Охотники за пчелами

XIV. Дон Эстебан Диас

Несколько минут молодые люди стояли лицом к лицу, разглядывая друг друга с лукавым упорством двух дуэлянтов, улавливающих момент, когда лучше напасть на противника.

Хотя лицо дона Эстебана было непроницаемо, глаза его были полны печали, которую он не мог скрыть. Дон Фернандо, скрестив руки на груди и гордо вскинув голову, стиснув зубы от гнева, который он тщетно старался обуздать, ждал, что скажет дон Эстебан, чтобы в зависимости от этого решать, бросить ли ему немедленно вызов или великодушно принять извинения, которые тот, вероятно, готов ему принести.

Мало-помалу темнота рассеивалась, небо светлело, над горизонтом появилась алая полоса, и утренний ветерок, пробегавший по листве, прогонял туман, стелившийся над рекой.

Наконец дон Эстебан решился нарушить молчание, которое начинало становиться тягостным и для него и для его собеседника.

— Я хочу быть откровенен с вами, кабальеро, — сказал он. — Я слышал весь ваш разговор с Тигровой Кошкой, ни одно слово не ускользнуло от моего слуха. Теперь я знаю, что дон Фернандо Карриль и Каменное Сердце, охотник за пчелами, одно и то же лицо.

— Да, — с горечью признался дон Фернандо. — Я вижу, вы искусный шпион. Жалкое поприще избрали вы, кабальеро!

— Это еще не известно! Может быть, прежде чем кончится наш разговор, вы перемените ваше мнение.

— Сомневаюсь, кстати, позвольте вам заметить, что у вас странный способ оказывать гостеприимство людям, которых вам посылает Господь.

— Позвольте мне объясниться, и после того, как вы выслушаете меня, я готов буду принять любой ваш вызов, если вы не измените своего мнения.

— Говорите же, и пора кончать с этим так или иначе, — нетерпеливо сказал дон Фернандо. — Уже взошло солнце, я слышу голоса пробуждающихся обитателей ранчо, которые вскоре здесь появятся. И наше объяснение здесь станет невозможным.

— Вы правы, пора кончать, но так как я не менее вас желаю, чтобы нас не прервали, пойдемте. То, что я хочу вам сказать, потребует времени.

Дон Фернандо покорно пошел за доном Эстебаном в конюшню, где они и оседлали своих лошадей.

— Теперь поедем, в степи разговаривать лучше, — сказал дон Эстебан, садясь на лошадь.

Это предложение тем более понравилось дону Фернандо, что оно возвращало ему свободу действий и давало возможность блистательно отомстить мажордому, если тот, как подозревал дон Фернандо, желал его провести. Поэтому, ничего не говоря, он тоже сел на лошадь и они вместе покинули ранчо.

Утро было великолепное, солнце щедро дарило свое тепло земле, камешки на дороге сверкали подобно бриллиантам, птицы весело распевали среди листвы, вакеро и пеоны выгоняли на пастбище лошадей и коров. Окружающий пейзаж на глазах оживал.

Примерно через час дон Эстебан и дон Фернандо достигли заброшенного и наполовину разрушенного ранчо, заросшего ползучими растениями. Это ранчо представляло собой прекрасное убежище от жары, которая уже с раннего утра давала себя чувствовать.

— Остановимся здесь, — сказал дон Эстебан, впервые прервав молчание за все время пути. — Вряд ли мы найдем более приятное место для отдохновения и беседы.

— Мне все равно, где вы дадите мне наконец объяснение, которого я требую от вас, главное — чтобы оно было кратким и откровенным.

— Откровенным оно будет, клянусь честью, за краткость же поручиться не могу, потому что я должен рассказать вам длинную и печальную историю.

— Мне? С какой стати, позвольте спросить? Зачем мне ее знать? Скажите мне только…

— Позвольте, — перебил его дон Эстебан, сходя с лошади. — То, что я вам расскажу, касается вас более, чем вы думаете, и скоро вы убедитесь в этом.

Дон Фернандо пожал плечами и тоже сошел с лошади.

— Вы с ума сошли. Если вы подслушали мой разговор нынешней ночью, то должны хорошо знать, что я не здешний житель и что все происходящее здесь вовсе меня не касается.

— Как знать! — назидательно ответил дон Эстебан, опускаясь на землю со вздохом облегчения.

Дон Фернандо, явно заинтригованный, тотчас последовал его примеру. Когда оба удобно расположились друг против друга, дон Эстебан устремил проницательный взгляд на своего собеседника и сказал:

— Я буду говорить вам о донне Гермозе. Застигнутый врасплох этими словами, дон Фернандо невольно покраснел, хотя и всячески скрывал свое волнение.

— О донне Гермозе, дочери дона Педро де Луна, не так ли?

— Именно. Словом, о девушке, которую вы спасли не сколько дней тому назад.

— Незачем вспоминать об этом. Всякий другой на моем месте поступил бы точно так же.

— Очень может быть, но я думаю, вы ошибаетесь Однако не в этом суть дела. Вы спасли донну Гермозу от верной смерти. В первую минуту, повинуясь гордости, вы поспешили расстаться с ними, решив никогда не встречаться с той, которая обязана вам жизнью.

