Охранники, агенты, палачи

Статьи, собранные в настоящей книге, посвящены темным людям старого режима, авантюристам крупного и мелкого калибра, охранникам. В предреволюционную эпоху они делали в некотором роде историю и имеют полное право на то, чтобы в картине разложения царского режима нашли место их портреты. Из песни слова не выкинуть, и в историческом изображении умирающей российской монархии не обойтись без Азефов, Манасевичей-Мануйловых, Алексеевых, «Блондинок» и так далее.

Статьи писаны в разное время и основаны преимущественно на архивных материалах, доступ к которым открыла революция.

13 мая 1929 года.

Ленинград

П. Щеголев

СТРАХ СМЕРТИ (Последнее признание Рысакова)

Рысаков[82], бросивший (неудачно) бомбу в Александра II на Екатерининском канале, стал предателем через сутки после ареста.

Из докладов о ходе следствия по делу 1 марта 1881 года — об убийстве Александра II, представлявшихся прокурором палаты и начальником жандармского управления, видно, что следственные власти, закончив следствие и передав Рысакова в руки суда, не удовлетворились его признаниями, а продолжали свои допросы, домогаясь все новых и новых оговоров. Власти сознавали, что о самом событии 1 марта Рысаков открыл все, что ему было известно, и обратились к мелочам, — постарались выведать все, что можно, о знакомствах Рысакова в студенческой среде и среди рабочих. Все, кого он знавал, на кого намекнул, все были схвачены и поплатились жестоко, от тюрьмы до каторги. Эти его показания не были присоединены к производству первомартовского дела, а были оставлены в процессе 20-ти. Власти вселили в Рысакова надежду на сохранение жизни и этой надеждой обольщали его, вынуждая оговоры и признания. Но вот объявлен приговор, и смертная казнь своим крылом осенила девятнадцатилетнего юношу. 30 марта он пишет прошение царю:

«Ваше императорское величество всемилостивейший государь!

Вполне сознавая весь ужас злодеяния, совершенного мною под давлением чужой воли, я решаюсь всеподданнейше просить ваше величество даровать мне жизнь единственно для того, чтобы я имел возможность тягчайшими муками хотя в некоторой степени искупить великий грех мой. Высшее судилище, на приговор которого я не дерзаю подать кассационную жалобу, может удостоверить, что, по убеждению самой обвинительной власти, я не был закоренелым извергом, но случайно вовлечен в преступление, находясь под влиянием других лиц, исключавших всякую возможность сопротивления с моей стороны, как несовершеннолетнего юноши, не знавшего ни людей, ни жизни.

Умоляя о пощаде, ссылаясь на Бога, в которого я всегда веровал и ныне верую, что я вовсе не помышляю о мимолетном страдании, сопряженном со смертной казнью, с мыслью о котором я свыкся почти в течение месяца моего заключения, но боюсь лишь немедленно предстать на страшный суд Божий, не очистив моей души долгим покаянием. Поэтому и прошу не о даровании мне жизни, но об отсрочке моей смерти.

С чувством глубочайшего благоговения имею счастие именоваться до последних минут моей жизни вашего императорского величества верноподданным. Николай Рысаков».

Но прошение о помиловании оставлено без последствий. Мысль бьется над вопросом, как купить жизнь. Путь, известно, один: выдать, оговорить. Но ведь все уже сказано, все оговорены. Вспомнить еще что-нибудь, кого-нибудь или очутиться на воле, изменить наружность, ходить по Невскому, в места сборищ, выслеживать тех, кого видел, но чьего имени не знаешь, и выдавать, предавать. Быть на воле и стать шпионом, — но только бы не эшафот, не палач, не петля, не этот террор, обращенный на террористов.

«Еще слава ли Богу?»[83] — жесткая и самоуверенная реплика, которую Рысаков подал на слова подошедшего Александра II: «Слава Богу, я уцелел, но вот…»

— …Отдаюсь вам, возьмите меня; я товар, вы купцы; товар, который стоит покупки. Я еще вспомню, укажу, — только выпустите на время. Слава Богу, вот и еще вспомнил про Исаева[84], и еще вспомню. Вот, слава Богу, вы и купите меня.

— Может быть, и помилуем, но только выдай побольше, покрепче, вспомни все дотла, может быть, и помилуем, память выверни наизнанку, скорее, скорее.

— Сейчас, сейчас все припомню! — И перо бежит по бумаге, и бисерным круглым почерком девятнадцатилетний юноша исписывает страницу за страницей: ведь этим признанием будет куплена жизнь, слава Богу, жизнь бросят в уплату за признание. Еще слава ли Богу?

«Но клянусь вам Богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, поклянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора».

Процесс распыления духовной личности человека еще не закончился. «Видит Бог, не смотрю я на агентство цинично», — говорит Рысаков и стремится подвести под свои оговоры и признания идеологическое основание. Пронизанный, как острием меча, мыслью о смерти, он незаметно сливает в одно понятие тезу и антитезу: террор оказывается у него методом борьбы с… террором. Бросая бомбу, он именно и не хотел быть террористом, — так он уверяет себя и своих следователей и на суде отрицает свою принадлежность к террористической фракции.

Все эти мысли о Рысакове пришли мне в голову, когда я в марте 1917 года прочел схороненное в деле Департамента полиции признание, очевидно, последнее, написанное Рысаковым накануне смерти, 2 апреля. Это — лист писчей бумаги, сплошь исписанный. На нем надпись, сделанная графом Лорис-Меликовым[85]: «Показание, данное генералу Баранову». Генерал Баранов[86], конечно, известный «герой Весты», Н. М. Баранов, который 9 марта был назначен санкт-петербургским градоначальником. Надо представить себе дело так: после того, как в течение месяца Рысакова обрабатывали жандармский офицер и чины прокурорского надзора, поле деятельности было открыто и для Баранова. Не повезет ли ему, не посчастливится ли ему добыть еще материалов от Рысакова? И, конечно, метод Баранова был тот же: обещать помилование; так можно заключить по содержанию последнего заявления Рысакова.

Заявление это — документ, единственный в своем роде в ряду человеческих документов, документ, ценный скорее для психолога, чем для историка.

Еще слава ли Богу? — сказали власти, получив это признание Рысакова.

В то время, как Рысаков предлагал выпустить его и разыскать Исаева, Исаев уже был арестован. Надо было запротоко-лить все, что говорил о нем Рысаков Добржинскому[87] и Баранову. И вот 2 апреля подполковник Никольский с неутомимым Добржинским накануне смертной казни успели снять еще один допрос, в котором Рысаков доложил все свои сведения об Исаеве, удостоверил личность предъявленного ему Исаева и попутно открыл еще одну квартиру, в которой Перовской[88] отдавали отчет следившие за Александром II, и еще одного следившего — Тычинина[89].

Признание, данное генералу Баранову:

«Террор должен кончиться во что бы то ни стало.

Общество и народ должны отдохнуть, осмотреться и вступить на мирный путь широкого развития гражданской жизни.

К этим мыслям меня привела тюрьма и агитационная практика.

Из нас, шести преступников, только я согласен словом и делом бороться против террора. Начало я уже положил, нужно продолжить и довести до конца, что я также отчасти, а пожалуй и всецело, могу сделать.

Тюрьма сильно отучает от наивности и неопределенного стремления к добру. Она помогает ясно и точно поставить вопрос и определить способ к его разрешению. До сегодняшнего дня я выдавал товарищей, имея в виду истинное благо родины, а сегодня я товар, а вы купцы. Но клянусь вам богом, что и сегодня мне честь дороже жизни, но я клянусь и в том, что призрак террора меня пугает, и я даже согласен покрыть свое имя несмываемым позором, чтобы сделать все, что могу, против террора.

В Санкт-Петербурге, в числе нелегальных лиц, живет некто Григорий Исаев (карточка его известна, но он изменился), адреса его не знаю. Этот человек познакомил меня с Желябовым[90], раскрывшим предо мной широко дверь к преступлению. Он — или наборщик в типографии «Народной воли», или динамитных дел мастер, потому что в декабре 80 г. руки его так же были запачканы в чем-то черном, как и Желябова, а это период усиленного приготовления динамита (прошу сообразоваться с последним показанием, где Желябов мне говорил, что все позиции заняты, а в январе, что предприятие, стоящее тысяч, лопнуло). По предложению Григория в субботу, в день бала у медиков-студентов, я вывез с вокзала Николаевской железной дороги два ящика с зеркалами, каждый по 4 пуда, в которых находился, как мне он объяснил, типографский станок.

Точно нумер ломового извозчика не помню, но разыскать его могу вскоре. Довез станок по Садовой до Никольского рынка, где сдал Григорию. Если бы я воспроизвел некоторые сцены перед извозчиком, то он непременно бы вспомнил, куда свез два ящика с зеркалами.

Где живет Григорий, не знаю, но узнать, конечно, могу, особенно если знаю, что ежедневно он проходит по Невскому с правой от Адмиралтейства стороны. Если за ним последить, не торопясь его арестовать, то, нет сомнения, можно сделать весьма хорошие открытия: 1) найти типографию, 2) динамитную мастерскую, 3) несколько «ветеранов революции».

Теперь я несколько отвращусь от объяснений, а сделаю несколько таких замечаний: для моего помилования я должен рассказать все, что знаю, — обязанность, с социально-революционной точки зрения, шпиона. Я и согласен. Далее, меня посадят в централку, — но она для меня лично мучительнее казни и для вас не принесет никакой пользы, разве лишний расход на пищу. Я предлагаю так: дать мне год или полтора свободы для того, чтобы действовать не оговором, а выдачей из рук в руки террористов. Мой же оговор настолько незначителен, знания мои неясны, что ими я не заслужу помилования. Для вас же полезнее не содержать меня в тюрьме, а дать некий срок свободы, чтобы я мог приложить к практике мои конспирационные способности, только в ином направлении, чем прежде. Поверьте, что я по опыту знаю негодность ваших агентов. Ведь Тележную-то улицу я назвал прокурору Добржинскому. По истечении этого срока умоляю о поселении на каторге или на Сахалине, или в Сибири. Убежать я от вас не могу: настоящее мое имя получило всесветную печальную известность: партия довериться не может и скрыть. Одним словом, в случае неустойки с моей стороны, не больше как через неделю я снова в ваших руках. Намечу вам свой план.

1) По Невскому я встречу через 3–4 дня слежения Григория и прослежу за ним все, что возможно, записав сведения и представив по начальству.

2) Коновкин[91], после моего ареста перешедший на нелегальное положение, даст мне новую нить. Я его узнаю вскоре на Васильевском острову, куда он часто ходит.

3) Кондитерская Кочкурова, Андреева, Исакова и т. п. столкнет меня с Верой Филипповой, урожденной Фигнер[92], и по ней я могу наткнуться на многие конспиративные квартиры.

4) Прошу выпустить на свободу Евгения Александровича Дубровина, знакомого с Григорием, Александром Ивановичем и др. революционерами.

5) Прошу не арестовать всех тех лиц, которых возможно арестовать теперь, если они только тем опасны, что нелегальны, например, Коновкин.

6) Постоянные прогулки и обеды в столовой на Казанской площади и у Тупицына, вечернее чаепитие в известных мне трактирах, а также слежение за квартирами общих знакомых наведут меня на столкновение с лицами, известными мне только по наружности, каких я имею около 10-ти человек. Одним словом, возможно лично мне в течение месяца-полутора открыть в Санкт-Петербурге большую часть заговора, в том числе наверное типографию и, пожалуй, две-три квартиры. Вы представьте себе то, что ведь я имею массу рабочих, с которыми совещается революционная интеллигенция. При этом я обязуюсь каждый день являться в жандармское управление, но не в секретное, и заранее уславливаюсь, что содержание лучше получить каждый день.

Затем я знаю способы отправления газет, что впрочем, значения не имеет, но важно то, что в начале мая отпечатается совсем брошюра для раскольников, которую повезет какой-то легальный человек, наружность которого описать затрудняюсь, потому что встретился всего один раз. Найти его можно иногда в кухмистерской Васильева, против Публичной библиотеки, и в читальне Черкесова[93], а также и в иных местах. Для упрочения этой связи прошу выпустить на свободу хорошего его знакомого, студента университета Иваницкого.[94] Оба они для вас почти не интересны, но я могу с вышеупомянутым человеком проехать в Москву, где есть какая-то Марья Ивановна и учительница Мария Александровна, к которой у меня ключ «лампада». Обе теперь, кажется, нелегальные, но стоят близко к Исполнительному Комитету[95].

Фамилия учительницы Дубровина. Адресный стол даст мне ее точное отчество. Сама по себе она незначительна, и арестовать ее — значит самому обрезать нить, которую держишь в руках, но я думал уехать в Москву, и Желябов написал ей письмо, в котором неопределенно упомянул обо мне, прося содействия: она должна передать мне шифрованную ключом «лампада» и за подписью «лампада» записку какой-то Марьи Ивановны, через которую мне можно завести солидные связи в качестве уже революционера; впрочем, это предоставляю на ваше усмотрение.

Далее, я изменяю наружность и навсегда фамилию.

Я думаю, я представил достаточно основательный план фактической борьбы с террором, что только и мог сделать. Это единственная и последняя моя заслуга. Я думаю, мне два выхода: или 1 1/2 г года агентства у правительства (что может тоже кончиться смертью), а рассказать я ничего не могу, адресов никаких не знаю, разве могу оговорить моих бывших товарищей-студентов, но это им не повредит.

Видит Бог, что не смотрю я на агентство цинично. Я честно желаю его, надеясь загладить свое преступление. Я могу искренно сказать, что месяц заключения сформировал меня, нравственно поднял, и это нравственное развитие и совершенствование для меня возможнее теперь, чем прежде, когда я проникался гордостью и самомнением.

Пусть правительство предоставит мне возможность сделать все, что я могу, для совершенного уничтожения террора, и я честно исполню его желание, не осмеливаясь даже и думать о каких-либо условиях, кроме тех, которые бы способствовали в агентстве. Себя вполне предоставляю в распоряжение верховной власти и каждому ее решению с благоговением покорюсь. Николай Рысаков».

Не достигло цели и воспроизведенное нами заявление, продиктованное животным страхом смерти. Полная ненужность Рысакова для следствия была выявлена. Утром 3 апреля он был казнен.

ИСТОРИЧЕСКИЙ АЗЕФ

1892 год. Ростов-на-Дону. Убогая лавка с красным товаром. Хозяева — гродненские мещане Фишель и Саша Азефы; они бедны, но сын их Евно кончил курс наук в ростовской гимназии, где он учился с сыновьями состоятельных и почтенных евреев. Правда, закончив среднее образование, Евно Азеф занялся мелкими комиссионными делами, но «духа он не угасил», и вместе с гимназическими товарищами отдал дань революционным порывам и вошел в революционный кружок, имевший связи с рабочими.

Весной 1892 года ростовские жандармские власти начали дознание о распространении в городе прокламаций; члены кружка всполошились, и Евно Азеф исчез из Ростова. Перед исчезновением Азеф совершил удачную комиссионную сделку: он продал по поручению за 800 рублей партию масла и деньги обратил в свою пользу.

В том же 1892 году Евно Азеф объявился в Карлсруэ. Он поступил в политехникум и учился здесь шесть лет[96]. Из него вышел специалист-электрик, и, вернувшись в Россию в 1899 году, он получил место по специальности во «Всеобщей компании электрического освещения». Из-за границы он приехал с женой и ребенком. Жизнь в Москве вел серую, скромную, ютился в маленькой дешевенькой квартире, с низкими потолками, в одном из переулков Воздвиженки, с одним ходом со двора. Но за этой медлительно протекавшей мелкобуржуазной жизнью, у всех на виду, шла жизнь другая, ведомая лишь немногим.

Молодой инженер играл видную роль в революционном подполье. С Запада он привез хорошие рекомендации и связи. По убеждениям и настроениям он примыкал к народническим социально-революционным кругам, был в отличных отношениях с М. Р. Гоцем[97] и Г. А. Гершуни[98], вождями молодых народников. На рубеже XIX и XX веков завершался процесс объединения революционно-народнических групп и создания единой партии социалистов-революционеров. Евно Азеф принял самое близкое участие в организации партии и явился одним из ее учредителей. Он работал под крылом Г. А. Гершуни, который взял на себя специальную задачу — постановку террора, создание обособленной, строго конспиративной группы — «Боевой организации партии социалистов-революционеров». Эта организация, заключавшая в свои ряды немало людей высокого героизма, выполняла поручения партии по совершению политических убийств. Евно Азеф стал правой рукой Г. А. Гершуни и после его смерти[99] стал во главе «Боевой организации» и на этом посту завоевал безграничное почтение Центрального Комитета партии, ибо он оказался точным и тонким исполнителем комиссионных поручений Центрального Комитета. Его комиссионные дела вписаны в историю. Центральный Комитет партии социалистов-революционеров счел благовременным отправить на тот свет министра внутренних дел Плеве[100], и Азеф блестяще сорганизовал убийство Плеве. После 9 января Центральный Комитет партии социалистов-революционеров постановил предать казни великого князя Сергея[101], и Азеф привел в исполнение этот приговор. Правда, он потребовал от своих партийных друзей крупных средств, и значительные суммы были отпущены в его безотчетное распоряжение. Кроме этих крупных комиссионных дел, Азеф исполнял еще ряд мелких поручений по устранению мелких агентов власти, так сказать, за тот же счет.

Такова вторая жизнь Азефа — «героическая».

Но за идиллической картиной мелкобуржуазного быта, за яркими, блестящими эпизодами «революционной борьбы» бурлила и бежала иная жизнь, неведомая никому из соприкасавшихся с Азефом в его первой и второй жизни. Еще в Карлсруэ студентом политехнического института Евно Азеф, по собственному почину, предложил оказывать услуги Департаменту полиции по части сообщения сведений о революционной деятельности своих товарищей за ежемесячную плату в 50 рублей. Департамент принял предложение и в скорейшем времени имел возможность убедиться в чрезвычайной полезности нового агента. Его ежемесячный оклад повышался, а когда агент закончил высшее образование, он был отправлен на работу в Россию, под специальным руководством начальника Московского охранного отделения С. В. Зубатова. Задачей охранки было войти в курс всей работы по объединению социал-революционных групп, и Азеф удачно выполнял эту комиссию. Агент, стоявший в центре организации, — бесценное приобретение для розыскных органов, и Евно Азеф поистине стал любимцем всех своих начальников — Рачковского[102], Ратаева[103], Зубатова, Герасимова[104]. А когда над головой правительства зашумели террористические громы и молнии, Азефу было дано задание — войти в доверие к Гершуни, предать его и стать в центре террористической работы. Азеф выполнил и это задание. Он выдавал революционеров десятками и сотнями, отправлял их в ссылки, тюрьмы, на каторгу и на виселицу. Надо же было зарабатывать комиссионные деньги, которые выдавались ежемесячно и дошли до 12 000 в год, и, кроме того, в виде премиального вознаграждения составляли почти такую же сумму.

Так человек жил и лавировал между революционерами и сыщиками. И во всех трех сферах своей жизни — семейной, революционной и предательской, — он пользовался безграничным доверием, и никто — ни жена, ни Центральный Комитет социалистов-революционеров, ни Департамент полиции — и помыслить не мог, что Евно Филиппович (для быта), Иван Николаевич (для революции), Раскин и Виноградов (для розыска) мог быть не тем, чем он казался. И это несмотря на отталкивающую внешность.

«Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, обыкновенно коротко подстриженные; темный шатен. Лоб низкий, брови темные, внутренние концы слегка приподняты; глаза карие, слегка навыкате. Нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, одно ухо оттопыренное; губы очень толстые и выпяченные, чувственные; нижняя часть лица слегка выдающаяся. Бороду обычно брил, усы носил подстриженными».

Это — объективные приметы, а вот и субъективные записи: «Очевидица, — видевшая Азефа еще в 1898 году в студенческой столовой, когда он со своей грузной фигурой, широко расставив ноги, становился неподвижно посреди столовой, вращая только во все стороны выпуклыми глазами и выпятив толстые губы, — говорила, что ей страшно было бы встретиться с ним не только ночью в темном лесу, но и днем на многолюдном Невском». Впечатление очевидицы прошло, конечно, сквозь призму позднейших восприятий, а товарищи Азефа в совместной работе не воспринимали отталкивающих моментов физической личности своего вождя.

И тем менее могли чувствовать отвращение к Азефу те, на кого изливались его щедрости, на кого шли его сбережения от сумм, полученных как для совершения убийств, так и для предотвращения оных. Это — женщины свободной и легкой любви, проститутки домов терпимости, вольные и публичные женщины, актрисы варьете, шансонетные певицы… Рай Азефа… Подлинный, настоящий рай… Азеф не был пьяницей, но он был плотояден и сладострастен. Этот рай Азефа уж достоверно никому был не ведом. А здесь-то он и нашел свое счастье, встретившись с некоей звездой шантана, пожинавшей успехи в петербургском «Аквариуме», московском «Яре» и во всех «Тиволи», «Шато-де-флер» и так далее. Это была пышная женщина, которая властно стала перетягивать себе сбережения Азефа, революционные и правительственные. Она-то и взяла под башмак вождя «Боевой организации». Исполнителем ее комиссионных поручений и стал Евно Азеф, мещанин-комиссионер.

В течение 16 лет служил Азеф Департаменту полиции; 10 лет с лишним работал в партии социалистов-революционеров и большую часть этого срока в «Боевой организации партии социалистов-революционеров», и, кроме того, в Центральном Комитете партии социалистов-революционеров. Но наконец катастрофа разразилась. Маска Азефа была сорвана, и его предательство было разоблачено. Удар молнии без грома… Никто не поверил: жена Азефа не допускала и мысли об измене мужа, Центральный Комитет партии социалистов-революционеров считал, что всякая попытка к очернению Азефа идет из недр Департамента полиции, а Столыпин[105] в Государственной Думе распинался за своего агента и доказывал, что это был честнейший агент в мире…

Азеф был разоблачен, у судивших его социалистов-революционеров не поднялась рука на своего комиссионера: пусть он и не всегда был верен, а главные комиссии все же исполнил. Азеф, стяжавший в период разоблачения славу «великого провокатора», бежал от мести своих партийных товарищей и скрылся в неизвестности, точнее, в не известный никому свой рай, вместе со «звездой шантана».

Азеф скрылся от возмездия, и оно его не постигло. Наоборот: он полностью восчувствовал счастье мелкобуржуазной жизни. Он, игравший людскими жизнями, перешел к более спокойной игре — игре на биржевые ценности. «Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал прежде всего свои личные интересы, для достижения которых считал пригодными все средства, до убийства и предательства включительно», — так характеризует Азефа собрат по ремеслу, пресловутый жандармский генерал и историк Спиридович. Но такая характеристика идет как раз к лицу биржевого игрока, каким стал на склоне жизни выдающийся комиссионер Азеф. И он имел успех на берлинской бирже и мог собирать своих биржевых друзей в солидной квартире в шесть комнат в хорошем районе Берлина. Неймай-ер — так назывался в этот период Азеф и его новая жена, бывшая шансонетная певица, сохранившая всю свою веру в своего покровителя. В этой большой квартире с высокими потолками подавали гостям-немцам чай из настоящего русского самовара и играли в винт не по маленькой…

Так мирно протекала жизнь бывшего «великого провокатора», и нужно было вмешательство стихийных сил, чтобы внести дезорганизацию в этот буржуйный быт, нужна была великая империалистическая война. Она спутала карты Азефа и нанесла решительный удар биржевым комбинациям и материальному благополучию Азефа. И к тому же его арестовали, как гражданского военнопленного, подозрительного по анархизму, и несмотря на все его старания доказать, что он был не революционер, а правительственный агент по борьбе с революцией, выпустили его из тюрьмы только в конце 1917 года. Азеф пережил скверные минуты, но шансонетная певица заботилась в меру своих возможностей о своем покровителе. Азеф переписывался с ней и преподавал ей правила поведения в форме афоризмов, умудренный жизненным опытом:

«Не презирай людей, не ненавидь их, не высмеивай их чрезмерно, — жалей их».

Или:

«После молитвы я обычно бываю радостен и чувствую себя хорошо и сильным душою. Даже страдания порою укрепляют меня. Да, и в страданиях бывает счастье, — близость к Богу. В наше тревожное, торопливое время человек обычно забывает то лучшее, что в нем заключено, — и лишь страдания дают ему блаженство, заставляя с лучшей стороны взглянуть на себя и покорно приблизиться к Богу».

Вот куда метнул провокатор-комиссионер, вот до каких высот духа поднялся этот обагренный человеческой кровью негодяй. И с этих вершин он сносит скрижали морали и закона бывшей кафе-шантанной певице. Да не подумает читатель, что Азеф испытывает угрызения совести. Совсем нет: «Меня постигло несчастье, величайшее несчастье, которое может постигнуть невинного человека и которое можно сравнить только с несчастьем Дрейфуса»[106].

Недолго погулял на воле после освобождения из тюрьмы Азеф. В апреле 1918 года он лег в больницу, а 24 апреля от обострившейся болезни почек он умер. Похоронила его бывшая шансонетная певица. Она же и ухаживает за его могилой, обнесенной железной оградой и украшенной зеленью, цветами. Но только нет никаких обозначений: только кладбищенская дощечка с номером места — 446. Певица сознательно ничем не обозначила могилы Азефа; она говорит:

«Знаете, сейчас здесь так много русских, часто ходят сюда… Кто-нибудь прочтет, вспомнит старое, — могут быть неприятности. Лучше не надо».

Только и осталось Азефу, этому удачливому комиссионеру, воздаяние истории. Но разве оно может быть достаточным?

«БЛОНДИНКА» В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ В 1910 г.^[107] (Записки секретного сотрудника)

Лев Толстой не давал покоя русскому правительству и после своей смерти.

20 ноября 1910 года директор Департамента полиции Н. П. Зуев отправил начальнику Московского охранного отделения П. П. Заварзину шифрованную телеграмму следующего содержания:

«Господин товарищ министра (П. Г. Курлов) приказал вам немедленно командировать двух опытных толковых-сотрудников в Ясную Поляну, где они должны посетить могилу Толстого и имение Черткова[108] и выяснить характер сборищ, происходящих в Ясной Поляне и у Черткова. О последующем выяснении быстро доносить».

21 ноября полковник Заварзин телеграфировал Зуеву: «Исполнено. Сведения могут быть дней через пять». А 24 ноября Заварзин уже отправил эти «сведения» при следующем «совершенно секретном» докладе Зуеву:

«Вследствие телеграммы вашей от 20 сего ноября за № 1334 имею честь представить при сем сведения о характере сборищ, происходящих в Ясной Поляне и у Черткова.

Ввиду несомненного интереса, который представляет записка в изложении сотрудника «Блондинки», и желания исполнить требование вашего превосходительства, как указано в телеграмме, быстро, при сем представляется упомянутая записка в подлиннике, каковую, по минованию надобности, прошу не отказать возвратить мне для дальнейшей разработки и систематизации всех сведений».

Записка, составленная «Блондинкой», по литературности изложения и толковости действительно выделялась из многого множества ординарнейших агентурных записок и обратила внимание Департамента полиции. Срочно был сделан доклад самому министру П. А. Столыпину о расследовании на могиле Толстого, и Столыпин оставил записку у себя для прочтения. Впоследствии записка была возвращена им директору Департамента и оставлена при департаментском деле.

Воспроизводим эту записку, состоящую из трех частей: в первой речь о сборищах на могиле Толстого, во второй изложены беседы с доктором Маковецким[109], третья является донесением о деятельности В. Г. Черткова. Отмечаем особенность стиля: автор сбивается и говорит о себе то в женском, соответственно женскому псевдониму «Блондинка», то в мужском, согласно действительности, роде.

«1. СБОРИЩА НА МОГИЛЕ ТОЛСТОГО

Численность. О громадных массах, собиравшихся на могиле Толстого, можно говорить лишь в отношении первых дней после похорон. После того, как в день похорон в Ясной Поляне собралось от 5 до 7 тысяч человек, в ближайшие 5–6 дней на могиле каждый день собиралось по нескольку сот человек. Преобладало в этой массе студенчество. В эти дни выступали многие ораторы, и говорились, как можно судить по осторожным отзывам яснополянских крестьян, революционные речи. В последующие затем дни паломническое движение в Ясную Поляну стало падать, и к моменту моего прибытия сюда представлялась возможность констатировать сокращение его до нескольких десятков человек в день.

О первых днях паломничества, численности и характере собиравшихся туда масс судить не могу, ибо для этого приходится основываться на слухах, за точность которых ручаться нельзя. Но зато с полной уверенностью могу говорить о том, что наблюдал непосредственно и что выяснил из многочисленных расспросов, которые подвергал самой тщательной проверке и критике.

В Ясную Поляну я прибыл 22 ноября. В этот день московский поезд, кроме меня одного, не привез ни одного паломника. С юга, со стороны Курска, поезд привез экскурсию студентов Киевского университета, в числе 23 человек, и одного обывателя из Воронежа. Таким образом, в указанный день на могиле Толстого перебывало всего-навсего 25 человек. День этот, по свидетельству яснополянских крестьян, в отношении незначительного числа посетителей вовсе нельзя считать исключительным. За всю истекшую неделю число посещений ненамного превышало приведенную цифру. Наоборот, исключительным в последнее время днем необходимо признать воскресенье 21 ноября, когда в Ясную Поляну прибыло 72 человека. Повышение числа посещений в данном случае необходимо объяснить праздничным днем, давшим возможность прибыть из Тулы некоторому числу рабочих и приказчиков. В этот день прибыла из Тулы и депутация рабочих печатного дела в количестве 15 человек, и человек 15–20 торговцев и приказчиков, воспользовавшихся праздничным днем для прогулки. Остальная масса — случайные приезжие из разных мест, но также не очень отдаленных, по преимуществу из Москвы.

