Окаянные

Часть третья СТЕРВЯТНИК ЖАЖДЕТ ПАДАЛИ

Генрих проник в явочную квартиру не без помощи сопровождавшего, отстранившего его от двери и уверенно справившегося с секретным замком.

— Серьёзные люди, — с уважительными нотками хмыкнул тот. — Павла Петровича заперли так, что выбраться не смог, а телефон не повредили, позволив ему до вас дозвониться.

— Нам бы таких не помешало, — буркнул Ягода.

Внутри царил полумрак. Фигура Буланова маячила перед ним, мешая проходу. Не дав открыть рта, Ягода бесцеремонно отстранил его и узким тёмным коридором решительно прошагал в комнату, служившую, вероятно, залом. Открывшаяся картина заставила его замереть: у стены напротив, на диване, плохо освещённом торшером, свесив руку до пола, покоился труп мужчины в костюме и ботинках на ногах, будто прилёгшего отдохнуть на минуту, если бы не пересекавшая открытую шею глубокая от уха до уха рана с почерневшей кровью на краях и запёкшиеся тёмные пятна на распахнутой рубахе и пиджаке. Нестерпимо воняло давней смертью.

Видя, как Ягода сунулся в карман за платком и судорожно поднёс его к носу, Буланов, хрипя и кашляя, бросился к закрытым шторам, добираясь до окна.

— Я уже пытался проветрить, — пробился у него голос. — Но подумал, не опасно ли.

— Ничего не трогайте, Павел Петрович, — остановил его сопровождавший. — Те, кто привез покойника сюда, давно скрылись. Да и были они давно. С неделю, не меньше.

— С неделю! — ахнул Буланов. — Вот почему мурыжили мне мозги всё это время.

— Прекратите, — осёк его Ягода. — Поговорим в другом месте. — И резко развернулся к сопровождавшему: — Надеюсь, найдётся что-нибудь подходящее поблизости?

— Так точно, Генрих Гершенович, — вытянулся тот. — Весь этаж в этом доме пуст, но есть ещё одна вполне приличная квартира. Как раз свободная для таких целей.

— Ведите, — оборвал его Ягода. Он уже не помнил, когда последний раз испытывал подобное. Его тошнило. Почти пробежав коридор, он вывалился на лестничную площадку и ткнулся в угол, не сдерживаясь.

— Повыше, — подсказал сопровождавший, когда плечи начальника перестали вздрагивать.

— Посвежее и почище надеюсь?

— Не без этого. Но согласно инструкции форточки отсутствуют.

— Вентиляторы найдутся?

— Этого добра хватает.

— Хорошо.

Они поднялись двумя этажами выше. Буланов плёлся сзади, не смея издать и звука. Решалась его судьба, а может, и жизнь. И он это прекрасно понимал.

"Карлушки человек, — наблюдая, как сопровождавший их оперодовец[92] копается с замком у двери, хмурился Ягода, — вышколенный. Лишнего слова не проронил, а из кожи лезет что-нибудь выведать. Всё за перепуганным Булановым подглядывал, вдруг что ляпнет, но у того ума хватило, язык — в задницу, глаза — в пол. По собственной глупости угодил в западню, нашкодил, а главное — меня подвёл…"

— Ты что же, не сладишь никак? — хмыкнул Генрих с нескрываемой угрозой, поторапливая замешкавшегося. — Ключи не те? Секрет забыл? Нас с Павлом Петровичем ненароком не запрёшь, как с ним подшутили? Или терпение моё испытываешь?

— Виноват, Генрих Гершенович! — замер, вытянувшись в струнку, тот. — Я мигом!

— Разболтались, гляжу, вы у Ивана Захаровича, — поморщился Генрих, не спуская. — Но товарищ Паукер порядок наведёт. Подскажем.

— Виноват! Заела что-то, гнида! Намедни проверял. Исправен был механизм. Я его для верности даже маслицем смазывал. Давно не было никого, — разговорился, заглаживая вину, сопровождавший.

— Меньше болтай!

"Карлушка без году неделя на новой должности. — Полез за портсигаром и задымил папиросой Ягода. — Служивых подбирает под себя, здесь, видать, ещё не успел, хотя малый из удалых. Ишь какая спесь! А в Опероде таким уже не место. Здесь теперь следует учиться оставаться в тени, но всё знать, иначе долго не засидеться. Это прежде нужда была в обезбашенных и послушных лягавых, головорезы отчаянные значились в ходу — работа обязывала, а теперь без умников беда. Паукер с февраля месяца, кое в чём уже проявил себя, не тот, что корявый тугодум Сурта. У Ивана Захаровича, его предшественника, конечно, тоже хватка имелась, но с новичком его не сравнить, в аппарате среди своих старички-чекисты Паукера уже окрестили за глаза Пауком, уж очень скоро, а главное, тихо и надёжно опутал он невидимой паутиной таинственности деятельность своего отдела. Шептались ещё доверявшие друг другу, будто информацию Паук имеет чуть ли не на каждого, а как, от кого получает, не узнать".

Буланов доложил об этом Ягоде сразу, лишь зашушукались про новичка. "Ты считаешь, плохо?" — попытал Генрих. "Да как взглянуть? — не потерялся тот и жадно, как изголодавшаяся крыса, оскалил мелкие острые зубки. — Шекспира почитать, так там в каждой трагедии карлик за портьерой прячется. Причём не чурается и королевских палат". "Дуришь? Ты это к чему?" — "Так зарежут, в конце концов…" — "Кого?" — "И шпиона, и короля… Только короля, кажется, после… отравленным кинжалом. Или королеву…"

Буланову при всех его недостатках в глубоких аналитических способностях не отказать, отменно вычислил — до Кобы подбирается новичок, сапоги будет ему лизать, лишь угодит в фавориты. Но в выводах Буланова не скрывалась поразившая Генриха новая, жуткая двусмысленность: Паук плетёт вокруг Кобы, но для кого та паутина?..

Побаивался нового начальника отдела Ягода и тайно завидовал. Изучил весь путаный след в ГПУ бывшего парикмахера. Карлушка, оказывается, и родом был из пройдохистой еврейской семьи лембергских цирюльников Галиции. То ли родившись, подобно библейским героям, под удачной звездой, то ли натурой своей, гладко скользящей меж жизненных невзгод, был так устроен, но в будущем своём бытие в какое бы дерьмо ни попадал, выплывал на поверхность не только целёхоньким, но обязательно с прибавкой для себя. Успех и удача следовали по его пятам.

Окончив четырёхклассное начальное училище, везунчик примазался в театральные парикмахеры и на этой ниве проскользнул аж в гримёры оперного театра Будапешта. Первая мировая война попыталась прервать его брадобрейско-лакейскую карьеру, и всё же в австро-венгерской армии дослужился он до фельдфебеля. Угодил в российский плен, но отыскал дыру для спасения, — учуяв ветер революционных перемен, сообразил Карлушка записаться участником движения военнопленных-интернационалистов и в 1917 году в Самарканде был освобождён. На окраине разваливавшейся империи брил бородачей, питая особую страсть к большевикам, оформив членство в партии и только успели дотянуться они до власти, заполучил ушлый малый должность помощника военного коменданта всей Самаркандской области. Следом и того круче — совсем уж неведомым образом в вихре каких кровавых событий, только занесло бывшего цирюльника в кресло председателя полевого революционного трибунала. Сколь голов непокорных пришлось ему уже не брить, а снести с плеч, вскорости стал сотрудником местной ЧК и, хотя отец его всю жизнь звался Беньямином, перелицевавшись в Викторовича, возглавил секретнооперативную часть. "А что ж от него ждать иного? — чесал затылок Ягода, листая страницы личного дела новичка. — Звенели тогда повсюду имена великого Карла Маркса, Карла Либхнехта, тогда в них очень нуждались".

Лишь замаячила перспектива запрыгнуть выше, добился Карлушка путёвки в столицу, о чём мечтал несказанно; понял к тому времени — это трамплин в большую жизнь и рядом с великими всё время. Закончил в 1920 году шестимесячные курсы в Коммунистическом университете имени Якова Свердлова, так провозгласили главнейшую свою кухню большевики, спеша печь кадры для высшей советской и партийной администрации.

Ректором был поставлен сам товарищ Невский[93], большевик до мозга костей, изведавший тюрьмы и ссылки на собственной шкуре, а не понаслышке, хлебнувший мытарств подпольной жизни по самое не хочу, право на собственное имя потеряв в царских застенках, из которых бежал не единожды. Ну а лекции слушателям читали Ленин и Сталин, Свердлов и Бухарин, Луначарский и Горький, а уж всяческих пиантковских, ярославских, покровских не запомнить. Естественно, после завершения курса выпускника ждало место достойное — в РККА[94], где смышлёный малый не засиделся и нырнул уполномоченным Иностранного подразделения Особого отдела ВЧК, быстро добрался до должности заместителя начальника самого отдела, а уж оттуда, не мешкая, подтолкнул зазевавшегося Ивана Захаровича Сурту.

Словом, насобирал Ягода сведений о Карлушке столько, что за самого стыдно б стало, если способен был на нравственные муки. "Такой хватки восхищаться не грех, — грыз ногти он, — не удивлюсь, если этот цирюльник из Галиции скоро станет брить самого Кобу. Если ему башку не открутит сам же Генеральный, ждать недолго. Но врагу его не завидую, такого бы в друзья заполучить, в прислужники — опасно и пытаться. Сдаст сволочь и по твоим костям пройдётся, не поморщится. Но попытаться стоит…"

Невольно вспомнилось одно из последних коротких заседаний у Дзержинского, тот, распекая начальника охраны Генерального секретаря за нелепые погрешности, не скрыл намёка на возможные санкции в отношении провинившегося. Известное дело, без назидания Кобы Феликс никогда себе такого не позволял, а значит, вождь, бдительности не теряя, начал поглядывать вокруг себя, подыскивать стал более надёжного и ответственного охранщика, но, как обычно, не спешил, выбирал, опасаясь промашки. Подозрительным взглядом ощупывал со всех сторон, искал преданного.

— Я вас оставлю, Генрих Гершенович? — прервал мысли Ягоды распахнувший наконец непослушную дверь оперодовец. — Прикажете заниматься трупом? С минуты на минуту криминалисты на ту хату поспеют, если уже не там, со следами будут работать.

— Да уж сделай милость, любезный, — осклабился Ягода, не скрывая злой издёвки, оглядывая шикарные апартаменты и залюбовавшись богатой мебелью. — Интересно, кто здесь с агентурой встречается? Полагаю, персоны важные сюда хаживают?

Сопровождавший, сделав вид, что не расслышал вопроса, сунулся на кухню.

— Я вам чайку крепенького приготовлю, — донеслось оттуда.

— Ну приготовь, приготовь, — подойдя к шкафу, Ягода наугад открыл дверцу, сверкнувшую позолотой. — У них, думаю, тут и коньячок найдётся, а, Павел Петрович? Как ты полагаешь? Не случалось здесь сиживать с какой-нибудь красоткой-агенточкой? Что примолк?

— Никак нет, Генрих Гершенович. И в голову не приходило. Да и не мне распоряжаться такой роскошью.

— Так я тебе и поверил.

— Вы же видели явочную квартиру товарища Аустрина. Ничего подобного там не наблюдалось. Всё для дела.

— Ладно, присаживайся, — опустился в одно из глубоких кресел Ягода. — Чай не помешает, но водки-то он нам найдёт. Никак в себя не приду от иезуитского злодейства. Поиздевались над тобой, Павел Петрович, поиздевались. И продумали всё до малейшей подлой детальки. Корёжит меня до сих пор, как на покойника глянул. Малый-то приодет прилично, иностранная обувь, пиджачок английский, будто с дипломата. Внешторг марки не теряет… А суки и в карман его не глянули, хотя догадывались, конечно, что поживиться есть чем. Брегет[95] позолоченный, обратил внимание, не тронули. Не из коллекции султана Селима[96], конечно, но денег немалых стоит.

— Вы, прямо, знаток, Генрих Гершенович! — не без удивления вытаращил глаза Буланов, оживая.

— Поживи с моё, — буркнул тот и словно только заметил переминавшегося с ноги на ногу, прислушивавшегося к их разговору оперодовца, вбежавшего с чаем. — Найдёшь водки, любезный?

— Водки? — вытянулся тот, но удивления не выразил. — Не знаю, есть ли.

— Ты поищи. Который час?

— Третий, кажись…

— Что?

— Третий час ночи. — Тот поискал глазами часы на стенке. — Четверть четвёртого.

— Вот. Нервы у нас на пределе. А нам ещё здесь париться и париться. Тебя с результатами ждать. — И уже строже приказал. — Неси!

Минуты не понадобилось, чтобы рюмки и бутылка, услужливо раскупоренная, оказались на столе.

— Ну вот, — поднявшись с кресла, скинул Ягода плащ с плеч на руки оперодовца. — Располагайся и ты, Павел Петрович. Нам теперь здесь до утра коротать придётся. Раньше-то не получится, любезный?

— Постараемся, — вздрогнул оперодовец. — Оперативники у меня шустрые, лихо оббегут дом, мёртвых на ноги подымут, если понадобится, криминалисты тоже головастые, медик может затянуть.