Удивляясь и сердясь на то, что его поведение было так точно истолковано, дон Фернандо вдруг перебил своего собеседника.

— Сделайте одолжение, перейдите к делу, кабальеро. Лучше сразу перейти к объяснению, которого я у вас прошу, нежели излагать свои замысловатые умозаключения, к тому же совершенно ложные.

Дон Эстебан добродушно улыбнулся и, окончательно решившись, сказал:

— Послушайте, дон Фернандо, вы напрасно стараетесь ввести меня в заблуждение. Вы молоды и хороши собой. Живя в пустыне, вы, может быть, с трудом разбираетесь в своих чувствах. Вы не могли остаться равнодушным к донне Гермозе. Встреча с ней пробудила в вас неведомые доселе чувства, и, забыв обо всем на свете, вы стали думать об одном — как снова увидеть эту девушку, которая явилась вам столь неожиданно и перевернула всю вашу жизнь.

— Да, все именно так, — прошептал дон Фернандо. — Да, и ради того, чтобы увидеть хотя бы кончик ее покрывала, я с радостью отдал бы свою жизнь. Но чем объяснить это? Вот этой загадки разрешить не могу.

— И, очевидно, не сможете никогда, если я вам не помогу. Вы воспитывались в необычных условиях. Вся ваша предшествующая жизнь зависела от ежедневных обстоятельств, которые требовали исключительно физических усилий, не оставляющих ни сил, ни времени ни на что другое. Вы даже не подозревали о дремавших в вас душевных потребностях и возможностях. Любовь взбудоражила их и привела в движение. Словом, вы любите или по крайней мере готовы полюбить донну Гермозу.

— Вы думаете? — доверчиво спросил дон Фернандо. — Так вот это и есть любовь? О, если так, — добавил он, обращаясь скорее к самому себе, — то это сопряжено с ужасными страданиями.

Дон Эстебан смотрел на него с минуту со смешанным чувством сострадания и печали, потом продолжал:

— Я последовал за вами нынешней ночью, потому что ваше поведение показалось мне подозрительным и вызвало смутное недоверие. Спрятавшись в кустах, совсем рядом, я слышал весь ваш разговор с Тигровой Кошкой, и мое мнение о вас решительно переменилось. Я узнал, — позвольте мне быть до конца откровенным, — что вы несравненно лучше устоявшейся за вами репутации, что вас напрасно принимают за разбойника. Решительность, с какой вы отвергли его вкрадчивое предложение, доказало мне, что вы человек порядочный и честный. И я твердо решил стать вашим надежным союзником в борьбе против этого человека, который до сих пор был вашим злым гением и зловредное влияние которого отягощало ваши юность и молодые годы. Вот почему я счел своим долгом поговорить с вами совершенно откровенно. Вот вам моя рука, — добавил он, протягивая руку дону Фернандо. — Это рука Друга и брата.

Дон Фернандо порывисто схватил руку, так великодушно и искренне протянутую ему, и крепко пожал ее.

— Благодарю! Благодарю! И простите! Но вы сказали правду: я дикарь. Я рассердился на вас, не предполагая вашего благородства.

— Не будем никогда возвращаться к этой теме. Выслушайте меня. Не знаю, почему мне пришла в голову эта мысль, но мне кажется, что Тигровая Кошка — неумолимый враг дона Педро де Луна. Я убежден, что он хотел сделать вас орудием каких-нибудь отвратительных козней против семейства дона Педро.

— Мне тоже приходила эта мысль. Странное поведение Тигровой Кошки во время пребывания у него дона Педро и его дочери, устроенная им ловушка, в которую они несомненно угодили бы без меня, возбудили и мои подозрения Вы слышали, что я говорил ему по этому поводу. О, пусть он остерегается!

— Не будем спешить! Напротив, надо проявить осторожность. Надо узнать сначала планы Тигровой Кошки.

— Да, вы правы, так будет лучше. Скоро он появится в Сан-Лукаре. Мне не составит труда наблюдать за его действиями и помешать осуществлению его замысла. Он необычайно хитер и коварен, но, клянусь Богом, я докажу ему, что хитрее его.

— Тем более что я буду рядом и смогу во всем помогать вам.

— Главное, надо тщательно охранять донну Гермозу Вы счастливее меня, дон Эстебан, вы можете оберегать ее постоянно.

— Вы ошибаетесь, друг мой, я намерен через несколько часов представить ей вас.

— В самом деле?!

— Конечно, тем более что вам надо стать своим человеком в асиенде, чтобы ввести в заблуждение Тигровую Кошку. Разве вы не помните, с каким сарказмом он намекал на любовь, которую он в вас подозревает к очаровательной дочери дона Педро? Он хвастается, будто он внушил вам эту любовь, без вашего ведома сведя вас с нею.

— О, не иначе как этот человек вынашивает какой-нибудь гнусный план!

— В этом не может быть сомнения, но с Божьей помощью мы расстроим этот план. И еще вот что…

— Говорите, друг мой, говорите.

— Вы думаете, что этот разбойник ваш отец? Простите, что я задаю этот вопрос. Вы должны понимать его важность.

