Океан. Выпуск 1

А. Сорокин, вице-адмирал, Герой Советского Союза, командир отряда советских атомных подводных лодок, совершивших первое в истории групповое подводное кругосветное плавание ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!

На вопрос: «Профессия?» — мы с гордостью отвечаем: «Подводники!»

Очень многое вложено моряками в это слово.

Здесь особое чувство счастья и любви, которое точно не передашь, если не прошел трудными подводными трассами.

Давным-давно между поэтом Николаем Тихоновым и погибшим в годы Великой Отечественной войны легендарным подводником и тоже поэтом Алексеем Лебедевым произошел весьма примечательный разговор.

— Я подводник, — с гордостью сказал Лебедев. — Я штурман подводного плавания. Я плаваю на кораблях, которые должны уметь плавать над водой, идти ко дну, ложиться на грунт, всплывать в любое время дня и ночи, судя по обстоятельствам. Я хочу сказать, что я не могу мрачно воспринимать глубины моря. Если моряк будет бояться моря, то он не годится для подводного плавания. Ведь если человеку страшна высота, он не может уйти в те горы, которые ему так нравятся. Рыбаку, который тянет сеть над большими глубинами, и моряку, который крадется на подводной лодке по дну моря, море представляется самым обыкновенным местом работы. Вспомните, как у Жюля Верна в «Наутилусе»: его герои выходят из своего подводного корабля и идут на прогулку по морскому дну с такой же свободой, с какой гуляют по лесу.

Подводные лодки, которые сейчас являются военно-морским оружием, станут в будущем простыми подводными кораблями, доступными для пассажиров. Ведь могут же самолеты, кроме того, что возить бомбы, возить, например, старушек, которые вдруг захотели повидать своих внучат где-нибудь на Амуре. И летят старушки и везут в подарок маринованные огурцы и земляничное варенье. Это уже вошло в быт. А потом старушки привыкнут и к подводным кораблям, которым не будут страшны никакие бури. И грибы повезут, и варенье… По морскому дну люди будут бродить экскурсиями, и влюбленными парами, и в гордом одиночестве. И курорты и туристические станции будут под водой. Я уж не говорю об ученых, исследователях, о спортсменах подводного мира. Все это будет, как только человек поймет, что он и тут хозяин, как на земле.

Тогда настанут другие времена. Океаны и моря будут исследованы во всей подводной империи Нептуна. Люди обнаружат все богатства морского дна, найдут много неожиданного. Поговорка «Волков бояться — в лес не ходить» пригодится и здесь. Подводных «волков» бояться — в море не лазить. А потом окажется, что акула, как, допустим, медведь в лесу: ее не тронь — она тебя не тронет. Но это деталь.

Я зову вас под воду! Тайны подводного мира будут раскрыты перед вами. Если вы даже любитель заоблачных высот, то и вы соблазнитесь изведать глубину, не страшную, не кошмарную, а такую же естественно зеленую, как зелен лес и зеленый луч, который считают удачей увидеть на закате.

Как много морей у нас, и как мало моря в нашей поэзии, не моря, привлеченного в качестве иллюстрации: «Мою любовь широкую, как море…», и так далее, а настоящего моря, голубого поля труда и сражений!..»

Алексею Лебедеву не удалось написать роман о море. Он погиб смертью храбрых.

Но та любовь, с которой он говорил о профессии подводника, она — как завещание нам, живым.

Один немецкий моряк назвал субмарины «стальными трубами».

Мне не хочется называть лодки «стальными трубами». Тем более атомные лодки.

Они для меня — живые существа.

Где-то я читал, что известная старинная шхуна «Святая Мария Богоматерь» в глазах ее капитана не имела себе подобных.

Он заботился о ней, как о живом существе. Если рыбная ловля была неудачной, капитан ласково похлопывал обшивку шхуны и спрашивал: «Ты что же, «Святая Мария», не хочешь больше ловить рыбу?» И слушал, как она отвечала ему на своем языке: «Я устала, вернемся в порт!»

Мне кажется, что истинный моряк и не может иначе относиться к своему кораблю.

И для меня атомные лодки — как люди. Со своей судьбой и своим характером. Я люблю их. Душа моя безраздельно принадлежит им, «Наутилусам» современности. И совсем не потому, что они несут немыслимо грозное оружие. В них воплощена сегодняшняя мудрость людей. Их гений. Их могущество.

