Океан. Выпуск 1

ДИПЛОМ НА СЕВЕР

Светлые сумерки северного города чуть приглушили яркость дневных красок. Суда на реке словно глубже осели в воду, корпуса их стали длиннее, а дымовые трубы тоньше; замигали разноцветные огоньки створов на той стороне реки; в прозрачной тишине отчетливее стали слышны звуки, доносившиеся на берег с пароходов: глухой шум судовых машин, шипенье пара, звон рынд…

Тимофей Таволжанов неторопливо шел по набережной, совершая свою последнюю прогулку по вечернему городу.

Завтра штурман Таволжанов уезжает на Север, в заполярный порт Мурманск. Тимофей достал из внутреннего кармана пиджака черную книжку. Осторожно развернул.

Диплом. С отличием. Почти пять лет жизни вместились в эти обтянутые черной материей корочки.

«…Окончил полный курс… получил специальность штурмана дальнего плавания». Звучит? Еще как!

Тимофей спрятал диплом в карман и застегнул его булавкой. Так надежнее.

Он свернул налево. Вот она высится среди низких домов — старинная церковь. Тимофей присел на каменную скамейку у входа, глянул снизу вверх. Была церковь когда-то красавицей среди деревянных домишек рыбаков. В тридцатые годы поубавили у церкви высоту, облик ее потерялся, пропали стройность и стрельчатая устремленность здания ввысь, осталось нечто похожее на огромный каменный амбар, который перегородили на два этажа. На первом сделали столовую, на втором — клуб.

Столовая была, как говорится, не красна углами; каменный пол, отполированный за долгие годы ногами прихожан, тускло поблескивал под лучами электрических ламп. Обеденный зал оказался таким обширным, что света от узких, высоких окон явно не хватало, и поэтому и днем и вечером в столовой горел электрический свет.

Зато клубный зал был отделан курсантами на славу. Огромную площадь пола еженедельно мыли и натирали воском до блеска.

Вчера в этом клубе Тимофею, как и другим выпускникам, вручили диплом. И банкет состоялся. Грандиозный банкет!

Тимофей сидел за столом судоводителей. Их было двадцать восемь человек. Тимофей двадцать девятый. Многие ребята пришли со своими подругами. Рядом с Тимофеем сидели Павел Федерякин и Костя Лосев. Это были отличные ребята, пожалуй, самые надежные его товарищи. Напротив Тимофея сидел Алешка Фурсов. Что бы ни случилось на курсе, какое бы происшествие ни возникло, единственный, кто всегда был в стороне, — это Фурсов. Учился он старательно, однако диплома с отличием не получил. Тимофей сторонился Фурсова, считал его неискренним человеком. Сейчас они сидели друг против друга, и, поднимая рюмку, Фурсов улыбался Тимофею, подмигивал ему и что-то говорил своей соседке. Тимофей рассеянно улыбался в ответ, но думал о своем.

За столом было шумно. Шли разговоры о предстоящем разъезде по разным пароходствам. Некоторые уезжали в Ленинград, в Таллин, в Ригу, но большинство оставалось в местном пароходстве. И лишь один Тимофей, хотя диплом с отличием и давал ему право выбора лучшего пароходства, едет в Мурманск.

Тимофей знал, что эти вот ребята, сидящие сейчас с ним за праздничным столом, пойдут на суда штурманами, а ему еще придется несколько месяцев быть матросом — не хватает стажа плавания, — все они идут на суда загранплавания, а ему придется идти в каботаж. Эти ребята будут возвращаться в родной порт, и их будут встречать с оркестром и с цветами, потому что они бывают дома редко; лица их будут отливать бронзой тропического загара, и в разговорах они будут небрежно сыпать экзотическими названиями далеких портов — Сингапур, Гибралтар, Гавана, Калькутта… Они будут дарить девушкам и знакомым диковинные заморские подарки…

— Послушай, Тима! — донесся до него далекий голос Фурсова. — Тима, что ты забыл в этом Мурманске? У тебя же выбор есть. Я на твоем месте аж в самую Одессу укатил бы.

Тимофей очнулся от своих мыслей и с удивлением посмотрел на Фурсова. О чем он?

Фурсов поднял рюмку:

— Я пью за твою Одессу, Тима.

— Какую Одессу?

— Ты еще можешь выбрать, советую.

— Спасибо, но я еду в Мурманск.

— На кой черт он тебе сдался? Там и пароходов-то хороших раз-два — и обчелся, да и рейсы всё каботажные больше.

Тимофей старался понять, куда он клонит, зачем затеял этот разговор. Однако ответил шутливо:

— Любовь к экзотике влечет меня в этот холодный край. Опять же надо кому-то и Север осваивать.

Но Фурсов не принял шутливого тона. Он насмешливо сказал:

— Все в благородство играешь.

Тимофей весь подобрался, сдерживая злость.

— С чего это вдруг тебя стала беспокоить моя судьба?

— Ты так старательно учился… Разве для того, чтобы попасть в каботаж в наши дни, надо дипломы с отличием иметь?

Тимофей услышал, как сидевшая рядом с Фурсовым девушка сердито сказала:

— Как тебе не стыдно, Алеша! Выпускной вечер, а ты… Сейчас же извинись!

Тимофей медленно поднялся:

— Успокойтесь, девушка. Я драться с вашим приятелем не буду. Не здесь и не сейчас, во всяком случае.

— Алексей! — требовательно воскликнула девушка.

Фурсов встал:

— Извини, Тимофей, я не то сказал… Марина вовремя меня одернула. Если можешь — не сердись на меня.

Тимофей поморщился:

— Ладно, Фурсов, забудем.

Фурсов протянул рюмку:

— Давай чокнемся!

Девушка торопливо подняла свою рюмку.

— Я тоже хочу чокнуться с вами, — донесся ее вибрирующий, низкий голос.

Тимофей посмотрел ей в глаза.

— Мне Леша рассказывал о вас много интересного. И мне очень хочется, чтобы вы остались друзьями. Что вам делить?

— Извини, Тима, — вмешался Фурсов. — Позволь познакомить — это Марина, моя невеста.

Марина сдержанно кивнула.

Оркестр заиграл танго. Тимофей взглянул на Марину, увидел ее вопросительный взгляд, вдруг решился и сказал, не отрывая глаз от взгляда Марины:

— Ты не будешь возражать, если я приглашу твою невесту на танго?

— Ради бога! — с наигранной беззаботностью воскликнул Фурсов. — Только, чур, не уводи совсем.

Тимофей осторожно вел Марину среди танцующих пар, искоса поглядывая на одиноко сидевшего за столом Фурсова.

— Тимофей, — услышал он низкий голос Марины, — скажите, за что вы не любите Алексея?

Тимофей взглянул на свою партнершу. Она была чуть ниже его ростом. Густые черные волосы гладко зачесаны назад и жгутом свиты на затылке. Коричневые глаза ее смотрят вопрошающе. Полные губы чуть приоткрыты.

Он смотрел на нее в упор, и она не отводила глаз. Боже мой, подумал тогда Тимофей, она же очень красива!

— Что же вы молчите? — услышал он вновь голос Марины. — Мне это очень важно знать.

— А что я могу вам сказать? — пожал плечами Тимофей. — Вы лучше спросите у него, за что он меня не любит. Вероятно, он вам уже не раз говорил об этом? Так ведь?

Она неохотно кивнула.

— И что же? Вы ждете, что я буду сейчас оправдываться, доказывать, что я хороший?

— Нет, я этого не жду.

— О, вы великодушны! — засмеялся Тимофей.

Она помолчала и опять спросила:

— А почему, в самом деле, вы идете в каботаж?

Он взглянул на нее с удивлением. И эта туда же!

— А вам разве не все равно? Ваш Алексей идет в загранплавание. Будет привозить вам заграничные подарки… — иронически процедил он и добавил: — И не все ли вам равно, где будет плавать Тимофей Таволжанов?

— О, вы рассердились! А помните, древние римляне говорили: Юпитер, ты сердишься…

Тимофей кивнул:

— Значит, я неправ? Что же, пусть будет так. — И он надолго замолчал, упорно отворачиваясь от ее тревожных глаз.

— Думаете, я не сумею понять? — осторожно спросила Марина.

— Вы очень догадливы. Это меня радует.

— Почему?

— Алешке легко будет жить. Он только подумает, а вы уже угадали его желание и выполнили. Будет жить человек, как за каменной стеной.

— А вы злой.

— Не все ли равно, какой я — злой или добрый? Я через день уеду из этого города. Уж потерпите немного.

— Уж потерплю, — в тон ему ответила Марина.

Танец окончился, и Тимофей вежливо проводил Марину к Алексею.

— Попрошу дать мне расписку, сэр, в том, что я вернул вам невесту, — хмуро пошутил Тимофей.

Марина быстро взглянула на него и отвернулась. И еще несколько раз ловил Тимофей в тот вечер быстрые, пытливые взгляды Марины. И сам он подолгу следил за ней. Ему нравилось, как она держит себя, нравился ее низкий, бархатистого тембра голос, притягивающие умные глаза. Но она была невестой Алексея Фурсова… И свадьба назначена. Значит, крепко она любит Алексея. Ну и ладно. «Послезавтра я уеду, и все забудется… Но почему она так странно на меня смотрела? А-а, черт, хватит о девицах думать! Не время».

Тимофей вновь вышел на набережную, закурил папиросу и медленно побрел по скверу в сторону порта. Легкий ветерок с реки вполголоса шептался с ветвями березок и тополей, а Тимофей смотрел на их тонкие стволы и вспоминал, как сажали их здесь, на этом месте, и какие они были тогда чахлые и хилые… А теперь окрепли, вытянулись. Красивым становится сквер на набережной. А лет через пять? Тимофей вздохнул. Кто знает, где он будет через пять лет и что с ним станется…

Тимофей прошел мимо невысокого, в три этажа, здания пароходства, свернул в театральный парк. Он не был большим, этот парк: в самом центре города, около здания театра, который именовался «Большим», много лет назад, еще до революции, посадили несколько десятков тополей и лип, проложили дорожки.

Тимофей нашел свободную скамейку и сел. Откуда-то издалека, с реки, доносилась чуть слышная грустная музыка; редкие прохожие торопливо пробегали по аллее и исчезали…

Тимофей сидел, лениво курил. Вот вдали на аллее показалась девушка. Каблучки отчетливо и ритмично цокали по асфальту. Девушка подходила все ближе и ближе… Тимофей смотрел на ее стройные ноги, любовался легкой походкой… и вдруг — о боже! — надо же такому случиться! Это Марина, это с ней он вчера танцевал на выпускном вечере! Вот она взглянула на него раз, другой и замедлила шаг…

Тимофей встал и неловко поклонился.

— Здравствуйте, Тимофей, — услышал он ее голос и увидел, как она протянула руку.

Он с трудом догадался, что надо пожать эту ее руку и ответить на приветствие. Она смотрела на него, и он опять видел в ее глазах непонятный вопрос. Почему-то тоскливо сжалось сердце и захотелось убежать скорее из этого парка и от этих странных тревожащих глаз.

— Вы кого-нибудь ждете здесь? — спросила она.

— Просто так сижу, — ответил он не своим голосом и только тут заметил, что до сих пор держит ее руку. Тимофей покраснел и спрятал свою руку в карман.

Она чуть заметно улыбнулась.

— Садитесь, пожалуйста! — вдруг услышал Тимофей свой голос.

Марина спокойно села. Тимофей торопливо достал папиросу и закурил. Он глубоко затянулся дымом и закашлялся.

— Эх вы, курильщик! — рассмеялась Марина. — Дайте мне папиросу.

Она отобрала папиросу у Тимофея и спокойно и легко затянулась.

Тимофей не произнес ни слова.

Марина покосилась на него и улыбнулась:

— Вы удивлены, Тимофей? А почему?

— Нет, ничего, — выдавил из себя Тимофей, — просто не привык видеть курящих девушек.

— А у нас в медицинском многие курят. И я немножко тоже покуриваю за компанию. Вам не нравится?

— Не привык я, — опять ответил Тимофей.

Она тут же бросила папиросу на землю.

— Хотите, брошу и больше не притронусь?

Тимофей пожал плечами.

— А все же, хотите? — упрямо повторяла Марина. Она смотрела ему в глаза, и он не мог, не имел сил отвести свои.

— Да, хочу!

Боже мой, как она смотрит! Не надо, не смотри так, ты останешься здесь с Алексеем, а мне ведь уезжать завтра. Не надо, не надо…

Тимофей с трудом заставил себя отвернуться и вновь закурил папиросу.

— Я запомню этот вечер, — сказала Марина и торопливо добавила: — С этого вечера я больше не курю. Если хотите проверить мою силу воли, запомните и вы эту дату. Когда-нибудь мы встретимся и вспомним.

— Я запомню, — хрипло ответил Тимофей, — я обязательно запомню. Память у меня хорошая.

Они помолчали.

— Это будет нашей тайной. Пусть об этом никто не знает, хорошо?

Тимофей кивнул и спросил:

— Вы на каком курсе учитесь?

— Остался последний.

— А потом куда? В Ленинград?

Она открыто взглянула на него и медленно отвела взгляд в сторону.

— Возможно, — неохотно протянула она и добавила: — Впрочем, из нашего института только в две области и направляют да еще в Мурманск иногда…

Сердце Тимофея гулко стукнуло в груди раз, другой, третий… И он торопливо прикурил новую папиросу. Черт, руки дрожат, как с похмелья…

— Я вас не задерживаю? — неуклюже спросил он.

Марина взглянула на часы и поднялась.

— Да, мне уже надо идти. Спасибо вам. — Она протянула Тимофею руку и ушла.

Невеста Алешки Фурсова! Черт, а ты рядом ходил и не видел?

МАТРОС С «ТАВРИДЫ»

Начальник отдела кадров хмуро проглядел документы Тимофея и отложил в сторону.

— Садитесь.

Тимофей сел.

Начальник отдела кадров закурил, попыхтел дымом.

— Диплом у тебя есть, а стажа нет. Что будем делать? Придется матросом посылать. — Начальник внимательно уставился на Тимофея.

— Я готов и матросом, — безучастно ответил Тимофей.

— Понятно, — сказал начальник. — Деться тебе все равно некуда. Матросом первого класса сможешь?

— Думаю, смогу, — пожал плечами Тимофей.

— А не сможешь, там научат, — отрезал начальник. — Выплаваешь срок положенный — приходи, с дипломом не будем матросом держать, пошлем штурманом.

— Хорошо, — кивнул Тимофей.

— Вот тебе направление на плавобщежитие «Сосновец», поживешь дня три.

— Спасибо.

Залив парил. Мороз выгонял теплоту из вод Гольфстрима, и залив стыл, укутываясь густыми клубами белесого тумана. Ветра не было, и туман «рос в гору» — все выше и выше поднималась стена его над заливом, заползая на причалы, поглощая в своей расплывчатой серой темноте подъемные краны, палы, склады…

Туман… Извечный злейший враг моряков… Он ослепляет корабль и вселяет в сердца мореплавателей тревогу, неуверенность, сомнение. Он обостряет слух, напрягает до предела нервы вахтенных штурманов и матросов; он заставляет капитанов сутками не спускаться с мостика; он вынуждает снижать ход, то и дело давать тоскливые гудки; он может заставить стать на якорь и стоять сутки, двое суток, до тех пор, пока не улучшится видимость. Радиолокатор вещь отличная. Но, если туман наваливается на пароход, когда тот идет узким, извилистым заливом и до скалистых берегов от изломанного фарватера 150—200 метров, не миновать якорной стоянки. И стоит судно, стоит, трезвонит его рында, а время идет, а план не выполняется… Скидок на туман делать не принято. И придется потом наверстывать потерянные часы и сутки, сокращая стоянки в портах, беря на борт дополнительный груз сверх всякой нормы и форсируя скорость на переходах в море…

Длинь-длинь-длинь, длинь-длинь! — доносился из мрака тонкий голос судовой рынды.

Дон-дон! Дон-дон! — бухал колокол на углу причала.

Туманные голоса залива. Колокола и рынды… Тоскливый плач туманной сирены чуть слышался с противоположного берега…

И ни одного человека не видно вокруг.

Тимофей медленно брел по причалу, пока не наткнулся на маленький деревянный домик с ярко освещенными окнами. Он открыл дверь и вошел внутрь. Длинный коридор. Он толкнул дверь с табличкой «Диспетчер». В маленьком комнатке за барьером сидела девушка в кителе с двумя нашивками на рукавах. Она подняла голову и спокойно посмотрела на Тимофея.

— Здравствуйте, — неловко поклонился он.

— Здравствуйте. Я вас слушаю. Вы с какого парохода?

— С «Тавриды».

Девушка поспешно бросилась к окну.

— Как! Пришла? Я и гудков не слышала…

— Да нет, не пришла. Я жду ее. Только назначение получил вчера.

Девушка засмеялась:

— Ух, гора с плеч! Вы меня перепугали. Это ж надо: на дежурстве прозевать возвращение парохода! Да мне знаете как бы влетело?

— А вы думаете, что в такой туман «Таврида» к причалу подойдет?

Девушка усмехнулась:

— Вот телеграмма с «Тавриды»: «Полагаю прибыть к шестнадцати часам».

Тимофей взглянул на часы:

— Думаете, придет?

Девушка пожала плечами.

— Других сообщений не было, значит, собираются прийти. Как они идут в кромешном тумане, я не знаю, но капитан там слов на ветер не бросает. Все стоят, а он идет. И локатора нет. И приходит Крокодил Семенович, — девушка рассмеялась.

— Как его зовут — Крокодил? — переспросил Тимофей.

— Нет, по-настоящему он Ардальон Семенович Шулепов. А за глаза его Крокодилом Семеновичем зовут. Он знает об этом, между прочим, и сам под хорошее настроение любит себя так называть.

Визгливый гудок донесся с залива. Диспетчер встрепенулась, открыла форточку и прислушалась. Гудок повторился.

— Она! Это ее гудок. Идет ваша «Таврида».

«Ну и гудок! Как у паровоза», — подумал Тимофей. Он неловко поблагодарил девушку и вышел из диспетчерской.

На причале зажглись прожекторы, забегали люди, заурчал мотор подъемного крана.

Визгливый гудок раздавался все ближе, потом из тумана показались огни, потом стала видна темная масса судна, и «Таврида» медленно, словно ощупью, подкралась к причалу и ошвартовалась.

Обледенелая от верхушек мачт до ватерлинии, с кучами руды на палубе, с побитыми и погнутыми релингами и трапами, грязная, с ободранными бортами, «Таврида» не обрадовала Тимофея.

«Видно, доживает последние годы», — подумал он.

На борту «Тавриды» бесшумно суетились люди. Швартовка не заняла у них и пяти минут; тут же был спущен с борта новенький трап, и около него появился вахтенный с повязкой на рукаве. Однако на берег никто не сходил. Тимофей подождал немного и поднялся на борт.

МАТРОССКИЕ ВАХТЫ

К капитану судна Тимофея позвали в полдень, сразу после того, как он сменился с вахты у трапа. Каюта капитана находилась в средней надстройке, под штурманской рубкой. Она была небольшая, эта каюта: кабинет и приемная с овальным столом и шестью привинченными к полу креслами, за шторкой — спальня; над письменным столом нависал круглый циферблат гирокомпаса, а еще выше на стене висел старинный большой барометр.

Костлявое, длинное лицо капитана было бесстрастным и неподвижным. Густые черные брови почти срослись на переносице и широкими крутыми дугами расходились к вискам. Тонкий с горбинкой нос разделял глубоко посаженные цепкие глаза.

Он медленно стал ходить по каюте. Четыре шага вперед, четыре шага назад… Руки держит сцепленными за спиной. На правом нагрудном кармане — значок капитана дальнего плавания.

Тимофей поежился: почему он молчит?

— Итак, — неожиданно заговорил глуховатым баском капитан, — вы закончили мореходное училище.

— Так точно, — привстал Тимофей, но капитан попросил его сидеть.

— Мне известно, — продолжал капитан, — что у вас не хватает трех месяцев до практического диплома штурмана. — Капитан присел за стол рядом с Тимофеем. — Не испугались судна?

Тимофей пожал плечами:

— Судно как судно. Вы плаваете, значит, и мне можно.

Капитан вздернул брови.

— Как, как? Значит, и вам можно? — Он засмеялся. — А что, верно, пожалуй. Не возражаете, если я попрошу старпома назначить вас на вахту второго помощника? Вахта трудная, и там нужны опытные люди.

— Я согласен, — коротко ответил Тимофей.

Перед отходом в рейс Тимофея перевели в двухместную каюту на полуюте, где жили матросы первого класса. Соседом оказался напарник по вахте. «Чекмарев», — назвал он себя, знакомясь. Разбитной и находчивый парень, пришедший на пароход после увольнения в запас из военно-морского флота, он сразу перешел с Тимофеем на «ты».

— Ты давно на этом судне работаешь? — спросил Тимофей.

Чекмарев кивнул:

— Понял вопрос. Отвечаю: давно, шестой месяц. С боцманом лажу, со вторым помощником капитана, с которым, кстати, нам с тобой вместе морские вахты стоять, увы, не лажу и отношусь к нему скептически! Мелкий он человек, по-моему. Я и сам люблю выпить, когда есть время, но товарищ второй помощник, кажется, сделал себе из этого занятия культ и ничего другого для него не существует в жизни. А это уж не мужчина, а… — Чекмарев махнул безнадежно рукой. — Впрочем, сам во всем разберешься. Зато батя у нас — мужчина что надо. Строг, это верно, ой как строг! Но иначе нельзя. Флот есть флот, и держится он дисциплиной. Верно я говорю? Ну так вот, у нашего Крокодила не побалуешься. Службу знает и за малейшее нарушение способен содрать с человека кожу живьем. Если же служишь исправно, честно и благородно, — видит и отмечает. А я еще на военно-морском флоте привык к порядку, так что меня это не тяготит. Ну как, исчерпывающий ответ?

— Исчерпывающий. Спасибо. Признаться, мне старик понравился. Еще когда вы швартовались к стенке, я заметил, что порядок есть на судне, рука хозяина чувствуется.

— Это точно, хозяин есть, — охотно подтвердил Чекмарев.

…В полночь Тимофей с Чекмаревым поднялись на мостик заступать на ходовую вахту. Пароход давно уже вышел из залива и теперь удалялся от берегов. Море было спокойным, небольшие волны неслышно катились из океана и плавно покачивали «Тавриду». Легкий ветерок посвистывал в снастях. Ночь была светлая. Горизонт полыхал красным заревом, и навстречу этому зареву неторопливо двигалась «Таврида».

На подветренном крыле мостика виднелась высокая фигура капитана. В фуражке и наглухо застегнутой шинели он стоял в одиночестве на открытом мостике и курил папиросу.

На полубаке пробило четыре склянки. По трапу бегом поднялся на мостик мужчина в шапке и стеганой фуфайке и, вбежав в рулевую рубку, неслышно притворил за собой дверь.

— Уф, кажись, проскочил! Опять Крокодил торчит на мостике. Что ему не спится? Ты, братец, извини меня, что опоздал.

— Ладно, — коротко ответил третий помощник капитана, — меняй матроса на руле.

Второй помощник увидел Тимофея.

— Это что же, опять новенький у меня? Вот Крокодил — все время тасует мою вахту! А потом кричит, службы требует… ты хоть море-то видел когда, матросик? — обратился он к Тимофею.

Тимофей сдержал себя и сказал:

— Попрошу вас, товарищ второй помощник, обращаться ко мне на «вы». Мы не так близко знакомы. Что же касается моря — да, видел, и неоднократно.

Второй помощник махнул рукой.

— А-а, брось трепаться! Становись на руль и слушай мои команды. Что за времена пошли — с каждым надо выяснять отношения!

— Я еще раз прошу вас обращаться ко мне на «вы», — вспылил Тимофей.

— Тю-тю-тю… Их благородие обиделись… Ну ладно, ладно, беру свои слова обратно. Я вижу, вы шуток не понимаете. Прошу вас держать курс поточнее.

— Курс сдал триста сорок, — четко проговорил матрос, уступая место у руля Тимофею.

— Курс принял триста сорок, — четко произнес и Тимофей, беря в руки теплые рукоятки штурвала.

— Ловко ты его поставил на место, — прошептал сзади Чекмарев. — Теперь он у нас будет шелковым. Так и надо, молодец!

Тимофей не ответил. Да и вряд ли он разобрал смысл чекмаревских слов — все его внимание было поглощено компасом. Он должен теперь доказать, что способен держать судно точно по курсу, без рысканий, «как по ниточке».

Вот картушка гирокомпаса чуть колыхнулась и едва заметно поползла влево. Но Тимофей уже уловил ее движение и крутнул штурвал тоже влево. Картушка замерла. Тимофей тут же отвел штурвал в исходное положение и приготовился «одерживать». Главное, «почувствовать» судно, почувствовать руль — и тогда все в порядке, тогда судно будет послушным…

В рулевую рубку вошел капитан, молча прошагал в штурманскую и, пригласив туда вахтенного помощника, закрыл дверь. Сквозь переборку глухо донеслось басовитое гудение голоса капитана, затем послышался тенорок второго помощника.

Чекмарев повернулся от окна к Тимофею и прошептал:

— Воспитывает батя нашего… Ух, и поддает!

Дверь в штурманскую открылась, капитан вышел из рубки и спустился по трапу на палубу.

Спустя некоторое время в рулевой появился второй помощник. Он нервно, частыми затяжками докуривал папиросу и вдруг заорал на Чекмарева:

— Вахтенный! Почему торчите в рубке? Где ваше место? Почему вперед не смотрите? Марш сейчас же на крыло! Пораспускались, черт побери, никакого порядка нет на вахте!

Чекмарев опасливо покосился на штурмана и быстро выскользнул из рубки.

Второй помощник стал у центрального окна рулевой рубки, долго молча всматривался вперед и вдруг опять заорал:

— На руле! Вы что там, спите? Не видите разве, как влево рыскнули? Точнее держать курс!

Тимофей вспыхнул. Но он хорошо усвоил правило: рулевой не имеет права отвлекаться на разговоры или споры, он может лишь четко повторить команду.

— Есть точнее держать курс! — ответил он и надолго замолчал.

Но от обиды на несправедливый окрик штурмана он обозлился, движения его стали резче, судно вдруг стало хуже слушаться руля, и вахтенный помощник все чаще и чаще покрикивал на рулевого, а потом приказал Чекмареву сменить Тимофея на руле. Большей обиды штурман придумать не мог. Он стоял на крыле мостика, смотрел вперед, но ничего не видел. В голове рождались грандиозные планы мести.

…Тимофей вздрогнул, когда вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Он повернулся и задохнулся от возмущения: перед ним, добродушно улыбаясь, стоял второй помощник и протягивал ему пачку папирос.

— Закуривайте. Небось обиделись на меня? Понимаю, понимаю. Да только и на меня сегодня Крокодил налетел ни с того ни с сего, так уж проработал, что ой-ой-ой. Вот и разозлился я на весь белый свет. Сгоряча, может, и нахамил вам. Только не принимайте близко к сердцу это. Бывает. А на руле вы можете стоять классно, отлично. Я ведь заметил — как по струне вели. Кильватерная полоса по линейке за кормой тянулась.

Тимофей растерялся. Он машинально взял папиросу и прикурил от папиросы вахтенного помощника.

— Не сердитесь. Я зла вам не желаю. Чего нам делить? Мне Чекмарев сказал, вы мореходку окончили, следовательно, наш брат, штурман. Раньше бы надо сказать об этом… Я вам все условия создам для практики. Определения, пеленгование, работа с секстаном, с приборами — пожалуйста, все в вашем распоряжении будет. Ну, помирились?

Помощник протянул руку, и Тимофей, кляня себя за безволие, пожал ее.

— Ну, вот и прекрасно! — воскликнул помощник. — Зовут меня Егор Матвеевич Кирпичников. А теперь сходите посмотрите на карту, где мы там топаем, да и точку нанесите обсервованную.

Тимофей сразу забыл все свои обиды. Спасибо, Егор Матвеевич! Это как раз то, что мне нужно! И побежал в штурманскую рубку.

…В порт назначения — Лиекму — «Таврида» прибыла по графику. Пока судно шло заливом, матросы успели поднять стрелы, раскрыть трюмы, и, как только были поданы швартовы, загрохотали лебедки, и из трюмов корабля поплыли на причал первые стропы привезенного груза. Выгружала своя команда. За выгрузку здесь хорошо платили, и каждый не прочь был заработать. Выгружал и Тимофей. Он работал в трюме, накладывал и стропил тяжелые мешки с мукой, таскал на грузовую площадку тяжелые ящики, катал огромные рулоны, кричал снизу истошным голосом «Вира!» или «Майна!» и к концу дня охрип. Непривычно ломило поясницу и очень хотелось спать. А спать не пришлось — судно отошло в обратный рейс.

С мостика пришла команда: «Матроса Таволжанова прислать на руль». И Тимофей, чертыхаясь и радуясь, побежал на мостик. Капитан коротко сказал:

— Примите руль. Держите на желтые створы. И поточнее.

— Есть держать на желтые створы и поточнее! — четко повторил команду Тимофей, принимая руль.

Штурвал в его руках ни минуты не оставался спокойным: чуть влево, чуть вправо, прямо руль, опять влево, больше лево… лево — право, прямо — лево, — руки Тимофея летали по спицам штурвала, а глаза не отрывались от мигающих впереди огоньков на берегу. Судно шло точно по створным знакам. Точность эта доставалась Тимофею нелегко — руки его горели и ныли от непрерывной работы, глаза слезились от напряжения, рубашка взмокла и прилипла к спине… Но какое это имело значение, если капитан после выхода судна в море объявил в присутствии своих помощников о том, что матрос Таволжанов назначается старшим рулевым!

Тимофей покосился на второго штурмана. Тот весело подмигнул, показал большой палец — молодец, мол, и громким шепотом произнес:

— Воспитанники моей вахты никогда еще не подводили командование судна.

Капитан молча отвернулся к окну.

…Когда в четыре часа утра Тимофей сменился с вахты, он едва добрел до своей каюты и рухнул одетым на койку, заснув раньше, чем коснулся щекой подушки. Заснул крепко, глубоко, без сновидений, словно провалился в бездонную ночь. И вдруг почти тут же его начали расталкивать. Он с трудом открыл глаза и, не понимая, смотрел на Чекмарева, который тащил его с койки.

— Вставай, вставай, братишка, времени мало: только успеем пообедать — и на вахту.

— Как — на вахту? — с трудом приходил в себя Тимофей. — Мы же только что сменились…

Чекмарев протяжно засвистел.

— Э-э, вот оно что… Да ты, видать, вчера крепко вымотался, если тебе кажется, что ты только заснул. Семь часов проспал. Это с непривычки, братишка. Айда вставай, пошли обедать. На завтрак я тебя не будил, ладно, знай мою доброту. Но от обеда не советую отказываться.

И опять ходовая вахта на руле; опять перед глазами стрелка компаса и юркая, бегающая туда-сюда картушка, за которой надо поспевать; опять штурвал крутится то влево, то вправо… И так хочется спать… Неужели не будет конца этой вахте? Черт, опять судно рыскнуло, прозевал… Вот так, теперь все в порядке, надо только следить за картушкой, надо прогнать мысли о сне, успею еще, высплюсь… надо дотянуть только до конца вахты, не заснуть за рулем…

— Тимка, что с тобой?

Тимофей вздрогнул и очнулся. Чекмарев отпихнул его в сторону и энергично крутанул штурвал. Тимофей посмотрел вперед и увидел, как нос судна быстро покатился от берега… Заснул! Заснул за рулем! А если капитан засек?.. От этой мысли Тимофей похолодел и окончательно проснулся.

— Моли бога, второй сидит в штурманской и бати поблизости нет. А то бы досталось нам на орехи, братишка… Сон на руле, увы, не поощряется. Давай беги на крыло, ветерком тебя обдует, и возьми пеленги, отнеси второму в штурманскую. Он обрадуется.

И вдруг Чекмарев громко крикнул:

— Курс девяносто восемь принял!

В рулевой показался второй помощник. Он подозрительно посмотрел на Тимофея, потом на Чекмарева и погрозил им кулаком:

— Вы у меня смотрите, орлы… такую петлю нарисовали за кормой… Заснули, что ли?

Тимофей густо покраснел. Заметил все-таки штурман… Ах да, в штурманской есть иллюминатор на корму, оттуда все прекрасно видно.

Выручил Чекмарев:

— Не заснули, а заговорились, товарищ вахтенный. Выводы сделали, впредь не подведем.

— То-то, — кивнул штурман. — Таволжанов, давайте точку на карте.

Тимофей быстро взял пеленги двух маяков, нанес точку на карту. Она оказалась в миле правее курса. Тимофей испугался — неужели он так долго спал за рулем? Уйти на милю от проложенного курса — вот так «старший» рулевой!.. Тимофей взял еще раз пеленги береговых предметов, на этот раз трех, и опять точка оказалась в миле правее курса.

— На курсе? — послышался сзади голос штурмана.

— Не совсем, — угрюмо буркнул в ответ Тимофей.

— Ну, бывает. Течения тут довольно ощутимые в это время года, да и ветром жмет к берегу. Далеко ушли?

— На милю.

— Ничего, сейчас поправим. Возьмем три градуса лево, через час опять на курс выберемся.

Тимофей вздохнул с облегчением. Значит, течения… а он было подумал, что это целиком его вина.

А ну, какие здесь течения? Он достал карту. Скорость течения здесь может доходить до трех миль в час. Если ветер совпадает с течением, то и подальше может отнести судно от курса. Курс проходит в трех милях от берега. При плохой видимости это может стать опасным. Тимофей долго изучал карту. А что, если… Почему «если»? Ведь линия у судна постоянная, значит, можно составить таблицы сноса для этой линии в зависимости от течения, силы ветра, скорости судна, его осадки… Таблицы можно превратить в график поправок к курсу судна, иметь их всегда под рукой, и тогда не надо будет каждый раз рассчитывать угол сноса судна и поправку к курсу. Но только спокойно, торопиться не надо. Надо наблюдать, записывать, сопоставлять, копить факты, а потом уж… а потом уж что получится — посмотрим…

…В Мурманск «Таврида» пришла вечером и сразу же встала под разгрузку. В порту работы вели грузчики, и почти вся команда ушла на берег в увольнение до утра. Тимофею никуда не хотелось идти. Он долго стоял на мостике, наблюдая, как краны сноровисто таскали из трюмов полные ковши руды и аккуратно ссыпали ее в одну большую кучу на причале. Никто не видел его, и никто ему не мешал. Внизу, в трюмах, и на палубе позвякивало железо, взвывали моторы кранов и с глухим шорохом сыпалась из ковшей руда на причал.

Отсюда, сверху, с высоты капитанского мостика, все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, словно в другом мире. Здесь же была тишина. Навигационные приборы на крыльях мостика и машинный телеграф были наглухо закрыты чехлами, главный компас в рубке закрыт колпаком. Приборы никому сейчас не были нужны; они отдыхали, как и команда, перед очередным рейсом…

А назавтра «Таврида» отошла в очередной рейс, чтобы через неделю вернуться обратно. И так четыре раза в месяц. Каждый рейс похож на другой. Таково уж оно, каботажное плавание. Особенно малый каботаж. Особенно на регулярной линии.

Из рейса в рейс, из месяца в месяц монотонно течет жизнь каботажного судна. Все известно до мелочей: где поворот нужно делать, где «трясти» судно начнет и когда, на траверзе какого мыса, с мостика спустится капитан, чтобы появиться опять ровно через девять часов на траверзе маяка Капризного, перед входом в залив и порт назначения…

Никаких случайностей. «Психодром для пенсионеров», — так пренебрежительно отзывался о регулярной линии «Тавриды» ее второй штурман. Рейс за рейсом второй помощник все откровеннее скучал на своих вахтах, переложив штурманские обязанности целиком на плечи Тимофея. А Тимофей был рад этому — каждые полчаса он старался поточнее определить место судна, замерить ветер, атмосферное давление, волнение моря, определить осадку, число оборотов гребного винта судна… И тщательно заносил в тетрадку снос корабля с курса.

Больше, больше фактов, больше наблюдений, точнее, аккуратнее… Там, впереди, что-то потом прояснится, факты сами подскажут выводы, а пока — не надо торопиться, не надо забегать вперед…

Оказывается, и каботажное плавание на постоянной линии может стать интересным! Тимофей теперь с нетерпением ждал выходов в рейс, стоянки в порту казались ему нудными. «Только время зря теряем», — думал он и со злостью слушал сетования Кирпичникова на то, что мало приходится бывать на берегу. Нет, берег Тимофея сейчас не манил, он ему был не нужен.

Через два месяца, когда цифрами и наблюдениями были заполнены две толстые тетради в клеточку, Тимофей решил попытаться сделать первые обобщения. Во время стоянки в Мурманском порту он забрался вечером в штурманскую рубку, разложил перед собой тетради и принялся сортировать факты.

Он сделал десятки подробных выписок на отдельных карточках и теперь старался сгруппировать их. Сюда ветры зюйд-остовых направлений от трех до пяти баллов… Сюда норд-вестовых… Сюда обороты винта… Штурманский стол оказался весь усыпан карточками. Тимофей занял ими диван, кресло, и все равно нерассортированных карточек оставалось еще много. А если попробовать расположить карточки иначе?