Дон Фернандо глубоко задумался. Наступило молчание, длившееся несколько минут. Наконец он поднял голову и заговорил:

— Вопрос этот я нередко задавал сам себе, но так и не удосужился выяснить его до конца. Однако я почти уверен, что Тигровая Кошка не отец мне. Его отношение ко мне, настойчивое стремление внушить мне злые мысли и развить во мне дурные инстинкты, которые заложены во мне от рождения, свидетельствуют о том, что если существует между нами родство, то очень дальнее. Невозможно предположить, чтобы отец, каким бы жестоким он ни был, находил удовольствие в развращении своего сына. Это было бы настолько противоестественно, что разум решительно отвергает самую мысль об этом. Я, в свою очередь, испытывал к этому человеку непреодолимое отвращение, близкое к ненависти. С годами это чувство не только не изглаживалось, напротив, оно становилось все более сильным и делало неизбежным наше отчуждение и разрыв. Нужен был только предлог. И Тигровая Кошка, сам того не ведая, этот предлог мне предоставил. Нужно ли говорить, как я бесконечно счастлив, что наконец обрел свободу и могу располагать собою. Я освободился от тягостной зависимости, так долго тяготевшей надо мной.

— Я абсолютно с вами согласен. Этот человек не может быть вашим отцом. Я не сомневаюсь, будущее докажет, что мы правы. Эта убежденность дает нам нравственное право действовать по нашему усмотрению и разрушить его планы.

— Каким образом представите вы меня донне Гермозе, друг мой?

— Я скажу вам об этом позже, а сейчас мне необходимо рассказать вам историю, которую вам необходимо знать во всех подробностях, чтобы вы, общаясь с доном Педро, не разбередили незаживающую рану в его сердце. Эта страшная и таинственная история приключилась очень давно, я тогда только что родился, но моя бедная матушка так часто рассказывала мне о ней, что все перипетии ее навсегда сохранятся в моей памяти, как будто я присутствовал при этом. Выслушайте же меня внимательно, друг мой. Как знать, может быть, Господь, внушивший мне мысль рассказать вам об этом, позволит вам выяснить тайну.

— Это касается донны Гермозы?

— Косвенно. Донна Гермоза еще не родилась в то время, и отец ее не был хозяином этой асиенды, он купил ее уже потом. А в те времена семейство его жило на востоке. Я должен сообщить вам прежде всего, что дон Педро де Луна не мексиканец и имя, которое он носит, не принадлежит ему, или точнее сказать, он его унаследовал от той ветви его семьи, которая обосновалась в Мексике. Он принял это имя только после тех событий, о которых я собираюсь вам рассказать, когда он поселился здесь, купив Лас-Нориас де Сан-Антонио у своих родственников, постоянно живших в Мехико и лишь изредка наезжавших сюда на несколько дней. Жители Сан-Лукара и других окрестностей, знавшие дона Педро де Луна только по имени, не сомневались, что это он переселился в свое поместье и господин мой не спешил разуверять их в обратном, тем более что по причинам, о которых вы вскоре узнаете, он, покупая асиенду у своих родственников, выговорил себе право и носить их имя. Те, естественно, не нашли в этом ничего предосудительного, и теперь по прошествии более двадцати лет, когда дон Педро, после смерти всех своих родных, сделался главою фамилии, это имя, сначала заимствованное, принадлежит ему по праву и никто не думал оспаривать у него это право.

— Вы невероятно разожгли мое любопытство. Я с нетерпением жду продолжения вашего рассказа.

Молодые люди уселись поудобнее, и дон Эстебан приступил к рассказу, который длился целый день и к закату солнца все еще не был окончен.

Дон Фернандо буквально впился глазами в лицо Эстебана и, затаив дыхание, слушал его рассказ. И по мере того, как перед его мысленным взором разворачивалась картина трагических событий прошлого, душа его наполнялась все более острым чувством гнева.

Теперь мы вместо дона Эстебана поведаем читателю эту печальную и горестную историю.

Дон Гусман де Рибейра

В 1515 году Хуан Диас. де Солис открыл реку де-ла-Плата. Это открытие стоило ему жизни

По словам Герреры, река эта, которой Солис дал свое имя, впоследствии стала называться де-ла-Плата, потому что первое серебро, вывезенное из Америки в Испанию, было найдено на этой реке.

В 1535 году дон Педро де Мендоса, назначенный императором Карлом Пятым генерал-губернатором всех земель, находящихся между рекою де-ла-Плата и Магеллановым проливом, основал на правом берегу реки, напротив устья Уругвая, город, названный сначала Нуэстра Сеньораде Буэнос-Айрес, потом Тринидад-де-Буэнос Айрес, потом просто Буэнос-Айрес. Это имя окончательно закрепилось за ним.

Любопытна и поучительна история этого города, который с первых дней своего существования как будто был отмечен печатью рока.

Из наивного рассказа немецкого авантюриста Ульриха Шмиделя, явившегося одним из основателей Буэнос-Айреса, мы узнаем, до какого отчаянного положения были доведены несчастные завоеватели, вынужденные питаться трупами своих соотечественников, убитых индейцами, пребывающими в убеждении, что эти белые люди, явившиеся в их страну, были никто иные, как духи, и потому подлежали истреблению.

