Охранники, агенты, палачи

I СКОЛЬКО СТОИЛА СЕКРЕТНАЯ АГЕНТУРА

Для ответа на этот вопрос пользуюсь данными за один год, 1914-й, последний год нормального, довоенного бюджета, и беру в расчет исключительно цифры расхода на наем секретных сотрудников и на наем конспиративных квартир — этой неизбежной принадлежности института секретного сотрудничества. Инструкция по ведению секретной агентуры категорически запрещала жандармским офицерам встречаться с секретными сотрудниками на частных квартирах или в помещениях управлений и требовала содержания для этой цели конспиративных квартир.

Деньги на содержание секретных сотрудников и конспиративных квартир отпускались Департаментом полиции из секретного фонда по разработанной им смете в распоряжение начальников жандармских управлений, охранных отделений и розыскных пунктов. В целях насаждения специальной железнодорожной агентуры Департамент полиции отпускал на сей предмет небольшие суммы и жандармским железнодорожным полицейским управлениям. Сметы составлялись на разные суммы, смотря по городу. Наименьших затрат секретная агентура требовала в Олонецком жандармском управлении в Петрозаводске: здесь отпускалось в год за все про все на агентов — 300 рублей, а на конспиративную квартиру — 60 руб. Наибольшие затраты производились, конечно, в Петербурге. Здесь в распоряжение начальника охранного отделения отпускалось на сотрудников и на квартиры 75 000 рублей в год, да еще в распоряжение начальника жандармского управления на агентуру 4800 руб. И на квартиры 900 рублей в год — итого 80 700 рублей. В этот счет не идут расходы дворцового коменданта на специальную агентуру.

Между минимальной (360 руб.) и максимальной (80 700 руб.) цифрами разбросаны остальные цифры в прихотливом беспорядке.

В пределах 1000–2000 рублей получало на агентуру и квартиру только одно жандармское управление — Архангельское.

От 2 до 3 тысяч в год тратили небольшие охранные учреждения — в Астрахани, Витебске, Владимире, Вологде, Калуге, Новгороде, Пензе, Пскове, Рязани, Смоленске, Твери, Туле, Холме, Благовещенске, Никольске-Уссурийском, Хабаровске, Ашхабаде и Верном. Расходы во всех этих городах в общем — 47 520 рублей.

От 3 до 4 тысяч в год уходило на секретных сотрудников в Костроме, Тамбове, Тобольске, Чернигове — всего 13 140 рублей.

От 4 до 5 тысяч тратили Вятка, Ковно, Курск, Минск, Могилев, Омск, Оренбург, Орел, Симбирск, Симферополь, Уфа, Эривань, Ярославль — всего 57 300 рублей.

От 6 до 7 тысяч в год затрачивали жандармские управления — Бакинское, Гродненское, Екатеринославское, Енисейское, Казанское, Кубанское, Нижегородское, Пермское, Подольское, Полтавское, Севастопольское, Терское областное, Харьковское, Херсонское, Эстляндское, Туркестанское (охранное) — всего 106 920 рублей.

До 8 тысяч в год расходовали на секретную агентуру и квартиры жандармские управления — Виленское и Кронштадтское и охранное отделение Владимирское — всего 23 400 рублей.

В пределах 8–9 тысяч были расходы на сей предмет в Курляндском и Саратовском жандармских управлениях, — всего 16 280 рублей.

Донское областное отделение расходовало 9120 рублей.

От 12–13 тысяч тратили Киев, Одесса и Омск — всего 38 280 рублей.

13—14 тысяч в год — бюджет секретной агентуры Тифлисского и Финляндского управлений — всего 26 240 рублей.

Лифляндское тратило 15 200 рублей. Иркутское 16 960 рублей. Варшавское охранное отделение — 19 800 рублей.

В Москве секретная агентура и конспиративные квартиры были у жандармского управления и у охранного отделения: первое тратило 3900 рублей, второе — 43 420 рублей, — итого 47 320 рублей.

На агентурные расходы помощнику варшавского генерал-губернатора по полицейской части по 10 губерниям Привис-линского края отпускалось по смете 73 688 рублей.

29-ти жандармским полицейским управлениям железных дорог специально на секретную агентуру отпускалось ежегодно по 1200 рублей, — всего 34 800 рублей.

Общая сумма расходов на секретную агентуру и конспиративные квартиры, помеченная на 1914 год, равняется 556 148 рублей. К этой сумме надо еще причислить расходы самого Департамента полиции, связанного с агентурой, — награды секретным сотрудникам в виде поощрения, пособия на лечение, пенсии, экстренные командировки, экстренные выдачи и т. д., — в общем тысяч на 40–50. В общем итоге секретные сотрудники стоили русскому государству в 1914 году круглой суммы в 600 000 рублей. Эту сумму нельзя признать огромной в сравнении с тем количеством мерзости и растления, которое вносилось в русскую жизнь этим институтом секретного сотрудничества[53].

II ЖАНДАРМСКИЙ «ОБРАЗ ЖИЗНИ»

У руководителей политического розыска, сидевших в Департаменте полиции, был свой идеал жандармского жития, и несомненно, несоответствие действительности идеалу претило этим отцам сыска. Для жандармов, живущих не по-жандармски, у них были наготове выговоры и взыскания. Какой, например, образ жизни свойственен начальнику охранного отделения? Во всяком случае, не такой, какого держался начальник Нижегородского охранного отделения. Так, директор Департамента полиции выговаривал ему следующим образом: «По имеющимся у меня сведениям, Ваше Высокоблагородие посещаете нижегородский «бюрократический клуб» и проводите вечера за игрой в карты. Принимая во внимание, что занятие политическим розыском совершенно несовместимо с препровождением вечеров за карточной игрой, имею честь уведомить Ваше Высокоблагородие, что в случае дальнейшего появления Вашего в местных клубах и препровождения времени там за игрой в карты, я буду поставлен в необходимость обсудить вопрос о соответствии Вашем занимаемой Вами должности».

Но этот выговор не подействовал на жизнедеятельного начальника Нижегородского охранного отделения. Прошел год, и директор Департамента вновь писал ему: «Несмотря на предупреждение, Вы, по имеющимся у меня сведениям, продолжаете вести образ жизни, не соответствующий занимаемой Вами должности начальника охранного отделения, а именно: продолжаете посещать клубы, ведете там азартные игры в карты; имея беговую лошадь, принимаете участие в конских состязаниях, причем даже не скрываете в беговых программах, что лошадь эта принадлежит именно Вам. Вследствие сего вновь требую, чтобы Вы прекратили карточную игру, участие в бегах и вообще не афишировали себя, предваряя, что при неисполнении Вами такого приказания моего больше никаких предупреждений не последует».