— А ты сам на что?! Ты уж напряги своих орлов, любезный. Без результата нам отсюда нельзя. Как убили? Когда подбросить сюда смогли покойника? С чьей помощью удалось? Не один шутник мозговал. На явочную квартиру труп агента подкинуть! Это ж надо суметь! Шагай, что застыл!

— Мне б два слова… с товарищем Булановым.

— С Павлом Петровичем я сам пообщаюсь. У нас времени достаточно. А следы там, всё остальное, ты обеспечь. И головой отвечаешь!

Буланов всё ещё изредка подрагивал, зябко поёживался, не подымал головы.

— Распустился народ, — когда захлопнулась дверь, отхлебнул горячего чая Генрих. — Ты разливай водочку-то, Павел Петрович, разливай. От чая, хоть и кипяток, мозги не заработают. А им, мозгам нашим, теперь кипеть надо. Малой этот побежал звонить Карлу Викторовичу. Ему с тобой-то толковать особой нужды не имелось. Это он так, удочку закидывал, для отвода глаз. Свою версию, как ты в дерьме оказался, уже выстроил и мне соответствующую роль в ней отвёл. А Карл Викторович кому побежит звонить? Кумекаешь?

Буланов попытался было открыть рот, но Генрих его осадил:

— Ошибаешься. Наш Феликс для Карлушки давно уже не фигура. Товарищ Паукер наберёт завтра утром прямой телефон Генерального секретаря. Да-да, товарища Сталина. И утром же, но попозже, я буду навытяжку стоять перед Кобой… А может случится это и гораздо раньше.

Ягода затянулся папироской, горько усмехнулся.

— Мне трудно всё объяснить… — залепетал Буланов.

— Да что уж тут, — ожёг его взглядом Генрих. — Наливай, Павел Петрович. Влип ты!.. — Он выхватил из-под бутылки наполовину ненаполненный стакан и опрокинул в рот содержимое. — Ты мне не объясняй, ты рассказывай. И подробно всё, без утайки. А то там, в той хате, из твоей истеричной болтовни разобрать было трудно.

Буланов отпил из своего стакана, утёр трясущиеся губы рукавом, глаза его заметались, как у нашкодившего бродяжки.

— Когда вы поручили мне самому встретиться с вашим знакомым из Внешторга, я, виноват, перенёс встречу на другую дату.

Генрих вскинул брови и плеснул водку в свой стакан.

— Что на меня нашло, уж не вспомнить, только решил его помурыжить, чтоб созрел, не канючился, как в первый раз.

— Тактику, значит, иную изобрел? — зло сощурил глаза Ягода.

— Виноват.

— Ну-ну…

— А перед назначенной встречей он сообщил, что заболел и сам мне позвонит, как сможет.

— Ты дал ему телефон?

— Не служебный.

— Сообщил адрес явочной квартиры?

— Что вы! Ни в коем случае!

— А как же ты нашёл труп?

— Он сам или голосом похожим на его мне позвонил мужчина и в тот же вечер назначил встречу. Я даже засомневался, но мужчина говорил уверенно и со знанием дела начал объяснять о вашей заинтересованности…

Голос его с первой встречи я особенно не запомнил, поэтому сомнения были…

— Дальше!

— В назначенном месте и в условленный час он не появился.

— И тебя понесло на явочную квартиру одного! Зачем?

— Не могу объяснить. Я был близко. Время довольно позднее. Подумал заночевать там.

— Выспаться на явочной квартире решил! От тяжких трудов! Чёрт знает что!

— Встреча должна была состояться в одиннадцать ноль-ноль. Я прождал его. После полуночи…

— В таких случаях ждать не положено. Следует немедленно уходить.

— Теперь я каюсь. Удерживало, что подведу вас.

— Профанация чистой воды!

— Виноват.

— Остальное можешь не рассказывать. Они проследили за тобой ещё в первый раз, выяснив всё про явочную квартиру. Моего знакомого захватили где-то врасплох — это уже детали. Пытали, прежде чем зарезать. Видел следы на груди? Труп машиной привезли к дому. Дождались, когда ты поднимешься в квартиру… Кстати, где ты там устроился отдыхать?

— Я тогда ужасно перенервничал, да и день был исключительно напряжённым. В зале спать не решился, не хотел нарушать обстановки, сами понимаете.

— Подвела тебя излишняя деликатность! — Ягода выпил водки ещё, его всего будоражило от несдерживаемых эмоций. — Впрочем, неизвестно, как всё обернулось, проснись ты случайно. Могло случиться так, что живым бы я тебя больше не увидел.

— Я уснул за кухонным столом. Не раздеваясь.

— Похвально. Это на тебя похоже.

Они помолчали.

— Вот всё и встало на места, — закурил новую папиросу Ягода. — Они подняли труп. Разместили его на диване, чтоб тебе не мешал. — Он хмуро хмыкнул. — И даже не повредили телефона, чтобы ты смог поднять меня на ноги. Эта устрашающая акция направлена против меня. Да-да! Именно только против меня. И возможно, она поучающая меня, дурака. Злая шутка великого и жестокого режиссёра.

— Но зачем всё это?

— Я, кажется, догадываюсь… И если интуиция меня не подводит, скоро найдутся подтверждения.

— Но ключ? Вы забыли про ключ! Откуда у них доступ к секретам замков, специально изготовленных для каждой нашей явочной квартиры? Воровской отмычкой их не взять, вы сами могли убедиться, как мучился товарищ из Оперода с дверью.

— Загадка с ключом лишь лишний раз убеждает меня, что я на верном пути. Автор злодейского урока, мне преподнесённого так жестоко, — человек не сводящий с меня глаз, человек, всё ещё испытывающий меня, а значит… — Генрих потянулся к бутылке водки. — Значит, всё ещё он сомневается. Не надо быть картёжным шулером, чтоб угадать его следующий ход…

— Мне за вас страшно, — съёжился Буланов, будто ожидая удара. — Стоит ли вам продолжить игру? Слишком неравны силы. Если утром многое прояснится и вас потребует к себе Генеральный, может быть, не стоит больше пить? Как вы будете выглядеть?

— Это даже лучше, — горько усмехнулся Генрих. — Он наконец поверит, что ему удалось напугать меня.

— Напугать вас?

— Запуганный до смерти слуга опасности не представляет. Это уже послушный раб, готовый безропотно исполнить любое желание хозяина. Не мои это слова, кого-то из великих, но временно можно с ними согласиться, чтобы не оказаться в худшей ситуации.

Машину выделил оперодовец, сам сопроводивший к ней и услужливо распахнувший переднюю дверку перед Ягодой. Генрих, словно не заметив, прошёл мимо и, пропустив вперёд замешкавшегося от неожиданности Буланова, устроился на заднем сиденье рядом, пальцем поманил провожатого.

— Держите меня в курсе всех новостей, что добудете, — буркнул он.

— Есть! — закрывая дверку, вытянулся тот и не отводил глаз, пока машина не рванулась с места.

Ехали молча. Изрядно трясло. Лихой малый, сдвинув на затылок фуражку, видно, получив команду, пытался гнать, надрывая мотор, но видавший виды бельгийский страдалец артачился, больше ревел, как затравленный зверь, то и дело влетая в ухабины, с запозданием выхватываемые светом фар.

— Врёшь, буржуйское барахло! Покатишь, как миленький! — не поспевая выворачивать, яростно крутил баранку шофёр, скрипя зубами, но поделать ничего не мог: рахитный рассвет, пробивающий время от времени клочья тумана, лишь мешал видимости.

До Лубянки оба так и не проронили ни слова.

— Кто спрашивал? Звонил? — лишь оказались в кабинете, гаркнул заметно нервничавший Ягода вбежавшему следом Саволайнену.

— Тихо всё. Штоколов вон даже отпросился спать домой.

— Феликс?

Курьер покачал головой.

— Любопытно… Очень даже любопытно. — Подозрительный взгляд Ягоды ожёг Буланова. — Паузу выдерживает наш Карлуша? На него не похоже. Мало времени командует, а нрав успел показать. Что-то случилось ещё? Может, появилась некоторая информация по нашему делу? Раздумывает, как выгодней поступить, как использовать, чтоб не промахнуться, а, Павел Петрович?

— Генрих Гершенович, — нерешительно подал голос тот, — я ещё в автомобиле подумал, но не смел говорить. Шофёр больно ушлый, так и крутился на заднице.

— Лучше б за дорогой глядел, лихач, — поморщился Ягода. — Загубил мне поясницу. Если б время не торопило, я б показал ему кузькину мать.

— В общем, появились у меня некоторые соображения на этот счёт.

— Соображения? Интересно. Поделись.

— На товарища Паукера есть у меня, — он замялся, — можно сказать, некоторые выводы. В далёком прошлом меня знакомил с ним армейский земляк, ещё во времена Первой мировой.

— И как же ты его не забыл?

Буланов многозначительно скосился на курьера.

— Сава?.. Не опасайся.

— Может, всё-таки Иван Михайлович принесёт нам чайку?

— Ну что ж, — сдался Генрих, но далось ему это нелегко, недовольно крякнув, он сдвинул брови и, лишь Саволайнен удалился, проворчал: — Продолжай.

— Забыл бы, конечно, но недавно Карл Викторович сам обо мне вспомнил и обратился с просьбой по поводу одного человечка. Проштрафился тот серьёзно, помочь его перевести просил, откомандировать. Дело сугубо интимное, личное, со службой не связано.

— Баба?

— Так точно. Не поделили. Ну и набили морды друг другу.

— В конторе?!

— Что вы! Один другого на квартире со своей паршивкой поймал.

— И что ж, жеребцы сами замять не смогли?

— В больницу угодил один с серьёзными повреждениями.

— Большая беда — подрались…

— Сакуров, рассказывали, себя в гневе не помнил. Одним словом, искалечил известного агента. К прежней службе тот оказался не годен. Если только амбары да склады охранять.

— И что же?

— Удовлетворил я просьбу Карла Викторовича.

— Это как же понимать?

— Жаловаться пострадавший не стал. Женщина с ним осталась, а все формальности были соблюдены. Откомандирован был провинившийся для выполнения особого задания.

— Без меня? С кадрами козни провернули!

— Рядовой вопрос, Генрих Гершенович. Виноват — распорядитесь, но я руководствовался не личными целями, а, выполняя ваши указания, подыскивал подходящую кандидатуру в помощники товарищу Корновскому для выполнения возможной операции.

— Ах, стервец! Да что ж ты!.. Что ж вы держали меня в неведении столько времени! Это тот агент, который сопровождал и охранял товарища Корно в его поездке к родственникам?

— К дочери и внуку.

— Да, Павел Петрович, вы способны на многое, я догадывался, но авантюриста такого масштаба вижу перед собой впервые.

— Простите, Генрих Гершенович, но не мог же я отправить товарища Корновского в опасную поездку одного. Карл Викторович рекомендовал его, я доверился, но проверка его качеств всё же была необходима, согласитесь. Вот он и поехал.

— Хорошо, — перебил его Генрих. — Хватит пока ваших исповеданий. — Он закурил, походил по кабинету взад-вперёд, но, так и не погасив возмущения, остановился напротив подскочившего со стула подчинённого. — Выводов я пока не делаю, но раз уж у нас завязался такой откровенный разговор, выслушайте и вы меня, да зарубите себе на носу!

Буланов не смел моргнуть.

— Я не держу в этом кабинете загадок и тайн, когда нет врагов. Нет у меня секретов и от преданных товарищей даже рангом ниже. Этого я требую и от них. Сава, конечно, поймёт и не обидится. Но впредь в его присутствии, чтоб подобного я не слышал. Есть необходимость — выбирайте ситуацию и другую обстановку, чтоб делиться тайнами.

Буланов шмыгнул носом, как нашкодивший мальчишка.

— И, кроме того, что это вас так прорвало, любезный Павел Петрович? Ради бога, не гневите меня. Самодеятельности я не потерплю! Выжигать буду калёным железом.

Буланов прочувствовал ужас наступившей тишины нутром, спина захолодела.

— И ещё, пока мы одни. Зачем демонстрировать свою осведомлённость в личной жизни доверенного мне товарища? Да, он не Сава, а Иван по паспорту, но, кстати, это тоже не его родное имя, у него есть и своё, финское, однако я…

Вошедший с чашками курьер прервал его, и, лишь они вновь остались одни, Буланов с пылающим лицом повалился на колени.

— Это что за фокусы?! — отшатнулся Ягода.

— Я хочу выразить вам свою признательность и благодарность! — взвизгнул Буланов истерично. — Я мучился и переживал там, видя, чувствуя, как вы, спасая меня, моё достоинство, благородно поступили, не дав изгаляться надо мной тому напыщенному уроду! Я понял, вы поступали так, чтобы он, видя ваше участие в моих бедах, видя ваше пусть наигранное уважение, а я не смею рассчитывать на иное. — Буланов смолк, словно захлебнувшись на минуту, но проглотив слюни, продолжал, вылупив глаза. — Видя ваше желание не дать меня в обиду, не смел обольщаться, что я раздавлен, не расписывал бы в приукрашенном виде ситуацию своему начальству! Вы пощадили меня и защитили мою честь! Вы!..

Он снова задохнулся от переполнявших его эмоций, готовый расплакаться.

"Если это и был спектакль, то сымпровизировал он актёрски", — скривился Ягода, как был, с чашкой в руке, он наклонился над Булановым, потрепал его по плечу.