Время у нас тревожное, грозовое время. Когда я вижу рубку атомохода, всплывающего в паковых льдах, когда со скоростью курьерского поезда мы под водой перечеркиваем параллели и меридианы, и айсберги, о которых написаны тысячи страшных строк, остаются где-то далеко над нами, я думаю о мощи нашей державы и о могуществе человека.

…Мы — подводники!

Да, многое стоит за этими словами! Здесь и дерзкие атаки героев Великой Отечественной Щедрина и Колышкина, и слава Гаджиева, и пронесенная каждым мальчишкой с детства мечта пройти путями жюль-верновского «Наутилуса», и волшебство океана, увиденного из темной глубины в скрещении линий перископа, и ощущение почти фантастической мощи, когда подводная лодка принимает сверхдальние ракеты с ядерными боеголовками.

Из поколения в поколение формировались и передавались особые свойства натуры и души людей, стоящих у рулей и приборов советских подводных кораблей.

Что я имею здесь в виду?

Душевную щедрость и мужество. Собранность и способность принимать всегда мгновенные решения. Необыкновенно развитое среди моряков чувство товарищества и дружбы.

И, конечно, глубокую, искреннюю любовь к морю.

Сразу это не осознается — по крайней мере многими, но встреча с морем для любого человека — счастье и подарок судьбы. Настроения то спокойного, то необузданного океана как-то незаметно переходят в глубины нашего внутреннего мира, и даже самые невозмутимые и уравновешенные люди завтра уже не могут жить так, как жили вчера. Море заражает беспокойством, тревогой, неуспокоенностью, щемящей тоской по неувиденному, неизведанному, скрытому за чертой горизонта.

Океан подтачивает не только скалы, но и равнодушие, инертность, душевную спячку.

В старинной шведской морской книге говорится:

Профессия моряка окружена ореолом романтики. Все это так. Но быть подводником сегодня — это прежде всего быть человеком глубочайших, разносторонних знаний. Электроника, сложнейшие системы… Одно управление атомным реактором — сложнейшее искусство, требующее мгновенных решений.

Подавляющее большинство экипажей наших атомоходов — комсомольцы.

Часто ребята спрашивают:

«Как стать подводником?»

Без отличного знания математики, физики, электроники сегодня подводником не станешь. Но у нас легче тем, кто идет на лодки не прямо после десятилетки, а поработав какое-то время на заводе, поработав с механизмами. Такие ребята быстрее переходят с техникой на «ты».

Тяжело приходится, конечно, юношам, воспитанным в «тепличных» условиях. Морская служба есть морская служба. Здесь нужно и сложнейшими электронными приборами управлять, и швабру в руках держать, и управлять атомным реактором, и чистить картошку на камбузе.

Быстрее привыкают к морю ребята физически развитые.

А казалось бы, какое отношение имеет незаправленная койка или непричесанная голова к дисциплине и боевой готовности части? Действительно, на первый взгляд прямой связи не видно. Однако она существует и проявляется непосредственно.

Неаккуратность матроса говорит о том, что у человека отсутствуют внутренняя дисциплина, требовательность к себе, у него нет организованности в работе. Он одинаково небрежно относится к своему внешнему виду и порученному делу.

В настоящее время корабли и части вооружены сложной электронной техникой. Она требует самого бережного и внимательного отношения к себе. Поэтому поддержание строгого воинского порядка становится крайней необходимостью.

И это нужно сразу понять тем, кто решил посвятить свою жизнь флоту. Тем более флоту подводному.

…Однако я хотел бы возразить тем, кто видит романтику только в службе подводников-атомоходов. Служба воина всюду почетна. Все воинские специальности хороши. Главное — в отношении человека к делу, в умении видеть романтику в повседневной, будничной работе. Но это не все и не всегда понимают. Мне прислал письмо один матрос (сейчас он понял свои заблуждения, и я не хочу называть его фамилию), в котором писал:

Что я ответил ему? На флоте нет специальности, которая не была бы овеяна романтикой или славой героических подвигов. Хочу особо подчеркнуть: почетно служить на любом корабле. Воина красит не место службы, а его труд.

Вспоминаю тот день, когда я пришел курсантом на подводную лодку. Это было в Севастополе. Нас, новичков, собрал в отсеке командир, поговорил по душам, а в заключение сказал: «Вы, конечно, слышали о доблестных флотоводцах Ушакове и Нахимове. Это были рыцари моря. Такими их сделала любовь к Отечеству, к морю. В морских боях они никогда не знали поражений. В каждом из вас хочу видеть черты флотоводцев».