Тимофей стоял, оглядывал свою работу и с ужасом убеждался, что «тонет» в этих карточках, что он не в состоянии свести все факты к простым и понятным обобщениям. Мысленно он уже видел график сноса судна. Но вот лежат сейчас кругом десятки наблюдений, а толку что? Среди них почти нет одинаковых исходных данных. Если одинакова сила ветра — различна осадка судна. Или не схожи обороты винта.

А может, все дело в том, что фактов-то как раз и мало? Раз нет повторяющихся наблюдений, значит, не было схожих условий, значит, нечего обобщать?

Погрузившись в размышления, Тимофей не слышал, как в штурманскую рубку вошел капитан и долго стоял у двери, разглядывая разложенные повсюду карточки.

Потом Ардальон Семенович негромко кашлянул и произнес:

— Добрый вечер. Чем вы занимаетесь? Пасьянс раскладываете, что ли?

Тимофей мучительно покраснел. Надо же прийти капитану, и как раз в тот момент, когда Тимофей запутался и ничего объяснить не может!

Капитан осторожно прошел к столу и начал разглядывать карточки.

— Так, — проговорил он после долгого молчания. — Если я правильно понял, вы ведете наблюдения над течением на нашей линии?

Тимофей кивнул.

— А как вы представляете себе конечный результат работы?

— Я еще не совсем четко представляю его, — ответил Тимофей, — но мне подумалось, что если линия постоянная, то, наверное, можно таблицы составить для нее… или график какой… И если попадем в туман и придется идти по счислению, они могли бы пригодиться. А может, и не пригодятся… Но мне все равно интересно…

Капитан слушал внимательно, изредка согласно кивал. Потом он спросил:

— Ну, и что у вас получилось? Сколько у вас наблюдений?

Тимофей объяснил. Капитан молча просмотрел разложенные карточки и сказал:

— У вас еще мало фактов. Думаю, вы затеяли интересное дело. Для серьезных выводов пока мало материала, но мысль у вас верная. Знаете, что мне пришло в голову? Надо эти наблюдения вести круглосуточно, а не на одной только вахте, надо подключить к этой работе всех штурманов судна. Как вы думаете? Не боитесь потерять приоритет?

Тимофей развел руками:

— Какой уж тут приоритет! Мне просто интересно было… Если все штурмана будут вести наблюдения, мы втрое быстрее сможем накопить факты.

— Кстати, сколько вам еще надо плавать матросом до диплома? — вдруг спросил капитан.

— Еще почти месяц, — вздохнул Тимофей.

— А вы не возражали бы остаться у меня на судне, скажем, третьим помощником?

Тимофей быстро взглянул на Шулепова и ответил:

— Нет, не возражал бы. Но будет ли вакансия?

— Это уж моя забота, молодой человек. А начатое дело не бросайте, продолжайте наблюдения. Позже подключим других. Кстати, вы читали книгу «Путешествия вокруг света в 1803—1806 году на кораблях «Надежда» и «Нева»?

— Крузенштерна? Кажется, читал, — неуверенно подтвердил Тимофей, не понимая еще, к чему это клонит капитан.

— А помните, там есть одно очень хорошее место о течениях. Сейчас вам покажу. — Капитан порылся в нижнем ящике штурманского стола и достал книгу. — Вот… сейчас… Ага, вот оно, слушайте: «Познание течения моря столь важно для мореплавания, что мореходец должен поставить себе обязанностью производить над оным наблюдения во всякое время с возможной точностью». А? Каково сказано? Знаете что? Выпишите эти слова на большом листе бумаги, и прикрепим мы цитату из Крузенштерна здесь, над штурманским столом. Пусть она всегда будет перед глазами.

Тимофей с удивлением слушал разговорившегося капитана.

— Спасибо, товарищ капитан. Я все сделаю.

— Меня благодарить не надо. Вы затеяли полезное дело. Я вас полностью поддержу. Но смотрите, коль уж начали — бейтесь до конца.

Капитан, весело поглядывая на Тимофея, продолжал:

— Должен вам сказать, мореплаватели старых времен, не в укор будь нам сказано, очень следили за течениями и много о них писали. Их наблюдения отличались тщательностью и точностью измерений.

— Я читал кое-что об этом, — несмело промолвил Тимофей.

— Что вы читали? — с любопытством взглянул на него капитан.

— Больше всего я читал о плаваниях по Северному Ледовитому океану, о плаваниях Дежнева, Челюскина, Лаптевых, Овцына, Стерлегова, Пахтусова, об экспедициях на «Святой Анне», на «Фраме», «Жаннете»…

— Это интересно! — воскликнул капитан. — А записки Пинегина, очерки Соколова-Микитова? А дневник Альбанова?

Тимофей кивнул:

— Читал.

— Мне очень приятно слышать все это, — тепло проговорил капитан, — я сам увлекался историей плаваний по арктическим морям.

Он помолчал и спросил:

— Скажите, вы выбрали Мурманск отчасти и по этой причине?

— Да, мне очень хочется попасть в Арктику.

— А попали на регулярный каботаж. Как, это вас не разочаровывает?

— Не вечно же я буду по этой линии ходить.

— Верно. Арктика от вас не уйдет. Что ж, желаю вам удачи.

Капитан ушел. А Тимофей бережно собрал разложенные всюду карточки и долго еще сидел в штурманской рубке, обдумывая разговор с капитаном. Силен старик… Крузенштерна помнит… Как это сказано там? «…Мореходец должен поставить себе обязанностью производить над оным наблюдения во всякое время с возможной точностью». Мореходец… Хорошее какое слово, ласковое… Что ж, матрос Таволжанов, теперь держись, сам взялся за гуж…

ЗАЧЕМ ИДУТ НА МОРЕ?

Через рейс капитан вызвал Тимофея к себе в каюту и в присутствии старпома зачитал приказ о назначении матроса Таволжанова и. о. третьего помощника капитана. Одновременно в приказе указывалось, что третий помощник Кравчук назначается вторым, а Кирпичников списывается с судна в распоряжение отдела кадров пароходства «по личной просьбе».

— Поздравляю вас, Тимофей Андреевич, с назначением на штурманскую должность. Надеюсь, вы оправдаете доверие, — торжественно и официально добавил капитан.

Тимофей вытянулся по стойке «смирно» и машинально ответил:

— Есть оправдать доверие!

Шулепов рассмеялся:

— Вот и хорошо. Идите принимайте дела.

Он вышел от капитана в полной растерянности. Вот оно, пришло время начинать штурманскую службу… А у него и диплом еще не выплаван… Но ведь «и. о.»… Хитер старик! И портнадзор с такой формулировкой согласится. Раз и. о. — значит, под личную ответственность капитана судна.

Вечером зашел к Тимофею в каюту списанный с судна Егор Матвеевич Кирпичников и пригласил на «традиционный», как он выразился, «отвальный приемчик». Кирпичников был необычно боек, суетлив и предупредителен. Он так убедительно просил Тимофея пойти с ним, что отказаться было нельзя.

— Ну, вот и хорошо. Все теперь чин по чину будет. А как же? Уходит с судна один из помощников, должен же он проститься с товарищами? Ведь кто знает, куда теперь меня назначат.

Тимофею стало жалко Кирпичникова. Видно, не совсем «по собственному» уходил он сейчас с судна…

Они собрались за столиком в ресторане «Арктика». Их было четверо — Кирпичников, Тимофей, нынешний второй помощник Сергей Сергеевич Кравчук и боцман Горлов Василий Серафимович. Пожалуй, боцман был самым пожилым человеком в их компании. Старый холостяк, он вел замкнутую жизнь и жил своей работой, своим пароходом. Дело свое знал он отлично, и потому капитан Шулепов очень ценил Горлова. И соответственно ценили его и помощники капитана.

Егор Кирпичников налил по первой рюмке водки, поднял рюмку на уровень глаз и, рассматривая прозрачную влагу, произнес:

— Какая она чистая, водочка! Выпьешь ее, родимую, и вся ржа с души отстает, испаряется, и чувствуешь ты себя после этого легким и счастливым, и все впереди видится тебе в розовом свете, и сам себя ты начинаешь любить, а то и жалеть. Так давайте же выпьем по единой, по первой, помянем бывший мой пароход, мои собачьи вахты. «Служил он недолго, но честно…» — так в песне поется. За то и выпьем.

Он залпом выпил рюмку, тут же налил вторую и осушил ее. Потом долго молча сидел, курил.

Тимофей подвинул Кирпичникову тарелку с салатом:

— Вы закусывайте, Егор Матвеевич, а то можете быстро опьянеть.

Кирпичников встрепенулся:

— Эх, милый Тимофей Андреевич, да разве страшно это — опьянеть? Мне как раз, может, и хочется опьянеть. Нынче я сам себе и царь, и бог, и воинский начальник…

Кирпичников налил еще рюмку, выпил, затянулся папиросой и заговорил опять:

— Вот вы все тут сидите смирно и спокойно, все умные люди, образованные. Ну, так ответьте мне на простой, казалось бы, вопрос: почему пьют люди? А?

Боцман усмехнулся:

— Брось ты умничать, Матвеич, тебе дело говорят — раз пьешь, надо закусывать. А то нахватаются рюмок без закуски — и все, уже под столом ищи…

Кирпичников раздраженно отмахнулся:

— Оставь, боцман! Мы тебя знаем и уважаем. Но не мешай разговору. Ну, камрады, так почему и кто пьет горькую на Руси?

Кравчук оторвался от бифштекса и пробасил:

— Егор Матвеевич, ты не так вопрос поставил. Надо спрашивать не «почему», а «как»? Умеешь закусывать вовремя — никто тебя не спросит «почему».

— Так, один ответ ясен. Ну, а ты что скажешь? — Кирпичников с нетерпением уставился на Тимофея.

— А ничего не скажу. На такой вопрос никто не ответит. А то и так могут сказать: пьют потому, что распустились. Но это же к нам не относится?

— Те-те-те… Ох, какие мы умные стали! — Кирпичников раскраснелся от волнения и перешел на «вы». — А вы, молодой человек, Достоевского читали?

— Читал кое-что, — спокойно подтвердил Тимофей.

— А «Братья Карамазовы» вам приходилось читать?

— Приходилось.

— Так вы плохо читали этот роман, молодой человек. Вот именно там я нашел ответ на свой вопрос, именно там.

Кирпичников вытащил записную книжку, раскрыл и торжественно прочитал:

— «В России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные». Вот вам и ответ. От доброты душевной пьет русский человек. Доброта губит людей, а не водка. — Он помолчал и вдруг грустно улыбнулся: — А я добрый, поэтому и пью. Впрочем, к черту с философией, давайте выпьем за наш флот и за то, чтобы вам везло в службе получше, чем мне.

Кирпичников выпил, понюхал корочку хлеба и заговорил опять:

— Мне сегодня вредно молчать, если я не выговорюсь, то могу напиться вдрызг…

Он обвел тоскливым взглядом товарищей за столом и вздохнул:

— Помните? «Мы теперь уходим понемногу в ту страну, где тишь и благодать»… Эх, черт, а все-таки обидно. Да, видно, все идет к одному: и люди мельчают, и флот мельчает… не тот уже флот становится. Вот ты, боцман, уже много лет плаваешь. Скажи, как раньше было и как теперь?

— Что — теперь? — не понял боцман.

— Ну, кто раньше плавал? Солидный народ плавал, старики плавали.

— Это верно, пожилой народ все больше был, опытный, надежный, — подтвердил боцман.

— Вот, — торжествующе поднял палец Кирпичников. — А теперь что делается? Много ли пожилых найдешь на флоте? Капитанам и тем по большей части тридцати еще нет. А мне сорок — и я все еще второй помощник. — Кирпичников судорожно глотнул, закрыл на мгновение заслезившиеся глаза. — Вот я и говорю, мельчает флот. А почему? Жить народу стало легче на берегу. Зачем плавать, жить без семьи, мотаться по волнам? Зачем, когда ту же копейку я и на берегу могу иметь? Отслужил восемь часов — и сам себе ты хозяин, никто за тобой не следит, выпил ты рюмку или нет… А дальше — еще хуже для флота будет…

— Ну, это ты брось! — Тимофей досадливо поморщился. — Это ты брось. Что ж, все, думаешь, на флот идут из-за копейки?

— Нет! — радостно воскликнул Кирпичников. — Не все! Дураков еще много. Дурачков романтиков вроде нас с тобой… Ведь хоть и говорю, сам-то я тоже в душе романтик, не могу я без моря, да и делать на берегу ничего не умею… Разве только пить водку… А впрочем, может, ты никакой и не романтик вовсе, может, ты, как и многие другие, поплаваешь немного, а когда жизнь поймешь — и побежишь ты с флота, задрав штаны и прихватив пузатые чемоданы с заграничным барахлом, побежишь на бережок, в теплую хату с ванной и мягкой женой, с абажурчиком и диваном… Молодежь — она ныне такая… ненадежная…

Боцман покачал укоризненно головой:

— Нехорошо говоришь, Егор Матвеевич, очень нехорошо. Что нервничаешь ты — это мы понять можем. Сочувствуем тебе, потому и пришли с тобой сюда. Но зачем же обижать людей?

— Пожалел! — зло вскричал Кирпичников. — Салагу ты жалеешь, а меня, меня кто пожалеет? У него еще молоко на губах не обсохло, а его уже штурманом назначили. А меня поперли… по собственному!.. Ах, да что говорить…

Кирпичников закрыл лицо руками и замолчал.

Тимофей переглянулся с боцманом, достал кошелек, отсчитал свою долю, положил на стол и встал…

У выхода Тимофея догнал Кравчук:

— Он уже поднакачался крепко и не отдает отчета в своих словах. Боцмана я попросил остаться и присмотреть за ним. Ты на пароход?

Тимофей кивнул.

— Я тоже туда, — сказал Кравчук. — Только ты постарайся понять Кирпичникова. Он вообще-то мягкий по характеру человек, но обида гложет сердце, обида. Она и глаза застит, она и злость рождает… Не везет мужику.

— Да ведь он и не старается, чтобы «повезло», — зло сказал Тимофей. — Он вот о романтике толковал, о флоте. А у самого никакого интереса к службе нет. Я с ним вахту стоял, видел. Ему на себя надо обижаться, а не на нас.

Они шли по ночному городу. Было светло и прохладно. Зеленела трава по обочинам шоссе, и редкие чахлые кустики смородины покрылись неяркими мелкими листьями. Изредка проносились легковые автомобили, в порт один за другим катили тяжелые грузовики.

Кравчук оказался разговорчивым парнем. Пока шли до порта, он успел рассказать Тимофею о себе, об учебе в Херсонской мореходке, о своих друзьях. В Мурманском пароходстве Кравчук плавал третий год. Он был очень рад своему выдвижению и не скрывал этого.

— Понимаешь, Тимофей, для меня это особенно важно. Ведь я приехал сюда совершенно, сказать по-честному, неготовым к самостоятельной жизни. В мореходке все было расписано по часам и минутам, вся жизнь курсантская строго регламентирована. Тебе говорят, что делать, когда делать, как делать… И ты делаешь и привыкаешь делать то, что тебе говорят. И точка. И мы делали и выходили в жизнь более или менее подготовленными исполнителями. Нас учили умению исполнять, а надо бы учить и умению самостоятельно соображать и принимать верные решения… Помню, вышел я на свою первую вахту третьего помощника, а у меня, поверишь, колени дрожат. И был на моей вахте матрос Фролов, пожилой такой, волевой дядя. Так я его просто боялся. И все старался угодить ему, исполнить то, что он посоветует. А тот совсем обнаглел — сам определял для себя, что ему делать на вахте, а мне, видишь ли, было неудобно одернуть его, стеснялся обидеть. А тот не стеснялся… Как же я презирал тогда себя, свое малодушие! Знаешь, каких трудов мне стоило себя переломить, каких нервов и переживаний… А ты, видно, парень самостоятельный.

— Не знаю, — задумчиво ответил Тимофей, — иногда мне кажется, что я тряпка, что слишком считаюсь с условностями… Кляну и ругаю себя за то, что смелости не хватает в самые нужные моменты… Действительно, мы иногда придаем слишком большое значение условностям, боимся пойти против течения, боимся выступить против своего товарища, даже когда он неправ, а те, против которых мы постеснялись выступить или высказаться, — они потом смеются над нами.

— Верно! — подхватил Кравчук. — Знаешь, тот матрос в открытую насмехался надо мной, над моим неумением командовать. Он меня даже прозвал «интеллигентом». А я был просто хлюпик…

Они медленно шли по причалу. Едва заметный ветерок с залива холодил разгоряченные лица. В дымчатой мгле темнели заснеженные вершины скал на той стороне залива. Умолкли краны в порту, затихли пароходы на рейде, и лишь изредка доносился из города приглушенный шум идущей в гору машины.

Тимофей обвел взглядом корабли на рейде и у причалов, взглянул на высокое небо, на укрывшийся сумерками город, и вдруг ему захотелось рассказать Кравчуку о Марине.

— У тебя есть девушка? — осторожно начал Тимофей, искоса посмотрев на Кравчука. — Ну, такая, которая для тебя дороже всех?

Кравчук пожал плечами:

— Как сказать… Пожалуй, такой еще не встретил я… Правда, пять лет назад была у меня в Херсоне любовь… — Кравчук вдруг замолчал.

— Ну, и что же? — нетерпеливо спросил Тимофей.

Кравчук безнадежно махнул рукой:

— Была, да сплыла. Я уехал сюда, а она осталась в Херсоне… Теперь замужем, двое детей у нее. Не стала ждать… Так и кончилась моя любовь. Переживал я первое время, сильно переживал. Потом все прошло…

— Знаешь, Сергей, я очень тебя понимаю, — растроганно сказал Тимофей. — У меня примерно такое же положение сейчас. Только хуже, гораздо хуже. Она недавно тоже вышла замуж. За другого. За моего однокурсника. Я познакомился с ней на выпускном вечере. Она уже была невестой другого. Потом я еще один раз видел ее, перед отъездом. Мы очень хорошо с ней поговорили. И она была какая-то странная. Чего-то она не договаривала, какая-то тоска была в ее глазах. И я, дурак, ничего ей не сказал… Может быть, если бы я сказал ей, — может, все по-другому повернулось. А я постеснялся. Думал, товарища обижу… Ты бы посмел сказать ей о том, что… словом, что она тебе нравится, что она тебе не безразлична? Ты бы посмел сказать, зная, что она невеста товарища?

Кравчук задумался.

— Не знаю, Тимофей. Наверное, и у меня не хватило бы духу. — Он помолчал и спросил: — А ты и сейчас не забыл ее?

— А как забыть? — тихо ответил Тимофей.

— Я понимаю, — кивнул Кравчук.

— А что я могу сделать? — вздохнул Тимофей. — Она уже замужем. И живет в другом городе. А я думаю о ней день и ночь. И чем дальше — тем сильнее…

Кравчук тронул Тимофея за плечо:

— Я понимаю. Я тоже прошел через это. Тут нужно время. Потерпи, потом все это заглохнет, забудется и пройдет.

…Когда Тимофей вышел вечером на свою первую штурманскую вахту, на мостике появился и капитан. «Таврида» шла в открытом море. Волны были небольшие, и судно, плавно и ритмично покачиваясь с носа на корму, ходко шло вперед. Далеко на горизонте по левому борту торопливо вспыхивали и угасали огни маяков.

Тимофей дождался, когда впереди и чуть левее по курсу открылся маяк Куш-Наволок, и, взяв пеленги, нанес точное место судна на карту. Снос «Тавриды» с курса он аккуратно отметил в тетради.

Шулепов сидел в штурманской рубке, листал лоции и делал вид, что действия вахтенного помощника его не интересуют. Однако Тимофей понимал, что сидит здесь Шулепов неспроста. «Не доверяет еще мне, вот и сидит тут как сыч, — думал Тимофей. — Что ж, сиди, а я буду делать свое дело». И он делал свое дело с особенным тщанием и рвением.

Когда на мостик поднялся второй помощник капитана Сергей Кравчук, Тимофей с удивлением посмотрел на часы — как быстро прошла вахта! Только что заступил, и вот уже надо сдавать ее, четыре часа пролетели.

Юрий Чекмарев, оставшийся на вахте второго помощника, принял руль и, подмигнув Тимофею, тихо спросил:

— Как, Тима, все о’кэй?

Тимофей кивнул:

— О’кэй.

— Так держать, штурманец! Наша фирма дырявых зонтиков не выпускает.

Капитан проверил записи Тимофея в вахтенном журнале и приказал Кравчуку вести точные наблюдения за разницей в счислимом и обсервованном местах судна.

— Детали вам разъяснит Тимофей Андреевич. Дело важное, и прошу вас отнестись к нему со всей серьезностью.

Шулепов ушел.

Сергей Кравчук недоверчиво полистал тетрадь с записями Тимофея.

— Это что такое? Для чего?

Тимофей объяснил.

Кравчук свистнул.

— К чему все это? Плавание у нас вдоль берегов, кругом маяки, а то и радиомаяки. Локатор вот скоро поставят.

Тимофей сбивчиво принялся доказывать пользу наблюдений над течением. Кравчук поморщился:

— Брось, Тима. Это все теория. Ну кому нужны твои графики на такой короткой регулярной линии?

Тимофей опешил.

— Да мне просто интересно, можно ли такой график сделать.

— Тебе интересно, а нам лишний хомут на шею, лишние хлопоты.

— Так ведь и капитан считает, что надо попробовать, — растерянно оправдывался Тимофей.

— Вот чудак! Я с тобой говорю, а ты за капитана прячешься. Потом, смотри, вот лежат лоции, таблицы приливов, — бери их и, если уже тебе так требуется научно снос рассчитать, рассчитывай. Но кому это нужно? Всегда мы на глазок определяем снос, и получается не хуже.

Глаза Тимофея загорелись.

— Ага! На глазок! А надо по науке. Для чего нас учили?

— Какая наука в каботаже? — искренне изумился Кравчук. — Кому она нужна? И так забот по службе полный рот, а тут еще…

— Ну, знаешь, — начал раздражаться Тимофей, — если ты считаешь, что это нужно лично мне, тогда лучше сразу откажись. Я сам все сделаю. Одалживаться не привык. Обойдусь без тебя.

Кравчук усмехнулся:

— Ладно, ты в бутылку-то не лезь. Больно обидчив. Я тебе свои сомнения высказываю, а ты сразу «обойдусь», «не привык». Цитату из Крузенштерна вон разыскал, вывесил.

— Это не я. Капитан подсказал ее, попросил написать и повесить здесь.

— Ну, значит, в точку попал ты, Тимка. Ох-хо-хо, никуда, видно, не денешься, придется гнуть спину на третьего штурмана. У-у! Эксплуататор! — ткнул он кулаком в спину Тимофея.

Тимофей рассмеялся.

— Дошло наконец! Имей в виду, любая попытка бунтовать будет подавлена силой. А если не будешь выполнять положенную норму наблюдений на вахте, посадим на хлеб и воду. У нас с капитаном на этот счет строго, понял?

— Так точно, вашескородь! — выпучил глаза Кравчук. — Не извольте сумлеваться!

— То-то! — Тимофей шутливо погладил Кравчука по голове. — Ты ведь умненький мальчик, в школе на пятерки, поди, учился?

Когда утром Тимофей вышел на мостик и принял вахту от старпома Ильи Ивановича Долидзева, тот передал ему вахтенный журнал и тетрадь.

— Все записи занесены мной сюда по графам. Правильно?

Он не задавал вопросов «зачем» и «почему», он принял задание капитана как должное и выполнил его как еще одну штурманскую обязанность. Тимофей посмотрел заполненные старпомом таблицы и кивнул:

— Все верно, Илья Иванович, спасибо.

Долидзев пристально посмотрел на Тимофея и, уже уходя с мостика, сказал:

— Штурманское мышление у вас есть, очень приятно отметить, только не зазнавайтесь.

Этот вечно озабоченный хлопотами по судну человек был, в сущности, мало знаком с Тимофеем. И тем не менее счел нужным похвалить. «Какой чуткий и отзывчивый! — растроганно думал о старпоме Тимофей. — Хотя тоже, наверное, думает, что я виноват в том, что капитан заставил всех штурманов принять участие в наблюдениях за течением… Может, ничего из моих хлопот и не получится… Ну, и что же? Меня же от этого не убудет… А Кравчук поругается, поругается, да и перестанет…».

Заботы ходовой штурманской вахты целиком поглотили Тимофея — замеры силы ветра, определение скорости судна, течения, места корабля и прочее, — и он забыл о своих сомнениях.

«ТАБЛИЦЫ БУДУТ РАБОТАТЬ…»

В течение лета Тимофей редко покидал борт своего парохода. С приходом в Мурманск он заступал каждый раз на береговую суточную вахту. Зато в порту Лиекме он был свободен от всех штурманских обязанностей — там вахту несли другие штурманы, а Тимофей отсыпался и до одурения сидел в штурманской рубке, пытаясь разобраться в наблюдениях над течением и хотя бы приблизительно систематизировать их, найти хоть какую-то закономерность… Но чем больше накапливалось фактов, тем больше впадал в уныние Тимофей — системы не получалось.

Временами хотелось выбросить за борт эту груду карточек с длинными колонками цифр и специфических терминов, выбросить и перестать чувствовать себя рабом этих карточек, рабом, намертво прикованным к ним толстой цепью.

А тут и капитан начал вдруг проявлять повышенный интерес к работе.

— Дело к осени. Пойдут туманы. Таблицы очень пригодятся, — говорил он Тимофею.

Тимофей лишь беспомощно разводил руками и вновь думал, думал, думал…

Кравчук уговаривал:

— Брось ты это дело, Тимка, на кой черт они нам сдались, эти таблицы! Не ломай голову понапрасну.

— Ты бы лучше подумал, может, что и подскажешь мне.

Кравчук посмеивался и отнекивался:

— Я тебе даю наблюдения. Тут я понимаю, что и как делать. А дальше — извини, для меня теория всегда была похожа на темную ночь в Каире — самую темную в мире.

Тимофею помог Илья Иванович Долидзев. Как-то после вахты он остался в штурманской рубке и спросил:

— Выходит что-нибудь?

Тимофей уныло покачал головой:

— Запутался я. Столько цифр и столько разных данных, что никак они не сходятся в таблицы.

Старпом внимательно выслушал жалобы Тимофея и сказал:

— Попробуйте резко сократить цифры.

— Как раз этого-то я и не могу добиться.

— Зачем вам каждый раз писать осадку носом и кормой, например? Сделайте отдельную таблицу для учета соотношения площадей надводного и подводного борта…

— Понял! — вскричал Тимофей. — Вы гений, Илья Иванович! Это же сразу на треть цифры сокращаются. Спасибо, спасибо! — Тимофей тут же схватился за расчеты…

Через две недели он дал капитану «предварительные», как он их называл, расчеты-таблицы сноса корабля.

А в очередном рейсе таблицы были проверены на практике.

Хотя стояла ясная погода, капитан приказал идти строго по счислению, с учетом Тимофеевых таблиц.

— Представим, что мы идем в сплошном тумане и для определения своего места у нас есть только таблицы. — Так сказал капитан, и весь проход морем он простоял на мостике, спускаясь вниз лишь на короткое время.

Перед входом в бухту назначения капитан нанес на карту точное место судна. Оно расходилось с расчетным счислением всего на полмили.

— Что ж, для восемнадцати часов плавания такой результат неплох, — сдержанно похвалил он. — Таблицы будут работать.

Еще три рейса проверялась надежность таблиц. И таблицы «работали», как говорил капитан, «вполне удовлетворительно».

— «Удовлетворительно»! — хмыкнул Кравчук. — Это же отличный результат, а он — «удовлетворительно»!

— Ладно, ладно, — успокаивал его Долидзев. — На море отличных отметок не ставят. Все-таки это стихия, на нее полагаться полностью нельзя. Таблицы, они, конечно, хороши, но без оглядки их использовать тоже не дело. Контроль — великое дело, а на море особенно.

Тимофей в душе ликовал. Таблицы получились! И пусть со знаком «удовлетворительно», но они работали!

А через месяц капитан принес на судно и вручил штурманам морской журнал, где была напечатана его статья. Она называлась «О важности изучения течений на регулярных линиях».

В статье рассказывалось о Тимофеевых таблицах и говорилось о том, что инициатива штурмана Таволжанова очень ценна, а метод наблюдений и разработанные им таблицы заслуживают применения на всех постоянных каботажных линиях. Конечно, статья начиналась с цитаты из Крузенштерна.

— Ну, Тимка, ставь бутылку коньяку. Ты теперь прославился на весь советский торговый флот, — радостно хлопал Кравчук по спине Тимофея. — Вот так и выходят в люди. Черт, завидую я тебе, по-хорошему завидую. Никогда бы я лично не додумался до такого. Ты смотри, как батя поднял тебя. Цени, брат, и не зазнавайся!

Тимофей улыбнулся Сергею, но промолчал. В душе его боролись два чувства: с одной стороны, он был счастлив и горд («Алешку Фурсова кондрашка может хватить от зависти»), с другой — обрушившаяся слава пугала: а вдруг таблицы окажутся непригодными? Вдруг опровергнут, докажут, что все это ни к чему? Вдруг назовут выскочкой, вдруг неправильно поймут его работу? Истолкуют не так… «И зачем капитан все мне одному приписал? Ведь не я один работал. Если бы Долидзев не подсказал, то таблиц, может, и сейчас не было… Как я теперь ему в глаза посмотрю?»

Так терзался сомнениями Тимофей, когда капитан пригласил его к себе в каюту. Там сидел старпом Долидзев.

— Ну, как находите статью? — спросил капитан.

Тимофей пожал плечами:

— В статье все правильно. Только зачем все мне надо было приписывать — вот этого я не понимаю. Мне же помогали, и мы делали все сообща. А теперь выходит, вроде я один… Это неправда. И Илья Иванович мне много подсказывал, и Кравчук помогал, да и вы сами, Ардальон Семенович, тоже крепко помогли. Почему я один остался?

— По-мо-га-ли, — раздельно произнес капитан. — Помогать можно тому, кто везет воз, а воз был придуман вами, и вы его везли целиком сами. А то, что помогали, — в статье об этом так и сказано.

Долидзев мягко вступил в разговор:

— Теперь к вам, Тимофей Андреевич, ринутся корреспонденты разные, из моринспекции уже давно интересовались вашей работой — смотрите не потеряйте голову.

— Что вы, Илья Иванович! — вспыхнул Тимофей. — Разве нужна мне шумиха? Да я ни с какими корреспондентами говорить не буду. Я ведь ни о чем таком и не думал, мне хотелось для нашего судна только.

Вскоре моринспекция пароходства выпустила специальный бюллетень, в котором метод наблюдений и система составления таблиц были названы «методом штурмана Таволжанова».

Тимофей получил бюллетень, равнодушно прочитал его и спрятал в ящик стола.

Он удивился — никакого волнения не вызвал в нем этот бюллетень. Даже свою фамилию он прочитал, словно чужую, незнакомую… Никакого отзвука в душе… Устал, что ли? Измотался? Да нет, вроде он не чувствует себя ни усталым, ни измотанным… «Может, надоело? Может, уже «приелись» эти таблицы? Ничего не хочется, никуда не тянет. Третий месяц сиднем сижу на пароходе, вот уж и осень наступает. Вчера первый снежок шел…

Скоро год, как я расстался с Мариной. Господи, сколько писем написал я ей за это время, вон какая пачка толстенная… И ни ответа, ни привета. Может, она давно и думать обо мне забыла. Что же, зато я все помню… С этими чертовыми таблицами пока возился — всех друзей растерял: Юрка Чекмарев отошел, стал обращаться на «вы»; Сергей Кравчук неплохой парень, но у него свой круг друзей; Долидзев без пяти минут капитан, да и возраст солидный, интересов общих мало. А больше никого и нет. Ни друзей, ни близких знакомых… А капитан Шулепов? Ну, к нему не придешь со своими заботами. Разве его интересует настроение помощника? Да и почему, собственно, он должен интересоваться? Не детский сад, пароход. Ну-ну, не хандри, штурман Таволжанов, что-то ты раскис. А помнишь: «Все мое зависит от меня»! Не ты ли когда-то утверждал, что свято веришь в непогрешимость этой формулы?»

…В это позднее время в кабинете начальника пароходства Николая Ивановича Бурмистрова горел яркий свет, и за большим столом, в стороне от молчавшей батареи телефонов, сидели двое. Сидели они, судя по всему, уже давно, пепельница была забита окурками и огрызками яблок. Опустевший кофейник и чашки были сдвинуты в сторону. Лица собеседников были усталыми и злыми.

— Ну что ты так привязался ко мне? Что ты мне душу на кулак свой мотаешь? — в который раз сердито спрашивал Бурмистров.

— Да ты пойми, Николай, он штурман по призванию. По призванию, а не по диплому.

— Ну и что?

— Опять двадцать пять! Да я тебе шестой час твержу — надо ему дорогу давать. Ну, не можешь в дальнее плавание направить — дай возможность выдвинуть парня. Убери у меня второго — я на его место поставлю Таволжанова, а третьим любого возьму, кого пришлешь.

— Куда я его уберу? Что у меня, сто пароходов, что ли? Сам знаешь, нет у меня вакансий, ну нет и нет!

— А ты поищи.

— Вот черт упрямый! Я же тебе русским языком говорю: не могу.

— Ты не кипи, не кипи. Не самовар ведь, а начальник.

— Да ведь твой Таволжанов только-только начал плавать, диплом получил всего полгода назад. Пусть пооботрется, обвыкнет, навык приобретет. Дай ты ему передохнуть, у него еще все впереди.

— Ретроград же ты стал, Колька… Обюрократился, что ли? Этому я тебя учил? Боишься всего… Чего бояться-то? Парень энергичный, с головой, жадный до штурманского дела — вот и давай ему простор, двигай его смело! Тебе же скоро капитанов много потребуется, пароходы-то новые строятся ведь. Где ты капитанов возьмешь? А тут, понимаешь, свои кадры перспективные. Так нет же, добра не понимает человек.

— Ты меня не подталкивай! Как-нибудь без тебя разберусь, кого в капитаны брать и откуда!

Оба замолчали.

Гулко пробили часы в приемной.

— Ну, чего сидишь? Иди давай, иди. Не тяни из меня жилы. Мне завтра с утра в обком с докладом являться, а туда с ясной головой ходят.

— Не уйду. Подпиши приказ о Таволжанове, забери второго и пришли третьего — и я сам тебя отведу под руки домой, ботинки с тебя сниму, ноги вымою и спать уложу.

— Дай тебе волю, ты и с Христа штаны снимешь, горлопан.

— Надо будет — сниму и с Христа. Ну так как, договорились?

— Господи! — в сердцах воскликнул Бурмистров.

— Я ручаюсь за этого парня головой. Ты что, мне не веришь?

— Да верю я тебе, верю!

— Ну, так какого же черта ты меня здесь шесть часов выдерживаешь?

Бурмистров широко открыл глаза и вдруг расхохотался.

— Вот это номер! Я его, видите ли, шесть часов тут держу. На какой ляд ты мне сдался?

— Стало быть, сдался… А Кравчука пошли на большой пароход вторым — он парень дисциплинированный, службу знает, старательный. На подходе «Валдайлес». Там второй помощник три года не был в отпуске. Вот подмени его Кравчуком. И все будут довольны.

— Ишь ты, все у тебя уже рассчитано! Тогда давай садись на мое место и командуй, раз так у тебя все хорошо получается. А я опять капитаном пойду плавать, только чтобы ты из меня жилы не тянул.

— Зачем на твое место? Я моряк и умру на море.

— А я кто же, по-твоему?

— Не цепляйся к словам. Раз поставили тебя на этот пост — значит, так надо. Вот и трудись.

Помолчали.

— Ну, договорились?

Бурмистров вздохнул:

— Ладно, договорились. Сделаю, как просишь. Ночевать-то на пароход пойдешь? А то давай ко мне, хоть подкормит тебя Анна.

— Ладно, меня и на судне неплохо кормят. Отходим рано утром, лучше к себе пойду.

— Ну, будь.

— Будь. Привет Аннушке.

— Из рейса вернешься — заходи.

— Зайду.

ФУРСОВ, МАРИНА И СРОЧНЫЙ РЕЙС

Начальник пароходства выполнил просьбу капитана Шулепова — Сергей Кравчук получил назначение на дизель-электроход «Валдайлес», а Тимофей стал вторым помощником капитана на «Тавриде».

Новая должность означала для Тимофея новые хлопоты и более весомые обязанности.

В суматохе дел все реже стал он писать и свои неотправленные письма Марине. А капитан все жал и жал на Тимофея, не давая ему передохнуть. Он не приказывал, он советовал. Эдак по-хорошему, по-дружески, как равный с равным заводил он беседу о том, что вот, мол, было бы хорошо, если бы Тимофей Андреевич подумал над вопросом максимально полезного использования грузовой площади судна. Это дало бы возможность брать каждый рейс лишние тонны руды, помогло бы перевыполнять планы… И Тимофей слушал, соглашался и… опять оказывался прикованным к книгам и расчетам, опять не оставалось свободного времени. А капитан уже подыскивал ему новое задание, еще важнее первого, еще интереснее и полезнее для судна и, разумеется, для развития штурманского мышления помощника капитана.

К весне «Тавриду» поставили на отстой для чистки котлов к дальнему причалу судоремонтного завода. На борт пришла береговая команда, а экипаж «Тавриды» получил трехдневный отгул. Пароход опустел. На борту оставались лишь капитан да Тимофей. Первый потому, что считал своим долгом, второму просто некуда и не к кому было идти.