— К чему эта бабья истерика? Успокойтесь. — Постучал ногтем по краю чашки. — Вот уж не думал. С нервишками у вас давно подобное? — голос его был холоден и сух. — Я тронут, но, простите, не заслуживаю этих панегириков по свою душу. Я поступил, как и должен был поступить сильный, защищая слабого, угодившего в западню. Подымитесь и приведите себя в порядок. Теперь, после всего здесь вами высказанного, можно надеяться, — после вашего раскаяния, я прошу ещё раз запомнить. Это яма, в которую угодили, для нас обоих, любезный Павел Петрович.

— Я столько причинил вам неприятностей…

— Гадостей, — поправил его Ягода, хмыкнув.

— Я осознал, как многому вам обязан…

— Всё главное впереди.

Казалось, они разговаривают на разных языках и не слышат друг друга.

— Только теперь…

— Всё впереди. Надо дождаться, что они ещё преподнесут нам. Многое в руках Паукера, многое от него зависит. Информация прежде всего поступит к нему. Этот человек новый, подступы к нему пока только намечаются.

— И вот эта гадкая, подлая ловушка, в которую я по собственной глупости угодил! — поднялся наконец, пошатываясь, Буланов.

— Теперь поздно, надо думать о другом.

— Но поверьте, это случилось невольно! Ненамеренно!

— Что за бред! Я не сомневаюсь.

— Мы с Рудольфом Ивановичем пережили столько!.. Наверное, поэтому я утратил бдительность.

— Прониклись, значит. Крепкий чертяка этот ваш Аустрин. До сих пор не зашёл душевно объясниться. Тоже гадает, не поздно ли отступиться?

— Что вы! Нас обоих измучила затянувшаяся ваша неопределённость. Рудольф Иванович уже стал сомневаться, что вы убедились в нашей преданности. Мы не ваши соперники и уж тем более не ваши враги!

— Ну-ну, любезный, позвольте. О каких врагах речь? В нашей конторе врагов нет и не было. Существует, я бы сказал, некоторое недопонимание среди молодых. Особенно проявляется на первых порах их деятельности. Приходят с периферии, не успевают оглядеться, тычутся, словно слепые щенята, не зная, чью сиську сосать. А остепеняться, всё встаёт на своё место. Вот и у вас с Аустриным затянулся процесс. Но теперь, надеюсь, вы с ним определились. Ваша искренность меня почти убеждает.

— Рудольф Иванович уже не знал, как поступить, собирался подавать рапорт товарищу Дзержинскому о переводе в глубинку, чтобы вы не заподозрили нас в больших грехах.

— А вот это зря. Вы мне оба необходимы здесь. Без надёжных помощников испытываешь трудности. Козни, жертвами которых мы можем стать, устранить возможно, лишь объединившись.

— Вы нам доверяете?

— Хотелось бы ближе пообщаться с вашим земляком, бывшим пензенским начальником. Прямо кроту подобен, из норы не вытащить.

— Теперь всё изменится.

— Надеюсь. У вас в Пензе остались друзья?

— Конечно.

— Друзей много не бывает. Это опасно.

— Наши пойдут за нами без сомнений.

— Ну, вот, вы опять про своё. Павел Петрович, куда это вас забирает? Я никуда не призываю, а вот сомневаться всегда надо, но только, — Ягода со значением поднял большой палец, — до принятия решения.

— Я клянусь в своей преданности, Генрих Гершенович.

— Довольно, — грубо прервал его Ягода, сдвинув брови. — Не следует серьёзные чувства превращать в дешёвые мелодрамы. Я вас услышал. А это ко многому обязывает. Надеюсь, вы понимаете?

— Так точно.

— И вот без этих "есть, так точно" впредь обойдёмся, — поморщился Ягода. — Не люблю солдатского жаргона.

Смутившись, Буланов опустил голову.

— А теперь давайте перейдём к нашему делу.

— Да-да, конечно, — вытянув шею, Буланов старался завладеть глазами Ягоды.

— Обмозгуем ситуацию ещё раз в спокойной обстановке. — Генрих вернулся к своему креслу, отставил пустую чашку, закурил и, закинув ногу на ногу, откинулся на спинку. — Так что вас осенило в автомобиле?

— Я почувствовал ещё там!.. — подхватил, словно ждал этого вопроса, Буланов. — Меня прямо осенило!.. Теперь я начинаю догадываться, почему вас до сих пор никто не разыскивал по телефону.

— Разгадывать загадки не в моём вкусе, я же предупреждал.

— Виноват. Я, пожалуй, начну с Сакуры…

— С кого?

— С Сакурова Артура Аркадьевича, сотрудника особо секретного отдела. У нас он недавно. Переведён, а вернее, откомандирован из Иностранного отдела. Нелегально работал в Маньчжурии, возглавляя разведгруппу "Самурай", где и получил эту агентурную кличку за знание японского языка и совершенное владение искусством восточных единоборств с любым видом оружия.

— Это тот самый молодчик, искалечивший сослуживца?

— Он самый.

— Из бывших циркачей, колесивших в поисках приключений по белому свету? Отечественный Гарри Гудини?[97] Ты мне не сказки плетёшь?

— Революция взорвала сознание и не таких, Генрих Гершенович, вывернула Россию наизнанку. И не одних мерзавцев наживы ради прельстили наши ряды.

— Ну-ну… Давайте-ка без лозунгов.

— Есть и похлеще ребята. Но в рукопашной схватке Самурай равных не знает. И стреляет по-снайперски с обеих рук. У него даже психология на этот счёт своя, он, конечно, особенно не придерживается, устарели некоторые средневековые учения Бусидо[98], но благородство, славное кредо самурая, чтит, за что и пострадал серьёзно в Монголии.

— Вы упоминали Маньчжурию?

— В Гражданскую, когда изрядно намозолил глаза пресловутый барон Унгерн, объявивший себя царьком Дальнего Востока и реставратором империи Чингис-хана от Тихого океана до Каспия, Сакурова направили нелегально в Монголию для ликвидации зарвавшегося негодяя. Вам, конечно, известно, как прекрасно он справился с поставленной задачей. Уже в августе прошлого года барон был арестован, публично осуждён и расстрелян.

— Насколько мне известно, арест был произведён монгольским князем, а отряду красных партизан под руководством Щетинкина Унтерн был лишь передан с рук на руки.

— Кто же посмеет рассекречивать имена наших лучших агентов, Генрих Гершенович? За крупными операциями всегда маячат их тени. Товарищи Дзержинский и Менжинский владеют надёжными ключами, а потомки когда-нибудь узнают имена настоящих героев, сыскать же монгольских князей на эту роль в ту пору было нетрудно.

— Ну-ну, — хмыкнул Ягода, — сказано отменно. Однако, какое отношение ваш герой имеет к той яме, в которую угодив, вы затащили и меня?

— Как вы не догадываетесь? Я, наверно, нескладно изъясняю, извините, — заторопился Буланов. — Они же хорошо знают друг друга ещё по Иностранному отделу и были друзьями.

— Ваш Самурай и Карлуша?

— Виктор Карлович, смею напомнить, руководил в своё время Иностранным отделом. Поэтому, прознав про неприятную историю, случившуюся с Сакуровым перед самым награждением за успешную ликвидацию барона, товарищ Паукер обратился за помощью ко мне. Я помог ему спасти товарища. Сакуров, хоть и лишился заслуженных почестей, но уцелел. После откомандирования к нам для выполнения важных операций он готовился по вашему приказу.

— При полном моём неведении.

— Не было возможности представить его вам. В самый последний момент прибыл товарищ Корновский из Германии и попросился в отпуск. Вы дали согласие.

— Та самая поездка на юг пароходом?

— Совершенно верно.

— И ваш Самурай сопровождал его в качестве телохранителя?

— Был его тенью и блестяще справился. Кстати, на пароходе Корно пытались убить.

— Как? Кто?

— По-видимому, эсеры. Убийца подменил одного из помощников капитана на одной из стоянок и мог бы довести акцию до трагического конца, не вмешайся вовремя Самурай.

— Чёрт возьми! Сегодня просто день грязных сенсаций! Если б вы сами не были пострадавшим в одной из них, я бы заподозрил вас в их специальной инсценировке! Надеюсь, Корно не пострадал?

— Оба целы и остались незнакомы друг другу лично. Я счёл это нежелательным без вашего одобрения кандидатуры Сакурова. Но они оба в той поездке зарекомендовали себя настоящими профессионалами и, мне представляется, справятся с любым вашим поручением.

— Я решу, когда встречусь с каждым, — пробуравил уничтожающим взглядом Генрих Буланова. — Вам помогает либо сам бог, либо дьявол. Мне порой становится даже не по себе… Значит, убийца уничтожен Сакуровым на пароходе, а Паукер вам обязан серьёзным образом?

— Ну… — изобразил скромную улыбку Буланов, лицо его сияло.

— Значит, вы полагаете поэтому молчат до сих пор телефоны в моём кабинете?

— Я сомневаюсь, что Карл Викторович станет рапортовать товарищу Сталину всякую несуразицу, не подумав. Вполне возможно, что он, вспомнив наши с ним отношения, моё положение теперь и наши тревоги, не будет слишком торопиться. То, что расскажут, а вернее, уже успели ему доложить со слов засранца, следившего за каждым нашим шагом у подброшенного трупа на явочной квартире, его озадачит и заставит задуматься. Тем более, я уверен, убийцы, организовавшие нам ловушку, до сих пор не найдены. Если обладать здравомыслием, чего Карл Викторович не лишён, никакой необходимости трезвонить не имеется. Лезть к товарищу Сталину с непроверенной информацией, в которой много тумана, опасно.

— В ваших рассуждениях присутствует логика, если бы не одна закавыка, — закурил Ягода. — Но факт остаётся фактом: телефоны в этом кабинете молчат. Феликс с утра собирался к питерским товарищам на короткое время. Но это ничего не значит. Если бы Коба его потревожил по этому поводу, он бы успел меня выдернуть к себе, а если уже в дороге, нашёл бы возможность телеграфировать.

— Есть ещё время.

— Нет, он выехал рано. Но все дела были бы отложены.

— Значит, я прав. Карл Викторович всё ещё раздумывает.

— А вот нам раздумывать нельзя! — ударил кулаком по столу Ягода. — Мы должны действовать!

Буланов вскочил на ноги без команды и замер.

— Вам следует негласно встретиться с Паукером, Павел Петрович. Негласно! Чтоб ни одна вошь! Есть канал?

— Есть. Он сам по нему выходил на меня, когда понадобилось, во время той истории с Самураем.

— Лучшего не придумать. Действуйте!

— Сейчас же?

— У нас нет лишней минуты.

— Мне бы помощника.

— Возьмите Саву.

— Вашего курьера?

— Вы плохо слышите? И ступайте к себе, подготовьтесь, а Саву пришлите ко мне. Я проинструктирую его сам.

Сопроводив Дзержинского в Питер под предлогом убедиться, сколь реальную опасность представляет в Северной столице заявляющая о себе почти открыто сколоченная оппозиция неугомонного в тайном коварстве Зиновьева, Коба смог наконец всерьёз поразмыслить и заняться собственными проблемками в Москве. Он чуял назревающий момент, упустить который значило потерять многое в борьбе за власть, если не всё. Решительный удар следовало наносить немедленно, пока ситуация на его стороне.

Засидевшись в кабинете допоздна и покончив с текучкой, он попросил принести крепкого чая и, закурив трубку, развернувшись вполоборота к карте республики на стене, скользил задумчивым взглядом по флажкам, ромбикам и красным точкам на ней, понятным немногим. Их он наносил сам, оставаясь в одиночестве, отмечая значками города, где руководство беспрекословно, как он считал, подчинялось ему и было готово выполнить любой его приказ, либо предательски увиливало, колебалось, имея на его счёт сомнения.

Красный флажок, коряво нарисованный им, подтверждал бесспорную преданность, ставить его на карту доставляло ему особое удовольствие. Враз возникали в сознании знакомые лица верных партийцев, последние встречи с ними и доверительные разговоры. Желание услышать близкий голос и лишний раз убедиться, что всё нормально, брало вверх и, несмотря на глухую ночь, он сам накручивал их по прямой связи. Те будто ждали звонка, коротали время в своих кабинетах, не смея и подумать, что дома ждут. Тут же хватали трубку, но длинными беседами и любезными наставлениями он их не баловал. Несколькими сухими и жёсткими фразами заставлял дрожать даже ни в чём не провинившихся и обрывал разговор, не прощаясь. Здороваться и прощаться с подчинёнными он не был приучен. Знал, тот — на другом конце провода, пусть и его фаворит, а лишний раз задумается, где он не то произнёс, что не так сделал, чем вызван поздний и внезапный звонок, не угодил ли в опалу, оступившись.