Странная участь постигла этот город, обреченный на беспрерывную борьбу или с внешними врагами, или с внутренними, которые гораздо опаснее, а между тем город этот, несмотря на беспрерывные войны, ныне один из самых богатых и процветающих городов испанской Америки.

Как все города, основанные кастильскими авантюристами в Новом Свете, Буэнос-Айрес имеет весьма живописный вид. Улицы его прямые и широкие, застроены добротными домами, расположенными в глубине обширного сада. В Буэнос-Айресе имеется много всевозможных монументов. Широкие площади с множеством лавок и потоком праздных людей создает ощущение всеобщего благоденствия, отнюдь не характерного для этой несчастной страны, опустошаемой междоусобной войной.

Начав с отдаленного прошлого, мы перенесемся в Буэнос-Айрес на двадцать лет назад от того времени, с которого начинается наше повествование, а именно к вечеру в конце сентября 1839 года, то есть к тому моменту, когда тиранство странного человека, в течение двадцати лет тяготевшее над Аргентинской республикой, достигло своего предела.

Сегодня трудно себе представить гнусную тиранию правительства Розаса в этой прекрасной стране.

Хотя было только десять часов вечера, мертвая тишина господствовала в городе. Лавки были заперты, все улицы — мрачны и пусты, и лишь изредка появлялись патруль, тяжелые шаги которого глухо стучали по камням мостовой, или одинокий сторож, совершавший ночной обход, дрожа от страха.

Жители, затаившиеся в своих жилищах, рано гасили огни, дабы не возбуждать подозрений полиции, и только во сне находили забвение от страха и всяких напастей.

В эту ночь Буэнос-Айрес выглядел мрачнее обыкновенного. Дувший весь день ледяной ветер принес похолодание. По небу мчались тяжелые черные тучи, время от времени рассекаемые молнией, слышались глухие раскаты грома. Все предвещало страшную грозу.

В одном из окон богатого особняка, расположенного в середине главной и самой красивой улицы Санта-Тринидад, за плотными белыми занавесями сквозь густую листву сада светился слабый огонек. Окно это отчетливо выделялось на общем беспросветно темном фоне, привлекало внимание и патруля и ночного сторожа. Патрули непременно останавливались и взирали на светящееся окно с гневом, либо с затаенным страхом и тоном, не предвещавшим ничего хорошего, бормотали:

— Опять этот изменник дон Гусман де-Рибейра затевает какой-нибудь заговор против диктатора.

Сторожа же с состраданием сетовали:

— Дон Гусман когда-нибудь доиграется, что его арестуют.

В этот-то дом и в эту самую комнату, где горел свет, рождавших такие предположения, мы и войдем вместе с читателем.

Пройдя сад и галерею, мы увидим справа массивную дверь из кедра, запирающуюся только задвижкою, приподняв которую можно войти в просторную залу, хорошо освещенную. Меблировка гостиной была чрезвычайно проста. На выбеленных стенах — аляповатые картины, которыми Париж наводняет все пять частей света, непременное фортепиано, которое во всех американских домах красуется на самом видном месте, дюжина стульев, круглый стол, покрытый зеленым сукном, два кресла. Алебастровые часы на специальном столике дополняли скупую меблировку.

В этой зале человек лет сорока, в дорожном костюме, расхаживал взад и вперед, бросая, каждый раз как приближался к столику, нетерпеливый и тревожный взгляд на часы.

Иногда он подходил к окну, приподнимал занавес и вглядывался в ночную темноту, однако не мог ничего разглядеть, или жадно прислушивался, словно уловив в порывах ветра какой-то исполненный значения звук, но тотчас же убеждался в своем заблуждении. И он снова принимался шагать по зале.

Человека этого звали дон Гусман де-Рибейра. Он принадлежал к одной из знатных семей этой страны, происходя по прямой линии от первых завоевателей. Еще в молодости. дон Гусман под началом отца постиг суровое ремесло солдата. Во время войны за независимость служил адъютантом у Сан-Мартена, армия которого совершила знаменитый поход через Кордильеры. С тех пор он постоянно служил то у одного начальника, то у другого, стараясь, насколько это было возможно, не становиться под знамя, враждебное подлинным интересам страны.

Это было весьма трудно в условиях постоянных переворотов, затеваемых честолюбивыми людьми, лишенными каких-либо достоинств. Однако, благодаря ловкости, а главное — прямоте характера, дон Гусман сумел сохранить порядочность, когда же дон Гусман почувствовал подозрительность со стороны Розаса, он подал в отставку и поселился в своем особняке.

Дон Гусман истинный солдат в самом благородном значении этого слова, никогда не занимавшийся политикой, внушал чрезвычайное подозрение диктатору главным образом потому, что его благородный, решительный характер привлекал к нему соотечественников, питавших к нему такую глубокую симпатию и преданность, что генерал Розас не решался изгнать или каким-то другим способом избавиться от человека, всеобщее поклонение и благородная гордость которого казались ему публичным осуждением его поступков.