Эти слова моего первого командира я пронес через все свои годы и сегодня адресую будущим морякам.

Я немало поплавал по морям.

И теперь, когда, как говорится, великое множество миль за кормой, я могу честно сказать: я счастлив.

И, если бы нужно было повторить жизнь, я, не задумываясь, пошел бы той же дорогой.

Мне кажется, что́ еще можно просить у судьбы, если она подарила тебе самое прекрасное — океан, достающий до звезд, и чувство, что ты посвятил себя нужному Родине делу!

А. Качарава, начальник Грузинского пароходства, бывший командир ледокола «Сибиряков» ДОРОГОЙ ОТЦОВ

Летом 1942 года мощный гитлеровский линкор «Адмирал Шеер» тайно пробрался в Карское море. Командир его имел приказ уничтожать советские караваны судов, зимовки, порты, станции.

Недалеко от острова Диксон на пути фашистского пирата стал наш прославленный еще в мирное время ледокольный пароход «Сибиряков». Почти не вооруженное судно, которым командовал тогда капитан Анатолий Качарава, вступило в первый бой с линкором.

Подводя итоги этого сражения, командующий Северным флотом А. Г. Головко писал: «Адмирал Шеер» не сумел ни разгромить порт и полярную станцию с ее мощным радиоцентром, ни потопить находившиеся в порту суда… Преклоняюсь перед мужеством и героизмом полярников!»

«Сибиряков» или, как называли его с той поры, «Полярный «Варяг», погиб в этом бою. А слава его экипажа и капитана будет жить вечно.

Сейчас Анатолий Качарава — начальник Грузинского морского пароходства.

Юность бредит морями. И даже на пороге зрелости, определив свое истинное призвание, она хранит верность мальчишеской мечте о дальних плаваниях и незнакомых странах. Я лишний раз почувствовал это, когда во время последней стоянки в Игарке красноярские студенты, работавшие в порту на погрузке леса, пригласили меня в свой клуб. Каких только вопросов они не задавали, серьезные очкастые политехники и бойкие технологи! Целых два часа бросал меня из стороны в сторону шквал безудержной романтики и ненасытной любознательности.

И я припомнил свою молодость, свой путь к морю, который был трудным, гораздо более трудным, чем у нынешних молодых людей. Может быть, мне возразят, что море, штормы и туманы всегда одинаковы. Я не согласен: разные. Море было другое и штормы другие, потому что иными были суда, их оснащение, иными были навигационные средства и карты.

В особой степени относится это к ледовым северным морям, где порой происходили события, по тогдашним временам до некоторой степени таинственные и непостижимые. Взять хотя бы такой случай.

В 1938 году я вел у острова Тыртова ледокольный пароход «Леваневский». В кильватере шли ледорез «Литке» и пароход «Кировоград». Наше судно прошло благополучно, а «Литке» и «Кировоград», уклонившись метров на двадцать в сторону, сели на камни, получили серьезные повреждения.

Можно было бы, по обычаю северных народов, приписать все воле злых духов. Но, как выяснилось впоследствии, мы, сами того не ведая, проходили над опаснейшей подводной каменной грядой. «Леваневскому» повезло — он попал в небольшую седловинку, остальные угодили на самый гребень.

Да, так осваивалась когда-то Арктика. Не имея ни современной навигационной аппаратуры — такой, как локаторы, гирокомпасы, современные эхолоты, — ни надежных гидрографических карт, вооруженные одними магнитными компасами, на которые, как известно, в заполярных широтах полагаться далеко не безопасно, моряки почти вслепую проходили коварнейшие участки Северного морского пути, внося свою лепту в изучение этого нового сложного района мореплавания.

Но не только непосредственный практический опыт мореходов служил будущему. Моряки в буквальном смысле слова продвигали науку вперед, развозя по все более отдаленным островам и мысам ученых — участников многочисленных экспедиций. Помню, как на том же «Леваневском» мы доставляли первую гидрографическую партию на остров Новая Сибирь. Условия высадки были очень тяжелые. Промеров глубин для этого района тогда не существовало, а вокруг острова большие отмели. И, казалось, нет прохода судну. С огромным трудом нам удалось подойти к берегу и благополучно высадить людей, выгрузить оборудование.