Сам Коба в таких случаях тут же успокаивался, в его ушах будто продолжали звучать эхом подобострастные заверения, согревающие душу, и он хмуро ухмылялся в усы: "Подумай, подумай теперь, дорогой. Всё ли ты сделал, как приказывал хозяин? Хозяин никогда не спит. И не позволит дремать тебе. Он контролирует каждый твой шаг, тебя лишь кольнуло, а он уже знает твою тревогу. И спросит с тебя в любую минуту. Мне не нужны советчики и подпевалы в политике. Их достаточно. Мне требуются готовые на всё исполнители. Так что подумай, кацо…"

Другие значки на карте означали разное. Но их становилось меньше. Став Генеральным секретарём, Коба получил могучую власть сам подбирать кадры на руководящие и важные посты. Он приглашал к себе по необходимости и жёлтым тигриным оком сверлил души, добираясь до подноготного, жутким чистилищем становились такие испытания для многих, но кто их проходил, в своём будущем не сомневался: товарищ Сталин для себя ковал только стальных бойцов.

Меньшинство на его необычной карте, обязательно укрываемой шторкой от чужих глаз, формировалось задолго до его возросшего могущества, он их лишь систематизировал. Эти и были помечены тёмным цветом и были для него, словно бельмо на глазу. Коба им не доверял. Некоторые представлялись ему пустозвонами и способными лишь на красное словцо, иные вовсе себе на уме, готовые повернуть в сторону Каменева и Зиновьева в один миг, либо скатиться на позицию Троцкого. А были совсем бесцветные, их он окрестил бесхребетными. Изучая причины краха Французской революции, он проникся идеями якобинцев, презирал жирондистов и возненавидел представителей так называемого "болота"[99]. Уклоняясь от борьбы, те и сгубили, по его мнению, великую революцию. Немало находил таких он в России, подмечая затесавшихся и в среде большевиков. Это по их вине Коба уже несколько раз становился центром партийных баталий и междоусобиц, обвиняемый в диктаторских замашках. Тогда, чтобы отрезвить им мозги, он пускался на хитрые уловки и, опережая злые языки, сам заявлял о добровольном уходе с поста Генерального секретаря, не забывая напоминать крикунам, что должностью этой обязан самому Ленину. Для самых бешеных горлопанов и его врагов эти грозные заявления враз становились отрезвляющим ледяным душем, имя Ленина действовало на каждого, словно вспышка молнии, способная сразить любого. Смирялись самые обезбашенные, уговаривая взять заявления обратно. Желающих выставить собственную кандидатуру не находилось. Братцы-кролики Каменев и Зиновьев переглядывались, не смея заикнуться, шептались за спинами, единого мнения — кому занять кресло — не находилось. Троцкий, опускал голову, судорожно царапал в блокноте рожицы звероподобных существ и изображал демоническую отстранённость, но Коба подозревал, что тот надеялся и ждал, когда выкрикнут его имя, но самые отчаянные набирали в рот воды.

Бесхребетные составляли достаточное количество и здесь, в самом сердце ЦК партии. Коба прекрасно чувствовал и это, и ростки недовольства методами его руководства. Но, гася обвинения и заявляя самоотвод от должности Генерального секретаря, он был уверен — замены ему не найти среди таких слизняков. К тому же его поддерживали Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Микоян — кремлёвская элита партийцев, они были готовы раздавить всех, покушающихся на его лидерство.

Поэтому, чтобы надолго погасить шушуканье за спиной, на одном из таких заседаний, вспылив, он не стал больше сдерживаться в выражениях и грубо одёрнул саму Крупскую, успевшую спеться с Каменевым и Троцким, поставил её на место, напомнив, что она лишь партийная жена товарища Ленина, мучающегося на койке, а ЦК способен подобрать ей не одну достойную замену, сторонницу современной линии партии. Содрогнулись ли бесхребетные от его грубого окрика в адрес известной матроны, чуть не рухнувшей с ног, ему было безразлично. Впрочем и теперь, покуривая трубку и расхаживая по кабинету, он не упрекал себя. Вовремя тогда одёрнул зарвавшихся, дал понять, кто поведёт страну за собой, когда не станет вождя. Эти бесхребетные покорными овечками побредут за ним и будут делать всё, что он прикажет. А пока пусть их забавляет говорун-умник Бухарин, набирающий дешёвый авторитет на глазах и заработавший фиглярскими выходками кличку Бухарчик. Шалун крепчает день ото дня, балуется карикатурными рисунками с тонкой подоплёкой, называя их безобидными дружескими шаржами. Шаржи его получили немалое распространение, даже среди отцов-партийцев вызвали невероятный ажиотаж. Хоть одним глазом, как малые дети, их жаждали видеть серьёзные неглупые люди. Странное творилось с важными государственными особами. Казалось бы, узрев себя в непотребном виде с искажёнными гиперболическими низменными страстями и недостатками, когда рядом смеются и перемигиваются соратники, они должны были возмущаться и негодовать, но обескураженные чиновники начинали требовать того же самого видеть в пародиях на других, не желавших угодить в лапы искусного мазилы. Эффектом чужого зерцала метко окрестил сей ортодоксальный процесс кто-то из зрителей.

Авторитет Бухарина, заявившего о себе к тому же как о талантливом экономисте, пытавшемся спорить по некоторым вопросам с самим Лениным, достиг таких высот, что позволил ему посягнуть на членов Политбюро. Грозного наркомвоенмора он изобразил в позе лениво отдыхавшего льва, а председателя Совнаркома с огромной лысой головой и ножками паучка. Коба свирепо неистовствовал и едва не разорвал поганый листок. Однако успокаивать его принялся сам Ильич. С интеллигентной ухмылкой он спрятал рисунок в папку с бумагами и почти весёлым взглядом обвёл сгрудившихся подле него любопытных чинов. "Что-что, а в главном Бухарчику не откажешь. Всё, что требовалось, он уловить смог, — прищурился вождь и щёлкнул двумя пальцами чуть ли не по носу возмущённого Кобы. — А получилось отменно! То-то посмеётся Наденька. Нет, товарищ Сталин, сей экспонат следует сохранить пренепременно. Потомкам он, конечно, не достанется, бумага неважнецкая, а вот её изрядно позабавит. И потом… Размышляйте, друзья. Размышляйте над тем, кто мы на самом деле. Размышляйте. Без подсказок. Пренепременно рекомендую заняться этим каждому…"

Коба и теперь, вспоминая тот переполох, скрипел зубами от гнева, так бы и откусил поганцу руку вместе с карандашом. Придёт, придёт время, фигляр заплатит за все издевательства по большому счёту. Он остановился над чистым от бумаг столом, поискал на гладкой поверхности что-то, но открывать ящик передумал. По старой привычке, заимствованной у того же бывшего кумира, он с некоторых пор убирал всё незавершённое в специальный пакет в конце рабочего времени и запирал в ящик на ключ. Взъерошенные пакостными шаржами чувства внезапно натолкнули его на мысль, что треклятая смятая бумажка подобного рода может валяться где-то в глубине ящика вот этого стола!.. На него и Дзержинского фигляр замахиваться долго не отваживался. Однако час грянул. Кто-то из разоблачённых в тайных низменных страстишках (Коба подозревал Зиновьева), должно быть, прижал мазилу к стенке, и мерзкая карикатура появилась многим на радость. Коба тогда не дал им особо наслаждаться, выхватил из рук, смял и, бросив в ящик стола, запер на ключ, запомнив всех ядовито хихикавших. В особенности испепелил взглядом того, который съязвил, назвав его Чингисханом, не дочитавшим Маркса. Сказано было шёпотом в одно ухо, но разлетелась острота среди членов ЦК стремительней телеграфного сообщения. Против сравнения с восточным императором Коба особо не возмущался, великого хана монгольского государства он ценил, полководец, завоевавший полмира и основавший самую крупную в истории человечества континентальную империю, превзошёл, по его мнению, даже легендарного Александра Македонского, а вот злопыхать насчёт его малограмотности в политических науках так легкомысленно и нагло явно не стоило. Книжек такого рода ещё в юности и особенно в местах ссылок почитал он немало, благо товарищам присылали их ящиками — разрешалось, были бы деньги. Жадных среди политических на это добро не водилось, делились с охотой научными трудами классиков, а некоторые, зная наизусть отдельные места из прочитанного, цитировали с воодушевлением. Видя его горящие глаза, без тени зазнайства разъясняли сложные, казалось бы, вопросы, а то, заспорив меж собой, устраивали такие глубокие дискуссии, что после этого Смита, Фейербаха, Шопенбауэра или Ницше тревожить не стоило, добирались до Конфуция и Спинозы. Сам он зачитывался Вольтером и Руссо, предпочитал с гимназических пор чтиво лёгкое и захватывающее. Увидев однажды на столе у товарища "Государя" Макиавелли[100], попросил на ночь и, проглотив до утра, "зачитал" насовсем, не расставаясь с поразившей его книжкой и по взрослости, другим на глаза не показывал, прятал, перечитывая и заучивая наизусть отдельные наставления. А вот бородатый немец с его многочисленными нудностями пришёлся Кобе не по вкусу. Германских умников он почему-то вообще терпеть не мог, но зная отношение к сочинениям Ленина, не раз с тоской брал перед сном в руки "Капитал" и отбрасывал через несколько минут, крепко засыпая. Наука, как делаются деньги и состояние, не интересовала его, он сам довольно рано научился завладевать чужим добром гораздо проще и быстрее с меньшими затратами. Скуки ради, он всё же пролистал "Манифест", отметив пришедшиеся по душе последние строчки[101]. На большее не снизошёл, мрачно сетуя над судьбой человека, величаемого уже при жизни толпой умников великим гением, хоронить которого не набралось и дюжины.

Коба выбил трубку, набив заново ароматной и крепкой "Герцеговиной флор", жадно затянулся и вдруг закашлялся.

"И всё же доставляет хлопот этот Бухарин! — мелькнуло в сознании. — Не то чтобы всерьёз кусался клоп, но допекает постоянно, кровь пьёт, словно вошь. С шаржами унялся, остепенившись, занялся статейками в газетах да трактатами по поводу нэпа, строчит их и к завтраку, и к ужину поспевает, ошарашивает обывателя заумной трескотнёй…"

Он наконец прокашлялся, заглянул в туалет прочистить нос. Тревоги не покидали его, и здравый рассудок подсказывал: Бухарин — это лишь выскочивший наружу прыщ, опасаться следует тех, выразителем чьих идей он является, кто за ним стоит.

Коба всё же отпер замок ящика; нет, не интересовал его старый клочок листка с карикатурой, он вытащил и разложил перед собой последние газеты со статьями, помеченные им же красным карандашом. Вгорячах стал вчитываться в подчёркнутые строчки то одной, то другой статьи, но в конце концов бросил это занятие — минутный нервный стресс покинул его.

Кто теперь опаснее?.. Кто ближайший реальный противник?.. Кем раскручивается эта ужасная кровавая камарилья?..

Он обхватил голову обеими руками, ясности сознанию не доставало, видно, начинали сказываться ночные часы. Но он пересиливал себя, напрягая и напрягая мозг…

Что удалось сделать?.. Повержен и сгинул Свердлов — ненавистный главный когда-то соперник за власть. Его кончина и похороны прошли как-то по обыденному незаметно. Партийные карлики, сторонясь закрытого гроба, семенили на расстоянии, опасаясь заразы. Он тогда зорко следил за каждым, прячась за спинами. Старики большевики пошушукались меж собой, догадываясь, что не в пресловутой испанке причина, но рта открыть никто не посмел. Несимпатичен он им был, уральский молодой выскочка, не по нраву пришлось бесцеремонное его поведение после выстрелов в великого их кумира, кремлёвским царьком — самозванцем заскочил тот в освободившееся кресло председателя Совнаркома, команды раздавал направо и налево, с мнением других не считался, держал при себе лишь Дзержинского с подручными, а тот никого к нему не подпускал, исполнял любое желание, как верный цепной пёс. Учинил он собственное скоротечное следствие, уничтожил все следы преступления, приказав сжечь и труп сумасшедшей фанатички, закрыл дело.

Почуяв себя полегче, не вытерпел, взмолился сам больной о возвращении в Кремль, мелькнуло, видно, в его мерцающем сознании, что, проваляйся в постели и далее, уплывёт насовсем из-под задницы кресло правителя республики. С руганью выбирался тогда больной вождь из глухой деревушки. Но покомандовать особо не смог, жестокий недуг, прицепившись основательно, свалил его заново.

Тогда-то Коба окончательно определился в решении, что пора вмешиваться, пора укорот дать ушлому уральцу, бывшему сотоварищу по царской ссылке. В коварных способностях его он не сомневался, помнил, как тот, издеваясь, громил его в шахматных баталиях; настала очередь отомстить за всё.

