они вычеркнули?

— «Капеллу», «Максимилиана и К», «Регату»…

— Мне это не нравится! «Капелла» работает с наркотиками, «Регата» с «Максимилианом» приторговывают спиртом и оружием.

— Разумеется, я в курсе.

— Кто же тогда займется ими?

Клим Лаврентьевич улыбнулся, вкрадчиво поинтересовался:

— А наши орлы из «Кондора»? Разве они не справятся?

— Я бы не хотел лишний раз рисковать «Кондором». На них и без того лежит большая ответственность. Не забывайте, им подчищать финальные метры.

— Тогда кто же?

— Используем тройку боевых звеньев «Сети». Думаю, пора, Клим Лаврентьевич. Заодно опробуем механизм.

Помощник энергично закивал.

— А насчет «Кондора» вы, пожалуй, правы. Так и сделаем. Пусть поработает «Сеть».

Полковник закончил перелистывать страницы, полусогнутым пальцем постучал по картонным корочкам.

— А где информация о будущем месте захоронения?

Клим Лаврентьевич невольно понизил голос.

— В общем и тут все готово. Через посторонних подрядчиков был оформлен заказ на котлован, но… Я посчитал, что сведения чересчур секретны, чтобы переносить их на бумагу загодя. Пока достаточно и того, что у нас в головах. А за пару дней до операции будут готовы соответствующие документы. Или вы считаете это перестраховкой?

Константин Николаевич нахмурился. Логика в словах помощника присутствовала. Есть вещи, которые и впрямь опасно доверять бумаге, и сведения, касающиеся будущей «братской могилы», можно было отнести именно к такой категории.

— Идите, — пробормотал он. — К этому вопросу мы вернемся чуть позже. И предупредите дежурного о машине. На инструктаж к бойцам «Кондора» я хотел бы съездить сам.

Кивнув, Клим Лаврентьевич выскользнул за дверь. Улыбчивый и опасный человек. Умный, исполнительный — и все-таки опасный. Пожалуй ни с кем иным полковник не сумел бы приблизиться к практической реализации столь скользкой операции. Для подобных вещей необходима либо абсолютная беспринципность, либо принципиальность высшего порядка. Клима Лаврентьевича полковник относил к первой категории. И за вынужденное сотрудничество с этими первыми вполне искренне себя презирал.

Любимой игрой Олега была игра в солдатики. Таясь от товарищей, он возился с пластмассовыми фигурками конников, матросов и пограничников вплоть до седьмого класса. Он мог бы увлекаться этим и дальше, но именно в седьмом классе его неожиданно озарило. Он вдруг понял, что прелести детства в состоянии сохранить и приумножить. В его власти было сотворить чудо. Собственными руками и собственным интеллектом. И не надо было ничего ломать, на чем-то ставить крест, — все детские увлечения оставались с ним. За одной-единственной поправкой: войско из крохотных бойцов с окаменевшими лицами, стало по-тихоньку оживать, и пластмассовые фигурки, сжимающие в руках автоматы, знамена и шашки, преображались в людей из плоти и крови. Сам же он из командующего армией игрушек превращался в реального полководца.

Чаще всего дети желают стать летчиками и космонавтами, на худой конец — сыщиками или шоферами, — Олег с юных лет мечтал о генеральстве. К слову сказать, манили его не погоны и не расшитые золотом мундиры, — магия исходила от волшебного слова «власть», от права командовать и повелевать. Человек, кричащий «вперед» и посылающий одним этим выкриком в бой и на смерть, на какое-то время превратился в мечту Олега, в его призрачный идеал. Рявкнуть, заставив в готовности содрогнуться каре из сотен штыков, казалось ему подобием чуда. Картины эти посещали во снах, бередили сознание в самые неподходящие моменты — посреди урока, во время ответа перед учительницей. Так или иначе, но удивительная метаморфоза состоялась, и на далеком горизонте замаячило то самое, о чем Олег грезил с детства.