Как мы уже сказали сейчас, дону Гусману было сорок лет, но, несмотря на бесчисленные жизненные испытания, годы не сказались на его внешности. Он был высок и статен, лицо — живое и выразительное, глаза — блестящие и только несколько серебристых нитей, проглядывающих в густой черной шевелюре, да две-три глубокие морщины, запечатлевшие скорее мысль, чем годы, указывали на то, что он достиг середины жизни.

Часы недавно пробили половину одиннадцатого, когда несколько громких ударов в дверь заставили вздрогнуть дона Гусмана. Он остановился и прислушался.

С галереи доносились какие-то голоса, но о чем говорили и кто, он различить не мог.

Через некоторое время голоса смолкли, дверь отворилась, и вошел слуга. Судя по всему, доверенное лицо дона Гусмана.

— Что там происходит, Диего? — спросил дон Гусман. — Что значит этот шум в такое позднее время?

Слуга подошел к своему господину вплотную и шепнул ему на ухо:

— Дон Бернардо Педроза!

— О! — воскликнул дон Гусман, хмуря брови. — Он один?

— С ним четверо солдат.

— Что же это значит? — продолжал дон Гусман, все больше мрачнея.

— Что поблизости, должно быть, у него спрятано еще человек двадцать.

— Чего от меня хочет этот человек? Для визита час весьма неподходящий.

— Дон Бернардо не состоит в числе моих друзей, — прибавил дон Гусман с горькой усмешкой, — чтобы позволить себе без всякой на то серьезной причины поступать столь бесцеремонно.

— Это я имел честь заметить ему.

— И тем не менее он настаивает?

— Да. Он сказал, что должен сообщить вам что-то чрезвычайно важное.

Дон Гусман сделал несколько шагов, потом, вернувшись к своему слуге, продолжал:

— Послушай, Диего, позаботься, чтобы все слуги вооружились без шума и ждали моего сигнала. Только действуй осторожно, чтобы не возбудить подозрения.

— Положитесь на меня, сеньор, — ответил старый слуга с преданной улыбкой.

Уже тридцать лет Диего находился в услужении у семейства Рибейра, постоянно доказывая своему господину безграничную преданность.

— Хорошо, хорошо, — ответил дон Гусман веселым тоном. — Я знаю, на что ты способен.

— А лошади? — продолжал слуга.

— Пусть остаются на месте.

— Итак, мы едем, несмотря ни на что? — удивился Диего.

— Мы едем тем более скоро, — ответил дон Гусман, наклоняясь к слуге, — что есть опасение, не обнаружилось ли кое-что. Надо ввести их в заблуждение.

Диего кивком головы выразил свое согласие.

— А как же быть с доном Бернардо? — спросил он.

— Проси его войти. Я предпочитаю сразу узнать, в чем дело.

— Благоразумно ли вам оставаться наедине с этим человеком?

— Не беспокойся за меня, Диего, он не так страшен, как ты думаешь. Разве у меня нет пистолета?

Старый слуга, вероятно успокоенный этими словами, вышел, не говоря ни слова, и через минуту ввел человека лет тридцати в полковничьем мундире аргентинской армии. При виде этого человека дон Гусман широко улыбнулся и, сделав несколько шагов навстречу, сказал:

— Добро пожаловать, полковник Педроза, хотя время немножко позднее для визита, я тем не менее рад вас видеть, сделайте одолжение, садитесь. — Он придвинул полковнику кресло.

— Вы меня извините, когда узнаете причину, которая привела меня к вам, — ответил полковник изысканно вежливо.

Диего, повинуясь, хотя и неохотно, повторенному господином знаку, скромно удалился. Сидя напротив, гость и хозяин с нарочитым вниманием несколько минут рассматривали друг друга, как два дуэлянта, готовых к сражению.

Дону Бернардо Педроза было лет двадцать восемь. Красивый и стройный молодой человек с благородными изящными манерами. Овальное лицо, большие черные глаза, как магнитом, притягивали собеседника, прямой нос красивого абриса, рот с затаившейся в уголках его усмешкой, черные усы, широкий лоб, лицо, слегка тронутое загаром, все это придавало его лицу, обрамленному шелковистыми кудрями великолепных черных волос, несмотря на несомненную красоту черт, надменное, властное выражение, внушавшее инстинктивное отвращение. Изящные руки в лайковых перчатках и ноги в лакированных сапогах также свидетельствовали о его знатном происхождении.

Вот как выглядел человек, который почти в одиннадцать часов вечера явился к дону Гусману де-Рибейра и настоял, чтобы его приняли под предлогом, что он желает сообщить нечто важное. Что же касается нравственности этого человека, то это в полной мере обнаружится по ходу повествования. Поэтому сейчас не станем, на этом задерживаться.

Между тем молчание грозило продолжаться бесконечно.

— Я жду, кабальеро, — сказал дон Гусман, вежливо по клонившись, — чтобы вы соблаговолили объясниться. Уже поздно.

— А вам хотелось бы поскорее избавиться от меня, — перебил его полковник с сардонической улыбкой. — Вы это хотите дать мне понять, кабальеро?