Ну а позже, лишь приступил к обязанностям новый председатель ВЦИК, безликий и бессловесный Калинин, как раз до второго удара, свалившего вождя всерьёз[102], решил Коба поинтересоваться причиной затянувшихся страданий умиравшего, не раз обращавшегося к нему за ядом, чтобы избавиться от непереносимых болей. Вождь, к общей радости, чувствовал себя в то время вполне нормально, хотя стал теперь подозревать, будто болен прогрессирующим параличом, но Коба всё сделал, чтобы убедить страдальца в необходимости срочной операции и удалить, наконец, последнюю пулю, возможную причину всех бед: вдруг в ней содержался и ещё содержится медленно действующий неизвестный яд. Арестованные по делу эсеров Семёнов и Коноплёва божились на следствии, что лично начиняли пули ядом, Ягоде по его поручению удалось отыскать их лабораторию и обнаружить смертельно-опасные запасы — эти аргументы Кобы убедили вождя; умирающему, как известно, лишь протяни соломинку. Ну а Кобу уже мучило другое: если пуля окажется с нетронутой, с неповреждённой оболочкой, придётся ломать голову над новой закавыкой — искать более эффективное средство…

В апреле под большим секретом Ленина доставили на Ходынское поле в Солдатенковскую больницу. Пациент сильно переживал; кто-кто, а он прекрасно знал Кобу, умевшего разделываться с политическими соперниками чужими руками, поэтому пациент потребовал, чтобы операцию делали иностранцы и желательно немцы в присутствии высокопоставленных лиц, тоже соображавших в медицине. Кобу покорёжило от явного недоверия, но он сдержался, потому что не задумывал творить худого дела на глазах всего мира. За происходящим в Кремле, за болезнью вождя первой на планете победившей революции следили не только вся страна, а всё цивилизованное человечество. Коба отдавал отчёт, что рискует и сам, что его судьба, как политического деятеля, висит на волоске и полностью зависит от результатов операции. Случись с пациентом непоправимое, в последствиях обвинят только его одного. Убил, зарезал — а больше ничего не скажут.

Но он сознательно пошёл на это. Ему осточертело ждать, играть затянувшуюся и мучительную комедию, корча из себя страдающего клеврета подле постели умирающего короля, жаловаться членам Политбюро, что терпение его выслушивать мольбы больного о яде небезгранично, он сам может свихнуться рассудком.

И всё же Кобе хватило мудрости, чтобы подавить пожирающие его тщеславные помыслы.

За операцией поручено было следить известному знатоку медицинских тонкостей наркому здравоохранения Семашко, которого Ленин уважал и ценил, познакомившись ещё в Женеве до революции, тот остановил выбор на немецком профессоре Борхарде и русском хирурге Розанове — старшем враче хирургического отделения больницы. Операция была проведена блестяще и завершилась успешно…

Коба попытался затянуться табаком, погрузившись во всё тяжкое, забыл про трубку, нянчил в зубах уже потухшую. Чертыхнувшись, попытался присесть в кресло, разжечь табак, но, вздрогнув от острой боли в ноге, замер. Это внезапно стреляющая и прошивающая весь позвоночник острая боль появлялась лишь в затянувшиеся часы бессонных ночей и отпускала под утро, когда, измучившись, он мог доковылять под обжигающий горячий душ. Тогда забывалось, что нога короче другой, и чтобы оставаться незамеченным в недуге, он подкладывал под пятки кружки картона, что с трудом сгибается в локте высыхающая левая рука и пальцы скрючились на ней, не разгибаясь. Всё это было известно лишь Надежде, надоедавшей требованиями обратиться к врачу, но он с детства пугался их всех, угодив однажды под фаэтон[103] и особо возненавидев последнего, регулярно обследовавшего его уже после больницы в гимназии. Тот, сам уродистый горбатый старикашка, подозревая воспитанников в гомосексуализме, с пристрастием всех допрашивал, изгаляясь в исследованиях голых подростков. Извращенца позже нашли с проломленным черепом в канаве, но полицейский урядник, догадываясь, чьих рук дело, не стал копаться в грязных подробностях…

Боль в ноге не отпускала, надежды на горячий душ не было, и он, всё же раскурив трубку и кое-как вытянув ноги, пристроился на кресле. В памяти невольно всплыли события, когда он едва не свалился на пол от этой адской боли, прострелившей его впервые. Грохнулся бы, не подхвати его Ворошилов. Верный Клим, хотя и прилично выпивший вместе с ним с расстройства после жестокой взбучки, устроенной им обоим председателем Совнаркома, оказался, как всегда, рядом.

А отвечать дружкам пришлось за то, что натворили под Царицыном летом восемнадцатого, в самый разгар Гражданской.

Генерал Краснов рвался к городу во главе Войска Донского. Для удержания в руках важного пункта, снабжавшего республику нефтью и продовольствием, наркомвоенмор Троцкий создал Северо-Кавказский военный округ, укомплектовав его опытными военспецами и политическими кадрами, руководил которыми бывший царский генерал-лейтенант Снесарев, добровольно перешедший на сторону большевиков. Коба оказался там, посланный руководить продовольственными вопросами, Ворошилов попал во главе группы войск, пробивавшихся с боями с Украины.

Ни Коба, ни Клим не знали военного дела и в армии никогда не служили, но царским военспецам и генералам не доверяли. Обвиняя Снесарева во всех грехах и малейших поражениях, они немедленно сообщали Ленину, требуя особых полномочий, уверяя, что рука не дрогнет, если ситуация потребует прибегнуть к расстрелам трусов и изменников. Вмешался Троцкий, ибо Снесарев жаловался, что отменявшие его распоряжения и тот, и другой, действуют непрофессионально, во вред красным войскам, вносят сумятицу. Коба внушениями Троцкого пренебрёг, затеял безалаберные неоправданные и необеспеченные имеющимися силами наступления, которые привели к разгромным поражениям красных войск. В результате Царицын был окружён белыми со всех сторон и штаб мог поддерживать связь с центром лишь по Волге через Астрахань.

Наколобродил бы Коба немало, вусмерть поцапавшись с Троцким, защищавшим военспецов, в конце концов рассердил вождя и был отозван с Южного фронта. Климу досталось больше, он был не только отстранён с поста и понижен в должности, но и заслан командовать милицией на Украину.

Однако разъярённый вероломством обоих "стратегов" и зарвавшихся интриганов вождь на этом не успокоился. Когда в марте восемнадцатого года на VIII съезде партии Ворошилов попытался оправдываться, представляя их преступные проделки с Кобой ценнейшим опытом, Ленин жестоко раскритиковал выступавшего, а Кобу осудил за расстрелы в Царицыне и за военные просчёты.

Тогда, в зале, Коба ещё держался молодцом, лишь хмурился и всем своим видом давал понять, что виновным себя за расстрелы врагов революции и трусов не считает, а остались вечером вдвоём с Ворошиловым и выпили крепко, распсиховался, на грузинском языке, себя не помня, ругаться стал, его и прострелило. Словно огненной стрелой пронзило сердце, не знавшее позора и унижения. Схватился тогда за наган, но Клим выбить успел.

Всё закипает внутри снова, когда настигают те пережитые обиды. Вот и теперь, скрипнув зубами и постанывая, Коба подёргал усы, покачал головой в тяжёлом раздумье: "Да, Ильич, поучил ты меня всякому, потыкал носом в дерьмо, не задумываясь, что с грузином так поступать нельзя. Полоскал, не щадя, на публике, на потеху толпе. Не извинялся никогда, твердил, что для пользы дела. Заверял, не чужим тебе был и нашему делу, но в советчики никогда не звал, учеником у тебя оставался посредственным, на вторых ролях держал всегда, исполнителем, с которого строго спрашивал… Думал, наверное, что вечно так и будет, но отстучали часы твоё время. Переметнулась судьба, и старуха с косой за спиной твоей замаячила. Учуял ты её и не таким уж бесстрашным оказался… Мучений не выдержал, боли испугался… Быстрой и лёгкой смерти пожелал… А вместо исповеди заметался в поисках преемника. И на Троцкого глаз клал, и с Бухарчиком шуры-муры разводил, не считал лишь меня достойным. А ведь так и получится, вопреки тебе! Головастей всех я оказался, потому что враги революции о собственном величии мечтают, а я не мечтатель-идеалист. Я — исполнитель, страж наших революционных идей. Таким и останусь в памяти народной…"

Молитву ли творил Коба в состоянии умственной прострации, клятву ли давал, преодолевая боль, только бился головой о стол и мычал, будто зверь, пока совсем не смолк, забывшись тяжким сном.

Очнулся он ближе к полудню среди газет, разбросанных на столе и по полу. Никто входить не посмел, осмотревшись, понял он. Никто не пытался и подумать о какой-либо уборке. Тревожить без вызова боялись даже в будни, не то чтобы когда он оставался в кабинете на ночь. Звонить могли, но до звонков ли ему было, когда провалилось сознание в бездну тяжких воспоминаний и успокоилось лишь спасительным, внезапно обрушившимся забытьём вместо здорового сна, отчего голову прямо-таки раскалывало в висках и теперь.

Плеснул в лицо воды из графина, жадно сделал несколько глотков.

"Расшатались совсем нервишки!.. Ни к чертям! Давно подобного не случалось. Нога тоже… Так и покликаешь костоправа, а то и в психушку побежишь…" — Мрачная гримаса исказила его физиономию, ругаясь, собрался раскурить трубку, но глянул на пол, скользнул взглядом по столу, почесал затылок и принялся собирать газеты в ящик.

В голове постукивало, словно дятел долбил клювом, мешал сосредоточиться. Он привык к этому назойливому неведомому вторжению в свой здоровый когда-то организм, неприятные ощущения допекали по утрам и дома, но Надежда протягивала таблетку и стакан воды, торопясь по своим делам, напоминала уже у дверей про доктора, и всё этим кончалось.

— Желающие ко мне есть? — позвонил в приёмную.

— Были, товарищ Сталин.

— Кто?

— Амаяк Макарович первым с утра дожидался.

— Что у него?

— Личное. Просил сообщить, как…

— Зовите, — перебил он, поморщившись. — Но прежде Каннера ко мне.

И без того тяжёлый день с хорошего не начинался — Назаретян первый с утра да ещё "по личному", значит, жди серьёзных неприятностей. Коба плотнее уселся в кресле, готовясь ко всему, зло буркнул в трубку:

— И чаю. Погорячей.

Держа в одной ладошке чашку на блюдце, влетел моложавый шустрый еврейчик, брюнет с курчавой головой. Коба вообще не терпел евреев, но этот любимчик мог позволить себе и не то; глаза и уши Генерального в секретариате, что о ком не спроси, всё знает. Склонен к аггравации[104], примечал Коба, но с молодостью пройдёт, а пока способен нафантазировать и по злобе — что ближе кто-то к хозяину, и по зависти — что выше по должности, но доносы его по-своему интересны. Коба порой узнавал о таких пикантных подробностях собственных подчинённых и знакомых, что диву давался; врёт, скорее всего, Гришка Каннер, завидует другим, поэтому и перебарщивает. Опасная змейка для многих этот юнец в секретариате, но Кобе без таких не обойтись. Ему ведь только намекни и на самого Назаретяна, заведующего, компру насобирает, а укажи на кого поопасней, дурак голову в подворотне проломит, глазом не моргнёт. Чашку вон, перехватил у секретаря в приёмной, будто у дверей кабинета караулил, на стол поставил перед ним, благодарности дожидается.

— Как ночь прошла? — буркнул Коба, осторожно отхлебнул кипяток.

— Тихо.

— Назаретян не отлучался?

— Не замечен.

— Гости были у него?

— Никак нет.

— Дзержинский на связь не выходил?

— Сведений не имеется.

— А ты что же, в сапогах и спал? — хмыкнул вдруг Коба. — Сколько тебе твердить? Молодой, жалей ноги. Пригодятся ещё бегать.

— Я, как вы, товарищ Сталин.

— Что?!

— Рассказывали, вы тоже с малолетства…

— Это отец мой сапожником был, — прищурился Коба. — Слушай дураков больше.

Помощник смутился, но глупая улыбка ещё стыла на его физиономии.

— Тебе до меня!.. Не с сапог начинай, если уж…

— А я к ним привык.

— И рож не строй. Ты же помощник мой, а не половой, чтоб чаи разносить.

— Учту, товарищ Сталин.

— Ступай, раз сообщить нечего.

Сконфузившись, тот скрылся за дверью.

"А что, вырастет со временем в послушного и неглупого исполнителя. На лету схватывает… — раздумывал между тем Коба, допивая чай. — Его только из рук не выпускать раньше времени да не баловать; хорошая лягавая потому и служит исправно, что по башке больше получает, нежели в пасть ей кладут".

Раскурив трубку, он приказал наконец звать рвущегося ещё с утра заведующего бюро секретариата ЦК. С Назаретяном судьба свела Кобу во времена партийной работы на Кавказе задолго до революции; теперь в Кремле тот стал не просто лицом особой важности, но и особо доверенным, о чём все знали, но о главном никто не догадывался. С культурным и вежливым, вышколенным интриганом и хитрой лисицей Назаретяном Коба решал вопросы особой деликатности и секретности, которые не доверял ни Орджоникидзе, ни преданному Ворошилову. Лишь Дзержинский, тайно отслеживавший все связи высших партийных лиц, догадывался Коба, был осведомлён о характере их взаимоотношений. Но Дзержинский помалкивал до поры до времени, имея, как считал Коба, на то свои соображения. Их отношения заметно изменились. Общения наедине давно уже не доставляли удовольствия обоим. Оба старались их избегать. Хватало едких, конкретных разговоров по телефону, редких встреч на заседаниях. Такого, когда Феликс бегал к Свердлову или не вылезал от Ленина, с Кобой между ними никогда не замечалось и ранее, а теперь, когда Генеральный открыто заседал в освободившемся кабинете Кремля, а вождь дожидался мучительного конца в глухой деревушке, и подавно.