Незначительное количество посетителей могилы было и во вторник, 23 ноября. Так как этот день я провел в Телятниках у Черткова, то цифру прибывших 12–15 человек могу сообщить со слухов, немедленно проникших туда. Был какой-то военный доктор, а также не то китаец, не то японец. Говорили, что экскурсанты прибыли издалека.

О днях, предшествовавших воскресенью 21 ноября, хотя приходится судить по расспросам, но так как собранные таким путем сведения, несмотря на различие источников, вполне совпадают, то их можно принять за более или менее точные.

В субботу, 20 ноября, на могиле Толстого перебывало несколько десятков, не более 35–40 человек. В пятницу, 19-го, как согласно заявляют крестьяне, дежурящие на могиле с целью зазывания к себе на постой приезжих, — «почти никого не было». В четверг, 18 ноября, было человек 40–50. Относительно предшествовавших дней сведения более разноречивы, и потому приводить более или менее точную цифру не берусь. Во всяком случае, единодушны все заявления, что за истекшую неделю максимальное число посещений пало на воскресенье, 21 ноября.

Все это привело меня к убеждению, что все слухи и толки о громадных массах, собиравшихся на могиле Толстого, сильно преувеличены. Поскольку это преувеличение — дело рук газет, здесь приходится говорить о совершенной умышленной лжи в целях поддержания падающего возбуждения в обществе, раздувания его и вызова таким образом в действительности паломнического движения. Пример яркой лживости налицо. По возвращении в Москву беру в руки номер «Русского слова» от 23 ноября, как раз того дня, какой непосредственно мной наблюдался в Ясной Поляне. С изумлением читаю:

«Тула 22, XI. Сейчас вернулся из Ясной Поляны. Сегодня и вчера могилу посетило свыше 200 человек. Было много крестьян, в числе их странник из Воронежской губернии, 23 студента Киевского университета, офицер».

В то время, как за оба дня едва ли можно говорить о сотне посещений, корреспондент с легкой душой превращает эту цифру в «свыше 200 человек». И так как он уверяет, что «сейчас вернулся из Ясной Поляны», и, следовательно, как будто наблюдал все это лично, то приходится говорить о совершенно сознательной лжи. Такими же сильно раздутыми являются сообщения за все предшествующие дни.

С полной уверенностью говорю это в отношении истекшего недельного периода.

Характер сборищ, состав их. По единодушному заявлению всех опрошенных лиц, подавляющая масса посещающих могилу Толстого принадлежит к студенчеству, вообще к молодежи. Среди студентов преобладают учащиеся в киевских высших учебных заведениях. Объясняется это тем, что только киевские студенты получили официальные отпуски для поездки в Ясную Поляну и на основании этих отпусков пользовались льготным проездом. Когда администрация Киевского университета спохватилась и стала затруднять выдачу отпусков, студенческое паломническое движение из Киева сразу резко сократилось. Небольшая группа студентов, которую я встретил в Ясной Поляне, по их собственным словам, является, вероятно, последней. На сокращение студенческого движения, по тем же указаниям, оказывают влияние и приближающиеся экзамены.

За все время существования сборищ на могиле Толстого студенчество составляло если не три четверти всей массы, то уже наверное половину ее. Это констатируют все опрошенные. Остальная масса сплошь интеллигентская.

Рабочих за все время было считанное число. В первые дни были приезжие из Москвы. Была депутация от рабочих Тульского оружейного завода; наконец, в воскресенье, 21 ноября, была депутация в 15 человек от рабочих печатного дела г. Тулы. Депутация эта привезла венок на могилу Толстого и адрес, который оставила у Черткова.

Крестьян, если не считать ближайших мест, почти совершенно не было. Были приезжие единицы. Д-р Маковецкий, захлебываясь, указал мне на маленький металлический венок из незабудок с надписью: «Не забыл ты народ, и мы не забудем тебя, крестьяне». Заинтересовавшись происхождением этого венка, я стремилась проследить его происхождение. По отзывам дежурящих постоянно у могилы крестьян, этот венок привез какой-то молодой «барин».

Из беседы с Чертковым и окружающими его выяснилось, что рабочих и крестьян до сих пор почти не было. Но объясняют они это неудобным временем. По их словам, от этого контингента поступают в значительном количестве телеграммы и письма, и по ним можно заключить, что рабочего и крестьянского паломнического движения следует ожидать с началом теплого времени. Из нескольких обмолвок самого Черткова, секретаря его Булгакова[110] и других живущих у него лиц я заключаю, что крестьянское и рабочее паломническое движение им крайне желательно, и они, путем разбросанных всюду связей, стремятся вызвать это движение.

В воскресенье, 21 ноября, в Ясную Поляну приезжал какой-то офицер. Если верить крестьянам, несколько офицеров было и раньше.

От крестьян слышала, что в числе массовых посетителей первых дней были и переодетые священники. Однако единственным признаком, заставившим заподозрить в них «батюшек», были длинные волосы. Более достоверных объяснений, при всех моих стараниях, мне не удалось получить.

Относительно состава интеллигентской массы сведения могут быть совершенно определенные, так как почти все заносят свои имена в книгу, находящуюся у лакея дома графини Толстой. В первые дни, главным образом из Москвы, было много приезжих журналистов, адвокатов, врачей, инженеров, земцев, вообще различных более заметных общественных деятелей. В последние же дни, к моменту моего пребывания в Ясной Поляне, посещения этой категории лиц почти совершенно прекратились. Во всяком случае, при самом внимательном проглядывании этой книги с подписями за дни истекшей недели мне не удалось заметить мало-мальски видных имен. Что таких посещений за последнее время не было, подтвердили как доктор Маковецкий, так и все в доме Черткова.

Большое усилие приложила я к тому, чтобы выяснить вопрос о характере сборищ, по чьей инициативе и для какой цели они организуются, не видна ли в данном случае работа организованных партий и революционных организаций. Что касается последних дней, о которых я могу говорить с уверенностью, то планомерных революционных выступлений на могиле, которые бы свидетельствовали об организации, не было. Агитаторы, по-видимому, нашлись бы, но дело в том, что в силу общего сокращения паломнического движения не было аудитории, которую можно было бы распропагандировать. Желая выяснить вопрос, не действовали ли отдельные агитаторы, я десяткам лиц задавала вопросы, не говорило ли на сборищах в отдельные дни одно и то же лицо. В последние дни, как свидетельствуют крестьяне, таких случаев не было. Обыкновенно группы приезжают и в тот же день уезжают, привозя и увозя своих ораторов. Было не много случаев, когда приезжие оставались ночевать в Ясной Поляне. По нескольку раз на могиле Толстого говорил, по характеристике крестьян, какой-то «черный, лохматый, в штатском платье». Говорил, очевидно, только революционные речи, так как крестьяне говорят об этом с большой опаской. В первые дни после похорон были и другие революционные выступления. Точный смысл речей путем самого тщательного опроса крестьян (понятно, в самой осторожной и окольной форме) выяснить не удалось, но, по-видимому, речь шла о несправедливом владении помещиками землей, о притеснениях народа правителями, о смертных казнях и так далее. Во всяком случае, признаки агитаторской работы в первые дни после похорон, когда на могиле собирались большие толпы, безусловно имеются. От какой партии эта работа исходила, — теперь выяснить трудно. По некоторым признакам сужу (по агитации против частной земельной собственности и восхвалению общинного пользования землей), что агитаторы были социалисты-революционеры. Оговариваюсь, однако, что относительно того, что происходило на могиле в первые после похорон дни, у меня нет никаких точных сведений, так как приходилось, несмотря на все усилия, питаться одними сбивчивыми слухами.

То же, что я видела лично, и о чем было свежо впечатление опрашиваемых, дает следующую картину сборищ в последние дни. Картина изо дня в день повторяется почти без всяких изменений. Группа паломников опускается на колени, поет несколько раз «вечную память», затем кто-нибудь из паломников говорит небольшую речь (сплошь и рядом о необходимости борьбы с смертной казнью), или же читается какое-нибудь небольшое произведение самого Толстого. Затем, как почти неизменное правило, группа снимается. Смешно было смотреть, как волновались наблюдавшиеся мною студенты Киевского университета при процедуре снимания: «увековеченная» их группа должна была появиться в иллюстрациях одной из киевских газет, и, полные страстного желания эффектно себя «увековечить», они больше всего боялись, что снимок мог не удаться. Вообще, как я уже писала, это небольшое сборище носило самый фарсовый характер. А между тем эта группа студентов была все партийные-люди, все это были не «коллеги», а «товарищи», и, как обнаружилось в беседах, меньшевистского толка. Более смешного, чем серьезного, было, как можно судить по ироническим репликам, срывающимся у яснополянских крестьян, и на сборищах в предшествующие дни.

Паломническое движение на могилу Толстого не только сокращается численно, но и принимает самый обывательский характер. С нескрываемым раздражением д-р Маковецкий и Чертков указывают, что среди приезжих гораздо более любопытных, ищущих развлечения в поездке, чем серьезных последователей движения.

Усиления паломнического движения, по словам Черткова, теперь ожидать не приходится. Разве в большем числе прибудут к 40-му дню. Но на весну, в смысле развития движения, Чертков возлагает большие надежды.

Все приведенные сведения основаны на непосредственных наблюдениях и тщательном опросе массы лиц.

Относительно численности сборищ в последние дни сведения почерпнуты по пути в Ясную Поляну от опроса кондукторов поезда, на станции Засека от жандармского унтер-офицера; толковые ответы, к которым можно отнестись с доверием, давал служащий в тульском казначействе Василий Зябрик, гостивший в эти дни в Ясной Поляне; хозяин избы, где я останавливалась, — Прохор Зябрик, уравновешенный и положительный мужик, а также очень разговорчивая, а потому ценная его жена; в хате Прохора Зябрика за время моего там пребывания собиралось много крестьян, и из живой перекрестной беседы мне удалось почерпнуть много ценного; крайне удобным моментом для расспросов явилась поездка на лошадях со станции Засека в Ясную Поляну, отсюда в Телятники к Черткову, отсюда обратно в Ясную Поляну, с заездом в деревню Ясенки (район деятельности Черткова), и, наконец, на станцию Щекино, откуда я отбыла в Москву. Далее много почерпнуто у лакея в доме Толстых, с которым довольно продолжительно беседовала во время осмотра книги записей; беседовала с Татьяной Андреевной Кузьминской (женой сенатора, сестрой графини Толстой) и какой-то пожилой племянницей покойного графа Толстого, которая была очень любезна и словоохотлива во время осмотра толстовского дома; подолгу оба раза беседовала с д-ром Маковецким; много узнала от Владимира Григорьевича Черткова, но еще больше от его сына, юноши 18–20 лет, очень доверчивого и простодушного; отдельно от них продолжительное время беседовал с секретарем Черткова (бывшим секретарем покойного Толстого), молодым, ярым толстовцем — Булгаковым, который, таким образом, явился для меня проверочной инстанцией услышанного от Черткова и его сына; беседовала с рабочими-конопатчиками, работающими теперь у Черткова; небольшую беседу пришлось иметь с Александрой Львовной Толстой. Более всего полезными при выяснении численности сборищ на могиле Толстого и характера их оказались яснополянские бабы и ребятишки, которые без устали дежурят на могиле, зазывая к себе на постой приезжих. Стоило только задать им какой-нибудь вопрос, как они, торопясь и перебивая друг друга, давали самые подробные ответы. Ценным в данном случае было то, что путем таких перекрестных расспросов проверяются полученные сведения.

Кстати заметить, смерть Толстого создала очень выгодный промысел для яснополянских крестьян. В первые дни они много зарабатывали, провозя со станции приезжих в Ясную Поляну и в Телятники к Черткову, а также оставляя их у себя на постой. Теперь крестьяне горько жалуются на резкое сокращение движения: в первые дни десятки телег возвращались со станции Засека битком набитые, теперь выезжает несколько телег, и то часть возвращается порожнем. Д-р Маковецкий сообщил мне, что какой-то предприниматель предлагал графине Софье Андреевне Толстой продать ему участок земли для постройки гостиницы для приезжающих, но она это предложение отклонила.

«Блондинка».

2. БЕСЕДА С ДОКТОРОМ МАКОВЕЦКИМ

С доктором Маковецким мне пришлось подолгу беседовать два раза: первый раз в яснополянской лечебнице при приеме доктором больных, во время которого с его разрешения я все время присутствовала, второй раз в доме графини Толстой, где доктор все время живет.

Так как я явилась к доктору с рекомендательной запиской, то доверие его ко мне было вполне обеспечено.

Особенно ценна была для меня первая беседа (правильнее, прислушивание к тому, о чем беседовал д-р Маковецкий с крестьянами), наглядно продемонстрировавшая предо мной прием пропаганды толстовских идей в Ясной Поляне. Прием больных доктором Маковецким в лечебнице именно превращается в живую пропаганду, и так как пользует доктор не только яснополянских крестьян, а приезжают к нему из всей округи (при мне были приезжие из далеких деревень), то семя толстовского учения разбрасывается очень далеко. Необходимо отметить, что д-р Маковецкий пользуется большой любовью среди крестьян, и в силу этого его идейная пропаганда особенно глубоко проникает в сознание его слушателей. Сам д-р Маковецкий — ярый толстовец из типа слепых фанатиков.

При мне была такая сценка. Какая-то баба, явившаяся с больным ребенком из соседнего села, рассказывала, что у них задержали какого-то странника — «Божьего человека» — за отсутствие паспорта. Баба глубоко возмущалась, что паспорт спрашивают даже у «Божьих людей». Д-р Маковецкий вполне соглашался с бабой. Пространно он стал излагать набившие оскомину толстовские истины о том, что, стремясь жить по правде Божьей, не нужно бояться тюрьмы и наказаний, раз власть требует что-нибудь такое, что противно совести. Прямо Маковецкий не говорил, например, об отношении к воинской повинности, но во всяком случае из его слов даже для самого неразвитого слушателя вытекала идея пассивного сопротивления государству. Пропаганда Маковецкого носила чисто идейный характер, без всяких революционных резкостей, но думаю, что подобная пропаганда в удобных случаях может дать самые нежелательные практические последствия.

Второй раз беседа с Маковецким касалась роли интеллигенции в распространении идей Толстого в широкой народной массе. С увлечением доктор говорит о «святой обязанности» каждого интеллигента, последователя Толстого, заняться самой активной пропагандой (распространением сочинений Толстого и живым их толкованием) в народе. Нужно путем опрощения сблизиться с народом и заняться его духовным развитием. Число таких преданных делу лиц, по словам д-ра Маковецкого, растет все более и более в самых отдаленных углах России, теперь же, после смерти Толстого, для развития его учения создается особенно благоприятная почва.

В этом же смысле до меня велись беседы у доктора Маковецкого с киевскими студентами (как они тоже мне говорили). Вообще это постоянная тема всех бесед как доктора Маковецкого, так и Черткова с посещающими их паломниками. Мне удалось еще раз повидаться со студентами, возвращающимися от Черткова через Ясную Поляну на станцию Засека, и они мне сообщили характер их беседы с Чертковым.

Доктор Маковецкий заявил мне, что в ближайшем времени совершенно оставляет Ясную Поляну.

«Блондинка».

3. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В. Г. ЧЕРТКОВА

К Черткову я явилась с рекомендательной запиской от д-ра Маковецкого, что обеспечило мне теплый, доверчивый прием.

Первый вопрос, какой я здесь поставила, был вопрос об оставленных Толстым литературных произведениях, когда и в каком виде они будут изданы. На этот вопрос Чертков ответил, что пока оставленные рукописи все еще разбираются, и относительно издания их, как вообще относительно издания полного собрания сочинений, порученного дочери Александре Львовне, с целью выкупа земли и передачи ее яснополянским крестьянам, ровно ничего не известно. Вопрос этот обсуждается кружком Черткова, и решение, еще не принято. Если поступит предложение о продаже произведений Толстого какой-нибудь крупной книгоиздательской фирме и если будет предложена сумма, достаточная для выкупа Ясной Поляны, то такое предложение будет принято. В противном же случае сочинения будут изданы самой Александрой Львовной. При издании сочинений будет преследоваться основная цель — сделать их по цене возможно более доступными широким народным массам. Некоторые же небольшие статьи, имеющие особое значение, в целях пропаганды толстовских идей будут изданы дешевыми народными брошюрами в громадном количестве экземпляров. Чертков вскользь признался, что среди оставленных Толстым рукописей есть много совершенно нецензурных, и как с ними быть при издании сочинений Толстого, Чертков не знает. Может быть, их придется выделить из собрания, выпускаемого в России, и издать за границей. Во всяком случае, сказал Чертков, друзья Толстого получат в руки все, что осталось после Толстого; как это будет сделано, еще не известно, но так или иначе это будет сделано.

Совершенно то же я узнала от Александры Львовны Толстой, которая в силу нездоровья уделила мне лишь немного времени, и с которой более подробно относительно всех интересующих меня вопросов побеседовать не удалось.

Я провела в доме Чертковых значительное время, и мне удалось воочию увидеть, каким путем отсюда ведется пропаганда толстовских идей.

Вредным образом Чертков и окружающий его кружок влияют на местных крестьян самим образом своей жизни. Дверь дома Черткова широко открыта для всякого желающего войти в него. В столовой стоят большие некрашеные столы и скамейки, и завтракают, обедают и ужинают за ними сам Чертков и его кружок, вместе с приходящими к ним крестьянами и работающими в Телятниках работниками. В это время обычно читается что-нибудь из сочинений Толстого, и ведутся по поводу прочитанного беседы. Для идейной агитации это самая удобная обстановка. Кроме того, в школе и дома устраивались чтения, на которые приходили как взрослые, так и дети из деревни. При всяких удобных случаях Чертков беседует с крестьянами. С целью большего сближения с крестьянами Чертков рядом со школой устроил ремесленную школу и мастерские, но они пока не функционируют. Сын Черткова откровенно признался мне — почему: «За нами, — указал он, — теперь следят сотни глаз, и ни чтения, ни занятия в школе, ни работы в мастерской нельзя производить в желательных размерах».

Во время моего пребывания в доме Черткова сборищ там не было. В связи с сокращением поездок в Ясную Поляну на могилу Толстого сократились и посещения Черткова. Раньше же, по его словам, за указанные столы садилось обычно по 30, 40 и 50 человек. Я застал только обычных приживальщиков Черткова — человек 7–8 молодых людей, получающих от Черткова, как мне с иронией передавали крестьяне, по 10 рублей жалованья в месяц только за то, что они считают себя толстовцами. Вообще же они ничего не делают, бродят по Ясной Поляне, Телятникам, Ясенкам в своем районе, вступая в сношения с крестьянами и ведя с ними беседы. Кроме этих людей, я застал еще несколько человек крестьян, которые работали по конопатке дома. При мне из Ясной Поляны приехало 7 человек, между ними три студента. Вот все, которые в этот день, 23 ноября, перебывали в доме Черткова.

Совместный обед Черткова с рабочими мне удалось лично наблюдать. Равно я присутствовала при беседах с прибывшими экскурсантами. В беседе с ними Чертков указал, что он очень удивляется тому, что наша интеллигенция, желая почтить память Толстого, выступила с одним только протестом против смертной казни. По словам Черткова, нужно энергично протестовать и против тех преследований, которым теперь подвергаются последователи Толстого. С сожалением отмечал он, что ни в Государственной Думе, ни в газетах, ни в общественных собраниях вопрос этот не поднимается. Эти слова Черткова, сказанные экскурсантам, носили характер как бы указания, что нужно возбудить в обществе вопрос о протестах против наказания за веру.

В беседе со мной Чертков указал, что у него имеются доказательства того, что идеи Толстого проникают в народную массу и находят сочувствие среди рабочих. После смерти Толстого на имя Черткова поступило более 300 телеграмм, писем, адресов, и среди них много от крестьян и рабочих. Весь этот материал теперь сортируется, Чертков намерен его выпустить в свет отдельной книгой.

Следы пропаганды Черткова и его кружка среди местных крестьян чувствуются на каждом шагу. Более пожилые крестьяне с нескрываемым раздражением говорили о настроении деревенской молодежи, которая общается с кружком Черткова: в религиозном отношении они совершенно отбились от церкви, в церковь давно перестали ходить. В Ясной Поляне это результат частой беседы с самим Толстым.

Особенно часты беседы с крестьянами по земельному вопросу. Как сам покойный Толстой, так и все его последователи являются ярыми противниками правительственной землеустроительной политики, на каждом шагу агитируя против производящегося теперь выделения на отруба. От нескольких крестьян я слышала, как сам Л. Н. Толстой убеждал крестьян не подчиняться земскому начальнику и землеустроительной комиссии и не принимать предложения о хуторском расселении. «Подождите до 1912 года, — говорил Толстой, — тогда вам не нужно будет этого делать». Что при этом подозревал он, — неизвестно. Беседы на тему о правительственной землеустроительной политике ведутся и с д-ром Маковецким. Так как к нему приезжают из дальних деревень, то вредное влияние распространяется на большой район. Энергичную пропаганду против хуторского расселения ведет, конечно, Чертков и весь его кружок. Крестьянам раздавалась известная брошюра Толстого «Великий грех»; вообще отрицание частной собственности на землю — постоянная тема в беседах в доме Черткова как с местными крестьянами, так и со всеми приезжающими.

От крестьян деревни Телятники узнала, что Чертков и Александра Львовна раздавали им брошюры, заключавшие толстовские статьи.

Чертков говорил мне, что в настоящее время в издании «Посредника» готовится к выходу в свет большое число общедоступных брошюр, которые будут очень удобны для широкого распространения в народе. Готовится также выпуск дешевой популярной брошюры с биографией Толстого и изложением всего его учения. Все это будет распространено в громадном количестве экземпляров.

Недавно в деревне Телятники предстояла опись нескольких крестьян за неуплату податей. Всю сумму — около 100 рублей — внес сам Чертков. «Так урядник, — с восторгом говорил мне об этом один крестьянин, — ни с чем и уехал».

В настоящее время Чертков и все его окружающие чувствуют себя под большим подозрением, и потому пропаганда в последнее время ведется гораздо слабее и осторожнее. Предупреждены, видимо, и крестьяне, так как ответы они дают с большой осторожностью и явными замалчиваниями. При таких условиях моя миссия была до крайности затруднена. Многое помог мне выяснить — очень простодушный юноша — сын Черткова, а также секретарь его Булгаков. От сына Черткова мне пришлось услышать характерную фразу: «Еще больше жандармов нам приходится бояться наших соседей, как на подбор, черносотенцев». С особенным раздражением он отозвался о каком-то помещике Звегинцеве.

Это раздражение помещиков, соседей Черткова, вполне понятно: его пропаганда идей Толстого должна иметь самое отрицательное влияние на крестьян и рабочих.

Считаю необходимым отметить еще один факт. Среди крестьян Ясной Поляны слухи о передаче им, в силу завещания Л. Н. Толстого, всей земли вызвали сильно повышенное настроение. Чувствуется большая взвинченность во всем: с раздражением, например, говорили мне многие о каком-то налоге по 20 копеек с души (даже с маленьких детей), которым якобы незаконно их обложили в этом году. Обращались за разъяснением к земскому, а он посылает к старосте, а этот сам не знает. «Не будем платить, вот и все». Какой это налог, — мне не удалось выяснить, но несомненно, что он вызывает большое раздражение в крестьянской среде.

Преследуя свою задачу, я объехал почти весь район, примыкающий к Ясной Поляне. У станции Засека была на хуторе Татьяны Львовны Сухотиной (дочери Толстого); после поездки в деревню Телятники побывала в большом селении Ясенки, входящем в самое тесное общение с обитателями чертков-ского дома; с целью охватить наблюдением возможно больший район, вернулась в Москву не через станцию Засека, а через станцию Щекино.

Могу констатировать, что влияние идей Толстого и следы пропаганды чувствуются на каждом шагу, особенно среди деревенской молодежи.

«Блондинка».

Кто же сия «блондинка»? — спросит читатель. «Блондинка» разоблачена, она оказалась журналистом, сотрудником «Русского слова», а раньше «Киевской мысли», Иваном Яковлевичем Дриллихом. С октября 1910 года и до первого дня революции он состоял секретным сотрудником Московского охранного отделения, и деятельность его встречала самую высокую оценку у начальников отделения П. П. Заварзина и А. П. Мартынова, у вице-директора Департамента полиции С. Е. Виссарионова и остального начальства, знавшего Дриллиха. В начале работы Дриллиха Заварзин давал ему по начальству следующую аттестацию: «Даваемые Дриллихом сведения по общественному движению и левому крылу конституционно-демократической партии очень ценны, а в будущем это лицо обещает быть еще более полезным, так как ему, как литератору, доступнее многие общественные круги. Кроме того, Дриллих безусловно правдив и весьма развит, имя же его пользуется некоторой известностью в литературных кругах Москвы, Киева и Одессы. Эти качества дают ему, при наличности желания с его стороны, полную возможность быть полезным сотрудником отделения».

Откуда в Дриллихе такое желание быть полезным сотрудником, как он дошел до такого желания, как представитель самой независимой профессии стал агентом, данником охранного отделения? Ответов на эти вопросы требует наше нравственное чувство. Документы дают возможность нарисовать историю падения Дриллиха и вместе с тем приподнять уголок завесы, скрывающей от наших взоров будничную картину охранного быта.

В октябре 1910 года было перлюстрировано письмо, отправленное из Москвы 9 октября в Киев А. К. Закржевскому, следующего содержания: «Вы удивитесь, когда узнаете, что произошло со мной за это время. Одессу я, к счастию, окончательно оставил, и теперь пишу вам из Москвы, где я уже вторую неделю. Выбросила меня из Одессы несчастная (счастливая) случайность. За старые грехи у меня теперь очень сложные счета с администрацией (подлежу ссылке в Томскую губернию). Если бы я не улизнул из Одессы вовремя, то теперь бы уже гулял по этапу в сии неприветливые страны. Выручил, однако, случай: как раз в тот момент, когда в Одессе пришли меня арестовать, я был в Петербурге, и только потому теперь на свободе. Естественно, что у меня нет ни малейшего желания быть обывателем Томской губернии, а потому я и перешел на нелегальное положение. Думаю продержаться таким образом до тех пор, пока, путем страшно сложных хлопот, не удастся добиться отмены ссылки. Есть надежда, что это удастся. На первое время сохраняю связи с «Одесским листком», а там будет видно, что Бог даст. Адресуйте мне так: Москва, 9 почтовое отделение, до востребования Владимиру Павловичу Матвееву».

Это подозрительное письмо было доложено директору Департамента полиции, а он положил резолюцию: «Выяснить его». Тотчас же полетели предложения выяснить автора письма начальникам Московского, Одесского и Санкт-Петербургского охранных отделений. Выяснение не потребовало больших трудов и усилий. 14 ноября начальник Московского отделения доложил Департаменту полиции, что «по документу на имя Владимира Павлова Матвеева проживал в Москве с 22 августа Иван Яковлев (Морицев) Дриллих, родившийся в 1879 году, журналист, лютеранин, который был обыскан и арестован».

В этот момент Дриллих находился в таком положении. За газетную статью он был присужден Киевской судебной палатой к заключению в крепости на один месяц. На его несчастие, он был австрийским подданным, и, как опороченный по суду иностранец, не имеющий связи с отечеством, по постановлению киевского, волынского и подольского генерал-губернатора был подвергнут ссылке в Томскую губернию. От ссылки он бежал и проживал по нелегальному паспорту. 14 октября Дриллих был арестован. Полковнику Заварзину его действительное положение было известно в точности, и Заварзин поставил перед Дриллихом дилемму: или ссылка по этапу в Сибирь, или жизнь в Москве на положении секретного сотрудника. Дриллих выбрал последнее, и полковник Заварзин мог сообщить Департаменту, что арестованный 14 октября Дриллих «на основании чисто агентурных соображений 18 октября из-под стражи освобожден». Сделка состоялась, и Дриллих был наречен «Блондинкой».

Так уловлялись нестойкие люди в жандармские сети.

ОХОТА ЗА МАСОНАМИ, ИЛИ ПОХОЖДЕНИЯ АСЕССОРА АЛЕКСЕЕВА^[111]

Когда греки не в силах были разрешить запутаннейшее и сложнейшее действие трагедии, они прибегали к помощи божества. Правительственный ум не всегда мог осилить исторический процесс, результатом которого являлась революция. И тут на помощь, как неоцененный клад, приходило предание о масонстве. Масонство — deus ex machina[112]. Оно таинственно и неуловимо, оно вездесуще и всемогуще. Известна роль масонства в России XVIII и начала XIX века, известно, что на Западе масонство не умерло. Почему же не предположить, что оно влияет и у нас на ход нашей политической жизни? Почему не предположить, что все либеральное и социалистическое движение создано этой могущественной организацией? Революционное движение в России традиционная правительственная мысль всегда связывала с еврейством. Евреи рассеяны по всему миру, в то же время связаны между собой крепкой религиозной связью. Так и масоны, которые к тому же интернационалисты. Неудивительно появление слова «жидо-масон». Об этом слове шептали все правые газеты. Оно с завлекающей простотой объясняло им все запутаннейшие ходы жизни и то главное, чего они боялись и от чего ждали своего конца, — революцию.

«Христианско-арийской цивилизации объявлена беспощадная война, — пишет одна из правых газет, — организованное масонами международное «сверхправительство» достигло к началу XX века такого могущества и влияния, что борьба с ним в одиночку не по силам даже таким колоссам христианской государственности, каковыми являются Россия и Германия. Подчинив своему влиянию почти всю романскую расу, масоны сосредоточили сейчас все свое внимание на «обработке» германских и славянских народностей, попутно поддерживая революционное движение и в магометанских странах. Под маской борьбы за «свободу» и под прикрытием теории демократизма, радикализма и социализма, масоны объявили войну христианской религии и монархическому принципу, являющимся основами арийско-христианской цивилизации и арийско-христианской государственности»[113].