Такое грозное предварение последовало на основании доклада о ревизии Нижегородского охранного отделения. Любопытнее всего то, что ревизор получил сведения о «несоответствующем образе жизни» жандармского офицера от губернатора, а губернатор был в это время ни кто иной, как знаменитый Алексей Хвостов[54], позже министр, затем при Временном правительстве привлеченный к суду за растрату казенных денег. Хвостов, прославившийся своими авантюрами с Белецким[55], Ржевским[56] и т. д.

Это он, Хвостов, высказал, что начальник охранного отделения ведет образ жизни, совершенно не соответственный его конспиративным служебным обязанностям, что он пользуется совершенно непристойной для своего звания «популярностью» в городе, ибо он имеет дома, свой собственный конский выезд, который охотно демонстрирует обывателям города, выезжая в известные часы на «катанья» по главным улицам города.

Алексей Хвостов, по собственным его словам, сказанным ревизору, «отнюдь не осуждал бы личной жизни подполковника, если бы только она не мешала, с одной стороны, правильному отправлению местной полицией своих обязанностей по отношению к надзору за азартными играми в местных клубах, а во-вторых, и главным образом, если бы увлечение подполковника широкой общественной жизнью не отражалось на интенсивности и продуктивности работы охранного отделения». В этой тираде замечательно представление об общественной жизни, широта которой, по взгляду Алексея Хвостова, измерялась, очевидно, размерами карточного проигрыша.

Алексей Хвостов жаловался ревизору на помехи, которые создает для местной полиции широкая общественная жизнь начальника охранного отделения. Помехи тоже любопытны. Конечно, Хвостов-губернатор боролся с развитием азарта в клубах (испокон века все администраторы этим занимаются), но вот прикажет он чинам полиции произвести внезапную проверку играм, ведущимся в клубе, а полиция сейчас ему и докладывает, что в числе игроков находятся начальник жандармского управления и начальник охранного отделения, и ходатайствует при этом о сложении с нее столь щепетильных обязанностей, а губернатор Хвостов, не желая дискредитировать представителей жандармского надзора в глазах обывателей, должен был отменять свои распоряжения.

Но начальник охранного отделения, несмотря на выговоры и предложения, не мог изменить образа жизни, который казался и губернатору Хвостову, и Департаменту полиции не соответственным столь высоким обязанностям охранного офицера. Он позволил себе выступить в том же бюрократическом клубе в роли мелодекламатора. Это уже было совсем возмутительно, и командир корпуса жандармов высказал самое категорическое осуждение артистическим опытам жандармского офицера. Объяснения последнего перед своим жандармским начальством — совершенно исключительная дискуссия на тему о жандармском поведении: «Я действительно, по просьбе собравшейся публики, состоявшей исключительно из моих знакомых, прочел два стихотворения Апухтина. Наряду с этим некоторые из присутствующих пели, играли на разных инструментах, так что составился импровизированный литературно-музыкальный вечер, без всякой программы, даже без наличности эстрады, которая обычно устраивается, если концерт подготовлен и носит более официальный характер. Самый вечер также являлся вполне обыкновенным, и даже не было установлено платы за места или за вход. Последнее обстоятельство весьма существенно, так как по существующим законоположениям и разъяснениям Военного министерства офицеры имеют право участвовать не только в концертах, но и спектаклях, если они бесплатны. Приказами по Отдельному корпусу жандармов также не установлено ограничений для офицеров корпуса по поводу выступлений, разрешаемых офицерам русской армии вообще. Я полагал бы поэтому, что не нарушаю своим чтением никаких законоположений даже в том случае, если моему выступлению придать характер строго официальный». Но на этом жандармские объяснения не заканчиваются, он пытается еще дать обоснование своему образу жизни с точки зрения… инструкции по организации внутреннего наблюдения. «Мне казалось, что это не идет вразрез и с теми особыми обязанностями, которые налагаются на меня службой по розыску. Я полагал, что чем более буду пользоваться симпатиями местного общества (а это достигается исключительно общением с ним), чем я более буду жить его жизнью, тем скорее буду иметь возможность знать среду, освещать общественное настроение, так как агентуры наемной, которой мы пользуемся в подпольных организациях, в обществе получить почти невозможно».

Милая провинция и жизнерадостный синий мундир! Читает ли офицер корпуса Апухтина, катается ли он на собственном выезде, пускает ли на бега собственных лошадей, — он думает об одном, — об уловлении сердец.

И Департамент полиции был, очевидно, побежден такой мотивировкой, так как дальнейших предварений и выговоров за «образ жизни» уже не было.

III СЕРДЕЧНОСТЬ И ФОРМАЛИЗМ

Теоретики политического розыска, создавшие инструкцию по организации и ведению секретной агентуры и контролировавшие постановку этого дела в пределах империи и за границей, с особенным углублением разработали психологию отношений жандармского офицера-руководителя к руководимому им секретному сотруднику. И самое приобретение секретных сотрудников в глазах Департамента полиции представляется актом по преимуществу психологическим, «делом очень щекотливым, требующим много терпения и осторожности». Когда процесс приобретения завершался, и революционер оказывался «заагентуренным», то в психологической игре руководителя-офицера с сотрудником мог оказаться роковым для неопытного руководителя момент борьбы за авторитет. Департамент полиции указывал офицеру на опасность подчиниться духовному влиянию сотрудника. «Лица, заведующие агентурой, должны руководить сотрудниками, а не следовать слепо указаниям последних. Обыкновенно сотрудник выдающийся — интеллигентный и занимающий видное положение в партии, — стремится подчинить своему авторитету лицо, ведущее с ним сношения, и оказывает давление на систему розыска. Если для сохранения отношений возможно оставлять его в убеждении, что такое его значение имеет место, то в действительности всякое безотчетное движение сотрудников приводит к отрицательным результатам».