Разбогатеть в один день или стать обладателем шикарного «БМВ» — это особое состояние и особое волнение. Вчера он еще был ребенком, а сегодня…

Внутренняя трансформация не перевернула внешнего мира, и все-таки главное произошло. Олег ясно увидел цель, ради которой стоило жить, из тихонь разом переместившись в ряды школьных лидеров. Жажда организаторской деятельности заставляла бурлить кровь, пьянила сознание. В лагерях отдыха, в родной школе и во дворе он занимался отныне одним и тем же — сплачивал вокруг себя ребятишек, придумывая загадочные игры, подкармливая историями, позаимствованными из книг Стивенсона и Ладлэма. Одна за другой заводились таинственные тетрадки в клеточку, куда рукой назначенного им секретаря вносились списки имен, кличек, краткие характеристики «завербованной» детворы.

Поначалу увлекало одно только создание подобных групп, шаек, отрядов и организаций. Над идеологией он тогда не задумывался. Достаточно было того, что Олег знал: под его началом стоят люди — и не один-два человека, а несколько десятков. Он был ГЛАВНЫМ, и главенство окрыляло, внося яркую осмысленность в сумбур незрелого юношества. Лишь позже Олег стал понимать, что самой по себе организационной структуры явно недостаточно, и для того чтобы люди следовали за лидером, ни на шаг не отставали, требовалось нечто большее. Кирпичный монолит остается таковым благодаря цементу. Цементом в человеческих коллективах являлась идея. Выбрать наиболее подходящую оказалось задачей несложной. Оттолкнувшись от образа народной дружины, Олег создал свою собственную дружину. Более долго размышлял над названием группы, но путного ничего не придумал. Временно сошлись с одноклассниками на слове «бригада», но и ее поминали в разговорах крайне редко.

С родителями Олег не дружил. С ними он только сосуществовал, вместо сыновьей почтительности испытывая сыновью снисходительность. Они впрочем этого не замечали. Учился он только на «отлично», малую толику обязанностей по дому исполнял, и этого им хватало. Поддакивая матери, спокойно кивал и на бесконечные монологи отца, посвященные одному и тому же — ценам, политике, последним новостям на работе. От рассказов родителя сводило скулы, тянуло зевать. Олег не переставал изумляться, как подобная жизнь могла прельщать миллионы и миллионы людей. Они называли это нормой, с этим мирились. Нормально жить — для них значило жить, как все. «Кто так делает? — говорил отец. — Все нормальные люди пьют это с сахаром…» Все нормальные люди в монологах отца походили на него самого, и оттого слово «норма» превратилось для Олега в нечто нарицательное. Странно, но вездесущая серость тоже представлялась людям нормой — оттого, верно, и была вездесущей. Когда политические лидеры появлялись на телеэкране, начиная лопотать заведомую чушь, Олегу хотелось смеяться. Он недоумевал и злился. Как такое стало возможным? И это главные люди страны? Ум, совесть и честь нации?…

Вероятно, именно благодаря отцу очень рано Олег дал себе зарок не быть таким, как все. А несколько позже уяснил и другое: этими «всеми» легко было помыкать, и в этом заключалось, пожалуй, единственное их достоинство. Они готовы были ваять кумиров из любой грязи, чтобы после лицезреть, умиляться и беспрекословно подчиняться. Таким образом окончательно определилась его собственная роль: Олег намеревался стать не просто личностью, а личностью КОМАНДУЮЩЕЙ.

Детские игры завершились после встречи с родственником отца — Константином Николаевичем. Мир разом перевернулся, приняв вполне конкретные очертания. Идеал из призрачного сделался зримым и осязаемым. Олег начал бывать в доме Константина Николаевича и очень скоро узнал, что последний служит в органах безопасности, имеет чин полковника, что сын его погиб в Афганистане, а жена скончалась через несколько дней после известия о смерти сына. Что-то вроде гипертонического криза с последующим кровоизлиянием в мозг. По сути седовласый полковник остался один в огромной квартире и потому, когда племянница Аллочка (для Олега и вовсе дальняя родственница) надумала приехать к дяде из Челябинска для поступления в архитектурный институт, он категорически запретил ей селиться в общежитии, выделив лучшую из комнат. В институт манерная племянница с грехом пополам поступила, но закончить так и не сумела. Тем не менее жить в новых условиях ей понравилось, а полковник вовсе не думал указывать ей на дверь. За несколько лет он привязался к девушке и запросто называл ее дочкой.