Первые сутки Тимофей отсыпался — он спал всю ночь и весь день с перерывами на завтрак и обед. Не хотелось ни о чем думать, не хотелось ничем заниматься. На душе было безрадостно. Тимофей вспоминал предшествующие этой стоянке месяцы — как это здорово, когда ты закручен работой, когда у тебя нет свободного времени, когда ты все время над чем-то бьешься, что-то ищешь, когда ты целеустремлен… А тут всего один день безделья — и как же он беспросветен, какой нудный и тягучий, кажется, конца ему не будет… не о чем думать, нечем занять себя… И не с кем поговорить — на борту безлюдно. Лишь изредка протопает сапогами по коридору вахтенный из береговой бригады, и опять тишина.

Тимофей дремал на диванчике, когда в дверь каюты осторожно постучали. Тимофей открыл глаза, прислушался. Стук повторился.

— Войдите!

Дверь отворилась, и в каюту вошел элегантно одетый моряк. Он снял фуражку, пригладил волосы и молча стоял, не поднимая глаз. Молчал и Тимофей. Да, он сразу, конечно, узнал Алешку Фурсова. Но как он очутился в Мурманске?

— Здравствуй, Тимофей, — донесся глухой голос Фурсова. — Не прогонишь?

— Здравствуй. Рад видеть тебя. Садись.

— Спасибо. Насчет радости, положим, темнить не будем. Стараешься угадать, зачем я здесь?

— Стараюсь. Твой пароход вроде не ожидался в порту.

— Верно, пароход в Ленинграде стоит. А я взял отпуск за свой счет и вот прикатил.

— А-а, в свободное от вахт время аристократы моря путешествуют по своей стране… Люблю изящную жизнь, — съехидничал Тимофей.

Фурсов не улыбнулся. Он устало посмотрел на Тимофея и вздохнул:

— Не надо, Тимка. Ты ведь всегда был благородным рыцарем и лежачих не бил.

— Ну какой же ты лежачий! Вид у тебя отменный, одет роскошно, карманы набиты пиастрами, рупиями и какая там еще есть валюта? А лежу-то я, да еще на таком обшарпанном диванчике.

Фурсов покачал головой:

— Не надо, прошу тебя, поговорить бы хотелось. Пойдем посидим где-нибудь, поужинаем хоть. Я с утра ничего не ел… Пока разыскивал тебя…

— Это становится интересным. — Тимофей поднялся с дивана. — Ты процветаешь, ходишь в загранплавания, видишь разные страны, а моему пароходу и плаваниям завидовать не приходится.

— Не будь злопамятным, не прибедняйся. Я читал в журнале о тебе.

— Ну, и…

— Что «ну, и»? Конечно, завидовал. Но поверь, по-хорошему завидовал и радовался за тебя.

— Ладно, оставим это. Куда пойдем?

— Хорошо бы в ресторан…

— Согласен.

Тимофею очень хотелось задать вопрос о Марине — что с ней, как она, — но он не решался, а Фурсов упорно не упоминал ее имени.

Пока официант накрывал стол, Фурсов неохотно отвечал на вопросы Тимофея. Да, плавал все время за границу. Пароход ходил по линии Ленинград — Лондон — Амстердам — Ленинград, а последние полгода в Швецию регулярные рейсы были. Один рейс — десять дней как заведенные мотались. Нет, в Бразилию не попал, с полпути завернули пароход в Гавр за срочным грузом. Да, в Ленинграде часто бывал, сам видишь — три раза в месяц дома был. Как в каботаже. Да, все еще третьим помощником. В Ленинградском пароходстве быстро не вырастешь, штурманов много, судов меньше. Это тебе не Мурманск. Хорошо хоть, комнату дали небольшую…

— Так зачем же ты приехал сюда? — спросил Тимофей.

Фурсов вздохнул:

— Давай выпьем сначала по рюмочке…

Помолчали. Фурсов усиленно раскуривал свою сигарету, стараясь спрятаться за клубами дыма.

Тимофею вдруг бросился в глаза измученный вид Фурсова и взгляд, испуганный и неуверенный. И эта суетливость… Словно он что-то скрывает, словно что-то давит ему на сердце, а он никак не решится подступиться к главному. Непонятная тревога возникла у Тимофея. Чего он крутит?

— У тебя что, по службе неприятности?

Фурсов вяло махнул рукой:

— Эх, Тимка, святая твоя душа! Если бы служба.

— Давай выкладывай, в чем дело? Зачем приехал и зачем именно я тебе понадобился?

— Сейчас все расскажу. А приехал к тебе потому, что только ты и можешь помочь в этой ситуации.

Фурсов выпил еще рюмку, закусил и, отвернувшись, глухо сказал:

— Беда у меня, Тима. Марина…

— Что… Марина? — Тимофей схватил Фурсова за руку и шепотом спросил: — Что с ней?

— Ушла Марина, бросила меня, сбежала…

Тимофей опустился на стул. Фу, черт, как напугал! Даже коленки дрожат… Он торопливо закурил новую сигарету.

А Фурсов, оказывается, все заметил. Злобный огонек мелькнул в его глазах и тут же погас.

— Вот за этим я и приехал сюда.

— Почему сюда? — старательно сдерживая волнение, равнодушно проговорил Тимофей.

— Потому что она уехала в Мурманск. Ты что, не знал этого? — недоверчиво спросил Фурсов.

— Не знал. Откуда же мне было знать?

— Тима, — жарко задышал Фурсов, пересаживаясь поближе к Тимофею, — Тима, кореш, скажи мне по-честному: ты не писал ей ничего? И она тебе ничего не писала?

— Ни-че-го, — раздельно проговорил Тимофей. Боже мой, Марина в Мурманске, а он, как дурак, ничего не знал!

— Верю. Ты врать не будешь, я знаю, ты самый порядочный был среди нас, я тебе верю. А она… она ушла от меня! — Фурсов горестно сгорбился и надолго замолчал. Потом встрепенулся и заговорил опять: — С самого начала наша семейная жизнь не клеилась. Ведь она так хорошо ко мне относилась раньше. Мы с ней понимали друг друга. А после выпускного вечера — помнишь? — ее словно подменили. Я потому сразу и поторопился с женитьбой: думал, поможет, и Марина опять станет прежней. Увы, не помогло. Не знаю, что произошло с ней. Я ли не заботился о ней? Боже мой, сколько барахла я ей привозил из-за границы… Так на ж тебе, она ничего не хотела носить из привезенного! — Слезы обиды сверкнули в глазах Фурсова, и он повторил: — Она никогда не носила привезенные мной тряпки… костюмы, кофты, платья, плащи, шубу привез ей каракулевую — и не носила! Упрашивать приходилось… Почему, спрашиваю я тебя. А-а, на это никто не ответит. Ты думаешь, это сахар — приходить из рейса и встречать дома равнодушные глаза жены? Мчишься домой с судна, рассказываешь ей о радостном для тебя событии и натыкаешься на холодное, безразличное «да?». И все… И ты понимаешь, что жене твоей, которую ты любишь, абсолютно неинтересны твои радости и твои заботы… Поверишь, я никогда ей не изменял. И вот благодарность. Взяла и ушла… Бросила. Подумать только, бросила!

Фурсов отвернулся, залпом выпил стакан холодного боржома и торопливо закурил. Молчал он долго, часто затягиваясь сигаретным дымом, стараясь совладать с собой.

А Тимофей с трудом сдерживал желание немедленно бежать отсюда на поиски Марины. Адрес он узнает в справочном… «Нет, сейчас поздно, пойду в милицию, обойду все отделения, но адрес добуду… Ну, спасибо тебе, Фурсов, за такую новость я готов простить тебе все. Куплю завтра тебе обратный билет в мягкий вагон, на руках отнесу на вокзал, расцелую на прощанье — езжай домой, живи как можешь, но Марины я тебе теперь уж не отдам. У тебя беда? Да, беда, большая беда. Но я тебе сочувствовать не буду, я радуюсь тому, что Марина ушла от тебя. У нас с ней будет по-иному, все по-иному!»

Фурсов криво усмехнулся и, словно угадав мысли Тимофея, сказал:

— Ты не улыбайся. Рассчитываешь, у тебя по-другому будет? Может, и будет, а может, и повторится история — все они в принципе одинаковые… Я знаю, ее к тебе тянуло. Я заметил на выпускном вечере — она глядела на тебя как шальная.

— Знаешь, — перебил Тимофей, — не трогай этой темы. К добру не приведет. Мою жизнь ты не взвешивай на своих весах. И о Марине, пожалуйста, не говори плохо.

Фурсов замолчал и потом негромко спросил:

— Тима, скажи мне, это правда, что она на тебя рассчитывает?

— Не знаю. Я ее не видел и не переписывался. Но если хочешь знать правду, то знай: да, я ее люблю. Люблю с того выпускного вечера и думаю о ней не переставая. Но пока она была твоей женой, я никогда, никак не давал повода ей узнать об этом.

— А ты думаешь, я не догадывался? Для того и рассказываю, чтоб ты понял мою боль и мне помог, мне! — Фурсов вдруг заторопился, срываясь на крик. — Тима, ты же кореш мой, вместе учились. Тима, отступись от Марины, отступись! Ты же видишь, я не могу без нее, не могу… — Он тяжело, навзрыд заплакал, спрятав лицо в ладони.

Тимофей молча ждал. Нет, он нисколько не жалел Фурсова. Он чист перед своей совестью, он не флиртовал с Мариной, не переписывался с ней, пока она была женой Фурсова. А теперь она больше не жена Алешки, она сама ушла от него, она приехала сюда свободным человеком, и никакие просьбы и мольбы не смогут заставить теперь Тимофея отказаться от своей любви.

Тимофей подозвал официанта, расплатился за ужин и поднялся. Фурсов мгновенно вскочил на ноги и схватил Тимофея. «Вот черт, — подумал Тимофей, — он и сейчас играет. Рыдать-то рыдает, а сам все замечает».

— Тимка, не уходи… ты не должен уходить… дай мне слово…

— Отстань! — бесцеремонно оттолкнул его Тимофей. — Мы с тобой не поймем друг друга.

— Тимка, — угрожающе проговорил Фурсов, — имей в виду, я не дам развода. А ты еще отвечать будешь за развал семьи, за то, что у моряка увел…

— Ладно, отвечу где надо. А угрозы свои оставь при себе.

— Ну, попомни, Тимофей, попомни этот вечер и мои слезы. Я тебе никогда не прощу!

— Запомню. И прощения просить у тебя не буду.

Прямо из ресторана Тимофей поехал в городское отделение милиции. Но было уже поздно, и никто не смог ему сообщить адреса Марины. Когда утром он опять прибежал в милицию, там ему ответили, что Фурсова Марина в прописке не значится. Тогда Тимофей вспомнил, что Марина врач, и взял в городском справочном бюро адреса всех поликлиник и больниц города. «Обойду все, но найду», — думал он, просматривая длинный список адресов.

«Марина Фурсова, врач из Ленинграда, приехала недавно. Не поступала ли к вам на работу?» — с надеждой обращался он в поликлиники и больницы города, пока не надоумил его один кадровик обратиться в горздрав. Но Фурсовой Марины в списках горздрава не значилось тоже.

— За последнее время принята на работу одна Марина из Ленинграда, — сказала ему женщина в горздраве, — ее фамилия Ковалева. Окончила Архангельский мединститут. Работает врачом в поликлинике водников.

— Это она! — убежденно сказал Тимофей и побежал в поликлинику.

Он опоздал. Врач Ковалева уже закончила прием больных и ушла домой.

— Адрес?

— Что?

— Адрес! Где проживает врач Ковалева?

Главврач поликлиники с опаской покосился на этого странного моряка, но адрес все же назвал.

Тимофей выбежал из поликлиники, забыв поблагодарить главврача.

«Улица Холодная, дом двадцать семь, квартира восемнадцать». Холодная… Где эта улица? Гражданка, где улица Холодная? Не знаете? Извините… Гражданин, где улица Холодная?.. Дедушка, где улица Холодная?.. Парень, где тут улица Холодная?..

— Товарищ милиционер, помогите найти улицу Холодную!

— Садись на заднее сиденье, подвезу, как раз туда еду… Ну, вот и Холодная.

— Спасибо! Огромное спасибо!

— Ладно, чего там.

Вот он, дом двадцать семь. Вот подъезд… Первый этаж, второй, третий, четвертый, пятый… квартира восемнадцать. Коричневая дверь… синий почтовый ящик… Звонок… Ковалевой — два звонка… Тимофей перевел дыхание и нажал звонок. Мягко щелкнул замок, и дверь медленно открылась.

Марина стояла, смотрела на Тимофея и молчала. Руки ее медленно поднялись к вороту халатика и застыли.

— Марина, — выдохнул Тимофей и шагнул ей навстречу.

Она судорожно вздохнула, и руки ее несмело обхватили шею Тимофея.

— Маринушка… я только вчера ночью узнал, что ты здесь. Целый день бегал по поликлиникам города, искал тебя. И вот нашел…

Он услышал ее тихий, прерывистый голос:

— Я уже две недели здесь, а ты все не идешь и не идешь. А я все ждала и ждала… — Она подняла голову, улыбнулась сквозь слезы, и Тимофей принялся целовать ее глаза, ее соленые щеки, мягкие, открытые губы…

— Тима, — слабо отбивалась она, — нас же увидят…

— Пусть видят. Пусть знают, что я люблю тебя, Марина, люблю, люблю.

— Сумасшедший, пойдем в комнату.

Мебели в ее комнате было мало — стол, три стула и в углу раскладушка.

— Вот так, Тима, я и живу пока, — смущенно сказала Марина.

Они сидели рядышком на стульях, и Тимофей держал ее руки в своих, бесконечно перебирая гибкие пальцы.

— Марина, Фурсов здесь. Я вчера виделся с ним.

Тимофей почувствовал, как вздрогнула Марина.

— Я с ним разговаривал. Он рассказал мне все.

— Зачем он приехал?

— Уговаривал меня отказаться от тебя, пытался на чувствах играть, на морском товариществе и прочее. Говорил, что любит тебя и что он не позволит мне разрушать семью. Говорил, что и ты любила его.

— Я была глупой. Он был добрый и ласковый со мной, он мне нравился. До того, как увидела тебя на выпускном вечере. Знаешь, когда я тебя увидела, у меня сердце захолонуло. Но ты был такой неприступный, такой гордый. А потом та встреча в сквере у театра. Господи, если бы ты хоть намеком дал мне понять тогда!.. Я помню весь наш разговор, я повторяла его тысячу раз… И курить бросила, ни разу сигарету не брала. Я уже тогда поняла, что не люблю я Алешку. И если бы еще раз я встретилась с тобой, если бы ты… Но ты мне ничего не сказал и никаких надежд не оставил. А тут Фурсов словно понял что-то, заторопил со свадьбой. И ты уехал… Я смалодушничала, не посмела отказать ему и… отказала себе. Вот так вот и случилось страшное — я вышла за него замуж. Ох, если бы можно было вернуться в прошлое!

Марина закрыла лицо руками, тихо и горько заплакала, медленно качаясь из стороны в сторону. Тимофей смотрел на ее вздрагивающие плечи, на ее поникшую фигуру, и слезы ее острой болью отзывались в его душе.

Он молча обнял ее. Она приникла к нему и затихла. В наступившей тишине отчетливо стучал маленький будильник на столе.

— Это я во всем виноват, — произнес наконец Тимофей. — Я должен был догадаться, я должен был пойти наперекор всему. Я никогда не прощу себе этого.

Марина высвободилась из его рук.

— Не смотри на меня, я сейчас такая зареванная… давно собиралась отреветься. — Она улыбнулась и сказала: — Ты не представляешь, как мне легко сейчас. Я расскажу тебе, как я жила в Ленинграде. Работать он мне не разрешил. И всё тряпки привозил. Всю квартиру завалил ими, И ковры. А придет из рейса — вечеринки обязательные. И все заставлял меня наряжаться, таскал по приятелям. Я быстро поняла, что я ему тоже нужна для похвальбы — смотрите, мол, какая она у меня кукла разряженная. Другие завидовали мне. А я не могла больше выносить такой жизни. А чем больше думала я о тебе, тем противнее становился мне Фурсов и вся моя жизнь с ним. И я решилась. Брошу, думаю, все, не нужны мне ни тряпки, ни деньги, ни Ленинград, уеду. Найду тебя или нет — мне было уже все равно. Я сама себе стала противна от такой пустой жизни. И поехала я в Мурманск. Нет, сначала написала в горздравотдел, спросила, дадут ли работу. Ответили сразу — дадим. И я ушла от Фурсова.

— А я вчера всю ночь пытался найти твой адрес. В милиции всех на ноги поднял. Нет, говорят, Фурсовой Марины в прописке не значится. А другой фамилии я не знал. Хорошо, наутро в горздравотделе подсказали, что ты не Фурсова, а Ковалева.

— Я такая сейчас счастливая, просто боюсь поверить! — прошептала Марина. — У меня есть работа, есть крыша над головой, и наконец я нашла тебя.

— Нет, это я тебя нашел. Я тебе весь год писал письма, а ты ни на одно не ответила. А я все писал и писал.

— Но я не получала… — растерянно взглянула на него Марина. — Честное слово, я не получила ни одного письма, Тима!

— Ты и не могла получить, — улыбнулся Тимофей. — Но теперь получишь, я тебе это обещаю. За весь год сразу. Только читай их по порядку… Я уйду в рейс, а ты читай, ладно? До ухода не надо, а с уходом — тогда можешь читать. Завтра я принесу их тебе вечером и оставлю. Они у меня в папке все сложены, я писал и складывал, писал и складывал… И где-то теплилась у меня надежда, что когда-нибудь они дойдут до тебя.

Марина порывисто сжала его лицо ладонями, посмотрела долгим серьезным взглядом в глаза Тимофея, медленным движением прижала его голову к своей груди и низким, чуть дрожащим от волнения голосом произнесла:

— Тима, я тебя очень люблю и буду любить всегда, один ты у меня на всю жизнь.

— Мне нужно идти, — прошептал Тимофей.

И снова молчание, и не хотелось ни о чем думать, и не хотелось двигаться.

— Нужно идти, — опять повторил Тимофей.

— Как странно, — протяжно сказала Марина, — надо опять расставаться… до завтра я тебя не увижу… Опять одной здесь быть… Зачем? Почему?..

Тимофей поднял голову и увидел немигающий затуманенный взгляд Марины. Ее полураскрытые губы тянулись к нему, и он припал к ним и задохнулся от переполнившего чувства…

— Я буду тебя завтра ждать… и послезавтра… и каждый день.

— Разговоры разные могут пойти. Ты не боишься?

Она взглянула ему в глаза и медленно усмехнулась:

— Я целый год боялась. А теперь нет, никого и ничего не боюсь. Кто меня осудит? Я ушла от человека, которого не люблю, уехала из Ленинграда. А приехала куда? На Север, в Заполярье, приехала к любимому. Так кто же меня осудит?

— До завтра…

— До завтра.

…Когда Тимофей подошел к причалу, «Тавриды» там не оказалось. Ее место занял пожарный буксир. Тимофей стоял, непонимающе смотрел на буксир и силился представить себе, куда могли переставить «Тавриду». По графику они должны еще сутки стоять здесь… Он посмотрел налево, направо — нет, «Тавриды» нигде не видно. Что случилось?

Вахтенный на буксире в ответ на вопрос пожал плечами.

Тимофей побежал в диспетчерскую завода. «Увели в порт», — ответили ему. Куда? «Этого мы не знаем. Известно только, что под погрузку». Под какую погрузку? «Мы ничего не можем добавить». К какому причалу повели «Тавриду»? «Не знаем. Звоните в порт».

Тимофей позвонил диспетчеру пароходства. Да, «Тавриде» пришлось срочно закончить чистку котлов, и она сейчас стоит у одиннадцатого причала. Предстоит спецрейс. Куда? Капитану это известно. Надолго рейс? И это узнаете у капитана.

Тимофей побежал в порт. Он знал, что одиннадцатый причал в порту особый. Там берут груз пароходы, уходящие в Арктику. Да, но в Арктику уходят летом. Какая же сейчас может быть Арктика? Поставили под погрузку, а грузового помощника на борту нет… Влетит от капитана. Второй час ночи, и поспать не придется.

…Едва он поднялся на борт «Тавриды», третий помощник Василий Лобов передал, чтобы Тимофей срочно шел к капитану. И вообще отход утром, а полкоманды еще нет, и он, третий помощник, не знает, как собрать матросов, отход надо оформить к десяти утра. И карты на выход надо успеть получить. И Крокодил вдобавок почему-то не в духе нынче.

Капитан встретил Тимофея неласково. Не ответив на приветствие, он недовольным тоном приказал Тимофею срочно подготовить второй и третий трюмы к погрузке генерального груза, главным образом продовольственного. На всю подготовку капитан дал Тимофею два часа.

— Это невозможно! — вскричал Тимофей и, наткнувшись на тяжелый взгляд капитана, осекся.

— Повторяю: через два часа трюмы должны быть готовы и первые стропы груза уложены в трюм.

— На борту нет матросов, — упавшим голосом сказал Тимофей.

— Это забота старпома. А вы — мой грузовой помощник, и подготовка трюмов и прием груза входят в ваши обязанности. А как — ваше дело. Хоть сами идите в трюм.

— Есть! — машинально ответил Тимофей и вышел из каюты капитана.

Жаловаться некому и не на кого. Надо работать.

Он прошел по каютам: они были пусты. Лишь один боцман возился на палубе со швартовыми концами. Он посочувствовал Тимофею, но сказал, что раньше чем через полчаса матросов на судне не будет.

— Послали двух по адресам, — спокойно говорил он Тимофею, — пока доберутся, пока вернутся…

— Что ж делать? Не успеем ведь приготовиться, — растерянно взглянул на боцмана Тимофей.

— А ты не нервничай. Сейчас начнем с тобой третий трюм готовить, вахтенного от трапа прихватим, а потом подойдут люди, подойдут, не нервничай. Управимся.

Даже не переодевшись, Тимофей спустился в трюм. Боцман сбросил ему с палубы лопату и два голика, а сам стал у лебедки.

Генеральный груз требует чистого, хорошо промытого и сухого трюма. Но сейчас о мытье думать не приходилось — за два часа доски не успеют просохнуть. А трюм грязный — на стрингерах и шпангоутах в углах спеклись остатки руды. Куски руды виднелись там и тут. «Черт! Не проследил после выгрузки, и вот теперь расхлебывай, разиня!» — ругал себя Тимофей. Но раздумывать было некогда. Он вооружился голиком и принялся сметать руду с бортов. Сухая пыль, как туманом, окутала трюм, она набивалась в глаза, в ноздри, в рот, седоватой пеленой осела на костюм.

— Андреич! — донесся сверху глуховатый голос боцмана. — Вылазь, подмога пришла.

Когда Тимофей выбрался из трюма, на палубе грохнул хохот. Смеялись боцман, Юрка Чекмарев, смеялись еще два матроса.

Чекмарев подсунул зеркало. Тимофей взглянул. Пыль густым слоем покрыла лицо, волосы, одежду. Он озлился. Он выбросил зеркало за борт, повернулся к матросам и дрожащим от злости голосом сказал:

— Чего ржете? Шляетесь ночами, а я за вас должен трюм чистить?

На палубе перестали смеяться.

Боцман гулко прокашлялся и отвернулся.

Тимофей повысил голос:

— Берите голики и лопаты, и марш в трюм! Чтоб через час все закончить!

Матросы помолчали. Тимофей с недоумением смотрел на них, не понимая, почему они не торопятся выполнять его приказание.

Боцман тронул его за плечо:

— Не надо, Андреич, не кричи. И в трюме голиком нечего делать. Сейчас из брандспойта водой за полчаса трюм приведем в порядок.

— Какой водой? — ошалело взглянул на боцмана Тимофей. — Какой водой? Трюм не успеет высохнуть.

— И не надо. Продукты возьмем во второй номер, он почище и поменьше, а сюда железяки разные можно грузить и что потяжелее.

— Ты знал это и раньше? — срывающимся голосом спросил Тимофей. — Какого же черта ты молчал? Почему сразу мне не сказал? Ты что, посмеяться решил надо мной?

— Ты сам полез в трюм, стало быть, тебе виднее было. А только, я думаю, в этот трюм железо надо грузить.

Тимофей круто повернулся и побежал прочь от боцмана, от матросов, прочь от этих людей, которые смеются над ним, над его беспомощностью…

«Слепой котенок… Салага ты несчастная… так опозориться в глазах всех… и боцман… Хорош гусь. «Тебе виднее было». Какие злые люди! Трудно ему, что ли, было сразу мне сказать?»

Тимофей сидел в своей каюте и тупо курил папиросу за папиросой, когда заглянул третий помощник Лобов и скороговоркой сказал:

— Давай к капитану, быстро!

Он оглядел Тимофея и свистнул:

— Ну и видик у тебя!

— Пошел к черту! — взорвался Тимофей и, оттолкнув Лобова, решительно направился к капитану. «Я ему сейчас все скажу, все выложу, что о нем думаю. До конца. И пусть гонит с судна. Лучше пойду комендантом на плавобщежитие, чем подвергаться таким унижениям».

Капитан сделал вид, что не заметил растерзанного вида Тимофея, и, показав на покрытое белоснежным чехлом кресло у стола, предложил сесть.

Тимофей сел. Пусть так. Не хочешь замечать моей грязи? Так я тоже не замечу белоснежных чехлов, вот так, вот так. Тимофей крутнулся в кресле раз, другой, всей спиной припечатываясь поплотней к креслу. Ну, теперь заметишь?

В каюте от резких движений Тимофея поплыли клубы пыли. Но капитан упорно не замечал настроения Тимофея.

— Вот спецификация грузов, — сказал он негромко, — сто тонн продовольствия и двести тонн разных железок. Среди них есть и крупногабаритные. Давайте прикинем, как мы все это разместим.

Он вопросительно взглянул на Тимофея. Тимофей выдержал взгляд. Капитан задумчиво смотрел на своего помощника, и Тимофей вдруг понял, что тот не видит его, не видит его грязной одежды, не видит его грязных рук, лица, сапог. Его вовсе не волнует воинственный вид помощника. Пожалуй, начни Тимофей сейчас выяснять отношения, капитан искренне удивится и не поймет причины.

— Так что же вы думаете? — услышал он негромкий голос капитана.

— Я ничего не думаю. Я не знаю, куда рейс, не знаю характер груза, не знаю прогноза, ничего не знаю, — обиженно проговорил Тимофей.

— Так вот. Рейс к острову Желания. Переход займет четыре дня, а то и все пять. Прогноз на рейс неважный. Обещают шторм. Груз срочный. Решим так: вы забираете все эти документы, тщательно ознакомитесь с ними, продумаете план погрузки и доложите мне свои соображения. Даю вам на это сорок пять минут.

Капитан встал. Поднялся и Тимофей. Он сгреб со стола все бумаги, неловко свернул их трубочкой и молча вышел из каюты.

Сейчас три часа тридцать минут. Значит, в четыре пятнадцать нужно доложить. А что докладывать? Один документ на пятьдесят тонн муки, ясно. Еще один — на бочки со спиртом, так, тоже ясно… А это что? Колбаса в мешках, сахар, сухофрукты, консервы, папиросы, спички… Бог мой! И все это мелкими партиями, и все несовместимое. Попробуем поместить муку сюда, сахар сюда. Еще что сюда? Ага! Консервы можно грузить рядом с мукой. А куда эти длинномерные тяжелые железяки? Каждая по полторы тонны. А как втащить их? Прикинем так… Не годится… Значит, надо ниже их опускать, на самое дно третьего трюма.

Боцман правильно все прикинул — действительно, продовольствие все войдет во второй трюм, а эти железяки вот в таком вот порядке уложим в третий…

Тимофей весь ушел в расчеты, и сгладилась обида, забылись минуты унижения. Четкими, быстрыми карандашными линиями заштриховал он план второго и третьего трюмов, размещая грузы.

Тимофей положил карандаш и взглянул на часы — ровно четыре. «Так-то вот, уважаемый Крокодил Семенович, план у меня готов. Не увидите вы больше растерянным своего второго помощника и грязным не увидите, хватит, теперь я тоже научусь держать себя в руках. Впрочем, Крокодил ведь все равно не заметил ничего. Стыдно перед ребятами. И перед боцманом особенно… наорал на него… Вел себя как мальчишка. А чем боцман виноват? Ну, бог с ним, с боцманом, разберемся».

В четыре пятнадцать Тимофей положил свой грузовой план на стол капитана. Тот внимательно просмотрел его и удовлетворенно прогудел:

— Правильно все разместили. — И он достал из ящика стола свой план и протянул Тимофею.

На плане капитана груз был размещен таким же порядком.

«Что же ты гонял меня? Зачем вызывал, советовался, зачем время назначал? Ведь у тебя все уже было рассчитано!» — хотелось крикнуть Тимофею, но он не крикнул.

Он молча посмотрел план капитана и так же молча вернул его обратно. Что ж, кажется, проверку выдержал. Что последует дальше?

А капитан откинулся на спинку кресла, снял очки и сказал:

— Мы должны выбросить весь груз максимум за десять — двенадцать часов. Иначе лед отрежет нам обратный путь. Посоветуйтесь с боцманом, как быстрее выгрузиться, он многое сможет вам подсказать.

— Есть посоветоваться с боцманом! — бесстрастно ответил Тимофей.

Капитан ничего больше не сказал и отпустил Тимофея.

Точно в десять «Таврида» отошла от причала. Перед самым отходом Тимофей уговорил лейтенанта-пограничника передать в поликлинику врачу Ковалевой Марине конверт. В конверте были его неотправленные письма.

ОСТРОВ ЖЕЛАНИЯ

Ветер от норд-оста начал разыгрываться на четвертые сутки пути. До острова Желания оставалось две вахты хода. Шулепов с потухшей папиросой во рту тревожно всматривался в небо. Затем он зашел в штурманскую рубку, молча промерил циркулем остаток пути по курсу и вздохнул.

— Заметьте силу ветра, — коротко бросил через плечо Тимофею.

Тимофей замерил. Семь баллов.

— Прикиньте угол сноса, — снова потребовал Шулепов.

Тимофей быстро рассчитал и доложил.

— Возьмите право семь градусов. Будем надеяться, что успеем убежать от шторма.

И снова Шулепов вышел на наветренное крыло мостика и застыл там, всматриваясь вперед.

Тимофей тоже вышел из рубки и остановился на подветренном крыле мостика.

Темные серые тучи быстро заволакивали все небо. Начало ощутимо покачивать. Волны только еще набирали силу, они были еще недлинные, но их было много, и они упрямо стучали одна за другой в правую скулу парохода.

Белые гребни возникали там и тут, и вскоре уже все море забелело «барашками» до самого горизонта.

Нос «Тавриды», как поплавок, вскидывался на очередной волне и заметно рыскал влево при каждом ударе. «Ничего, осталось немного, успеем дойти. Не разыграешься по-настоящему, убежим мы от шторма, убежим. — Тимофей покрепче взялся за поручни мостика. — Тряси, тряси нас, мы выдюжим. Нам бы только туда успеть, а обратно ветерок почти попутным будет, мили две в час прибавит нам. И правильно сделает. Мне очень нужно поскорее вернуться в Мурманск, очень. Марина… — Тимофей улыбнулся, представив, как она сейчас сидит и читает его письма. — Я верил, что придет эта минута, верил!»

— Вахтенный! — Окрик капитана прервал лирические размышления Тимофея.

Он бросился в рубку.

— Слушаю, Ардальон Семенович.

— Точку дайте. Возьмите радиопеленги.

Тимофей посмотрел на часы. Черт, замечтался. Он быстро включил радиопеленгатор, надел наушники и сквозь шорохи и треск в эфире стал ловить далекие голоса радиомаяков. «Ту-ту-ту-у-у-у… Ту-ту-у-ту-у» — чуть слышно пропищала морзянка. «Уд» — это с мыса Гусиного… Так… позывной ясен, теперь пеленг… Слышно совсем плохо… еще раз… так… Есть пеленг.

Тимофей быстро поймал пеленги трех радиомаяков и нанес точку на карту. Она почти совпала со счислимой. До острова оставалось около двадцати миль.

Капитан удовлетворенно кивнул.

— Дойдем, — вдруг потеплевшим голосом проговорил он. — Еще как дойдем, а? Как вы думаете, Тимофей Андреевич?

— Думаю, дойдем, — подтвердил Тимофей.

— Вот и хорошо. А обратно-то уж как-нибудь… Вы только с разгрузкой не задерживайте. Ветерок нехороший, лед за собой притащит. — Капитан ткнул карандашом в карту: — По последней сводке лед стоит в тридцати милях севернее острова, так что часов через пятнадцать — двадцать он пожалует и в эти места. А нам он не нужен, не нужен нам лед. Корпус у нас не ледовый…

Тимофей молча слушал капитана, стараясь понять его озабоченность. Не хотелось верить в то, что лед сможет закрыть пароходу обратную дорогу. Преувеличивает батя… Отдельные льдины, конечно, появятся, но ведь их легко обойти. А чтобы все море затянуло льдом — нет, в это трудно поверить.

А капитан задумчиво произнес:

— Лет восемь назад я бывал в этих местах. Тоже чистое море было. А утром проснулся — все затянуло льдом. И ветерок не сильнее был. Очень подвижные они, ледовые поля, очень. Парусят хорошо. С ледоколом едва вырвались на чистую воду, чуть не зазимовали. Так что учтите, Тимофей Андреевич, все от вас зависит, от быстроты разгрузки.

В эту ночь спать Тимофею не пришлось. К вечеру «Таврида» пришла к месту назначения и вошла в маленькую бухту, окруженную отвесными черно-белыми скалами.

— Залив Утешения… Ничего себе утешение… Взглянешь на эти дикие скалы — на душе кошки скребут… Утешишься тут! — проворчал третий помощник.

«Таврида» подошла к небольшому деревянному пирсу. Тут же полетели на берег швартовые концы, и судно было подтянуто к причалу. Можно было начинать выгрузку.

Тимофей вместе с боцманом хлопотал на палубе, готовясь поднять из трюма первый строп груза.

Однако еще до того, как с борта был подан трап на пирс, на палубе уже появились зимовщики. Обрадованные приходом в неурочный час судна, они окружили матросов, обнимали их, угощали дорогими папиросами и задавали бесконечные вопросы: «Как там на материке?.. Какие фильмы привезли?.. Откуда вы, братцы?»

Тщетно Тимофей уговаривал их не мешать — от него отмахивались:

— Что ты, братец! Куда гонишь? Дай поговорить со свежими людьми…

— Да ведь льды…

— А-а, что там льды, мы на них сидим второй год. Ты не бойся, выгрузим все в момент!

Уговоры не действовали. Тогда Тимофей дал команду лебедчикам, и из трюма поплыли первые стропы груза.

Грохот лебедок, плывущий над палубой груз, деловые команды — все это само собой разогнало толпу на палубе. Зимовщики спустились на пирс и быстро растаскивали стропы мешков, ящиков, бочек…

Неистово грохотали лебедки, пущенные на полный ход, и в воздухе проплывали мешки, ящики, бочки, тюки.

Хорошо работают ребятки. Молодцы…

— Эй, грузовой! — послышался крик с пирса.

Тимофей выглянул за борт. Там стояли два зимовщика.

— Что вам?

— Ты бы догадался чайку нам по рюмочке поднести, а то спина стала что-то плохо разгибаться.

На пирсе дружно засмеялись.

— Рановато согнулись ваши спины, еще полный трюм груза, — отшутился Тимофей.

Он поднялся на мостик. В каюте капитана сидели трое бородатых парней с берега. На столе стояла бутылка коньяку и закуска. Однако капитан не пригласил Тимофея к столу.

Тимофей передал просьбу ребят о «рюмке чая» и сказал, что, наверное, надо уважить эту просьбу. Капитан кивнул.

— Только при одном условии: сумеете выгрузить не за десять, а за шесть часов — каждому зимовщику, работающему на разгрузке, выдадим по стакану спирта. — Он повернулся к бородачам и спросил: — Как, поддержите, начальники?

— Поддержим.

— Ну и отлично. Спирт ваш, закуска наша. Старпом уже занялся организацией горячего кофе и бутербродов. Действуйте.

Тимофей спросил:

— А нашим ребятам что сказать?

Капитан покачал головой:

— Нашим будет только кофе и усиленное питание. Мне с ними в море идти сразу же после разгрузки. С пьяными матросами в море делать нечего.

— Ясно. Разрешите идти?

— Идите.

Тимофей побежал на палубу. Там уже хлопотал кок. Кофе поспело, и бутерброды стопками уложены в ведра.

— Кто потащит все это? — недовольно спросил кок.

Тимофей посмотрел на него и отрезал:

— Сами и потащите. Няньку вам надо, что ли? Все на разгрузке заняты.

Кок недовольно заворчал, но приказание выполнил.

Тимофей тоже взял чайник кофе и ведро с бутербродами и понес к своему трюму.

Лебедчики быстро приладили чайник с ведром к грузовому гаку и аккуратно опустили в трюм.

Перерыв длился десять минут, и вновь загрохотали лебедки, вновь поплыли из трюма стропы с грузом.

— Скорее, скорее! — торопил ребят Тимофей.

Но матросы и так работали быстро.

Ровно через шесть часов последний строп груза был на берегу.

«Таврида» сразу же отошла от причала.

Предсказание капитана насчет льдов сбылось. От бухты и дальше, до самого горизонта, там и тут белели ледяные поля и отдельные глыбы торосов.