В «Русском знамени» писали: «Человечеству угрожает новая опасность… Международный жидовский санхендрин, существовавший до сих пор только тайно, превращается в явное и всеми признанное учреждение, которое будет первым шагом на пути жидовского всемирного господства, первым признанием всеми государствами высшей власти жидовства… Страшные сказки воочию осуществляются жидо-масонством, идущим твердо и неуклонно к тысячелетней своей цели, то есть к порабощению всего человечества под ноги торжествующему жиду и к превращению всех народов в полных и покорных рабов народа богоубийц и сумасшедших преступников».

Осуществление «страшных сказок» — в организации международного трибунала, потому что, «силою вещей жидовское племя, смешанное с другими народами и избираемое ими в свои представители по незнанию, подкупу или обману, несомненно, получит большинство в «международном судилище»; большинство это будет решать все вопросы не так, как велит общечеловеческая справедливость, а как приказывают жидовские «выгоды»… А между тем, появится фактическое признание жидовского санхендрина главным, решающим судьей, суперарбитром всех разноплеменных конфликтов». Газета больше всего боится, что «безвозвратно будет признан принцип главенства гаагских судей над правителями и монархами — главенства жидовского племени, распоряжающегося в Гааге судьбами других народов».

Масонство — козлище отпущения, но оно и печать проклятия.

Когда пишут статью против Гермогена, говорят, что к нему присосалась жидо-масонская печать. Сторонники масонства провели аннексию Боснии и Герцеговины. Масонство обосновалось во французской армии; боятся, чтобы оно не проникло в русскую, и кричат: «Берегите русскую армию! Масон идет!» Публицист «Русского знамени» не жалеет красок при описании «разврата», который внесло масонство в армию нашей союзницы. Не столько радикальные газеты, но даже «Голос земли», издававшийся в Петербурге при участии профессоров Озерова, Введенского и Ходского, считается масонским органом. Наконец, «назови г. Сазонов свою газету «голосом английских масонов» или «звоном масонского золота», был бы хоть смысл», — говорит «Земщина». Гучков — явный масон[114]. «Вестник Союза русского народа» пишет: «Английские масоны сокрушенно вздыхают по поводу того, что английский король Георг V не пожелал до сих пор стать масоном, и утешают себя воспоминаниями о покойном Эдуарде VII, бывшем ярым масоном и состоявшем в должности великого мастера английских масонских организаций в продолжение 26 лет. Сожалея о том, что ни Вильгельм, ни король Георг V не принадлежат к масонству, масонская печать с удовлетворением отмечает, что зато брат германского императора принц Генрих Прусский состоит великим мастером германских масонских организаций, а двоюродный брат короля английского принц Артур Коннаутский состоит великим мастером английских масонов.

Далее, коронованными масонами являются, по словам масонской печати, принц Генрих Нидерландский, король норвежский, король датский, король шведский, король греческий, король вюртембергский и так далее. Германский император Фридрих состоял великим мастером германского масонства в продолжение последних тридцати лет своей жизни. Затем покровителем германских масонов состоял брат императора принц Леопольд Прусский. Он был избран в 1894 году великим мастером английского масонства. В заключение отметим, что все президенты Северо-Американских Соединенных Штатов, начиная с Георга Вашингтона и кончая Рузвельтом и Тафтом, были масонами. Исключение составил только один президент Джон Адамс, осмысливший преступную сущность масонства и воздвигнувший против американских масонов грозные гонения. За это Адамс лишился поста президента и… «скоропостижно умер». В теперешнем американском сенате имеется 87 процентов сенаторов-масонов, а в нижней американской законодательной палате числится 80 процентов масонов»[115].

Другая газета «Союза русского народа» рассказывает, будто «во время прений в палате об уничтожении церкви большая часть депутатов, даже социалистов, не соглашалась «на одну» статью. Жорес, Клемансо, Вивиани, Бриан, Аллеман с Бриссоном во главе (наши Гегечкори, Преображенский, Маклаков с Милюковым) яростно, но тщетно настаивали на этой «свирепой статье». Дело было бы проиграно, ибо все спорили, кричали и не уступали ни за что. Но вдруг… произошло нечто необыкновенное. Бриссон сорвался с места. Его длинные, большие руки поднялись. Быстро зашевелились пальцы, воспроизводя в воздухе над гудевшим собранием, точно угрожая ему, странные кабалистические знаки. Палата на мгновение замерла… Многие лица побледнели. Многие головы поникли. Знаки эти был масонский signe de detresse[116] — призыв на помощь в крайности. Шум затих, закон был принят! Эти заговорщики, собирающиеся в подземельях и исполняющие разные таинственные приказания глав, отлично дисциплинированы, и масон скорее умрет, чем ослушается «знака»[117].

Кто знает манеру покойного президента палаты широкими жестами умирять страсти, тот невольно улыбнется хитрым за-подозреваниям черносотенного писателя. Очевидно, и они порою бывали не чужды своеобразной «романтики»!

От франк-масонства — «неправедный суд», вырождение французской нации от проведения ею в жизнь неомальтузи-анских идей. Связь португальских и турецких революционеров с масонами была подхвачена с радостью. «Современная Португалия представляет печальное и поучительное зрелище страны, в которой масоны захватили, наконец, полную, неограниченную власть». Благодаря им «церкви начинают закрываться». Страдают не только духовные блага: «Масонское хозяйничанье совсем не способствовало экономическому подъему Португалии». «Масонское правительство допускает на государственные должности только масонов». Так стращают «Санкт-Петербургские ведомости»[118].

Какие факты были у черносотенных газет относительно распространения масонства в России? Н. Крайнев в «Московских ведомостях», а Бутми в «Земщине» подробно описывали масонство начала прошлого века, прибегая к солидным источникам. Конец обстоятельной статьи Бутми сообщает: «В начале 1909 года в английской статье сообщалось о торжественном восстановлении в Петербурге великой ложи Астрея, в состав которой вошли многие высокопоставленные лица, члены Государственного Совета и Государственной-Думы (из коих далеко не все принадлежат к кадетской партии)»[119]. «Вече» доносит: «Кедрин простер свою иезуитскую откровенность до признания, что он принадлежит к одной из масонских лож, но только заграничных»[120]. «Виленский вестник», упомянув, что «Союз освобождения» состоял в самых оживленных сношениях с масонскими ложами Франции, пишет: «Для любознательного наблюдателя на фоне повседневной жизни вырисовываются факты, несомненно указывающие, с одной стороны, на попытки возродить у нас погасшее вместе с усмирением декабристов масонство, с другой — на то, что эти попытки приносят известные результаты. В Москве с 1 января 1908 года П. Чистяков стал издавать «двухмесячный» журнал «Русский франк-масон» («Свободный каменщик»). Журнал этот, как значилось в его программе, посвящался «всем ищущим справедливого иоаннического масонства в первых трех степенях его» (ученик, подмастер или товарищ и мастер)… В конце 1908 года, одновременно с прекращением издания журнала «Русский франк-масон», в издававшемся тем же Чистяковым еженедельном журнале «Ребус», посвященном спиритизму и оккультным наукам, появилось сообщение о том, что при редакции «Ребуса» предполагается организовать кружок лиц, интересующихся масонством, с целью его теоретического и практического изучения. П. Чистяков предполагал легализовать этот кружок в порядке закона 4 марта 1906 года об обществах и союзах, но, встретив отрицательное отношение к своей затее со стороны местной власти, решил, как он заявил, «обождать». Кружок этот, тем не менее, образовался. В марте 1910 года в Петербурге в зале Тенишевского училища В. Филатов в публичной лекции распинался за «высокий духовно-нравственный и глубоко-религиозный» характер масонских идей, в то время, как конвент 1886 года «Великого Востока» Франции совершенно изгнал из обращения даже обычную формулу масонов: «Во славу великого зодчего Вселенной». О политической роли масонства лектор не обмолвился ни словом. Г-жа Овчинникова-Архангельская в своей публичной лекции, прочитанной там же в декабре 1910 года, была более откровенна. От нее мы услышали, что масонство представляет собой социальную силу, которая всегда стремилась к «освобождению человечества от уз»; что она подготовила Великую Французскую и другие европейские революции; что Мирабо, Дантон и другие деятели революции были членами масонских лож, и тому подобное. «Масонство давно уже стучится в дверь России, — восклицала г-жа Овчинникова-Архангельская в конце своей лекции, — и мы надеемся, что, наконец, дождемся легализации, так как Россия — страна конституционная, в которой должна быть допущена свобода совести, слова, печати и собраний <…>

Все эти выступления убедительно говорят о ТОМ,' что масоны из всей силы стремятся приобщить Россию к «благам» масонства. Кто хоть поверхностно знаком с иностранной масонской литературой, тот знает, что эти стремления принесли уже осязательные результаты. Многие наши видные общественные деятели состоят членами французских масонских лож, указке которых надо приписать многие их выступления и поступки. Итак, масоны дружным походом идут на Россию»[121].

В «Русской земле» какой-то досужий «историк русской литературы» доказывает на примерах словесности, что «среди нашей интеллигенции существовал и заговор, и тонко обдуманный план». Оказывается, Горький, «человек очень осведомленный», предсказал в «На дне» всеобщую забастовку, а в «Буревестнике» за 1905 год Чехов уверенно говорил о конституции в России. Десять лет до нее, еще в девяностых годах, литература выводила ссыльных положительными типами, Художественный театр показывал, как «режут Цезаря», Шаляпин пел «Короля и блоху» и тому подобное. Затем персидская и турецкая революция… «Однородные явления вызываются однородными же причинами. И если в разных государствах народам навязывают совершенно чуждый им политический строй, то надо искать общей причины, а не совпадений. И вот этой общей причиной является настойчивая, упорная работа масонов, направляемая умелой рукой из одного центра»[122]. Таковы мудрые заключения «историка». Это не удивительно. «Колокол» объясняет, что порнография Анатолия Каменского[123] также имеет своим источником жидо-масонство[124]. С этими вседержителями связывают даже секту мариа-витов[125].

Остроумный фельетонист «Нового времени» вспоминает героя Тургенева, принадлежность которого к масонству определялась длинным ногтем на мизинце. «В Петербурге оказался живой франк-масон. Господин Кедрин заявил интервьюеру о своей высокой третьей степени «мастера», полученной им в некоей парижской ложе», — пишет «Ник Никэ» и добавляет: «Что же такое современное масонство во Франции, с его рыцарскими степенями, лентами, орденами, патентами, восхождением по градусам? Весьма нечто похожее на русскую бюрократию с ее табелями о рангах, построенными на дважды семеричном числе, со многими степенями рыцарских орденов… Нравственный и умственный склад нашего чиновничества — совершенно масонский: то же чинопочитание, послушание, высокий дар молчания, хранение «королевского секрета», равнодушие к религиозным и национальным отличиям, братский космополитизм в своей среде»… Перебрав другие черты сходства[126], автор говорит: «Право, французские масоны и г. Кедрин не более таинственны, чем наши мастера табели о рангах». «Киевская мысль» в статье «Фармазоны» указала, что «довольно усиленную агитацию в пользу масонских лож повел было старик Суворин»; паника перед фармазоном — паника невежества. Азов в «Речи» издевается над ней: «Говорят, масонами заинтересовался и занялся вплотную сам г. Курлов, но и у него ничего из этого занятия не вышло, кроме докладной записки. Говорят еще, что г. Курловым[127]был составлен список выдающихся масонов. Ну что же, «чкнись на укупи», как говорит один из персонажей Успенского. Истинно русские люди «чкнулись» было уязвить С. Ю. Витте, которого они почитают чем-то вроде масонского папы, но из этого ровно ничего не могло выйти. Самое скверное во всем этом деле то, что никто не может объяснить, в чем, собственно, виноваты масоны… Это что-то вроде буки, которого взрослые выдумали для детей. Вот придет бука и заберет шалуна. Но вот в чем вопрос. Верит ли шалун в существование буки? Верят ли истинно русские люди в существование масонов? Если не верят, хорошо притворяются. Не отпустят ли чего дополнительно на борьбу с масонами?» На одной газетной вырезке из «Русского знамени», хранившейся в Департаменте полиции, со статьей, сравнительно менее интересной, но принадлежавшей, очевидно, Дубровину[128], жандармский знаток масонства Мец[129] написал: «10 октября 1908 г. я разговаривал с А. И. Дубровиным лично по поводу этой заметки, причем он сказал, что Департаменту полиции больше никаких сведений о масонстве давать не будет потому, что сообщения его, переданные конфиденциально М. Т.[130], были известны в масонских группах на следующий же день. Мец». В статье — донос на Катловкера, Табурно и октябристов, Кедрина. А кроме того — стишки:

В половине октября, Адским пламенем горя, Чесноком благоухая И селедкою рыгая, Препоганейшая мразь В Петербурге родилась…

Немудрено, что все эти вопли заставили Департамент полиции приступить к расследованию таинственного преступного сообщества. Было создано «дело» о масонстве. Придуманное для развязки действия божество устрашило самих режиссеров театра. Они забыли про машины, которыми приводилось это божество в действие, и решили, что избавиться от него можно, только изучивши его природу. Изучение решили вести на научном основании. Для этого-то и был приглашен некий Алексеев[131], с глубокомысленными похождениями коего нам и предстоит познакомиться.

Докладная записка, составленная в Департаменте полиции, следующим образом описывает историю дела. «Во исполнение возложенного поручения, коллежский асессор Алексеев 7-го минувшего октября (1910 года) выехал в город Берлин, центр всемирного израильского союза, деятельность которого находится в тесной связи с деятельностью масонства. Возобновив старые связи с литературным миром Берлина (коллежский асессор Алексеев несколько лет тому назад слушал лекции в местном университете), он стал подыскивать среди него лиц, могущих принести пользу при изучении интересующего вопроса. Выбор остановился на одном из них, профессия коего — Schriftsteller, писатель, исполняющий всякого рода заказы: ученые трактаты, брошюры, доклады и тому подобное по известной, всегда крайне широкой специальности. Данное лицо всегда писало очень много о политической и экономической жизни Германии и России, и многие его труды, подписанные заказчиком, стяжали последнему немалую известность.

Работая в течение целого ряда лет на литературном поприще, он приобрел большую эрудицию, в особенности по вопросу о еврействе. Ввиду сего коллежский асессор Алексеев поручил ему собрать нужные материалы и сведения и составить компактный труд относительно всемирного израильского союза и его деятельности. Указанная работа обнимает листов 70–80, обойдется в 500–600 руб. «Сделав это дело», Алексеев выехал в Брюссель, чтобы повидать там отца Пирлинга, к которому он, согласно приказанию, обратился от имени великого князя Александра Михайловича. Аббат, прекрасно говорящий по-русски, принял его очень любезно и радушно, указал на то, что единственным пособником в ознакомлении с масонством может быть лишь Антимасонская ассоциация (Association AntimaQonnique), и снабдил рекомендательным письмом к секретарю названного общества аббату Турмантэн (J. Tourmantin).

Затем Алексеев отправился в Париж. Товарищ министра внутренних дел Курлов телеграфировал об этом заведующему заграничной агентурой: «Благоволите оказывать полное содействие командированному за границу для изучения масонского вопроса Алексееву. Случае надобности снабжать его деньгами. Одновременно сим переводится ваше имя выдачи ему тысяча рублей».

Доклады Алексеева об его научной деятельности очень любопытны.

В своей записке № 1 от 22 октября—5 ноября 1910 года коллежский асессор Б. К. Алексеев почтительнейше доносит генералу Курлову нижеследующее:

«Я приехал в Париж 14 (27) октября и немедленно же начал попытки ознакомления с деятельностью «Великого Востока» Франции, поскольку деятельность эта касается России. С первых же шагов мне стало ясно, что проникнуть в замыслы здешнего масонства еще труднее, чем я предполагал. Я сильно рассчитывал, что мне удастся узнать кое-что от некоторых знакомых мне парижан-масонов. Самым осторожным образом я старался их допросить, но не добился никаких сведений. Наконец, один из них — писатель, считающий меня своим коллегой, — после обильного ужина и уже в нетрезвом состоянии пустился в некоторую откровенность.

— Я вижу ясно вашу игру, — сказал он, — вы хотите раздобыть тут сведения, чтобы по приезде в Россию пустить соответствующую брошюру (lancer une petite brochure). Это очень неглупо, а главное, кстати! Как раз теперь масонство популяризируется в России, и такая брошюра может выдержать много изданий… Только я вот что вам скажу: у масонов вы ничего не узнаете, — и не потому, что они не захотят сказать, а потому, что 9/10 из них сами ничего определенного не знают. Так, например, я лично занимаю довольно видное положение в ложах, а могу вам по совести сказать, что знаю лишь то, что наш «Великий Восток» с недавних пор имеет какую-то связь с Россией, что он всячески старается привить масонство в вашей стране и, кажется, открыл уже в России несколько лож. Больше я ничего не знаю.

Я заявил на это, что даже если бы он знал больше, — он бы всего мне не сообщил.

— Вы ошибаетесь, — ответил он, — законспирированность наша до этого не доходит, да и не может дойти. Масонство включает в себя людей всевозможных политических убеждений, и нельзя требовать от человека, чтобы он держался абсолютной тайны в том, что противно его взглядам. Лично я — беспартийный писатель, и по убеждениям менее всего сторонник социализма и революций. В силу этого, вряд ли я мог бы быть полезным для «красных» целей «Великого Востока»; скорей наоборот, — я мог бы, благодаря роду своих занятий и своей беспартийности, помешать их планам какой-нибудь несвоевременной оглаской, от которой трудно воздержаться писателю. Это отлично понимают масонские начальники, и такие щекотливые политические вопросы, как распространение масонства в России, держатся нашими главарями в глубокой тайне даже от своих же братьев-масонов. Добиться же чего-нибудь от наших главарей вам никогда не удастся, потому что тут-то, среди них, и кроется та изумительная закон-спирированность, которая делает нас двигателями всей мировой политики.

— Вы мне сообщили уже нечто новое, — сказал я. — По вашим словам, «Великий Восток» преследует по отношению к России «красные» цели?

— Ну, это и младенцам ясно, — ответил мой собеседник. Весь расчет масонов состоит в том, чтобы управлять политикой каждой отдельной страны. В монархических государствах они помогают и поощряют революционный элемент, приготовляя из них в будущем послушное себе правительство. Посмотрите на все перевороты последнего времени: все они обязаны «Великому Востоку», и всюду вы увидите один и тот же прием, один и тот же план. Такой же план будет проводиться и, наверное, уже проводится по отношению к России! Борьба с масонством бесполезна — это показала история. В этой борьбе силы неравны. Масонство открывает свои карты, когда все подготовительные работы его закончены, и бьет наверняка, а правительства всегда бывают настигнуты врасплох.

Я не скрыл от моего собеседника, что многие из его суждений кажутся мне довольно странными в устах масона, и что я не совсем понимаю, почему он поступил в масонство, когда взгляды его во многом расходятся с задачею «Великого Востока».

— Видите ли, — ответил он, усмехнувшись, — нужно быть прежде всего практиком в жизни. Масонство сейчас во Франции — это страшная сила, это — все, и я преклоняюсь перед ним. Это уже достаточная причина. Прибавьте к этому, что масонство имеет один громадный плюс (un immense attrait[132]): оно неизменно и верно помогает всем своим членам, выручая их всюду и всегда.

Когда мы уже прощались, мой собеседник как будто вспомнил что-то и задумчиво проговорил:

— А ведь я, пожалуй, мог бы указать вам кое-кого, кто в состоянии дать вам даже более того, что вы ожидаете…

Некоторое время он, однако, колебался и не решался договорить свои мысли. Наконец, после долгих уговоров, он назвал мне то лицо, которое являлось, по его мнению, единственным источником нужных мне сведений: это лицо — аббат Ж. Турмантэн (J. Tourmantin), секретарь того самого антима-сонского общества, о котором я имел честь не раз докладывать вашему превосходительству.

— Аббат Турмантэн — это bete noire[133] масонства, — пояснял мне вполголоса мой собеседник. — Он запасся в учреждениях «Великого Востока» такими ходами и выходами, что ему доступны самые сокровенные тайны наших начальников. Я не могу вам сказать, какими путями он получает эти тайны; во всяком случае, у него под рукой изумительно искусные агенты, а законспирированность всей его организации составляет предмет удивления даже масонов. До сих пор «Великий Восток», все нужные карты которого раскрываются аббатом Турмантэном, не может, несмотря на все старания, подкопаться под гибельную для масонства организацию. Осторожно, исподволь собирает аббат Турмантэн сведения, и в один прекрасный день, как снег на голову, появляется громовое разоблачение какого-нибудь ультрасекретного масонского плана. Мне нередко приходится наблюдать, в качестве безучастного зрителя, как иногда наши главари беснуются, как удесятеряют осторожность, и как все-таки, в конце концов, аббат Турмантэн и его агенты докапываются до самой сути сокровенных замыслов. Я вам советую обратиться к нему за сведениями, хотя предупреждаю вас, что он, кажется, не особенно любезно и доверчиво принимает просителей. Во всяком случае — попытайтесь! Кроме аббата Турмантэна и всей его организации, вам никто не сможет ничего сказать. Если же он захочет, он сумеет вам открыть все карты масонской игры, и тогда ваша брошюра может принести вам недурной доходец!

Весь разговор этот я почти сейчас же записал и позволяю себе привести его дословно, боясь, что от вольной передачи некоторые выражения потеряют свою характерность.

Непосредственно за сим я направился к некоторым писателям, известным своими антимасонскими сочинениями. Все они, точно сговорившись, указали мне на того же аббата Турмантэна и на его Association AntimaQonnique, являющуюся единственным серьезным врагом масонства. Еще будучи в Брюсселе, я слышал про аббата Турмантэна от отца Пирлин-га, который отзывался о нем в самых лучших выражениях. Желая облегчить мне далеко не легкий доступ к секретарю антимасонского общества, Пирлинг снабдил меня рекомендательным письмом к аббату Турмантэну, представляя меня в качестве любознательного исследователя. Убедившись, что помощь в моем деле я могу получить исключительно от аббата Турмантэна, я явился к нему в его бюро, но не застал аббата дома. Тогда, не желая терять времени, я направился к самому председателю Association Antimagonnique — сенатору, вице-адмиралу, графу де Кювервилль, — с намерением просить его содействия в выяснении некоторых интересующих меня вопросов о русском масонстве. Граф де Кювервилль откровенно сознался мне, что, ненавидя масонов и состоя председателем антимасонского общества, у него «нет времени» прочитывать попадающие в его общество документы, и что рычагом и создателем этого общества является секретарь его — все тот же аббат Турмантэн, к которому граф и просил меня обратиться. Было ясно, что сенатор, вице-адмирал, граф де Кювервилль покрывал только своим титулом и званиями общество, а что работником и двигателем Association Antima-Qonnique являлся аббат Турмантэн, к которому меня направляли со всех сторон. После разговора с графом де Кювервилль я направил все мои старания к тому, чтобы увидать аббата Турмантэна, но мне удалось добиться свидания с ним лишь через три дня, так как аббат, доживая последние дни на даче, редко посещал Париж».

Здесь, на самом интересном месте, кончалась первая записка коллежского асессора Бориса Алексеева; продолжение следовало во второй, отправленной на другой день, 23 октября—6 ноября 1910 года.

В докладной записке № 2 коллежский асессор Б. К. Алексеев рассказывал почтительнейше генералу Курлову о переговорах своих с аббатом Турмантэном:

«Как и следовало ожидать, несмотря на рекомендательное письмо Пирлинга, аббат Турмантэн отнесся ко мне с большой недоверчивостью. Разговоры наши были очень продолжительны, и я употреблял все усилия, чтобы добиться возможно большей откровенности. В конце концов аббат Турмантэн стал проявлять ко мне достаточную любезность, но, тем не менее, видя во мне лишь частного человека, он вовсе не намерен удовлетворять мою любознательность. Мне с большим трудом удалось добиться тех немногих сведений, которые я привожу ниже. Разговоры мои с аббатом Турмантэном принесли, однако, одну крайне существенную пользу: они выяснили вполне определенно тот единственный путь, которым можно пользоваться, чтобы пролить яркий свет на современное положение масонства в России.

Сведения, которые мне удалось получить», сводятся к нижеследующему.

Антимасонское общество основалось еще в 1893 году под названием Comity Antimagonnique; с 1902 года общество это стало именоваться «Association Antimagonnique», под каковым названием оно ныне и работает. Цель общества — изучать и разоблачать, путем устной и письменной пропаганды, философское, социальное и политическое влияние франк-масонства и других тайных обществ (статья 2 устава общества). Для этой цели общество употребляет почти исключительно метод документации и направляет все свои усилия на то, что «разоблачать 1) те издания, которые масонство скрывает с особенным рвением, 2) масонские постановления (согласно достоверным протоколам), наконец, 3) состав масонства, то есть имена его членов, несмотря на все те предосторожности, которые ими соблюдаются, чтобы скрыть свою принадлежность к союзу». Членами Association Antimagonnique состоят депутаты (de Gailhard-Bancel, comte de Ludre, comte de Ramel, baron Am. Reille), сенаторы (comte de Lac Cases, de Магсёге, comte de Cuverville, Dom. Delahage), генералы (Allard, Gouse, de l’Estapis, Ramotowsky, Roget, de Taradel)[134], адвокаты (Maignien, Paul Nourisson, Tastevin de Nouvel), офицеры и публицисты. Вышеназванные лица составляют бюро общества и открыто выставляются противниками масонства. Громадное же большинство членов, носящих название «societaires» или «adherents»[135], остаются неизвестными, и имена их нигде не публикуются. Все эти члены, каждый в своей отрасли, работают для общего дела — уменьшения влияния масонства во Франции. Но главное ядро Association Antimagonnique составляет секретарь и основатель общества — аббат Турмантэн, которому всецело и безотчетно доверяется вся сложная и трудная тайная организация добывания обличающих масонство сведений.

«Нельзя себе представить, — пишет в отчете о деятельности Association Antimagonnique Габриэль Сулакруа, — те предосторожности, которые принимаются масонами, чтобы скрыть от нас, профанов, их годичные отчеты, циркуляры масонских властей и даже самых скромных лож, протоколы их собрания и некоторые из их периодических изданий… Как, спросите вы, может в таком случае добывать все эти документы наше общество? Это тайна… нашего друга Турмантэна, и я не уполномочен ее раскрывать. Могу вам только сказать, что эти изыскания представляют для нашего бюджета самое тяжелое бремя. Часто приходится, не считая, действовать серебряной отмычкой, единственно способной взломать потайные ящики некоторых лож и некоторых масонских начальников. Это очень большие издержки, но зато и самые необходимые». Секрет аббата Турмантэна — крайне прост: ему служит громадная сеть надежных агентов, надежность которых он успел проверить за 20-летнюю свою деятельность. Почти все агенты у него на месячном жаловании, и имена их никому, кроме Турмантэна, не известны; для большей безопасности, а кстати для проверки изустно передаваемых сведений, агенты Турмантэна не знают даже друг друга. Агенты рассыпаны по всем углам Франции и даже за границей; некоторые намеки позволяют мне думать, что аббат Турмантэн имеет агентов и в России. Жалованье, получаемое ими, сравнительно небольшое и вменяет в обязанность следить за общим ходом масонской работы и предупреждать о каждом готовящемся замысле. Зато добывание особенно секретных сведений или документов стоит очень дорого и выплачивается единовременно. В настоящее время состояние агентуры Турмантэна блестяще: нет ни одного масонского установления, где у него не было заручки; у него существуют ходы даже к ультрасекретным постановлениям верховного масонства.

Вся деятельность Турмантэна и все средства антимасон-ского общества направлены на разоблачение масонской деятельности во Франции. Одним из таких разоблачений было нашумевшее «affaire de fiches»[136]. Занимаясь почти исключительно масонством во Франции, аббат Турмантэн не оставляет, однако, без внимания и некоторые события, относящиеся до других государств. Только события эти отмечаются Тур-мантэном мимоходом: отдавая все свое время Франции, он не имеет возможности подробно останавливаться на других странах, так как это потребовало бы новых документов, а следовательно, и новых затрат. Тем не менее та небольшая часть его деятельности, которая касается иностранных государств, чрезвычайно интересна и поучительна. В нескольких статьях Турмантэн документально доказывал подготовительную работу масонства в деле революции в Турции. Несколько раз предупреждал он о занесении «Великим Востоком» масонства в Россию. Но интереснее всего почти что пророческая статья его о Португалии. Еще 25 декабря 1907 года Турмантэн писал в издаваемом им журнале «La Franc-Magonnerie demasqu£e»: «Дела в Португалии идут скверно. Масонство волнует Португалию так же, как Францию и Испанию — ее соседку». Затем статья сообщала, что при приеме в ложу «Космос» великого мастера Магальхеса Лима лозунг был выставлен: «Низвержение монархии, необходимость республиканского строя и установление республики». Заключительные слова статьи были нижеследующие: «Если бы король Португалии захотел бы внять… В особенности урокам истории, он немедленно бы запретил в своем королевстве масонство и тайные общества. Под этим условием он мог бы еще выпутаться из беды; но надо опасаться, что в более или менее короткий срок дон Карлос, свергнутый, изгнанный или убитый, явится новым доказательством могущества масонов». Эта статья, дважды подчеркнутая красным и синим карандашом, была послана португальскому посланнику, который не дал себе, вероятно, труда прочесть ее или не придал ей значения. Через два месяца король был убит, а в настоящее время вся предсказанная Турмантэном программа блистательно доведена до конца. Теперь Турмантэн предупреждает, что Испания обречена масонами на ту же участь, что и Португалия, и жалеет, что Альфонс XIII, по-видимому, столь же недальновиден, как и его сосед. Между прочим, Турмантэн приводит адрес масонского конвента 6 (19) сентября 1910 года, в котором говорится: «Конвент «Великого Востока» Франции счастлив принести единодушное выражение своих симпатий и пожеланий окончательного успеха либералам-испанцам, которые борются в настоящее время с таким отважным рвением за освобождение мысли и отделение от церкви Испанского государства и которые явятся настоящими мстителями за мученика Феррера». Все подобные сведения представляли бы исключительный интерес, если бы они не носили отрывочного характера. Но, со-средоточась на одной Франции, аббат Турмантэн дает вполне законченную и цельную картину только касательно своей родины. Это вполне естественно, так как средства, на которые аббат Турмантэн добывает свои сведения, даются французами на разоблачение масонской деятельности во Франции только. Должен сознаться, что эти последние сведения доставляются Турмантэну его агентами с изумительной аккуратностью и быстротой. Он показал мне, например, письмо из одной берлинской ложи, которое, судя по штемпелю на конверте, могло попасть по назначению во французскую ложу лишь накануне. Обсуждение этого письма во французской ложе предполагалось через четыре дня, и уже у Турмантэна были в руках два экземпляра повесток, которые не ранее того же утра были получены масонами-адресатами.