Сам Олег неудавшуюся студентку всерьез не воспринимал. Разговоры с ней, как и разговоры с родителями, навевали ту же скуку и желание позевать. Однако дружба с ней представлялась ему полезной, позволяя чаще бывать в доме полковника. И Олег делал все от него зависящее, чтобы капризная Аллочка продолжала им интересоваться. Конфеты, букеты, компьютерные игры — он был готов достать для нее что угодно. С некоторых пор, приняв от Аллочки интимный заказ, он упорно подыскивал ей жениха, время от времени организуя вполне светские смотрины. Впрочем, и здесь он проявлял недюжинную хитрость, не отваживаясь знакомить Аллочку с особо блестящими кандидатами. Замужество родственницы могло всерьез осложнить его положение. Сейчас же он имел возможность лицезреть своего кумира, иногда даже разговаривать с ним, и все эти мелочи не проходили для тщеславного школяра бесследно. Олег учился и учился, вживую постигая загадочную науку власти.

Утром вооруженная охрана приезжала за полковником на бронированном автомобиле, таким же образом его привозили обратно. Олег и за этой процедурой наблюдал не один десяток раз. Картина выходящего из машины полковника вызывала трепетное головокружение. Закрывая глаза, он видел нечто подобное, но с иным персонажем, усаживающимся на заднее сиденье.

Был и еще один замечательный момент. В огромной квартире полковника временами поселялся самый настоящий телохранитель! Конечно же, Олег сумел познакомиться и с ним. Так в его жизнь вошел второй человек ОТТУДА — дядя Миша, с которым приходилось держать ухо востро, не позволяя себе рассеянности и неосторожных фраз. Тот же дядя Миша в свободные часы охотно демонстрировал юному гостю боевые приемы. Скупые его лекции Олег впитывал чуть ли не дословно. Это было чудесное время! Подобно Малышу, однажды углядевшему за окном пролетающего Карлсона, юный школьник соприкоснулся с тайной, к которой тянулся долгие годы. Конечно, Константин Николаевич не имел генеральской дачи и легендарных штанов с лампасами, не ездил с комиссиями по летним лагерям и не читал лекций будущим военспецам, но ему и некогда было заниматься подобной чепухой, потому что, Олег знал, полковник действительно имел власть и этой властью пользовался!

Это можно было назвать годом восторженного энтузиазма. Олег словно прозрел, осознав, что голый его порыв не так уж гол. «Сильный» родственник, сам того не подозревая, стал его тайным счетом в неведомом банке. Глядя на Рэмбо, подростки берутся за гантели, своего «Рэмбо» наконец-то обрел и он. Проявив незаурядную смекалку, Олег продолжал задаривать Аллочку всевозможными мелочами. Он не перечил ей в беседах, расспрашивал о нюансах, которые его совершенно не интересовали, и в конце концов добился желаемого. В доме Константина Николаевича Олег стал своим человеком.

Примерно в то же время он проявил любопытство к вычислительной технике. Записавшись на курсы программистов, стремительно вырвался в ряды первых учеников и вскоре уже вполне по-свойски общался с бытовыми компьютерами. Новые знания подарили и новый козырь. Отныне легкомысленную Аллочку настырный школяр по мере сил пытался приобщить к компьютерной науке, доказывая, что без этого теперь нельзя — и в любом учреждении, в любой фирме, облизнувшись на ее чудесные ножки, все-таки поинтересуются умением порхать пальчиками по компьютерной клавиатуре. Таким образом был получен доступ к персональной ЭВМ Константина Николаевича. В основном обучение сводилось к каким-нибудь электронным забавам, но и это Олега вполне устраивало. Глядя на играющих, полковник морщился, но молчал. Он понятия не имел, что «легкомысленный» родственничек тянется к монитору и клавиатуре вовсе не из-за роботов и агрессивных инопланетян. Игры подобного рода Олег переносил с зубовным скрежетом. На роль восторженного глупыша он пошел ради возможности еще ближе соприкоснуться с таинственным миром седовласого полковника. Однажды соприкосновение это состоялось.