Арктика тридцатых — сороковых годов была школой высшей закалки волевых качеств. Несколько ледокольных пароходов да единственный мощный ледокол «Ермак» — вот и вся ударная сила нашего флота того времени. Проходя с запада на восток или с востока на запад, никогда нельзя было предсказать заранее, вернешься ли ты зимовать в родную гавань или застрянешь где-нибудь в дрейфующих льдах. Иной раз и в одну сторону пройти не успевали.

Молодежь только понаслышке знает о знаменитом дрейфе «Георгия Седова». Я во время этого дрейфа работал в ледовом патруле в дельте Лены. И наше разведывательное суденышко — зверобойная шхуна «Ленсовет», — обманув наступающие льды, лишь чудом ускользнула на зимовку в Тикси по последней оставшейся полынье.

И все же, вспоминая те далекие годы, тысячу раз благословляешь трудности и опасности, с которыми приходилось сталкиваться. Если бы смолоду не прошел этой суровой закалки, кто знает, сколько бы дров пришлось наломать в дальнейшем. А острых моментов — их хватало в годы зрелости, хватает и теперь. Ведь они постоянно подкарауливают любого, кто выбрал себе беспокойную морскую профессию. Растеряйся на миг, потеряй контроль над собой, лишись тактического чутья или притупи на секунду четкий механизм судоводительской реакции — и катастрофических последствий не миновать.

Говорят, что злой и беспощадный ураган рано или поздно настигает любого моряка. Мне с этим «несдержанным товарищем» не раз приходилось иметь дело. Только в одном памятном рейсе по пути из Провидения во Владивосток ураган трепал нас трижды, и самым страшным был его первый разбойничий налет у мыса Африка. Судно потеряло управление, перестало слушаться руля. Бешеный ветер и волна лагом понесли нас к берегу. А берег — это скалы и камни, берег — это катастрофа.

Сделать практически в тот момент ничего было нельзя. Мне как капитану оставалось сохранять спокойствие, и не показное, а настоящее, потому что показное было бы расшифровано и неминуемо вызвало бы панику. К счастью, я мог с чистой совестью сохранять неподдельное хладнокровие, так как еще заранее не счел нужным пренебрегать одной старой хитростью бывалых капитанов и в расчете на зловещие капризы Тихого океана добавил при прокладке курса дополнительно полосу миль в десять вдаль от берега. Оставалось надеяться, что эта «прирезка» нас спасет, так как ураганы длятся не вечно. Так оно и вышло. Когда ветер немного стих, пароход снова подчинился рулю и вышел на прежний курс.

Но, пожалуй, как это ни странно, еще больше волнений и хлопот доставил ураган, внезапно обрушившийся осенью 1962 года на берега Шпицбергена, хотя и застал он нас на стоянке. Наше судно находилось в это время на рейде рудника Пирамида. Вечерело. Пора было швартоваться к причалу и начинать погрузку. И вдруг… Ураган был подобен дальнобойному залпу из ветра и снега; многотонной махиной парохода он играл, как скорлупкой. Мы в этот момент как раз направлялись к причалу, намереваясь ошвартоваться правым бортом, но нас неведомой силой потащило на камни.

Выручила мгновенная, выработанная годами капитанская реакция. Только перемена направления и максимальная скорость могли спасти нас от беды. Пришлось скомандовать: «Полный ход!» — и повернуть к причалу левым бортом. Мы вывернулись в трех-четырех метрах от камней, и, когда подавали на берег швартовые концы, люди еще держались на ногах, сгибаясь и задыхаясь под сумасшедшим напором ветра.

Если ты моряк, готовься к любым неожиданностям и умей противостоять им — такова одна из флотских заповедей. Был случай, когда в одном из рейсов от мыса Финистерре в Бискайском заливе до самого Ленинграда нас преследовал густой туман. Идти Английским каналом, где экран локатора неизменно фиксирует не менее полусотни, а то и около сотни судов, и в ясную погоду не просто. А каково же при нулевой видимости? От самого Бискайя до Балтики трое суток я не сходил с мостика, принимая все меры предосторожности. Дошли до Ленинграда без происшествий…

Нет сомнения в том, что мой сегодняшний рассказ рассчитан на молодежь и обращен в первую очередь к ней. И смысл его состоит не в том, чтобы похвастаться: «Мы-то, старики, бывало…» И не в том, чтобы припугнуть молодых трудностями моряцкой профессии. В нашей просторной всесоюзной кают-компании мне хотелось по душам поговорить с теми, кто со временем сменит нас на мостике, о замечательных традициях советского флота, о большой ответственности, которую принимает на себя молодежь, продолжая дело отцов.