Что же касается до России, то она, как и все другие «иностранные» государства, не подвергалась Турмантэном специальному изучению; но наряду со многими документами, касающимися Франции, не раз попадались данные, относящиеся и до России. Нужно заметить, что Россия находится у «Великого Востока» в исключительном положении: в силу запрета у нас масонских обществ — все, что касается русского масонства или иностранного масонства в России, оберегается с неимоверными предосторожностями и содержится в глубокой тайне у начальников «Великого Востока». Так как до сих пор Турмантэну не представлялось особой нужды в добывании каких-либо сведений о России, то он не старался никогда доискивать о ней сведения, тем более, что сведения эти, ввиду особой их секретности, обошлись бы крайне дорого. Тем не менее, после долгих и многих расспросов, Турмантэн дал мне все-таки кое-какие данные, которыми, впрочем, я думаю, не исчерпывается имеющийся у него запас.

Масонство в настоящее время в России вполне организовано; у нас имеются три правильные ложи: в Санкт-Петербурге, в Москве и в Варшаве, которые находятся в зависимости от «Великого Востока» Франции. Началом распространения масонства в России послужил прием нескольких русских в парижские ложи «Великого Востока». Русские эти стали обсуждать с некоторыми главарями «Востока» о возможности насаждения масонства в России, — и в результате два видных французских масона отправлены были в Россию для открытия там масонских лож. Узнав об этой поездке, аббат Турмантэн послал своевременное предупреждение, но при этом произошла ошибка. Одновременно с поездкой в Россию была организована поездка в Алжир, куда отправиться должны были братья Лаферр и Вадекар. Первое время Турмантэн думал, что эти два лица именно и отправляются в Россию, почему он и пометил в своем предупреждении имена Лаферра и Вадекара. Как только ошибка выяснилась, Турмантэн немедленно известил русское посольство о точных именах едущих в Россию масонов, но посольство, по-видимому, не дало этому сообщению никакого хода, так как русская полиция, как явствует из одного департаментского дела, находящегося у меня, организовала наблюдение только за Лаферром и Вадекаром, которые так в Россию и не приезжали. Вот все, что мне удалось, и то с большим трудом, выпытать у Турмантэна; никаких имен он дать мне не захотел, хотя я прекрасно знаю, что многие имена ему уже известны.

Убедившись в том, что при настоящем положении вещей аббат Турмантэн больше мне ничего не скажет, — я поднял вопрос о том, насколько вообще возможно полное освещение масонского вопроса в России. Совершенно определенно и категорично Турмантэн заявил мне, что можно узнать решительно все, но для этого нужна крупная денежная затрата, непосильная для бюджета отдельного частного лица. Узнав, что я служу в министерстве внутренних дел, Турмантэн посоветовал мне заинтересовать этим делом правительство и добиться от него полномочий.

— Время для этого, — сказал он, — весьма подходящее: я наверное знаю, что масонством сильно интересуется государь император и премьер-министр.

Я ответил Турмантэну, что я постараюсь поставить дело так, как он советует. Тогда Турмантэн стал развивать свою мысль далее.

— Я очень люблю, — сказал он, — Россию и ее царя и с удовольствием буду для нее работать. Моя агентурная организация — единственная в своем роде и достаточно известна в кругах, интересующихся масонством, чтобы я был избавлен от необходимости ее восхвалять! Дайте мне средства — и я представлю вам всю подноготную масонства.

По мнению аббата Турмантэна, дело должно быть поставлено следующим образом. Прежде всего, он должен быть уверен в моей надежности, почему он очень просил меня, в случае, если мне удастся заинтересовать правительство, заручиться прежде всего хоть полуофициальным удостоверением. Тогда Турмантэн сможет открыть мне еще кое-какие данные, которые помогут мне ориентироваться в масонском вопросе. Затем для полного освещения масонской деятельности касательно России необходима: 1) крупная единовременная сумма, которая должна пойти на агентурные расходы по добыванию имеющегося материала, и 2) ежегодная небольшая субсидия антимасонскому обществу на предмет установления систематического наблюдения за всеми делами масонства, касающимися России; эта субсидия пошла бы на увеличение жалованья соответствующим агентам. Из обеих этих сумм в пользу Association Antimagonnique не поступает ничего. Турмантэн намекнул, что за помощь, которую это общество будет оказывать русскому правительству, это последнее может всегда отблагодарить, путем внесения небольшой суммы на главную цель Association Ant imago nnique, то есть на разоблачение масонской деятельности во Франции. Сам же он лично был бы крайне счастлив получить от правительства какой-либо русский орден.

Все сведения, которые мне удалось собрать с различных сторон про аббата Турмантэна, показывают, что это человек высокоидейный и честный. Мне кажется, что для нас он большая находка, и согласие его работать для русского правительства — большая удача, так как до сих пор Турмантэн, весь отдавшись служению своей родине, отказывался от всяких работ для других правительств. Если принять при этом во внимание, что, судя по всем данным, распространение масонства в России идет быстрыми шагами и что, по мнению всех компетентных лиц, усиленно конспиративный характер русского масонства привлекает в его ряды весь недовольный, оппозиционный элемент, то полное освещение этого тревожного вопроса, вызвавшего недавно перевороты в Турции и Португалии, представляет крайнюю и неотложную необходимость. Своими средствами и людьми сделать ничего нельзя: пришлось бы действовать ощупью, искать источники и ломиться в закрытые двери, причем вряд ли возможно бы было избежать огласки. В лице же аббата Турмантэна русское правительство приобретает уже готовую, сильную, испытанную и донельзя законспирированную организацию, с помощь которой нетрудно будет осветить все опасные для нас замыслы «Великого Востока». План аббата Турмантэна имеет, по мнению моему, только один недостаток: необходимость крупной единовременной затраты. Я думаю, однако, что затрата эта, произведенная опытной рукой, будет все-таки меньше тех издержек, которые должно будет понести русское правительство при установлении собственной агентуры.

Все вышеизложенное имею честь представить на благоусмотрение вашего превосходительства, причем почтительнейше испрашиваю подробных инструкций к 3 (16) ноября, когда у меня назначено следующее свидание с аббатом Турмантэ-ном. К этому дню аббат Турмантэн обещал представить мне по возможности точный расчет необходимых средств.

Осмеливаюсь также ходатайствовать, чтобы ваше превосходительство оставляли мои донесения у себя и не передавали их даже в Департамент полиции. Имеющиеся у меня на это основания еще недостаточно вески и положительны, чтобы я решился сообщить их вашему превосходительству».

Париж, 23 октября (6 ноября) 1910 г.

Третья докладная записка коллежского асессора Б. К. Алексеева была отправлена 11(24) ноября 1910 года. Асессор писал:

«Имею честь почтительнейше донести вашему превосходительству нижеследующее.

Некоторые исследователи масонского вопроса высказывали убеждение, что масонство представляет собой великую сплоченную организацию, которою двигает единый руководитель. Бесчисленные факты последних лет показали, что это убеждение не соответствует вовсе истине. Сплоченность и единство масонства существовали в самые ранние годы его расцвета, после чего произошел целый ряд расколов. В настоящее время «всемирного» масонства нет; существуют три вполне определенные и разграниченные ветви масонства, играющие каждая свою роль в мировой политике. Эти три ветки — англо-саксонское масонство, французское (или латинских стран) и германское — не только не объединены между собою, но находятся даже с 70-х годов во враждебных отношениях. Масонский орган «1’Acacia», издаваемый одним из видных деятелей французского масонства — масоном высшей 33-й степени Шарлем Лимузеном (Limousin), пишет 12 (25) мая 1906 года, что Лимузен употребляет особые старания, «чтобы положить конец печальным недоразумениям, которые поссорили французских масонов с масонами Германии, Англии и Америки. Рознь с этими последними поднимает интересные вопросы, в курс которых необходимо ввести французских масонов, чтобы они познали значение Ордена на земном шаре, а также и трудности единения». Рознь отдельных ветвей масонства заключается главным образом в различно трактуемых вопросах о Боге и в той или другой мере вмешательства в политику.

Англосаксонское масонство отстранилось от французского с тех пор, как это последнее уничтожило в своей конституции «Великого Архитектора Вселенной», то есть идею творца-Бога. Рознь усилилась, когда французские масоны произвели в полном смысле слова политический захват своей страны. С этих пор, несмотря на все усилия французских масонов, — масоны Англии, не оправдывающие «политики своих соседей», категорически отказываются от всякого слияния с ними. После войны 1870–1871 годов произошло разъединение масонов Франции и Германии. В настоящее время французские масоны ведут деятельные переговоры с масонами Германии в смысле тесного объединения, но результатов переговоры эти пока не дали. Три главные прусские ложи, преданные императору, упрекают французское масонство в измене первоначальным принципам союза, то есть, иначе говоря, в неверии и в ведении недопустимой в ложах политики. Вряд ли состоится какое-либо соглашение между германским и французским масонством, тем более, что германские ложи поставили (говорят, по желанию императора) условие, чтобы, французские масоны добились установления «entente cordiale»[137]. Так или иначе, в настоящее время существуют три разрозненные отрасли масонства. Английское масонство имеет своим верховным начальником короля и представляет собой верную опору великобританской монархии. Германское масонство, три главные ложи которого преданы династии Гогенцоллер-нов и помогают императору упрочить свою власть во всех немецких княжествах, и наконец, масонство латинских стран, главным руководящим очагом которого является «Великий Восток» Франции, преследующий одну интернациональную цель: установление всемирной республики. Еще до Великой французской революции масонство выставило. три цели: уничтожение монархии, уничтожение церкви и разрушение границ (то есть всеобщее разоружение, уничтожение армии и тому подобное). Первая цель во Франции достигнута; отделение государства от церкви подвинуло вторую цель; усиленно проповедуемый антимилитаризм (знаменитое «affaire de fiches») подрывает престиж армии… Но «Великий Восток» Франции не довольствуется своей страной и деятельно ведет пропаганду своих разрушительных идей и в других государствах. Насколько успешно ведется эта пропаганда, можно судить по последним событиям в Португалии, Турции и Персии. О роли, сыгранной в этих странах масонством, говорят, не скрывая этого, сами масоны. 22 октября нового стиля 1909 года «Великая ложа» Венгрии (примыкающая к «Великому Востоку» Франции) принимала в Будапеште младотурок турецкого посольства, в честь которых были произнесены речи. Великий мастер венгерской ложи в своем приветствии заявил: «Мы слишком хорошо знаем, что тирания уничтожена лишь благодаря заслугам турецких масонов». В ответной речи Киазим-Намик-бей отвечал: «Мы никогда не забудем, что именно из масонских лож брызнула искра, которая зажгла порох»… Далее венгерский публицист, масон Сасвари говорит: «Именно у вас (в Турции) масонство достигло того успеха, который будет вечно одним из самых красивых венков его славы». Наконец, Риза-Тефик-бей подтверждает, что «младотурецкий комитет с первого дня своего существования проникся великим масонским духом, который борется с предрассудками и который объединяет различные расы во всеобщем стремлении всего человечества». Этот комитет сформировал в Турции целую армию свободомыслящих (Libres penseurs). Он энергично шел на приступ здания, проеденного деспотизмом, подточенного микробами обскурантизма». В июне 1910 года другая младотурецкая делегация была принята «Великим Востоком» Франции и заявила, что недавно основанный «Великий Восток» Турции рассчитывает на «Великий Восток» Франции в деле завершения великих реформ, предпринятых младотурками. В том же заседании масон Комбо (Combaut), профессор медицинской школы в Тегеране и мастер тегеранской ложи, работающей под большой тайной, произнес речь о положении масонства в Персии.

Персия, говорил он, находится в критическом положении благодаря руководительству страны русскими. Франция, связанная, к сожалению, с Россией обязательствами, которые ей теперь вовсе не улыбаются, — не может, вследствие дипломатических соображений, прийти Персии на помощь. Вот почему либеральная и масонская Персия обращает свои взоры на Турцию, прося оказать существенную помощь. «Тегеранская ложа одна совершила персидскую революцию», — заканчивает Комбо свою речь, прося в дальнейшем помощи от «Великого Востока» Турции. Этими выборками из речей не ограничиваются, конечно, доказательства о роли масонства в событиях новейшего времени, но и эти выборки, мне кажется, достаточно характерно рисуют эту роль.

По отношению к России «латинское» масонство держится, как я уже имел честь докладывать раньше, с удвоенной законспирированностью. «Великий Восток» Франции сознает, что пропаганда масонства в России сопряжена с большой опасностью, но это не останавливает его, а только заставляет действовать с крайней осторожностью. Что же касается до отношения «Великого Востока» к русской монархии или к русскому правительству, то отношение это, несомненно, отрицательное. В 1896 году масонский орган «Revue Ма-?onnique» выражал пожелание, чтобы «масонство нашло бы, наконец, в России гостеприимную страну. До сих пор оно не было разрешено в этой стране, и если кто-либо из верных поклонников Хирама захотел бы посадить там чтимую ветвь акации, то у него было бы много шансов быть отправленным в сумрачный Восток сибирских копей, в тот ад, где заживо погребено столько благородных жертв» («Revue Magonnique», октябрь 1896 г., стр. 220). Тогда же высказалось масонство и по поводу приезда его императорского величества во Францию: «Немного более хладнокровия в народных манифестациях, которые встретили царя, — ничему бы не повредило» («Revue MaQonnique», octobre, 1896 г., стр. 218). «Дворцовые поцелуи рук отдались в символические головы Республики так, как будто бы Республика — по крайней мере на одно мгновение — оказалась забытой покойницей…» (ibid., стр. 220). Наконец, масонство высказалось и по поводу самого франко-русского сближения, находя его нежелательным «вследствие политического и социального положения другой договаривающейся стороны» («Revue Magonnique», август 1897 г., стр. 18).

Первые упоминания о существовании в России масонских лож относятся, по-видимому, к 1903 году. В годовом отчете за этот год «Великого Востока» Франции сказано: «Те несколько лож, которые существуют в России, изолированы и скрыты от взоров» (стр. 284). Вряд ли ложи эти проявляли какую-либо активную деятельность и представляли из себя серьезную организацию. Около 1905 года начинается посвящение «Великим Востоком» русских и причисление их к французским ложам. 13 мая 1905 года были приняты в масоны Иван Лорис-Меликов, врач; Георгий Гамбаров, профессор гражданского права; Михаил Тамамшев, «charge de cours а L’Ecole russe des Hautes Etudes[138]»; покойный Александр Трачевский, профессор и историк, и Александр Амфитеатров. Немного позднее, 17 июня 1905 г., был принят Евгений Васильевич Аничков — профессор по истории литературы, а 8 июля 1905 года — член первой Государственной Думы Кедрин. Кедрин был принят в ложу «Les Renovateurs», а остальные принадлежали, по-видимому, к ложе «Cosmos». 30 января 1906 года эта последняя ложа возвела Лорис-Меликова, Гам-барова, Тамамшева, Трачевского, Амфитеатрова и Аничкова в 3-ю степень «мастера». Этими лицами не ограничивается, конечно, число русских, посвященных в масоны: стоит только внимательно прочитать имена 30 000 масонов, заключающиеся в «Масонском репертуаре», изданном антимасонской ассоциацией, чтобы натолкнуться еще на других русских масонов. Там находятся имена: Ходоровский (механик), Дмитрий Дудников (лирический артист), Ивановский (скульптор), Керков (промышленник), профессор Ковалевский, Краснов-отец (комиссионер) и сын (инженер), Девидов (издатель), Райский (фабрикант), Розанов, Стойкое (студент-медик), Трирогов (инженер в Алжире), Вильбушевич (публицист), Вырубов (литератор), Зелинский (врач). Любопытно отметить, что в этом «репертуаре» встречается большое количество типично армянских имен: Агвинов Эмилий (артист), Аранджан, Арутинян, Багадариан (профессор), Мисаак Багдассариан (студент-медик), Рубен Бербериан (литератор), Назарен Дагавариан (врач), Яникиан (аптекарский ученик), Карекин (?), Медзаду-риан (инженер-агроном), Мелекиан (врач), Вагарчек Месроби-ан (аптекарь), Мецбуриан (служащий по торговой части), Микаелиан (ювелир-комиссионер), Тер-Микаелиан (в Ницце), Гавриил Сетиан (врач), Цулалиан (студент в Монпелье) и упомянутые выше Лорис-Меликов, Гамбаров, Тамамшев. В смысле «русских» масонов «Repert. Mag.» Далеко не полный, так как он составлен на основании разных документов и изданий, не трактующих специально о России, как вообще ни о каком другом государстве, кроме Франции.

Все остальные мои сведения крайне обрывочны и сводятся к следующему.

5 августа 1906 года масон Баро-Форлиер (d-r Barot-Forli-ёге), оратор ложи «Работа и Совершенствование» в Анжере, произнес речь, которую закончил внесением некоторых пожеланий: 1) «Адрес распущенной Думе, мученикам и героям русской независимой мысли, которые ежедневно борются и умирают за свое дело», и 2) «Выражение сожаления французскому правительству по поводу согласия последнего на русский заем и по поводу воздержания со стороны парламента от официального признания Думы». Наиболее интересное из имеющихся у меня сведений касается приема 7 (20) сентября 1906 года Кедрина «Великим Востоком». Я позволяю себе представить вашему превосходительству целиком весь номер антимасонского журнала, в котором подробно описывается прием, оказанный Кедрину, и произнесенные на собрании речи. По этим речам можно судить о взглядах «Великого Востока» на русское правительство, которое французские масоны называют «стыдом цивилизованных наций». Все эти речи — грубого, памфлетного характера, — комментарий не заслуживают, и я позволю себе лишь обратить внимание вашего превосходительства на речь Великого Оратора Великой Ложи Франции (с. 142, 1-й столбец).

«…Нам вменяется в долг не только поощрять русских, которые страдают от давящей их тирании, но еще и доставлять им средства победить деспотизм…» Если сопоставить эту последнюю фразу с извещением о том, что 7 мая 1907 года масон Лейтнер дал в ложе «Правосудие» отчет о своей поездке (delegation) в «Комитет оказания помощи русским революционерам» («Bull. Mag.», 4 мая 1907 г.), то можно усмотреть, что фраза Великого Оратора не осталась без выполнения, и что «Великий Восток» тем или иным образом помогает русскому революционному движению. У меня нет данных утверждать, что оказываемая помощь существенна, но, принимая во внимание, что радикальное большинство «Великого Востока» сменяется в настоящее время большинством социалистическим и что на некоторых социалистических конгрессах (например, на конгрессе 1 (14) октября 1906 года в Бург де Пеаге) выставлено требование, чтобы все масоны-социалисты во всех вопросах, обсуждающихся в ложах, «имели прежде всего в виду высшие интересы международного социализма», — то в недалеком будущем можно ожидать от «Великого Востока» Франции самого широкого содействия противоправительственным планам русских революционных элементов. Что же касается настоящего времени, то по многим признакам «Великий Восток» уже пошел по этому пути, держа все свои решения и действия в строжайшей тайне.

Подобные ультрасекретные решения известны крайне ограниченному числу масонов, составляющих особый руководящий синклит. Руководителями являются масоны, достигшие крупного общественного положения, — главным образом депутаты и сенаторы. Исполнительным органом их и тайной их канцелярией является главный секретариат «Великого Востока», в котором сосредоточены все нити масонской политики. Заведующий секретариатом — главный секретарь — есть главное лицо активного масонства, посвященное во все тайны и хранящее у себя наиболее секретные документы. Уже несколько лет главным секретарем «Великого Востока» состоит Нарцисс-Амедей Вадекар, которому и поручено, между прочим, хранение всей переписки, касающейся России и русских масонов. За пределы секретариата никакое секретное дело не переходит.

Я позволю себе теперь снова перейти к Association Anti-magonnique, а в частности, к аббату Турмантэну.

Как я уже имел честь сообщить в предыдущем донесении, одним из наиболее крупных успехов, достигнутых антимасонской ассоциацией, было разоблачение в конце 1904 года системы доносов, практикующейся секретариатом «Великого Востока» с целью дискредитирования офицеров немасонов (так называемое affaire de fiches). Система эта была организована адъютантом военного министра Андре — капитаном Мо-леном, который получал через секретариат «Великого Востока» десятки тысяч диффамирующих католическое офицерство сведений, каковыми руководствовался сам министр. Получаемые из всех лож сведения сосредоточивались у Вадекара, причем вся эта организация держалась в абсолютной тайне от всех масонов. К этому времени Вадекар собирался покинуть пост секретаря «Великого Востока», так как ему было обещано Комбом (также масоном) место директора какого-то государственного здания. Кандидатом на место Вадекара был его ближайший помощник (Secretaire Adjoint) Иван Бидеген (Bidegain), поставленный уже в курс всех тайных операций секретариата. Аббат Турмантэн давно уже выслеживал пресловутую систему доносов и после долгих разговоров перетянул на свою сторону Бидегена, который вручил аббату все компрометирующие «Великий Восток» документы. Было решено выжидать наиболее удобного случая и разоблачить все это дело с парламентской трибуны при содействии одного из видных антимасонских депутатов. Выбранный для этой цели депутат Гюйо де Вилленев не смог, однако, держать дело в абсолютной тайне, и пришлось выступить с разоблачением несколько ранее намеченного момента. Впечатление получилось потрясающее, и министерству Комб-Андрэ пришлось подать в отставку; к сожалению, масонство успело оправиться до выборных агитаций и таким образом спасло себя от полного разгрома. После этого значение аббата Турмантэна, как антимасонского деятеля, поднялось донельзя. Любопытно, что сами масоны, клеймя аббата всячески, признают успешность его работ и его удивительную осведомленность. Известный масонский деятель Освальд Вирт (Wirth), редактор масонского органа «Lumtere Magonnique», говорит про аббата Турмантэна: «Он относится с похвальной честностью к своим разысканиям и всячески остерегается клеветы, ошибок и лжи, которые распространяются на наш счет… Он возымел честолюбие изучать масонство научно, базируясь лишь на документах, признанных достоверными. И вот он прибегает с той поры к поразительным хитростям, чтобы выманить наши тайны, выдвигая антимасонизм на высоту увлекательного спорта»… («Comite Magonnique», сентябрь 1910 г., стр. 123). Редактор другого масонского органа — «Асасіа» — Лимузен заявляет про того же аббата Турмантэна: «Несомненно, он очень хорошо осведомлен. Мы прибавим, что это приносит нам пользу, так как именно посредством его органа «La Franc-Magonnerie demasque» мы ознакамливаемся с секретными циркулярами, посылаемыми советом ордена начальникам лож» («Асасіа», июль — август 1906, стр. 33). В другой раз, по поводу одной статьи, помещенной в «La Franc-Magonnerie demasqude», — тот же Лимузен говорит, что статья эта «могла подать повод конкурентам г. Турмантэна в антимасонстве… обвинить его в том, что он пришел в неприятельский лагерь и сделался, несмотря на видимость, официальным органом «Великого Востока»… Это объяснило бы, может быть, обилие сведений, находящихся в «La Franc-Magonnerie demasque» («Асасіа», декабрь 1906, стр. 343). Далее Лимузен уже переходит в серьезный тон: «Именно благодаря «La France» мы регулярно узнаем о тайных делах масонства. Этот журнал продолжает публиковать подробный отчет (протокол) конвента «Великого Востока» 1906 года. Очевидно, протокол этот составлен не из «шикарного» материала: он содержит тексты документов. Является действительно непонятным, что совету ордена и администрации не удается раскрыть, кто же эти братья, так хорошо осведомленные, которые дают сведения аббату Турмантэну. Нельзя допустить и объяснить себе, что… совет ордена не может еще, несмотря на старания… узнать, по крайней мере, нескольких из этих неверных братьев, которые продают нас клерикалам за 30 сребреников…» (ibid., стр. 388–389). Подобных цитат можно привести множество; в большинстве из них имя аббата Турмантэна сопровождается далеко не лестными эпитетами. Вышеупомянутый О. Вирт упрекает его даже в безнравственности: «Постарайтесь-ка дать понять аббату Турмантэну, — пишет Вирт, — всю безнравственность его знаменитого «Repertoire MaQonnique», содержащего 30 000 имен масонов Франции и колоний, почерпнутых в архивах и делах (иначе говоря, посредством доносов) анти-масонской ассоциации»… («Lumire MaQonnique», сентябрь 1910 г., стр. 123). Несмотря, однако, на свою ненависть к аббату Турмантэну, масоны бессильны причинить ему какой-либо вред. Бидеген, человек, несомненно, умный и компетентный, сказал мне, что масоны очень хотели бы избавиться от аббата Турмантэна, но… они уже опоздали это сделать. Теперь Турмантэн настолько известен всем и каждому, что всякая случившаяся с ним беда будет немедленно же приписана масонам — его единственным злейшим врагам — и причинит не меньший скандал, чем «affaire de fiches». В 1906 году «Великий Восток» попытался все-таки добраться до аббата Турмантэна и его потайных ящиков. Наиболее влиятельные масоны настояли, чтобы правительство от себя, под благовидным предлогом, произвело бы обыск у Турмантэна, — но так как этот последний был предупрежден своими агентами за несколько месяцев до обыска, то он успел спрятать все те документы, до которых добирались полицейские чины, специально набранные из масонов. В настоящее время «Великий Восток», отчаявшись в своих попытках раскрыть агентов Турмантэна, озабочен лишь тем, чтобы скрыть от возможно большего числа лиц секретнейшие документы и огородить себя от какого-либо разоблачения, подобного «affaire de fiches». Кстати — о последнем деле сейчас снова говорят. Дело в том, что главным защитником масонства в этом деле выступал в парламенте один из крупнейших масонских деятелей — депутат Антуан-Баптист-Луи Лафферр. При последней смене министерств этот Лафферр назначен министром работ; назначение это представляет собою уступку масонскому влиянию и сильно критикуется. На одной из главных улиц центра (Boulevard des Italiens) выставлена даже громадная карикатура, изображающая Лафферра на арене; он тащит за веревочку корзинку, переполненную «fiches»[139], над которыми возвышается имя Вадекара; вдоль арены — ряд рукоплещущих еврейских лиц… Таким образом, шестилетняя давность не предала это громкое дело забвению.

Представляя при сем номер журнала «La Franc-Magonnerie demasqude» от 10 мая нового стиля 1907 года, в котором находится вышеупомянутая статья (choses de Russie[140], стр. 139–143) о приеме Кедрина «Великим Востоком» Франции, я позволяю обратить еще внимание вашего превосходительства на те несколько строчек, которые предшествуют протоколу масонского заседания, и на воззвание к его императорскому величеству государю императору, помещенное в виде «открытого» письма на 143 странице журнала. Как во вступительных словах, так и в воззвании — ясно выражено отношение анти-масонской ассоциации, в лице аббата Турмантэна, к августейшему монарху и к России. «Мы никогда не скрывали и не будем скрывать, — начинает аббат Турмантэн свою статью, — наших симпатий к царю. Когда мы видели его проезжающим по улицам Парижа, мы приветствовали эту манифестацию франко-русского союза, столь антипатичного масонству. Его власть, его жизнь выслеживаются тайными обществами; по мере возможности мы будем продолжать разоблачать деяния и замыслы, направленные к тому, чтобы парализовать поступок властителя, который любит свой народ». Что же касается до воззвания, то в разговоре со мной аббат Турмантэн заявил мне, что с его стороны было крайне наивно думать, что его смиренное письмо сможет дойти до его величества, — но что он был бы страшно счастлив, если бы это произошло. У него есть знакомый, который, как говорит аббат, состоит при императорском дворе; знакомый этот передавал ему, что государь лично очень интересуется масонским вопросом и даже знает его, аббата, по имени.

Докладывая о всем вышеизложенном вашему превосходительству, — имею честь почтительнейше присовокупить, что переговоры мои с аббатом Турмантэном выльются на днях в определенную форму, после чего я не премину немедленно же представить их на благоусмотрение вашего превосходительства».

Приводим докладную записку коллежского асессора Б. К. Алексеева № 4.