— Я стараюсь всегда говорить внятно и откровенно, сеньор дон полковник. Нет никакой надобности истолковывать их иначе.

Сумрачные черты дона Бернардо прояснились, и он сказал добродушным тоном:

— Послушайте, дон Гусман, отложим в сторону всякое препирательство. Я желаю быть вам полезным.

— Мне? — воскликнул дон Гусман с иронической улыбкой. — Вы уверены в этом, дон Бернардо?

— Если мы будем продолжать в этом же духе, кабальеро, мы ничего не достигнем, кроме взаимного раздражения, и не сможем понять друг друга.

— Ах, полковник, мы живем в странное время, вы это знаете лучше меня, когда самые невинные поступки считаются преступлением, когда нельзя сделать шага или произнести слова, не опасаясь возбудить подозрения недоверчивого правительства. Как же я могу верить тому, что вы мне сейчас говорите, когда ваше прежнее ко мне отношение было сугубо враждебным!

— Позвольте мне не входить в подробности относительно моих прежних действий, кабальеро. Надеюсь, настанет день, когда вы сможете судить обо мне по справедливости. Сейчас же я желаю только одного — чтобы вы правильно расценили мой поступок.

— Если так, соблаговолите объясниться яснее, чтобы я правильно истолковал ваше намерение.

— Хорошо, кабальеро, я только что из Палермо.

— Из Палермо? А! — сказал дон Гусман, содрогнувшись.

— Да. А знаете ли, чем занимались сегодня в Палермо?

— Нет. Признаюсь, я мало интересуюсь, чем занимается диктатор. Танцевали и смеялись, я полагаю.

— Да, действительно, танцевали и смеялись, дон Гусман.

— Я не думаю, что я такой искусный провидец, — отвечал дон Гусман с притворным простодушием.

— Вы угадали лишь отчасти, что там происходило.

— Черт побери! Вы разжигаете мое любопытство. Я не представляю себе, чем может заниматься превосходительнейший генерал, когда он не танцует. Разве что подписывает приказы арестовать подозрительных людей? Превосходительнейший генерал отличается таким горячим усердием!

— На сей раз вы угадали, — ответил вполне серьезно полковник, по-видимому не уловив ироничной нотки в словах собеседника.

— А среди этих приказов, вероятно, находился один, касающийся меня?..

— Именно, — ответил дон Бернардо с очаровательной улыбкой.

— Все ясно, — продолжал дон Гусман, — значит, вам поручили исполнить этот приказ.

— Да, кабальеро, — холодно ответил полковник.

— Я готов биться об заклад, этот приказ предписывает вам…

— Арестовать вас.

Едва полковник произнес эти слова все с той же очаровательной небрежностью, как дон Гусман бросился на него с пистолетами в обеих руках.

— О! — воскликнул он. — Подобный приказ легче дать, чем исполнить, когда тот, кого надо арестовать, зовется дон Гусман де-Рибейра.

Полковник не сделал ни малейшего движения, чтобы защититься, он продолжал сидеть, раскинувшись в кресле в позе друга, приехавшего с визитом, и движением руки пригласил дона Гусмана сесть на свое место.

— Вы меня не поняли, — сказал он невозмутимым тоном. — Если бы я действительно имел намерение исполнить отданный мне приказ, для меня это было бы проще простого, тем более что вы сами и помогли бы мне в этом.

— Я? — вскричал дон Гусман, истерически захохотав.

— Вот именно. Вы, конечно, сопротивлялись бы, как только что это мне доказали. Ну, а я убил бы вас. Вот и все. Генерал Розас, несмотря на то что проявляет к вам большой интерес, не настаивает, чтобы вы попали к нему непременно живым.

Это рассуждение было циничным, но неопровержимо логично. Дон Гусман опустил голову с чувством безысходности, он понял, что находится в руках этого человека.

— Однако вы мой враг, — сказал он.

— Как знать, кабальеро. В наше время никто не может поручиться ни за своих друзей, ни за своих врагов.

— Но чего же вы от меня хотите? — вскричал дон Гусман в нервном волнении, усиливавшемся тем, что он был вынужден скрывать гнев, кипевший у него в груди.

— Я пришел вам сказать, но ради Бога не прерывайте меня, потому что мы уже и так потеряли слишком много времени, цену которого вы должны знать лучше меня.

Дон Гусман бросил на него вопросительный взгляд. Полковник продолжал, делая вид, будто не заметил этого взгляда:

— В ту минуту, когда, по вашему мнению, я явился так не кстати, вы отдавали распоряжения Диего, вашему доверенному слуге, приготовить лошадей.

— А! — только и сказал дон Гусман.

— Да, это совершенно неопровержимо, вы ждали лишь прибытия проводника.

— Вы и это тоже знали?

— Я знаю все. Впрочем, судите сами. Ваш брат дон Леонсио де-Рибейра, несколько лет живший в Чили со своим семейством, должен прибыть сюда нынешней ночью и остановиться в нескольких милях от Буэнос-Айреса. Неделю назад вы получили известие об этом. Вы намерены отправиться в асиенду дель-Пико, где он должен вас ждать, чтобы ввести его инкогнито в город. В городе вы приготовили ему надежное убежище, как вы по крайней мере считаете. Так, не забыл ли я какие-нибудь подробности?