Руководитель, подчинивший сотрудника своему авторитету и своей воле, в дальнейших сношениях должен был, следуя предписаниям своих профессоров из Департамента полиции, воздействовать на миросозерцание сотрудника и на его душевное настроение. Если сотрудник начинал работу предательства по материальным соображениям, то в нем надо было «создавать и поддерживать интерес к розыску, как орудию борьбы с государственным и общественным врагом революционного движения». Особенно ценными представлялись в этом отношении сотрудники, начавшие предавать по побуждениям отвлеченного характера. Офицеру предписывалось путем убеждения склонять на свою сторону и обращать революционеров в лиц, преданных правительству. Теоретики Департамента полиции весьма ценили убежденность сотрудников и, получая известия о разоблачениях своих агентов, старались определить, в какой мере они сохраняли и афишировали эту убежденность. Результаты получались неудовлетворительные. Так, при осмотре дел о лицах, оказавших секретные услуги розыскного характера по политическим преступлениям за 1906–1911 годы, деятельность коих сделалась известною в противоправительственных организациях, оказалось, что «при производстве расследований революционными организациями в целях обнаружения и разоблачения данных о секретной службе членов организации, лишь одна жена врача Зинаида Жученко[57], бывшая членом партии социалистов-революционеров, при означенных расследованиях безбоязненно и открыто заявила эмигранту Бурцеву, что она, состоя членом партии, служила одновременно русскому правительству из-за идейных побуждений и, будучи фактически до самоотвержения преданной престолу, вполне сознательно относилась к розыскному делу, постоянно заботясь только об интересах этого дела. Что же касается других лиц, уличенных революционными организациями в том, что они, состоя членами партий, исполняли обязанности агентов Департамента полиции, как-то: А. Г. Серебрякова (псевдоним «Субботина» и «Туз»), жена судебного пристава О. Ф. Руссиновская-Пуцято (псевдоним «Леонида» и «Ольга Федоровна»), мещанка Т. М. Цетлин (псевдоним «Мария Цихоцкая») и другие, то таковые, как видно из дел, хотя исполняли свои обязанности «идейно», мало интересуясь, будучи убежденными врагами крамолы, получаемым за свою секретную службу по розыску вознаграждением, тем не менее, при разоблачении их деятельности, об этом перед членами преступных организаций и равно лицам, производившим таковые расследования, открыто не заявляли». Таков неутешительный итог изучений по вопросу о степени убежденности секретных сотрудников. Вдумайтесь в тенденцию составителей этой справки, и вы согласитесь с тем, что дальше идти некуда. Это уже максимализм отношений жандарма и агента. Требуют не только того, чтобы человек предавал своих товарищей; требуют, чтобы он делал это с легким сердцем, убежденно. Этого мало: требуют, чтобы при разоблачениях он громко разглашал о своей преданности сыску, о своей верности Департаменту. И секретный сотрудник должен был быть своеобразным героем: умирая, он должен был кричать «да здравствует предательство во имя Департамента полиции!» Нельзя отказать в законченности этой идеологии предательства, созданной Департаментом. Но воспитатели сотрудников, очевидно, не были на высоте требований начальства.

В повседневных отношениях к сотруднику Департамент полиции требовал от руководителя-офицера души, души и души, сердечного, мягкого, теплого и ровного отношения. «Заведующему агентурой рекомендовалось ставить надежных сотрудников к себе в отношения, исключающие всякую официальность и сухость, имея в виду, что роль сотрудника обыкновенно нравственно очень тяжела и что «свидания» часто бывают в жизни сотрудника единственными моментами, когда он может отвести душу и не чувствовать угрызений совести». Так говорила инструкция, и Департамент полиции, получая сведения с места и анализируя их, всегда отмечал и укоризненно указывал жандармским офицерам на недопустимость отношения к сотрудникам — несдержанного, негуманного, жестокого, нервного. Я приведу один такой выговор начальнику жандармского управления, образцовый по силе убедительности и по красноречию стиля… «Усматривается недостаточно ровное и слишком формальное, сухое отношение к секретным сотрудникам, отчасти, может быть, вследствие неуверенности вашей в искренности некоторых из них. Последнее обстоятельство, если оно имеется в действительности, несомненно и является прямым следствием именно формального, сухого отношения, которое, очевидно, не может расположить сотрудника к какой бы то ни было откровенности. Между тем искренность агентуры составляет главнейшее условие для правильного и продуктивного ее использования. Почему прежде всего необходимо установить самые простые, сердечные (но отнюдь не фамильярные) отношения с сотрудниками, чтобы не только расположить, но и привязать их к себе. У сотрудников не должно быть не только ни малейшего страха к своему руководителю, но даже и сомнения в доступности последнего… Не следует также давать серьезной агентуре особых агентурных поручений по незначительным выяснениям; во всяком случае, такие поручения могут быть высказаны лишь в форме пожеланий, и отнюдь не в форме требований. Вообще же, давая поручения сотрудникам, ни в коем случае не допускать нажима при их исполнении, так как всякое форсирование в этом очень часто ведет лишь к провалам агентуры, создание которой должно быть первейшей обязанностью руководителя».

При столь высоком представлении о секретном сотруднике, какое было у Департамента полиции, понятно, что Департамент полиции требовал бережного отношения к сотруднику. Заботливость о сохранении сотрудников была весьма многосторонняя, и даже тогда, когда приходилось расставаться с сотрудником, не следовало, по указанию инструкции, обострять с ним личных отношений.

IV ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГАЗЕТНОЙ АГЕНТУРЫ

Правительство старого режима вело борьбу с печатью по всему фронту. Кажется, не было ни одного ведомства, ни одной части, которая не принимала бы участия в войне с печатным словом и не была бы повинна в известном его ущемлении. В этой войне не последнее место — борьба с осведомленностью печати. Власти не могли спокойно относиться к тому, что их тщательно укрытые действия и намерения получали оглашение в ежедневной прессе, что компрометирующие их секретнейшие и интимнейшие официальные документы, хранившиеся за семью печатями, становились достоянием гласности. О том, как положить конец таким публикациям, как подорвать корни газетной информации, ломали голову многие чины — от самых крупных до самых мелких, от председателя Совета министров до последнего филера.

Отрядами, на которые была возложена специальная задача пресечения нитей информации, являлись: Главное управление по делам печати, Департамент полиции и охранное отделение. Прежде всего осознало свое бессилие и сложило оружие цензурное ведомство, Главное управление. Статс-секретарь Коковцев[58] 18 января 1912 г. обратился к министру внутренних дел А. А. Макарову[59] с письмом «о необходимости изыскания надлежащих мер к прекращению печатания в газетах официальных бумаг, добываемых из правительственных установлений незаконными путями». Главное управление по делам печати, куда было передано письмо Коковцева, попробовало искать средства борьбы против информации в сфере юридических способов воздействия и с этой целью предприняло «изыскание способов понуждения редакторов повременной печати обнаруживать имена лиц, доставляющих в редакцию секретные документы», но при этих изысканиях выяснилось, что по существующим законам «правительство лишено права предъявлять к редакторам подобного рода требования, а в уголовных законах, при самом распространительном их толковании, не заключается никаких оснований для применения их».