«В докладной записке от 23 октября (6 ноября) с. г. я имел честь доложить вашему превосходительству о моих переговорах с аббатом Турмантэном и почтительнейше просить инструкций для следующих моих свиданий с аббатом. Как я уже имел честь докладывать, мне удалось, еще при первых встречах с аббатом Турмантэном, добиться известного с его стороны благорасположения, каковое он вообще редко кому оказывает. Однако благорасположение это было крайне непрочно. Совершенно случайно я встретился с аббатом Турмантэном ранее условленного для нашего свидания срока (то есть раньше 3 (16) ноября), и те обрывочные фразы, которыми мы обменялись, показали мне, что отношение аббата сильно изменилось. Он говорил сухо и нехотя, а на мой вопрос о нашем будущем разговоре ответил довольно категорически: «Вряд ли возможно сделать что-либо в смысле освещения масонского вопроса в России!» Недоумевая о причинах такой перемены, я на следующий же день (в отсутствие аббата Турмантэна, который жил еще на даче) отправился в бюро Association Antimagonnique, где уже раньше я перезнакомился с некоторыми из помощников аббата. Долго и безрезультатно расспрашивал я главного из этих помощников и, наконец, встретив с его стороны небывалую сдержанность, решил перевести разговор на денежную почву. Мне удалось выпытать у него в конце концов, что он нуждается в деньгах и что в настоящее время его сильно стесняет неотложный платеж в 800 франков. Тогда я предложил ему свою посильную помощь, заявив, что я буду крайне рад оказать ему услугу. Мой собеседник долго и, по-видимому, непритворно, с краской на лице, отказывался, но, наконец, согласился принять от меня в виде займа 500 франков. Согласился он, впрочем, только тогда, когда я заверил его, что я все равно намеревался внести эту сумму в кассу Association Antima§onnique и что теперь я сделаю взнос этот несколько позднее, когда он сможет вернуть одалживаемые ему деньги. Израсходованные мною таким образом 500 франков принесли мне почти немедленную пользу. Передавая деньги, я, как будто бы шутя, просил моего собеседника оказать мне, взамен моей услуги, нужное содействие в моем деле. Тогда он заявил, что аббат Турмантэн, обдумав мой с ним последний разговор, решил, что он напрасно вступает в такие долгие и откровенные разговоры с малоизвестным ему лицом, и счел за лучшее держаться от меня вдалеке, пока я не смогу доставить какую-нибудь существенную рекомендацию. Мой собеседник сказал мне, что подобное решение аббата Турмантэна является следствием его обычной осторожности, и что он, его ближайший помощник, постарается как-нибудь добиться, чтобы аббат Турмантэн смотрел на меня с большим доверием. Действительно, через некоторое время аббат Турмантэн назначил мне у себя свидание, и с этих пор наши отношения более или менее уладились. Помощник аббата вызвался снабдить меня кое-какими общими сведениями о масонстве, имеющимися в папках Association Antimagonnique, и ознакомил меня с целым рядом материалов и документов, касающихся «Великого Востока» Франции. К сожалению, в материалах этих не имелось почти никаких сведений о России. «Если есть такие сведения, — говорил мне помощник аббата Турмантэна, — то они чисто случайного характера и находится в личных бумагах аббата, который держит у себя все особо секретные данные и документы». Таким образом все это время я был занят изучением разных протоколов, журналов, актов и бумаг «Великого Востока», — поддерживая, однако, вместе с тем, знакомство с некоторыми масонами. Нередко приходилось мне говорить с самим аббатом Турмантэном, причем этот последний держался со мной выжидательно, усиленно всматриваясь, насколько я действительно серьезно занят антимасонской деятельностью. Несколько раз спрашивал я аббата о том, в какую сумму обойдется полное освещение масонского вопроса в России и каким путем можно было бы достичь, но аббат Турмантэн все откладывал свой ответ. Наконец, сегодня аббат Турмантэн заперся со мной в своем кабинете и изложил мне все свои планы и предложения, каковые я и поспешаю представить на благоусмотрение вашего превосходительства.

«Мне кажется, — начал аббат, — что я могу вам вполне довериться. Я зорко наблюдал за вами и думаю, что не ошибаюсь, принимая вас за человека честного и достойного, который не злоупотребит моим доверием. Я верю в ваше желание раскрыть и изобличить масонские замыслы, направленные на вашу родину, и я хочу вам помочь. То, что я скажу вам, никто не знает и не должен знать. Малейшая неосторожность или лишнее слово — и всякая возможность блестящего результата пропадет. Я сообщу вам некоторые закулисные мои ходы и дам вам полную возможность достичь желанной цели»… Затем аббат задал мне прежде всего вопрос: есть ли у меня какая-либо возможность добыть для дела 500–550 тысяч франков? Я ужаснулся этой сумме и не скрыл своего удивления по поводу ее размера. «Подождите ужасаться, — сказал аббат Турмантэн, — и ответьте мне сперва на вопрос». Я заявил, что ничего определенного сразу ответить не могу, но что, во всяком случае, для выискивания подобной суммы необходимо знать, на что именно требуется и какого рода затраты покрывает. Тогда аббат Турмантэн рассказал мне в общих чертах следующее.

Революционное масонство имеет центром Францию, а вождями — французских политических деятелей (сенаторов и депутатов). Исключительную роль играет великий секретариат «Великого Востока», а отчасти и секретариат Великой Ложи Франции, отличающийся от «Великого Востока» лишь подробностями ритуала и почти с ним объединенный. Главный центр тяжести всех секретных начинаний и дел находится в великом секретариате «Великого Востока»; но так как оба секретариата действуют рука в руку, то о всех делах великого секретариата «Великого Востока» извещен и, и при желании, может узнать, если заинтересуется, и секретарь Великой Ложи Франции, а следовательно, и заменяющий его (почти полугодие) помощник — кандидат в секретари.

В настоящее время помощник этот находится в крайне критическом денежном положении, и его можно «купить» немедленно. Аббат Турмантэн заявил, что, если я сегодня покажу ему, что у меня имеются нужные деньги, завтра же все векселя помощника секретаря Великой Ложи Франции будут у него в руках, а через 2–3 дня «договор» с помощником секретаря уже будет заключен. В таком же почти стесненном положении находится и великий секретарь «Великого Востока» — сам Вадекар, к которому, конечно, приступиться несколько труднее. После диффамирующего его «affaire de fiches» — Вадекар потерял всякую возможность иметь когда-нибудь должность или место на государственной и частной службе, кроме как состоять великим секретарем «Великого Востока» и получать за это сравнительно небольшое вознаграждение. Между тем его 17-летний сын кончает учебное заведение, и отец в отчаянии, что, кроме долгов и заклейменного имени, он сыну ничего не может дать, тем более что Вадекар прекрасно сознает, что сыну долго придется ждать, пока где-либо сочтут возможным дать место сыну «известного» Вадекара. При подобных условиях является полная возможность подкупить Вадекара, причем миссию эту должен исполнить один видный депутат-масон, с которым аббат давно поддерживает секретные сношения. Этот депутат — один из «высшего совета» масонства, человек, не раз аббатом испытанный, берущий за каждое поручение тот или другой гонорар. По-видимому, удочка на Вадекара была уже закинута, и успех почти обеспечен: Вадекар пойдет на все, если обещать ему сумму, освобождающую его от долгов и дающую ему возможность помочь в первых шагах своего сына. Только с выполнением изложенных планов медлить невозможно. Сроки долговых обязательств помощника секретаря Великой Ложи Франции и Вадекара наступают в конце этого месяца по новому стилю. Сейчас как раз необыкновенно удачное время сделать им необходимое предложение. Если пропустить срок, то можно упустить случай, который дает в руки единовременно трех главнейших двигателей масонства; если они могут выйти из своего стесненного положения, то уговорить их пойти на предложение будет значительно труднее и во всяком случае — дороже. В случае, если проектируемые сделки состоятся, то об условиях наших с Турмантэном будут знать только он и я. Масоны будут договариваться лишь с аббатом Турмантэном, не зная, разумеется, для кого он работает. При этом, как это почти всегда делается аббатом в подобных случаях, каждый из договаривающихся масонов выдает какой-либо компрометирующий его документ, которым он отдает себя до известной степени в руки аббата. Этот документ или сфотографированный с него снимок аббат Турмантэн передает мне в виде известной гарантии. Что же касается до денег, то для начала дела аббату Турмантэну необходима уверенность, что нужные суммы находятся в моих руках или лежат в банке. Если исполнение задуманного плана обойдется дешевле, то деньги остаются у того, кто является «кассиром». Аббат Турмантэн рекомендовал посвящать даже в общий план задуманного дела как можно меньшее число лиц, так как малейшая огласка может испортить все. Само собой разумеется, аббатом будут выдаваться соответственные расписки. Таков план, предложенный аббатом Турмантэном. В проведении этого плана, то есть, вернее, в окончательном договоре с аббатом я могу выступить или в качестве правительственного лица, или в качестве уполномоченного каким-либо частным обществом, или кружком (фиктивно), или, наконец, просто частным лицом.

Относительно всего вышеизложенного я позволю себе высказать вашему превосходительству нижеследующее.

Мне в первый раз приходится сталкиваться с подобного рода делом, ввиду чего я совершенно не знаю, поскольку сумма в 500–550 тысяч франков (то есть около 190–210 тысяч рублей) подходит к принятым в подходящих случаях нормам. Я позволяю себе поэтому, оставив в стороне вопрос о цифре, судить лишь о сущности дела и о результатах, достигаемых затратой указанных денег. Изучив масонский вопрос со всех досягаемых сторон и почти во всех его тонкостях, я могу с полной уверенностью утверждать, что для разоблачения всех масонских замыслов, касающихся России, нельзя придумать лучшего средства и найти более подходящих людей, чем те, которых предлагает аббат Турмантэн. Каждый из этих людей полезен сам по себе: депутат, как непременный советник политических «инициаторов», Вадекар и помощник секретаря Великой Ложи Франции, как друг друга дополняющие исполнительные инстанции, а первый еще и как хранитель документов и переписки о России. Но, представляя несомненный интерес и в отдельности, эти лица, вместе взятые, являются незаменимой и исключительной по своему положению силою против масонства. Это — идеал, о котором я даже и не смел мечтать и который достижим теперь только благодаря сцеплению всевозможных обстоятельств! Действительно: депутат знает про многие планы вождей масонства, даже, может быть, про такие, которые находятся в самом зачаточном состоянии, но зато он не посвящен в детали переписки и не может быть в курсе чисто практического осуществления планов; Вадекар же, ведя переписку, не осведомлен о многих планах главарей, так как не все планы переданы ему на исполнение; равным образом помощник секретаря Великой Ложи Франции, не столь, конечно, знакомый с материалами «Великого Востока», как знаком с ними Вадекар, имеет над последним то преимущество, что он в состоянии постоянно следить за русскими масонами в Германии и Англии, тогда как Вадекар этой возможности лишен. Последнее обстоятельство объясняется тем, что масонство Германии и Англии, не признавая вовсе «Великого Востока» Франции, входит в сношения и даже признает Великую Ложу Франции, в катехизисе которой идея Бога не отвергнута. Таким образом все три лица, предложенные аббатом Турмантэном, дополняют друг друга, и, заручившись ими, мы будем держать в руках все масонство: ни одна бумага, ни одно слово не сможет от нас ускользнуть! Мы сразу раскроем всю тщательно скрываемую организацию масонства в России и раскроем ее не в виде отдельных личностей или отдельных фактов, а всю целиком! Так как Вадекар будет в неведении, что для нас работает и помощник секретаря Великой Ложи Франции, — и наоборот, то таким образом создается известный контроль, который обеспечит полноту сведений. Впрочем, полнота сведений достаточно, мне кажется, обеспечена опытностью Турмантэна, у которого для достижения абсолютной полноты — целый ряд легко проводимых планов.

Что же касается до важности того, что удастся таким образом открыть, то в этом сомневаться трудно. Человек, мало-мальски знакомый с масонством и изучивший хоть поверхностно его деятельность с конца XVIII века, не может не признать в этом тайном обществе злейшего и опаснейшего врага монархии и церкви. В Россию масонство успело прорваться, несмотря на строжайшие запреты 1821 и 1826 годов. В настоящее время оно уже пережило зачаточное состояние и пускает все более и более глубокие корни. В число масонов вступили сперва русские профессора, потом — политические деятели; в настоящее время, по общему уговору, (масонов и немасонов), масонство распространяется в более широкие круги: с одной стороны, оно захватывает военную среду и знать, с другой — оно стягивает приверженцев крайних левых партий. Центры масонства определены: это правильно функционирующие ложи в Санкт-Петербурге, Москве и Варшаве, причем в последнем городе масонство почти исключительно польско-еврейское, с сильно левым направлением. Насколько вся масонская деятельность ведется умело и конспиративно, можно судить по тому, что за все это время ничто не подало повода подозревать, что в России существуют масонские ложи и собрания. Работа масонства сложна и многостороння. Потребовались бы специальные изыскания для получения и описания деятельности масонства в каждой отдельной стране. Но факт тот, что в стране, где масонство в достаточной мере упрочилось, не только ни одно крупное событие внутренней политики, ни один государственный переворот не обошелся без участия в нем масонства, но каждый такой переворот, каждое событие были прямыми и необходимыми следствиями тонко задуманной и настойчиво проводимой масонской политики, ведущей к одной вполне определенной цели: к установлению всемирной республики, то есть, иначе говоря, к низвержению монархической власти.

Мне удалось с помощью знакомых масонов, научивших меня всем необходимым тайным знакам и словам, и с помощью помощника аббата Турмантэна, доставшего мне рекомендательное письмо к мастеру ложи «La Renaissance», брату Бон (Воп), пробраться на заседание этой ложи 1 (14) ноября. Мне хотелось попасть на это заседание потому, что в нем должно было праздноваться (batterie d’allegresse) установление Португальской республики, и по этому поводу должен был говорить речь какой-то видный масон-депутат. Так как я знал тайный пароль («nombre» и «numeration» до 1 января), то меня впустили в качестве брата-посетителя (fr£-revisiteur) Durand, каковым я был рекомендован Мастеру ложи. Я слышал все говоренные речи: все они типичного революционного характера, даже с оттенком фанатизма. В одной из них был ясный и определенный намек на Россию, о которой обыкновенно в таких «больших» заседаниях не говорят. Вот точный перевод этого места: «…Завоевательная деятельность масонства идет вперед крупными шагами. Мало-помалу мы покроем весь мир! Вчера, вдохновленные этими идеями, персы и турки совершили переворот к вящей славе свободной мысли, — сегодня просветленные нашим светом либералы-португальцы провозглашают республику, — завтра соседние с Португалией страны Юга и даже грозное недавно государство Севера в ужасе заметят, как глубоко вонзился в них масонский топор, и как в рассеченное нами отверстие дружно ринулись все революционные силы… Увидит это прославленная деспотизмом страна Севера и не сможет ничего сделать, так как мы действуем без ошибок и промаха; каждому из братьев хоть смутно, но известно, какие тонкие нити закидываются «Великим Востоком», — нити, незаметные порой даже опытному глазу масона. И чем грознее враг, чем он опаснее, тем приятнее борьба, и тем слаще победа! А победа будет за нами, так как мы идем вместе с народом, с рабочим людом и с высшей интеллигенцией, — то есть с лучшими свежими силами против прогнившего и обезличенного деспотизма и тирании»!.. Я слышал это собственными ушами и не могу ярче этих фраз передать ту опасность, которая грозит России. Примеры Франции XVIII–XIX века, Персии, Турции, Португалии, — тех стран, в которых констатировано масонское воздействие на политику, — ясно показали, что масоны не ограничиваются словами и умеют проводить свои цели на деле. Результаты их политики губительны для политического строя монархических стран. Поэтому необходимо бороться с масонским движением и уничтожить его именно теперь, когда еще оно не так широко раскинулось в Россию. Для того же, чтобы уничтожить врага, надо его видеть, надо знать его силы. И вот в этом случае единственным верным способом борьбы является проведение плана, предлагаемого аббатом Турмантэном. План этот раскрывает перед нашими глазами все: нам будет известна вся история постепенного насаждения масонства в современной России, имена всех русских масонов и всех французских пропагандистов, названия и адреса русских лож, дни их заседаний, все их работы, местохранилища документов и бумаг; наконец, в наших руках будет находиться вся переписка, все «дело» о русском масонстве в подлинных документах или сфотографированных снимках. Вся тщательно сокрытая организация станет известна, и мы получим возможность в любой, наиболее удобный момент с корнем вырвать из России это зло, сгубившее столько других правительств, не потрудившихся вовремя серьезно и предусмотрительно отнестись к масонской опасности. Смотря на дело с этой точки зрения, мне представляется потребная на полное разоблачение сумма не столь уж чрезмерной, тем более что я глубоко убежден, что если приступить к делу решительно и скоро, то сумма эта выразится в значительно менее крупной цифре, чем 550 тысяч франков. Скорость решения необходима еще и потому, 1) что аббат Турмантэн должен уехать по своим делам в 20-х числах декабря по новому стилю на довольно долгое время и отложит свою поездку лишь в случае, если мы с ним окончательно договоримся, и 2) потому, что сроки долговых обязательств Вадекара и другого секретаря — очень близки.

Ввиду всего вышеизложенного, я имею честь почтительнейше просить ваше превосходительство о точных инструкциях в смысле принципиального решения вопроса о принятии предложений аббата Турмантэна. В случае, если вопрос этот будет решен в утвердительном смысле, то я позволю себе ходатайствовать о доставлении мне телеграфного о сем известия с обозначением той суммы, до которой желательно было бы понизить требующийся расход. Равным образом, я почтительнейше прошу указаний, в качестве кого (частного или официального лица) могу я продолжать вести переговоры. Осмеливаюсь просить телеграфного извещения даже в случае отрицательного решения вопроса, так как аббат Турмантэн убедительно просил меня о возможно скором ответе и отложил свою поездку до 20-х чисел декабря исключительно по моей настойчивой просьбе.

Все вышеизложенное имею честь почтительнейше представить на благоусмотрение вашего превосходительства.

Коллежский асессор Борис Алексеев».

25 ноября (8 декабря) 1910 г. Париж

Эти отчеты снабжены подробнейшими счетами по городам, в которых был Алексеев. Из них видно, что стоит Алексееву извозчик, швейцар-мальчик, обеды и ужины «вдвоем» (есть втроем и вчетвером, но больше вдвоем), театр «вдвоем» и прочее. «Вечер вдвоем» стоил 25 франков, порядочно израсходовано на папиросы. Одним словом, молодой ученый в средствах себя не стеснял и жил привольно (всего истратил он около двух тысяч франков). Помимо приведенных докладов Курдову, Алексеев обменивался с ним телеграммами. В телеграмме 3 декабря 1910 года Курлов разрешает «приступить переговорам лишь качестве частного лица на условиях, сообщенных докладе номер два: ежегодный взнос, небольшая сумма единовременно на получение имеющегося материала, в виде вознаграждения за услуги орден». Алексеев не унывает: «Секретность, сосредоточенность сведений делает бесполезным план донесения второго; мелкие агенты могут добыть минимальные разрозненные сведения; не оправдывают расходов цели: главы категорически отвергли частичную оплату, ежегодный взнос, не желая неверной службы частичных торгов, согласны только крупную единовременную сумму выдачу настоящих будущих материалов; гарантия компрометирующий документ. Большим трудом удается сократить пока четыреста пятьдесят тысяч. Надеюсь еще последний срок среду утром. Ходатайствую возможно раньше телеграфных окончательных инструкций». Это писано 5-го, а 6-го Алексеев пишет: «Умоляю стойте за четвертое», 7-го на его имя пришла депеша: «Благоволите оттянуть дачу ответа известному лицу, мотивируя экстренным вызовом вас для окончательных переговоров Петербург. Признается необходимость вашего личного доклада».

При деле приложен номер журнала известного нам Турмантэна «La Franc-Magonnerie demasque». В нем — обращение Турмантэна к Николаю II:

«Sire, Franc-Magonnerie а fait
la Revolution frangaise et tu6 une dynastie. La France est la victime
de cette secte t6n6breuse qui a fauss6 la mentality de notre mal-
hereux pays. Aujourd’hui, la France-Magonnerie semble diriger ses
efforts contre la Russie. En hommt avisd, je pousse le cri d’alarme.
Depuis plusieurs anndes, les Loges de Paris ouvrient leurs portes
aux sujets russes. J’en ai donnd d6j quelques preuves. En voici
nouvelle: Le 13 mars 1907, dans la tenue de la loge parisienne
L’Avantgarde Magonnique, il a 6t6 tir6 une «batterie d’allegresse»
en rhonneur d’un F. 6lu recemment й la Douma, membre de la
loge L’Avantgarde. A cette occasion, le President a laiss6 entendre
que plusieurs loges magonniques sont en voie de formation en Rus¬
sie. II у a W une indication qui m^rite d’etre signal6e en haut lieu;
etc’est un ami de la Russie et de son Souverain que je me permets,
Sire, de vous adresser ces lignes, en signe du respect et du
ddvouemment que je porte й Votre Majest6 J. Tourmantin»[141].

Затем следует алексеевский же доклад о положении масонских дел в Петербурге.

«Совершенно частным образом удалось установить следующие данные о деятельности масонских пропагандистов.

Все петербургские масоны группируются около Н. Н. Беклемишева, Т. О. Соколовской, В. В. Архангельской-Авчинниковой. Главным местом их собраний является помещение Музея изобретений и усовершенствований (Мойка, 12), где почти еженедельно происходят обсуждения всевозможных тем, касающихся масонства. Устраиваемые в этом помещении собрания не являются, однако, собраниями в стиле «лож», а представляют собою подготовительную инстанцию вербования адептов масонства, выражающуюся в чтении тенденциозных лекций и докладов. Присутствуют на этих собраниях только лица, получившие на то особое приглашение. На собрании II марта 1911 года присутствовали всего 20 человек, в числе коих находились: Н. Н. Беклемишев, Т. О. Соколовская, действительный статский советник С. И. Афанасьев (врач главного инженерного управления), Ю. В. Руммель, Н. И. Филипповский, отставной гвардии полковник Ф. Г. Козлянинов, писательница Ю. М. Загуляева, Буторина, Соколов, Лапин, Самохвалов, Шеповальников. Кроме того, присутствовали один неизвестный вице-адмирал и два генерала, а также некоторые члены Лиги обновления флота.

Около двух недель тому назад частное собрание имело место у журналиста-инженера А. В. Зенгера (Фонтанка, 103), где, между прочим, присутствовали А. А. и Б. А. Суворины.

В настоящее время центром масонских пропагандистов является В. В. Архангельская-Авчинникова. В частной беседе она заявила, что приехала из Франции в качестве разведчика масонства. Почва для активной масонской деятельности в России, по ее мнению, уже достаточно подготовлена. Согласно заявлению г-жи Архангельской, в июне или июле месяце этого года прибудет в Россию масонская экспедиция, человек из восьми. Выбор времени приезда этой экспедиции обусловливается тем, что в июне или июле ожидаются, по сведениям французских масонов, беспорядки в России. Присутствие масонских делегатов во время этих беспорядков признается масонством крайне полезным для соответствующего воздействия на известные классы общества. Главною целью экспедиции является правильная организация масонства в России и вручение русским вожакам масонства полной инструкции для дальнейшей деятельности.

Активная деятельность русских лож, по словам той же г-жи Архангельской, начнется уже осенью 1911 года и будет находиться в большой зависимости от результатов всемирного масонского конгресса в Риме, назначенного на 20–23 сентября 1911 года. На этом конгрессе, под предлогом чествования юбилейного дня «возрождения» Италии, будут детально обсуждаться планы скорейшего проведения в жизнь конечных целей масонства: уничтожения монархий и церкви и установления всемирной республики.

Об изложенном имею честь почтительнейше доложить вашему превосходительству. Коллежский асессор Б. Алексеев. 11 мая 1911 г.»

Насколько масонство казалось Алексееву вездесущим, видно из того, что он дерзает простирать свои подозрения уже на само правительство. После убийства П. А. Столыпина Алексеев почтительнейше докладывает тому же генералу Курдову нижеследующее:

«От лиц, стоящих близко к здешним масонским кругам, удалось услышать, что покушение на г. председателя Совета министров находится в некоторой связи с планами масонских руководителей. Обрывочные сведения об этом сводятся приблизительно к следующему.

Уже с некоторых пор к г. председателю Совета министров делались осторожные, замаскированные подходы, имеющие целью склонить его высокопревосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти производились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со стороны г. председателя никаких подозрений. Мало рассчитывая на то, что им удастся склонить премьер-министра, масоны повели атаку и на другой фронт, стараясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, говорят, оказался П. Н. Дурново[142], который сделался будто бы их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на г. председателя Совета министров, как на лицо, могущее служить им скорее препятствием. Говорят, что на одном из заграничных (по-видимому, парижском) «верховных» собраний масонства тайные руководители союза пришли к заключению, что, судя по общему настроению русского общества, настоящее время является наиболее подходящим для прочного укоренения масонства в России. Собираясь, однако, приступить у нас к более или менее активным выступлениям, масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у власти стоял г. председатель Совета министров, который если не был заклятым врагом союза, то, во всяком случае, не принадлежал к числу его покровителей. Любопытно, что в здешних масонских кругах господствует убеждение, что г. председатель сильно считается с масонством и опасается могущества ордена. В печати даже проскользнула однажды статья («Гроза» № 153 и «Русская правда» № 13, 1911 г.), заявляющая, что его высокопревосходительство находится «под влиянием масонов, действующих на него через его брата, А. Столыпина». За границей же на премьер-министра смотрят, как на лицо, которое не пожелает принести масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение на верховном недавнем совете, о котором идет речь, побудило руководителей масонства прийти к заключению, что г. председатель Совета министров является для союза лицом «бесполезным», а следовательно, в настоящее время, когда масонство собирается нажать в России все свои пружины, — даже вредным для целей масонства. Такое решение верховного совета было известно здесь еще несколько месяцев тому назад.

Как я уже имел честь докладывать вашему превосходительству, масоны ожидали в июле месяце каких-то событий, которые объяснялись здешними масонами в виде брожений, беспорядков и т. п. Тайные парижские руководители не сообщали о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, — здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г. председателя Совета министров, политикой которого верховный масонский совет был недоволен. Говорят, что руководители масонства воспользовались тесными сношениями, установившимися между «Великим Востоком» Франции и революционными комитетами, и подтолкнули исполнение того плана, который только был в зародыше. Говорят также, что чисто «техническая» сторона преступления и кое-какие детали обстановки, при которой возможно было совершить преступление, были подготовлены через масонов; последнее, впрочем, говорится в виде предположений.

Между прочим, по вопросу об охране среди здешних масонских кругов господствует убеждение, что при теперешней постановке этого дела какое-либо покушение возможно лишь посредством масонских сил, имеющих во всех слоях общества таинственные нити, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение. Следя за политическими партиями, правительство, по словам здешних масонов, не имеет средств борьбы только против одной — только против масонства, ускользающего из-под самого бдительного надзора».

Одновременно Алексеев предавался чистой науке и представлял Курлову счет на приобретение масонской литературы. Так, 13 мая 1911 года он подал следующую докладную записку:

«Ввиду возложенного на меня вашим высокопревосходительством поручения, имею честь испрашивать соизволения на отпуск мне 69 рублей для покупки нижеследующих изданий, имеющихся в антикварном книжном магазине Н. Соловьева».

Дальше следовал список изданий XVIII и начала XIX в. по масонству.

Не за сообщение ли этих ценных изданий приносит благодарность Алексееву молодой историк масонства Г. В. Вернадский в предисловии к своей книге о русском масонстве XVIII века?

А что же аббат Турмантэн? Полмиллиона франков на раскрытие масонских козней он не получил, но неудача не оттолкнула его от русского Департамента полиции. Он устроился на скромных началах и за скромную плату доставлял сведения о русских масонах. Приводим образцы донесений Турмантэна. Совокупность этих донесений и сведений о нем, сообщенных асессором Алексеевым, не дает определенных указаний на личность Турмантэна; на основании этих данных нельзя сказать с уверенностью, чего больше в его деятельности: вздорности или жульничества. Вот три его сообщения от 1914 года в русском переводе:

1. «Известно, что французские ложи всегда были против русского союза. Но зато постоянно ведется упорная пропаганда в пользу искреннего соглашения с Германией. Вот слух, который в настоящее время распространяют в ложах Франции: «Россия работает над гибелью французского республиканского правительства и над падением республики. Ее мечта возвести на престол Франции принца Луи Бонапарта, служащего в русской армии, и восстановить империю в его пользу».

Этот тенденциозный слух имеет целью возбудить против России неудовольствие правительства и сторонников республиканского режима и раздражить друзей принца Виктора (Луи Бонапарт. — Ф. Л.). Еще добавляют, что вступление на трон принца Виктора было бы победой России над нашими финансами и что через него она получила бы все займы, нужные для распространения ее власти и территории на Востоке.

Этот слух должен быть серьезно принят в соображение.

Ж. Турмантэн».

2. «14 мая 1913 г. в парижской ложе «Les Renovateurs» (основатели), председатель (vёпёгаЫе) которой — Ф. Синкхоль, один из двух делегатов, посланных «Великим Востоком» Франции для открытия двух лож в России, один русский франк-масон, имя которого не удалось запомнить, произнес следующие по сущности своей слова:

«Католицизм в России может быть для нашего дела полезным орудием. Поэтому мы вызываем и поддерживаем средствами, о которых они не подозревают, неудовольствие католиков против правительства и русской полиции, хотя мы сами враги всякой религии».

Кроме этого, говорилось о некоторых фактах и о некоторых преследованиях русской полицией католиков, особенно в Польше, о которых уже говорили французские газеты. В заключение франк-масон сказал, что раздражение католиков может быть искусно использовано масонством.

Ж. Турмантэн».

3. «Заметки. Присяжный корреспондент русского масонства во Франции Ф. Буле, живущий № 7, улица Анри Монье, в Париже. Но предполагают, что письма, получаемые им из России, не посылаются ни на его имя, ни по его адресу. Русской администрации это могло бы быть известно.

Три или четыре недели тому назад в Париж приехал некий Бадуель, член венсеннской ложи и агент масонства. Он приехал из Москвы, где пробыл некоторое время и куда, как кажется, должен скоро вернуться.

Ж. Турмантэн».

На основании всех изложенных выше, а также и многих других подобных сведений была составлена записка для ознакомления «державного хозяина» русской империи с масонством[143].