Но их было еще не так много, и «Таврида» могла свободно идти среди больших разводий. Ветер с ревом бился в вантах, отдельные порывы его были так сильны, что забивало дыхание. Пожалуй, к девяти баллам приближается, подумал Тимофей. Однако волнение моря было не очень сильным — ледяные поля не давали разгуляться волнам. Правда, качало изрядно, но качка сама по себе не страшна пароходу, страшны удары волны, набравшей силу на свободном пространстве моря, волны многоэтажной, несущей в себе тысячетонные массы воды.

…Через сутки «Таврида» вышла из ледяных полей. И чем дальше уходил пароход ото льда, тем круче становились волны. «Таврида» все время стремилась убежать от настигающих ее тяжелых гривастых валов. Но волны бежали быстрее. Водяной холм поднимался над кормовыми релингами парохода; корма, словно в испуге, вдруг начинала припадать к подножию настигающего водяного вала; ветер в эти мгновения стихал, и волна, на секунду задержав бег, вдруг рушила всю массу воды на корму парохода, корма стремительно летела вверх по отлогому склону волны, а нос парохода нырял в провал, зарываясь в пену. Но волна катилась с кормы к носу, и пароход, повинуясь ее ходу, начинал выпрямляться, и вот уже корма рушилась в провал между волнами, а нос парохода вздымался к самому небу, едва не царапая форштевнем низкие, тяжелые тучи. И так раз за разом, волна за волной, с кормы на нос переваливаясь, шел пароход «Таврида» от острова Желания к порту Мурманск.

Ветер не собирался стихать, и волны становились все длиннее, все круче и выше, и удары их по корпусу судна становились все весомее. Вода с палубы не успевала сбегать обратно в море, и, когда пароход возносило на вершину волны, изо всех шпигатов и полупортиков, как из шлангов, били тугие ледяные струи. Судно отфыркивалось и отплевывалось во все стороны, стремясь сбросить с себя совсем не нужные ему десятки тонн воды. Но набегала новая волна, и все повторялось сначала…

К вечеру вторых суток пути, когда Тимофей заступил на свою ходовую вахту, ветер вдруг круто начал заходить к западу и задул с нарастающей силой. Через час сила ветра достигла десяти баллов, и по волнам, бегущим ровными длинными рядами вдогонку судну, пошли поперечные волны, сбивая и разрушая старые.

К монотонной килевой качке добавилась еще бортовая. А «Таврида» шла в балласте, с пустыми трюмами…

Тимофей стоял в штурманской рубке с наушниками на голове, готовясь взять радиопеленги. Стрелка кренометра на переборке болталась, как маятник, достигая отметки двадцать градусов на правый борт и двадцать пять — на левый. Стоять было трудно, даже широко расставив ноги.

Вдруг судно тяжко содрогнулось, взнеслось ввысь, заваливаясь на левый борт. В то же мгновение палуба ушла из-под ног, и Тимофея бросило на бортовую переборку, оказавшуюся внизу, там, где раньше была палуба. Падая, Тимофей успел заметить, как стрелка кренометра прыгнула и отметила пятьдесят градусов… «Конец… опрокидываемся!» — мелькнула в голове мысль.

Он ударился лицом о переборку, и из носа хлынула кровь. Вскочив на ноги, он отбросил в сторону наушники с оборванными проводами и бросился в рулевую. Судно покатилось на другой борт, но Тимофей удержался, обхватив руками тумбу главного компаса. Рулевого у штурвала не было. Тимофей оглянулся — тот лежал в углу рубки под навесными ящиками с фальшфейерами.

В рулевую вбежал капитан. Он встал посередине рубки, дважды прозвенел машинным телеграфом, сбавив ход до малого, и крикнул Тимофею:

— Право на борт!

Тимофей кинулся к штурвалу.

— Одерживай! — не оглядываясь, приказал капитан.

— Есть одерживать! — привычно повторил Тимофей.

— Так держать! — Капитан оглянулся. — Где матрос? — спросил он.

Тимофей ответил:

— Видно, подняться не может.

— Где ваш второй матрос? — раздражаясь, переспросил капитан.

— Шестов на крыле мостика должен быть.

Капитан шагнул к двери, открыл ее, крикнул:

— Вахтенный! Шестов!

Ему никто не ответил. Тимофей смотрел на капитана, отказываясь поверить мелькнувшей страшной мысли о том, что матроса могло смыть волной за борт…

Капитан молча шагнул к телефону:

— Илья Иванович, прикажите боцману вызвать подвахту. Вас прошу с аптечкой срочно на мостик. Вы никуда не посылали Шестова? — вновь обратился к Тимофею капитан.

Тимофей отрицательно покачал головой.

— Никуда. Он стоял на крыле.

— Заметили время поворота?

— Нет, не заметил.

Капитан досадливо поморщился.

— Надо все успевать на вахте. В том числе и кровь с лица стирать.

В рубку шагнул старпом, и следом за ним появился боцман с двумя матросами. Раненого рулевого уложили на диван в штурманской рубке, и старпом принялся накладывать ему шину на сломанную руку.

А капитан приказал Тимофею вместе с боцманом обойти все судно, отыскать пропавшего матроса Шестова.

На новом курсе бортовая качка уменьшилась, зато опять стало валять с носа на корму. Машина работала малым ходом, и судно плавно взбиралось на гребень волны и так же плавно скатывалось вниз, к подножию очередного вала.

В кубриках Шестова не оказалось. Не нашли его и на палубе. И никто на судне не видел Шестова с тех пор, как тот заступил на вахту.

— Неужели снесло? — испуганно произнес Тимофей.

Боцман неопределенно пожал плечами:

— Все может быть, с морем шутки плохие…

Капитан хмуро выслушал доклад Тимофея и, подумав, сказал:

— Играйте тревогу «Человек за бортом». Где место Шестова по тревоге?

— На шлюпке номер два правого борта, — ответил боцман.

— Проверим. Кстати, предупредите еще раз всех людей: шторм будет нарастать, качка может увеличиться. Поэтому каждому надо соблюдать максимум осторожности.

Завыли резкие сигналы ревуна, объявляя тревогу…

Матрос Шестов на своем месте не появился…

Когда Тимофей доложил капитану, что матроса Шестова на судне обнаружить не удалось, капитан скомандовал:

— Лево на борт! Включить прожектор, давать ракеты вверх! Пойдем назад, будем искать человека.

Тимофей поднялся на верх мостика, где одиноко стоял большой прожектор. Прячась за его тумбой от ветра, включил свет и повел по поверхности моря. С крыльев мостика полетели вверх белые ракеты. Одна, другая, третья… Ракеты взлетали вверх и пропадали.

Судно медленно описывало циркуляцию, ложась на обратный курс. В свете прожектора Тимофей видел, как над бортом поднялась черная, в белой пене водяная гора и медленно стала уходить под днище парохода. «Таврида» вздрогнула и правым бортом вдруг рванулась по склону волны вверх, к ее вершине, кренясь все больше и все быстрее на левый борт. Тимофей крепко обнял руками тумбу прожектора, прижимаясь к ней всем телом. Ноги его скользнули по палубе мостика и повисли в воздухе. Тимофей глянул вниз и увидел там, под ногами, море… Оно было гладким и холодным, оно неторопливо колыхалось, словно подзывая и приглашая в свои объятия. А судно кренилось все больше, и вода, казалось, все ближе и ближе подбиралась к мостику. Ужас охватил Тимофея, и он закричал, не в силах совладать со страхом:

— А-а-а!..

Наверное, еще через секунду он разжал бы руки, и все — больше не было бы страха и не было бы Тимофея. Но судно взобралось на гребень волны и стало переваливать через ее вершину, кренясь на другой борт. Ветер, вырвавшись из-за волны, ударил прямо в лицо, ледяными ножами пронзил все тело и загудел, неся с собою тучи брызг. Одежда вмиг стала мокрой. Еще раз судно легло тяжко на правый, а потом на левый борт, и качка стала килевой.

Тимофей понял: поворот закончен, легли на обратный курс, и теперь судно пойдет по волнам. Ноги его прочно стояли на палубе, и он начал вращать прожектор, ведя луч вокруг судна.

По-прежнему взлетали вверх ракеты, но за ревом ветра и грохотом волн выстрелов не было слышно.

Сколько прошло времени, он не знал. Ему казалось, прошла целая вечность, когда на мостик поднялся боцман.

— Шестова нашли! — прокричал он.

— Где? — рванулся к нему Тимофей.

— Под кормовой лебедкой. Волной его туда затащило, и он застрял под барабаном.

— Жив?

— Живой. Старпом сказал, отлежится.

— Ну, слава богу! — Тимофей прерывисто вздохнул и вдруг почувствовал, как дрожат его ноги.

Он выключил прожектор и медленно опустился на мокрые доски настила.

— Вставай, Андреич, капитан велел тебе идти в рубку. Там все собрались.

Тимофей виновато смотрел на боцмана, но подняться не мог.

— Ну-ну, не раскисай, давай помогу. Ну, раз… ну-ну, еще… Вот так, пошли. Это бывает.

В рулевой стоял капитан, все его помощники, старший механик, радист.

Капитан закрыл лобовое стекло рубки. Стало потише.

— Пройдемте в штурманскую, — кратко сказал он.

Тимофей подумал: «Судовой совет собрал батя. Значит, действительно положение наше аховое».

Он равнодушно, словно во сне, слушал слова капитана о полученной радиограмме с предупреждением о нарастании силы ветра в этом районе до ураганного; о том, что старому пароходу, к тому же пустому, как барабан, с ураганом совладать будет трудно; что против волн машина не выгребет, а идти лагом к волне нельзя — судно может опрокинуться. Дважды угол крена доходил до критического, следовательно, остается один выход — идти по волне, то есть прямым курсом на Новую Землю, до которой приблизительно семьсот миль. При ураганном ветре и большой площади парусности да плюс своя скорость до берега донесет суток через трое. Непосредственной опасности пока нет, но если ветер не стихнет, в конце пути может выбросить на скалы.

Потом забубнил стармех. Уголь очень плохой, жаловался он, один шпицбергенский, к тому же в бункера попала вода; уголь отсырел здорово, плохо горит, кочегары не могут держать пар на марке, да и качает здорово; люди выматываются и не могут работать. И еще одна вещь вызывает озабоченность — так выразился стармех — это килевая качка. При килевой качке ходовой винт часто оголяется, выходит из воды, и машина «идет вразнос», могут перегреться подшипники, тогда заклинит вал, и судно потеряет ход.

На жалобы стармеха капитан ответил, что механики на то и поставлены, чтобы не допускать такого положения, а как — это уже дело стармеха решать, но механики пусть не забывают: прошляпят подшипники — судно потеряет ход, станет неуправляемым, ветер развернет его бортом к волне и в два счета опрокинет, так что в этих условиях жизнь судна в руках машинной команды, и надо хорошенько разъяснить это людям.

Радист робко предложил дать в пароходство радиограмму с просьбой о помощи. Капитан отверг это предложение. Моряки просят о помощи лишь в крайних случаях, сказал он. Зачем паниковать? В пароходство дадим объективную информацию о том, где мы, что мы и куда вынуждены идти. С берегом связь держите непрерывно, радисту постоянно быть на рации. Вахты нести как обычно, подвахте быть на мостике всегда готовой к действию. Штурманам с мостика не уходить, механикам находиться в машине. Вопросы есть? Нет? Хорошо. Значит, решение принято, будем выполнять.

Тимофей очнулся. Какое решение? Идти по волнам? И все? А впрочем, все равно…

— Тимофей Андреевич, — вдруг услышал он голос капитана и с трудом открыл глаза. — Вам разрешаю два часа отдохнуть. Идите в каюту и постарайтесь поспать; через два часа быть на мостике.

— Есть отдохнуть, — машинально ответил Тимофей.

Он добрался до каюты, сбросил с себя мокрую одежду прямо на пол и свалился на койку.

Протяжно скрипели переборки, тяжко вибрировал корпус судна, и временами, когда винт выходил из воды, все в каюте начинало подпрыгивать и звенеть. Но Тимофей ничего не слышал — он спал мертвым сном.

ТРЕВОЖНЫЙ БЕРЕГ

По городу прошел слух, что «Таврида» разломилась пополам на волне. С утра в приемную начальника пароходства набилось полно людей. Встревоженные слухом, сюда прибежали жены и дети, отцы и матери, друзья и знакомые тех, кто плавал на «Тавриде». Беда объединила этих людей, многие из которых впервые увидели друг друга.

— Товарищи! — тщетно обращалась к ним пожилая спокойная женщина, секретарь начальника пароходства. — Идите домой, не нервничайте и не верьте слухам.

— Нет, — отвечали ей, — подождем начальника. Там наши мужья, наши дети.

— Начальник в обкоме. Он вернется не скоро.

— Тем более будем ждать. В обком попусту не ходят. Значит, с «Тавридой» плохо, значит, слухи верные.

А начальник пароходства сидел в это время в кабинете у первого секретаря обкома партии Василия Андреевича Кузнецова и докладывал об обстановке на море и о бедственном положении «Тавриды».

— Последняя подробная радиограмма получена пять часов назад. Вот она: «В районе второго трюма трещина в палубе. Имею крен пятнадцать градусов левый борт, волнение моря девять баллов, ветер десять баллов. Иду по ветру малым ходом, сильная килевая качка. Есть опасность разлома судна районе трещины. Спасательные средства разбиты. Команда работает устранению повреждений. Широта… Долгота… Шулепов». Это было в четыре часа утра. Больше связи с кораблем не было.

— Что вы предприняли?

— В район бедствия направлен спасательный буксир «Вихрь», и из Архангельска по нашей просьбе вышел спасатель «Арктика».

— Сколько времени им потребуется на переход к месту бедствия «Тавриды»?

Начальник пароходства посмотрел на Кузнецова и сказал тихо:

— Не меньше полутора суток от Мурманска и сутки от Архангельска.

— Когда вышел буксир?

— В четыре тридцать.

Кузнецов подошел к столу, на котором была расстелена генеральная карта бассейна. Красным кругом был обведен район предполагаемого местонахождения «Тавриды». Места буксиров на девять часов утра были отмечены крестиками.

— Ваши предложения? — коротко спросил Кузнецов.

— Просить командование Северным флотом направить в район бедствия: во-первых, самолеты, если это окажется возможным по погодным условиям; во-вторых, одна из их баз ближе всего к месту аварии «Тавриды», для быстроходного военного буксира всего десять — двенадцать часов ходу.

— Хорошо. Мы договоримся с военными. Прошу постоянно информировать об обстановке. Как связь?

— «Таврида» не отвечает. Радиостанции пароходства приказано работать только на «Тавриду».

…Появление начальника пароходства люди в приемной встретили тревожным молчанием. Все глаза были обращены на Бурмистрова. Он понял сразу, что это за люди и зачем они сюда пришли.

— Товарищи! — сказал он. — Положение «Тавриды» серьезное, но совсем не безнадежное. Мы принимаем меры, чтобы помочь им. К ним идут два спасательных буксира. Кроме того, пятнадцать минут назад в район их местонахождения вылетели три военных самолета и вышел военный корабль. «Таврида» держится на плаву, команда делает все необходимое, чтобы продержаться до подхода спасателей. Прошу вас не мешать нам работать, идите домой. Обещаю, что все изменения в обстановке мы сообщим вам немедленно.

— Связь есть? — спросил чей-то голос.

Бурмистров помолчал и ответил:

— Пока связи нет.

Кто-то всхлипнул. Женщина с ребенком, стоявшая рядом с Бурмистровым, вдруг охнула и стала медленно валиться на пол. Ее подхватили на руки, взяли ребенка.

— Надежда Ивановна, вызовите сюда врача из санчасти, — сказал Бурмистров своему секретарю и прошел в кабинет, плотно притворив за собой дверь.

Что мог он сказать этим людям? Они ждут от него чуда. Если бы он мог совершить это чудо… Если бы он знал, что сейчас происходит там, на «Тавриде», сумеют ли они продержаться. Треснула палуба, а от трещины недалеко и до разлома. И тогда… Бурмистров вздрогнул, холодные мурашки пробежали по спине. Он на мгновение закрыл глаза, и тотчас же в памяти встала картина гибели «Пионера» в 1942 году. Он служил тогда на «Пионере» вторым штурманом. А капитаном был Шулепов. В ноябре они вышли из Мурманска и направились по становищам на побережье Кольского полуострова собирать улов рыбы у поморов. Штормило крепко. Тогда это было к лучшему — в шторм подлодки у берегов не ходят. А «Пионер» не велик был, всего тысяча двести тонн водоизмещения, шел впритык к берегу.

Ночь была темная. На траверзе Святого Носа «Пионер» лег курсом на вход в бухту, и почти тут же прогремел взрыв.

Бурмистрову тогда показалось, что «Пионер» прыгнул в небо, так содрогнулась палуба под ногами. Напоролись, видимо, на бродячую мину. А может, успела подлодка немецкая заминировать.

И до сих пор, стоит только закрыть глаза, Бурмистров отчетливо видит трещину поперек палубы от борта до борта. Она все расширялась и расширялась, и вдруг он понял, что нос судна попросту оторвало! Полубак отплыл от средней надстройки, неуклюже качнулся и прямо на глазах исчез под водой.

А Бурмистров стоял на мостике, онемевший от удивления и испуга, пока чья-то рука не сунула ему спасательный круг и не столкнула в море. Он пришел в себя уже в ледяной воде. Оглянулся и ничего не увидел — не было ни носа, ни кормы парохода, все исчезло. Лишь волны били и били в лицо, накрывая с головой…

Хорошо, из бухты быстро пришел тральщик, выловил их, уцелевших, из воды…

А кто тем придет сейчас на помощь? Кто выловит из воды, когда «Таврида» переломится? «Эх, Ардальон, это я послал тебя в такой рейс. Надо было. Я и сам бы пошел…»

Коротко звякнул внутренний телефон. Бурмистров взял трубку, выслушал.

— Немедленно несите сюда! И не отпускайте их с волны! Сообщите, что на помощь вышли спасатели.

Он выхватил из рук радиста синий бланк радиограммы:

— Что трещина?

Радист виновато пожал плечами.

— Не прошло. Разряды сильные в эфире. Только это и удалось разобрать.

РАКЕТЫ НАД МОРЕМ

«Таврида» боролась с обледенением. Оно теперь стало для судна главной опасностью — каждая лишняя тонна льда, осевшая на надстройках, мачтах и вантах, ухудшала и без того плохую остойчивость судна.

Под тяжестью льда оборвалась антенна, и «Таврида» потеряла связь с землей.

Тимофею удалось поспать два часа. Потом его подняли с постели. И он вместе с матросами ломом скалывал лед с фальшборта, с мачт, со стрел, с вант, с вентиляторных тумб на палубе. Но наросты льда вновь появлялись, и опять люди сбивали их железными ломами. А у второго трюма отгороженные брезентом от волн и ветра механики колдовали над трещиной. Они приволокли огромный дейдвудный ключ, наложили его на трещину, и сейчас там гудел и шипел сварочный аппарат.

Малым ходом, чтобы только судно слушалось руля, «Таврида» шла, обгоняемая тяжелыми волнами, покорно кланяясь каждой из них. Нос вверх — корма вниз, корма взбиралась вверх — нос целился в пучину. А когда вдруг мощный вал подкатывался сзади и вздымал «Тавриду» прямо на свой хребет, так, что нос и корма провисали, тогда становилось особенно жутко — начинали действовать могучие силы, разламывающие судно пополам. А тут еще трещина в палубе…

Тимофей не знал, сколько часов пробыл он на палубе, махая тяжелым ломом. Руки сначала ныли от холода, потом холод перестал ощущаться, а потом Тимофей не чувствовал уже и рук — лом казался пудовой глыбой железа, и не было сил поднять его, не было сил удержать его в руках, хотелось бросить его, лечь прямо на палубу, и пусть окатывает волна — одежда и так давно насквозь промокла и тело уже не чувствует холода. Но бросить лом было нельзя, лечь на палубу было нельзя, и надо было бить и бить по этим проклятым ледовым наростам, надо было двигаться, прятаться от потоков воды, надо было действовать, надо было спасать пароход.

И когда наступило полное изнеможение, когда стало уже безразлично, унесет тебя волна или нет, останешься ты жить или сейчас вот умрешь, Тимофея позвали на мостик к капитану.

Он бросил лом на палубу и пополз по трапу наверх — идти он уже не мог. Наверху, у теплого корпуса трубы, Тимофей долго лежал, с трудом приходя в себя. Сейчас для него не было на всем свете лучшего места, чем этот теплый кожух, который отогревал тело и прибавлял силы.

Потом он поднялся на мостик, и вдруг сквозь визги и стоны ветра ему послышался ровный гул мотора. Тимофей насторожился. Да, да! Это гудят моторы самолета.

— Товарищ капитан, самолеты! — вскричал он, врываясь в рулевую рубку.

Шулепов стоял у открытого смотрового окна с погасшей папиросой во рту. Он недоверчиво посмотрел на Тимофея, и вдруг гул мотора послышался совершенно явственно и в рубке.

— Ракеты! — приказал капитан. — Скорее ракеты, любые!

Тимофей выхватил из гнезда ракетницу, выбежал на крыло мостика и начал садить вверх белые и красные ракеты.

Налетел снежный заряд, жесткие снежинки зашуршали по мостику, и ракеты, едва вылетев из стволов, тут же бесследно исчезали в кромешной снежной тьме…

И еще раз услышали гул самолета, и еще стреляли ракетами.

— Нас ищут, — уверенно сказал Шулепов. — Туда и обратно пролетел самолет, значит, квадрат прочесывает. Да только ничего он не увидит — тучи почти за мачту цепляются.

Шулепов приказал Тимофею:

— Замерьте силу ветра и попробуйте взять радиопеленги. Надо поточнее наше место определить.

Тимофей замерил — все те же 11 баллов; взял радиопеленги — сигналы были едва слышны — и нанес их на карту. Получился длинный вытянутый треугольник далеко от счислимого места. Тимофей взял еще раз радиопеленги, и опять получился треугольник рядом с первым. «Черт, что такое? Не могу уже и радиопеленги точно взять? Или гирокомпас врет?»

Шулепов спросил только:

— Как радиомаяк Святого Носа?

— Плохо слышен.

— Какой угол?

— Далеко за правым траверзом. Радиомаяк Коргуев почти на траверзе.

Шулепов прошел в штурманскую, стер резинкой нарисованные Тимофеем вытянутые треугольники и отчеркнул на курсе перпендикулярную линию к острову Коргуеву. Циркулем измерил расстояние от пеленга до Новой Земли.

— Если нас несет со скоростью восемь — десять узлов, то мы имеем в запасе еще десять — двенадцать часов.

— А если… — хотел спросить Тимофей.

Но Шулепов взглянул на него и отрезал:

— Никаких «если»!

Тимофей взглянул на часы в рубке и удивился — стрелки показывали семнадцать часов. Это что же — целый день прошел?

И тут он вспомнил, что до сих пор еще не завтракал и не обедал… Да, наверное, и другие также ничего не ели сегодня, не до еды было. И, как нарочно, стоило только подумать о еде — проснулся голод, голод зверский, так что ноги задрожали и заныло в желудке.

На мостик поднялись механики и доложили, что трещина заварена намертво и судну больше не грозит опасность переломиться на волне. По крайней мере в этом месте, Дейдвудный ключ вещь надежная, выдержит.

Шулепов повеселел.

— Тимофей Андреевич, возьмите с собой боцмана и матросов и займитесь антенной. Только осторожнее, чтобы с мачты не сорвался никто.

— Есть, — коротко ответил Тимофей.

Если кто и сорвется с мачты, так это будет он, Тимофей. Мысль, раз мелькнув в его голове, снова и снова вернулась, и с мостика Тимофей спустился, твердо решив, что на мачту полезет именно он и никто другой. Лучше падать самому, чем потом отвечать за кого-то другого, смотреть в глаза его родственникам, жене, может быть, детям… Нет, уж лучше сам…

Внизу, на палубе, у подножия грот-мачты, под прикрытием высокого ходового мостика ветер казался не таким сильным. Зато над бортами то и дело вздымались неспокойные холмы волн и каскадами брызг рушились на палубу, шумящими потоками устремляясь к полупортикам и шпигатам. Под ногами вздрагивала и тряслась палуба, то вдруг взмывая кверху так, что сердце уходило в пятки и тело наливалось тяжестью, то вдруг проваливаясь куда-то вниз, отрываясь от ног и заставляя ощущать падение в пустоту.

Но ноги, цепкие матросские ноги, быстро освоились с танцующей палубой и словно прилипли к ее стальным листам.

— Боцман, — командирским тоном сказал Тимофей, — давай тонкий шкерт мне в зубы, и я полезу наверх. Следи за мной и свободно потравливай шкерт, я пропущу его в блочок, спущусь, и мы натянем антенну.

Боцман послушно кивнул и закрепил конец шкерта за верхнюю пуговицу Тимофеевой телогрейки.

— В зубах не надо держать, может вырваться. Доберешься до блока, снимешь петлю с пуговицы, и дело сделано.

Он подал Тимофею цепной пояс, сказал:

— Это для страховки. Застегни вокруг мачты, а то недолго и сорваться.

Тимофей застегнул страховочный пояс и, выждав момент, когда палуба прыгнула к небу, полез по скоб-трапу на мачту.

Сначала лезть было легко: палуба вздымалась вверх и вместе с ней и Тимофей. Скоба, другая, третья… Они обледенели так, что из рук вырываются и ноги все время соскальзывают. Спокойнее. Думай, Тимофей, не спеши, крепче захватывай скобу, обстучи сначала ее, сбей, раздави ледяную корку, а потом уже прочно ставь ногу. Еще…

Рванувшийся из-за волн ветер тугой, плотной массой придавил Тимофея к мачте так, что руки не оторвать от скобы трапа. Тимофей переждал, приноравливаясь к новой обстановке, чуть расслабил мышцы рук. Он не оглядывался по сторонам, не смотрел ни вниз, ни вверх. Он видел перед глазами только обледенелую мачту. «Еще десять скоб — и буду у цели», — подумал он. Вся его жизнь вмещалась сейчас в этот отрезок пути, измеряемого десятью скобами.

Так… поднимаем правую ногу. Ага, вот скоба, нащупана. Скользко… Тянем вверх руку. Вот она, скоба… Тоже обледенелая. Перчатки мешают, срываются. И снять нельзя, пальцы можно отморозить… Так… Теперь вся тяжесть тела на правую ногу, и быстро рывок вверх. Хватай другой скобу… теперь ногой… вот… нащупал. Теперь вжимайся в мачту, крепче, крепче… ногой сдирай лед со скобы… Так… еще раз… теперь плотнее ноги стоят… полезем дальше.

На самом верху, там, где висел блочок для антенны, ветер был полновластным хозяином. Хорошо еще, он дул в спину, прижимал к мачте.

Вот и блок. Сначала надо освободиться от оборванной антенны, вытащить из блока трос. Ну, это несложно — обрыв произошел рядом с блоком. Надо открыть щеку блока. Но замок замерз, не поддается пальцам… Тимофей передохнул, покрепче схватился за скобу левой рукой, поплотнее затянул страховочный пояс и, развернув блок, стукнул его о мачту. Ледяная корка брызнула в лицо… Ну вот, теперь этот тросик долой, а шкерт сюда… Хорошо, лег на место. Теперь щеку замыкаем, конец шкерта берем в зубы — и вниз. Скорее вниз! А-ах! Нога скользнула по обледенелой скобе, и Тимофей сорвался, повиснув на страховочном поясе. Руки судорожно стиснули скобу. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди — так застучало оно тяжело и часто. Тимофей крепче сжал зубами шкерт. Чуть было не выпустил его. Все бы тогда надо было делать сначала. Нет, если падать — так хоть шкерт на палубу доставить.

Тимофей перевел дыхание и осторожно, рассчитанными движениями продолжил свой путь по трапу вниз, на палубу. Вот уж и ветер не так рвет, — значит, спустился ниже мостика. Еще скоба, еще… Уф! Палуба!

Матросы приладили к шкерту тросик антенны, быстро натянули ее на место и закрепили. «Таврида» вышла в эфир.

СПАСАТЕЛЬ ПРИХОДИТ ВОВРЕМЯ

— Докладывает Бурмистров. Связь с «Тавридой» восстановлена. Сообщают, что трещину заварили прочно, непосредственная опасность разлома судна устранена. Идут по волне малым ходом курсом на Новую Землю… Нет, повернуть, видимо, не могут. Воду откачивают, но крен есть. В балласте при таком ветре и волнении очень опасно бортом к волне оказаться. Военный спасатель в четырех часах от них. Успеют вполне… Да, да, вполне. «Таврида» имеет запас хода пять-шесть часов. Ну, это значит, что через пять-шесть часов судно может быть выброшено на скалы. Да, как только подойдет спасатель, будут брать на буксир с кормы… Нет, разворачивать не будем, рисковать не следует. Когда стихнут волна и ветер, тогда и развернем. Связь со спасателем устойчивая все время.

Бурмистров положил трубку телефона и вышел из кабинета. Сидевшие в приемной люди молча смотрели на начальника пароходства.

— Товарищи! Можете расходиться по домам, — сказал он уверенно. — Связь с «Тавридой» восстановлена. Трещину в палубе они заварили. Скоро к ним подойдет спасатель и возьмет на буксир. Так что никакой опасности для судна нет. Не мучайте себя и других. Идите домой, а через двое суток будем вместе встречать «Тавриду» у третьего причала порта.

Облегченно заплакала молодая женщина в углу приемной, мужчины закашляли и заговорили, перебивая друг друга, кто-то закурил…

Бурмистров вернулся в кабинет и устало привалился к столу. Нечего сказать, веселые выдались сутки. Молодец старик, не паниковал, держался достойно. Даже помощи не просил. Гордец. А может, гордость здесь и ни при чем, а просто опыт подсказал ему, что все обойдется, да и знал, что поймем мы здесь его положение, примем Меры.

— Еще радиограмма, — Радист положил перед Бурмистровым синий листок.

«Полагаю, успеет». Бурмистров усмехнулся. Осторожен старик.

Бурмистров прикинул циркулем расстояние от «Тавриды» до спасателя. Так, ясно. Теперь от «Тавриды» — до берега Новой Земли. Да… Спасатель успевает.

Бурмистров откинулся в кресле, закрыл глаза и задремал.

— Николай Иванович, — осторожно толкнул его кто-то в плечо.

Бурмистров открыл глаза. Главный диспетчер пароходства протянул ему бумагу.

— Дислокация наших судов на восемь ноль-ноль.

— Утро уже?

— Так точно.

— Где «Таврида»?

— Неподалеку от западного побережья Новой Земли, между Русской гаванью и Губой Крестовой.

— А точнее?

— А точнее — в пятнадцати милях от берега.

— Спасатели?

— Спасатель подошел. Вот радиограмма о благополучной заводке буксира.

— Что ж, теперь остается ждать. Давайте позиции других судов.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Когда окончился этот бесконечно длинный, мокрый и холодный день и в сумерках растворилась граница между морем и небом, с «Тавриды» заметили возникший далеко на горизонте по правому борту белый столб.

— Спасатель идет. — Шулепов оторвался от бинокля и приказал старпому перебраться с матросами на корму, готовиться принять буксир.

На мостике «Тавриды» включили прожектор и установили луч в небо — чтобы спасатель точнее вышел к цели.

Спасатель шел поперек хода волны, и потому ходовые огни его на мачте кланялись поочередно на каждый борт, описывая быстрые полукружья. Пузатый и широкий буксир зашел «Тавриде» с носа и пошел навстречу по правому борту малым ходом. И когда корабли поравнялись, с буксира выстрелила пушка, и на палубу «Тавриды» лег прочный тоненький тросик. Его быстро обнесли по борту на корму, провели в клюз и намертво соединили с буксирным тросом.

Шулепов застопорил машину. Потом все ощутили, как дрогнула «Таврида», как оглушительно и часто застучали по корме волны и пронзительно завыл ветер.

Спасатель натянул буксир и потащил «Тавриду» за собой кормой вперед, навстречу ветру и волнам.

«Ну, теперь только бы выдержал буксир, только бы не лопнул», — вздохнул на мостике Шулепов. Еще бы пару часов, и «Тавриду» могло выбросить на берег.

— Тимофей Андреевич! — позвал капитан. — Вам придется нести вахту на мостике. Старпом и третий будут на палубе следить за буксиром. Берите радиопеленги и почаще наше место определяйте.

…Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп… — мерно шлепали по корме волны, и вдруг: бух-х! — «Таврида», судорожно вздрогнув, опять получала оглушительное «бух-х!», и корма скрывалась под волной. Плотные потоки воды прокатывались к средней надстройке, заполняли всю кормовую палубу вплоть до планшира фальшборта и потом долго выплескивались через полубортики обратно в море.

После каждого такого удара с кормы по телефону докладывал старпом: «Буксир на месте. Все в порядке».

«А как же люди? — думал Тимофей. — Как там они на корме? Ведь укрыться им негде, от волны негде там спрятаться. А вода ледяная… Бр-р! — поежился Тимофей. — Радости мало от такого купания. Зато сюда, на мостик, волны не достают. Только ветер воет, но это не страшно».

Когда через три часа Тимофей нанес точку на карту по радиопеленгам, он не поверил своим глазам — она оказалась совсем рядом с предыдущей. Вот это да! Полторы мили за три часа! И то хорошо, хоть от берега отходим.

И еще прошло три часа, и еще три, и еще четыре. Медленно тащил спасатель «Тавриду» от берегов Новой Земли. Шестнадцать с половиной миль от берега… девятнадцать миль… двадцать три мили… К полудню следующего дня подошел спасатель из Мурманска, подал второй буксир на корму «Тавриды», и гуще засвистел в снастях встречный ветер, чаще зашлепали волны по корпусу.

У острова Харлов под его крутыми, высокими берегами спасатель из Мурманска завел трос на нос «Тавриды». Военный буксир, пожелав гудками доброго пути, отправился в свою базу. Теперь «Таврида» могла работать своей машиной. Шторм стал не страшен. Тем более, что спасатель рядом, пятисотметровым буксиром, в руку толщиной, не торопясь тянет себе и тянет «Тавриду» домой в Мурманск.

В Кильдинской салме стали на якорь и занялись откачкой воды из трюмов. Помпы и донки работали на полную мощь весь рейс, но сейчас, когда перестала бить волна, вода в трюмах быстро пошла на убыль.

«Таврида» вновь обрела свою прежнюю осанку и готова была продолжить путь в порт своим ходом. Убрали буксирный трос, и вот он — Кольский залив.

А значит, и дом рядом!

АНДАНТЕ МОЦАРТА

Вся команда «Тавриды» стояла на палубе, всматриваясь в приближающийся причал.

— Смотри, сколько народу пришло нас встречать! Только оркестра не хватает. А машин сколько! Вот это встреча! — возбужденно шептал на ухо Тимофею третий помощник.

И верно, причал был забит народом. А насчет оркестра ошибся третий помощник, и оркестр тоже был.

Забегали, задвигались по палубе матросы, что-то кричали встречающие, кто-то не выдержал там, на причале, заплакал в голос, и закашлял кое-кто на палубе «Тавриды»…

А потом все перемешалось на палубе — и начальство, и встречающие друзья, и родственники, и матросы, и кочегары…

И когда через мегафон капитан попросил команду построиться на носовой палубе — странный получился строй. С детьми, с женами, со стариками встали перед Шулеповым в одном строю члены его экипажа.

Шулепов взглянул на начальника пароходства. Тот кивнул головой — ничего, мол, сойдет. Бурмистров достал лист бумаги и зачитал приказ по пароходству об объявлении благодарности экипажу «Тавриды» за проявленное мужество и стойкость в борьбе со стихией. И каждый член экипажа был назван. И каждому члену экипажа от имени министра Бурмистров вручил именные часы с надписью «За мужество на море». Все получили трехдневный отпуск. На борт уже пришла подменная команда.

— А через три дня встретимся у меня в кабинете, — закончил свою речь Бурмистров.

…Тимофей снял трубку телефона в проходной порта и набрал номер поликлиники.

— Можно попросить к телефону врача Ковалеву Марину?

— Товарищ, здесь рассыльных нет, — ответил сердитый женский голос.

— Я прошу вас. Это штурман Таволжанов говорит с «Тавриды», мы только что пришли.

— С «Тавриды»? Так надо было сразу и говорить, — потеплел голос в трубке. — Сейчас позову.

Тимофей услышал, как часто застучали каблучки по полу, в трубке зашуршало…

— Маринушка! — тихо произнес он.

В трубке всхлипнуло раз, другой…

— Маринушка! — закричал Тимофей.

— Тима! Родной мой!

— Маринушка, я бегу к тебе!

— Я жду тебя… Я буду дома через пять минут. Я жду.

На пятый этаж Тимофей взлетел одним духом и не успел еще надавить кнопку звонка, как дверь открылась. Марина протянула навстречу Тимофею руки, шагнула к нему…

Тимофей бережно гладил ее волосы и молчал, силясь проглотить застрявший в горле теплый комок.

— Мне сказали, «Таврида» переломилась на волне. Я думала, что сойду с ума… Я на двадцать лет постарела за эти дни, милый ты мой… — всхлипывая, говорила Марина.

— Ничего, все обошлось, — твердил Тимофей, — все обошлось.

— Ты жив! Как я боялась за тебя, если бы ты знал…

Давно наступил вечер, а Тимофей все рассказывал и рассказывал Марине о последнем рейсе. Ей надо было знать все, и она дотошно расспрашивала о мельчайших деталях. Потом она обхватила ладонями его голову, близко заглянула в глаза и спросила:

— Страшно было, Тима?