После покушения на вождя или несколько позже, уже после вынужденного ухода его от активной работы и затянувшегося прозябания в Горках, после принятия жёсткого решения членами Политбюро о невозможности посещения больного и запрещении передачи ему любой почтовой информации, Дзержинский однажды позволил себе "посекретничать" с Лениным без спроса. Своего начальника тут же сдал Кобе верный подчинённый, и Коба жёстко раскритиковал Дзержинского на заседании Политбюро. С того знакового инцидента их отношения ещё более ухудшились. Дзержинский ввёл в практику в случаях острых ситуаций коротко оповещать о том Наза-ретяна, ссылаясь на занятость Кобы на заседаниях. Порядок этот никто специальным приказом или служебным циркуляром не регламентировал, но Коба оставался лишь членом комиссии в ОГПУ, представляя ЦК, а решающая роль на заседаниях комиссии принадлежала его председателю, которым оставался Дзержинский. Коба скрипел зубами от злости, но перезревший царедворец не был так глуп, чтобы не понимать — убери или сдвинь он Феликса, в партийной верхушке да и во всём циковском муравейнике и при отсутствующем Ленине бунта не миновать, а дойдёт до крови, верные чекисты — огромная выдрессированная армия, не задумываясь, пойдут за своим командиром, лишь тот подаст знак. За Кобой, хоть и важным, но всего лишь партийным функционером, — такие же крикуны-чиновники: кагановичи, молотовы да Микояны, тараканы, восседающие за дубовыми столами, а за Железным Феликсом — вооружённые спецы, профессионалы.

У Кобы имелся свой тайный кабинетик, специализирующийся на мелких террористических акциях по устранению неугодных лиц — группа, уцелевшая после чисток, кучка преданных ему боевиков старых времён. Назаретяну принадлежала там не второстепенная роль, он регулярно подбирал в обойму секретного этого инструментария молодых, отчаянных бойцов, преимущественно с Кавказа; народ крепкий телом, понятливый и бесстрашный, а главное — преданный и в своём кумире души не чаявший.

Собирали они и компрометирующие материалы на любого, кого заказывал хозяин. Копилась пухла такая папка и на Дзержинского. Не вмешайся Ленин, Коба убрал бы соперника ещё во времена жестокой борьбы, вспыхнувшей между руководителем республики и противниками заключения Брест-Литовского мира[105], большинство которых составляли левые эсеры. Их хватало и в ЦК, и в Совнаркоме, и в руководстве ВЧК, а также в других важных государственных ведомствах и учреждениях.

Вот тогда Дзержинский, сам из бывших польских эсеров, открыто и предал вождя, высказавшись на ответственном заседании против договора и воздержавшись при голосовании.

Не остыли ещё страсти, хотя юридические формальности подписания бумаг удалось урегулировать, к ликующему председателю Совнаркома ворвался сам Коба с доказательствами, уличающими Дзержинского в измене. Из его гневных доводов следовало, что якобы вероломный Дзержинский, давний эсер и активный лидер партии "Социал-демократия Королевства Польского и Литвы", специально затесавшийся в семнадцатом году перед революцией в ряды большевиков, не по недомыслию вредил подписанию мирного договора, а действовал сознательно, имея на то вражеские намерения. Оставаясь на ответственном посту и теперь, заключал Коба, среди своих многочисленных единомышленников эсеров, Дзержинский способен причинить партии и республике ещё больший вред, а то и нанести смертельный удар в спину в пользу враждебно настроенной Польши с Пилсудским[106]во главе. Верные люди, плевался Коба, донесли ему, будто ещё сопливым юнцом Феликс мечтал стать невидимым, то есть разведчиком, и уничтожить всех москалей, настолько ненавидел Россию. Ладно бы трепался об этом несмышлёным подростком, но исповедовался в том уже взрослым в узком кругу. Можно бы и это отнести к злому вымыслу, однако имеется факт, которого нельзя оставить без внимания — Коба выложил перед вождём, слушавшим его не без интереса, бумагу с подписью известного многим чекиста, свидетельствующего, что в 1904 году эсер Дзержинский с напарником пытались взорвать зал в городе Ново-Александрии, где проходило собрание русских офицеров, но акция сорвалась — сбежал, струсив, напарник, а оставшийся террорист с бомбой не справился. В этом же заявлении излагалась целая концепция структуры ВЧК, которая базировалась на враждебных взглядах бывшего командующего Отдельным корпусом жандармов Джунковского, активно занимавшегося внедрением агентуры среди революционеров. Дзержинский, одобрив эту концепцию, и Джунковского сделал своим консультантом по внедрению системы в ВЧК. Информация по Джунковскому полностью подтвердилась.

Заинтриговать вождя Кобе удалось, но убедить во враждебных намерениях Дзержинского не получилось, сколь он ни пытался. Единственное, что последовало, — отныне Ленин пресекал все попытки председателя ВЧК проникнуть в члены Политбюро, а Кобе приказал не подымать шума. Однако мучившие обоих сомнения насчёт лояльности Дзержинского буквально через три месяца стали подтверждаться в самом что ни на есть худшем варианте. Недовольные договором о мире высшие руководители партии левых эсеров Спиридонова, Черепанов, Карелин, Комков, демонстративно выйдя из правительства, вместе с окружавшими Дзержинского чекистами-эсерами и прежде всего с его заместителем Александровичем, решились на открытый вооружённый мятеж. Акция была организована с большим коварством. В то время, когда проходило заседание V съезда Советов, чекисты Блюмкин и Андреев с документами, позволявшими им проникнуть в особняк германского посольства, открыли стрельбу по послу Мирбаху, бросили бомбу и, в конце концов, смертельно его ранили. В то же время боевики эсеров под командованием Попова захватили почтамт и попытались овладеть электростанцией; в их распоряжении насчитывалось до 2 тысяч человек пехоты, артиллерия, пулемёты и ручные гранаты. Командующему отрядами верных красногвардейцев Троцкому всё же удалось в течение нескольких дней разгромить мятежников, ему же поручили немедленно сделать доклад депутатам Съезда о причинах мятежа. Изобличая в предательском заговоре руководителей партии левых эсеров, Троцкий попытался выгородить Дзержинского, с присущим ему ораторским искусством расписывая депутатам отвагу и бесстрашие Железного Феликса, когда тот, узнав об активном участии в мятеже эсеров-чекистов, с кучкой преданных товарищей и с одним наганом не побоялся отправиться усмирять восставших в отряд к Александровичу и Попову, но был разоружён, избит и арестован чекистом Александром Протопоповым. Только пришедшие на помощь латыши Вацетиса ликвидировали угрозу кровавой расправы над ним и спасли от неминуемой гибели.

За Дзержинского тут же вступился и подал голос Яков Свердлов, но на съезде большинством было решено провести тщательную проверку причин мятежа и разобраться во всех тонкостях. Дело осложнялось, а виновность Дзержинского усугублялось тем, что на документах, позволивших террористам-чекистам беспрепятственно проникнуть в кабинет немецкого посла, стояла подпись Дзержинского, скреплённая большой печатью ВЧК.

По приказанию Ленина Дзержинский был отстранён от должности, хотя и пробовал оправдываться, что подпись подделана, а печатью воспользовался его заместитель Александрович. Ему было разрешено написать заявление самому, а отставку обозначили временной — Свердлов уговорил вождя, и тем не менее над Дзержинским нависла реальная угроза смещения с должности, возможного суда, если не за измену, то за халатность и отсутствие революционной бдительности, а также, чего греха таить, всё это значило, что Железный Феликс мог, наконец-то, навечно кануть с политического горизонта. Коба потирал руки, он даже не пытался нагнетать ситуацию, она и без того грозила опалить многих. Выглядело очень странным, что прозорливый руководитель самого грозного стража власти не предвидел и не предотвратил мятеж. Если он пытался бороться с эсерами, окружавшими его, то почему много главных постов как раз занимали они, основные заговорщики. Кроме того, главарь мятежа — его заместитель, убийцы посла — сотрудники, хвалённые в пример другим, а злодею Попову, начальнику штаба Боевого отряда ВЧК, председатель сам накануне мятежа принародно крепил почётную награду на грудь. Таким аргументам Кобы ни Ленин, ни Свердлов противопоставить ничего не могли, они опасались уже и за свою репутацию. Поэтому в июле Дзержинский всё же ушёл в отставку с поста председателя ВЧК, но надолго она не затянулась; в конце августа Феликс возродился из пепла.

Коба тут же затеял борьбу по своим каналам. Схватка грозила серьёзно встряхнуть всю партийную верхушку, многие партийные бонзы готовились к самому худшему, но грянула новая беда, страшнее прежних — эсеры совершили покушение на Ленина, при этом Протопопов, тот, что арестовывал председателя ВЧК во время мятежа, теперь стрелял в Ленина и был убит сразу при задержании или во время его — в уголовном деле, что вёл Свердлов на первых порах, как доложили Сталину, не оказалось даже протокола его допроса, а полоумную, полуслепую Каплан расстреляли и сожгли. Свердлов, допрашивавший её лично, приказал предать её тело огню и пепел развеять, чтобы и крохи её поганого существа не могли найти покоя в земле. Сделано было это по канонам еврейского закона либо с целью навсегда уничтожить возможность установить истину, грузин Коба особенно не допытывался, он развил тревогу в Политбюро, что чекисты снова не смогли предотвратить трагедию, что при таком председателе ВЧК, который вместо обеспечения вождя надлежащей охраной на митинге, уезжает из города, реальна угроза жизни любого партийного лидера, отважившегося выступить перед народом.

Словом, Коба метал гром и молнии и требовал сурово спросить с ответственных лиц. Но Свердлов и здесь перехватил инициативу. Он первым рванул узды готовой встать на дыбы неуправляемой республики. Он никого не слушал и никого не принимал. Запираясь с преданным аппаратом сотрудников в апартаментах вождя, он рулил страной. Для управления ею там было всё необходимое. Нужных людей он отыскивал по телефону и телеграфом, днём и ночью сочинял и строчил воззвания, призывая к красному террору.

Свердлов спасал красную Россию, и народ пошёл за ним. Коба понял, что опоздал.

Ну а Дзержинский?

В октябре он окончательно перестал заниматься делами в ВЧК и был отправлен за границу. Хотя к тому времени Ленин уже почти выздоровел и потихоньку вникал во все проблемы, рекомендовал Дзержинского в заграничную командировку председатель ВЦИК Яков Свердлов.

Чего опасался Свердлов в этот раз, настаивая на отъезде Дзержинского, Коба мог только гадать. Но гадать на картах или кофейной гуще было не в его правилах. Коба включил все винтики своего тайного кабинетика, чтобы выяснить истинную причину. И кое-что ему удалось узнать, хотя Феликса тщательно опекали в поезде и во всей поездке по Швейцарии люди Свердлова во главе с секретарём ВЦИК Варлаамом Аванесовым…

В дверь кабинета вежливо постучали; культурный Назаретян, какой бы ситуация ни была, без стука к хозяину не входил.

— Что за спешка с утра сегодня? — не здороваясь, Коба набивал трубку табаком, не подымая головы.

Оставаясь на ногах, Назаретян не смел шевельнуться, разглядывая хозяина, словно пытался определить его настроение — то, что тот не спал почти всю ночь, мучаясь бессонницей, ему уже было известно, он гадал о причине.

— На тебе лица нет, кацо, — наконец заговорил он. — Может, мне зайти позже?

— Есть кому настроение портить. Ты ведь тоже с этим пришёл? Чего юлишь, говори. И садись, не маячь столбом.

— Язык не смеет, Коба…

— Ну-ну. Если ты сейчас скажешь, что Дзержинский из Питера гроб Гришки Зиновьева привёз, только порадуешь, — сверкнув тигриными глазами, хмыкнул тот и затянулся табаком.

— Прозорлив ты, Коба. Но сейчас не до шуток.

— Не стращай.

— Аршак зарвался. Готовил капкан нашему выскочке, да сам в него угодил.

— Ты меня за нос водишь, как мальчишку! — посуровело лицо Генерального секретаря. — Не люблю загадки разгадывать. Что с Аршаком? Мой орёл самого дьявола за бороду схватит и не дрогнет! — Коба разразился грубой бранью. — Его мне сам Камо рекомендовал! Или ты забыл? Или совсем сдурел Аршак, чтобы в капкан чей-то угодить? Куда попался? Почему не привёл с собой, чтоб его самого услышать?

— Оплошал наш Аршак в этот раз.

— Ты мне зубы не заговаривай.

— Прозорливый ты, Коба, сам про гроб сказал.

— Что?!

Назаретян попятился от стола.

— Что мелет твой поганый язык?!

— Успокойся, Коба.

— Ты пришёл мне сказать, что Аршак, мой любимый Аршак?..

— Убит Аршак.

Коба, уже было поднявшийся из-за стола, рухнул в кресло, не устояв на ногах.

— Что я слышу?.. — наконец вымолвил он. — Мой мальчик… орёл… боец… преданный мой Аршак… — Голова его опустилась, трубка выпала из руки.

Когда наконец он поднял глаза, в них стояли слёзы. Назаретян не поверил бы никому, если бы не увидел их. Хозяин их не стеснялся, не скрывал и не смахивал с лица. Он их не чувствовал — горе было сильнее.

Ещё долгое время оба хранили молчание. Назаретян уже начал беспокоиться, не случилось ли что худое с хозяином, но вздрогнул, уловив два тигриных ока, пожирающих его с нечеловеческой яростью.