Еще не успело Главное управление разработать своего ответа на письмо Коковцева, как в борьбу с газетной осведомленностью вмешались новые лица, и правительственные агенты должны были встрепенуться. «Его императорское величество, по ознакомлении с представленною морским министром вырезкою из газеты «Речь» от 29 января, за № 28, со статьей Л. Львова «Тактика морского министра», воспроизводящею почти дословно письмо государственного контролера от 16 января за № 14 на имя председателя Совета министров по вопросу об изменении положения о совещании по судостроению, разосланное членам Совета министров 1 февраля, высочайше соизволил обратиться к председателю Совета министров с рескриптом от 6 февраля, в котором, указывая на совершенную нетерпимость подобных разглашений в печати правительственных документов, повелел председателю настоять на полном расследовании этого случая и затем о результате доложить его величеству».

Вот тут-то и пошла писать губерния. Получив рескрипт, Коковцев немедленно же адресовался к А. А. Макарову, министру внутренних дел, с письмом, в котором писал между прочим: «В исполнение высочайшего повеления и имея в виду, что виновных в похищении материала для криминальной статьи следует искать либо в подлежащем учреждении государственного контроля, откуда исходил оригинал этого письма, либо в государственной типографии, где оно печаталось, либо в канцелярии Совета министров, я сделал распоряжение о производстве тщательного расследования по всем трем учреждениям. Но вместе с тем, не могу не заметить, что подлежащие начальства означенных учреждений не имеют в своем распоряжении всех необходимых средств к обнаружению виновных в такого рода похищениях, и что более надежным для сего средством явилось бы совершенно негласное, в порядке секретного полицейского сыска, расследование всех путей и способов, коими газеты, и в частности, в данном случае сотрудник газеты «Речь» Л. Львов (Л. М. Клячко) добывает себе материал для газетных статей из правительственных источников».

О производстве этого расследования и просил Коковцев Макарова. Макаров тотчас же положил, резолюцию: установить за сношениями Клячко совершенно негласное наблюдение. Сделать (по канцелярии) распоряжение о недопущении его в центральные учреждения Министерства внутренних дел за получением сведений для печати. 18 февраля начальник Санкт-Петербургского охранного отделения получил предписание «установить самое тщательное И совершенно негласное наблюдение за сношениями Л. М. Клячко (Л. Львов) и о результатах наблюдения еженедельно сообщать Департаменту полиции».

С этого момента Львов получил на довольно продолжительное время верных, но тайных спутников, которые изо дня в день наполняли свои «дневники наблюдения» за Царицынским (такова была так называемая кличка наружного наблюдения, данная Львову) дребеденью вроде: вышел в 1 час дня из дома; поехал на извозчике в редакцию, зашел в банк, посетил Министерство торговли и т. д.

Расследуя вопрос о газетной информации, охранное отделение выяснило в то же время, что, кроме Львова, составлением обличительных статей занимаются еще Аркадий Рума-нов и Александр Стембо. Негласное наблюдение было установлено и за ними; но оно не дало никаких интересных для охранки результатов. Резюмируя неудачу наружного наблюдения, руководитель розыска писал: «Вскоре пришлось снять наблюдение по той причине, что слежка за газетными сотрудниками, при постоянных разъездах по городу, часто в автомобилях, нередко прерывалась и, наконец, была замечена самими наблюдаемыми. Кроме того, наблюдение оказалось не достигающим цели еще и потому, что, отмечая посещение газетными сотрудниками тех или иных правительственных учреждений, оно не давало, ввиду совершенной невозможности выслеживать наблюдаемых внутри казенных помещений, необходимых указаний на то, с кем именно из должностных лиц и по каким поводам наблюдаемые входили в общение».

В распоряжении Департамента полиции оставалось одно сильное средство: ввиду неудачи наружного наблюдения Департамент нашел более соответственным перейти к обыскам и арестам. Мера эта с одобрения министра А. А. Макарова была применена летом 1912 г. к Руманову, Стембо, Львову, Атмакину и Раковскому. Обыски, по деликатному выражению охранного отделения, коснулись и редакций газет «Речь» и «Биржевые ведомости».

При обысках были отобраны различные секретные циркуляры и другие официальные документы, но указаний на источники получения этих документов эти обыски не дали. При допросах обысканные заявили, что официальные документы они получали непосредственно от разных сановников.

Данные наружного наблюдения подтверждали заявления журналистов, и таким образом, при всем старании обвинить их в преступных деяниях, связанных с приобретением документов, не удалось, и «переписка» о них была прекращена.

О произведенном охранным отделением и Департаментом полиции расследовании и о его результатах министр внутренних дел сообщил Коковцеву. Констатировав неудачу следствия, министр внутренних дел указал на старое испытанное средство, не использованное в этом нападении на редакции и журналистов. «Единственным возможным способом борьбы с этим злом было бы установление внутреннего освещения состава редакций известных газет, что, конечно, сопряжено с весьма крупными денежными затратами и к чему, однако, ввиду необходимости придется в недалеком будущем прибегнуть», — писал министр внутренних дел Коковцеву. Коковцев не удовлетворился этим ответом и, разделяя заключение министра внутренних дел о внутреннем освещении, высказал мнение, что «заявлениям сотрудников левых газет о получении ими официальных документов от высокопоставленных особ едва ли следует придавать веру, и что более вероятным является предположение о добывании таких документов означенными журналистами путем подкупа рабочих государственной типографии или чиновников».

Департамент полиции произвел дополнительное расследование, не давшее опять-таки никаких результатов…

Оставалось прибегнуть к последнему средству. Директор Департамента полиции С. П. Белецкий в сентябре 1913 г. обратился к санкт-петербургскому градоначальнику Д. В. Драчевскому с предложением «распорядиться приобретением подведомственным ему отделением по охранению общественной безопасности и порядка в столице внутренней агентуры в редакциях некоторых газет, возбуждающих наибольшие подозрения в смысле противозаконного добывания и разглашения официальных документов, и направлением этой агентуры на выяснение практикуемых редакциями способов сего».

Предложение С. П. Белецкого было принято к сердцу, и Петербургское охранное отделение завело новую отрасль секретной агентуры — газетную агентуру. Таким образом, к созданию института секретного сотрудничества в газетной среде в той или иной мере приложили руку наблюдавшие филеры, чины Департамента полиции во главе с директором, санкт-петербургский градоначальник, министр внутренних дел, председатель Совета министров и сам монарх.

I ДВА ДОКУМЕНТА

14 августа 1909 года Центральный Комитет партии социалистов-революционеров опубликовал следующее сообщение.

«Центральный комитет партии социалистов-революционеров доводит до всеобщего сведения, что Зинаида Федоровна Жученко, урожденная Гернгросс, бывшая членом партии социалистов-революционеров с сентября 1905 г., уличена как агент-провокатор, состоявшая на службе Департамента полиции с 1894 года.