Тимофей чуть кивнул:

— Страшно, Марина. Особенно плохо было, когда я на верхнем мостике у прожектора стоял. Никогда раньше я не ощущал так своей беспомощности. Знаешь, ну меньше песчинки я себе казался тогда. До того страшно было, что я орал там, как говорится, нечеловеческим голосом.

— Орал?

— Ага, от испуга. И знаешь, поорал, поорал — и вроде бояться стал меньше. Привык, что ли. Или страх с криком вышел.

Марина прижала его голову к своей груди и, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг неутешно заплакала.

— Не надо, Маринушка, не плачь, — глухо проговорил Тимофей, стараясь высвободиться из ее рук.

Но Марина только сильнее прижимала его к себе.

— Сейчас… это пройдет. Это нервы. Тебе такое пережить пришлось, а меня не было рядом с тобой. А я хочу, чтобы вместе… Когда тебе тяжело — я хочу, чтобы и мне нелегко было, когда тебе плохо — я хочу, чтобы и мне было плохо. Вдвоем ведь легче нам будет перенести все — и горе и радость. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Тимофей.

— Хочешь, я тебе пластинку заведу? Тебе понравится музыка, не может не понравиться, я знаю. Я привезла ее с собой из Ленинграда. Это моя любимая вещь.

— Заведи, — согласился Тимофей.

Марина включила проигрыватель, поставила пластинку… Тихо-тихо запела грустную песнь скрипка, она вела мелодию глухими накатами звуков, звуков нежных, глубоких, сеющих тревогу и ожидание успокоения. И вдруг ровная, негромкая мелодия взорвалась вскриком отчаяния — пугающим, острым, пронизывающим вскриком… и вновь потекла неторопливая, грустная мелодия… Все глуше, глуше, и потом вдруг капнула прозрачная капелька фортепьяно… Раз… другой… Она перебила скрипку, эта несмелая капелька чистого звука рояля, и замолкла; и опять тихо запела грустная скрипка… и снова закапали прозрачные капельки рояля, все чаще, все чаще, все тоньше… Бу-бу-бу, — приглушенно простонали басы, сразу перенося в мир тревоги, и опять капельки, на этот раз торопливые, стремительные, радостные, бурной волной взлетающие ввысь, стремительно откатывающиеся назад к басам… А где-то далеко за бурными всплесками рояля тихо и нежно все пела и пела скрипка…

— Что это? — глазами спросил Тимофей.

— Моцарт, — чуть слышно ответила Марина. — Это двадцать первый концерт для фортепьяно с оркестром. Вторая часть, анданте.

— Я запомню. Заведи еще раз, пожалуйста.

И еще раз завела эту пластинку Марина, и еще…

— Марина… — восторженно прошептал он.

— Я понимаю тебя, Тима, — прижалась к нему она. — Так хочется добра, счастья… не для себя только, для всех… Какой-то особый мир открывается, где нет ни горя, ни зла, ни обмана, где одна только правда сердца…

И вдруг без всякого перехода сказала:

— Тима, я не хочу больше отпускать тебя от себя. Не ходи никуда, оставайся здесь. Я счастливая сегодня… и я так люблю тебя, Тима…

Тимофей привлек ее к себе, обнял.

— Да разве я уйду от тебя? Только ты… и всегда была только ты, верь мне…

— Я знаю, — прошептала Марина, — я верю, я прочитала твои письма. Я очень тебя люблю, Тима, и всегда любила, с тех пор, как увидела тебя на выпускном…

— И я…

— Да-да, глупый ты мой…

И СНОВА В МОРЕ…

В полдень, как и было назначено, моряки с «Тавриды» собрались в кабинете начальника пароходства. В парадной форме они сидели за длинным столом, уставленным бутербродами и вазами с фруктами. Дымились стаканы с круто заваренным чаем.

Николай Иванович Бурмистров развел руками:

— Товарищи, это не натюрморт, на который можно только смотреть. Прошу вас, берите чай, печенье, фрукты, воду — не стесняйтесь.

Все сразу задвигались, зазвенели ложечки, зазвякали ножи.

— Что чай? Много не выпьешь, — громко сказал Чекмарев и рассмеялся. — Товарищ начальник, я вовсе не в том смысле. Не подумайте, что…

— Не подумаю, Чекмарев, не подумаю. Когда моряк на берегу, ему не грех и чего-нибудь покрепче чая употребить иногда. Но всему свой черед.

— Это верно, согласен, — охотно закивал Чекмарев, довольный тем, что шутку его приняли.

Капитан Шулепов сидел рядом с начальником пароходства и ревниво оглядывал свой экипаж. Все как будто нормально — все аккуратные, подстриженные, при галстуках, хмурых нет… Он смотрел на знакомые лица своей команды и думал о том, что вот и пришло время расставаться, они еще не знают, а Шулепову уже сказали, что «Тавриду» ставят на капитальный ремонт. Это на два-три года. Команду рассортируют по другим судам. Пока временно, как он надеется, потом он попробует опять их собрать в один экипаж.

Шулепов так погрузился в свои мысли, что не расслышал, о чем завязался разговор у Бурмистрова с моряками. А тот вежливо расспрашивал каждого о планах и намерениях. Кто-то просился в отпуск — Бурмистров согласно кивал и делал пометку в списке экипажа, кто-то просился на новые пароходы — и Бурмистров обещал сделать это. Двое попросились перевести работать на берег и получили согласие. А боцман, старый морской волк Горлов Василий Серафимович, неожиданно для всех попросил отставки.

— Я дважды уже тонул, Николай Иванович. Первый раз — когда немцы торпедировали «Стрелу» у Медвежки. Двое нас тогда только и осталось, я да буфетчица Полина. Второй раз…

— Знаю, Василий Серафимович, знаю про второй раз, — тихо перебил боцмана Бурмистров.

— Второй раз, — тем же ровным голосом продолжал боцман, — тонули вместе с вами и с Ардальоном Семеновичем, когда на мину напоролись у Святого Носа. Тоже спаслись немногие, двенадцать из сорока восьми… Стар уж, тяжело такие катавасии, как эта последняя, переносить стал. Сердце сдает, — виновато закончил он.

Бурмистров тронул боцмана за плечо и проговорил:

— Я понимаю тебя, Василий Серафимович. Ты послужил флоту честно, как дай бог каждому из нас служить. Только зачем увольняться из флота? Пойдешь в мореходку учить молодежь? Очень твой опыт пригодится там.

— Ну какой я учитель? — смущенно проговорил боцман.

— Не учителем, а руководителем морской практики курсантов. Зимой будешь учить их матросскому делу, а летом — хочешь в отпуск иди, а хочешь — с курсантами на учебном корабле пару месяцев поплаваешь.

— Подумаю, — серьезно ответил боцман.

— А вы, Тимофей Андреевич? — повернулся к Таволжанову Бурмистров. — Вы бы куда хотели? Отдыхать?

— Нет. Я хочу работать на судне.

— «Таврида» становится на капитальный ремонт, надолго. Что вам, молодому, торчать на ремонте? — грубовато сказал Бурмистров, сосредоточенно разминая папиросу.

Тимофей растерянно посмотрел на него.

— Но ведь можно на какой-нибудь другой пароход направить… — неуверенно начал он.

— Почему на какой-нибудь? — весело сказал Бурмистров. — Нам такие отличные штурманы нужны не на какие-нибудь пароходы, а на самые лучшие, на самые большие.

Тимофей выжидательно смотрел на начальника. Шулепов покосился на Бурмистрова и вдруг озорно подмигнул Тимофею и улыбнулся ободряюще.

— Вот передо мной лежит заготовленный текст приказа о вашем назначении, штурман Таволжанов, — весело продолжал Бурмистров. — Я так и ожидал, что вы попроситесь направить вас на пароход. Так вот, я беру ручку, — он взял ручку, — и подписываю, — он подписал, — приказ о назначении штурмана Таволжанова старшим помощником капитана дизель-электрохода «Россия».

У Тимофея захватило дух. Это же самое новейшее судно, построенное по нашему заказу в Англии! Оно еще и сейчас стоит на заводе.

— Пойдете принимать «Россию» на «Ельце». Он через пару дней отходит. Так что будьте готовы, товарищ старпом. Будем встречать вас в Мурманске после первого рейса «России» из Ливерпуля во Францию и Голландию. Надеюсь, вы будете и впредь нести службу столь же безупречно, как и на «Тавриде».

— Я буду стараться, — проговорил Тимофей и спросил: — А кто капитаном на «России» будет?

Бурмистров достал из папки документы и показал:

— Капитаном вчера утвержден Шулепов Ардальон Семенович.

Тимофей радостно улыбнулся:

— Спасибо, Николай Иванович!

Вместе с Тимофеем получили назначение на «Россию» еще двенадцать моряков из бывшего экипажа «Тавриды». Тимофей растроганно смотрел на них и радовался тому, что на новом дизель-электроходе около него опять будут эти ребята.

…Марина обрадовалась назначению Тимофея. Она поняла сразу, как много значит оно для него: она видела, что сам он ждет такой же радости и от нее, и ответила ему радостью искренней. Но она была женщиной, и, как всякой женщине, ей было горько сознавать, что новое назначение означает и новые долгие разлуки… опять ожидание… опять одиночество… Но нет, нет, гони горькие мысли прочь, радуйся успехам своего мужа, ты же сама хотела делить пополам с ним и радость и горе! Так вот, начинай с радости, черпай ее полными пригоршнями, упивайся ею. Пусть он увидит твою радость, пусть погордится немного, что доставил тебе эту радость. А то, что через день он уйдет в море, и надолго, — что ж, ты знала это, ты должна быть готова к долгим ожиданиям, ты жена моряка. «Нет, нет… я еще не была женой моряка, я сейчас только готовлюсь стать женой моряка и не стану плакать, я научусь глотать свои слезы, научусь терпеливо ждать».

— Марина, ты жди меня.

Она молча кивнула.

— Я буду тебе каждый день радиограммы слать…

Она опять кивнула:

— А я письма твои читать буду. Каждый день по письму, и ждать тебя буду. Очень буду ждать! Нам так мало пришлось побыть вместе. Но я не жалуюсь, я готова ждать, лишь бы ты не забывал меня.

— Уж я-то не забуду тебя. Я все время буду идти к тебе и думать о тебе.

— И я… все время идти к тебе и думать о тебе.

Тимофей стоял на мостике «Ельца» и, пока пароход убирал швартовые и медленно выходил из ковша, все смотрел на причал, где осталась стоять Марина. Она не махала платочком, руки ее крепко сжимали воротник пальто, и так стояла она, одинокая и неподвижная, напряженно следя за неторопливыми маневрами парохода, на котором уходил в рейс ее муж, ее найденная любовь.

…Тимофей сунул руку в карман, и пальцы нащупали конверт. Он достал его, открыл и развернул лист бумаги.

Тимофей бережно сложил листок и спрятал его во внутренний карман кителя.

«Спасибо тебе, Маринушка, мне теплее будет в этом рейсе, потому что письмо твое — частица тебя и ты будешь со мной всегда».

Он поднял морской бинокль и опять увидел ее там, далеко на причале.

Она стояла все так же неподвижно, совсем одна. Все разошлись, а она все стояла. Тимофей поднял руку и помахал. Но она уже не могла видеть его: даже в бинокль, в сильный морской бинокль, Тимофей различал только фигурку на причале.

«Елец» вышел на фарватер и лег курсом на выходные створы. Прозвенел машинный телеграф, громче заурчала вода по бортам, и пароход начал набирать скорость.

На ровной, словно облитой маслом поверхности залива неподвижно сидели молчаливые чайки. Спасибо вам, белые птицы, за доброе предзнаменование, хорошая погода всегда радует моряка!

ПУТЬ НА МОРЯ

ВЫБОР ПРОФЕССИИ

НАХОДКА У КОРОЛЕВСКОГО ЗАМКА

Для меня эта история началась в 1947 году, когда журналистская судьба забросила меня в Кенигсберг.

После ожесточенного штурма город был сплошным морем развалин. Вернее, города не было: холмы битого оплавленного кирпича, рыжие прутья арматуры вместо домов и улиц. И над всем этим пеплом и прахом мрачно высились изрешеченные снарядами, в рваных пробоинах и зияющих каменных ранах готовые вот-вот рухнуть башни старинного Королевского замка.

Они видели и великих магистров Тевтонского ордена, и Альбрехта Бранденбургского, и Фридриха Великого, и не менее «великого», по его собственному мнению, гаулейтера Коха. Ставшие символом неукротимой военщины и «прусского духа», лежали они, поверженные в прах советским солдатом.

Горьким дымком и затхлостью тянуло от каменных холмов и остовов, и только кое-где в этой пустыне попадались чудом сохранившиеся части квартир, переходов и некогда пышных залов.

Я не помню точно, что привлекло тогда мое внимание к развалинам около Королевского замка. Вероятнее всего — книги. Да, книги. Засыпанные известью. Промокшие. В скрюченных, искореженных сыростью переплетах. Они образовывали холмик у полуобвалившегося стеллажа, и когда, стряхнув грязь, я раскрыл одну из них, то с удивлением увидел, что это не что иное, как «Очерк русской морской истории» Веселаго, изданный в Санкт-Петербурге в 1875 году.

Не помню точно, что еще там было. Запомнилось только несколько томов «Истории русской армии и флота», вышедших в издательстве «Образование» к юбилею войны 1812 года.

Как раз в одном из таких томиков и лежали эти фотографии. Вначале показалось, что это дубли одного и того же кадра. Но, внимательно присмотревшись, я увидел — они разнятся. На снимках — большой военный корабль, над которым встал огромный султан дыма. Вот размеры этого «султана» и были на разных снимках отличными друг от друга. На одном — корабль еле дымился. На другом — вихрь дыма взлетел почти к самому небу. На третьем, очень смутном, корабль едва проглядывался сквозь черную, окутавшую его пелену.

Не фотографии тогда поразили меня (что на них изображено, я не знал), а книги. Откуда здесь, в Кенигсберге, неплохо подобранная морская библиотечка русских книг? Как они попали сюда? Кто их хозяин?..

Ответы на эти вопросы найти в мертвом, безлюдном городе, где и старожил не узнал бы ни одной из улиц, было явно невозможно. Фотографии я взял на память и вскоре забыл бы о них, если бы не один разговор, происшедший через три месяца совсем в другом городе и имевший для меня совсем неожиданные последствия.

ВСТРЕЧА НА СЕВЕРЕ. ИНЖЕНЕР РОМАНОВ

Родители мои жили тогда в Мурманске, в большом доме номер тринадцать по улице Самойлова. Соседом их по лестничной площадке был известный в Заполярье инженер Ареф Сергеевич Романов, инженер, корабел и, сколько я его помню по дням юности, человек, бесконечно влюбленный в «свой Севастополь», ибо, по его словам, «только такие города способны вырастить из мальчишек сто́ящих парней».

Романов строил на Севере мосты, ремонтировал корабли, был, по-моему, счастлив, и каждый отпуск отправлялся в свой Севастополь, откуда однажды и привез похожее на гречанку очаровательное создание — Марию Ивановну, человека столь же доброго, сколь и беспомощного в элементарных житейских вопросах.

Дом их походил подчас на бивуак иностранной армии, оккупировавшей совсем не дружественное государство, но дышалось в нем легко и радостно. Атмосфера эта была не только следствием характера хозяев: постоянными гостями Романова были боцманы, капитаны, полярники, морской люд всех званий и сословий, а знаменитейший водолаз — эпроновец Золотовский надписал тогда на титуле до сих пор популярной и переиздающейся книги «Подводные мастера»: «Дорогому Арефу на память о «Марии», давней мечте и нашей подводной молодости».

Прилетев из Кенигсберга к своим, я часто бывал у Романовых. Не только ради интереснейших людей, приносивших с собой в его квартиру ветры всех широт. Ареф Сергеевич имел небольшую библиотеку, но, во всяком случае, для Дальнего Севера, исключительную: старые «Морские сборники», издания ЭПРОНа, книги о море. Перелистывая как-то их, я и наткнулся на надпись Золотовского.

— Это о какой же «Марии» идет здесь речь? — спросил я Романова.

— О линкоре «Императрица Мария». Не слышал?..

— Очень немногое…

— Это темная история… Если хочешь, я дам тебе кое-что почитать. — Он порылся на книжных полках и протянул мне томик сборника «Эпрон» со статьей академика Крылова. — Просмотри, а потом я тебе кое-что расскажу. Как-никак я поднимал «Марию». Вернее — снова ее топил…

Тогда я впервые узнал об этой действительно таинственной и загадочной истории. Возвращая Романову сборник, вспомнил надпись Золотовского.

— А о какой мечте идет там речь?

— Я мечтал разгадать тайну «Марии» и потратил на это многие годы. Но… пока в этой истории все так же темно, как было и в самом начале…

По какой-то ассоциации я рассказал ему о Калининграде и снимках, найденных у Королевского замка.

— Они с тобой?

— Сейчас принесу.

Взглянув на снимки, Романов вскочил:

— Но это же «Мария»! — И, еще раз просмотрев карточки, тихо добавил: — Это она… Одного только я не могу понять: кто и как умудрился все это снять? Ничего не понимаю… Насколько я знаю, взрыв произошел рано утром. Мгновенно… Значит, тот, кто снимал, знал, когда произойдет взрыв…

ГАЛЕРЫ «ВЕЛИКОЙ АРМАДЫ» И «ХОББИ», РАСТЯНУВШЕЕСЯ НА ГОДА

Почти двадцать пять лет отделяют этот разговор от времени, когда пишутся эти строки.

В те годы я, наверное, и сам не смог бы толком объяснить, почему среди бесконечных важных и главных занятий, которые выпадают на долю каждого человека, живущего в реальной жизни, где бы я ни был, куда бы ни летел, какие бы книги ни читал, все время думал о тайне «Императрицы Марии».

Масла в огонь подлила появившаяся через год после нашего разговора с Романовым — в 1948 году — повесть Анатолия Рыбакова «Кортик». Образы ее, судьба ее героев — Полевого и Никитского — еще больше разжигали желание «проявить» тайну.

Много раз перечитывались страницы повести, посвященные все более захватывающей меня истории:

Коротко повествовалось в книге и о гибели «Марии»:

История кортика сама по себе могла увлечь воображение. Но она волновала меня не сама по себе. Что же все-таки произошло на «Марии»? Об этом повесть молчала.

Не хотелось примириться с самой мыслью, что тайна корабля навсегда ушла вместе с ним под воду. Ведь люди раскапывали истории и подревнее.

Многие годы, скажем, бельгийский профессиональный водолаз Роберт Стени собирал данные о кораблекрушениях и выбирал в архивах Европы сведения из самых противоречивых отчетов о Великой Армаде, мечтая найти ее корабли. Ему удалось установить, что в 1588 году трехмачтовая галера «Гирона» из Великой Армады разбилась о скалы и затонула в маленькой бухте возле Гианте Козуэй, называемой и сегодня «Портом испанцев». И через четыре столетия Стени нашел останки галеры: бронзовые пушки, золотые цепи и слитки, украшения, утварь, реалы, эскудо, дукаты, медные пряжки. Даже крест рыцаря Мальтийского ордена, возможно принадлежавший капитану «Гироны» Фабрицио Спиноле, который был членом этого ордена.

Да мало ли и других удивительных находок принесло наше время!

Линкор — не средневековая галера, рассуждал я тогда. И погиб он не четыре столетия назад, а немногим более полувека. Следы катастрофы должны были отыскаться. И я искал их, расспрашивал немногих оставшихся в живых очевидцев, роясь в архивах, изучая противоречивые свидетельства пожелтевших от времени газет.

Но пока лишь прояснялась в подробностях картина самой катастрофы. Причины ее упорно прятались в тени, словно кто-то заинтересованно оберегал их от людского внимания.

Королевский замок, разговор в Заполярье, «Кортик», догадки Крылова…

В жизни удивительно переплетаются встречи, находки, ассоциации и простое человеческое любопытство. Во всяком случае, первый интерес, «хобби», если это слово вообще применимо к изучению судьбы «Императрицы Марии», вдруг неожиданно из увлечения стал серьезным поиском.

Но как искать? Куда направить внимание? Где лежат хотя бы крупицы документальной правды об «Императрице Марии»? Как воссоздать общую картину давно случившегося?..

Одним словом, более двадцати лет шел поиск. Шел в Севастополе и Мурманске, Калининграде и Одессе, Ленинграде и Москве. В десятках государственных и частных архивов. В книгохранилищах, старых и новейших изданиях, в следственных делах и докладных записках. Более двадцати лет прошло, прежде чем туман начал рассеиваться, и хотя на карте случившегося в далеком 1916 году на Севастопольском рейде еще остались «белые пятна», трагедия и ее истоки стали проясняться в документальных и достоверных подробностях.

Картины давно минувшего оживали, наполнялись голосами, красками, движением.

КУРЬЕР ГЛАВНОГО ШТАБА

7 октября 1916 года в кабинет директора Главной физической обсерватории и начальника Главного военно-метеорологического управления академика Алексея Николаевича Крылова буквально ворвался запыхавшийся младший адъютант Главного морского штаба и протянул «адмиралу корабельной науки» опечатанный сургучом пакет:

— Ваше превосходительство, срочное!..

По верху конверта — жирно подчеркнутый красным карандашом гриф: «Совершенно секретно».

Расписавшись в получении депеши, Крылов, взяв ножницы, осторожно вскрыл конверт и пробежал глазами бумагу.

Из полученного предписания явствовало, что он, Крылов Алексей Николаевич, включен в состав некоей утвержденной по высочайшему повелению комиссии, председателем которой назначен член Адмиралтейств совета адмирал Н. М. Яковлев.

Крылов хорошо знал Яковлева. Это он был командиром «Петропавловска» в те трагические минуты, когда он пошел ко дну, унося с собой в пучину находящихся на борту броненосца флотоводца и ученого адмирала Макарова и художника Верещагина. «Что ж, — подумал Крылов, — этот человек знает море не понаслышке…»

Он стал читать письмо далее:

— В чем дело? — удивленно спросил Крылов адъютанта штаба. — Что за Комиссия, создатель?.. И почему я, бросив все дела, должен неведомо для чего мчаться сломя голову в Севастополь?..

— Не могу знать, ваше превосходительство… Все теряются в догадках… Ни адмирал Яковлев, ни начальник штаба, никто ничего не знает… Морской министр сказал, что о причине командировки вы все узнаете по приезде в Севастополь…

— Хорошо, ступай!.. — отпустил он адъютанта. — Черт его знает, что творится! — проворчал Крылов.

На столе его лежали наброски новой книги о непотопляемости боевых кораблей. Рукопись, что называется, «шла», и отрываться от нее не хотелось. А тут эта поездка.

«Ладно, на месте разберемся… — Человек решительный по натуре, Крылов быстро находил себя в предлагаемых судьбой обстоятельствах. — В конце концов, идет война, и не обо всем можно писать в депешах…»

Утром 8 октября ровно к десяти утра он был на вокзале. Здесь он снова попытался разузнать, в чем дело и что произошло в Севастополе. Но никто ничего не знал.

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», ИЛИ О ЧЕМ БОЛТАЮТ ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧНЫЕ…

Около десяти часов вечера поезд, в котором следовала на юг образованная «высочайшим указом» комиссия, медленно пыхтя, втянулся под своды Курского вокзала в Москве.

Адмиралы вышли на перрон поразмяться.

— Смотрите, — удивленно воскликнул Крылов, показывая Яковлеву на состав, стоящий напротив. — Севастопольский скорый!

— Давно, братцы, прибыли? — спросил Яковлев стоящего на перроне у севастопольского состава проводника.

— За минуту до вас, ваше превосходительство…

Перрон гудел, как улей. Кто-то кого-то встречал, кто-то ругался…

Кругом толпились встречающие и провожающие. Сновали носильщики, нагруженные тяжелыми чемоданами.

До адмиралов донесся вдруг разговор:

— А ты знаешь, в Севастополе «Мария» взорвалась.

— Как — взорвалась?

— Опрокинулась и затонула.

— Не может быть!

Оглянувшись, Крылов увидел, что беседовали пожилой моряк, капитан 2-го ранга, и господин в котелке. Моряк тронул господина за рукав, кивая в сторону Крылова и Яковлева:

— Да вы посмотрите… Адмиралы едут следствие производить…

Крылов вздрогнул… Новость ошеломила его. Хотелось подойти к моряку, расспросить обо всем подробно. Но как он будет перед этим моряком выглядеть? Ничего себе — едет из Петербурга «высшее начальство» и понятия не имеет, зачем едет. Красивая ситуация!..

Адмирал Яковлев, кажется, думал о том же самом.

Войдя в салон-вагон, он долго молчал, потом взорвался:

— Кажется, наших штабных мастодонтов в Петербурге только могила исправит! От людей, по долгу службы облеченных доверием, скрывают то, что известно всем и каждому и о чем вслух болтают все на вокзалах. Черт знает что такое!..

— «Совершенно секретно», — зло поддержал его Крылов. — «Совершенно секретно»… Как и все в нашей богоспасаемой монархии.

«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ВИЦЕ-АДМИРАЛ КОЛЧАК…»

Утром поезд вырвался на Бельбекскую долину. Не успели члены комиссии позавтракать, как железнодорожное полотно начало подниматься на Мекензиевы горы. Свет за окном внезапно сменялся темнотой — состав проходил туннели.

Крылов машинально считал их, пока не показались Инкерманская долина, развалины средневековой крепости Каламиты, Суздальская гора и, наконец, живописный берег Северной бухты.

Выходя из салон-вагона на севастопольском вокзале, Крылов взглянул на часы. Ровно десять.

На перроне комиссию встречал начальник штаба Черноморского флота.

Озабоченно приветствовав прибывших, он сухо сообщил:

— Командующий флотом вице-адмирал Колчак просил передать свои извинения, что не может вас лично встретить… у нас здесь такие дела! — Начальник штаба развел руками. — Впрочем, сами увидите…

— «Мария»? — бросил Крылов.

— Вам уже известно?..

— Только сам факт. Подробности — нет.

— Сейчас все узнаете. Командующий ждет вас на флагманском корабле «Георгий Победоносец»…

Александр Васильевич Колчак, когда члены комиссии переступили комингс роскошной каюты «Победоносца», нервно расхаживал по каюте. Честно говоря, он еще не знал, кого видеть в этих прибывших из столицы господах — друзей, союзников или врагов. Может быть, поэтому рукопожатие вышло довольно официальным, без свойственных принятым в высших сферах флота прославленным теплоте и гостеприимству.

Крылов встречался с Колчаком и ранее, но сейчас исподволь с интересом наблюдал за ним. Вице-адмирал только недавно принял флот и, это было видно, заметно нервничал. Хотя кому приятно расхлебывать такую кашу!

Тонкое, осунувшееся лицо. Холодный и подозрительный взгляд. Что он мечется? Что скрывает? Боится, что комиссия обнаружит на флоте то, что совсем не обязательно знать господам из Главного штаба: в конце концов, в каком хозяйстве, тем более таком, как огромный, раскиданный по всему Черноморью флот, нельзя найти при желании промахов и просчетов. Завистников же у Александра Васильевича Колчака хватало. А тут еще на его голову эта история с «Марией».

Да, это был тот самый честолюбивый Колчак, которому, по словам его приятеля, «страшно не повезло».

Весна 1917 года, свержение царя будут концом его флотской карьеры. Он напишет тогда:

6 июля делегатское собрание матросов и солдат Севастопольского гарнизона отстранит его от должности командующего флотом, и он в страхе за свою жизнь вынужден будет бежать из Севастополя в вагоне военно-морского атташе США Гленонна. Потом озлобленный адмирал по приказу английского правительства встанет во главе русской контрреволюции, заслужит вечное проклятие народа, и 7 февраля 1920 года в заснеженном Иркутске рабочая пуля поставит последнюю и заслуженную точку в конце его кровавого пути.

Ничего этого Крылов, конечно, тогда не мог и предположить и с любопытством разглядывал адмирала.

Пригласив прибывших сесть, Колчак, казалось, раздумывал, с чего начать разговор.

— В принципе о нашей трагедии вам известно…

— Извините, Александр Васильевич, не только не известно, но и… Одним словом, мы узнали о случившемся от случайных людей на московском вокзале, — перебил Колчака Яковлев. — Нечего сказать — «совершенно секретно»! Кажется, под таким грифом, Алексей Николаевич, мы получили пакеты с уведомлением о поездке?

— Какое это имеет значение, — буркнул Крылов.

Колчак поморщился:

— Алексей Николаевич прав… Никакого значения, по крайней мере здесь, это действительно не имеет. «Мария» взорвалась на виду у всего Севастополя… Прошу, господа, со всеми просьбами обращаться ко мне в любое время дня и ночи. Мною дано указание, чтобы к вам немедленно направлялись все, кого вы сочтете необходимым вызвать. Думаю, что для успеха дела вам нужно осмотреть и линкор «Екатерина Вторая». Это однотипный с «Марией» корабль… А в подробностях все это выглядело так…

Члены комиссии не выходили из каюты Колчака более трех часов.

Многие адмиралы хорошо знали судьбу корабля. И никто из них не мог предположить, что она окажется такой короткой.

ОПЕРАЦИЯ «МАРИЯ»

8 июля 1915 года началась одна из самых ответственных и тщательно законспирированных операций Черноморского флота.

У входа в Босфор тайно развернулись на боевых позициях подводные лодки «Нерпа», «Краб», «Морж» и «Тюлень». Мощные эскадры готовились покинуть рейд Севастополя. Германо-турецкий флот, рискни он в эти дни выйти из проливов, был бы надежно блокирован.

Все эти приготовления были связаны с обстоятельством, известным лишь самому узкому, доверенному кругу лиц: 6 июля вступил в строй новейший линейный корабль императорского флота «Императрица Мария»…

Лето 1915 года для командования Черноморским флотом было особенно хлопотным. Ко всем прочим заботам острой и напряженной борьбы на море с немецкими лодками и такими мощными противниками, какими были орудовавшие на Черноморье пираты «Гебен» и «Бреслау», к этим заботам добавилась новая и, как говорилось в секретной директиве из Петербурга, «чрезвычайная»: предстояло обеспечить переход из Николаева в Севастополь новых русских линкоров.

В 1911 году на верфях в Николаеве были заложены линейные корабли «Императрица Мария», «Императрица Екатерина II» и «Император Александр III». Первые два вступили в строй в 1915 году, третий — в 1917-м, под новым названием «Воля». Это были мощные по тем временам гиганты. Так спущенная на воду еще в 1913 году «Мария» имела весьма «солидный», с военной точки зрения, «паспорт»: водоизмещение — 22 600 тонн, скорость — 21 узел. Корабль нес двенадцать 305-миллиметровых орудий главного калибра и двадцать 130-миллиметровок. Боевой комплект для первых составлял 1200 снарядов, для вторых — 4900. На линкоре имелись также противолодочная артиллерия, восемь 75-миллиметровых пушек и торпедные аппараты. Главный пояс брони составлял 280 миллиметров, верхний — 127. Дальность плавания исчислялась в 2184 мили, экипаж — в 1386 человек.

Штаб флота сделал все для того, чтобы операция прошла успешно. Для охранения «Марии» на переходе морем 9 июля из Севастополя в Одессу вышел мощный отряд боевых кораблей: крейсер «Память Меркурия», восемь эскадренных миноносцев, гидроавиатранспорт «Александр I», посыльное судно «Летчик». Шел первый эшелон эскорта.

Во второй вошли главные силы флота, покинувшие Севастополь три дня спустя: пять линкоров, крейсера «Алмаз» и «Кагул» и три эскадренных миноносца. Эти корабли шли южнее своего нового собрата — «Марии», защищая ее на случай прорыва противника из Босфора.

12 июля, как щитом прикрывшись силами эскорта, «Мария» вышла из Одессы, а уже 13 июля ее восторженно встречал Севастополь.

Тяжелые немецкие корабли появились в море только к восемнадцатому числу. В этот день из Босфора пытался выйти крейсер «Бреслау». Мины, поставленные «Крабом», сделали свое дело: «Бреслау» подорвался, принял 642 тонны воды и еле добрался до Стении, где его поставили в док.

Операция под кодовым названием «Мария» успешно завершилась…

Но привести линкор в базу — еще не значит ввести его в строй действующих кораблей. «Мария», впрочем как и все другие новейшие гиганты моря, оказалась созданием довольно беспокойным. Многие подробности стерло время, но по данным историографии можно точно установить, что «каждый выход «Императрицы Марии» из Севастополя для боевой подготовки обеспечивался сильным противолодочным охранением. Так, 26—28 августа во время практических стрельб линейный корабль охраняли 3 крейсера и 8 эскадренных миноносцев. Кроме того, 24—25 августа 12 эскадренных миноносцев осуществляли активный поиск подводных лодок противника у берегов Крыма».

Могучая сама по себе, «Мария» тем не менее нуждалась в надежной защите. Нет, время линейных кораблей еще не клонилось к закату, но еще в «Анти-Дюринге» Энгельс прозорливо предчувствовал этот закат: «…Соперничество между панцирем и пушкой доводит военный корабль до степени совершенства, на которой он сделается столь же неуязвимым, сколь негодным к употреблению… Это, по-видимому, будет достигнуто усовершенствованием самодвижущихся торпед… громаднейший броненосец побеждался бы тогда маленькой торпедой». Подводные пираты, рыскавшие в Черном море, были как бы овеществленной правдой этих пророческих слов.

«ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ» ДАЕТ БОЙ

На «Марию» возлагалось командованием слишком много надежд, и, хотя еще не все механизмы корабля были доведены до боевого совершенства и к самостоятельным действиям линкор не совсем был готов, ему не было дано стоять в бездействии у стенки.

Через какие-то месяцы вахтенный журнал «Императрицы Марии» стал сводом боевых реляций с самых напряженных участков битвы на морском театре войны.

Уже 30 сентября 1915 года «Мария» вместе с крейсером «Кагул» и пятью эскадренными миноносцами прикрывает ударный отряд флота — вторую бригаду линейных кораблей «Евстафия», «Иоанна Златоуста» и «Пантелеймона», крейсеров «Алмаз» и «Память Азова», семь эсминцев, нанесших мощный удар противнику в юго-западной части моря. Более 1200 снарядов обрушили тогда корабли на Козлу, Зунгулдак, Килимли и Эрегли.

А потом было все: отражение атак немецких субмарин, тяжелые штормовые походы, ожесточенные бои, ответственнейшие операции.

В октябре на стороне кайзеровской Германии вступает в войну Болгария. Это был первый поход флота к болгарским берегам. 1—2 ноября «Мария» и «Кагул», держа под прицелом своих мощных орудий выходы из Босфора, прикрывают действия русской эскадры в Угольном районе, а 23—25 ноября она снова здесь. Моряки видят, как пылает вражеский порт Зунгулдак и стоящий на его рейде пароход. Эскадра стремительно прошла вдоль берегов Турции, потопив два неприятельских судна.

24—26 ноября — новый поход к берегам Болгарии.

У «Марии» появился уже и мощный собрат — однотипный линкор «Екатерина II», более известный нам под другим, данным ему после Февральской революции именем: «Свободная Россия». Встретившись с «Гебеном», он показал, что время безнаказанных действий для кайзеровского пирата прошло.

А боевой опыт самой «Марии» рос ото дня ко дню. 2—4 февраля она прикрывает эскадру, поддерживающую с моря наступление у Виче. Турки были отброшены тогда к Агине.

Потом — операция по переброске войск для усиления Приморского отряда. На «Марии» тогда держит флаг командующий флотом. Линкор прикрывает постановку мин у Констанцы, несет боевую и патрульную службу в море, а 29 февраля идет на перехват обнаруженного в Синопской бухте «Бреслау». Пирату тогда чудом удалось уйти, но 22 июля орудия «Марии» наконец настигают его. Правда, «Бреслау» отделался легкими повреждениями, но его крейсерская операция была сорвана. Преследуемый «Марией», «Бреслау» укрылся в Босфоре.

Говоря о главных задачах флота в 1914—1915 годах, историки отмечали, что они сводились в основном к нарушению морских сообщений противника. И за это время Черноморский флот «потопил свыше 60 больших и 3100 мелких судов. Эти потери были невосполнимы для Турции».

Появление «Марии» и «Екатерины II» на коммуникациях означало также, что время безнаказанных действий на море «Гебена» и «Бреслау» кончилось: в первой половине 1916 года «Гебен» всего три раза рискнул высунуться из Босфора.

Одним словом, новые русские линкоры, уже успевшие причинить немцам великое множество неприятностей, становились для кайзеровского флота врагами № 1.

Над тем, как их уничтожить, ломали себе головы не только лучшие умы в Главном немецком морском штабе, но и в кабинетах руководителей тайной войны против России.

Но что же произошло на «Марии» и что узнали почтенные члены комиссии в первые же два дня после прибытия в Севастополь?

О ЧЕМ РАССКАЗЫВАЛИ ВАХТЕННЫЕ ЖУРНАЛЫ

7 октября 1916 года город и крепость Севастополь были разбужены мощными взрывами, разнесшимися над притихшей гладью Северной бухты.

Люди бежали к гавани, и их глазам открывалась жуткая, сковывающая холодом сердце картина. Над новейшим линейным кораблем Черноморского флота — над «Императрицей Марией» поднимались султаны черного дыма, разрезаемые молниями чередующихся почти в запрограммированной последовательности взрывов.