Дон Гусман, пораженный услышанным, сник. Страшная пропасть вдруг разверзлась пред ним. Если Розас знал его тайну, а после пространного рассказа полковника не могло быть никаких сомнений в том, что жестокий диктатор, безусловно, намерен лишить жизни его и его брата. Надеяться на чудо не приходилось.

— Боже мой! — вскричал он с тоской. — Мой брат, мой бедный брат!

Полковник, по-видимому, наслаждался действием, произведенным его словами, продолжал кротким и вкрадчивым голосом:

— Успокойтесь, дон Гусман, не все еще потеряно. Подробности, которые я вам сообщил относительно вашей тайны, которую вы считали так надежно скрытой, знаю я один. Арестовать вас приказано завтра на восходе солнца. То, что я посетил вас сегодня, доказывает, что я не намерен употребить вам во. зло преимущества, которые дает мне случай.

— Но чего же вы от меня хотите? Ради Бога, кто вы?

— Кто я? Вы сами это сказали: ваш враг. Чего я хочу? Спасти вас.

Дон Гусман не отвечал. Он пребывал в таком невероятном смятении, что просто не находил себе места.

Полковник нетерпеливо передернул плечами.

— Поймите меня наконец, — сказал он. — Проводника, на которого вы рассчитывали, не будет, потому что он мертв…

— Мертв? — удивился дон Гусман.

— Этот человек, — продолжал дон Бернардо, — вас предал. Явившись в Буэнос-Айрес, он стал искать, кому бы повыгоднее продать тайну, доверенную ему вашим братом. Случайно обратился он ко мне, зная, какую ненависть я выказываю к вашей фамилии.

— Выказываете! — с горечью повторил дон Рибейра.

— Да, выказываю, — повторил полковник, делая ударение на этих словах. — Короче, когда этот человек все рассказал мне, я щедро заплатил ему и отпустил.

— О, какое неблагоразумие! — не мог удержаться, чтобы не воскликнуть дон Гусман, чрезвычайно заинтересованный в этом рассказе.

— Не правда ли? — небрежно заметил полковник. — Но что же мне было делать? В первую минуту я был так поражен услышанным, что не подумал даже о том, чтобы задержать этого человека, потом решил его отыскать, но в это время на улице возник ужасный переполох. Когда я узнал, в чем дело, признаюсь, обрадовался, оказывается, этот негодяй, едва очутившись на улице, поссорился с подобным себе пикаро, и тот ударил его ножом и, к нашему удовлетворению, убил его наповал. Это просто чудо, не правда ли?

Полковник рассказал эту историю с присущей ему изящной непринужденностью. Дон Гусман не отводил от него проницательного взгляда, который он выдержал, нисколько не смущаясь. Наконец дон Гусман откинул нерешительность, он вскинул голову и, вежливо поклонившись, с волнением заговорил:

— Извините, полковник, извините, если я вас не так понимал, но до сих пор все, по-видимому, оправдывало мое поведение. Ради Бога, если вы действительно мой враг, если вы хотите утолить свою ненависть, отомстите мне, мне одному, и пощадите моего брата, к которому у вас нет оснований питать вражду.

Дон Бернардо задумался, потом, приняв, видимо, какое-то решение, сказал:

— Кабальеро, прикажите вашему слуге готовить лошадей, и я провожу вас, потому что без меня вы не сможете выехать из города, за вами установлена слежка. Вам нечего опасаться людей, сопровождающих меня, они надежны, я выбрал их специально. Впрочем, мы оставим их неподалеку отсюда.

Дон Гусман с минуту колебался. Полковник внимательно следил за ним. Потом, как будто вдруг решившись, выпрямился и, взглянув прямо в лицо полковника, решительно заявил:

— Нет, что бы ни случилось, я не последую вашему совету, полковник.

Тот, скрывая неудовольствие, воскликнул:

— Вы с ума сошли! Подумайте…

— Мое решение твердо. Я не сделаю шага из этой залы вместе с вами, пока не узнаю причины вашего странного поведения. Тайное предчувствие, при всем желании преодолеть его, говорит мне, что вы по-прежнему мой враг, и если сейчас делаете вид, будто желаете оказать мне услугу, полковник, то исключительно ради того, чтобы осуществить какие-то свои планы, но отнюдь не из желания сделать добро мне или моим родным.

— Берегитесь, кабальеро! Я шел сюда с добрыми намерениями, так не вынуждайте меня своим упрямством положить конец нашему разговору. Мне хочется лишь подтвердить вам еще раз: какими бы соображениями я ни руководствовался сейчас, я преследую единственную цель — спасти вас и ваших родных. Вот единственное объяснение, которое я считаю своим долгом вам дать.

— Однако этого объяснения мне недостаточно, кабальеро.

— Почему же, позвольте спросить? — надменно проговорил полковник.

— Потому что между вами и некоторыми членами моего семейства имели место коллизии, которые дают мне основания сомневаться в искренности ваших намерений.