— Что я отвечу Камо?.. — шептал Коба. — Гибнут его лучшие воспитанники, которых он мне доверил… Что я ему скажу?

— Успокойся, дорогой! — бросился обнимать его плечи Назаретян. — В себе ли? Подумай, что говоришь? Нашего героя Камо нет в живых! Ты же сам посылал меня в Тифлис, когда Камо был сбит грузовиком и скончался в больнице…

— Его убили подлые враги, которых ты не смог найти.

— Все виновные понесли наказание! — выкрикнул Назаретян. — Я сам допрашивал каждого!.. Я сам им морды бил! Я их расстреливал!..

— Тебя обвели вокруг пальца! — оборвал его Коба. — Настоящих убийц Камо ты не нашёл. Тебе подсунули первых попавшихся. И ты доволен.

— Я вернусь, Коба! Я расстреляю всех, ты только скажи!

— Умерь пыл. Раньше надо было думать.

— Клянусь! Я доберусь до самого последнего негодяя, покараю их жён и детей! Они будут ползать у твоих ног и молить о пощаде!..

— Замолчи! Те, кто это организовал, успели забраться на самый верх власти в Грузии, тебе до них не дотянуться. Они мстили мне.

— Жизнью клянусь, кацо! — упал на колени Назаретян. — Дай мне время. Я всех выволоку к ответу. Назови имена.

— Встань! — рявкнул Коба. — Распустил сопли, как баба! Не скули. Не трону я тебя.

— Дорогой, кацо, ты меня знаешь, я клятвой дорожу выше чести. — Пошатываясь от пережитого ужаса, Назаретян попытался подняться, держась за стенку.

— Все вы на один манер, пока за горло не схватишь. Сядь. Рассказывай, что с Аршаком. И не смей мне врать. Кто, где и какую ловушку ему устроил? Я лично допрошу каждого негодяя. Где они? В "нутрянке" у чекистов?

Назаретян замялся, не решаясь с чего начать.

— Они арестованы?

— В деле много неясностей… — наконец выдавил он из себя.

— Не защищай и не щади никого. Натворил что не так Аршак, не пугайся. Я разберусь сам в его ошибках и просчётах. Ну! Я слушаю.

— По твоему поручению Аршак собирал компрометирующий материал на этого выскочку…

— На кого ты сказал?

— На выскочку из ГПУ.

— Не смей его так называть, — сдвинул брови Коба. — Если слышал это от меня, забудь. Что дозволено льву, не…

— Виноват, дорогой кацо.

— Для тебя он заместитель председателя ГПУ. Что станет с тобой, если он прознает, достигнув своей цели, ведь ты так и будешь протирать штаны на стуле у моего кабинета?

— Я буду счастлив и тогда.

— Льстец и дурак! Седина, гляжу, мудрости тебе не прибавила.

Коба поднялся и, дымя трубкой, заходил по кабинету, Назаретян тоже было двинулся следом, но тот пригвоздил его взглядом к месту:

— Что удалось сделать Аршаку? Или ты боишься говорить? Какая ловушка помешала ему?

— Погорячился он. Перегнул палку, — заторопился Назаретян. — Я его отговаривал. Но вы же его знаете! Если шлея под хвост попадёт, его не остановить.

— Что?

— Это его и сгубило.

— А яснее?

— Шельму из Внешторга они с Гиви вычислили быстро, отыскалась и генеральша, с которой Ягода валандался по ресторанам. Оказалась женой известного царского придворного. Красавица, курва. — Он вытащил из папки фотографию и подсунул под глаза Кобе, тот, особо не всматриваясь, отвёл трубкой.

— Без похабщины нигде не обходится. Она что же, проститутка? Почему голая? Не сбрехнул? Так уж и генеральская?

— Шельмец представил её женой генерала, а у меня и родословная её есть. Как и бывший муженёк, тоже из дворян. Удрать пытались оба за границу, но его шлёпнули наши, а она по рукам пошла, на жизнь зарабатывала.

— Увлёкся ты. Сам баб таких не пропускаешь?

— С моей-то должностью? — покривился, пытаясь пошутить Назаретян. — Бумагами, если не сжечь, не разбирая ежедневно, заваливают с головой к ночи.

— Так что ж наш Аршак?

— Паршивец из Внешнеторга, наклав в штаны, пообещал устроить Аршаку встречу с Ягодой, но тот будто учуял, в последний момент отложил её, а потом вовсе поручил своему подчинённому побеседовать с ним на явочной квартире, выяснить, в чём интерес.

— А ты не сообразил подсказать, что это капкан?!

— Лишь завязалась у Аршака белиберда с чекистом, я стал его отговаривать, но он и слушать не стал. Шельмецу, который увиливал от встречи и упредил генеральшу об опасности, вгорячах Аршак горло перерезал, а чтобы припугнуть чекиста, труп привёз на явочную квартиру и бросил там. Одним словом, натворил дел и изрядно наследил…

— Щенок!

— Вы ж его знаете, кто ему перечит, долго не живёт.

— Заткнись! Это ты его не остановил. Все мои планы растоптал!

— Его остановишь!.. Он со мной лишь по телефону и общался. И узнал я многое не от него.

— От кого же? Как его убили?

— Чекист, как труп агента нашёл, сообщил Ягоде, тот с оперодовцами сам на место прикатил, подключил Паукера, ну а тот, особо не вникая, по горячим следам всю группу Аршака накрыл. Наш Аршак у них уже на примете был, Ягода его где-то видел с Камо. Его первым и кончили, Гиви попался ещё живым, пытали его, он Андриаса назвал. Его теперь разыскивают.

— А ты как при этом деле оказался? — подозрительная гримаса исказила физиономию Кобы. — Тебя кто во все эти детали посвятил? Не Ягода ли сам или Паукер его опередил?

— Паукер дал информацию, — побледнел Назаретян. — С чего это Ягоде мне рапортовать? Он вам, конечно, докладывать будет. Его люди тоже в операции по ликвидации Аршака участие принимали. И о трупе, что тот подложил чекисту, Ягода, конечно, знает доподлинно. Расскажет…

— Не твоя печаль! — оборвал Назаретяна Коба. — Говоришь, Паукер пустил людей по следу этого… третьего?

— Отрапортовал, будто есть наводка, что Андриас собрался по указанию Аршака из Москвы бежать и где-нибудь в глуши залечь. Есть у них места в Поволжье. Там, мол, не достанут.

— Паукер об этом знает.

— Пытали они Гиви, но что от него добились, неведомо. Умер от ран.

— Надо узнать.

— Тут другой ещё вопросик меня тревожит…

— А чего молчишь?

— Паукеру, похоже, известно, что Аршак выполнял наше задание.

— Думай, что говоришь!

— Уж очень он со мной осторожненько беседу вёл. Будто что-то сказать хотелось, а смелости не хватило.

— Это неплохо. Если даже и так, то Паукер понимает, в какую историю втянул его Ягода. Дай ему понять, чтобы азарта не проявлял. Дело своё пусть делает, но не поспешает особенно.

— Я так думаю… Карлу Викторовичу намекнуть, чтоб мы своими руками Андриаса успели убрать… чтоб лишнего не сболтнул?.. Он мне сообщил, что на поиски Андриаса Ягода ему двух своих бойцов выделил, знают они много о делах Аршака и другой информацией владеют. Эти из любого вытрясут всё, что им надо. И в бою хваткие ребята. Одного аж Самураем прозвали. Я думаю, на этих волкодавов наших орлов спустить надо.

— Ты не думай. Ты исполняй. И опереди смышлёного своего Карла Викторовича. Поставь на ноги всех своих людей. Они лучше нас с тобой знают, где искать третьего… Как его?

— Андриас… Из латышей вроде.

— Неважно. Пусть зачистку произведут. А попадутся под руки, или встанут поперёк опероды Карла Викторовича или эти двое пусть зачистят и их. В бою, как говорится, с озлобленными бандитами пуля не щадит никого. Понял?

— А как же?.. — неуверенно кивнул тот.

— Что стоишь, Амаяк? Действуй! Время не на нас работает!

— А Паукер? Его к вам приглашать?

— Зачем? Своё дело он исполнил, как должен был. Мне его к себе звать — молод ещё. Поглядим, как с новым поручением справится. Светлая ли голова на плечах? А пока рано. Да и видеть его после смерти Аршака нет у меня желания. Возвратится товарищ Дзержинский, вот с ним и поговорим.

Задремавший было на подоконнике Верховцев, продрал глаза — за окном ночь, темнее и тревожней звериной норы.

Вскочив на ноги и на ощупь ткнув разомлевшего и похрапывавшего на широкой крестьянской кровати Ксинафонтова, пытаясь добудиться, выругался, не церемонясь, крепкими выражениями покрыл здоровяка.

Как ни странно, подействовало.

— А! Что? — вскинулся тот да так, что покоившийся на его могучей груди наган скатился и загрохотал по полу.

— Чёрт! — взъерепенился Верховцев пуще прежнего. — А жахнул бы ваш пугач на всю избу! Я ж предупреждал, чтоб тихо. Отберут, как у меня, да ещё повяжут обоих. Веры нам тогда вовсе никакой!

— А ты куда вёл, мил человек? Ты к своим вёл, голубок! Луговому что брехал? Уверял, что вспомнят здесь тебя, что вывернешься…

— Как вы смеете!

— Чу! Оскорбился бывший офицерик?

— Как вы смеете! Я давно…

— Смею! Сказки распевал, будто примут нас, как родных, а у самого враз пушку-то отобрали. Хорошо, я свой наган успел спрятать. Могли и морды набить или, хуже того, к стенке поставить. Стервозная твоя братва на слово-то не верит.

— А разве моя вина в том?! — Верховцев аж весь затрясся от негодования, слюной забрызгал. — Я сам не ожидал такого приёма. Этот урод Чернохвостов нас с вами подставил, сам того не ведая. Он так переусердствовал, избивая катана Аркашина, что тот, не помня себя, наплёл ему сущую чушь, перепутав всё. С чего он взял, что механик подсел на пароход в Саратове, а не в этой глухой деревушке у богом забытой пристани? Хорошо, что про монастырь вспомнил, что поблизости. Да обормот чухонец Гринька Саврас меня признал, перехватив нас на полдороге, а то бы пёрлись мы с вами, Игнат Ильич, чёрт-те куда до самого Саратова!

— Не твоя в том заслуга. Ты ж Луговому про Саратов заикнулся — я помню.

— Когда я там был?! Вы в разум возьмите! Там тогда власти почти не было. Впрочем, и теперь не знаю, что там творится. Мы в лапы каких-то бандитов угодили. Покончили, видно, с теми, кто сопротивление оказывал. Одного чухонца Савраса встретил, а что осталось от былого центра, мне неведомо.

— Тебе веры-то никакой. Выживем, если разберутся.

— Меня на испуг не взять. Я смерти в глаза нагляделся.

— Пособачься, пособачься… Только и я тех кровей. Что ж ты заплутался в двух соснах? Если б не Гринька твой, и в землю класть не стали, в речку и выбросили бы обоих.

— Он нам жизнь спас.

— На время.

— Ваша правда, — сник Верховцев, видно, пересохло его горло от крика и пустой ругани, вернулся к подоконнику, глянул с тоской в темень за окном, прохрипел: — Что-то не торопятся. Ждут главного? Может, из бывших офицеров кого дожидаются. Хорошо бы из знакомых…

— А то что?

— Что ж вы совсем не догадываетесь, Игнат Ильич?

— Не дурак. Для проверки нас поближе к пристани да к монастырю привезли. Туда, наверное, и поведут.

— Верно. В этой халупе не то чтобы допрашивать и опознание проводить, развернуться негде, да и задохнуться от вони можно.

— Ишь, как белая кость-то в тебе заговорила!

— Вам бы только позлобствовать без причины.

— А чего ты мне про монастырь вдруг запел? Пристань в глухомани приплёл?.. К чему?

— Пристань, я ж вам говорил, здесь рядышком. Она к Астрахани ближе, нежели к Царицыну по реке. И монастырь заброшенный в деревушке. Изба эта, где мы кукуем с вами, на самой окраине.

— Ну?

— Вот в этой избе, где вы на кровати дрыхали только что, изволил я когда-то валяться с пулей в боку.

— Прятался?

— Скрывался.

— От кого же? — Ксинафонтов, разглядев на полу наган, потянулся прямо с кровати и, заграбастав его лапищей, прокрутил для верности барабан с патронами.

— Целы?

— На тебя хватит. Так от кого же, голубок, ты здесь ховался да раны кровавые зализывал?

— От вас, конечно, Игнат Ильич, от красных. Только вы особенно хвост-то погодите пушить, товарищу Луговому про всё моё прошлое известно, он меня не раз пытал и проверять не ленился. Как видите, я цел и невредим. Значит, поверил в меня наш председатель ГПУ и не только поверил, а даже доверил вместе с вами большое опасное дело.

— Погляжу, как ты у своих дружков выкручиваться станешь.

— Не завидуйте. Одолжите лучше свою пушку.

— Не для этого я наган ховал там, куда ушлая баба лезть постыдится. Не дам. Самому понадобится, когда тебя кончат и за меня примутся.

— Не тронут ни вас, ни меня.

— Это почему же?

— Раз Гринька меня опознал, значит, опознает и его баба, Настёна.