В те страшные минуты было не до хронометража событий, но позднее по записям в вахтенном журнале стоящего неподалеку от «Марии» линкора «Евстафии» можно было проанализировать последовательность происходящего:

Записи в вахтенном журнале «Евстафия» почти не разнились с аналогичными пометками в вахтенном журнале линкора «Императрица Екатерина»:

Далее последовательность событий в вахтенных журналах «Евстафия» и «Императрица Екатерина» совпадала почти полностью. Разницу в минутах легко объяснить взволнованностью людей, наблюдавших развитие трагедии.

ЧЕРЕЗ ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА ПОСЛЕ УТРЕННЕЙ ПОБУДКИ

Но это — общая схема событий. Комиссию же интересовали подробности.

Они были ужасными.

Через четверть часа после утренней побудки матросы, находившиеся рядом с первой носовой башней, обратили внимание на странное шипение, доносившееся из-под палубы.

— Что это? — спросил кто-то.

Ответить ему не успели: из люков и вентиляторов башни, из ее амбразур стремительно вырвались багровые языки пламени и черно-сизые всполохи дыма.

Оцепенение людей длилось секунды.

— Пожарная тревога! — закричал фельдфебель, стремительно отдавая команды. — Доложить вахтенному начальнику! Пожарные шланги сюда!

По кораблю пронеслись тревожные сигналы пожарной тревоги. Все пришло в движение. По палубе стремительно раскатывали шланги, и вот уже первые упругие струи воды ударили в подбашенное отделение.

И тут произошло, казалось, непоправимое.

Мощный взрыв в районе носовых крюйт-камер, хранивших двенадцатидюймовые заряды, разметал людей. Упругий столб пламени и дыма взметнулся на высоту до трехсот метров. Как фанеру, вырвало стальную палубу за первой башней. Передняя труба, носовая рубка и мачта словно испарились, снесенные гигантским смерчем. Повсюду слышались крики и стоны искалеченных людей. За бортом «Марии» барахтались в воде выброшенные за борт ударной волной оглушенные и раненные матросы. К «Марии» спешили портовые баркасы.

В грохоте рушащихся надстроек метались офицеры и механики. Полуослепшие от бьющего в глаза огня, полузадохшиеся от едкого порохового дыма, они, пытаясь спасти то, что возможно, отдавали команды:

— Затопить погреба второй, третьей и четвертой башен!

— Принять шланги с баркасов!

Доклады были малоутешительными:

— Освещение потухло! Электропроводка сорвана!..

— Вспомогательные механизмы не действуют! Паровая магистраль перебита!

— Пожарные насосы не действуют!

Горящие с гудящим пламенем длинны еленты артиллерийского пороха бенгальскими огнями рассыпались по палубе, вызывая то здесь, то там новые очаги пожара. Люди стремительно бросались к месту опасности. В дело шло все — одеяла, бушлаты, вода. А тут еще ветер гнал пламя прямо на еще не тронутые взрывом надстройки и башни.

— Завести буксир на портовой пароход! — скомандовал старший помощник. — Повернуть корабль лагами к ветру!

К семи часам утра людям показалось, что опасность миновала: пожар начал стихать. «Мария» накренилась, не имела дифферента на нос. Появилась какая-то надежда спасти корабль.

В семь часов две минуты новый, еще более страшный, чем первый, взрыв потряс «Марию». Линкор круто повалился на правый борт, и нос его стал уходить под воду. Вот уже скрылись носовые пушечные порта. Дрогнула задняя мачта, описывая в небе полукруг, и, перевернувшись вверх килем, «Мария» легла на дно.

Над бухтой пронесся крик ужаса. Корабли и баркасы поднимали из воды тех, кого еще можно было спасти.

К вечеру стали видны ужасающие размеры катастрофы: погиб один из сильнейших кораблей. Инженера-механика, мичмана, двух кондукторов, 225 матросов убитыми потерял русский флот в этот роковой день. 85 тяжело раненных и обожженных моряков надолго, а многие навсегда покинули строй. Остальных членов команды «Императрицы Марии» удалось спасти.

Крылова долго преследовали страшные картины случившегося: «…В палубах, наверное, была масса убитых и обожженных… в полном мраке там царил неописуемый ужас… Вы скажете, что это мои фантазии, — да, но основанные на сотнях (более 400) показаний экипажа «Марии»…»

«КТО МОГ ПРОНИКНУТЬ В КРЮЙТ-КАМЕРУ?..»

Перед комиссией один за другим проходили люди. Все, кто хоть в какой-то мере мог прояснить случившееся.

Вопросы, задаваемые свидетелям, часто повторялись. Но лишь потому, что найти вразумительный ответ на них было почти невозможно.

— Кто мог проникнуть в крюйт-камеры, где хранился боезапас?

— На линкоре имелось два комплекта ключей от нее. Один, как положено, хранился, другой был «расходным».

— Что значит «расходным»?

— Он находился у старшего офицера и утром разносился дежурным по погребам.

— Кому еще выдавался на руки этот комплект ключей?

— Старшим башен или дневальным у погребов.

— И какое время он у них находился?

— Весь день до семи часов вечера или до окончания работ.

— Кому сдавались после этого ключи?

— Дежурному по погребам унтер-офицеру. А тот отдавал старшему офицеру.

— Где же в это время находился тот комплект ключей, который хранился «как положено»?

— Под охраной. И считался неприкосновенным.

— Был ли порядок хранения ключей обусловлен приказом по кораблю?

— Нет, такого приказа не было.

— Как — не было?

— Порядок установили в связи со сложившейся традицией…

Когда были опрошены десятки людей, Крылов сказал коллегам:

— А вы знаете, у меня сложилось впечатление, что для того, чтобы пройти в крюйт-камеры, вообще не нужно было иметь никаких ключей. Причем доступ к зарядам был возможен в любое время дня и ночи.

— Каким образом?

— Судите сами. Люки бомбовых погребов снабжены крышками, которые должны быть всегда заперты на замок. На «Марии» же они не только не запирались — их не было совсем.

— Куда же они делись?

— Выясняется одно таинственное обстоятельство: их сняли под предлогом, что для удобства ручной подачи снарядов над люками были поставлены столы с отверстием…

— Час от часу не легче!

— А все это означает, что бомбовые погреба всегда открыто сообщались с крюйт-камерами. А в бомбовые погреба можно было запросто проникнуть, минуя запертый люк, из самой башни. Кроме того, в этой башне существуют лазы, через которые можно пройти к нижнему штыру. Штыр этот окружен кожухом. Помещение штыра отделяется им от крюйт-камеры. В кожухе же есть горловина из крюйт-камеры, закрываемая дверцей.

— Значит…

— Это еще не все… На «Марии» эта дверца не только не имела замка, но была снята совсем во всех башнях. Значит, из помещения штыра любой человек мог преспокойно проникнуть в крюйт-камеру…

— Это только ваши предположения?

— Нет, это объективные данные. Впрочем, мы все это можем проверить у свидетелей.

— Кого вызовем?

— Начнем с Урусова. Как-никак он старший артиллерийский офицер корабля.

УСТАВ И ЖИЗНЬ

Старший лейтенант князь Урусов казался безнадежно равнодушным и к тому, что произошло, и к тому, что его сейчас допрашивают. Видимо, переживания и боль последних дней что-то надломили в его душе. Отвечал он монотонно, словно повторяя уже не раз рассказанное им другим:

— Да, я старший артиллерийский офицер корабля… То, что предполагает господин Крылов, правда. Люк в крюйт-камере из бомбового погреба действительно не запирался. Я не помню, была ли сделана крышка и, следовательно, предполагалось ли запирать ее. Подробности сейчас не вспомнишь, — Урусов удрученно развел руками, — все происшедшее — как дурной сон… Но, вероятно, я просто не приказывал эту крышку сделать или приказал снять ее.

— Для чего?

— Через люк производилась ручная подача зарядов. Для облегчения ее над люками были сделаны деревянные столы с отверстиями для подачи.

— Но ведь все это открывало доступ возможному злоумышленнику в погреба.

Урусов тяжело вздохнул.

— Врать не хочу, но этому обстоятельству я не придавал значения… Вернее, — уточнил он, — не подумал об этом…

Члены комиссии переглянулись. Версия Крылова подтверждалась даже в мелочах.

— Но как такое все же стало возможным? — спросил Крылов вызванного после Урусова старшего офицера, капитана 2-го ранга Городысского.

Тот усмехнулся:

— Устав — это устав, а жизнь — это жизнь. Требования устава подчас расходятся с требованиями, предъявляемыми каждой минутой жизни корабля. Попытки совместить их у нас, на «Марии», почти всегда были болезненными и производили впечатление тормозящего дело педантизма…

— Вот и попробуй разберись во всем этом! — ворчал Крылов, когда Городысский покинул каюту.

Но разобраться «во всем этом» было необходимо, и комиссия продолжала работу.

МАСТЕРОВЫЕ С ПУТИЛОВСКОГО

— Кто, кроме членов команды, бывал на корабле?

— На «Марии» немало незавершенных работ. Поэтому, когда линкор стоял на якоре, на нем работало до ста пятидесяти мастеровых от разных заводов.

— Какие работы были так или иначе связаны с погребами? Особенно с первой башней?

— В бомбовом погребе первой башни работали четверо мастеровых Путиловского завода.

— Чем они занимались?

— Устанавливали лебедки.

— В какие часы?

— Приходили они на «Марию» примерно в семь тридцать. Заканчивали работу в шестнадцать часов. Правда, были в этом смысле и исключения: экстренные и ночные работы.

— Как проверялись люди, допускаемые на корабль?

— Теперь можно сказать — плохо. Поименной проверки на берегу не велось. После прибытия людей на борт уточнялось лишь их число. Поименные же списки представлялись старшим из мастеровых каждой партии.

— Значит, при такой системе один человек или даже группа людей могла не только проникнуть на корабль под видом мастеровых, но и оставаться там столько, сколько им могло понадобиться?

— Выходит, что так…

Все происходящее начинало уже напоминать членам комиссии бег на месте. Дело не только не становилось более ясным, но все более и более запутывалось.

Установить истину было невозможно: многие погибли, другие всё помнили лишь приблизительно. При существовавших на корабле порядках удивляться тут было нечему, и комиссия за неимением более точных данных, посовещавшись, вынуждена была записать в решении:

Клубок не распутывался. Нити, за которую можно было «потянуть», не было.

16 октября комиссия закончила свою работу. Председатель и старший член ее адмирал Маньковский поехали отдохнуть в Ялту. Крылов засел за следственное заключение. 19 октября он уже представил его главному морскому прокурору, сенатору генералу Матвеенко, включенному к тому времени в состав комиссии. Матвеенко прочел заключение и целиком его одобрил.

ТРИ ВЕРСИИ НА ВЫБОР

Петербург встретил их ледяным ветром с Невы и мокрым талым снегом.

Настроение у Крылова было под стать этой погоде. Особенно после доклада у министра.

Тот хмуро выслушал членов комиссии. Перелистал папку, на обложке которой каллиграфическим почерком писаря было выведено: «Заключение Следственной комиссии по делу о гибели линейного корабля «Императрица Мария».

— Кто автор? — Министр постучал пальцем по столу.

— Крылов… Но после обсуждения принято комиссией единогласно для дальнейшего направления…

— Что ж, оставьте…

Министр только старался казаться равнодушным. Как только члены комиссии покинули его кабинет, он начал скрупулезно изучать дело.

В докладе подробно описывалось все, что произошло на «Императрице Марии».

Причины? Комиссия останавливалась на трех возникших у нее версиях:

Рассмотрев подробно первую версию, комиссия пришла к выводу, что «обстоятельств, при которых известно, что может произойти самовозгорание пороха, не обнаружено». А потому «предположение о самовозгорании пороха является маловероятным».

По версии второй комиссия высказывалась менее категорично, отмечая «некоторую допустимость предположения о возможности возникновения пожара от небрежности или грубой неосторожности».

Всем известная научная добросовестность Крылова заставила его сделать здесь следующую оговорку:

Соображения по версии третьей были перечитаны министром три раза.

Итак, выводы? К каким выводам они пришли? Последние страницы дела министр отчеркнул красным карандашом:

«Невесело, — подумал министр. — Что же получается? Выбирай любую версию. По вкусу».

Рассмотрев все три версии, комиссия приходила к выводу, что «прийти к точному и доказательно обоснованному выводу не представляется возможным, приходится лишь оценивать вероятность этих предположений, сопоставляя выяснившиеся при следствии обстоятельства».

Исписана гора бумаги, а единственно верная причина так и не найдена.

Туман… Сплошной туман. Рассеется ли он когда-нибудь?!

«ПЛЕМЯННИЦА» ГРИШКИ РАСПУТИНА

За три месяца до гибели «Императрицы Марии» командующий Черноморским флотом адмирал Эбергард получил записку, весьма смахивающую на ультиматум:

Адмирал не привык к ультиматумам: он отослал записку. Адмирал еще не понимал в полной мере, чем рискует и какие последствия сей поступок может иметь.

Как раз в это время Крылову знакомый, близкий к бывшему министру финансов и премьеру Коковцеву, передал рассказ Коковцева:

Через неделю Коковцев получил отставку.

Эбергард переоценил свои силы.

Распутин, казалось, вначале проглотил обиду. Но вскоре Эбергарду вручили новое послание:

Эбергард вызвал адъютанта и, вручая ему записку Распутина, срывающимся от ярости голосом приказал:

— Адрес здесь имеется. Чтоб этой «племянницы» через двадцать четыре часа в Севастополе не было. Это — приказ…

Через несколько дней Эбергарду было предложено сдать командование флотом вице-адмиралу Колчаку, охарактеризованного историком достаточно красноречиво: «Ярый монархист, близкий к реакционным кругам Ставки и Морского министерства».

История с «племянницей» явно приобретала иную окраску. Судьба «племянницы» Распутина больше не волновала. Значит, он кому-то расчищал путь. Но кому?

Как выяснилось впоследствии, женщина, на которую указывал в своих записках Распутин, была связана с прогерманскими петербургскими кругами, а значит, и с германской разведкой.

О ЧЕМ НЕ ГОВОРИЛОСЬ В ЗАКЛЮЧЕНИИ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ

Когда читаешь заключение комиссии, обращает на себя внимание своего рода «локальность» выводов по третьей версии. Каждому, кто сейчас возьмет дело о гибели «Марии» в руки, станет ясно, что элементарная логика требовала расширения заключения и распространения выводов на более широкие и важные явления и события, чем гибель корабля сама по себе.

Почему такого не случилось, хотя все нити вели явно в распутинский кружок? Мог ли Крылов или любой другой член комиссии не знать о том, о чем знал в Петербурге любой самый заурядный чиновник, — о всемерном покровительстве всему прогерманскому при дворе и о роли, которую играл там Распутин? Конечно, нет! Во флотских кругах был широко известен хотя бы разговор Александры Федоровны с командиром царской яхты «Штандарт» Саблиным, в котором императрица прямо сказала, что даже такой человек, как «верховный главнокомандующий» Николай Николаевич был низвергнут по указанию «нашего друга» — Распутина.

Официальные выводы о высоких покровителях германского шпионажа, даже родись они в голове у всех членов комиссии (а не думать об этом они, конечно, не могли), были в 1916 году попросту нереальными.

В книге «Мои воспоминания» Крылов уже ничему не удивляется. Особенно после того, как прочел опубликованные после революции переписку между царицей, бывшей в Царском Селе, и царем в Ставке, и дневник французского посла Палеолога.

Позднее об обстановке, в которой работала тогда германская разведка в России, в фундаментальном труде «Пять столетий тайной войны» будет сказано: «Развитию немецкого и отчасти австрийского шпионажа в царской России способствовало несколько благоприятных условий», и в том числе «сильное германофильское течение при дворе. Оно концентрировалось вокруг царицы-немки, которая могла вертеть как хотела жестоким и тупым деспотом, носившим имя Николая II», и «существование большого числа немецких поселенцев, в частности в юго-западном крае». Историки подсчитали, что «в первом десятилетии XX века в царской России действовало более дюжины крупных организаций, созданных немецкой и австрийской разведкой… Русская контрразведка имела данные о большинстве немецких шпионских групп. Но все же факторы, о которых говорилось выше, помогли немецкой агентуре уйти из-под удара».

В этой же фундаментальной работе дан подробный рассказ о том, какой воистину огромный размах приобрели действия немецких и австрийских диверсантов, старавшихся любой ценой вывести из строя наиболее мощные корабли союзных флотов.

Фидлер разработал даже план взрыва итальянских подводных лодок около Таранто. Но диверсанты попались с поличным.

Изучаем другие документы эпохи — картина та же. Скажем, в материалах следствия, проведенного следователем по особо важным делам о «возможности доставления на территорию России подрывных снарядов». В ходе следствия выяснилось, что эти «подрывные снаряды» шли многими путями, и, в частности, через Швецию. «Особенно интенсивно транзит «адских машин» происходил в районе Северного Кваркена и у станции Корпикюля». У обвинявшихся в совершении диверсионных актов было найдено немало таких зарядов, выполненных в виде небольших подрывных патронов, легко переносимых и маскируемых.

Нет, история гибели «Марии» в свет евсех этих и многих других фактов приобрела бы, получи возможность комиссия располагать приведенными здесь нами материалами, совсем иное и весьма определенное толкование.

«СТРАННЫЕ» ВЗРЫВЫ ИЛИ ПРОДУМАННАЯ АКЦИЯ?

Серия таинственных взрывов взбудоражила тогда общественное мнение.

В ночь со 2-го на 3 августа 1916 года на внутреннем рейде в Таранто взлетел на воздух новейший линейный корабль итальянского флота «Леонардо да Винчи».

11 августа 1916 года раздался взрыв на бельгийском пароходе «Фрихандель». Сработала «адская машина», подвешенная на медной проволоке под трапом.

В тот же день и почти одновременно с «Фрихандель» взорвалась в 9 часов 30 минут (здесь — в 10) в порту Шескюль на рейде «Маньчжурия»: сработал заряд, спрятанный внутри корпуса у левого борта на дне трюма сзади переборки машинного отделения.

7 октября пришла очередь «Императрицы Марии».

8 ноября 1916 года взрыв разнес транспорт «Барон Дризен» на рейде в Архангельске…

Не слишком ли много «случайных» и «странных» взрывов? И не направляла ли их одна злая воля? Сопоставим авторитетные свидетельства и проанализируем обстоятельства этих, казалось бы, никак не связанных друг с другом катастроф.

В книге Х. Вильсона «Линейные корабли в бою 1914—1918 гг.» завеса над тайной «странных» взрывов уже немного приподнимается: 27 сентября, говорит исследователь, в Бриндизи погиб от пожара и внутреннего взрыва итальянский линейный корабль «Бенедетто Брин», на котором погиб 421 человек, в том числе контр-адмирал Рубин де Червин.

В ночь на 2 августа 1916 года на линейном корабле «Леонардо да Винчи», стоявшем на якоре в Таранто, начался пожар, и после ряда взрывов он затонул; 203 моряка погибло, 80 — ранено.

Но что думают по этому поводу другие специалисты?

В ноябре 1916 года, как пишет К. П. Пузыревский в своем фундаментальном труде «Повреждение кораблей от артиллерии и борьба за живучесть», на причины гибели «Леонардо да Винчи» «был пролит свет. Следственные органы посредством длительного и более обстоятельного расследования напали на след большой шпионской германской организации, во главе которой стоял видный служащий папской канцелярии, ведавший папским гардеробом. Был собран большой обвинительный материал, по которому стало известно, что шпионскими организациями на кораблях производились взрывы при помощи особых приборов с часовыми механизмами с расчетом произвести ряд взрывов в разных частях корабля через очень короткий промежуток времени, с тем чтобы осложнить тушение пожаров».

Не правда ли — полная аналогия тому, что произошло на «Марии»? Но ни Крылов, ни другие члены Следственной комиссии тогда еще не знали этих подробностей.

Между тем картина всех этих диверсий до мельчайших деталей совпадала со всем случившимся на «Марии». Изучим еще один материал:

Замени в этом свидетельстве название корабля «Барон Дризен» на другое — «Императрица Мария», — и все будет точно соответствовать уже известным нам обстоятельствам гибели линкора.

Один из авторитетнейших исследователей аварий и взрывов кораблей в период первой мировой войны К. П. Пузыревский, работу которого А. Н. Крылов назвал «ценным вкладом в кораблестроительную литературу», исследуя причины катастрофы на «Марии», также приходит к выводу, что здесь имел место «злой умысел» (см. К. П. Пузыревский, «Повреждение кораблей от артиллерии и борьба за живучесть». Судпромгиз, 1940, стр. 288).

Сам Крылов принадлежал к тем людям, которые не могут успокоиться на версиях, допускающих самые различные толкования. Чем больше размышлял он над катастрофой «Марии», тем сильнее утверждался в предположении, что, вероятнее всего, здесь имел место третий, высказанный как предположение комиссией случай — диверсия.

Ход раздумий «адмирала корабельной науки» прослеживается, уже по изменениям, которые он вносил в текст очерка «Гибель линейного корабля «Императрица Мария». Написанный в 1916 году и по цензурным соображениям не могущий тогда появиться в печати, он впервые увидел свет в малотиражном сборнике «Эпрон» в 1934 году, а затем вошел в первое издание книги «Некоторые случаи аварии и гибели судов» (1939 год). При включении очерка во второе издание (1942 год) к нему были присоединены «Примечания» Крылова, взятые из его же сообщений в заседаниях Следственной комиссии, напечатанных в ее протоколах.

Крылов писал, что за время с начала войны 1914 года «по причинам, оставшимся неизвестными», взорвались в своих гаванях три английских и два итальянских корабля:

Архивные документы позволяют восстановить картины этих диверсий даже в мельчайших деталях.

ЭЛЕКТРИК С «БЕНЕДЕТТО БРИН»

23 мая 1915 года в роскошный кабинет главы австро-венгерской торговой фирмы «Поликан» Теодора Вимпфена в Цюрихе вошел малопримечательный молодой господин. Усевшись в кресла друг против друга, хозяин и гость некоторое время молчали.

— Вы, конечно, знаете, что сегодня утром Италия объявила войну Австро-Венгрии и Германии?

— Конечно.

— Настало время действовать.

— Объект «выключатель»?

— Он самый.

— Будет исполнено…

— Отлично… Это — на предварительные расходы, — Вимпфен протянул гостю пачку кредиток. — Но деньги любят счет, — рассмеялся Теодор. — Напишите расписку.

Пока молодой человек писал расписку, Теодор Вимпфен, он же капитан 1-го ранга Австро-Венгерского флота, он же агент австрийской разведки № 111 по кличке «Майер», еще раз разглядел гостя. «Нет, пожалуй, такой справится… Молод, энергичен, любит деньги…»

— План будет таким, — начал Майер, спрятав расписку в карман. — Вас знают как представителя генуэзской торговой фирмы по ввозу электротоваров… Сейчас начался так называемый «патриотический угар». — Майер улыбнулся. — Им мы и воспользуемся. Завтра же будьте на призывном пункте. Как электрику вам ничего не стоит попасть на флот. А там выходите на главную цель — линкор «Бенедетто Брин»… Как-никак эта посудина имеет тринадцать с половиной тысяч тонн водоизмещения, восемьсот человек команды. Да и вообще — это грозный противник… Повторяю — на мелочи не разбрасываться. Главная цель — «Бенедетто Брин»…

2 августа 1916 года страшный взрыв, поднявший в воздух двенадцатидюймовую орудийную башню, расколол «Бенедетто Брин». Корабельного электрика на борту линкора не оказалось. Накануне он «случайно» попал на гарнизонную гауптвахту. Мощный линкор, 454 человека команды и сам адмирал де Червин перестали существовать.

ГОСПОДИН ТАНДЕНФЕЛЬД И «ДОРОГОЙ КОЛЯ»

Усмехнувшись, человек еще раз перечитал полученное утром письмо:

— Это нашли при обыске? — Начальник одного из отделов русской морской контрразведки встал из-за стола.

— Да. Агент пытался письмо уничтожить. Пришлось применить силу…

— Расшифровать удалось?

— Пока нет. Работаем.

— Послушайте… — Начальник задумался, вспоминая что-то. — Помните дело Вернера?

— Да.

— Помните, тогда для расшифровки они применяли транспарант. Какие-то слова им закрывались, и оставался нужный текст.

— А это идея! Сейчас попробуем, покомбинируем… Через час в кабинете раздался звонок.

— Записка расшифрована.

— Читайте.

— «План достал. Обойдется 500 руб. Передам лично на вокзале во вторник в 5 часов».

— Но ведь сегодня вторник!

— Да. И уже два часа дня.

— Быстро людей на вокзал! И не спугните…

— Слушаюсь…

Вечером на стуле перед следователем сидел благообразный пожилой господин. Вероятно, он решил, что выложить все начистоту — его единственный шанс сохранить жизнь.

— Ваше главное задание?

— Взрыв линейного корабля «Полтава»…

История «Марии» выглядит совсем иным образом, если ее поставить в ряд с другими тревожными фактами активизации деятельности германской морской разведки, о которых мог не знать Крылов, но которые не могли не быть известными во всяком случае Генеральному штабу.

Как мы только что рассказали, русской контрразведкой был взят с поличным — со взрывчаткой — немецкий агент финн Танденфельд. На следствии выяснилось, что его главное задание — взрыв линкора «Полтава». Диверсия была предотвращена лишь благодаря энергичным действиям контрразведчиков.

По другому аналогичному делу проходил человек, имевший задание взорвать миноносец «Новик» — корабль новейшей постройки, обладающий среди судов Балтийского флота наибольшей скоростью. За диверсию была назначена далее сумма вознаграждения — 50 тысяч рублей.

Но не всегда преступную руку удавалось схватить вовремя, и вот уже взрыв разламывает в Белом море пароход «Барон Дризен», немецкие агенты проникают во Владивостоке на суда Добровольческого флота, гибнет «Императрица Мария».

ПОСЕТИТЕЛЬ, ПОЖЕЛАВШИЙ ОСТАТЬСЯ НЕИЗВЕСТНЫМ

— Мне нужно видеть директора… — Посетитель говорил с сильным иностранным акцентом.

— Он сейчас занят, — ответил научный сотрудник Центрального военно-морского музея в Ленинграде, что расположен в здании бывшей фондовой биржи. — Может быть, я смогу быть вам полезен?.. Директор освободится через полчаса. У него совещание.

— Ничего, — улыбнулся посетитель. — Я подожду… Хотя, как это по-русски — «Ждать и догонять — хуже некуда».

— Почти так, — подтвердил сотрудник и развел руками. — Тогда могу вам только предложить осмотреть наши коллекции.

— Гут! То есть карашо! Я согласен.

Человек в форме иностранного моряка отошел в сторону и с любопытством начал разглядывать старинные бронзовые пушки времен Петра I, огромную модель «Потемкина» и надолго задержался у витрины, где на синем бархате лежали закладные серебряные доски линейных кораблей «Гангут» и «Императрица Мария».

Потом внимание его привлекли находившиеся рядом экспонаты, относившиеся к периоду первой мировой войны: спасательный круг с германского броненосного крейсера «Фридрих-Карл», взорвавшегося на русских минах, спасательный круг с крейсера «Паллада», участвовавшего в захвате германского крейсера «Магдебург», и трофейный компас с «Магдебурга», реликвии с подводного линейного заградителя «Краб», кораблей «Новик» и «Сивуч», спасательный пояс с немецкого миноносца «76».

— Это все, — пояснил сопровождавший иностранного моряка сотрудник, указывая на пояс, — что осталось от семи новейших немецких миноносцев, подорвавшихся на русских минах в одну ночь, которую немцы назвали «Черной ночью немецкого флота»…

— О, я немного знаком с историей того времени, — хмуро ответил гость. — Кстати, герр директор еще не освободился?..

Сотрудник взглянул на часы.

— Видимо, совещание уже закончилось. Пойдемте, я вас провожу.

По длинным переходам, где в застекленных шкафах стояли модели старинных парусных кораблей, они прошли в кабинет директора. Из кабинета выходили люди.

— Мы как раз вовремя, — заметил сотрудник. — Прошу…

— Чем могу служить? — Директор поднялся из-за стола.

— Я хотел бы поговорить… как это… инкогнито…

— Вы хотите сказать — один на один?

— Именно…

— Ну что же, оставьте нас, Сергей Павлович! — Директор улыбнулся сотруднику. — Видимо, у гражданина есть на то какие-то причины…

Далее посетитель повел себя более чем странно.

— С кем имею честь? — спросил его директор, когда сотрудник вышел.

— Это не столь важно… Не имеет значения, — пояснил гость. — Я имею к вам деловой предложений…

— Слушаю вас.

— Я только что рассматривал в витрине закладную доску линкора «Императрица Мария»… Я мог бы обогатить вашу экспозицию… — Он вынул из кармана несколько снимков и разложил их на столе директора.

— Это же «Мария»! — удивленно воскликнул тот.

— Да, — удовлетворенно согласился гость. — Она самая. Вернее — ее гибель. Катастрофа, так сказать, во всех ее фазах. Это уникальные снимки… Никто и никогда вам снова их не предложит.

— Но откуда они у вас?

— Это тоже не имеет значения… Таковы обстоятельства… Я продаю — вы покупаете. Ничего большего я, к сожалению, сообщить вам не имею права…

Музей купил снимки.

Посетитель ушел, так и не назвав ни своей фамилии, ни источника, откуда к нему пришли уникальные фотокадры…

Вот когда карты сошлись. Увиденные мной в Морском музее фотографии были копиями тех, кенигсбергских. Как они попали в Кенигсберг? Ясно — их мог привезти сюда только разведчик. Немец, живший в Кенигсберге, не мог сделать таких снимков ни «на память», ни получить в качестве «сувенира»: между Германией и Россией в то время, когда снимки были сделаны, шла война.

Подтверждения к этим своим раздумьям я нашел и в комментариях к очерку Крылова, опубликованном во втором издании его книги «Некоторые случаи аварии и гибели судов».

Нет, фотолюбительство здесь исключалось.

Вот когда стали в один ряд оказавшиеся совершенно идентичными находки у Королевского замка в Кенигсберге и снимки, предложенные Морскому музею таинственным посетителем, пожелавшим остаться неизвестным.

Видимо, для этого у него были достаточно веские причины…

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ И ВТОРАЯ СМЕРТЬ

Но что же стало с самой «Императрицей Марией»?

История ее, как мы знаем, должна была иметь продолжение: когда Крылов, расследовавший причины катастрофы, вернулся в Петербург, он был назначен председателем организованной при Морском техническом комитете комиссии для проектирования мер к подъему «Марии».

Нужен был проект максимально экономичный и оперативный: кто мог знать тогда, сколько протянется война, а морское дно для новейшего линкора в такой ситуации — не лучшее местонахождение. «Мария» должна была вернуться в строй.

Крылов мыслил все это себе следующим образом:

Но даже смелым и талантливым проектам не всегда дано сразу осуществиться. Войны, мятежи и революция сотрясали страну. О «Марии» снова вспомнили не скоро.

Водолазы, осмотревшие «Марию», нашли ее в плачевном состоянии. Некогда прекрасный корабль зарос тиной и ракушечником. От дна до верха палубы по длине 115 футов легла образованная взрывом котловина, края которой касались обоих бортов линкора. Корабль опрокинулся. На дне, как сказочные чудовища, лежали огромные орудийные башни, выпавшие из корпуса.

Изучив проект А. Н. Крылова, инженер Г. Н. Сиденснер, которому поручили руководить работами, взял его за «рабочую основу». При помощи сжатого воздуха, нагнетаемого в корпус, «Марию» подняли и поддерживали на плаву до мая 1919 года.

21 мая 1919 года тысячи севастопольцев, облепивших склоны Северной бухты, видели, как мощные портовые буксиры «Водолей», «Пригодный» и «Елизавета» осторожно повели «Марию» в док.

Инженеры еще раз осмотрели здесь корабль. Неожиданно обнаружилось, что 130-миллиметровые пушки линкора хорошо сохранились.

Разруха, голод, гражданская война — тяжелое было время.

Устанавливали «Марию» в доке, когда в Севастополе была Красная Армия. А скоро «Мария» увидела других гостей: линкор пожаловал осмотреть сам Деникин…

Наступали и откатывались армии, по всей стране полыхала гражданская война, лилась кровь, а «Мария» продолжала стоять в доке. Существовали десятки проектов определения ее судьбы. Но если отбросить самые нелепые и фантастические из них, то, судя по официальной переписке тех лет, в основном предлагалось: 1. Восстановить «Марию» как линейный корабль. 2. Превратить ее в коммерческий пароход. 3. В зерновой или угольный склад. 4. Разобрать судно в доке и использовать его как сырье для заводов.

Но к Крыму подходила Красная Армия, и, перед тем как уйти, врангелевцы затопили док.

Севастополь снова стал советским. Но могла ли молодая республика думать тогда о строительстве линейных кораблей, когда средств не хватало на самое необходимое!

Осенью 1922 года док подняли. «Марию» вывели из него, отбуксировали к тому месту, где когда-то, во времена далекой Крымской войны, чтобы преградить врагу путь, легла на дно гордая парусная эскадра, и снова затопили. В этой грустной акции по долгу службы принял участие и молодой тогда инженер Романов.

Корабли — это не просто куски мертвого железа. Это и память, и история, и человеческие судьбы. Прекрасные, как море, и, как море, бессмертные.

ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ГОДА СПУСТЯ

Год 1916-й и год 1970-й…

Кажется, целая вечность разделяет эти рубежи. Но тайны истории имеют свойство не всегда оставаться тайнами. Время часто разматывает клубок казавшихся современникам неясных, туманных обстоятельств, по-новому заставляет взглянуть на уже известные, но в свое время необъяснимые факты и обстоятельства.

Так случилось, к счастью, и с тайной линейного корабля его императорского величества флота «Императрицей Марией».

Тайна «Императрицы Марии» до последних дней считалась неразгаданной. Даже в таком авторитетном издании последнего времени, как исторический очерк «Черноморский флот», изданном Воениздатом в 1967 году, в связи с этим сказано:

В другом фундаментальном труде, «Флот в первой мировой войне» (Воениздат, М., 1964, т. 1, стр. 511), вероятно, за недостаточностью данных авторы вообще ушли от разговора о причинах гибели линкора. Здесь читателю предложена весьма туманная формулировка:

Ареф Сергеевич Романов как-то горько пошутил:

— Есть какая-то символика в том, что одна из Романовых, императрица Мария, и линкор имели одинаковые имена. Как будто над обоими ими тяготел рок…

В известном смысле основания для такой иронии, как мы видели, были. В трагедии «Марии», как в фокусе, сходятся нити продажности, коррупции, разложения императорского двора последних Романовых, сделавшие возможной безнаказанную и легкую работу германской разведки в те годы. Над «Марией» действительно висели мрачные тени Марии Федоровны Романовой, Григория Распутина, продажных сановников двора его императорского величества, всей той доживающей последние дни камарильи, которую смела революция.

СОПКИ НАД МУРМАНСКОМ, ИЛИ ЛЮДИ И КОРАБЛИ

Сопки над Мурманском курились золотом, но здешняя осень не похожа на подмосковную: чувствуется дыхание спускающихся все ниже и ниже с высоких широт льдов.

Когда машина, миновав музей с мемориальной стеной-памятником «Ермаку» — гигантским якорем, поднятым на каменные глыбы, — взлетела на сопку, внизу широко распахнулся залив с сотнями больших и малых кораблей, траулеров, рефрижераторов, буксиров. Воздух был неподвижен, как застывшее голубоватое стекло.

Прилетев в Мурманск, я поехал с другом навестить Арефа Сергеевича. Вернее — его могилу. Вскоре после войны его не стало. Мария Ивановна, уже поседевшая, сильно сдавшая, уехала на родину — в Севастополь. Какое-то время мои родители с ней переписывались, а потом я узнал и о ее конце. Слишком многое случилось за эти годы, и мой отец, старый коммунист и кораблестроитель, лежал рядом со своими товарищами — Арефом Сергеевичем и Анатолием Бредовым, которому высится памятник в центре города. Бредов застыл, как ушел в бессмертие — с гранатой, поднятой в последнем броске.

Друзья при жизни, они словно договорились встретиться там, за последней своей чертой.

Последняя гавань инженера Романова была видна издалека. Над легкой металлической оградой темнел шпиль с распластавшимся в полете кораблем.

Мы удивились, увидев в ограде женщину, подметавшую листья. Увидев нас, она спросила:

— Вы родственники?

— Нет. Знакомые.

Старушка посмотрела на нас с любопытством.

— Мало у него осталось здесь знакомых. Ох как мало!

— А вы его знали?

— Нет. Вот к мужу на могилу прихожу. Да и за этой приглядываю. Несколько лет назад Мария Ивановна здесь часто бывала. Тут с ней и познакомились. А потом пропала. Люди, сказывают, уехала.

— Она умерла. Три года назад. В Севастополе.

Старушка перекрестилась:

— Царствие ей небесное! Видно, заботливая была. Сильно, сильно, голубка, горевала. Сюда придет — плачет. Целый день сидит. Насилу ее уводила. И так несколько лет. Крепкой привязанности женщина. Сейчас, поди, и нет таких, чтоб так мужа чтили.

— Он был хорошим человеком.

— Известное дело. По плохому так не убиваются.

— Спасибо вам.

— За что? — удивилась она.

— За то, что за могилой присматриваете.