Полковник вздрогнул, смертельная бледность разлилась по его лицу.

— Вот как! — глухим голосом сказал он. — Значит, вам это известно, сеньор Гусман?

— Я вам отвечу вашими же словами: я знаю все. Дон Бернардо потупился и гневно сжал кулаки. Наступило минутное молчание. В это время проходивший по улице сторож остановился возле дома и пьяным голосом возвестил который час. Потом его тяжелые шаги удалились, а вскоре и вовсе заглохли. Собеседники вздрогнули, словно бы вдруг очнувшись от тревоживших их мыслей.

— Уже полночь, — прошептал Рибейра не то с сожалением, не то с беспокойством.

— Хватит! — решительно изрек дон Бернардо. — Поскольку ничто не может вас убедить в искренности моих намерений, поскольку вы требуете, чтобы я раскрыл перед вами горестные тайны, касающиеся только меня…

— И другой особы! — многозначительно заметил дон Гусман.

— Пусть так, — с раздражением сказал полковник, — и другой особы! Ну, так и быть, признаюсь: именно потому, что я надеюсь встретить эту особу в асиенде дель-Пико, я хочу проводить вас туда. Я непременно должен иметь серьезный разговор с этой особой. Понимаете ли вы меня теперь?

— Да, я вполне вас понимаю.

— Следовательно, теперь я могу быть уверен, что у вас более нет оснований возражать мне?

— Вы ошибаетесь, кабальеро.

— О! Клянусь, я сказал вам все.

— Если так, я поеду один, вот и все.

— Берегитесь! — вскричал полковник, вскакивая с места. — Мое терпение иссякло!

— И мое тоже, сеньор полковник. Впрочем, повторяю, меня мало тревожат ваши угрозы. Поступайте, как знаете, кабальеро. Я уверен, что Господь мне поможет.

При этих словах презрительная улыбка появилась на губах молодого человека. Он приблизился к дону Гусману, неподвижно стоявшему среди комнаты, и спросил:

— Это ваше последнее слово, сеньор?

— Последнее.

— Да падет ваша кровь на вашу собственную голову! Вы сами этого хотели! — злобно вскричал полковник.

Не попрощавшись, вне себя от гнева, полковник повернулся, чтобы уйти. И в этот момент дон Гусман мгновенно сорвал с себя плащ, накинул его на голову полковника и так закутал его, что тот не мог ни пошевелиться, ни крикнуть.

— Нашла коса на камень, дон Бернардо, — сказал Рибейра не без сарказма. — Если вам так хочется проводить меня, вы поедете со мной, но не так, как вы, вероятно, предполагали.

Полковник всячески пытался высвободиться, но тщетно.

— Теперь дело за другими! — торжественно вскричал дон Гусман, глядя на барахтавшегося на полу в бессильной ярости полковника.

Минут пять спустя солдаты, остававшиеся на галерее, были обезоружены слугами, связаны веревками, принесенными самими же солдатами, конечно, для другой цели, и отнесены на ступени собора, находившегося неподалеку от дома, и оставлены на произвол судьбы.

Что касается полковника, то у старого воина, проявившего такое присутствие духа, были веские причины держать его при себе во время предстоящей экспедиции.

Поэтому дон Гусман бросил своего пленника поперек седла и в сопровождении верных ему слуг, вооруженных с ног до головы и на хороших лошадях тронулся в путь.

— В галоп! — скомандовал он, как только затворились ворота. — Как знать, не продал ли нас заранее этот изменник?

Маленький отряд промчался по городу, пустынному в этот час с быстротою вихря. Но когда они достигли окраины города, им пришлось постепенно замедлить ход, а потом по знаку дона Гусмана и вовсе остановиться.

Дон Гусман, однако, упустил из вида одно, очень важное обстоятельство. Буэнос-Айрес в те времена, когда там распоряжалось правительство Розаса, находился на особом положении, следовательно, в определенные часы из него невозможно было выехать, не зная пароля, который ежевечерне устанавливал сам диктатор. Дон Гусман в раздумье взглянул на пленника, и ему пришла было мысль узнать у него пароль, который тот, несомненно, знал. Но после минутного размышления дон Гусман отказался от мысли довериться человеку, которого он смертельно оскорбил и который при первой же возможности захочет ему отомстить. И он решил действовать решительно, сообразно обстоятельствам. Предупредив своих спутников, чтобы они держали оружие наготове, он приказал стремительно двигаться вперед.

Однако, не проехав и шестисот шагов, они услышали звук взводимого курка и окрик: «Кто идет?»

К счастью, было так темно, что на расстоянии десяти шагов невозможно было ничего различить. Настала решающая минута. Дон Гусман возвысил голос и твердым тоном произнес:

— Полковник Педроза!..

— Куда вы направляетесь? — спросил часовой.

— В Палермо. По приказанию генерала Розаса.

— Проезжайте!

Маленький отряд, как лавина, пронесся в городские ворота и вскоре исчез в темноте. Благодаря редкостной отваге дон Гусман избежал страшной опасности. Сторожа объявляли половину первого часа пополуночи в ту минуту, когда всадники миновали окраинные дома Буэнос-Айреса.