Обычно полковник работал в кабинете по вечерам, и Олег старался подгадывать время так, чтобы застать Аллочку в дневные часы. Ради этого он с легкостью жертвовал школой, курсами программистов, собранием актива своей «бригады». Предварительно переговорив по телефону, он покупал в ближайших ларьках ореховый шоколад и стремглав несся к родственникам.

Аллочка узнавала его уже по звонку в дверь, компьютер полковника оказывалась в их распоряжении. Каждый раз, усаживаясь перед монитором, Олег испытывал легкую дрожь. Так рыбак глядит на воду перед первым забросом снасти. Сначала играла Аллочка, потом он. Обвести вокруг пальца вчерашнюю архитекторшу не составляло труда, и день ото дня, разбирая каталоги, подбирая ключевые слова и нужные варианты запросов, Олег погружался глубже и глубже в святая святых засекреченных программ. Очень скоро он сообразил, что особо важная информация в файлах не задерживается. Полковник хранил на винчестере рутинную информацию. То, что не предназначалось для чужих глаз, появлялось всего на день или два, а после исчезало. Но и этих малых временных промежутков хватало, чтобы на скорую руку сжимать и архивировать текстовые массивы, переписывая на принесенные дискеты. Иногда (не так уж редко!) ему везло еще больше, — командами вроде «undelete» Олег умудрялся восстанавливать стертое Константином Николаевичем накануне. Судя по всему, полковник, как и большая часть его поколения, компьютерную грамоту осваивал с большим скрежетом, в особые тонкости не вникал, чему можно было только порадоваться.

Просмотром и расшифровкой записанного Олег занимался позже — за клубным компьютером. Иногда это происходило ночью, но Олег и думать забывал о сне. Процесс расшифровки нельзя было сравнить ни с каким ребусом. Вскрывая очередной информационный блок, он испытывал блаженство, сравнимое с ощущениями наркомана, впрыскивающего в вену чертову отраву. И постепенно отдел «Зодчие» становился его родным отделом, а офицеры и сотрудники, носящие суровые клички, превращались в старых и добрых коллег. Очень скоро Олег докопался до «Подзодчих». Работать он старался аккуратно, не пропуская ни одной мелочи, разгаданное сводя в таблицы и графики, молча изумляясь тому или иному сделанному открытию.

Очень долго ему пришлось помучиться над файлами, в которых использовался особый шифр. На свой страх и риск Олег обратился к посторонним специалистам, подсовывая им небольшие фрагменты, с трепетом ожидая результата. В конце концов ключ к шифру подсказала сама машина. Разумеется, не по своей воле. Небольшую программку запроса помог составить один из преподавателей университета, к поступлению в который столь усиленно готовился Олег. Таким образом Олег вышел на «Сеть» — законспирированную систему, с помощью которой отдел «Подзодчие» способен был манипулировать мобильными боевыми звеньями. Это было настолько ошарашивающее событие, что Олег решил сделать паузу и отдохнуть.

Собственно говоря, основные трудности заключались даже не в дешифровке списываемой информации, — беда грозила, откуда не ждали. Аллочке наскучили игры с учебой, а вскоре наскучил и сам Олег. С одной стороны это было удобно, когда его впускали в квартиру и оставляли одного. С другой стороны — зачем такой гость, от которого никакого прока? Тем паче, что с тем же «дядей Мишей» у Аллочки вспыхивал временами отнюдь не платонический роман. Они то ссорились, то снова мирились. И в дни идиллий гость был им вовсе не нужен. Олег пытался завоевать расположение девушки с помощью парфюмерии, но ни сладости, ни духи не действовали долговечно. Приходилось временно отступать, придумывая что-нибудь свеженькое. Хотя и того, что у него уже имелось на руках, было с лихвой достаточно для начала. Начинать Олег не решался, однако к этому все шло.