— Стара я стала, сынок. Стара. Все трудней на гору-то подниматься. Вот и я помру — кто навестит, не знаю.

— Не надо таких грустных мыслей…

— Это не грустные мысли. Я старуха, а Мария Ивановна моложе меня была… Все в руках божьих, и неизвестно, где твой предел…

Когда мы возвращались в город, глядя на забитый судами залив, я подумал, как причудливо переплетаются судьбы людей и кораблей и как долго хранит история свои тайны.

Разбирая бумаги отца после его смерти, я нашел среди них тетрадку, исписанную характерным почерком Арефа Сергеевича. Видимо, он рассказывал о своем поиске и своей мечте не одному мне.

Были в той тетрадке и такие строки:

Строки эти — как завещание к тем, к кому попадут его тетради.

Да, поговорить бы сейчас с Арефом Сергеевичем, рассказать о том, что удалось расшифровать, посоветоваться, как продолжать поиск, как построить большую повесть о тайне «Императрицы Марии», над которой я сейчас работаю. Но, к сожалению, находки в жизни часто случаются после смерти тех, кого бы они могли сделать немного счастливее…

Обратно мы ехали молча. Каждый думал о своем. И только на улице Ленина товарищ мой вдруг попросил:

— Покажи мне дом, где жили Романовы и твои…

Рядом с цветочным магазином мы въехали в арку и развернулись на широком дворе, окантованном четырехугольником старых, довоенной постройки зданий.

— Видишь вот этот подъезд?

— Вижу.

— Четвертый этаж. Налево от лестницы.

Я вышел из машины. И сразу тоскливо, одиноко стало на душе. Нелегко возвращаться в страну детства. Тем более, когда гнездо разорено и живут в нем теперь чужие люди. «Подняться? Посмотреть?» Я тут же отогнал эту мысль. Только еще больше расстроишься.

За стеклом окна квартиры, где когда-то, в те давние времена, жил Романов, маленькая девчонка, увидев, что мы смотрим на нее, строила нам рожицы.

Нет, там все иное. И незачем тревожить тени и голоса, которые, быть может, еще сохранил этот дом.

— Пойдем, друг. У нас с тобой еще дальняя дорога. Очень дальняя… И дорога, и поиск…

Он ушел от нас несколько лет назад. Замечательный человек и талантливый поэт, всю жизнь свою связавший с морем.

До того, как в 1928 году пойти добровольцем на Черноморский флот, Александр Ойслендер был и чернорабочим, и почтальоном, и грузчиком, и шлифовальщиком. Он хорошо знал жизнь. Но лучшее из созданного им посвящено флоту.

В его стихах, опубликованных в газетах «Краснофлотец» и «Североморец», где он работал в годы Отечественной войны, в книгах «Костер на берегу», «Всегда на вахте», «Добрый климат» и других бьется пламенное сердце моряка.

Мы печатаем неопубликованные стихи А. Ойслендера, сохранившиеся после смерти в письменном столе писателя.

УТРЕННЯЯ ПОВЕРКА

ВЬЕТСЯ ЛЕНТА ЗОЛОТАЯ

ОТПЛЫТИЕ

УВЕРЕННОСТЬ

«Пока на взморье…»

КОЛЬСКИЙ ПЕЙЗАЖ

1

Катер был совсем дряхлый. По ночам даже в тихую погоду он кряхтел и стонал, точно жаловался кому-то на свои старые раны. Этих ран у него было много: несколько треснувших ребер-шпангоутов, скрипящих особенно противно; пробоина в моторном отсеке в свое время была залатана наспех и сейчас дает течь; многочисленные вмятины и царапины на бортах, точно морщины на старом теле, никак не удается разгладить. И если бы однажды катер вот тут же, прямо у причала, затонул, это никого не удивило бы.

Всех удивило другое: на катере неожиданно поселился боцман со «Стремительного» — мичман Карцов. Уволившись в запас, он не поехал, как многие другие, куда-нибудь южнее, а остался здесь, в небольшом, затерянном среди сопок заполярном городке, про который даже в песне поется, что тут «двенадцать месяцев зима, остальные — лето».

В маленьких городах о каждом знают все. Поэтому всем, от мала до велика, было известно, что мичман Карцов, несмотря на свои пятьдесят два года, холост и квартиры никогда не имел, поскольку все двадцать девять лет своей службы прожил на кораблях.

С квартирами тут всегда было туго. Жили и по две-три семьи в одной комнате. Лишь в последние годы поставили целую улицу двухэтажных домов, и кое-кто даже получил отдельные квартиры. Например, старшина трюмных корабля Шелехов. Между прочим, он первый и предложил Карцову:

— Ты вот что, Степаныч, перебирайся ко мне. Замерзнешь в этой старой калоше. А у меня две комнаты и всего на пять душ. Так что не стеснишь.

Иван Степанович поблагодарил Шелехова, но от его предложения отказался.

Проснувшись, Карцов первым делом посмотрел на нижнюю койку у левого борта. Она была пуста. Значит, Митька не приходил. На верхней койке спал моторист Сашка Куклев. Он и во сне был румяным, как свежее анисовое яблоко. По-детски припухлые губы полуоткрыты, на них светилась улыбка. Должно быть, снится что-то хорошее. Сашке всегда снятся хорошие сны, и он любит за завтраком рассказывать о них. А вот Ивану Степановичу сны почти никогда не снятся — привык за многие годы службы спать мало, но крепко.

Два маленьких блюдца-иллюминатора едва процеживают в кубрик тусклый полярный рассвет. Угадать, сколько теперь времени, невозможно, однако Карцов мог с точностью до пяти минут сказать, что сейчас половина седьмого. Вот уже почти тридцать лет он просыпается в одно время, независимо от того, когда ложится спать. И, конечно, не приучен нежиться в постели.

Он встал, быстро оделся и по крутому трапу, ведущему прямо из кубрика, поднялся в рубку. Дверь долго не поддавалась — ночью пронесся снежный заряд, и на палубе возле рубки намело большой сугроб.

Карцов достал из ящика лопату и принялся сбрасывать снег за борт. Он уже очистил почти всю палубу, когда наверх в одних трусах и тапочках выскочил Сашка.

— Дядь Вань, почему не разбудили? — с упреком протянул он. — Я бы сам очистил.

— Без сопливых обойдется, — сердито буркнул Карцов.

Он сердился не на то, что Сашка проспал, а на то, что вот так к нему обращается: «дядя Ваня». Конечно, Иван Степанович не требует, чтобы его называли, как раньше: «товарищ мичман». Но хотя бы по имени и отчеству.

Однако долго сердиться он не умел и уже через минуту ласково сказал:

— Иди в кубрик, застудишься.

— Ничего, я закаленный. — Сашка сгреб ладонью снег с рубки, помял его и кинул комок в воду. — Смотрите, не тает. А я вот могу нырнуть. Хотите?

— А ну ныряй в кубрик! — опять сердито сказал Карцов. — И чтоб через полчаса был готов завтрак.

— Ладно. — Сашка нехотя полез в рубку.

Карцов тяжело вздохнул. Никак он не может привыкнуть к этим штатским разговорам. Он не дает ребятам особенно вольничать, но и старается не зажимать, хотя и не по душе ему эти «ладно» вместо привычного «есть»!

На завтрак Сашка приготовил картошку с мясной тушенкой и черный кофе. Карцову поставил банку сгущенного молока — мичман любил кофе с молоком.

— На Митьку рассчитал?

— А как же? Сейчас явится.

И верно, не прошло и пяти минут, как Митька скатился по трапу в кубрик.

— Салют! — бодро сказал он.

— Явление пятое, картина вторая. Те же и Эм Савин, — торжественно объявил Сашка. — Откуда изволили возникнуть?

— Много будешь знать, скоро состаришься. — Митька сел на край рундука поодаль от стола.

— Прошу! — Сашка широким жестом обвел стол и поклонился Митьке. — Вам котлету «де воляй» или судак «орли»?

По части всяких мудреных названий блюд Сашка был большой специалист. К сожалению, этим его кулинарные способности исчерпывались, готовить он не умел. Сашка рос в Москве, в обеспеченной семье, откуда удрал сюда, на Север, чтобы попасть на полюс. До полюса не дошел, завяз здесь и до осени ждал призыва на флот.

— Садись, Дмитрий, ешь. До рейса сорок минут осталось.

— Разве что про запас, — великодушно согласился Митька и подвинулся к столу.

Сначала он ел как бы нехотя, но голод взял свое, и за какие-нибудь пять-шесть минут Митька уплел две тарелки картошки. Аппетит у него был поистине флотский. Впрочем, ничего другого флотского Карцов за рулевым не приметил. Митька был неповоротлив и ленив, дело знал плохо, рулевое устройство держал в беспорядке. То и дело приходилось ему напоминать, чтобы прибрал в рубке, зачехлил компас и прочее.

Вот и сейчас Карцов напомнил:

— Проверь штуртросы.

— Вчера смотрел, все в порядке.

И тут врет. Что с ним делать?

Карцов махнул рукой и полез наверх.

На кораблях шла физзарядка. Кто-то в мегафон покрикивал: «Жив-вей! Ать-два, ать-два!»

Карцов отыскал взглядом свой эсминец и оглядел его стройный корпус — медленно и придирчиво, как это делал многие годы. Но теперь ему казалось, что там все не так, как надо. «У левого трапа борт помыть надо бы с содой. И леера вон обвисли. Заведование Барохвостова».

Беда с этим Барохвостовым. Вчера опять номер отмочил: плохо закрепил штормтрап, и флагманскому минеру пришлось выкупаться. Из-за этого командир всю боцманскую команду оставил на две недели без берега. Погорячился, конечно. Вся-то команда тут ни при чем…

Что-то рыбаки сегодня толкутся в гавани; похоже, не выпускают их. В море штормит, даже сюда заходит довольно крупная волна. «Наверное, и нас не выпустят». Хотя ходу тут всего два часа, но катеришко старенький. И пассажиров-то на каждый рейс в будни набирается всего трое-четверо, но все по делам. А кто и в отпуск. Тоже спешить надо.

На всякий случай Карцов все-таки сходил к дежурному по гавани. Тот сказал, что все выходы отменены, к вечеру шторм еще более разгуляется.

— Отдыхайте, — разрешил дежурный.

Но отдыхать некогда. Отсюда регулярно ходит всего один катер, и передышки у него выпадают редко. А коль не выпускают сегодня, надо этим воспользоваться. Сашка давно предупредил, что в моторе надо притереть клапана. Вот пусть и притирает. Митьке тоже работа найдется. Что касается самого Ивана Степановича, то дел у него всегда оказывалось по горло. Надо будет сходить выписать накладную, потом пойти на склад ГСМ. И на «Стремительный» надо заглянуть, сказать насчет борта…

К подъему флага торопились на корабли офицеры. Все они, за исключением молодых, пришедших осенью из училищ лейтенантов, хорошо знали Карцова и сейчас отдавали ему честь. Карцов тоже смущенно козырял в ответ. Хотя ему и очень льстило такое внимание, но он и тут усматривал непорядок: во-первых, он не при форме, а во-вторых, по званию он младший и должен отдавать честь первый.

— Как поживаете, Иван Степанович?

Это штурман с плавбазы Хворостов, хороший парень, башковитый, только в базе зря сидит, ему надо на боевой корабль идти. Жена у него красивая, вот и, наверное, не хочет надолго оставлять ее одну. База же выходит в море редко и ненадолго.

— Спасибо, живем — хлеб жуем. А что у вас нового?

— Жену вот отвел в родильный дом, а тут на службу надо.

— Ну, теперь она и без вашей помощи справится. Кого ждете-то?

— Сына.

— Первую лучше девочку. Матери помощница по хозяйству, да и следующих нянчить будет.

— Какие уж там следующие! На одного-то едва решилась, — сказал Хворостов и заторопился.

Да, теперь как-то не в моде заводить большую семью. А зря. В большой семье как раз и вырастают лучшие дети. И неизбалованные, и умеющие помогать друг другу.

А Хворостов теперь, наверное, уйдет с базы…

— Иван Степанович, можно вас на минутку?

Это помощник капитана капитан-лейтенант Власов.

— Боцман у меня, Горпищенко, тоже в запас надумал. Кого бы посоветовали вместо него?

— Поставьте Уткина. Хозяйственный мужик. И с матросами ладить умеет.

— Пожалуй, верно. А я вот о нем как-то даже и не подумал. Незаметный он какой-то.

— А работящие — они всегда не очень заметные. Крикуны — те всегда на виду.

— Тоже верно. Спасибо, Иван Степанович.

— Не за что. А с Уткиным не прогадаете.

А вот и командир. Карцов вытянулся:

— Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга!

— Здравствуйте, Иван Степанович. Вижу, давно на ногах. Тоже хлопот хватает?

— Да есть маленько. Посудина небольшая, а догляд за ней нужен. Да и за ребятами.

— Как этот, полярник-то?

— Сашок? Ничего, добрый моряк выйдет. Технику любит. Осенью ему призываться. Вот просил походатайствовать, чтобы на наш корабль взяли.

— Добро. Сегодня же попрошу военкома.

— Спасибо.

— Что-то давненько не заходили к нам.

— Да ведь все некогда.

— Все-таки заходите.

— Загляну как-нибудь.

Разговор, казалось, закончился, но ни командир «Стремительного», ни Карцов прощаться не торопились. Карцову хотелось напомнить насчет того, чтобы помыть борт, но он не знал, хорошо ли это будет, не подведет ли нового боцмана. Да и про Барохвостова сказать бы не мешало. Мол, неправ командир, что всю команду наказал. Но как об этом скажешь? Командир есть командир, его приказания не должны обсуждаться. И хотя капитан третьего ранга вдвое моложе и сам когда-то служил у Карцова матросом, но сейчас он командир корабля.

За двадцать девять лет службы у Карцова были разные командиры. И хорошие, и плохие, и просто средненькие. Их могли любить, уважать или, наоборот, не уважать, но им всегда беспрекословно подчинялись. И это годами воспитанное чувство беспрекословного повиновения командиру осталось в Карцове, видимо, на всю жизнь и сейчас мешало ему высказать то, что надо было бы сказать. «Ладно, пусть ему скажет начальство, которое повыше его», — решил Карцов.

Но командир заговорил сам:

— Слышали, как наши боцмана оскандалились?

— Насчет всех не слышал, а вот про Барохвостова рассказывали.

Капитан третьего ранга смущенно потупился. Потом махнул рукой:

— А чего тут юлить — ошибку я допустил. Сгоряча всю команду без берега оставил. Меня тоже надо понять: «флажок» пожаловался комбригу, а там пошли склонять по всем падежам весь корабль. Как будто и не было у нас отличной стрельбы, приза главкома! Обидно стало. Меня тоже по-человечески понять надо.

— А вас так и поняли, поэтому боцмана и не обижаются. Хотя вы и поступили не по справедливости, извините за прямоту.

— Но не отменять же мне теперь приказ?

— А почему бы и нет?

— Да ведь скажут, что, мол, за командир: сегодня так, завтра наоборот. Авторитет командира должен быть непререкаем, иначе на корабле все пойдет кувырком.

— Простите меня, товарищ капитан третьего ранга, но не знаете вы своих подчиненных.

— То есть?

— А вот так и не знаете, раз не доверяете им. Поверьте, они лучше вас поймут, если вы им вот так прямо и скажете: ошибся, мол, сгоряча рубанул, а теперь должен исправить ошибку. И авторитет ваш от этого только поднимется.

— Вы думаете?

— Уверен.

Командир внимательно посмотрел на Карцова, задумчиво сказал:

— Ну что же, убедили. Спасибо за науку, Иван Степанович. Извините, должен спешить, до подъема флага восемь минут осталось. Заходите, буду очень рад. И вообще жалею, что отпустил вас.

— Я и сам жалею, что ушел. Да ведь когда-то надо же уйти…

Командир крепко пожал руку и заторопился. Карцов долго смотрел ему вслед. «Что горяч — это не беда. Главное — не за себя, за дело переживает. А ошибки у всякого могут случиться. И если человек захочет, то всегда сумеет их исправить. Никакой тут науки нет»…

2

К вечеру шторм не утих, а, наоборот, усилился. В толчее мелких волн, доходящих до причала, катер бился, как рыбешка в неводе.

Карцов с Митькой повесили еще две автомобильные шины, заменяющие кранцы, и стали заводить дополнительные швартовые. За этим занятием и застал их помощник дежурного по гавани.

Видно, он всю дорогу бежал и поэтому долго не мог отдышаться. Карцов прочитал радиограмму и, сложив ее вчетверо, вернул помощнику дежурного.

— Когда начались схватки?

— А кто его знает? Только сейчас радировали, значит, недавно.

— Сашок! — Карцов нагнулся над люком, ведущим в моторный отсек.

Из люка высунулась перепачканная маслом физиономия.

— Что, дядь Вань?

— Как у тебя там?

— Минут через сорок закончу.

Карцов взглянул на помощника дежурного и виновато развел руками:

— Вишь, мотор еще не в порядке. Как думаешь, сколько это дело может продолжаться?

— Какое?

— Ну, эти схватки.

— А черт их знает! Хотя погоди-ка. Когда у меня Женька родился, я Наталью часов в шесть утра отвел в больницу, а родила она только в двенадцатом часу ночи. Так что время еще есть. Погода вот только…

— Да уж погодка! — вставил Митька. — Куда в такой чертолом пойдешь на этой старой лохани?

— Тут до острова рукой подать. А там, понимаешь, гидролог рожает. Принять некому, вот врача надо доставить, — начал убеждать Митьку помощник дежурного.

— Что ты его уговариваешь! — сказал Карцов. — Надо — значит, надо. Вот только мотор.

— В больнице тоже пока соберутся, да что. К тому времени управитесь. Если «скорая» подойдет, примите врача. А то у меня еще дел — во! — Помощник чиркнул ладонью по шее.

Едва он ушел, как подкатила «скорая». Из нее вышла девушка с чемоданчиком.

— Вы поедете со мной на остров? — спросила она у Карцова.

Значит, новенькая. Здешние никогда не скажут «поедете», а обязательно «пойдете». Да и обличье незнакомое. Худенькая, плащишко тоже жиденький, на косынке две лошадиные головы. Вот тоже мода пошла! «Только из институтам — решил Карцов. Личико миловидное, хоть и без румянца. Понимает ли она что-нибудь в этом деле? Небось тоже в первый раз.

Карцов хотел подать сходню, но Митька опередил его: легко подхватил девушку и поставил на палубу, на тоненькие каблучки. «Как на бал собралась», — неприязненно подумал Карцов.

— Спасибо, — поблагодарила девушка Митьку.

— Придется немного подождать, мотор еще не в порядке, — сказал Карцов. — Дмитрий, проводи доктора в кубрик.

— Прошу сюда!

Сашка управился через полчаса. Вот в отсеке громко чихнуло, потом стрельнуло, и катер задрожал как в лихорадке. Из люка выскочил Сашок:

— Дядь Вань, порядочек! Куда пойдем?

— На остров. Докторшу вот надо туда доставить.

— А где она?

— В кубрике.

— Можно посмотреть?

— Погляди.

Вот тоже, как в зверинце! Ладно, пусть смотрит, мотору все равно надо прогреться.

Сашка влез в рубку, сунул голову в кубрик. Потом обернулся, подмигнул Карцову:

— Митька-то соловьем заливается! Ну, я ему сейчас подсуроплю! — И крикнул в кубрик: — Мить, выдь-ка на минутку! Тут тебя спрашивают.

— Кто?

— Да твоя Матрена. Проводить, говорит, пришла своего ненаглядного в дальний боевой поход.

— Какая еще Матрена?

— Ну та, что пельменями тебя кормит.

Сашка не стал дожидаться и нырнул в моторный отсек. Сбавил обороты и, высунувшись, крикнул:

— Дядь Вань, можно! Слышите? Как часики работает!

— По местам стоять, со швартовых сниматься! — скомандовал Карцов.

Митька нехотя вылез из рубки и пошел на корму.

Едва вышли из гавани, как начало мотать. Карцов проверил, хорошо ли задраены люки, не протекает ли где. Едва он вернулся в рубку, как Митька попросил:

— Иван Степанович, постойте на руле, я за сигаретами спущусь.

Ясно, за какими сигаретами. Черт с ним, пусть развлекает докторшу. Идти не меньше часа, еще укачается.

— Ладно, иди. Да погляди там за докторшей. Если укачается, веди сюда.

Митька шмыгнул в кубрик.

Катер швыряло то туда, то сюда, трудно было удерживать его на курсе. Если бы идти прямо против волны, то еще ничего, а тут надо наискось, волна как даст в левую скулу катера, так и разворачивает его чуть ли не на двадцать градусов. Как бы еще руль не заклинило. То и дело обнажается винт, мотор быстро развивает обороты, аж визжит. Не угляди — тоже разнесет. Но Сашок управляется хорошо.

Карцов уже много раз ловил себя на том, что испытывает к Сашке нечто похожее на нежность. Одно только он не одобрял в парне: его холодное отношение к родителям. Иногда Карцов чуть ли не силой заставлял Сашку написать им хоть пару слов. Правда, и те писали не часто, видно, не могли простить сыну его бегства из дому.

Так в жизни и получается. Казалось, чего не хватало парню? А вот поди ж ты — убежал. «Отцу небось некогда было им заниматься, а матери… Разве они что-нибудь понимают в этом?» Вот он, Карцов, понял бы. И будь Сашок его сыном, никакого конфликта не произошло бы. Тут и понимать-то особенно нечего, все видно как на ладони. А ведь и у него, у Карцова, мог быть такой сын…

Осенью Сашке стукнет восемнадцать. А как раз восемнадцать лет назад Карцов посватал Ксюшку Шилову. По пути в санаторий заехал на три дня в свою деревню да и застрял на весь месяц, так и пропала путевка. Он-то совсем не помнил Ксюшку, до войны она еще сопливой девчонкой была. А как увидел тогда, так и забыл про все на свете.

В то время он был еще молодой и видный парень. Мальчишки так хвостом и тащились за ним, а девчата хоть и прятались за занавесками, но глаз не спускали. И он знал: позови любую, пойдет не задумываясь.

А Ксюшка отказалась. То ли был у нее на примете кто другой, то ли впрямь не соблазнили ее ни флотская форма, ни его тогдашняя стать, ни перспектива сменить деревеньку в Брянских лесах на красавец Севастополь. Только уехал туда Карцов один и вскоре перевелся на Север.

А здесь гнезда так и не свил. Пока вытравил из сердца Ксюшку, годы проскочили. Да и как-то никто больше по душе не пришелся. А просто так, чтобы не остаться бобылем, не захотел жениться. Бухгалтерша из порта, Елена Васильевна, только в прошлом году замуж вышла. Тоже была в возрасте и одинокая. Жила тихо, незаметно. В те редкие вечера, когда Карцов сходил на берег, он иногда заглядывал к ней. Просто так, на огонек. Говорили о том о сем, пили чай. Карцов не отказался бы и от рюмки-другой, но приносить с собой водку считал неприличным. А когда Елена Васильевна предлагала выпить своей настойки, отказывался, хотя знал, что сама она совсем не пьет, а настойку приготовила для него. Знал также, что эту настойку обожал ее муж. Лет десять уже прошло, как он не вернулся с моря на артельном рыбацком баркасе.

Говорят, она сейчас хорошо живет с новым мужем. Да, она любому могла бы составить счастье. Может, зря тогда не сделал ей предложение? Был бы и угол, и жена, и дети.

Жене, гидрологу, которая сейчас рожает, года двадцать два, не больше. И муж у нее тоже молодой, помнится, совсем недавно приходили они сюда регистрироваться — на острове-то никакой власти, кроме начальника метеостанции, нет. Вот и у Хворостова сегодня кто-то родился. День нынче урожайный выдался, сразу двое. А сколько, интересно, по всей стране в один день рождается? Надо будет спросить у Сашки, он все знает…

Наконец показался остров. Недаром его прозвали лысым. На отполированной волнами скале — ни деревца, ни кустика. Только домик метеостанции бородавкой торчит наверху. Издали остров похож на серый берет с шишечкой, такие опять в моду входят.

О том, чтобы подойти к маленькому деревянному причалу, и думать не приходится. Причал — с наветренной стороны, и волны там колошматят по острову, как из пушки, только грохот стоит да каскады брызг выше скалы поднимаются. Придется заходить с подветренной стороны, глубины там небольшие. Может, на острове догадаются и пришлют кого, чтобы принять докторшу?

— Дмитрий! — крикнул он вниз. — Ну-ка, пойди дай семафор, чтобы принимали с южной оконечности.

Из кубрика вылезла и докторша. Видно, ее совсем укачало — бледная как полотно. Надо было давно ее позвать, в кубрике душно, а тут, на ветру, качка легче переносится.

— Как самочувствие? — все-таки спросил Карцов.

— Неважное, — откровенно призналась докторша. — Тошнит.

— Вы голову сюда высуньте, ветерком обдует, оно и полегчает. Только смотрите, чтобы лошадей не унесло.

Девушка сдернула платок, густые каштановые волосы ее рассыпались, ветер подхватил их и начал трепать. Сначала она пыталась придерживать волосы рукой, но никак не могла с ними справиться.

Искоса поглядывая на нее, Карцов видел ее тонкий профиль, эти непокорные волосы, темные, чуть подкрашенные ресницы и думал о том, какие ветры занесли сюда это хрупкое существо. Ей бы где-нибудь на солнышке греться. А тут край суровый, люди крепкого корня нужны.

— Вы сюда по назначению или по доброй воле приехали?

— Сама. На Востоке была, в Средней Азии — тоже, захотелось и тут побывать.

«Ишь ты! — удивился Карцов. — И когда это она успела?»

— Ну и как? — спросил он.

— Здесь интереснее.

— Почему?

— Люди здесь интереснее. Щедрее.

— Это как? — не понял Карцов. — Не скупые, что ли?

— Нет, я не об этом. Душой щедрее. Вот вы идете в такую погоду и не жалуетесь.

— Нам что, наше дело такое. Вы-то идете же.

— Я врач.

— А мы люди.

— Вот это я и имела в виду.

В рубку протиснулся Митька.

— Не отвечают. Должно быть, встречают с той стороны. Что будем делать?

— Попробуем сами. Тут глубина небольшая. Бери-ка отпорный крюк и замеряй. Только смотри, чтобы самого не смыло.

…Он долго шарашился на баке, пока не додумался ухватиться за кнехт.

— Два с половиной… Два сорок… Два…

Карцов перевел ручку машинного телеграфа на «стоп».

— …Метр восемьдесят… Метр семьдесят… — докладывал Митька. — Полтора!

Дальше идти нельзя, грунт тут каменистый. Катер минут десять болтался на волне. Митька залез на рубку и махал флажками. Но с острова никто не отвечал, их ждали с другой стороны.

Докторша туго повязала платок и решительно шагнула из рубки.

— Ну, я пойду.

— Куда?

— Туда. До берега тут метров тридцать. Дойду.

Сразу видно, что она здесь недавно. Эти тридцать метров будут стоить ей жизни. И не только потому, что волна. Главное — вода. Больше трех минут она в этой воде не выдержит.

— Запрещаю! — резко сказал Карцов.

— В данном случае вы подчиняетесь мне! — тоже резко сказала докторша и шагнула к борту.

Карцов схватил ее за рукав:

— Вы это бросьте! Погибнуть хотите?

— Но ведь там двое: мать и ребенок. Они ждут моей помощи. Вы это понимаете?

— Понимаю. Но если вы погибнете, они этой помощи не дождутся.

— Где же выход?

— Обойдем остров, покажем им, чтобы встречали здесь.

— Сколько это займет времени?

— Еще часа полтора.

— Много.

Подскочил Сашка:

— Дядь Вань, я закаленный. Разрешите?

— Ты что, роды принимать умеешь?

— Не, я ее, — он кивнул на докторшу. — Я ее в один миг дотащу!

Это идея. Но у Сашки росту всего сто шестьдесят восемь, воды ему будет по горло. Не дотащит. В Митьке сто восемьдесят три, но он молчит. Даже отвернулся, будто ни о чем и не догадывается.

— Ладно, пойду я, — сказал Карцов. — Смотрите не посадите катер на камни. Как только дойдем до берега, возвращайтесь в базу. Когда утихнет, придете за мной.

— Дядь Вань!

— Приказание поняли? Повторите!

— Есть не посадить катер и возвращаться в базу! — четко, даже как-то обрадованно повторил Митька.

Карцов не стал сразу прыгать в воду, знал, что так может не выдержать сердце. Надо все делать с умом. Он лег на палубу, свесил за борт сначала ноги, потом на животе сполз весь. Его сначала будто ошпарило, а потом схватило холодным железным обручем. Воды было по грудь, но, когда набегала волна, она захлестывала лицо и набивалась в уши. Он попрыгал, чтобы хоть немного разогнать кровь, и крикнул:

— Давайте!

Сашка успел завернуть девушку в прорезиненный плащ, и они с Митькой осторожно подали ее Карцову. Тот принял ее на вытянутые руки и сразу пошел. «Хорошо, что худенькая, — подумал он. — Была бы покрупнее, не унес бы». Ему казалось, что так даже как-то теплее, порожняком он замерз бы совсем.

Он шел хотя и осторожно, но скоро. Знал, что иначе нельзя. Только бы не схватила судорога. Надо иногда чуть приседать, пусть лучше намочит шею, чем закоченеют ноги.

До полпути было сравнительно легко, а потом начали затекать руки. «Вот еще не хватало уронить!» Он заторопился и чуть не упал — под ноги попался небольшой валун.

— Ой! — вскрикнула девушка. Должно быть, зачерпнула ногой воду — ему не было видно.

— Сейчас, уже недалеко, — успокоил он ее, но теперь не торопился. Когда воды стало по пояс, он переложил девушку на плечо.

Он увидел, что от метеостанции к ним кто-то бежит. «Это хорошо, значит, мне можно будет вернуться».

Но когда добрались до берега, сил уже не было, да и тело окончательно отказалось повиноваться. Тут еще свело ногу. Поставив докторшу, он присел и застонал от боли.

— Свело? — понимающе спросила докторша.

— Да.

— Сейчас. — Она открыла чемоданчик, порылась в нем и достала длинную иголку. Кольнула ему в икру, и сразу стало полегче. — Растирайте.

Только теперь Карцов заметил, что она стоит босиком.

— Обуйтесь, а то застудитесь.

— А я туфлю потеряла там, когда крикнула.

— Ах ты, беда какая! Второй хоть наденьте.

— Я и ее скинула. Зачем она, одна-то?

Тут подбежал гидролог — Карцов старался вспомнить его фамилию, но не смог.

— Вот спасибо, а я уже думал, не успеете. Пойдемте быстрее, она очень мучается. — Он заговорил быстро, захлебываясь и суетясь без всякого толку.

— Погоди-ка. — Карцов взял его за рукав. — Видишь, туфли вот утопили. Не босиком же ей идти.

Вахрамеев — только теперь Карцов вспомнил его фамилию — сел, быстро сдернул сапоги и протянул докторше.

— Вот наденьте, а я в носках добегу, тут недалеко.

Сапоги были, наверное, сорок третьего размера, не меньше. Они хлябали на ногах девушки, и она едва передвигалась. А Вахрамеев нетерпеливо прыгал возле нее и все тараторил:

— Первенец у нас, по срокам вроде бы еще неделю ходить должна, да, видно, ошиблись. Доктор, я прошу вас, попробуйте поскорее, она очень мучается. Вдруг не успеем?

— Схватки частые?

— Очень!

— Через сколько минут?

— Минут? — Вахрамеев растерянно уставился на докторшу. — Не замерял. Извините, как-то не догадался.

— Ну, а хотя бы воды накипятить догадались?

Вахрамеев ничего не ответил и побежал вперед.

— До чего же беспомощный народ эти мужчины! — вздохнула докторша.

— Это верно, — согласился Карцов. Коснись такое дело лично его, он тоже не сообразил бы.

3

Вахрамеев ходил по комнате и то и дело цеплялся то за стол, то за табуретку — и тут же испуганно вздрагивал.

— Да перестань ты мотаться! Сядь! — крикнул на него бородатый метеоролог, растиравший Карцова.

Вахрамеев сел, но тут же вскочил и подбежал к двери. Прислушался. Прислушались и бородатый с Карцовым. Но в соседней комнате было тихо.

Вахрамеев отошел от двери и опять заходил по комнате.

— Ну, пожалуй, хватит, — сказал бородатый. — Совсем упарился.

Все тело Карцова горело. Бородатый намял его крепко, и сейчас не хотелось двигаться. Хорошо было вот так неподвижно лежать и прислушиваться к тому, как по всему телу растекается какое-то неизъяснимое блаженство. Но бородатый сказал:

— Вот белье, одевайтесь.

Белье было байковое, теплое, но тесноватое. Кальсоны еще ничего, а рубаха совсем узкая. Карцов боялся пошевелить плечами — как бы не лопнула.

— А теперь внутрь. — Бородатый отлил из плоской бутылки полстакана. — Как развести?

— Зачем добро портить? — сказал Карцов и выпил неразведенный спирт. — Это не всякий может, но хитрости большой тут нет — все дело в дыхании.

— А я вот никак не могу научиться, — Бородатый налил себе, развел наполовину, выпил, крякнул и обратился к Вахрамееву: — Может, и ты, молодой папуля, приобщишься за компанию?

— А, что ты понимаешь! — отмахнулся Вахрамеев.

В это время дверь в соседнюю комнату тихо отворилась, и вошла докторша. Карцов шмыгнул под одеяло, а Вахрамеев бросился к ней:

— Как там?

— Еще часа через два, не раньше. Посидите с ней.

Вахрамеев скользнул за дверь. Девушка устало опустилась на стул.

— Как вы себя чувствуете? Простите, не успела узнать ваше имя и отчество, — обратилась она к Карцову.

— Иван Степанович.

— Отогрелись, Иван Степанович?

— Не беспокойтесь, все в норме. Растерлись тут и внутрь малость приняли. Теперь хорошо.

— Ну-ка, налейте и мне, — обратилась она к бородатому.

— Козюлин, — приподнялся тот и поклонился. — Тимофей, а по батюшке — Сергеевич.

— Любомирова, — докторша протянула руку, — Таня. — Но тут же спохватилась и добавила: — Татьяна Васильевна.

— Очень приятно. — Козюлин уже разводил спирт. Получился почти полный стакан.

— Что вы! Мне два-три глотка, не больше.

— А вы пейте, — вмешался Карцов. Небось тоже продрогла, пальтишко-то у нее тощенькое.

Она отпила ровно три глотка и долго не могла отдышаться — видать, совсем непривычная. Даже слезы выступили — крупные, как горошины, прямо в стакан и скатились.

Козюлин подвинул ей тарелку с капустой и банку трески в масле. Потом принес сала, копченой колбасы.

— Поешьте. Чем богаты, тем и рады.

Таня принялась есть.

Они о чем-то говорили с Козюлиным, но Карцов не прислушивался к их разговору. Его вдруг охватило беспокойство: как там дошли Митька с Сашкой? Вдруг забарахлит мотор после переборки? Погода плохая, как бы беды не случилось. За Сашку можно быть спокойным, а вот Митька… Струсил ведь, а ему бы докторшу-то сподручней нести. И рост повыше, и кровь еще молодая. Да, с Митькой надо что-то делать. Списать? А куда он после этого денется? Хорошо, если дружки на буксир пристроят. А если нет? Пропадет парень, характер у него еще не устоялся. Нет, видно, придется с ним помучиться. Что ж, не впервой. За двадцать девять лет через руки Карцова много всякого народу прошло. И ничего, ребята все прочно на ноги встали.

— Слышь-ка, Тимофей, у вас связь с базой есть?

— Есть. Радио.

— Не в службу, а в дружбу: узнай, пришел ли катер в базу. По времени пора бы уж.

— Сейчас — Козюлин вышел.

Вернулся он быстро:

— Все в порядке, пришли.

«Митька небось уже к дружкам улизнул, — подумал Карцов. — Надо будет запретить ему ночевать на стороне».

Однако он успокоился и, разморенный теплом, скоро уснул. Спал он крепко и не слышал возникшей вдруг в домике суеты, его не потревожили ни беготня, ни крики рожавшей за стеной женщины.

Разбудил его тоненький пронзительный крик ребенка. Может быть, в это время приоткрыли дверь в соседнюю комнату или крик прорвался сюда сам, но именно он оказался самым громким. Карцов стремительно, как по тревоге, вскочил, а потом уже открыл глаза. Яркий свет заставил его на минуту зажмуриться. И когда он, теперь уже медленно, разжал веки, то увидел, что к двери в соседнюю комнату прильнули Вахрамеев и Козюлин. А из-за двери доносился этот пронзительный, почти на одной ноте крик.

— Вот и новый жилец на земле! — сказал Карцов, но на него так зашикали, что он тут же умолк.

Так молча они простояли минут десять, а может, и больше. Когда плач ребенка затих, Вахрамеев опять забегал по комнате.

— Почему он не плачет? Нет, я должен пойти! Может, что-нибудь случилось?

— Подожди, — удерживал его Козюлин. — Когда понадобишься, позовут.

Вскоре его действительно позвали. Он выскочил оттуда сияющий.

— Сын! Во мужик! — Он показал большой палец.

— Поздравляю! — Козюлин обнял Вахрамеева, хотел поцеловать, но тот подхватил бородатого под мышки, легко поднял, повалил на кровать и начал молотить кулаками.

— Сын, сын! Понимаешь ли ты, рыжебородое чучело, что у меня родился сын!

Но тут выглянула Таня и сказала:

— Нельзя ли потише?