Леонид Соболев ЛЮБОВЬ К КОРАБЛЮ[1]

В сентябре 1922 года на рассвете я возвращался из штаба на корабль. «Комсомолец» (тогда еще «Океан») готовился к ответственному походу в южную часть Балтики, к Килю и Бельтам. Это был первый поход корабля красного флота к чужим берегам после гражданской войны, и мне, старшему штурману «Комсомольца», пришлось подолгу засиживаться в штабе над маршрутом этого похода, над английскими лоциями и картами.

Утро было свежее и ясное. Недвижно стояла в гавани вода, поблескивая радужными пятнами нефти и отражая стройные контуры безлюдных спящих кораблей. Дневной шум еще не заглушал птиц, и в густой зелени Петровского парка стоял веселый щебет и гомон. На повороте аллеи в рамке свежей листвы показался «Комсомолец», стоявший на той стороне гавани. Я невольно остановился.

Не скрою, что назначение на этот корабль явно невоенного типа, на учебное судно, транспорт с одной жалкой салютной пушчонкой, не совсем отвечало моим молодым мечтам. Я с грустью покинул «Крепкий», маленький миноносец. Его воинственный и задорный характер, его способность залезать в немыслимые дыры трудного Финского залива, его свойство мотаться на любой волне, показывая соседу до самого киля свое красное пузо, и все-таки стремительно вставать, низкий хищный его корпус, неоценимый в условиях ночной атаки, немногочисленность команды, с которой мы дружно сжились, устраивали меня несравненно больше. И первые дни я смотрел на «Комсомолец», как смотрят в вагоне на незнакомого спутника, с которым предстоит провести вместе долгие дни пути. Меня огорчало, что теперь мне год-два не придется выходить в атаку, в дозор, в разведку, что штурманское мое существо теряет военное качество и друзья-штурмана́, пожалуй, станут называть меня «шхипером».

Но в этот утренний час, в безлюдной тишине, когда я с глазу на глаз остался с новым своим кораблем, «Комсомолец» встал передо мной совсем в другом свете. Удивительно изящный его силуэт с тремя наклоненными назад могучими трубами, с высокими мачтами, с безупречной линией надстроек, его корма, подобранная над водой в готовности мягко и властно отбить удар любой догоняющей волны, его стремительный форштевень, наклоненный вперед как бы в нетерпеливом порыве к движению, — все это как-то по-новому поразило мое воображение. Бухты и острова южной части Балтики, английские надписи у маяков на картах, мудрые советы лоции, этого интернационального коллективного опыта мореплавателей, еще вертелись в моем мозгу — и я вдруг увидел «Комсомолец» не здесь, в тесной Кронштадтской гавани, а на зеленом просторе Балтики. Я увидел, как идет в открытом море сильный, красивый корабль, как спокойно и плавно чертят в небе его высокие мачты медлительный овал важной неторопливой качки, как гордо вьется на гафеле наш новый советский военно-морской флаг, еще не виданный у тех берегов…

Так зародилась во мне любовь к новому своему кораблю, к месту моей жизни и работы, к новому дому моряка.

…На той исторической пушке Петровского парка, которая, по утверждению старожилов, стреляла «в разнообразное время дня, указывая полдень», я увидел ныне покойного Василия Ефимовича Калачева, старого боцмана «Океана», ставшего на нем вторым помощником командира. Он сидел на пушке, скрестив свои коротенькие ножки, упершись в колени пальцами, расплющенными пятнадцатилетней работой с тросами, — маленький, плотный, со сбитой на затылок фуражкой. Слушая птиц, он сам, как пухлая круглая птица, сидел на пушке и быстро поводил влево и вправо головой. Но я заметил, что сектор его наблюдений был строго ограничен: от кормы до носа «Комсомольца» и снова от носа до кормы. Иногда он подымал голову, доходя взором до клотика. Я присел рядом. Помолчали.

— Хорош, — сказал он, кивнув на корабль.

— Хорош, — сказал я.

И мы снова замолчали — два моряка, старый и молодой, каждый по-своему любуясь кораблем. Потом Василий Ефимович вынул папиросу и стал говорить.