— Ишь ты! Ты и ей мозги задурил!

— Две недели — глаза в глаза в этой халупе, считай, задница к заднице на этой вот кровати кучумали.

— Во, гусь! — охнул Ксинафонтов, не сдержав чувств. — Мужику липу втёр, а бабу его за титьки! Чтоб спалось крепче?

— Мужик-то её на пристани шкипирил, да рыбу удил, чтоб кормиться. Тогда я того механика случаем и видел несколько раз. Но механиком от него не пахло. Офицер он, выправка видна была. Понял я, да и Гринька Саврас по глупости болтал, что подсаживался тот с подручными на пароходы, задерживавшиеся почему-то у монастыря. Раненых красных в Астрахань вывозили из-под Царицына. За ночь они добивали, сколь могли, и лодкой по воде возвращались назад.

— Сволочи! — дёрнулся с наганом Ксинафонтов.

— В потолок не пальни! Придут за нами скоро.

Ксинафонтов заскрежетал зубами:

— Я их там, в монастыре, и перестреляю всех!

— Тех, кто был, уже в живых нет, наверное. Я прежнему нашему начальству про то докладывал и принявшему руководство Луговому тоже.

— Герой, значит?.. А я вот считаю, что разобраться следует с тем, что у нас под носом творилось. И тщательней надо быть товарищу Луговому. Очень уж быстро твоим россказням он доверился.

— Так вот, наган-то! В твоих руках! Разбирайся сейчас! — Верховцев приподнялся с подоконника, шагнул к кровати, распахивая рубаху на груди.

— Поумерь пыл, оборотень! А то вынудишь, отправлю к праотцам и глазом не моргнёшь! Я не такой доверчивый, как Луговой.

— Стреляй! Ночь тёмная. Дорогу назад знаешь. Удерёшь, — рванул рубаху Верховцев.

— Только без истерик!

В окошко несколько раз постучали, мужской голос, прокашлявшись, захрипел:

— Эй, жильцы! Не дерётесь? Аж здесь слыхать! Выходи по одному!

— А ты трыидел, тебя одного поведут? — Ксинафонтов живо сунул наган в штаны за спину.

— Без моей команды не вздумай палить, — предупредил Верховцев и шагнул за дверь первым.

— Ступай вперёд, — ткнул его в спину стволом винтовки бородач в тулупе и малахае, глубоко надвинутом до лохматых бровей.

Ксинафонтов потянул было руку за спину к нагану, но перехватив настороженный взгляд бородача, усиленно принялся чесать поясницу, раздирая лапищей.

— Блохи? — ощерился тот. — У нас им раздолье. Друг на дружку кидаются, не то чтоб на человека. Голодают, стервы.

— Сожрали до крови! — скривился в гримасе Ксинафонтов, подыгрывая. — Уж не знаю, вши иль блохи.

— В избе так, — совсем развеселился мужик. — Не серчай, в монастырь поведу, там обстановка спокойней, дружеская обстановка. — И захохотал во всю глотку. — Соврёшь — пуля в башку, и вся беседа.

— Шутник, — едва сдержался Ксинафонтов, но от двери отступил в глубь хаты.

— Митрюшка! — окликнул между тем кого-то бородач.

— Я здесь, дядька Степан, — высунулся из-за его спины паренёк с обрезом, тоже в тулупе и малахае.

— Присмотри за этим кабаном, — кивнул бородач на Ксинафонтова, — да повяжи ему лапы на всякий случай. Вдруг зашалит.

— С чего ты это? — успел выговорить Ксинафонтов, лениво протягивая ладони малому и охнул, присев от острой боли — тонкий жёсткий жгут с хрустом сковал запястья его обеих рук.

— Порежешь кожу, стервец! — взревел он.

— Терпи, дядя! — подстегнул его сзади крик малого. — Да вали в хату обратно. Не студи. Ночи у нас холодные. А дровишками на вас не запаслись.

Времени минуло немало. Ни шума, ни вестей от монастыря, куда был уведён Верховцев, не поступало, и Ксинафонтова снова начало клонить в сон. Не теряя надежд на лучшее, впрочем, как и без особого оптимизма, двумя-тремя часами ранее он с наганом и отобранным у малого обрезом примостился в углу избы подальше от двери, где соорудил подобие небольшой баррикадки из перевёрнутого стола, табуреток и разной хозяйской утвари. Пока хватало терпения, внимательно вслушивался в малейшие звуки снаружи, принимая за подозрительные передвижения или шаги неизвестных, похрустывание сухих веток, сшибаемых на землю ветром, шум вороха листьев и хвороста. Убеждаясь в мнимости угроз и опасности, нервная система отпускала, постепенно сбрасывала напряжение, бдительность утрачивалась, глаза слипались, и он вздрагивал лишь от вспышек недовольства не успокаивающегося обезоруженного и связанного малого. Тот хоть и с кляпом во рту, но барабанил ногами и головой в стену, падал с кровати, катаясь по полу, и досаждал до бешенства, пока не был накрепко привязан под кроватью к её ножкам. Только после этих жестоких, но вынужденных мер, пленник смирился, повёл себя спокойнее, пока не затих вовсе.

Холонуло нутро у Ксинафонтова, когда вздрогнул он от грохота, полыхнувшего вдалеке пламени и от говора приближающейся к избе пьяной толпы. Подняв голову и весь напрягшись, попытался уловить среди гула знакомый голос, какой-нибудь понятный для него одного выкрик Верховцева — мог ведь тот знак подать, к чему ему готовиться: надежду на жизнь услыхать или страшный конец встречать.

Вместо этого в дверь, дырявя и отваливая щепы, ударило несколько винтовочных выстрелов, пьяные выкрики сопровождали их: "Вылазь, красная нечисть!.. Кончай его, ребята!", — грубый мат следом.

"Порешили Соломоныча! — взорвалось в голове и у Ксинафонтова. — Не смолчал бы он, если б живым сюда волокли. Бога не побоялись, бандюги! В монастыре добили!"

Патронов было немного, он пересчитал их ещё заранее. Но не разглядеть в темноте, чтоб прицельней бить… Чтоб каждый выстрел не впустую… Если всё, что есть с пользой выпустить, с десяток свалить можно. Сколько их? Лишь при распахнутой двери или выбитом окне в просвете можно будет уловить пьяную дурную башку. Наган напоследок приберёг. Для себя. Ствол в рот — и прости, мать родная, грешного твоего Игната…

Первым вылетели окно с дверью, и он, не целясь, свалил наповал две или больше бесшабашные головы, влетевшие с матом и криком. От гранаты его спасло чудо: крышка стола приняла на себя все осколки, он даже продолжал видеть что-то мелькавшее в дыму, но ничего не слышал. Схватился за уши, по пальцам потекла густая жидкость. "Кровь!" — догадался он и ужаснулся ещё более, но не от страха приближающейся гибели, а, не разобравшись, в творившейся перед ним сцене: вместо того, чтобы добивать его, палящего из нагана, нападавшие убегали назад, а их настигали пули людей, стрелявших по ним сзади. "С ума схожу", — подумал он, падая от удара навалившегося на него мужика в малахае. "Нет уж, я сам!" — мелькнуло следом, и ствол нагана оказался меж его зубов.

Луговой в который уже раз слушал, почти не перебивая, тараторившего без умолку Осинского. Сдвинув густые брови, он не подымал от стола голову, будто пряча голубые, враз выдающие всё его глаза, потому с необъяснимым упорством сжимал толстый карандаш, зажав его меж пальцев, будто испытывая на прочность. Наконец карандаш хрустнул, переломившись пополам. Осинский осёкся, смолк, уставившись на обломки в ладонях командира.

— Что? Что вы сказали? — Луговой поднял глаза на заместителя.

— Не нашли мы Льва Соломоновича. Сгорело вместе с другими в монастыре или в другом месте его тело, не знаю. Бабка одна, вроде монашка, Настёной её кликали местные, безумная совсем об этом верещала. Но не понять, у неё сынишка сгорел в избе. Плакалась вроде будто в погреб монастыря её водили бандиты и опознавать кого-то заставляли. Нашего Верховцева приводили под винтовкой в монастырь. Там с него допрос снимать собирались, а до этого держали взаперти обоих…

— Выходит, видела она раньше Верховцева! Он уверял меня, что знают его? За своего примут.

— То про Саратов был разговор. А монастырь почти под Астраханью. Правда, пристанишка махонькая там имеется. И деревушка глухая — дворов тридцать — сорок. Бабы одни да старухи, но лодок по берегу хватает. Болтали они, что приставали к той пристани пароходы. Не один. Пассажиры-то не сходили наземь, на монастырь с палубы таращились. Но без интереса.

— Гадать можно всякое, однако узнала старуха Верховцева?

— Не успела дорассказать. Шум подняли бабы, что вроде живой в избе отыскался. Ну, все бегом туда и она с ними. Там её сынишка и нашёлся. Только мёртвый, задохнулся, видать, от дыма. Его под кроватью железной нашли, когда головёшки сверху раскидали. Изба-то сгорела до земли, и вонь вокруг. Горючей смесью, похоже, поливали её бандиты, прежде чем огню предать. Может, отстреливался кто-то оттуда, не подпуская до последнего. Наш Игнат Ильич как раз там и оказался. Голова, тело до поясницы слегка обгорели, а всё, что снизу, — сплошь головёшки. На нём труп мужика оказался, прилип, словно клещ, едва растащили. Бандит его и прикрыл, не дав сгореть полностью. Шнурков Игната Ильича извлекал на свет божий из того кромешного ада. Говорил, что не дался бандиту Ксинафонтов, в рот наган сунул, череп себе разнёс.

— Ты, Марк…

— А я что? Геройской смертью пал наш товарищ.

— Он-то геройской, — процедил сквозь губы Луговой, — а мы с тобой где были? Как проглядели банду у себя под носом!

— Их там, Яков Михайлович, похоже, две банды были. Враждующие между собой. Бабка та полоумная вещала, будто палили они друг в друга, не щадя, ни выбирая, словно остервенелые. А тех, кто полуживой на лодках скрыться по реке пытался, гнобили, пуская вместе с лодками на дно.

— Ты старушку ту не прихватил с собой? Я бы тоже с ней потолковал.

— Какой там! Повесилась она.

— Как повесилась?! Где ж смогла? Ты же говоришь, там сгорело всё?

— Мы, когда телом Игната Ильича занялись, искали подводу, чтоб сюда довезти и захоронить с почестями, как полагается. Она и воспользовалась. Кинулись на поиски, бабы к её двору и привели. В амбаре нашли уже холодную в петле.

— Следов, значит, никаких. Огонь уничтожил. И единственную свидетельницу упустили.

— Да свидетельниц там полно осталось в живых, Михалыч, — заморгал глазёнками Осинский. — Мы б и сюда привезли, но толку от них ни хрена. Одно твердят: пожар, пальба, а чьи трупы — не знают, своих с десяток растащили с воем, вцепились, не отдают, хоронить вздумали. Не станешь по ним палить! Такой вой подняли, за вилы схватились, лишь Чернохвостов поволок было одного. Да и обгорелые все.

— Обгорелые?

— И впрямь такое представление у меня, Михалыч, что уцелевшие в этой бойне, огнём все трупы уничтожить пытались, но бабы деревенские своих попрятать сумели. Я ж говорю, лодки топили вместе с людьми.

— Это чем же они так насолили друг другу? Ведь никакой информации от агентуры не поступало о таких бандах?

— Я дал команду ребяткам, что со мной были, прошерстить всех жительниц поодиночке насчёт этого вопроса — кто, чьи, откуда да из-за чего вся свора назрела.

— Ну?

— После случившегося бабы все без ума. Может, толк какой будет, когда времени мал-мал пройдёт. Не в себе они, Михалыч.

— Нет у меня времени! С Москвы из Центра депешу отстучали. Грозную, хоть сразу стреляйся. Ищут трёх опасных личностей. Один латыш, два других нашей национальности. С приметами вот туговато. Но подозревают, что среди бандитов следует их искать. Среди тех, которые русские, один японскими иероглифами на предплечье левом украшен. Тот, что постарше, владеет немецким языком в совершенстве, возможно, ходит в очках.

— Какие очки! Какой немецкий, Яков Михайлович! Сгорело там всё! И от трупов одни головёшки!

— Но деревенские уцелели?

— Уцелели. Сплошь убитые горем бабы.

— Вот завтра, с утра, собирай всех своих, кто уже там был, и возвращайся. Лично в каждом дворе обыск проведёшь. В монастыре, в избе, подле них хоть землю просеивай, а следы этих двух найди. Лодки пересчитай. Все ли на дне. Может, успел всё же кто-то спастись. По берегу людей пошли до самой Астрахани. Вверх — нет смысла, против течения, если и выжили, не одолеют.

— И сколько ж мне времени отмеришь, Яков Михалыч?

— Пока не отыщешь следы тех трёх. Ну а если и про Верховцева выяснишь окончательно, благодарность безмерная.

— Когда из Москвы снова беспокоить обещались?

— К вечеру жду. Скучать не дадут. Сами бы не примчались. Тогда не мне одному горевать придётся.

— Жди от меня гонца с вестями каждый день, Яков Михалыч, раз так.

— Только с пустыми руками людей не гоняй. Пожалей лошадок.