За эту неделю «Сетью» он воспользовался дважды. Первый раз, когда понадобилась документация, касающаяся местонахождения Паука, и второй раз, когда добывали взрывчатку с оружием. Тем не менее, сейчас он волновался, как никогда. В нынешних его возможностях было обратиться к «Сети» за сведениями самого конфиденциального характера. Ключевые слова выводили на систему тайников, абонентских ящичков, ведомственных складов, откуда в любой день и в любой час один из посыльных Олега мог извлечь заказанное оружие. Чего проще, скажем, заявиться в какой-нибудь электромеханический институт и по нужному квитку попросить выдать запакованное в пластик изделие под наименованием «Трансформатор ленточный ПП-38-СГ». Какому кладовщику придет в голову, что в пропыленном контейнере вместо указанного трансформатора покоится пистолет-пулемет Стечкина, снабженный запасными обоймами и глушителем? Конечно же, выдаст. И глазом не моргнет. На то и была расчитана «Сеть». Однако сегодня дельце предстояло более изысканное. Впервые Олег собирался занять место КОМАНДУЮЩЕГО, отдав «Сети» самый настоящий приказ. Для этого требовался особый настрой, особое вдохновение. Долго их ждать не пришлось. Таланты тем и отличаются от неталантов, что способны произвольно принуждать себя к сверхусилиям, собственным умом и собственной волей создавая внеурочное чудо.

Манипулируя клавиатурой клубного компьютера, Олег довольно грамотно сформулировал задание, определив время, место и основные действующие силы. Далее работать начинала программа, выводящая на нужные газеты, номера телефонов и условные тексты телеграмм, приводящие в движение потайные механизмы смертельного айсберга. Ниточки, за которые следовало дергать, трепетали в его пальцах. И это не было уже игрой! С помощью серии звонков и трех-четырех невинных объявлений он выходил на законспирированные звенья ИСПОЛНИТЕЛЕЙ. Последние, отследив получение команды, в названный час обязаны были взяться за порученное «мероприятие». Люди, которых он никогда не видел и, вероятно, никогда не увидит, готовы были претворять в жизнь его желания! Олегу они представлялись стаей оскаленных гончих, замерших в напряженном ожидании. И чувство, испытываемое им, должно быть, походило на чувство Незнайки, впервые взявшего в руки волшебную палочку.

Безусловно некоторые из его «юннатов» тоже кое-что умели. К примеру, те же Максимов с Логиновым. И у того, и у другого за плечами хватало жизненного опыта, и все-таки по большому счету их можно было именовать дилетантами. То, что планировалось накануне, они в сущности не выполнили. Паук остался цел, а его сподвижники только переполошились. Погибли шестерки, никогда и ничего не решавшие. Олег же твердо намеревался довести дело до конца. Все, что от него требовалось, это собраться с духом и дернуть за положенные ниточки. Да и почему, собственно, нет? Если могут бездарные генералы, министры и президенты, почему не сумеет он? Тем более, что по сути Олег ничем не рисковал, оставаясь в безопасной тени. Анонимная телеграмма одному из связных, сообщающая о часах и минутах связи, дублирующая открытка, невинным текстом подтверждающая право приказа, и наконец телефонный звонок по номеру, выданному компьютером на данный месяц и данное число. В беседе Олег даже не услышит голоса отвечающего. Все, что необходимо сделать, это снабдить абонента минимумом данных, необходимых для выполнения операции. Не прямым разговором, так письмом, оставленным в тайнике.

…Зал почтамта пустовал. Справа сидел за столиком какой-то дед, на высоком стуле, весело болтая ногами и посасывая леденец, примостилась малолетняя девчушка. Обежав глазами помещение, Олег достал из ящичка чистый бланк и, сглотнув слюну, печатными буквами принялся писать…

Спустя час он уже стискивал в пальцах телефонную трубку. На том конце провода сумрачно дышал ИСПОЛНИТЕЛЬ. Стараясь говорить монотонно и не сбиваясь, Олег читал заготовленный заранее текст:

— Подробную информацию вы найдете на железнодорожном вокзале в автоматических камерах хранения. Ячейка 73, код Б6851. Там же будет лежать и ордер на получение инструмента. Склад номер семь на территории завода медприборов «Квант»…