Началом ее провокационной деятельности была выдача так называемого распутинского дела (подготовка покушения на Николая II в 1895 году)[60].

В партии социалистов-революционеров Жученко работала, главным образом, сначала в московской организации, а потом и при Областном комитете центральной области.

Последнее время проживала в Германии, но в заграничных организациях социалистов-революционеров не принимала никакого участия».

12 октября 1909 года П. А. Столыпин представил следующий всеподданнейший доклад.

«Летом текущего года, благодаря особым обстоятельствам последнего времени, старому эмигранту-народовольцу Бурцеву удалось разоблачить и предать широкой огласке долговременную секретную службу по политическому розыску жены врача Зинаиды Федоровны Жученко, урожденной Гернгросс.

На секретную службу по департаменту полиции Гернгросс поступила в 1893 г. и, переехав весной 1894 года на жительство в Москву, стала работать при местном охранном отделении. За этот период времени Жученко успела оказать содействие обнаружению и преданию в руки властей деятелей «московского террористического кружка» (Распутин, Бахарев и др.), подготовлявшего злодеяние чрезвычайной важности.

Будучи привлечена к ответственности по этому делу, Гернгросс, на основании высочайшего вашего императорского величества повеления, последовавшего по всеподцанней-шему министра юстиции докладу в 14-й день февраля месяца 1896 года, была, по вменении ей в наказание предварительного ареста, выслана под надзор полиции на пять лет в город Кутаис, где в 1897 г. и вступила в брак со студентом, ныне врачом Николаем Жученко и перешла на жительство, с надлежащего разрешения, в город Юрьев, откуда с малолетним сыном своим в апреле 1898 г. скрылась за границу и занималась там воспитанием горячо любимого сына, оставаясь несколько лет совершенно в стороне от русской деятельности, но затем, весною 1903 года, видя усиление революционного движения в своем отечестве и тяготясь своим бездействием в столь тревожное для России время, возобновила свою работу по политическому розыску и оказала правительству ряд ценных услуг по выяснению и освещению деятельности укрывавшихся за границей русских политических выходцев. Осенью 1905 года Жученко была командирована по делам политического розыска из-за границы в Москву, где во время мятежа работала при особо тяжелых условиях, с непосредственною опасностью для жизни, над уничтожением боевых революционных партий, свивших гнездо в столице.

Проживая до февраля текущего года в Москве, с небольшими перерывами, вызванными служебными поездками за границу, Жученко проникла в боевую организацию партии социалистов-революционеров, где и приобрела прочные связи, благодаря чему была выяснена и привлечена к ответственности вся летучая боевая организация московского областного комитета партии, а также произведен ряд более или менее крупных арестов.

Работая таким образом долгое время вполне плодотворно и обладая солидными связями в революционных сферах, Жученко доставляла правительству очень ценные сведения и приносила политическому розыску огромную пользу; так, благодаря названной личности, удалось обнаружить и разгромить целый ряд тайных организаций и предать в руки правосудия многих серьезных революционных деятелей, а равно своевременно предупредить грандиозные террористические покушения.

Жученко является личностью далеко не заурядною: она одарена прекрасными умственными способностями, хорошо образована, глубоко честна и порядочна, отличается самостоятельным характером и сильной волей, умеет ярко оценивать обстановку каждого случая; делу политического розыска служила не из корыстных, а из идейных побуждений, и фанатически, до самоотвержения, предана престолу, ввиду сего относится к розыскному делу вполне сознательно и постоянно заботится только об интересах дела.

Последние годы Жученко получала в общем, включая и назначенное ей 7 лет тому назад Департаментом полиции за прежние заслуги постоянное пособие, 300 рублей в месяц, но при постоянно экономной жизни большую часть жалованья тратила на служебные расходы.

Настоящее разоблачение розыскной деятельности Зинаиды Жученко, происшедшее по совершенно не зависящим от нее обстоятельствам, легко может по целому ряду печатных примеров завершиться в отношении ее кровавой расправой.

Признавая таким образом участь Зинаиды Жученко заслуживающей исключительного внимания и озабочиваясь ограждением ее личной безопасности и обеспечением ей возможности дать должное воспитание сыну, всеподданнейшим долгом поставляю себе повергнуть на монаршее вашего императорского величества благовоззрение ходатайство мое о всемилостивейшем пожаловании Зинаиде Жученко из секретных сумм Департамента полиции пожизненной пенсии, в размере трех тысяч шестисот (3600) рублей в год, применительно к размеру получавшегося ею за последние годы жалованья».

27 октября 1909 года в Ливадии на подлинном докладе царь положил резолюцию «согласен». Жученко была тотчас же уведомлена о высочайшей милости и поспешила выразить свою благодарность в письме на имя товарища министра П. Г. Курлова. «Ваше высокопревосходительство, — писала Жученко, — приношу вам свою глубокую благодарность за назначение мне поистине княжеской пенсии. Считаю долгом сама отметить, что такая высокая оценка сделана мне не за услуги мои в политическом отношении, а только благодаря вашему ко мне необычайному вниманию, за мою искреннюю горячую преданность делу, которому я имела счастье и честь служить, к несчастью — так недолго. Ваше внимание ко мне дает мне смелость почтительнейше просить вас обеспечить моего сына Николая частью моей пенсии на случай моей смерти до достижения им совершеннолетия». Это письмо было доложено директору Департамента Н. П. Зуеву, который приказал: «В случае смерти 3. Жученко представить всеподданнейший доклад, в коем, применительно к правилам пенсионного устава, ходатайствовать о даровании Николаю Жученко пенсии в размере 900 рублей в год, впредь до совершеннолетия, если он не будет помещен на воспитание на казенный счет в одно из правительственных учебных заведений».

Судьба Жученко была устроена, и если бы не страх перед революционерами, то мирному и тихому течению жизни не было бы никаких помех.

II РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Зинаида Федоровна Жученко, урожденная Гернгросс, представляет явление исключительное в галерее охранных типов. Она — образцовый экземпляр типа убежденных провокаторов. Она была таким своим, таким домашним человеком в охранной среде; ее отношения к своему жандармскому начальнику, ко всем этим Гартингам[61], Климовичам[62], фон Коттенам[63] были совершенно близкие, но без тени фамильярности. Все эти господа относились к ней с великим уважением, дружеской почтительностью и безоглядной доверенностью. Они не «руководили» ею, а работали совместно с нею так, как работали бы с любым опытным жандармским офицером, и даже с большей уверенностью, склоняясь перед ее опытностью, умом, педантичной точностью. Ее отношение к руководителям было полно товарищеской приязни и оживленной дружбы, — как раз тех качеств, которые так ценны при общей работе.