Он рассказывал о корабле, на котором провел немалое число лет, о его больших походах с учениками Машинной школы, о том, как, добиваясь этой гордой посадки на корму, восемь раз перегружали на нем балласт, «чтоб смотрел петухом»… Он вспоминал годы, когда «Океан», превращенный во время войны в госпитальное судно, уже стал забывать о походах, месяцами торча в портах на швартовых. Он вспоминал и ту холодную осень, когда все ушли с корабля в действующий отряд или на сухопутный фронт, когда на «Океане» осталось несколько человек, как два года жили они при камельках на пустынных стылых палубах, как, наконец, оставшись только вдвоем со старым машинистом Федором Петровым, берегли они механизмы и сторожили по ночам посменно корабль от лихих людей и как три месяца назад хлынула на него молодежь и мертвый корабль стал оживать…

И такая мужественная нежность звучала в быстрой его боцманской скороговорке, сдобренной солеными характеристиками, флотскими прибаутками, крепким безобидным словцом, так любовно смотрели его маленькие веселые глаза на серую стройную громаду «Океана», что я понял, почему сидел он здесь один ранним утром и смотрел на родной свой корабль.

Это была любовь к кораблю, ревнивая, заботливая и верная любовь настоящего моряка, гордящегося своим кораблем и знающего каждый день его жизни.

И когда много лет спустя я говорю в базе Краснознаменного Балтийского флота с командирами, политработниками и краснофлотцами, встречаясь с ними на новых наших могучих кораблях, я вижу в них такую же верную любовь к своему кораблю, которая в то далекое утро подружила старого боцмана и молодого штурмана.

Когда говоришь с подводниками, когда слушаешь, что рассказывают они о своей «щуке» или «малютке», на которой прошлой зимой они показали изумительные примеры выдержки и отваги, чувствуешь ту же мужественную нежность, с какой говорил об «Океане» старый боцман Василий Ефимович. На линкоре и крейсерах, на сторожевиках и миноносцах, в пожилых командирах и во флотской молодежи — везде и во всех чувствуется эта гордость за свой корабль, за его боевой, сплоченный коллектив.

И когда ежегодно приходят на наши корабли молодые советские люди, которым Родина доверила защищать ее морские границы, многому нужно учиться им у моряков Краснознаменного Балтийского флота. Нужно учиться у них мужеству, которым отмечена прошлая боевая зима, мужеству, с которым шли эти люди на подводных лодках сквозь минные заграждения и огонь батарей, шли под льдом без уверенности, что лодка подымет на себе его тяжелый груз и всплывет, но шли, потому что не идти — означало отказаться от победы… Нужно учиться у них выдержке и настойчивости — драгоценным качествам, помогающим успеху, выдержке, с которой они переносили жестокие январские штормы, стоя на мостиках под ледяными брызгами, обмерзая в своих регланах и кожанках так, что потом в базе приходилось легонько постукивать ручником по шапке, чтобы освободить человека от ледяного колпака. Они делали это, сознавая, что не выдержать, ослабеть, повернуть — означало отказаться от победы… Нужно учиться у них боевой дружбе, которая заставляла летчиков садиться в расположение врага, чтобы спасти на своем самолете раненых товарищей, которая заставляла корабли отказаться от отдыха, такого нужного и желанного, чтобы ринуться опять в зимний шторм, в опасность, но помочь другому кораблю, попавшему в трудное положение. Они делали это, моряки-балтийцы, потому что не сделать этого — означало предать в бою друга…

Нужно учиться у моряков Краснознаменного Балтийского флота верности делу коммунизма, беззаветной преданности партии — качеству, присущему балтийским морякам с давних лет, качеству, которое сопутствует им и в Октябрьской революции, и в гражданской войне, и в наши дни — верно и неизменно, всегда.

И еще нужно учиться у них любви к своему кораблю.

Великая моральная сила заключена в ней. Она заставляет каждого балтийца стремиться к наилучшему выполнению своих обязанностей, чтобы не бросить тень на весь коллектив команды, на имя своего корабля. Она заставляет следить за товарищами, помогать отстающим, чтобы они не опозорили корабль. Она воспитывает людей и помогает победе.

И дело каждого из командиров, политработников, каждого из старослужащих краснофлотцев рассказать молодому товарищу о своем корабле так, как рассказал мне когда-то о «Комсомольце» Василий Ефимович, — чтоб дрогнуло сердце, чтоб новый корабль, с которым ты связываешь жизнь, который будет для тебя родным домом, стал бы для тебя близким и дорогим живым существом.

Константин Ваншенкин СТИХИ