РУССКИЙ РОКАМБОЛЬ И. Ф. Манасевич-Мануйлов по архивным материалам[144]

ЖАНДАРМСКИЕ «ОТКРОВЕНИЯ»[190]

ПЕРВОЕ МАЯ У ЖАНДАРМОВ (из жандармских писем)

Празднование 1 мая вкореняется в революционный быт русского рабочего класса к концу последнего десятилетия прошлого века, а с первых лет настоящего века теряет интимный, подпольный характер и выливается в формы открытого политического выступления. Устройство первомайской демонстрации становится непременным и излюбленным делом революционных комитетов и рабочих организаций. Демонстрация в день 1 мая утверждает революционное сознание рабочих и является поверкой роста революционных сил. Задолго до первого мая начиналась оживленная подготовка к демонстрации как на местах, так и в центре. Надо было заготовить агитационную литературу — брошюры, листовки, лозунги, — получить из центра или отпечатать и размножить у себя, распространить ее, организовать рабочие группы и руководство самой демонстрации. Долг революционной чести требовал приложения всех усилий к тому, чтобы демонстрация вышла на славу, не провалилась бы еще до 1 мая и сопровождалась бы наименьшими потерями.

Но к первому мая готовились не только революционеры и рабочие — готовились и враги. Задолго до первого мая мобилизовались все вражеские силы: наружная полиция, и, так сказать, общегражданская, и специальная политическая, агенты наружного наблюдения — филеры, секретные сотрудники, чины корпуса жандармов, — от рядовых жандармов до жандармских генералов. И все эти охранные и жандармские чины и власти своим профессиональным долгом ставили — не допустить демонстрации, засадить вовремя в тюрьму руководителей, перехватить литературу и так далее. Наиболее дальновидные жандармские офицеры для предупреждения демонстрации уже с января прекращали освобождение из тюрем политических заключенных, а для содержания их в тюрьме не было никаких оснований, кроме одного — жандармской боязни, что, освободи их, они сейчас же и организуют первомайскую демонстрацию.

Особливую планомерность жандармская борьба против революционного движения и против празднования 1 мая получила в первые годы XX века, после реформы политического розыска, проведенной пресловутым Зубатовым. Во всех крупных городах империи были созданы охранные отделения (розыскные пункты), подчиненные непосредственно Департаменту полиции. Начальники охранных отделений должны были поставить внутреннюю агентуру, то есть завести секретных сотрудников в революционных и рабочих организациях. Верховный надзор по розыску принадлежал Зубатову, а руководство наружным наблюдением было сосредоточено в руках его ближайшего помощника и другого знаменитого специалиста — Евстратия Павловича Медникова. Питомец зубатовско-медниковской школы, известный охранный деятель Спи-ридович в своих воспоминаниях пишет: «Из летучего отряда Медникова были назначены заведующие наружным наблюдением во вновь открытые отделения. Подчиняясь начальникам, эти старшие филеры сохраняли самую тесную связь со своим Евстратием Павловичем и писали ему подробные письма обо всем, что делалось в отделениях. Начальники последних фактически попадали под самый бдительный надзор и контроль Медникова. Они должны были писать ему обо всем частными письмами. Доклад директору — письмо Медникову, а кто знал хорошо Зубатова, то писал и ему. Своеобразно, но впервые Департамент полиции взял в свои руки все нити политического розыска в стране и стал фактически и деловито руководить им».

Медников пользовался колоссальным авторитетом среди подчиненных. Он был на редкость домовитый и хозяйственный. О том, как ставил он наружное наблюдение, можно судить по следующим его инструкциям, преподанным им своему ближайшему помощнику, матерому филеру Никите Тимофеевичу Сотникову. Медников пишет: «Тимофеевич, так как за наружное наблюдение отвечает Департамент, то и организацию наружного наблюдения взяли на себя, для чего наметили достойных людей заведовать названным наблюдением в розыскных отделениях, т. е. старших филеров, которые ведут наблюдение, черновые дневники, пишут согласно правил дневники заведующему наружным наблюдением в империи, то и старшему вменяется в обязанность и выбирать на службу в свое отделение людей, а также распределять им жалованье, а также проверять счета расходным деньгам, израсходованным по делам службы. Пример, на одесское отделение полагается 25 человек наблюдательных агентов (теперь филерами не называют), которые получают жалованье 1500, т. е. на округ по 50 руб. в месяц, да еще полагается 4500 руб. на 25 человек на расходы, т. е. по 15 руб. в месяц. Эта сумма отпущена на 25 человек, но надо сообразоваться, всем жалованья по 50 руб. равно платить нельзя, то надо делать так: тебе сто, следовательно, уже 10 человек получают по 45 руб., Байкову 60 руб., еще двоим 45 руб.; я думаю, надо принимать сперва на 30 руб., потом добавлять лучшим по 5 руб. в полугодие, но держать цифру всегда с остачей, экономя от жалованья. По-моему, надо так: 5 человек на 30 рублей, 5 чел. на 35 руб., 5 на 40, 5 человек на 45 руб., а остальные на большем содержании, а лучшим надо тотчас же и добавлять. Из 25 двоих держи для справок по городу, вроде полицейских надзирателей, но они всецело в твоем распоряжении, т. е. работают по установкам и под твоим руководством, и кроме этого ничего не должно быть. Теперь расходы полагаются по 15 руб. на каждого, но не надо так делать, чтобы эти 15 руб. и давать филерам на руки, а пусть они делают так, как мы в Москве. При приеме на сведениях пишут, сколько кто затратил в течение дня, и в итоге не должно превышать 15 руб. на каждого, т. е. у кого будет 7 руб., у кого 15 руб., а у кого и 25 руб., но у кого и совсем будет мало. Вот этот расход надо вести равномерно и аккуратно, в каждом месяце тратить не более 375 руб., т. е. ежедневно 12 руб. 50 коп. Ты сделай список на каждый день и отмечай ежедневно графы. Ты будешь иметь итоги и будешь знать, сколько у тебя остается экономии. Когда много, тогда будь потароватее, а когда в обрез, тогда поскупее, и всегда у тебя должен быть запас экономии рублей в 100 для экстренных надобностей, или в усиленное время побольше давать на расходы. А на жалованье у тебя в месяц полагается 1250 руб.; то ты сделай список людям и веди на эту сумму жалованья, т. е., как сказано выше, по расчету, дабы хватило и с остачею рублей 20 до 1250 руб. В таком роде ты всегда будешь в курсе своих денег, будешь лавировать превосходно, даже из остатка от экономии можно выдавать хотя к Рождеству награды людям.

Людей представляй начальнику к зачислению молодых, красивых, развитых, умных и прямо из военной службы, т. е. самых дисциплинированных; если будут хороши, то и на первое время должен дать не 30 руб., а 35 руб., как лучшему. Будут хорошие филеры — будешь сам лучше работать, значит, по заслугам и награда».

В нашем распоряжении находятся некоторые материалы интимного медниковского архива, как раз те самые «частные» письма, о которых говорит Спиридович. Документы чрезвычайно поучительные, в полном смысле интимные. Все эти жандармские поручики и ротмистры, все эти филеры и обер-филеры писали действительно интимно, не стесняясь, и распоясывались вовсю. Из этих частных писем выбираем сообщения о жандармских тревогах и хлопотах вокруг 1 мая. Известно, что в 1903–1904 годах первомайские листовки, исходящие от центральных партийных органов, печатались за границей, и затем огромные транспорты переправлялись через границу, в разных пунктах, и, между прочим, через Финляндию. В конце марта — начале апреля (1903 года) начинает тревожиться жандармский офицер, посаженный в Выборг. 3 апреля 1903 года он пишет «глубокоуважаемому Ев-стратию Павловичу» на условном блатном наречии: «Местная торговля (торговлю надо дешифровывать как революционную работу) здесь обширная, но насколько она соприкасается с общей, без внутреннего освещения сказать трудно. Сергей Васильевич (т. е. Зубатов) говорил, что можно пока заняться и местными делами, но особенно увлекаться ими не рекомендовал. Яков Григорьевич слышал, что из нашей страны к нему везут пудов 20 товару, хорошо было бы его перекупить, только средства наши малы. Может быть, дадите какой-нибудь добрый совет. Садовник мой кое-что пишет, но я не могу сказать, чтобы это было существенно». Товар — это транспорт первомайских прокламаций. Но выборгский розыскной пункт был очень скудно обставлен, не было сотрудников и было мало филеров. Потому и перехватить («перекупить») транспорт не удалось.

Любопытно признание генерала Герасимова. Он прославился связями своими с секретными сотрудниками эсеровских боевиков (от них же первым был Азеф) в такой мере, что министр Столыпин, охраняя свою жизнь от террористических покушений и укрываясь от эсеров, всегда брал с собой в вагон царскосельского поезда Герасимова: только имея его бок о бок, он чувствовал себя гарантированным от покушения. В 1904 году Герасимов — тогда начальник Харьковского охранного отделения — тоже готовился к 1 мая: «Моя революционная братия, как пуганые вороны, бегают, а толку, по-видимому, мало. Впрочем, есть типография, которую предполагают хорошо оборудовать и затем, конечно, передать в охранное отделение. А вот нелегальные одолевают, не даются наблюдению, придется по приезде их немедля водворить в тюрьму, а то с этими гастролерами лишняя трата времени».

Подробное и любопытное с бытовой точки зрения сообщение о первомайской расправе в 1903 году с подготовлявшейся первомайской демонстрацией дает начальник Саратовского охранного отделения Бобров: «Глубокоуважаемый Евстратий Павлович. Позволяю себе обратиться к вам с покорнейшей просьбой. Дорогие и вашему и моему сердцу филеры грустят, что, невзирая на трудности розыскной службы в г. Саратове, осложняющейся отсутствием дворников, скверною постановкою дела ведения домовых книг и привычкою местных жителей выстраивать по нескольку десятков флигелей во дворе чужого дома, имеющего с флигелями одну и ту же нумерацию, но различные книги, — нам удалось все-таки вырвать как главных руководителей революционного движения, так равно и предупредить подготовлявшуюся на 1 мая демонстрацию как в самом Саратове, так равно в Покровской слободе Новоузенского уезда Самарской губ., и на станции Ртищево Сердобского уезда Саратовской губернии. Поручиться за то, что демонстрации не будет, — окончательно нельзя, но есть большие основания предполагать, что май пройдет спокойно.

Предупреждение демонстрации увенчалось следующими успехами филеров.

20 апреля мы взяли на вокзале транспорт изданий для Ртищева, который вез руководитель ртищевского кружка Потап Скородумов для распространения его перед 1 мая. 27 апреля мы взяли рабочего Андрея Дмитриева, который получил за городом от интеллигента большой тюк воззваний, призывающих к празднованию 1 мая. Тюк этот он там же зарыл в землю, намереваясь частями разнести его по заводам, и, таким образом, издания эти в обращение не попали, а интеллигент филерами установлен и ныне находится под наблюдением. К сожалению, обстоятельства так сложились на месте, что им не удалось захватить Дмитриева и интеллигента в момент передачи тюка, но возможно, что последний мы еще разыщем.

30 апреля филеры Чебанов и Курдюков, при посредстве проходившего по улице станционного жандарма, задержали главного агитатора среди рабочих Александра Киреева, который, по агентурным сведениям, должен был везти издания на 1 мая в Покровскую слободу. Трудность для выбора момента задержания была в том, что Киреев ни в руках, ни в карманах ничего не имел, а лишь по выходе из одного дома начал подтягивать брюки, оборачиваться и так далее, и тем самым дал возможность безошибочно решить, что он вынес все оттуда, что и подтвердилось по осмотре его в жандармском управлении.

Того же числа по агентурным сведениям предполагал разбросать по городу первомайские воззвания столяр Александр Филиппов, намеревавшийся убить каждого, кто посмеет к нему подойти.

Для задержания его были назначены Широков и Егоров, причем Широкову пришлось взять другое направление, а Егорову удалось захватить Филиппова на разброске и отобрать от него, кроме воззваний, пятиствольный револьвер системы Смита и Вессона, заряженный пятью боевыми патронами, за которые Филиппов едва не успел ухватиться (наш извозчик перерезал ему дорогу; на козлах сидел Гудушкин). Произведенная же вслед за тем ликвидация дала возможность захватить тех немногих деятелей, которые особенно агитировали за производство 1 мая уличного беспорядка.

Изложенные результаты, в связи с прежней деятельностью чинов отделения, дают мне смелость обратиться к вам, дорогой Евстратий Павлович, с ходатайством о поощрении «начальническим спасибо» как названных Широкова, Егорова, Гудушкина, Курдюкова и Чебанова, так равно и остальных чинов отделения, в равной мере потрудившихся на пользу нашей трудной деятельности. Позволяю себе рассчитывать, что об изложенном вы доложите как его превосходительству господину директору Департамента полиции, так и глубокоуважаемому Сергею Васильевичу (Зубатову), перед которыми и поддержите мое ходатайство».

Керченскому розыску было тоже немало хлопот в апреле 1903 г. Руководитель розыска писал Медникову: «Глубокоуважаемый Евстратий Павлович, покорнейше вас благодарю за память, выразившуюся в поздравлении с праздником и в отпуске квартирных и суточных денег. Я не ожидал этого. Для меня это быстро поможет, совокупно с крымским воздухом, восстановить пошатнувшееся здоровье. Все это лекарство я мог получить от вас. Я и семейство мое не находим слов отблагодарить вас за оказанные чисто родительские отношения к подчиненному. Будем молиться Богу, да укрепит он ваше здоровье на многие, многие годы и пошлет он счастие и радость в жизни.

Имею честь доложить вам, что 26 сего месяца разбросаны рекламы, в которых приглашают на 1 мая гулять, за подписью «Керченская рабочая организация революционных социалистов». Торговля идет порядочная, хотя не в центре, но все-таки близко этого. Сотруднику дадут сегодня новых реклам, т. е. выпущенных 26-го. Я полагаю, что если не «Заяц» и «Кудрявый», то, пожалуй, и не в Керчи «отшлепывают». Это и недостоверно, а только заключаю из дела. Вот беда, я теперь совершенно сбит с толку, поэтому вынужден обратиться к вам, Евстратий Павлович, как к главному руководителю, с некоторыми вопросами, касающимися торговли».

Дальше идет изложение «торговых» вопросов. Главный из них — отношение к «Филиппам». Филиппы на охранном жаргоне — внешняя полиция, которая также выступала на борьбу с первомайскими демонстрациями и не прочь была взять на себя все лавры победителя. Для жандармов полиция была конкурентом, досадным и неприятным. В особенности неприятно было жандармам обращаться к внешней полиции за помощью в «установке», т. е. в раскрытии фамилий лиц, за которыми велось наблюдение. Отсутствие установки влекло часто замедление в «распродаже», т. е. в аресте.

«Я не напирал на установку, — жалуется керченский жандарм. — У меня хоть сейчас делать распродажу можно, 15 человек первого сорта, да человек 10–15 подготовлено так, что в один день можно узнать, которых не напираю устанавливать». О столкновении интересов жандармских с полицейскими потугами говорит в жаргонных выражениях и начальник Симферопольского охранного отделения Трещенков[201], получивший впоследствии громкую и проклятую известность виновника Ленского расстрела. Напомним, что торговцы-жандармы занимались торговлей-расправой с революционным движением.

«Глубокоуважаемый и дорогой Евстратий Павлович, — рапортовал Трещенков Медникову. — Давно не писал вам, а так хотелось поговорить, да и знал, что вы торгуете в Москве и вам не до писем. Послал вам поздравление в Питер, так как не знал тогда, что вы в Москве. Конечно, вы знаете об окончании торговли в Симферополе. Надо было видеть фигуру Филиппа нашего (полицмейстера), когда получили прибыль, тем более, что он страшно желал, чтобы мы поторговались, и даже меня предупреждал, что ничего не выйдет, на что я любезно отвечал: «Может быть и…» На другой день он вдруг меня спрашивает, кого можно освободить, на что я опять-таки любезно ответил, что «если вам угодно, то с разрешения господина директора (Департамента полиции) всех, каковое, если ему угодно, я спрошу телеграммой». Но зато теперь мы друзья: я ведь купил у него велосипед. С губернатором отлично лажу, он странно любезен и даже рассказал мне, что Филипп ему сообщил, что я собирал полицию, но теперь он убедился в неверности сообщения. Теперь у нас затишье, но боюсь, что в тихом омуте кой-кто водится, и не перед бурей ли это»…

Особенную лихость в борьбе с революционным движением проявил Спиридович, в бытность свою начальником охранного отделения в Киеве в 1903–1904 годах. Спиридович со своими сотрудниками был в контрах с начальником Губернского жандармского управления генералом Новицким, но молодые жандармские силы одержали верх. С каким торжеством он телеграфировал 12 апреля 1903 года Медникову: «Ночью на 11-е в Бердичеве обыскано тридцать две квартиры, арестовано тридцать человек, у восьми поличное, в том числе около четырех тысяч бундовских майских прокламаций, библиотечка, более ста нелегальных книг, около ста разной нелегальщины, заграничная переписка; у минского мещанина Арона Грузма-на 10 двухаршинных картонных трафареток для печатания «долой самодержавие» и других русских и еврейских революционных надписей на флагах». А в частном письме к Медникову Спиридович сообщал подробности: «Дорогой Евстратий Павлович! На 11 произведена в Бердичеве ликвидация. Списочек, как успели составить, шлю. В подготовку демонстрации, видимо, попали как следует. Филеры очень трудную работу, по отзывам Ингатия Николаевича, выполняли отменно хорошо. Сам он вынес ликвидацию на своих плечах. Александр Михайлович работал очень хорошо, вымахивается офицер; а Васильев так вел себя, что сегодня его в управлении Беклемешев и Ермолов[202] заклевали: «Что это, вы охранником хотите быть», и т. д. 4000 прокламаций доволен очень губернатор и прокурор. Управление надуто, трафаретки очень интересные. Видимо, публика смаковала свой будущий праздник. Теперь получил телеграмму из Кишинева, что туда из киевского района едет много еврейской молодежи. У нас сегодня на ночь аресты. Вчера была полицейская облава на беспаспортных евреев. Таких сделают еще штуки три. Вообще готовимся. Хотя Департамент и думает, у нас не будет демонстрации, но это едва ли так. Очень уж публика развращена. Они-то ведь целый год работают и раз в году пробуют свои результаты, а мы лишь три месяца». В конце письма, из которого взят вышеприведенный отрывок, Спиридович сообщает кратко: «Публика наша сегодня за 30 верст уехала на сходку». На другой день Спиридович писал: «О действиях наших доношу официально. Настроение масс пало; про социалистов-революционеров ничего не слышно. Вчерашняя сходка — та горсть, которую они в конце концов готовы были выставить на демонстрацию. Что теперь у них, пока не знаю. Социал-демократы сегодня вечером в числе 5 (один наш) собираются для окончательных переговоров. Сегодня у них за Днепром имела быть сходка оставшихся руководителей, но ночью большинство было арестовано. Сегодня задача взять одну акушерку, которая уже раз была арестована на сходке социал-демократов нами, но которую Новицкий, конечно, освободил. В массе боязнь и полиции, и погромов»… А через несколько дней Спиридович дополнительно и частно сообщал: «Теперь хотим развязаться с социалистами-революционерами. Они достаточно слякотили, надо огорошить их. Возьмем что — слава богу; а нет — хвосты подожмут, а нам руки развяжут и дадут хоть месяц времени все силы направить на социал-демократов. Какая чудная теперь группа. Просто прелесть. Вчера сходка — один восторг. Видимо, публика очень готовится сообща со студентами отпраздновать 1 мая. Тогда же думают подготовить забастовки железнодорожных мастерских, арсенала, типографии — и устроить вовсю. Вот и это заставляет теперь более, чем когда-либо, желать единства действий нас — здешних гасителей просвещения». Политехники, конечно, в предстоящей весне сыграют важную роль. В управлении теперь дознание о них. Необходимо многих попридержать под стражей. С января же всех арестованных ни в коем случае по дознаниям не выпускать до июня. Прошу поддержки Особого отдела, ибо здесь о «предупреждении» никто, кроме нас, не думает. Необходимо провести такой пункт: управление никого по дознании не освобождает, не запросив предварительно охранное отделение, не имеется ли препятствий к освобождению. Если у нас есть препятствия, — освобождать не должны они» и т. д. Дальше идут дела семейные, распри между жандармами из охранного отделения и жандармами из жандармского управления. Затем Спиридович вновь возвращается к текущим делам: «После вчерашней сходки понятен и «Лысый», что идет как один из шести членов киевского комитета. Сие — Дижур. Уж поистине лысый, стоит только на карточку взглянуть. Дом его не раз посещался «Рундучным», «Гусаком», забежал и «Зубастый». (Клички, данные революционерам — П. Щ.). Теперь все это понятно. Мы почему-то считали, что Дижур только лишь боевик. Но ведь он, кажется, истый «искровец». Значит, тут попали в цель. Вот прелесть наблюдения. Дал бы Бог хлопнуть все это по-хорошему, да на хорошенькое дознание. Только уж без апофеоза одиннадцати бежавших. Предвкушаю ликвидацию — Дижура и К°… Пришлите филеров-то временно. Надо бы уж обставить вовсю эсдеков. Был бы хороший хлопок затем для всей организации: а то одними нашими не совладеть».

Но никакие ликвидации, никакие шлепки по организациям не могли остановить победного шествия 1 мая, и все рвение Спиридовичей было тщетно.

СЕКРЕТНЫЕ СОТРУДНИКИ В АВТОБИОГРАФИЯХ[203]

ШКОЛА ФИЛЕРОВ[211]

При охране «существующего государственного и общественного порядка» Департамент полиции, «в целях освещения замыслов вожаков революционного движения», пользовался, с одной стороны, «внутренней агентурой», а с другой — «наружным наблюдением»; наиболее ценные сведения доставлялись Департаменту именно «внутренним» наблюдением, которое осуществлялось при помощи разного ранга «сотрудников», иногда весьма крупных провокаторов, проникавших в самую глубь революционных организаций, причем для за-маскирования истинного характера своей деятельности этим полицейским агентам приходилось принимать иногда самое серьезное участие в работе революционных организаций. Дегаев[212], Геккельман-Ландезен, Азеф, Малиновский[213] иногда шли в своей революционной работе так далеко, что это совсем не соответствовало планам их руководителей, так как ни Судейкин[214], ни Плеве, конечно, не предполагали, что на них обрушатся удары их агентов; однако опасность такой игры с огнем не могла заставить Департамент полиции отказаться от услуг своих секретных «сотрудников», так как все же благодаря им получались весьма обстоятельные сведения и о личном составе противоправительственных партий, и об организации их, и о методах борьбы, принимавшихся в тот или иной момент, и о важнейших планах революционных деятелей. Сведения эти представлялись руководителям политического розыска настолько существенными, давали им, по-видимому, такую надежную опору для охранения «исторических устоев» от всяких злонамеренных покушений, что из-за их добывания стоило идти и на явный риск, как это разъяснял Столыпин по поводу разоблачения азефовщины.

Конечно, с материалом, доставляемым этой внутренней агентурою, не могли ставиться рядом те сведения, которые получались при помощи наружного наблюдения; тем не менее, пренебрегать подобными сведениями Департамент не считал возможным и, напротив, прилагал все время серьезнейшие усилия к тому, чтобы расширить круг деятельности агентов наружного наблюдения, настаивая, что именно благодаря наружному наблюдению, умело поставленному, он мог во многих случаях достигнуть весьма успешных результатов в своей борьбе с различными революционными организациями; наружным наблюдением, без содействия даже иногда внутренней агентуры, раскрывались опаснейшие предприятия революционных кружков, излавливались пропагандисты противоправительственных учений, накрывались тайные типографии, захватывались транспорты революционной литературы, фабрики взрывчатых веществ, в корне подрывались террористические акты и т. п. Такие плодотворные результаты получались вследствие умственного развития агентов наружного наблюдения, вследствие серьезной теоретической и практической их подготовки опытными, авторитетными руководителями политического розыска. Однако, наряду с достоинствами, Департамент находил в агентах наружного наблюдения и довольно много существенных недостатков, а поэтому, кроме обстоятельной инструкции, признавал необходимым озаботиться серьезным обучением и воспитанием филеров, т. е. агентов наружного наблюдения. Особенно внимательно отнесся к этому вопросу Департамент полиции во времена Столыпина, когда выдвинулась даже на очередь идея основания специальной школы филеров.

Как видно из представленного в 1909 г. генералу Курлову краткого исторического обзора, озаглавленного «Записки для памяти», план правильной организации наружного наблюдения, организации, при которой достигалось бы соответствующее целям розыска «воспитание и обучение филеров», давно уже составлял предмет забот Департамента. Уже в 1894 г. Департамент, как сообщается в записке, «вынужден был озаботиться приобретением соответствующей агентуры в целях освещения замыслов вожаков революционного движения, а для разработки получаемых сведений выдвинулся вопрос о необходимости сформирования при Московском охранном отделении, как центральном по месту своего положения, летучего отряда наблюдательных агентов, в числе 30 человек, которые командировались, по указаниям Департамента полиции, в разные местности империи для наблюдения за неблагонадежными лицами». Деятельность этого отряда дала настолько «благоприятные результаты», что в январе 1901 г. его состав был увеличен на 20 человек, а на содержание отряда стало отпускаться 31 800 рублей. Но в 1902 г. летучий московский отряд был расформирован, причем «большая часть личного его состава была распределена по образованным в означенном году в разных местностях империи охранным отделениям, а 20 человек вошли в состав летучего отряда при Департаменте».

«Сосредоточение руководств центральным розыском в Департаменте полиции представляло, — как утверждает «Записка для памяти», — значительные преимущества, так как давало возможность центральному правительственному органу пользоваться полной осведомленностью в преступных замыслах представителей противоправительственного движения и в то же время контролировать деятельность подчиненных розыскных органов, но нельзя также умолчать о некоторых неудобствах, вызывавшихся подобной постановкой дела, а именно: направленные в провинцию секретные сотрудники иногда наталкивались на местную агентуру, что по большей части вызывало провал сотрудников, а командированные филеры нередко делались предметом для установления их личностей со стороны местных властей, и иногда даже подвергались задержанию».

Вероятно, вследствие этих недостатков организации П. Н. Дурново решил в 1906 г. упразднить летучий отряд при Департаменте; но тогда же ему был представлен доклад «о восстановлении при Департаменте полиции летучего отряда филеров» с указанием, что с широким развитием боевой деятельности революционных организаций все чаще и чаще возникают случаи острого положения революционного движения в той или другой местности, вызывающие необходимость немедленного и осторожного наблюдения посредством опытных агентов. В местностях, где не имеется охранных отделений и где жандармские управления ведут дело наблюдения исключительно посредством жандармских унтер-офицеров, в большинстве случаев хорошо известных местному населению, с особенной силой выступает необходимость спешной посылки туда наблюдательных агентов, опытных и никому не известных. При отсутствии летучего отряда приходится в таких случаях прибегать к командировкам агентов из охранных отделений, иногда далеко отстоящих от подлежащей обследованию местности. Но такая мера приводит к необходимости ослаблять поставленное уже наблюдение в районах охранных отделений, снимать людей с налаженного дела, а с другой стороны, весьма естественно, что охранные отделения в собственных интересах стараются посылать людей худшего сорта и малонадежных, хотя серьезные обстоятельства в таких случаях требуют именно лучших сил. Личные качества филеров бывшего летучего отряда Департамента представляются особенно цен-ними потому, что большинство из них — люди давно служащие (некоторые служили более 20 лет), прошедшие хорошую школу, дисциплинированные, хорошо знающие многих революционных деятелей, и в большинстве случаев могущие вести наблюдение самостоятельно. Обращаясь к вопросу о дороговизне содержания летучего отряда, нельзя не принять в соображение, что серьезные поручения, возлагаемые на филеров, нередко представляются вместе с тем и весьма опасными для них, а вышеприведенные свойства филеров отряда приводят к необходимости хорошей оплаты их полезного и опасного труда. Перемещение же их для усиления в местные охранные отделения в действительности не принесет никаких выгод в материальном отношении, так как при строгой определенности кредитов охранных отделений, содержание при них лишних людей должно пасть по-прежнему на секретные суммы Департамента полиции».

Приняв во внимание все эти соображения, П. Н. Дурново приостановил расформирование летучего отряда, а 9 июля 1906 г. товарищ министра Макаров, ввиду того, что «находящиеся при Департаменте полиции филеры летучего отряда с января месяца фактически состоят в прикомандировании к Санкт-Петербургскому охранному отделению, приказал передать начальнику названного отделения отпускаемые по смете на содержание отряда деньги».

Однако вопрос об улучшении постановки наружного наблюдения этим не был вполне разрешен, и 5 июля 1907 г. заведующий Особым отделом Департамента полиции обратился к начальникам охранных отделений со следующим циркуляром:

«Его превосходительство господин директор Департамента (М. И. Трусевич — Ред.), озабочиваясь улучшением подготовки филеров и полицейских надзирателей и предполагая в ближайшем времени организовать для этой цели специальные курсы, поручил мне обратиться к вам с покорнейшею просьбой сообщить из вашей практики наиболее характерные и выдающиеся эпизоды наружного наблюдения, в коих, благодаря проявленной филерами личной инициативе и сообразительности, наблюдение, несмотря на особую трудность обстановки, достигало намеченных целей, а равно и примеры отрицательного характера, где наблюдение проваливалось от неумения филера уйти от рутинных приемов и применить тот или другой чисто сыскной прием. Интересны также случаи и приемы задержания филерами выдающихся преступников, их находчивости при вооруженных сопротивлениях, во время производства обысков и т. п. В этих целях, независимо от ваших личных воспоминаний, благоволите предложить заведующему наружным наблюдением и филерам освежить в памяти все подобные и заслуживающие внимания поучительные примеры и записать их, не стесняясь изложением и формой, с указанием по возможности времени, места и действующих лиц; к рассказам филеров были бы очень желательны ваши личные комментарии.

Господин директор выражает надежду, что к настоящей просьбе его превосходительства вы не отнесетесь формально и не откажете уделить некоторое время этому делу, так как вопрос о лучшей подготовке филеров к их трудным обязанностям давно уже стоит на очереди, а как показал опыт, лучшим приемом для их обучения является ознакомление их с практическими результатами предстоящей им деятельности и, так сказать, историческими примерами, составление сборника которых является настоятельно необходимым.