Вот собственноручно изложенный эпический, лапидарный рассказ Жученко о своей работе: «В 1893 году я познакомилась в Петербурге с г. Семякиным и стала агентом Департамента полиции. Весной 1894 года, по семейным обстоятельствам, переехала в Москву. Г. Семякин[64], приехав туда, познакомил меня с С. В. Зубатовым[65], у которого я работала до мая или апреля 1895 года, вплоть до своего ареста вместе с И. Распутиным, Т. Акимовой и другими[66]. До марта или февраля 1896 года я находилась под арестом в московской Бутырской тюрьме, после чего была выслана в Кутаис на 5 лет. В апреле 1898 года я уехала в Лейпциг, пробыв там до весны 1904 года, когда, по приглашению г. Гартинга, переехала в Гейдельберг. Следовательно, от апреля 1895 года до весны 1904 года я не работала, как сотрудник[67]. В Гейдельберге я вошла в сношения с проживавшими там социалистами-революционерами и, получив от них связи для Москвы, уехала в этот город в сентябре 1905 года. С 1905 года, сентября месяца, вплоть до конца февраля 1909 года, я работала в Москве, с небольшими перерывами, вызванными моими поездками за границу, под начальство гг. Климовича и фон Коттена».

Как о чем-то морально совершенно бесспорном, говорит Жученко о работе, об агентской службе, о сотрудничестве. Но за этими терминами сколько проклятий, сколько горя и слез. Аресты, тюрьмы, ссылки, каторжные узы и петли — итоги «работы» Жученко, Климовича, фон Коттена.

А в партии, членом которой была Жученко, она была ценным и желанным работником. На ее испытанную точность в «работе», на ее щепетильную добросовестность, на ее товарищескую обязательность можно было положиться. Из рядового члена партии она становится руководителем партийной работы; она входила в состав Областного комитета центральной области партии социалистов-революционеров и приняла участие в Лондонской конференции в 1908 г. Известие о ее предательстве произвело ошеломляющее впечатление.

Подозрения возникли в феврале 1909 года, окрепли в апреле, но для превращения в достоверный факт нуждались в непререкаемом аргументе. 26 августа Центральный Комитет обратился к В. Л. Бурцеву со следующим предложением: «Центральный Комитет партии социалистов-революционеров собрал ряд данных, уличающих 3. Ф. Жученко в провокационной деятельности. Центральный Комитет считал бы полезным предварительно, до предъявления Жученко формального обвинения, сделать попытку получить от нее подробные показания об известном ей из провокационного мира. Центральный Комитет полагает, что вы, как редактор «Былого», могли бы предпринять эту попытку, и со своей стороны готовы оказать вам в этом необходимое содействие».

Жученко, подозревая неладное, еще в феврале 1909 года выехала из Москвы и укрылась в Шарлоттенбурге, в скромной квартире. Здесь нашел ее Бурцев, и здесь же она ответила полным признанием выдвинутых против нее обвинений. Ее ответ Бурцеву поразителен своей неженской бестрепетностью и бесстыдством. Она выразила свое сожаление, что она так мало послужила охранному отделению, но стояла только на одном, что провокацией она не занималась. «Я служила идее, — заявила она Бурцеву. — Помните, что я честный сотрудник Департамента полиции в его борьбе с революционерами»… «Сотрудничество — одно из более действительных средств борьбы с революцией», — писала она Бурцеву, повторяя в сущности одно из основных положений инструкции по ведению внутреннего наблюдения. «Я — не одна, у меня много единомышленников, как в России, так и за границей. Мне дано высшее счастье: остаться верной до конца своим убеждениям, не проявить шкурного страха, и мысль о смерти меня не страшила никогда (иначе я никогда бы не перевозила бомб, как и много другого не делала бы)».

Разоблаченные агенты, сотрудники вызывают различные к себе чувства, но какие бы они ни были, к ним всегда примешивается чувство презрения и гадливости. Когда Жученко закончила свои ответы Бурцеву, она спросила его:

— Вы меня презираете?

— Презирать, это — слишком слабое чувство! Я смотрю на вас с ужасом, — ответил Бурцев.

Бурцев составил подробный рассказ о посещении Жученко и о своих беседах с ней. Этот рассказ необычайно интересен с психологической стороны, но еще интереснее с этой точки зрения отчет о посещении Бурцева и его беседах с Жученко, сделанный ею самой в письмах к начальнику — полковнику М. Ф. Коттену, в то время начальнику Московского охранного отделения. Сопоставление этих двух рассказов только усиливает драматический эффект события.

Бурцев рассказывает, как 11 (24) августа 1909 года он появился в квартире Жученко. Он обратился к ней с просьбой поделиться с ним воспоминаниями в области освободительного движения. Жученко скромно ответила ему, что она стояла далеко от организаций и вряд ли может быть полезна ему. Впрочем, он может задавать ей вопросы. Но Бурцев не решился начать свой допрос в ее квартире, где был ее сын и жила ее подруга. Он просил ее прийти для беседы вечером в кафе. Она согласилась, пришла в условленное место, но по какому-то недоразумению не встретила Бурцева. В этот день допрос не состоялся.

Вечером, взволнованная посещением Бурцева, Жученко писала своему другу и начальнику фон Коттену: «Не знаете ли, дорогой мой друг, исчезли ли уже сороки из уготовленных им теплых краев? Мне кажется, они уже за границей. И вот почему. Сегодня был у меня Бурцев. «Собираю воспоминания и прошу вас поделиться со мной вашими». — «Что же вас интересует?» — «Все. Но здесь неудобно говорить. Будьте добры приехать в 7 ч. вечера на Friedrichstrasse к подземке. Я буду там ровно в 7 ч.». В 7 ч. я была, как условлено, но его там не было. Прождала до 8 ч. и отправилась домой. Вероятно, завтра придет еще раз, если только мой приезд к подземке уже не сыграл какой-то роли. £а у est[68] или нет? Думаю, да. Не будь оно да (простите за тяжелый язык), Р. Гальц уведомила бы меня давно о визите… Когда я ехала на подземке, признаюсь, мелькнула мысль, — не встречаться с ним, уехать. Но это только одно мгновение было. «Я вас где-то встречал». — «Очень возможно» (никогда не виделась). Ну как не пожалеть, что вы не здесь! Было бы интересно побеседовать. Но только вы остались бы мною недовольны: вы не любите, когда я говорю спокойно. Но чего волноваться! Я так себе и представляла. Именно он должен был прийти ко мне. Если возможно будет писать, сейчас же напишу вам о продолжении сей истории. А пока все же до свидания. Всего, всего лучшего. Привет вам, Е. К. и А. М.»[69].

Первый акт драмы с завязкой сыгран. Предатель чувствует, что за ним следят, что он открыт, и ждет, как произойдет разоблачение. Он уверен в приходе судьбы, тысячу раз рисует в своем воображении, как это будет и будет ли предварительно выяснение или сразу наказание, самое тягчайшее. Именно так, как ждала Жученко, пришел Бурцев. £а у est.

Второй акт драмы разоблачения был разыгран на следующий день, 12 августа. В 10 часов утра Бурцев уже звонил у двери Жученко. «Она сидела в глубоком кресле, безмятежно смотрела на своего собеседника и казалась с виду совсем спокойной, и голос был ровный и уверенный. Тогда, почти не владея собой, он подошел к ней в упор и сказал прямо в лицо:

— Я хочу теперь просить вас, не поделитесь ли со мной воспоминаниями о вашей 15-летней агентурной работе в Департаменте полиции и в охране?

Она не то вопросительно, не то утвердительно сказала ему:

— Вы, конечно, не откроете ни доказчиков, ни доказательств.

Бурцев, конечно, решительно отказался открыть свои источники.

Она высокомерно взглянула на своего прокурора и совсем не прежним тоном сказала:

— Я давно вас ждала. Еще полгода тому назад я сказала своему начальству: «Бурцев разоблачил Азефа; теперь очередь за мной. Он сам придет ко мне и будет меня уличать». Как видите, я не ошиблась. И скажу вам искренно: я рада, что вы, а не эсэры явились ко мне».

Бурцев ушам своим не верил. «Для верности» он спросил:

— Значит, вы признаете, что вы служили в охранном отделении?

— Да, я служила, к сожалению, не 15 лет, а только 3, но служила, и я с удовольствием вспоминаю о своей работе, потому что я служила не за страх, а по убеждению. Теперь скрывать нечего. Спрашивайте меня, — я буду отвечать. Но помните: я не открою вам ничего, что повредило бы нам, служащим в Департаменте полиции.

Допрос начался здесь же в квартире и затем в течение нескольких часов продолжался в кафе.

В 1 ч. 22 м. Жученко отправила телеграмму в московское охранное отделение фон Коттену: «Micheew (Михеев — охранный псевдоним Жученко) ist bekannt durch den Historiker Brief folgt Zina»[70].

В тот же день написала и письмо, которое должно было быть переслано фон Коттену в случае смерти Жученко. Жученко осталась жива, и письмо осталось не посланным. В тот же день вечером она писала вновь фон Коттену:

«Дорогой мой друг! У меня лежит письмо для вас, которое вы получите в случае моей смерти. В нем я подробно рассказываю о втором визите Бурцева. Чтобы вам ясно было дальнейшее этого письма, должна повториться и сказать, что он начал сегодня прямо с фразы: «Поделитесь вашими воспоминаниями, как агента, в течение 15 лет, охранного отделения. Умом и сердцем вы с нами».

— Я ведь ждала этого еще с декабря. Раз Бурцев приходит ко мне и говорит это, ясно, что у него имеются документальные доказательства. Поэтому отрицать a la Азеф было бы пошло. Согласитесь. Я и подтвердила, исправив неточную дату 15 лет. Его очень удивило, что не отрицаю. «Имею данные от охранников, среди социалистов-революционеров подозрений никаких не было. Вас хотели сейчас же убить, но я «выпросил» у них: расскажите все, ответьте на все вопросы, — и ваша жизнь гарантирована». На этом окончился его утренний визит.

От 3 до 7 вечера говорила с ним в Cafe. Отказалась от дачи показаний, объяснила ему, почему я служила вам и другим и каким образом я сделалась агентом. Относительно последнего он объясняет моим арестом на улице в Петербурге, «воздействием» и проч. Для меня было очень важно разубедить его, и он не мог не поверить, что это не так было. Спрашивал о многом, многом, но я отвечала только на пустяковые вопросы. Надеюсь, что оставалась все время спокойна и ничего не выболтала. Он резюмировал свое сообщение цекистам так: «Опасная противница революционного движения, социалистов-революционеров в частности, действовала только по убеждению вредности всякой революционной деятельности». Появится ли это резюме в его корреспонденциях? Едва ли. Но обещал мне писать только правду. Увидите, как он сдержит свое слово. Через неделю мое имя уже достояние газет, как он сказал, но я думаю, что это будет уже завтра. Сведения обо мне были уже в апреле якобы. «Я преисполнен к вам ужасом. Не мог предполагать, что такой тип, как вы, возможен. Это гипноз». Против этого я горячо протестовала. Но, кажется, он остался при своем.

Несколько раз просил работать с ним. «Вы так многое можете разъяснить, быть полезной». — «Работайте вы со мной», — сказала я. Негодование! Я отвечаю тем же. «Я умываю руки. Теперь социалисты-революционеры решат, что с вами делать. Как человеку честному, жму вашу руку, желаю всего хорошего…» Словом, я с удовлетворением увидела, что презрения с его стороны не было. А его ужас — это очень недурно.

Я с своей стороны выразила мою радость, что именно он пришел ко мне: могу надеяться, что мои слова не будут извращены, и не слышала грубой брани и пафоса возмущения. «Я не одна, есть другие в моем роде и всегда будут», — не удержалась я сказать. «Но ведь я всех разоблачу, у меня уже имеется много документов». Вот, кажется, все существенное моего разговора с ним».

То, чего ждала с трепетом Жученко, свершилось. Карты раскрыты, предатель разоблачен. В третьем акте драмы следовало бы, по теории, ждать раскаяния и наказаний. Но раскаяния не было, была только гордость содеянным, гордость своим поведением во время разоблачения. И несомненно, эта гордость запретила ей спасаться от наказания. «Теперь что же дальше? — пишет она 12 августа фон Коттену. — Думаю, что с ним была пара социалистов-революционеров; если нет (он отрицает), то приедут и, — конечно, крышка. Очень интересно было бы знать, что вы мне посоветовали бы. Я сама за то, чтобы не бежать. К чему? Что этим достигнется? Придется вести собачью жизнь. И еще с сыном. Быть обузой вам всем, скрываться, в каждом видеть врага, — и в конце концов тот же конец! А вдобавок подлое чувство в душе: бежала! Из-за расстояния должна решать сама, одна. Мой друг! Конечно, хочу знать ваше мнение, но придется ли его услышать? Они доберутся раньше вашего ответа. Ценой измены вам, Е. К. (Е. К. Климовичу), всему дорогому для меня могла бы купить свою жизнь. Но не могу. «Вы должны порвать с ними окончательно и все рассказать». — «Отказываюсь!» Простите за неожиданный зигзаг мысли, но мне малодушно хочется рассказать вам, как мой милый мальчик реагировал на мой рассказ (я должна была приготовить его, сказать ему сама, взять из школы). Так вот, он говорит: ich werde sie selbst schiessen, vielleicht wird diese Bande dich doch nicht toten![71].