Вместе с сим, не изволите ли признать возможным с своей стороны не отказать сообщить ваши соображения о том, как должно быть поставлено дело обучения филеров, чтобы они не ограничивались рутинными приемами неотступного наблюдения, а сделались настоящими филерами, которые, пользуясь тонкими нитями наружного наблюдения, умели бы найтись во всякой обстановке и не останавливались в случае надобности и перед чисто сыскными приемами.

Было бы очень желательно воспользоваться ценными указаниями опыта и примерами практики находящихся уже ныне на покое бывших деятелей и работников политического розыска, проживающих в вашем районе, от которых не откажите почерпнуть нужные сведения и включить их в вашу записку с указанием источников»[215].

Этот циркуляр вызвал со стороны начальников охранных отделений целый ряд сообщений, с большими подробностями характеризующих службу филеров и полицейских надзирателей по наружному наблюдению. Начальники отделений весьма иногда обстоятельно развивали свои соображения об организации подготовки филеров, характеризовали свою собственную практику и порой приводили рассказы самих филеров. Перед нами развертывается яркая картина тех усилий, которые прилагались по всей России к установлению сложной системы наружного наблюдения. Особенно в этом отношении важными являются сообщения начальника Московского охранного отделения фон Коттена, который с достоинством признает, что его отделение было «школой для филеров», так что его ученики разбирались нарасхват другими охранными отделениями.

«При выборе людей, — докладывает фон Коттен, — я обращал главное внимание на умственное развитие; затем обращал внимание на: 1) возраст, выбирая по возможности людей не старше 30 лет; 2) рост, безусловно не принимая людей высокого роста и отдавая предпочтение лицам ниже среднего роста; 3) зрение, выбирая людей с хорошим зрением (практика показала, что гоняться за особенно острым зрением бесполезно, так как и из лиц, обладающих довольно слабым зрением, выходили прекрасные филеры); 4) отсутствие каких-либо явно заметных физических недостатков, как, например, хромота, горбатость и т. п., как показала практика, лучшие филеры вырабатывались из казаков, мелких торговцев, приказчиков и тюремных надзирателей».

Набранных таким образом людей фон Коттен тренировал сперва в так называемом «комнатном обучении», которое он описывает таким образом:

«Теоретическое обучение начиналось с заучивания того порядка, в котором мною требовалось изложение примет, дабы не было беспорядочного изложения примет, вроде следующего: «шатен, в резиновой накидке, среднего роста, с бородой, в руках палка, лет 27, носит пенсне, худощавый». С этою целью я требовал, чтобы приметы излагались в следующем порядке: пол, лета, рост, телосложение, цвет волос, национальность; в дальнейшем я требовал изложения, начиная сверху вниз, сначала физических примет, затем примет одежды, а именно: длина и волнистость волос, лоб, брови, глаза, нос, усы, подбородок или борода, особые приметы, как-то: сутуловатость, горбатость, хромота, кособокость, беременность и т. д.; одежда — головной убор, верхнее платье, брюки, ботинки или галоши; особые приметы: пенсне, палка, зонтик, муфта, сумочка и пр.

Для облегчения запоминания мною была изготовлена большого формата таблица, на которой вышеприведенный порядок был изображен с помощью наклеенных букв, а для облегчения усвоения — таблицы с характерными носами и ушами. При этом обучаемым параллельно объяснялась примерная терминология, которой следует придерживаться при описании примет; так, например, я требовал обозначения цвета волос словами: брюнет, шатен, блондин, рыжий, седой, и не допускал употребления слов: каштановый, темно-русый, светло-русый и т. п.; обозначения роста словами: высокий, средний и малый, не допуская — большой, низкий и пр.

Далее я последовательно вызывал каждого из обучаемых на средину комнаты и заставлял остальных описывать письменно его приметы, причем добивался однообразия в оценке отдельных примет, т. е. того, чтобы, если вызванный был, например, шатен, выше среднего роста, то чтобы все обучаемые обозначали его приметы именно этими терминами, а не называли его темным блондином, среднего роста или высокого роста. После некоторой практики в письменном изложении примет я вызывал двух из обучаемых и заставлял одного из них словесно описывать приметы другого, а затем предлагал кому-нибудь из остальных обучаемых указать на ошибки в сделанном описании. Этот прием вызывал всегда очень живое и внимательное отношение к делу обучаемых. Далее я заставлял описывать приметы кого-либо из отсутствующих лиц, принадлежащих к составу отдела, и теми же приемами добивался точного описания его примет.

Затем я переходил к ознакомлению обучаемых с различными формами одежды, наиболее часто встречающимися при ведении филерского наблюдения, особенно с формами учащихся в высших учебных заведениях, с каковой целью у меня были изготовлены особые картонные таблицы, на которых были прикреплены отличительные части каждой формы, а именно: значки на фуражках, петлицы, наплечные знаки, пуговицы, а далее на той же таблице были написаны цвета околышей, цвета воротников, брюк и кантов.

Наконец, я приступал к обучению так называемому «взятию по приметам». С этой целью я вызывал двух-трех человек в соседнюю комнату и приказывал им описать приметы того или другого из оставшихся в сборной комнате их товарищей (каждому разного). Составленные ими описания я приносил в сборную (оставляя писавших в другой комнате), и, прочтя какое-либо описание, предлагал одному из обучаемых решить, чьи приметы описаны. Кстати заметить, что при этом приеме обучения я иногда ограничивался описанием лишь физических примет, не допуская описания одежды, как примет переменных. Если вызванный пытался «угадать» по двум-трем первым приметам, я доводил его до такой приметы, которая резко не подходила к названному им лицу, и этим заставлял признать ошибочность ответа. Первое время дело подвигалось слабо, но через пять-шесть занятий некоторые из обучаемых стали безошибочно определять лицо, чьи приметы им были прочитаны. Тогда я перешел к описанию таким же образом примет лиц, служащих в отделе, но в данное время отсутствующих, не говоря, здесь ли это лицо, или нет, и вскоре добился того же результата. Иногда решения бывали очень оригинальные: отвечающий говорил, что, «по-видимому, хотели описать такого-то, но в такой-то примете ошиблись».

Рядом с «комнатным обучением» шла, по терминологии фон Коттена, «практическая подготовка», которая тоже представляется весьма любопытною по своим подробностям.

«Практическую подготовку, — рассказывает фон Коттен, — я вел, посылая обучаемых наблюдать за мною или за кем-либо из опытных филеров, причем последнему внушалось первое время ходить спокойно по улицам, делая лишь изредка так называемые «проверки», т. е. внезапно поворачиваясь в обратную сторону, делая остановки за углами и т. п. После того, как обучаемые приучались ходить, не напирая на наблюдаемого, последнему приказывалось замешиваться в толпу, переходить с конки на конку, ездить на пароходах, курсирующих вдоль рек и каналов, пользоваться проходными дворами и проч., постепенно усложняя применяемые для «сбрасывания наблюдения» приемы.

Все это проходилось лишь в общих чертах, преследуя цель только ознакомить обучаемых с наиболее характерными приемами наблюдения, а затем обучаемые посылались уже и в настоящее наблюдение на вокзалы. При вечерних докладах, каковые я принимал всегда лично, обучаемым разъяснялось, правильно ли они поступили в том или ином случае; объяснялись признаки, по которым можно было догадываться о месте жительства наблюдаемого и о том, приезжий ли он или постоянный столичный житель; как определить, случайная ли встреча произошла у него, или заранее условленная; тяжел ли сверток, несомый наблюдаемым, или легок; в каких случаях можно бросить своего наблюдаемого, и когда филер обязан сделать это; как поступать в случае потери наблюдаемого. Независимо от этого, мною производилась проверка наблюдения на постах лично, или через заведующего наблюдением и опытных филеров, и наблюдение старых филеров за молодыми без ведома последних (это имело значение и для контроля над представляемыми счетами)… Кроме того, так как мои надзиратели ежедневно обходили все свои гостиницы и меблированные комнаты, проходя таким образом по весьма большому числу улиц, то мною был установлен порядок, что каждый из них при ежедневном приходе в отдел давал справку, кого из филеров и где он видел и при каких обстоятельствах, т. е. стоящим на месте, идущим или едущим, что также служило и для поверки денежных счетов.

Для поддержания интереса к занятиям мною широко практиковалась система мелких наград в 1–5 рублей, а иногда и штрафы.

Понятно, что все вышеперечисленные приемы обучения применялись не строго в такой последовательности, как описано: комнатное обучение чередовалось с практическим, и, кроме того, к каждому последующему вопросу программы я старался переходить естественным путем, по мере встречи на практике того или иного вопроса, хотя бы этим и нарушалась вышеприведенная последовательность».

Столь же сложная система педагогических приемов применялась и при обучении второй категории агентов наружного наблюдения, полицейских надзирателей; эту отрасль охранной педагогики фон Коттен поручил своему помощнику За-горовскому, который, по его аттестации, являлся «в полном смысле мастером этого дела».

Пройдя первоначально тот же курс обучения, что и филеры, затем надзиратели в виде испытания посылались навести две-три справки в качестве частного лица в частные дома или гостиницы, причем предварительно обязаны были доложить, каким способом они предполагают узнать требуемое сведение.

Если их способы представлялись удовлетворительными, то обучаемым разрешалось их применять; в противном же случае им разъяснялись недостатки их способов и указывались два-три других, более подходящих к данному случаю.

Затем они посылались за ранее поступившими надзирателями присутствовать при наведении ими в качестве агентов полиции справок. Надзирателям разъяснялось, на какие стороны жизни наблюдаемого необходимо обращать особое внимание; цель приезда, откуда получает письма, куда сам пишет, кто его посещает, уносит ли с собой ключ от комнаты, позволяет ли прислуге убирать комнату в свое отсутствие, надолго ли приехал, щедро ли дает на чай, какие именно вещи привез с собой, какие читает газеты и проч. При этом объяснялись также признаки, по которым можно было приблизительно разрешить все вышеприведенные вопросы.

Вообще надзирателям рекомендовалось поставить дело так, чтобы прислуга сама сообщала им о всем, заслуживающем внимания, а в спешных случаях доставляла сведения даже на квартиру надзирателя, причем понятно, что все расходы на извозчиков в этих случаях оплачивались надзирателями. Рекомендовалось, чтобы после отъезда жильца все записки и клочки бумаги из его номера предъявлялись ему для просмотра.

Наконец, по мере усвоения себе сущности дела, обучаемым поручалось уже наблюдение за проживающими в определенных гостиницах лицами и наведение там справок. При этом надзирателям настойчиво внушалось наводить справки таким образом, чтобы расспрашиваемые дворник, швейцар или прислуга не могли догадаться, о ком наводилась справка, или, точнее, чтобы они полагали, что их расспрашивали об Иванове, тогда как справка наводилась о Петрове.

Это достигалось установлением дружественных отношений с гостиничной прислугой и приучением прислуги к ежедневным приходам надзирателя, благодаря чему прислуга охотно болтала с ними. Умелой же постановкой вопросов и сообщением иногда по секрету, что «меня очень интересует такой-то (конечно вымышленный) жилец», маскировка справок достигалась вполне. Особенное внимание уделялось значению хороших отношений с гостиничной прислугой и администрацией. Для этого прислуге давались мелкие чаевые, администрации оказывались мелкие услуги полицейского характера: справки в градоначальстве, бесплатный билет для входа в сад, ходатайство перед приставом в случаях мелочных нарушений обязательных постановлений и пр. Хорошим отношениям я всегда придавал особое значение, и мне случалось переводить надзирателя в другой район, если ему не удавалось их установить, или если установившиеся уже отношения случайно портились.

Для контроля над конспиративностью своих надзирателей я в тех случаях, когда, ввиду экстренности, справка поручалась надзирателю чужого района, приказывал местному надзирателю узнать, о ком наводилась справка, и не было ни одного случая, чтобы ответ был верен.

В общем необходимо признать, что обучение надзирателей гораздо сложнее и требует значительно большего времени, чем обучение филеров. Кроме того, встречаются лица, безусловно непригодные к этой службе, несмотря на вполне удовлетворительное умственное развитие и желание работать».

Как видно из этой записки, фон Коттен все свое внимание сосредотачивает на чисто деловой стороне сыска, на обучении филеров и полицейских надзирателей таким приемам, при помощи которых они с большим успехом могли бы обнаруживать те или иные проекты действий революционных организаций. Те же приемы обучения рекомендуются и другими начальниками охранных отделений, причем главное значение придается ими практическому обучению, которое один из них прямо даже называет «натаскиванием». Без этого натаскивания обойтись, по мнению охранных педагогов, невозможно, так как филеры в большинстве случаев не отличаются интеллигентностью и служат из-за материальных выгод. Подобная выучка филеров должна производиться, как утверждают многие начальники охранных отделений, на местах, потому что центральное управление не может подготовить людей, пригодных для всяких местных условий, и скорее приучить своих филеров к известным рутинным и шаблонным приемам. С особенной категоричностью восстает против специальной филерской школы начальник Рижского охранного отделения Балабин, который пишет Департаменту: «Воспитание и выучка филера должны лежать исключительно на заведующем наружным наблюдением, — конечно, если последний на своем месте. Учреждение особой школы для филеров нахожу совершенно излишним. Обучение филеров может быть только практическое, показом на месте… Я положительно убежден, что школа филеров, кроме вреда, ничего не принесет: теоретическое преподавание серьезной подготовки не может дать, но воспитает в людях привычку к шаблону и даст почву для непослушания старшим (ответы: «У нас так учили»), т. е. получаются те же результаты, которые дали все подобные школы (учебный унтер-офицерский батальон, школа квартирмейстеров морского ведомства, учебная кавалерийская кузница, офицерские школы, академия генерального штаба (!!) и т. п.). При существовании школы несомненно затруднится и порядок увольнения филеров, негодных для службы».

Придавая такую высокую ценность выучке практического свойства, некоторые из охранных педагогов останавливаются на вопросе о моральном воспитании филеров, и с пафосом говорят о возвышенном предназначении филеров и о тех прекрасных нравственных свойствах, которыми должны обладать эти «гороховые пальто». Так, начальник Харьковского охранного отделения Попов пишет: «Относительно общей постановки дела обучения филеров считаю нужным высказать свое мнение, что помимо сноровок и способов наблюдения крайне желательны занятия с филерами на тему о нравственной подкладке их службы, необходимо им внушать, что служба их вовсе не позорна, что многие из них думают, а наоборот, спасает жизнь многих людей, предотвращает злодеяния преступных лиц; в особенности это необходимо оттенять, когда будут при ликвидациях взяты бомбы, оружие и другие предметы для террористической деятельности революционеров, и таким образом воспитать в сознании филеров чувство долга, полезности их деятельности, а не только соображения материальные, по которым ныне большинство из них служит».

Еще красноречивее о честности высокой говорит начальник киевской охранки, известный Кулябко[216]: «О хорошей постановке дела по обучению филеров можно сказать следующее: принимать на службу в филеры нужно людей честных, а потому о поступающих необходимо собирать справки, как официальным путем по месту их родины и службы, так и негласным. При поступлении развивать в нем честность и прямоту и постепенно знакомить с инструкцией, которая за последнее время обогатилась своим содержанием, и в ней есть темы для преподавания. Разбираться в инструкции может филер, уже прошедший несколько практически наблюдение; вновь же поступившему должен объяснять инструкцию опытный филер. Кроме сего, необходимо доказать филеру, что он полезен для страны, и вообще вести разговоры на эти темы. Прежде в этом, может быть, и не было особой надобности, но теперь, когда везде говорят о политических делах, нужно, чтобы филер служил сознательно, чтобы никакой агитатор не мог сбить его, что он приносит пользу государству, а не вред, и в чем эта польза заключается, чтобы филер знал, что скрывает свою профессию только для пользы службы, а не из-за стыда за профессию, и первым долгом развивать в филере честность и откровенность, не допускать лжи и строго поддерживать дисциплину. Принимать в филеры нужно с большим разбором, чтобы увольнять как можно реже. Прослуживший непродолжительное время и уволенный, узнав технику наблюдения, может разгласить, тогда как прослуживший долгое время секретов не продаст, так как проникнут преданностью делу и дисциплиной. Вновь принятое лицо в филеры необходимо оставить на некоторое время при отделении по поручениям, но отнюдь не возлагать обязанности служителя при канцелярии, так как прислужники, как показал опыт, всегда выходят хуже в служебных отношениях не прислуживавших.

Кроме того, обязанность прислуги и обращение к нему не только начальствующих лиц, но и канцелярских служащих по имени унижает нравственно. Если скажут: «Нужно выработать филера, частная же его жизнь и нравственные качества ни при чем», — ошибаются, так как человек безнравственный и плохой в частной жизни будет и плохим филером. Филера нужно приохотить к делу, чтобы он рвался к делу и исполнял свои обязанности разумно и охотно, так как только разумной настойчивостью он может достичь благоприятных результатов».

С таким же увлечением распространяется о работе полицейских надзирателей другой киевский охранник, Зеленев. «Чтобы улучшить состав надзирателей, нужно, — говорит он, — начинать с того, что в надзиратели принимать людей только честных, неподкупных, старательных, расторопных, более трезвых, более грамотных, вообще — безукоризненного поведения, потому что на него особенное внимание обращает полиция и обыватели. Надзиратель должен быть солидным представителем от охранного отделения. Кажется, нужно, чтобы надзиратель не принимал так называемых «праздничных», а в особенности каких-либо взяток. А для того, чтобы он не брал ни того, ни другого, его нужно обеспечить материально, чтобы он был похож на полицианта, не был бы одет хуже, чем наружный околоточный надзиратель. Как известно, местная наружная полиция почти всегда и всюду берет «праздничные», а потому имеет квартиру лучше, чем надзиратель охранного отделения, и одевается приличнее. Это пример из московской полиции. Нужно отдать справедливость, что надзиратели московского охранного отделения больше половины не брали ни «праздничных», ни «месячных». Но зато они были похожи на какие-то жалкие существа, а в особенности семейные бедствовали. Жалованье получали 49 рублей в месяц; нужно нанять квартиру, нужно иметь полицейскую форму и штатское платье, а квартиры недешевы уже давно. Раз надзиратель выглядывает таким забитым существом, то инструкция здесь мало поможет.

Еще вот главный вопрос в чем: какое назначение должен иметь надзиратель в участке? Следить ли за тем, чтобы никто не проживал без прописки, как в номерах, так и в домах, следить, чтобы правильно велись домовые книги? Конечно, в то же время делает справки и исполняет разные поручения. Или полезнее будет, если надзиратель будет входить вглубь, т. е. больше знать, что делается в гостиницах, номерах и домах? Конечно, почти каждое начальствующее лицо скажет: «Ну, понятно, надзиратель должен делать то и другое, т. е. следить за пропиской и все знать»; на первый взгляд оно так и кажется, но на деле оно двоится или же троится.

Возьмем, например, такого надзирателя, который, будучи прикомандирован к участку, стал требовать точной прописи, чтобы достигнуть большего совершенства, стал доносить о не-прописке, а также поздней отметке. Содержатели номеров и домовладельцы периодически стали подвергаться штрафам. Прописка пошла лучше, но только этого надзирателя стали опасаться; содержатели гостиниц сказали своим управляющим и швейцарам, чтобы они перед этим надзирателем не разевали ртов, ибо он узнает что-либо, и будет наложен штраф. С таким надзирателем разговаривают только официально, и редко скажут: кто ходит к поднадзорному, и никогда не скажут, кто у него ночует. В то же время в другой участок прикомандирован другой полицейский надзиратель, который, обойдя все гостиницы, номера и некоторые дома, говорил содержателям гостиниц и управляющим приблизительно следующее: «Господа, я прошу быть со мною откровенными, ничего не скрывать; скажите вашим управляющим, дворникам и швейцарам, чтобы они были со мной тоже откровенны. Я не враг вам, а блюститель порядка, — меня не бойтесь». Такой надзиратель говорит: «Стоит ли штрафовать, если какая-то кухарка не отмечена неделю?» Он тоже требует, чтобы прописывались жильцы, но не штрафуя. Так как он не подводит обывателей, ему говорят все и о всех. Говорят: «К тому-то ходят такие-то лица, а иногда и ночуют». Следовательно, этот надзиратель знает больше, чем первый, но у него немного больше неотмеченных и непрописанных. Который из них полезнее?

Один из управляющих гостиницей, довольно интеллигентный, сказал надзирателю, уже переведенному в другой участок: «Вы, господин надзиратель, заставили себя бояться, потому что не брали «праздничных»; поэтому мы с вами не были так откровенны, как мы откровенны бывали со своим околоточным надзирателем, который у нас за своего человека». Быть может, некоторые скажут: «Что за разговор с обывателями! Требовать от них исполнения, и больше ничего». Но это выйдет ошибочно. Ошибочно потому, что обыватели большею частью думают, что охранное отделение, что захочет, то и сделает. Следовательно, надзиратель должен быть справедливым, его слово — закон. А если надзиратель будет брать взятки и праздничные, тогда справедливость захромает, он под штрафы будет подводить тех, кто не дает «праздничных» и «месячных».

Известно, что у надзирателей уже есть инструкция, но большею частью надзиратели живут и делают не по инструкции, а как начальство приказывает. При одном начальнике служат и делают так, а при другом начальнике уже делается по-другому. Следовательно, вместе с инструкцией служит и дух начальства, а потому инструкции мало, а нужен хороший лектор. Главное, нужно приучить, чтобы надзиратели относились к службе сердечно, а не отбывали бы формально; в этом весь и успех в службе. Надзиратель должен уметь, как делать разные справки и собирать сведения. Получив от отделения поручение, он должен немедленно отправиться в тот дом или гостиницу, поручить кому что можно, научить, как нужно делать. Через некоторое время, может быть, через день-два заходит и справляется, что у него готово и чего не хватает; он снова дает указания, как действовать дальше, он раза два, три зайдет в дом, чтобы сделать указание, и потом у него получается справка полная, более точная. А надзиратель-свистун делает справки совсем иначе. Получив поручение, он не пошел в дом, где нужно делать справку, а продержал у себя справку уже несколько дней, а затем отправился по домам, где нужно наводить справки; сделав выписки из домовой книги, поговорив с управляющим или дворником, таким образом он получил скороспелую справку, довольно бледную. У старательного надзирателя всегда дела очень много, а свободного времени очень мало. У надзирателя-свистуна, наоборот, всегда много свободного времени».

Так как Департамент полиции в числе средств улучшения подготовки филеров указал и составление сборника примеров их деятельности, то начальники охранных отделений сочли своим долгом высказаться о значении подобного сборника. Они почти все находили, что он принесет большую пользу для руководства наружным наблюдением, и с особенною обстоятельностью этот взгляд был развит в докладе начальника Саратовского охранного отделения Мартынова, который писал: «Составление сборника «Исторических примеров» из практики филерского наблюдения нельзя, конечно, не признать отвечающим самой настоятельной в том необходимости; молодой филер, из правильно сгруппированных, по соответствующим группам фактов, конечно, легче всего усвоит те «известные» уже приемы наблюдения, которые иначе он будет вырабатывать самоучкой, доходя до необходимости применения их на собственном опыте, что поведет к различным частичным неудачам. С этой стороны сборник, конечно, принесет свою, и большую пользу. В настоящее время роль этого сборника выполняется, так сказать, изустной передачей, в разговорах, общих обсуждениях, рассказах старших филеров, заведующего наружным наблюдением и других старших и начальствующих лиц».

Однако тут же Мартынов выставлял и некоторые соображения об отрицательных сторонах издания сборника исторических примеров. «Нельзя, — говорил он, — не отметить следующего нежелательного явления, которое, несомненно, будет иметь место при рассылке на места составленного сборника, а именно, он может стать достоянием публики. Сохранить же конспиративность сборника едва ли удастся; доказательством служат постоянные в последнее время провалы таких конспиративных вещей, как ключи к шифрам. Кроме того, я полагаю, что никакая указка, хотя бы хорошо затверженная, не поможет малорасторопному человеку найтись в соответствующей обстановке, и наоборот, человек разумный, сознательно и добросовестно исполняющий свое дело, в нужный момент найдет каждый раз новый выход из подчас трудного положения, в которое попадают филеры при осуществлении наружного наблюдения, условия которого постоянно меняются».

Признавая огромную пользу сборника, начальники охранных отделений сообщили для его составления обильнейший материал из своей практики. Отозвались и «старые, опытные работники», как Сачков, воспоминания которого приводим с сохранением его орфографии.

«В конце 1891 года в город Кострому, — рассказывает Сачков, — были командированы филеры Московского охранного отделения для поимки известного государственного преступника Сабунаева, который в то время вел усиленную пропаганду по всему Приволжью. Поимка его была тем выдающа, что он более двух лет вел пропаганду на берегах Волги и был не уловим. В городе Костроме он жил в глухой местности, дом стоял в середине сада окружен забором и проживал не в доме, а на чердаке этого дома; чердак имел четыре слуховых окна, выходящих в сад, извнутри чердак закрывался люком; идти к нему на обыйск с полицией мало было шансов застать его дома, по этому была устроена из четырех филеров засада, так как Сабунаев получал обед и чай с другой квартиры. С темнотой вечера сели в засаду, около 7 часов вечера горничная другой квартиры пронесла два стакана чаю где жил Сабунаев т. е. на чердак, а через некоторое время пришла и забрала их порожними. Этим мы воспользовались и прошли на чердак, где было совершенно темно и невозможно было двигатся вперед, но Сабунаев полагал, что горничная несет чай, отворил свою освященную комнату и вместо чая явились четыре сыщика и Сабунаев до того растерялся, что никакого сопротивления не сделал; с Сабунаевым был другой мужчина, который впоследствии оказался чиновником губернского правления тоже проживал вместе с Сабунаевым. Тут же мы обеих их обыйскали, нашли в сундуке пять париков, два револьвера, после чего один из филеров дал знать в жандармское управление и через 30 минут приехал наряд полиции. В эту ночь было сделано шестнадцать обысков и все с хорошими результатами. Всем наблюдением руководил Медников.

В октябре месяце 1893 года были командированы филеры Московского охранного отделения в город Тверь для наблюдения за кружком присяжного поверенного Барыбина. Последствием чего была взята большая комитетская типография в собственном доме Барыбина и большой архив; характерно то что в городе Твери барыбинской работы литература не распространялась, а отправлялась в другие города Российской Империи и все транспорты сопровождались фелерским наблюдением. Сам обыйск типографии очень интересный. К Барыбину и другим пошли в 11 часов вечера и до трех часов ночи ничего не нашли, тогда был сделан перерыв до 6 утра, с 6 до 12 часов дня нашли один валик, две банки красок и два камня, после чего обыйск производился в саду, но до 3 часов ночи ничего не нашли, после этого стали ломать беседку стоящюю в углу сада заросшего травой и не всякого подозрения, по снятии пола земля оказалась рыхлой и повыротии в Vi аршина ямы оказалась доска в виде люка запертая на замок, по вскрытии доски оказался большой погреб посредине коей стоял большой стол на котором лежала большая рама со шрифтом, а по сторонам полки на которых лежала литература, всей литературы с типографией было два воза. В городе Твери по этому делу было 16 обыйсков, и все с хорошими результатами и в других городах сделано по этой же группе около 150 обыйсков тоже с хорошими результатами. Все время наблюдением и обыйском руководил Сачков».

Из сообщений других руководителей охранного сыска отметим прежде всего эпизоды, которые должны иллюстрировать «находчивость и сообразительность» филеров:

1. Саратовский охранник Машков рассказывает: «В 1894 году я находился в числе прочих филеров, командированных в гор. Смоленск, где нами была обнаружена и ликвидирована тайная типография и взята революционная группа, именовавшая себя «Партией народного права». Наблюдение нами велось при таких условиях: мы прежде всего установили главное лицо из упомянутой группы, которому дана была кличка «Бычок», выяснили его квартиру и изучили его обычные выходы и пути. На той улице, где он проживал, была пивная с биллиардом, в которую мы ежедневно стали ходить в числе трех человек, причем двое играли на биллиарде, а третий смотрел через окно за выходом наблюдаемого. Благодаря этому приему нам пришлось взять типографию без провала наружного наблюдения».

2. Саратовский охранник Егоров пишет: «С 1904 г. в гор. Саратове поселилась дворянка Тамбовской губернии Елизавета Адриановна Дьякова, занявшаяся революционной деятельностью, отдававшая свою квартиру для нелегальных сходок и печатания революционных воззваний. По данным наружного наблюдения, у Дьяковой неоднократно производились обыски, остававшиеся, однако, безрезультатными; тогда мне было поручено завести связи через прислугу Дьяковой; оказалось, что прислуга, жившая у Дьяковой, выросла у ней с малых лет. Я познакомил ее с молодым человеком, и даже удалось повенчать их; они стали жить у ней в квартире, и через них я узнал весь состав кружка Дьяковой, направление его, и была обнаружена нелегальная типография».

3. Письмоводитель Саратовского охранного отделения Попов сообщает: «В 1903 г. начальник Саратовского охранного отделения, ротмистр Бобров два раза разновременно поручал местной полиции произвести обыски в квартире зубного врача Бернекера, каждый раз подробно указывая, что в этой квартире имеется шкаф, с особо устроенным тайником, в котором хранится нелегальная литература и подложные паспортные книжки. Оба эти обыска результатов открытия тайника не дали. На третий обыск ротмистр Бобров назначил меня. В 11 ч. ночи я явился к Бернекеру, последний разразился страшным негодованием, что уже два раза беспокоили его обысками, и никогда ничего не найдено, что все эти обыски не больше, как придирка и издевательство власти. При этом Бернекер заявил, что двое детей его сильно больны, и просил бесшумно производить обыск. Спрошенная секретно от Бернекера прислуга ответила, что дети здоровы, что и породило особое подозрение по отношению детской комнаты, после чего я предварительно до начала обыска осмотрел всю квартиру и заметил в детской два шкафа, совершенно одинаковых по размеру, а также и по рисунку и окраске, такой же шкаф находился в передней комнате. При осмотре шкафов в детской комнате Бернекер снова стал просить бесшумно производить обыск, ссылаясь на болезнь детей, которые в это время спали. Заподозрив, что Бернекер этой проделкой мнимой болезни отвлек внимание первых двух обысков от положительного осмотра упомянутых шкафов, осмотр которых без особого стука немыслим, после этого я распорядился вынести их в зал, где свободно стал осматривать их. По измерении внутренней высоты шкафов, что один менее другого в вышину на 3 вершка, это дало возможность определить, в котором из них находится тайник. По снятии колонок с верхней части шкафа и по снятии наличника с лицевой стороны, который держался на карнизе шкафа посредством особо устроенных шалнеров, был обнаружен тайник шириною в 1 аршин 3 четверти, и в вышину 2 1/2 вершка, в котором обнаружена была нелегальная литература и паспортные незаполненные бланки».

4. Тот же Попов рассказывает: «В бытность мою полицейским надзирателем Московского охранного отделения мне было поручено (приблизительно в 1900 г. в марте) задержать на улице нелегального еврея, по указанию филеров, когда он выйдет со сходки (у Мясницких ворот). В 12 ч. ночи упомянутый еврей вышел оттуда и направился к Сретенке, усиливая с каждой минутой шаг и постоянно оглядываясь по сторонам и назад. Медлить было нечего, надо было арестовать, чтобы не упустить, но этого я сделать не мог, так как начальником было сделано приказание вывести его в безлюдное место, и тогда лишь только задержать, — боялись, что публика может отбить его. Нелегальный шел все быстрее и быстрее, и я с филером стали отставать. Тогда мы решили, во что бы то ни стало, арестовать его, не допустив до Сретенки, и, быстро догнав его, взяли сзади за руки, сказав ему, что приказано доставить его в охранное отделение; еврей оказал сопротивление, вырываясь от нас; быстро собралась толпа. Еврей стал кричать, что его ни за что тащат сыщики в охранку, просил публику, в которой было 2–3 студента, помочь ему отбиться, но в это время он был уже втискан нами в сани нашего извозчика. Толпа обступила нас, требуя дать ей объяснение, по какому поводу задерживаем «ученика». Тогда я обратился к публике со словами: «Господа, оставьте нас, ради Бога, в покое, разве вы не видите, что он помешанный и бредит сыщиками? Ведь он сын нашего хозяина, и мы его ищем 4 дня. Мать и отец его в отчаянии». Из публики послышались разного рода комментарии, извозчик же наш, улучив минуту, погнал, и мы благополучно доставили его в отделение, где произвели личный обыск, но находившиеся при нем чугунные часы не отобрали. После чего к нему вышел ротмистр Сазонов, которому он заявил, что «сыщики» везли его, как собаку, положивши поперек саней. Ротмистр Сазонов, по всей вероятности, улыбнулся на эту фразу, а еврей моментально сорвал с себя часы, бросил их со страшной силой в лицо ротмистра, но, к счастью, промахнулся».

5. Писарь Саратовского охранного отделения Мольков докладывает: «Во время декабрьского 1905 года мятежа в Москве, в бытность мою в то время на службе в Московском охранном отделении, со мной был следующий случай. После взрыва революционерами охранного отделения и нападения на дом градоначальника, я сдал дежурство по канцелярии и вместе с другим товарищем по службе отправился, с разрешения начальника охранного отделения, к себе на квартиру, к своей семье, которая, услыхав о взрыве в отделении и отправлении дежурного надзирателя в больницу, была в отчаянии, зная, что я был в это время дежурным. Перед выходом из отделения мы намеренно оделись в очень плохую одежу, чтобы нас не мог признать кто-либо из революционеров, которые большей частью нас знали, потому что мы оба находились на приеме публики в охранном отделении. Пробравшись из отделения как можно незаметнее и сделав в прилегающих переулках несколько поворотов, пришлось выходить из Леонтьевского переулка на Тверскую улицу. На углах всех переулков, выходящих со стороны дома градоначальника на эту улицу, стояли толпы боевых дружин, следивших за выходом из дома градоначальника и охранного отделения полицейских чинов и агентов. В Леонтьевском переулке мы увидели нечаянно заехавшего туда и не бывшего в состоянии выехать легкового извозчика и велели ему везти нас. Только что мы подъехали на угол Тверской улицы, к стоявшей там толпе боевой дружины, как из толпы, показывая на нас, закричали: «Стой! Ни с места! Кто вы?» Первоначально, не обращая на их крик внимания, мы, сердито замахиваясь на извозчика, стали намеренно громко ругать его, говоря: «Разве можно быстро ездить мимо товарищей, не спрося их разрешения на проезд, да еще в таком месте, — так, мол, ты черт знает кого провезешь!» Этим мы сразу дали понять им, что мы не кто иные, как свои же — «товарищи». Затем, опять-таки намеренно извинившись пред «товарищами» за извозчика, мы поспешно спросили у них разрешения на проезд: «По важному делу, товарищи», а для большей замаскировки попросили «провожатого», чтобы нас пропустили и на соседнем пункте. По получении ответа: «Отправляйтесь, теперь пропустят везде», — мы отправились дальше на том же извозчике, никем более не останавливаемые, так как дружины, стоявшие на ближайших углах переулков, видя, что нас пропустили на первом пункте остановки, уже не решались останавливать нас. Таким образом нам пришлось беспрепятственно и благополучно доехать до квартиры, несмотря на выстрелы войск, стоявших на улицах».

6. Начальник Ярославского охранного отделения Гинсбург сообщает о случае, «когда филерами была проявлена особая сообразительность и обдуманная осторожность»: «В конце мая 1907 г. мною были получены агентурные сведения о нахождении в селе Балабанове, в 13 верстах от Рыбинска, тайной типографии рыбинской организации Российской социал-демократической рабочей партии, типография должна была помещаться в особом подполье в церковном доме, занимаемом дьяконом Восторговым. Для разработки этих сведений, а частью и для проверки их мною командированы были два филера отделения, которые, почти не показываясь днем на улицах села и объяснив любопытным о цели своего приезда в село Балабаново закупкой хлеба для хозяина-подрядчика, в течение почти двухнедельного срока по ночам из-за изгороди огородов наблюдали за домом дьякона Восторгова. Несколько раз наблюдению удалось заметить приезд на лодках к селу молодых людей со свертками, а также подозрительный свет в светелке дома, который появлялся в неурочное ночное время, и, наконец, ими было обращено также внимание на промелькнувший два раза огонек в нижних отдушинах дома; все эти мелочные данные, в связи с указаниями агентуры, и дали мне возможность ликвидировать в ночь на 6 июня типографию названной выше организации».

7. Начальник варшавского отделения Варшавского жандармского полицейского управления железных дорог Тржецяк сообщает: «В 1905 году, летом, получены были от местной заграничной агентуры указания на то, что какая-то слушательница Санкт-Петербургских женских курсов выехала в Москву с целью организовать убийство бывшего московского градоначальника, барона Модема, и других начальствующих лиц, причем имелось лишь указание на то, что личность эта будет жить в Петровском парке. Собранными справками установлено было несколько курсисток, проживающих в Петровском парке, причем учрежденное за ними наблюдение вполне точно указало, что личности эти не имеют никакого отношения к местным революционным организациям. По прошествии шести недель от Департамента полиции получены были указания на то, что полученные сведения могут относиться к известной революционерке Коноплянниковой. В числе наблюдаемых лиц действительно оказалось лицо, соответствующее приметам Коноплянниковой и имевшее кличку наблюдения «Семейная». Дальнейшее наблюдение за Семейной не дало положительных результатов и дало лишь установить, что Семейная умышленно конспирирует свое пребывание в Москве и проживает по чужому паспорту. Вскоре наблюдаемая из Петровского парка переехала в Москву и в течение 2 недель переменила шесть квартир. Ввиду этого наблюдение за Семейной было установлено, и вскоре она выехала в гор. Саратов. Выехавшими агентами было, между прочим, установлено, что по приезде в Саратов она поселилась у студента Морозова, у которого безвыходно пробыла двое суток. На третий день одним из агентов наблюдения замечен был рано утром, на рассвете, студент Морозов, выходящий из своей квартиры. По местным условиям и во избежание провала наблюдавший за ним агент не мог сопровождать Морозова и вынужден был находиться от него на весьма значительном расстоянии. Выйдя за город, Морозов отправился в близлежащий лес, и наблюдающий агент вскоре вполне отчетливо слышал вдали звук от какого-то взрыва. Эти результаты наружного наблюдения дали уже вполне точные указания на то, что Морозов производил опыты со взрывчатыми веществами, и что Семейная прибыла к нему за получением таковых. Вскоре Семейная с корзиною в руках выехала из Саратова в Москву. Ввиду этого приступлено было к ликвидации всех результатов наблюдения и произведены были одновременно аресты и по обыскам по всей группе, причем в Саратове у сотрудника Морозова в квартире обнаружена была полная мастерская взрывчатых снарядов. Так как по приезде в Москву Семейная, посетив некоторых серьезно наблюдаемых лиц, выехала немедленно в Смоленск, то арест ее был осуществлен в поезде, причем при ней обнаружена была корзина, привезенная из Саратова, в которой находились в разобранном виде метательные снаряды. Одновременно с этим были арестованы в Москве и Саратове все лица, с коими имели сношения Семейная и Морозов».

8. Заведующий наружным наблюдением Варшавского охранного отделения Гурин сообщает: «Летом 1892 года я случайно зашел в Саксонский сад. Там я обратил внимание на неизвестного человека с большой бородой, ходившего без определенной цели и был сильно чем-то озабочен. Я его взял в наблюдение и привел на квартиру по Мостовой улице. На вечернем докладе начальник отделения объявил филерам, что в Варшаву прибыл для какой-то весьма серьезной работы неизвестный, приметы которого и передал нам. Сопоставив приметы встреченного мною в Саксонском саду с приметами, сообщенными начальником отделения, я пришел к заключению, что это будет одно и то же лицо. На следующий день мне приказано было найти его и установить. Я отправился в городской Саксонский сад и снова встретил его там. Наблюдая за ним несколько недель, он совершенно ни с кем не встречался, я выходил из дома, шел в сад, пробывал там 2–3 часа и возвращался домой. Наконец от него удалось взять неизвестного, которого я и взял в наблюдение, передав первого другим филерам. Месяца через два неизвестный с бородой скрылся от наблюдения, но через неделю снова появился в Варшаве, уже чисто обритым (без бороды и усов) и одетым в крестьянское платье. 26 августа я его встретил в Саксонском саду, к нему пришел второй неизвестный (по профессии, как оказалось, слесарь), причем первый неизвестный имел какой-то небольшой сверток; посидев несколько минут, они расцеловались, и неизвестный (бывший с бородой) отправился в церковь на Медовой улице (это было в воскресенье), причем по пути зашел в ворота одного из домов, развернул сверток из платка и спрятал таковой под полу. Войдя в церковь, он намеревался положить предмет в угол, но я успел схватить его за руку, в руках оказалась бомба с зажженным фитилем. К счастью, вблизи находился артиллерийский офицер, который и вырвал фитиль, не дав бомбе взорваться. Сам он тут же проглотил имевшийся у него во рту яд и умер. По связям его обнаружена была лаборатория бомб, где обнаружено 7 готовых снарядов и литература. Бомбы эти предназначались специально для покушения на жизнь государя императора, когда его величество прибудет в Варшаву и Ивангород (27 августа)».

9. Тифлисский филер Вечерин вспоминает: «Августа 3 — 1904 г., около девяти часов вечера на вокзал приехали два извозчика: на первом сидели неизвестный студент и барынька, на втором штатский господин и дворник, у них было две корзины, одна побольше, другая поменьше. Навлекли они на себя подозрение тем, что не позволили носильщикам снимать корзины, которые оказались довольно тяжелыми; их снес приехавший дворник; затем, когда корзины были внесены в вагон II класса, то ни дворник, ни привезший их господин не сели в вагон, а возле корзин сели студент и барынька. Намереваясь задержать в пути, я пригласил двух жандармов сесть в поезд, чтобы на пути осмотреть корзины. Чтобы избежать неприятностей при вскрытии в случае неудачи, я написал телеграмму под видом копии с телеграммы со станции X. начальнику станции Тифлис: «Прошу задержать 2 корзины, забытые пассажиром, в малой корзине сверху лежат сапоги с длинными голенищами, поезд 5, вагон 2 класса 120, второе купе от конца поезда» и вручил жандармам, которые сперва обошли вагон, затем согласно телеграмме жандарм спросил: «Чьи это корзины?», на что студент ответил: «Мои»; когда же жандармы попросили открыть их, то студент заявил, что ключ утерян, но барынька, услыхав про сапоги, уверенно сказала, что их нет, и чтобы уверить в этом, моментально открыла корзину и тотчас же хотела снова закрыть, но жандарм в это время уже успел вынуть оттуда одну пачку патронов. Студент, видя, что дело проиграно, заявил, что корзины не его, а что его попросил какой-то господин посмотреть несколько времени за ними. Оба они были арестованы. В этих двух корзинах оказалось 5000 ружейных патронов».

10. Тот же филер Вечерин рассказывает: «31 июля 1906 г. было предупреждено покушение на наместника Кавказа и на генерала Ширинкина. Главный бомбист был Давид Хачатури — «Гнилонос», который временно поместился в гостинице «Грандотель»; номер имел на 4 этаже, окнами во двор. За ним было усиленное наблюдение, особенно с 29 по 31 июля. Главная задача была возложена на меня и заключалась в том, что нужно было выследить, когда принесут бомбы, когда их будут заряжать, когда они будут готовы, но не будут в руках преступников, дабы не пострадать во время ареста. Необходимо было помешать запереть дверь, чтобы войти возможно скорее и схватить бомбистов. Я нанял номер против номера Хачатури, откуда следил через замочную скважину за тем, что делалось. Эта трудная задача удалась мне вполне. В 6 часов утра пришел молодой человек с курчавыми волосами, постучал в дверь, из номера послышался голос: «Кто там?» Пришедший ответил: «Это я, Датико», затем он вошел в номер; спустя 5 минут пришла барынька в белом платье, вошла таким же способом, затем пришел еще неизвестный молодой человек высокого роста, оказавшийся метателем бомб. Спустя 40 минут пришел еще студент (заряжатель бомб). Через 1 час «Гнилонос» вышел из номера с засученными рукавами (из чего я заключил, что заряжают бомбы), прошелся по коридору и обратно вошел в номер. Через 30 минут он позвал номерного и велел убрать номер. Через 10 минут номерной вышел и вынес много помятой разноцветной бумаги; из этого я заключил, что бомбы готовы. Затем «Гнилонос» попросил пива. Когда номерной принес пиво и стал выходить из номера, то я подошел к дверям «Гнилоноса» под видом товарища их, взялся за дверную ручку, как бы намереваясь войти в номер, тем и помешал номерному притворить дверь. Когда дверь была обеспечена, то я дал условный знак полиции. Полиция скоро подошла, я сразу отворил дверь и первый вбежал в номер бомбистов. При этом были арестованы 4 человека, взято 7 бомб и 4 револьвера».

11. Любопытно сообщение начальника Тифлисского охранного отделения Засыпкина: «Считаю нужным отметить в тот же период (1903 г.) факт находчивости и смелости со стороны двух филеров, проявленных ими при нахождении в охране главноначальствующего на Кавказе, князя Голицына во время нападения на него и нанесения ран ему членами организации «гичакистов». Отделением велась охрана князя Голицына, как во дворце, так и во время его выездов, причем пренебрежение князя к опасности, о которой его предупреждали, делало эту задачу крайне тяжелой, при условии, что организация имела в своем распоряжении целую армию так называемых «джан-федаев», обязанных по их уставу по первому требованию комитета отдать хотя бы свою жизнь. За выехавшим с супругой своей князем на прогулку за город в Ботанический сад, занимающий громадную площадь, выехали 4 филера, разделившиеся по два для наблюдения двух входов в сад, находящихся в расстоянии около 2 верст, причем со стороны, выходящей за городом в горы, находились два филера — Курченко и терский [217] казак Поляков; последние филировали по крайне извилистой горной дороге, с которой наблюдали за гулявшим в саду князем с супругой. Когда князь сел в экипаж и направился к выходу, то оба филера направились навстречу ему, и когда огибали скалу, за которой находился вход в сад, услыхали внезапно раздавшиеся выстрелы; оказалось, что при выезде из сада из прилегающего ущелья выскочило три вооруженных револьверами и кинжалами армянина и, вскочив на подножки экипажа, стали наносить князю кинжалами удары; соскочивший с козел выездной казак выхватил браунинг, но, растерявшись, забыл отвернуть защелку, но тем не менее принудил соскочить с экипажа злоумышленников, чему помогло и то обстоятельство, что кучер погнал лошадей (все это заняло момент); тогда злоумышленники открыли огонь по экипажу, причем ранили выстрелом успевшего вскочить на таковой казака; в этот момент навстречу экипажу из-за скалы выскочили оба филера и на бегу открыли из револьверов огонь по злоумышленникам, причем к ним присоединился соскочивший с козел казак. Видя отпор, злоумышленники кинулись в ущелье и побежали по таковому. Экипаж с князем ускакал; раненый казак, расстрелявший притом все патроны, не в состоянии был преследовать; один из филеров также расстрелял все патроны. Тем не менее оба филера, сообразив, что злоумышленники, уверенные в том, что за ними будет достаточно сильное преследование, не посмеют остановиться и вступить в борьбу, и что важно не упустить их из виду до прибытия подкрепления, — вдвоем, Поляков с револьвером с оставшимися 6–7 патронами, а другой со взятой у раненого казака шашкой, пускаются по пятам по краю ущелья преследовать троих хорошо вооруженных злоумышленников, продолжая таковое бегом на протяжении трех верст, причем Поляков по временам посылал из револьвера вдогонку преследуемым пулю в ответ на производимую злоумышленниками в них стрельбу; в конце ущелья, видимо, изнемогшие злоумышленники, имея, по-видимому, одного пораненного, вдруг остановились и засели под скалой; в то же время также изнемогшие филеры, у одного из которых, Полякова, горлом пошла кровь, с одним оставшимся патроном, заметили наверху горы скакавшую верхами на лошадях в другом направлении полицейскую стражу, и, чтобы привлечь внимание таковой, филер Поляков выпускает последний патрон по направлению к страже. Выстрел обратил внимание конных полицейских, и таковые повернули обратно и быстро спустились к филерам. На предложение и крики сдаться злоумышленники открыли огонь, на каковой спешившиеся полицейские ответили тем же, и все три злоумышленника были смертельно ранены. За сказанное оба филера были награждены князем каждый золотыми часами с золотой цепочкой, и небольшой денежной наградой от отделения».

12. Начальник Рижского охранного отделения Балабин сообщает: «8 января 1906 г. были получены сведения о том, что несколько членов рижской боевой организации собираются ограбить транспортную контору «Надежда». Двум филерам приказано было вести наблюдение и своевременно дать знать воинской части, находившейся в засаде в ближайшем доме. В шестом часу вечера, 9 января, к дому, в котором расположена контора «Надежда», явились восемь молодых людей и стали ходить взад и вперед. Местные условия были чрезвычайно невыгодны для наблюдения, и филерам только и оставалось гулять вместе с боевиками. Последние скоро обратили внимание на филеров и стали за ними наблюдать, а затем окружили филеров с разных сторон, так что им уже не было возможности и уйти. В это время проходила по тротуару какая-то девица. Филеры сделали вид, что именно ее они и ожидали. Как только она подошла к дверям конторы, филеры остановили ее и стали дружески с нею беседовать. Этот маневр был так удачно исполнен, что боевики сразу успокоились и перестали обращать внимание на филеров, а затем, в 8 час. 30 мин. вечера, один за другим вошли в контору. Вслед за ними туда вошла, по условному знаку филеров, воинская часть, и 4 боевика были задержаны, прежде чем они успели проникнуть в контору. У них были отобраны топор, пистолет и свеча. Остальные четыре успели убежать и, преследуемые филерами и солдатами, вскочили во двор синагоги, где трое было задержано, а четвертый, пытавшийся бежать, застрелен».

Если в приведенных примерах выдвигаются докладчиками удачные действия охранных агентов, то рядом с ними встречаются, хотя в значительно меньшем числе, и такие эпизоды, в которых охранники не оказывались на высоте тех требований, что предъявлялись им их начальством. Укажем для образца следующие случаи:

1. Заведующий наружным наблюдением Саратовского охранного отделения Машков рассказывает: «В 1905 году в июне месяце я был командирован по распоряжению Департамента полиции в г. Одессу в распоряжение начальника Одесского охранного отделения для несения службы. 14 июля того же года я был назначен за старшего на службу: мне в помощь дали 6 человек филеров, от начальника я получил распоряжение, что в 7 ч. утра в известный дом должны привезти не меньше 12 готовых бомб, за которыми должны прийти несколько человек, по числу бомб. Каждое лицо должно было взять по бомбе и уйти по заранее данному назначению. Мне было приказано, во что бы то ни стало, задержать то лицо, которое привезет бомбы. Получив это приказание, я тут же распорядился, чтобы те филеры, которые даны мне в помощь, вышли к 7 ч. утра к назначенному дому и стали в указанных местах. Около 8 ч. утра в упомянутый дом стали приходить поодиночке неизвестные лица без вещей. До 9 ч. приносу и привозу подходящих вещей никаких не было, в 9 ч. 30 м. из упомянутого дома вышли сразу 8 человек, которые, перейдя на другую сторону тротуара и простояв 15 минут, стали расходиться; тогда я из числа 6 человек филеров четверых послал в наблюдение за упомянутыми неизвестными, а сам с двумя филерами остался у того же дома. По уходе наблюдаемых, спустя 15 минут, к назначенному дому подъехал на извозчике молодой человек в форме коммерческого училища и имел при себе два свертка неопределенной формы; он вошел в упомянутый дом. Через пять минут вышел, имея один сверток и пустую смятую газету, сел на того же извозчика и поехал по направлению к собору. Тогда я и филер Гроц взяли другого извозчика, дали наблюдаемому отъехать на два квартала и, догнав его, быстро соскочили с извозчика и с обеих сторон вскочили к нему в пролетку, крепко схватили за обе руки, а извозчику приказали ехать в Бульварный участок. По доставлении в участок у него произвели обыск, по которому в карманах его оказались 7 новых револьверов, а в свертке 6 револьверов и несколько пачек патронов. Этого же числа мне и другому филеру было приказано к 9 часам вечера стать у одного дома, из которого должен был выйти молодой человек, грязно одетый, и пойти в другой дом, откуда он должен был вынести готовую бомбу, с которой приказано его задержать. В 9 ч. 30 м. из указанного дома вышел подходящий молодой еврейчик, который, пройдя квартал, сел на извозчика и поминутно стал смотреть вслед за собой. Доехавши до указанной нам улицы, свернул в нее, тогда товарищ мой поехал дальше, а я соскочил с извозчика и побежал бегом вслед за наблюдаемым. Это я сделал ввиду того, чтобы стуком колес извозчика не обратить внимание наблюдаемого, так как эта улица была глухая, а время было позднее. На этой улице наблюдаемый остановился против одного дома и обернулся лицом в ту сторону, откуда ехал. В это время я шел уже шагом и, не доходя до него, стал на противоположной стороне у парадного крыльца, где сделал вид, что звоню. Наблюдаемый, рассчитав извозчика, быстро вбежал в парадную одного дома. Когда пришел мой товарищ, мы стали смотреть за наблюдаемым, который через 30 минут вышел, имея при себе какой-то предмет, в виде небольшой коробки, завернутый в бумагу, который он держал в согнутой правой руке; прижавши свою ношу к груди, он направился к собору. Мы сами не решились его взять, так как тогда в Одессе была всеобщая забастовка, настроение публики было особенно возбуждено против тайной полиции, которая для нее означалась «сыщиком». Ввиду того я своего товарища послал предупредить первого попавшегося из чинов полиции, с указанием задержать наблюдаемого и предупредить его, что наблюдаемый несет бомбу, а поэтому не допустить его ее бросить. Когда наблюдаемый подошел к собору, то он пошел площадью собора, где стоял городовой, которого предупредил мой товарищ обо всем вышесказанном. Когда мы указали городовому наблюдаемого, он за ним пошел быстрыми шагами, наблюдаемый также шел быстро, — тогда городовой побежал бегом, чем и обратил окончательно на себя внимание наблюдаемого; как только городовой, подбежав, схватил его, то от толчка произошел взрыв снаряда, причем наблюдаемого отбросило вперед шагов на 9 и оторвало ему правую руку, а городовой взрывом был раздроблен. От места взрыва я находился в 15 шагах, к стороне собора; взрывом я был сшиблен с ног, оглушен и забрызган кровью».

2. Помощник начальника Александровского отделения Варшавского жандармского полицейского управления железных дорог фон Дрейлинг сообщает: «Могу отметить случай поимки лица, кажется, 9 мая 1905 года, предполагавшего подбросом бомбы совершить покушение на жизнь варшавского генерал-губернатора[218], долженствовавшего в этот день проезжать по Медовой улице на молебен в собор. Лицо это (фамилии не помню) находилось под наблюдением филеров с утра и таким образом проведено до кондитерской на Медовой, где таковой потребовал себе чаю, уселся за столом в прилегающем на тротуаре ко входу в кондитерскую палисаднике, а затем, спустя минут 10–15, к нему подошли наблюдавший филер, городовой, переодетый и состоявший тогда при охранном отделении, — некий Михайловский, — и схватили бомбиста за руки, но настолько неудачно, что таковой успел оборвать висевшую у него на бечевке под пиджаком бомбу (формы коробки продолговатой) и бросить таковую, вследствие чего произошел взрыв, после коего оказались убитыми бомбист, филер и городовой. Случай этот, хотя и увенчавшийся успехом в отношении предупреждения покушения на жизнь генерал-губернатора, но в смысле дальнейших результатов и по количеству жертв возможно отнести к числу отрицательных: не было проявлено достаточного хладнокровия и спокойствия, а затем вследствие этого и моментальной ориентировки и должной находчивости, а рубилось сплеча. Правда, что много в этом напортил Михайловский, отличавшийся большой горячностью. Насколько помню, он, единственно оставшийся из наблюдавших в живых, объяснил, что захватить бомбиста с тылу было нельзя, так как он сидел спиною к стене; но ведь возможно было и выждать момент, когда бы он встал с намерением выйти из кондитерской, и тогда сзади захватить, тем более, что Михайловскому было известно об отмене поездки в собор генерал-губернатора, и стало быть, бояться опоздания в захвате бомбиста не приходилось. Тут должен заметить, что соревнование хорошо, но тогда, когда оно не дает ущерба делу и не ограничивается исключительно желанием личного отличия, что в данном случае и имело место со стороны распоряжавшегося поимкою бомбиста Михайловского. Затем не следовало для поимки одного человека, и притом, насколько помню, по описанию, небольшого роста, входить всем трем в кондитерскую, давая возможность легче быть замеченными, а достаточно было бы и одного, а двум остальным следовало находиться по сторонам дома, где помещалась кондитерская, откуда во всякий момент и возможно было бы своевременно явиться в случае надобности на помощь, тем более, что палисадник, где сидел бомбист, был открытым, и за сидящим там легко было бы наблюдать».

3. Полковник Засыпкин рассказывает: «Около апреля 1905 г. мной были получены агентурные указания на местонахождение центральной типографии, универсальной для всего Закавказья, Кавказского социал-демократического союза, и лаборатории для снаряжения разрывных снарядов, причем агентура дала такие сведения о чрезвычайной законспириро-ванности помещения типографии под землей и входа в таковое, что невольно явилось желание путем наблюдения стать на более реальную почву, тем более, что сам сотрудник помещения и входов не видел, и кроме того, было желательно выяснить связь с организацией и руководителями этого технического предприятия. Раньше были указания агентуры на означенных руководителей и на местность, где должна находиться типография; руководители были наблюдением установлены, но проникнуть наблюдению в малодоступную для такового местность не удавалось. По получении вышеизложенных сведений за указанным агентурой домом, помещающимся совершенно за городом, было установлено наблюдение с находящегося напротив кладбища, каковое поручалось наиболее опытным филерам. Несмотря на совершенно не соответствующую для наблюдения обстановку, в пустынном месте, за городом, дружными усилиями филеров в течение 2 недель были установлены как проживающие в означенном доме лица, так и их связь с организацией и руководителями техники, после чего решено было произвести ликвидацию. Но внезапно один ничтожный случай невыдержки одного из филеров повел к тому, что проживающие в наблюдаемом доме внезапно поспешили скрыться; дело в том, что филер столкнулся на углу с одним из наблюдаемых, который особенно чуток к наблюдению, и, несмотря на то, что наблюдаемый приостановился и пристально посмотрел на филера, последний не сумел себя законспирировать и, пройдя несколько шагов, обернулся, причем увидел, что наблюдаемый стоит и пристально смотрит на него. В ту же ночь, на 15 апреля, типография и лаборатория, действительно в полу-фантастической конспирации, с грандиозным материалом, бомбами, адской машиной и документами, была захвачена, причем в тот же день, 15 апреля, благодаря тому же наблюдению, был захвачен на сходке весь социал-демократический коллектив, с документами, установившими связь с названной типографией и лабораторией, но никого из проживающих при названной типографии лиц задержать не удалось. На другой после того день филер, проваливший наблюдение, был убит на улице революционерами».

Материал, доставленный для «сборника», был изучен в Департаменте полиции и предложен в ноябре 1909 г. на обсуждение особой комиссии по реорганизации наружного наблюдения, под председательством начальника Санкт-Петербургского охранного отделения генерал-майора Герасимова. Школы филеров не учредили, но, приняв во внимание указания опыта, выработали пять инструкций по наружному наблюдению.