Простите за отступление, но вы поймете, что я исключительно занята мыслью о дорогом сыне».

Со дня на день ждала Жученко расплаты и каждый день писала фон Коттену, чтобы он знал, что она еще жива. 13 августа она сообщала ему: «Центральный комитет теперь уже знает, что я не приняла их условий. Не думаю, чтобы они оставили меня так; надо полагать, придумают способ убрать. Задача для них не такая легкая: будут, конечно, думать, как бы «исполнителю» сухим из воды выйти. Я совершенно открыто хожу по улицам и не собираюсь уезжать. Газеты еще молчат… Дорогой мой друг! Как хорошо бы с вами сейчас поговорить. Жду вашего привета. Чувствую себя хорошо, свободно, — стоило жить!»

В тот же день Жученко писала и другому своему другу, Е. К. Климовичу. «Теперь жду, что дальше будет. Конечно, убьют. Бежать, начать скитальческую жизнь, — нет сил, потеряю равновесие, буду вам всем обузой… Хотя бы эта банда, как выразился мой дорогой мальчик, убила и не обезобразила бы меня. Это мое единственное желание. С каким наслаждением я поговорила с Бурцевым, бросила через него социал-революционерской банде все мое презрение и отвращение. Надеюсь, он не извратит моих слов».

14 августа Жученко писала фон Коттену: «Дорогой мой друг! Боюсь только одного: серной кислоты. Начинаю думать, они не убьют меня. Довольно трудно ведь. Они уверены, что я окружена толпой полицейских. И «жалко жертвовать одним из славных на провокатора», — думается мне, говорят они. Вероятно, дойдут до серной кислоты. Конечно, и это поправимо… Но обидно будет. Потом, боюсь, что Бурцев извратит мои слова, — это будет особенно скверно. И особенно опасаюсь, что они похитят сына. Несколько раз представляла себе, как будет, что я буду ощущать, когда меня откроют, — и, к своему счастью, вижу, что это гораздо легче. Просто-таки великолепно себя чувствую. При мысли, что они застрелят меня, конечно. С Бурцевым держала себя гораздо лучше, чем могла ожидать от себя в Москве при мысли о сем моменте».

Прошло еще несколько дней. Центральный комитет официально объявил о провокаторстве Жученко. Бурцев сдержал слово и не скрыл о ней правды. Жученко стала предметом острой газетной сенсации. Она не была убита, не была обезображена, сын был при ней, и она жила по-прежнему на своей квартире. Департамент оплатил ее услуги «княжеской» пенсией, а 7 ноября она писала В. Л. Бурцеву: «Осень моей жизни наступила для меня после горячего лета и весны».

Прошло еще несколько месяцев. Была неприятность с берлинской полицией; она хотела бы выдворить из Берлина русскую шпионку, о которой шумела пресса, но, по представительству русского Департамента полиции, согласилась оставить Жученко в покое. В письме ее к фон Коттену от 18 февраля 1910 года находится любопытное сообщение об отношениях к ней берлинской полиции. «У меня тут опять буря в стакане воды. Социал-демократ Либкнехт сделал запрос в прусском ландтаге министру внутренних дел, известно ли ему, что Жученко снова в Шарлоттенбурге и «без всякого сомнения, продолжает свою преступную деятельность». Недостатка в крепких выражениях по моему адресу, конечно, не было. Я ожидала, что президент (Берлинской полиции) после этого запроса снова посоветует мне уехать. Но они отнеслись к этому выпаду очень спокойно. Показали мне только анонимное письмо президенту с советом выселить русскую шпит-цель[72], иначе произойдет что-либо скверное. Я думаю, что это в последний раз упоминается имя Жученко. Пора бы, право, и перестать, тем более, что я буквально ни с кем не вижусь и не говорю. Своего рода одиночное заключение, только с правом передвижения. Надеюсь, что через полгода окончательно свыкнусь и угомонюсь».

И действительно, через некоторое время Жученко угомонилась. Для нее все было в прошлом, и в этом прошлом, ей дорогом, она жила в воспоминаниях и переписке со своими друзьями-руководителями. Разоблачение ни на йоту не изменило ее теоретического уклада, и секретное сотрудничество казалось ей по-прежнему делом и нужным, и почтенным. Не могу не привести характернейших выдержек из ее письма от 24 сентября 1910 г. к Е. К. Климовичу. «Изгоев в «Речи», который является легальным граммофоном того несуществующего ныне, что было партией социалистов-революционеров, очень утешительно говорит, что Меньшиков[73] возбуждает гадливое чувство. Ну, нравственным возмущениям — цена грош в данном случае, но это показывает, что вот предположение, будто Меньшиков мог бы работать в революционных организациях, — едва ли осуществимо. Кто возьмет его к себе? Меня больше занимает заметка здешней прессы, русское правительство якобы встревожено намерением сего субъекта что-то там опубликовать. Главный вред от него налицо: мы проваленные! Остается, следовательно, пресловутое дискредитирование и прочая пальба из пушек по воробьям. Но это ведь лишь минутное волнение и одно времяпрепровождение. Ничего не изменится; главное всегда останется — сотрудники есть и будут, а следовательно, и банда не сможет поднять высоко головы. Интересно знать, когда это вошло в обращение слово — провокация? Кажется, с 1905 года. И вот с тех пор нас обвиняют всегда в провокации. И пусть! От этого обвинения Департамент полиции еще не рушился. А что другое может разоблачить Меньшиков? Остается только радоваться, что предатель известен. Все многочисленные провалы, все их причины, — хочу сказать, — азефский и мой особенно, — показывают, что ваша всех система преследования шаек социалистов-революционеров и проч. К° — жизненна и плодотворна. А это громадное утешение! Говорю это с убеждением, зная теперь, откуда шли все разоблачения, предательства. Само собой, мы никогда не провалились бы при вашем, Михаил Францевич (фон Коттен) и других ведений агентуры. И мне даже опасно, что вы могли хоть только остановиться на вопросе, не были ли вы причиной моего провала! От предательства не упасется никто… О, если бы не Меньшиков! Тяжело, мог друг, не быть у любимого дела! Безо всякой надежды вернуться к нему!…»

В момент объявления войны Жученко жила в Берлине. В первые же дни она была арестована и заключена в тюрьму по подозрению в шпионстве в пользу России. В тюрьме она находилась еще и в 1917 году. Дальнейшая ее судьба неизвестна[74].