Вахрамеев отпустил бородатого, сел за стол, взял бутылку и шепотом сказал:

— Ну что, братцы?

Когда налили всем, Карцов на правах старшего произнес тост:

— Пусть он будет здоровым и счастливым!

Козюлин налил еще, но Вахрамеев решительно отказался:

— Мне больше нельзя. Я ведь теперь отец. Как-то даже не верится, хотя целых девять месяцев привыкал к этой мысли.

— Да, брат, это ответственность, — сказал Козюлин и тоже отодвинул стакан. Карцову ничего не оставалось делать, как отставить подальше свой.

Вскоре пришла Таня. Спросила Вахрамеева:

— Имя придумали?

— Решили Иваном назвать.

— Хорошее имя, русское, — сказала Таня.

«Тезка, значит», — отметил про себя Карцов.

— А в крестные я предлагаю Ивана Степановича. Если бы не он, не попала бы я к вам.

— Верно, — согласился Вахрамеев. — Не возражаете?

Карцов смущенно сказал:

— Нет, не возражаю, как же тут можно возражать? Спасибо вам большое. Хотя и не знакомы мы были до этого, а буду как родной. У меня ведь никого нет.

— А крестной матерью я предлагаю Татьяну Васильевну, — сказал Козюлин. — Хоть крестить мы его и не станем…

— Вот это совсем хорошо было бы! — обрадовался Вахрамеев. — Мы вас очень просим!

— Что же, я с удовольствием, — согласилась Таня.

Потом они все, кроме матери и ребенка, сидели за столом. Вахрамеев допытывался у Тани, сколько раз полагается Ванюшку кормить, когда его можно будет купать и какую коляску покупать.

— Да где вам тут разъезжать на коляске-то? — смеялся Козюлин.

Ему тоже хотелось поговорить с Таней, но Вахрамеев не давал.

«А все-таки коляску я им куплю, — решил Карцов. — Пусть будет все как полагается. И еще надо купить приданое: пеленки там разные, распашонки. Вот только где это продают? Наверное, в Мурманске есть. И еще надо будет купить Ванюшке машину. Заводную. Хорошо бы и пароход, но те, что продаются в магазине, никуда не годятся. А между прочим, Барохвостов по этому делу спец, для музея макет «Стремительного» сделал как две капли воды похожий. Попрошу, не откажет…»

Участия в разговоре Карцов не принимал. Он сидел молча, оглядывал поочередно всех сидящих за столом и улыбался. Никогда он не чувствовал себя таким счастливым и таким нужным. Ему казалось, что всех этих людей он знает очень-очень давно. «Вот и у меня сколько родни сразу появилось. Таня теперь кумой или сватьей мне приходится? Вот, старый дурень, прожил пятьдесят два года, а этого не знаю. Тоже мне «крестный»! И Таня, конечно, тоже не знает. У нее-то еще будут свои дети, а для меня Ванюшка — единственный…»

В эту ночь ему впервые за многие годы снились хорошие сны. Но утром он все их начисто забыл и очень огорчился: было бы что рассказать Сашке.

Глава I КРУТОЙ ПОВОРОТ

«Матерьялисты, конечно, правы — бога нет… но чей же светлый разум создал коня?..» Такие странные мысли никогда не приходили в голову подпоручику Давыдову, когда он находился на берегу и провожал взглядом знатока взвод проскакавших мимо гусар или драгун. Эти мысли появлялись тогда, когда Алексей находился в плавании, когда вокруг была только одна вода. Странно еще и то, что, будучи в море, Алексей не чувствовал его безграничности и дыхания простора, наоборот — ощущал какую-то замкнутость пространства, очерченного тонкой линией горизонта.

Когда он сидел в кавалерийском седле, когда конь то взлетал на пригорок, то уносил всадника по дороге, пронзающей рощу, как палаш, Давыдов явственно чувствовал, как высоко поднято над землей небо и как беспредельна сама земля. И то, что взор ограничен бором, синеющим вдали, и деревней на косогоре возле речки, и все, что он видел окрест, как бы говорило, что там, за бором, за пригорками и холмами, такие же леса и поля, такие же извилистые речки и за ними опять то же самое.

А в море тонкий, словно проволочный, обруч горизонта опоясывает твой взор, куда бы ты ни смотрел…

Возможно, это голос крови старинного рода Давыдовых, уходящего корнями своего генеалогического древа в глубокую старину. Возле каждой веточки этого древа стоял конь. Отец, деды и прадеды были гусарами. Даже мать, невысокая, чуть располневшая, медлительная в движениях, любила изредка проскакать верхом.

Для своих прогулок она выбирала такое время дня, когда в усадьбе было мало народу, все находились в поле, видеть ее в седле могли немногие, и еще тогда, когда отец Алексея был в благодушном настроении.

Одетая в черную амазонку, мать становилась изящнее и тоньше и казалась совсем молоденькой. Позже, когда Алексей подсчитал годы, он понял, что мать тогда была действительно молода; она разрешилась им, когда ей едва исполнилось восемнадцать.

С плеткой, прихваченной тонким ремешком к запястью правой руки, мать выходила во двор; у нее возбужденно и озорно блестели глаза, щеки розовели и даже походка становилась иной — легкой, пружинистой; казалось, вот-вот она подпрыгнет, сорвется с места и убежит в поле, как расшалившаяся девчонка.

Мать опускала глаза, чувствуя на себе взгляд отца Алексея, который в этих случаях всегда выходил на балкон и хмуро смотрел на нее, пошевеливая мохнатыми бровями и усами. Глаза его становились суровыми, но в то же время какая-то неуловимая доброта таилась в их глубине.

Укоризненно глянув в сторону застывших в настороженных позах конюхов Якова и Поликарпа, готовых в любой момент подхватить хозяйку, если она чуть пошатнется, мать отталкивала их сердитым взглядом и легко поднималась на коня.

Отец издавал какой-то неясный отрывистый звук — то ли смешок, то ли сдавленный возглас восхищения. Лицо его становилось еще суровее.

Когда кони трогались, вдогонку им с балкона летел необычно свирепый голос:

— Яшка, Полкан! — И отец грозил кулаком.

Всадники скрывались за воротами.

Алексей не помнит, когда сам впервые сел на коня. Даже в самых далеких картинках детства, а они почему-то вставали в памяти всегда в одном цвете, словно на дагерротипном снимке, он видел себя верхом, но не помнит, какой масти был конь, какого цвета был кафтан на Якове, приставленном к Алексею…

Сколько раз он просился вместе с матерью на верховую прогулку, но она всегда отказывала, несмотря на советы отца.

Однажды к ее возвращению отец пришел в мрачное состояние, наорал на дворовых и кому-то пообещал собственноручно свернуть шею. Вернувшись с прогулки, мать спорхнула с коня и счастливая взбежала на крыльцо. Отец встретил ее недоброй, язвительной улыбкой и сказал:

— Алешку не берешь, чтоб свидетеля не было и совесть не мучила?

Мать остановилась, отпрянула, с ужасом уставилась на отца. Лицо ее побледнело, она вскрикнула:

— Павел, что с тобой? Павел Алексеевич, как вам не стыдно! Боже! — и, закрыв лицо руками, побежала в дом, споткнулась, упала, быстро вскочила, оттолкнула протянутые к ней руки отца и закрылась в своей комнате.

Три дня на усадьбе стояла мертвая тишина. Даже половицы не скрипели под тяжелыми шагами отца. Как тени, бесплотно и беззвучно появлялись и исчезали дворовые.

На четвертый день отец и мать вышли к завтраку. Горничная Нюрка так волновалась и суетилась, что разбила чашку, обрызгав кофеем туфли отца и подол платья матери. Отец только покачал головой, сказав:

— Эх, разлапа ты, разлапа…

После завтрака он сам проводил мать во двор и помог ей сесть в седло. Его обычный крик вдогонку: «Яшка, Полкан!» — был еще свирепее и громче.

Тогда Алексей молча сорвался с места, вскочил на оседланную для кого-то Брунгильду и пулей вылетел со двора. Всадников уже не было видно. Алексей направился в лес, надеясь выйти встретить мать на перекрестке. Целый час он петлял по лесу от одного проселка к другому, выскакивал на поляны и наконец услышал топот. Он затаился в чаще у дороги и увидел мать. Араке шел галопом, вскидывая голову, довольный свободой, опущенными поводьями и своей всадницей. Алексею показалось, что Араке беззвучно хохотал, скаля свои ярко-желтые крупные зубы.

На розовом лице матери застыла улыбка, а глаза смотрели куда-то вперед, и Алексей ощутил, что взор матери сейчас там, за горизонтом, летит впереди нее, как флажок на пике казака, и она видит что-то очень-очень славное, недоступное ему…

Алексей был настолько удивлен блеском материнских глаз, что забыл о том, что намеревался с гиканьем выскочить из чащи перед ней. Он проводил взглядом мать и скакавших следом конюхов, повернул коня в лес и долго носился, не разбирая дороги, через чащу напролом, рискуя оставить свой вихрастый скальп на первом же суку.

…Хорошо думается в спокойную погоду в открытом море, под однообразный скрип уключин, журчание воды у форштевня и легкое поскрипывание такелажа.

А мысли и воспоминания, словно сами по себе, летят из-за горизонта с полей далекой срединной России и, преодолев огромное расстояние, становятся особенно чистыми и ясными. Даже щемящая сердце горечь и та становится прозрачной, но не менее горькой…

Однажды под ритмичный стук конских копыт и свист ветра в ушах Алексей увидел такой же, как у матери, блеск в глазах Полиньки Кургановой. Дальняя родственница соседского помещика, она изредка наезжала к нему погостить летом на месяц-два. Алексей встретился с ней через несколько лет после первой мальчишеской влюбленности, когда поехал к соседу с письмом от отца.

Алексей был на летней вакации у себя в Давыдовке. Отец не очень ладил со своим соседом, и было удивительно, что он послал к нему сына с письмом. Алексей не предполагал встретиться с Полинькой, но поехал с радостью, так как это было актом примирения с отцом.

Когда Алексей заявил, что хочет поступить в университет, отец, бывалый вояка, участник крупных сражений 1812 года, пришел в неистовство. Он грозил всеми небесными и земными карами вплоть до отцовского проклятия и лишения наследственных прав. Мать не вмешивалась и упорно молчала, Алексей тогда даже обиделся на нее: ведь она в разговоре наедине соглашалась с его выбором. Потом Алексей понял ее тактику.

Она совершала обходный маневр, выжидала, когда неистовая и неорганизованная атака отца захлебнется, и ударила с фланга.

— Воюют не числом, а умением, Павел. Для умения нужны знания, а лучшие знания дает университет.

Отец был не из тех, кто сдается. Перестроить свои ряды он, конечно, не успел, но оборонялся отчаянно, подавляя противника непрерывными контратаками.

Мать тотчас переходила к обороне и отвечала на контратаки короткими меткими вылазками, успевая вставить в серию отцовских залпов одно-два слова: «А топография?.. А артиллерия?.. А тактика?.. А машины?.. А телеграф?.. Разве все это не нужно в современной войне?..»

Выждав, когда контратаки стали редкими, мать методично перешла в наступление. Усы отца вздрагивали, топорщились, а брови изумленно подпрыгивали.

Только сейчас Павел Алексеевич узнал, что его жена внимательно читала все книги по военному делу, которые он выписывал из Петербурга и из-за границы.

Контратаки совершенно прекратились, отец сердито бурчал в усы, фыркал, качал головою и пожимал плечами. Но когда, видимо желая окончательно сломить противника, мать произнесла на память фразу из последней книги английского адмирала, отец снова бросился в контратаку:

— Откуда вы, Елена Сергеевна, изволили это узнать, когда сию книжку я еще не разрезал?

Мать смиренно склонила голову.

— Я ее разрезала, в чем и прошу прощения у владельца.

— Но она же на английском!

— В нашей библиотеке много словарей.

Отец развел руками и, подняв кверху голову, воскликнул:

— Чудны дела твои, господи! — Дальше выскочило откровенное гусарское ругательство, и это окончательно подорвало боевой дух отца.

Мать вспыхнула, вскочила и сжала у подбородка кулачки:

— Павел Алексеевич, как можно при ребенке!

Отец схватился за голову и заорал:

— Прости, Элен, о господи! О, черт вас всех подери!

И выбежал из комнаты, так ударив плечом в дверь, что ее створки с треском разлетелись и грохнулась на пол фарфоровая ваза, стоявшая на подставке в углу.

Мать тоже ушла.

Алексей слонялся по комнатам и случайно, заметив приоткрытую дверь, заглянул в библиотеку.

Мать кривым турецким кинжалом торопливо разрезала страницы книги английского адмирала, часто прикладывая к губам порезанный палец.

Двое суток в усадьбе снова стояла душная, гнетущая тишина. Потом отец приступил к длительной осаде сына по всем правилам стратегии и тактики. Он говорил спокойно, обдуманно и часто косился на мать, сидящую у окна. Она читала крохотную французскую книжку и в разговор как будто не вникала.

Алексей ни стратегии, ни тактики не знал и чтением книг по военному делу особенно не увлекался. Ему нравились точные науки. И поэтому вместо обороны и гибкого маневрирования он сам полез на рожон. Отец словно этого и ждал.

— Так ты мне перечить? У меня голова седая, а у тебя молоко на губах не обсохло — и туда же! — И пошел, и пошел…

Мать, уронив на колени книжку, сокрушенно смотрела на сына: по своей неосторожности он развалил почти все, что было сделано ею. Она вскочила, обняла отца и перешла на его сторону.

— Алексей, разве можно возражать, когда сам еще ничего в жизни не узнал?

— Вот-вот, Элен, смотри, любуйся, это твое воспитание. Какова пошла молодежь, ничего не признает!

— Ты прав, Павел, очень глупо отрицать то, чего сам не знаешь.

Она гладила отца по руке, плечу, а тот рычал:

— Книжек разных начитался, знакомства всякие заводит…

— Полинька Курганова очень милая девушка, — вставила мать, не переставая гладить руку отца.

Он оторопело посмотрел на нее, и голос его пророкотал, как удаляющаяся летняя гроза:

— Так я же не о ней говорю…

— Все верно, ты прав, ты прав, а Алексей пусть уйдет и подумает.

За три дня до отъезда Алексея в Москву отец сказал:

— Выбор твой не одобряю, но жить тебе и решать тебе. Все возлагаю на твою совесть и честь.

Алексей поступил в университет. Первые годы учения его богатый отец присылал сыну денег в обрез. Алексей порой подумывал, не взяться ли репетировать балбесов гимназистов, сынков московских богатеев, как это делали бедные студенты.

Последние годы учения отец, словно возвращая недоданное, стал щедро снабжать сына деньгами, и Алексей довольно быстро прославился на всю Москву кутежами. Порой он задумывался, почему это отец вдруг раскошелился. То ли он понял и полюбил упорство сына, отстаивающего свое, то ли изменил свое мнение.

Когда Алексей приезжал на каникулы, отец встречал его довольно холодно, но не враждебно. Почти все время каникул ежедневно после ужина они ожесточенно спорили. Мать занималась вышиванием, краем уха слушала разговор, и только изредка на губах ее появлялась довольная улыбка.

— Ну отлично, отлично, — говорил отец, размахивая трубкой с длинным чубуком, — отлично, что от Москвы к Петербургу построили железную дорогу. Теперь тянут ее на юг. Но это же нитка, хоть и чугунная! А кругом Россия! Города, села, деревни, леса, реки, буераки. На полсвета и дальше — до британских владений на американском материке. Аляска! Кто, кроме коня, осилит этот простор? А чтоб к каждому городу чугунку провести, никакого чугуна не хватит.

Алексей уже кое-что понимал в тактике и стратегии и научился правильно держаться в споре.

— Во-первых, папа, позволь возразить, железные дороги должны связывать только крупные экономические и промышленные районы. Они явятся как бы стволом дерева, а ветвями будут шоссе и проселки. Во-вторых, есть водные и морские пути. А в-третьих, если паровоз может ходить по рельсам, то когда-нибудь научатся делать такие, которые смогут катиться по шоссейным дорогам. Подобные экипажи уже пытались строить в Англии и Франции. Да зачем за границей, я видел книгу, она вышла у нас лет десять назад, господина Гурьева «Об учреждении торцовых дорог и сухопутных пароходов в России»…

Мать вдруг вскочила, отбросив пяльцы, стремительно выбежала из комнаты и вскоре вернулась с журналом в руках.

— Милые мои спорщики, — сказала она, торопливо перелистывая страницы, — позвольте прочесть вам одно стихотворение Федора Глинки.

Отец недовольно засопел и отвернулся. Мать стала читать:

Мать протянула к отцу с сыном руку, и голос ее торжественно зазвенел:

Алексей зааплодировал, а отец отмахнулся:

— Фантазерство одно…

— А вот и нет, — запальчиво возразила мать. — Почему фантазерство? На воздушных шарах летают? Летают. И давно. Помнишь, Павел, еще в двадцать восьмом году у нас в Москве русская женщина госпожа Ильинская поднималась на шаре, наполненном, как писала газетка, простым дымом от аржаной соломы… На целую версту поднималась! А ежели к этому шару приделать машину с каким-нибудь… — мать закружила в воздухе рукой, и страницы журнала затрепыхались, словно крылья пойманной за лапы птицы, — колесом или чем-нибудь вроде мельницы. И лети куда хочешь. Не надобно никаких дорог. Будет так?

— Будет, мама! — воскликнул Алексей.

Отец вздохнул и угрюмо заметил:

— Может, и будет лет этак через двести. До чего ж тогда докатимся? — И повернулся к Алексею: — А ты пришли мне из Москвы с первой же оказией эту книжку и, если найдешь другие, тоже присылай.

— Ладно, папа, — ответил Алексей и после некоторого молчания, когда мать снова уселась в кресло и взяла в руки пяльцы, сказал: — Чугуна, папа, в России хватит на всех и на торговлю с заграницей останется, если по-другому строить хозяйство и промышленность и вообще всю государственность…

— Это что? — вдруг взъярился отец и, словно клинком, ткнул трубкой в пространство: — Как там, в Европе, с революциями?

— Не знаю как, папа, — спокойно ответил Алексей, — но так, как это делается у нас сейчас, дело далеко пойти не может.

И тут стремительно вмешалась мать:

— Господа, вам мало дня? Ведь уже за полночь. Павел, Алеше надо отдыхать, он еще наспорится вдоволь в университете.

Отец покряхтел, неприветливо взглянул на сына, встал, усмехнулся и с порога сказал:

— Как это там у господина Пушкина сказано?.. Да, вспомнил: «И заведет крещеный мир на каждой станции трактир». — И с хохотом удалился в свою спальню.

Летом, приезжая в Давыдовку, Алексей замечал всё новые и новые книги в библиотеке отца, не только те, которые Алексей посылал из Москвы, но и другие, которые отец выписывал сам из Петербурга и из-за границы. Споры с отцом становились все спокойнее.

И вот однажды он послал Алексея к соседу с письмом. И Алексей, добросовестно исполнив поручение, неожиданно встретился с Полиной. Встретил и ахнул: до чего же она хороша! Голос у нее стал с какими-то волнующими, ласковыми переливами. Они вспомнили свои детские шалости и игры, встречи, клятвы, все это было забавным, и об этом было так приятно говорить… Если бы только не торчал возле Полины высокий круглолицый корнет, тоже приехавший погостить. Он раздражал Алексея, все время вертелся подле них и непрерывно вмешивался в разговоры. Его звали Юрием, а фамилию Алексей тотчас постарался забыть. Корнет разбудил дремавшую в Алексее ревность. Вначале Алексей презрительно разговаривал с ним и насторожил Полину. Тогда, взяв себя в руки, он стал с Юрием изысканно учтивым и чутким. Он очень вежливо возражал порой, но чаще соглашался со всем, что говорил корнет, только чуть-чуть его подправлял. Куда было этому одуревшему от муштры корнету до эрудиции и остроумия студента Московского университета! Юрий не понимал, насколько он глуп и пошл в своих рассуждениях и шутках, но тоже, обуреваемый ревностью, уверенный в своей неотразимости, он часто пускался в длинные рассуждения и даже порой закрывал глаза, как весенний глухарь. И его, как глухаря, Алексей подстреливал меткой репликой, глухарь падал в снег и снова как ни в чем не бывало воскресал и закидывал в самозабвении голову кверху.

Даже тетка Полины Евдокия Акимовна Штерн, сопровождавшая племянницу, уж на что была тупая женщина и то смеялась над Юрием от души, а тот считал, что смеются над его остротами, а не над ним. Только один раз Алексей не удержался от резкого выпада, но повод был уж очень соблазнительный. В ожидании Полины Алексей сидел в библиотеке и внимательно просматривал новый журнал, поглаживая другой рукой рыжего сеттера Филиппа. Тот, жмурясь от удовольствия, нюхал переворачиваемые Алексеем страницы журнала. В это время вошли Полина и Юрий. Увидев забавную сцену, Юрий расхохотался, крикнув:

— Учись, Филька, учись, инженером будешь!

— А недоучишься — в офицеры пойдешь, — невольно вырвалось у Алексея.

Но тут Полина быстро заговорила о чем-то постороннем, и ссора миновала.

Наконец Алексею удалось встретиться с Полиной наедине. Кони бежали бок о бок и часто мотали головами — то ли ссорились, то ли баловались. Темп скачки нарастал, и уже невозможно стало разговаривать. Взоры были устремлены вперед, тело напряжено, и только короткие беглые взгляды друг на друга радовали душу.

Глаза у Полины светились все ярче и ярче, и вдруг Алексей увидел в них блеск глаз матери, подсмотренный им в детстве, когда она лихо мчалась верхом по дороге…

Спустя много лет Алексей поймет, что когда человек любит, он в объекте своей любви видит то, что хочет видеть, а не то, что есть на самом деле. У Полины блестели глаза от быстрой езды, не было в ней той одухотворенности, которую подметил однажды Алексей в глазах матери.

…Были поцелуи, осторожные прикосновения, волнующие душу… Были сбивчивые объяснения, полные намеков и недоговоренных фраз. И однажды Полина вздохнула:

— О, если бы вы, Алексей, стали гусаром!

— Почему именно гусаром, а не драгуном или уланом? — изумился он.

— Не знаю. Но мне так этого хочется!.. Прощайте! — И она повернула коня домой.

Даже отец обратил внимание на взвинченное состояние Алексея. Мать, конечно, сразу догадалась и все объяснила мужу. Потом за завтраком, обедом или ужином отец мешал разговоры о политике с разными забавными любовными историями, слышанными им от знакомых и друзей. О некоторых он рассказывал так живо и ярко, что мать болезненно морщилась и глаза ее наливались грустью. Она догадывалась, что отец предавался собственным воспоминаниям.

Москву, когда к осени Алексей вернулся в университет, как и все города России, уже охватывало предвоенное возбуждение. Слухи о войне с Францией и Англией, а возможно, с Австрией и Пруссией, ползли отовсюду. Голоса газет становились тревожнее и тревожнее. Турция отказалась обеспечивать права христиан, проживающих на территории ее владений. В ответ на это в июне 1853 года русская армия заняла Молдавию и Валахию. Турция начала военные действия на Кавказе и Дунае.

Осенью она объявила России войну. В ноябре черноморская эскадра адмирала Нахимова наголову разгромила главные силы турецкого флота в беспримерном сражении у Синопа. Тогда еще никто не знал, что этот бой войдет в историю не только как образец флотоводческого искусства и мужества, но и как последнее в истории большое сражение парусных флотов.

Были в России люди, стоявшие на различных ступеньках ее сложной иерархической пирамиды, которые понимали невыгодность военного, экономического и политического положения государства, но молодежь верила в быструю победу, и на выпускном университетском вечере с удовольствием повторяли эпиграмму, успевшую облететь всю страну:

В этот вечер мозг работал как-то особенно бодро, в памяти вставали прежние споры с отцом, Полина не выходила из головы… Алексей вдруг вскочил на стул, широко помахал рукой, заставляя притихнуть разгулявшуюся компанию, потом объявил, что немедленно поступает волонтером в гусары и через два дня приглашает всех на прощальный ужин. Это заявление было встречено восторженным ревом и звоном посуды.

Алексей намеревался неожиданно явиться в Давыдовку в гусарской форме, но отец как-то узнал о его решении раньше. Он приехал в Москву рано утром в день назначенного ужина.

Долго тискал сына в объятиях, а потом перевернул и перекроил всю программу ужина. Пригласил на него своих московских друзей, нашел отличных поваров. За ужином вперемежку с юными темнели суровые лица бывалых вояк и кутил.

Потом отец сбросил сюртук, засучил рукава белой рубашки и вызвался сам готовить жженку, а на всех, невзирая на чины и возраст, кто пытался лезть к нему с советом, сердито рявкал.

Потухли свечи, распространяя запах обгорелых фитилей, и бледное синеватое пламя стало единственным источником света. Вздрагивающие тени на стенах приняли причудливые очертания и поднялись до потолка. Все молча смотрели на пламя, смотрели, как роняют горящие капли куски сахара, лежащие на лезвиях клинков; капли гасли в чаше с легким коротким шипением, словно кто-то непрерывно предупреждал: «Тс-с… Тс-с, тс-с!»

Неяркое пламя жженки отражалось у каждого в глазах по-своему, и каждый сидящий за столом в этот момент думал о своем…

Утром отец растолкал Алексея, заставил наспех выпить крепкого чаю и сам повез сына в полк.

В декабре Англия и Франция ввели свои флоты в Черное море, а в марте объявили России войну. К ним присоединилась Сардиния.

Гусарский полк, стоявший в старинном русском губернском городе, устраивал прощальный бал.

В городском саду до рассвета играл духовой оркестр, музыканты часто сбивались с такта, но играли непрерывно и от души. Парк, как и весь город, был расположен на холме и заканчивался высоким обрывом над излучиной широкой тихой реки. За ней простирались всхолмленные дали. На горизонте раскинулось село. Его церковь с высокой звонницей и пятью луковками куполов на тонких основаниях четко вырисовывались на предутреннем небе, образуя вместе с силуэтами деревьев радующий душу узор.

Город был разделен надвое оврагом, настолько глубоким, что столетние деревья, росшие на дне, едва достигали половины его глубины. Через овраг проходил каменный виадук. Он поражал приезжего своей громадностью. Римский виадук в центре России — такое вряд ли еще где увидишь!

Недалеко от оврага в бело-малиновом каменном особняке с пузатыми, как самовары, колоннами, в котором, как гласило предание, останавливалась Марина Мнишек, коптя, догорали свечи.

Подперев руками голову, в одной рубахе сидел за столом Алексей, смотрел на занимающуюся за распахнутым окном зарю и думал о том, как много в жизни неожиданных поворотов. В кармане хрустело недавно полученное от Полины письмо, полное лукавых намеков. Сегодня утром Алексей ей ответил, снова негодуя на свой развалистый, неустойчивый почерк. В окно доносились пьяные песни, выкрики и женский смех.

А там, на юге России, на берегах Дуная, уже лилась кровь и армада вражеских кораблей готовилась к высадке десанта в Крыму…

Утром Давыдова неожиданно вызвал к себе полковой командир.

С мокрыми, только что причесанными волосами, со стекающими за шею каплями холодной колодезной воды, Алексей вошел в кабинет, мельком заметил, что у полкового командира еще кто-то сидит…

Полковник улыбнулся:

— Познакомьтесь, подпоручик.

С дивана поднялся одетый в поблекшую гусарскую форму отец.

Встреча была настолько неожиданной, что Алексей растерялся и не знал, что делать. Отец быстро сказал:

— Потом, Алеша, потом успеем поговорить. Прежде дело надо решать.

Полковник нахмурился, посмотрел на лежащую перед ним бумагу с витиеватым штампом военного министерства и спросил:

— Алексей Павлович, оказывается, вы знакомы с генералом Майевским?

Давыдов озадаченно поднял брови, подумал и ответил:

— Я раза два был на лекциях профессора Михайловской академии Николая Владимировича Майевского и раза два говорил с ним о его теоретической работе по устойчивости полета вращающихся продолговатых снарядов… Но вряд ли профессор мог меня запомнить.

— Значит, запомнил. Он рекомендует перевести вас хотя бы на время войны в распоряжение морского ведомства старшим артиллерийским офицером. Отпускать мне тебя не хочется, но не уважить просьбу военного министра я тоже не смею. Решай сам, гусар.

— Афанасий Никитич, дайте, ради бога, подумать.

— Полк уходит через четыре часа. Отпускать тебя с марша совсем не резонно.

Алексей щелкнул каблуками и твердо сказал:

— Сейчас война. Решайте сами и… — Он посмотрел на отца.

Тот сидел в раздумье, потом усмехнулся, иронически покосился на сына, что-то вспомнив, хотел съязвить, потом снова нахмурился и вымолвил со вздохом:

— У союзников пароходов много, даже железные есть. Ружья с коническими пулями, пушек полно. Палашом тут много не сделаешь. Тут умом воевать надо, умом. А на Петербург они свой флот двинут непременно.

…И вот ритмично скрипят уключины, потрескивает такелаж, весла гонят воду, она за каждой лопастью закручивается глубокими воронками. Лопасти выходят из воды, сверкнув на солнце, поворачиваются плашмя, улетают вперед, поворачиваются вертикально, разом окунаются в воду. Крутятся воронки. Журчит вода, проволочный обруч горизонта неподвижен, словно сколько ни плыви, а с места не сдвинешься.

На кормовом дощатом помосте рядами стоят круто просмоленные бочонки. Они тщательно и туго остроплены, стропы у днищ соединены с просмоленными тросами. Тросы свернуты в бухты и другими концами прихвачены к чугунным отливкам мертвых якорей.

Четверо матросов стоят возле бочонков и не спускают с них глаз, готовые в любую секунду подхватить их, не дать опрокинуться, упасть.

Это мины.

Ранним летом 1854 года гельсингфорский отряд Шхерной гребной флотилии контр-адмирала Епанчина 2-го выходил на первую в истории постановку минных заграждений.

Глава II ЗДРАВСТВУЙ, БАЛТИКА!

Всю дорогу из Москвы в Петербург Алексей видел из окна вагона пьяных рекрутов в истасканной крестьянской одежде, в набухших от грязи лаптях. Возле рекрутов теснились, кричали бабы, видно, матери, жены… Урядники размахивали руками и пытались перекричать эту орущую и рыдающую толпу.

Петербург встретил Алексея пасмурной ветреной погодой. Сырой воздух спирал дыхание. Давыдов задержался в столице на одни сутки, навещая знакомых отца. Его поразило не столько разнообразие встреч и знакомств, сколько беспечное отношение к начинавшейся войне. Только бывший однополчанин отца князь Кекуатов, повадками и манерами очень похожий на Павла Алексеевича, дал ему брошюрку, вышедшую в Берлине под названием «Почему мы должны соблюдать нейтралитет». Давыдов прочитал абзац, отчеркнутый крепким, как стамеска, ногтем Кекуатова:

Потом Алексей жадно просматривал последние петербургские и иностранные газеты, которых у Кекуатова было предостаточно.

Во многих газетах прославлялся решительный и энергичный английский адмирал Нэпир, которого некоторые газеты фамильярно называли «Карлушей», а в одной газете было прямо сказано, что Нэпир отправляется завтракать в Кронштадт, а обедать — в Петербург…

Кекуатов бесцеремонно отнял газеты от Алексея, заявив, что все это дребедень, рассчитанная на обывателей и сплетниц всех стран, возрастов и сословий, и протянул другую газету:

— Вот здесь читай. Вот эту статейку. Это, батенька мой, уже не болтовня.

В статье сообщалось, что в Балтийское море будут направлены две английские дивизии в составе 44 кораблей, из которых 33 паровых, при 2200 орудиях и 22 000 матросов. К англичанам присоединится французская эскадра из 23 вымпелов при 1250 орудиях и 10 000 матросов. Таким образом, весь союзный флот, нацеленный на Финский залив, состоял из 67 боевых кораблей при 3450 орудиях с общим числом команд 32 000 человек. Этому флоту, кроме того, придавались обслуживающие вспомогательные корабли и транспорты, парусные и паровые. А император Наполеон III выделил в распоряжение союзного флота пехотную дивизию в 12 000—14 000 штыков.

— Видал миндал? — спросил князь, когда Алексей медленно опустил на стол газету. — Пишут: расцветающий русский флот, а курочка-то еще в гнезде. Сейчас спохватились, носятся с глазами навыкате. Оставайся еще на сутки у меня, познакомлю с офицерами из канцелярии морского министерства, порасскажут, какие дела там творятся. Тебе-то надо знать…

— Мне в Кронштадт надо, к месту службы, — коротко ответил Алексей.

Одурев от впечатлений, Давыдов решил пройтись по городу.

Дул западный ветер, он ерошил на Неве короткие, злые, лохматые волны. Кренясь и оставляя за собой пену, шли вверх по реке грузовые барки.

Их грязные залатанные паруса были так сильно надуты, что казалось, вот-вот лопнут с грохотом пушечного залпа.

Проведя около часу на набережной, вдыхая щекочущий ноздри ветер, Давыдов направился на Большую Конюшенную, в гостиницу Демута, и в одном из переулков увидел странную картину.

Толпа человек в двенадцать окружала высокую крепкую женщину, видимо прачку. На ней была белая от многих стирок холщовая рубаха. В широком вырезе ворота виднелись ключицы и крепкая шея. Лицо ее было матово-бледным, с глубоко запавшими глазами, голова повязана линялым платком. Женщина держала корзину с бельем. Она смотрела перед собой, и глаза ее светились одновременно и гордостью и тревогой.

Возле этой толпы, придерживая одной рукой шашку и приложив вторую к уху, стоял городовой с побагровевшей от натуги шеей.

Подойдя вплотную, Алексей услышал дыхание людей и слабый, запинающийся детский голосок. Давыдов приподнялся на носках и заглянул через головы.

Возле женщины стояла маленькая девочка в холщовом залатанном платьице и в больших стоптанных ботинках. В руке она держала газету. Лист трепыхался на ветру, и его придерживал парень в кожаном фартуке.

Девочка читала по складам, сбивалась и, встретив незнакомое слово, поднимала на мать глаза. Та торопливо бросала:

— Не знаю, доченька, читай дальше.

Девочка читала сообщение с Дунайского театра военных действий.

Заметив офицера, городовой отпрянул назад, вытянулся во фрунт и со свистом вдохнул воздух, намереваясь рявкнуть: «Разойдись!»

Торопливым жестом Давыдов остановил полицейского, городовой снова нагнулся и приложил ладонь к уху.

Глаза женщины заблестели ярче, она вытерла их концом платка и пробормотала:

— Сама научилась… у постояльца-студента. Пятеро детишек-то у меня.

На женщину цыкнули и зашептали девочке:

— Читай, читай, голубушка.

Осторожно позвякивая шпорами, Алексей обошел толпу. На углу обернулся. Прачка стояла в той же позе, а ее окружала толпа слушателей.

Ночь Алексей спал плохо. Он думал о многом виденном и слышанном, думал о судьбах своих товарищей по университету и по полку, о том, что прочитал сегодня у Кекуатова… Но все время перед глазами появлялась рослая крепкая прачка в застиранной рубахе и маленькая девочка с большой газетой в руке. На душе становилось пронзительно тоскливо.

Кронштадт встретил Давыдова суетой и грохотом. На стапелях визжали пилы и стучали топоры. Ветер разносил черные клочья пахнувшего смолою дыма, он смешивался с запахом моря и казался удивительно приятным. Громыхали телеги, груженные лесом, бухтами тросов. Дюжие матросы в брезентовых робах, сгибаясь под тяжестью, катили просмоленные бочки, несли на плечах бревна и какие-то непонятные Давыдову корабельные снасти.

Под дружные крики: «Раз, два — взяли!» — толпа матросов протащила чугунную пушку.

Выйдя на заваленную ящиками и бочками стенку гавани, Алексей оторопел: на воде покачивались, словно сошедшие со старинных гравюр, три галеры. На их палубах сновали матросы, и ветер доносил их голоса.

— Что это? — вырвалось у Давыдова. — Галеры времен Петра Великого?

Услышав это, стоявший невдалеке мичман быстро обернулся, окинул взглядом Давыдова, подошел и, отдав честь, сказал раздраженно:

— Уж коли гусары в Кронштадте появились, так чего же удивляться галерам? Знатная будет морская война.

— Благодарю за любезность, господин мичман, но я назначен в Шхерную гребную флотилию, — сухо ответил Давыдов.

Мичман еще раз осмотрел Давыдова с ног до головы серыми с желтинкой глазами, его худое остроносое лицо было неподвижным, потом он рассмеялся, не изменив тоскливого выражения глаз:

— Дожили! Вам бы, господин подпоручик, на пароход, там хоть лошадиные силы есть, а на Шхерной флотилии один мужицкий пар, ну, а седло можно к бушприту принайтовить.

Давыдов вскипел и шагнул к мичману вплотную. Тот спокойно и горестно посмотрел ему в глаза и снова усмехнулся. Сдержав гнев, Алексей ответил:

— Пушки стреляют одним и тем же порохом в поле и на море. Я определен старшим артиллерийским офицером.

Мичман отвернулся и махнул рукой.

— Простите великодушно, я сразу все понял, но, ей-богу, тут, — он ткнул себя большим пальцем в грудь, — настолько перебурлило… А впрочем, вскоре сами все поймете. Да, забыл представиться: мичман Папа-Федоров Василий Васильевич.

Алексей назвал себя, офицеры пожали друг другу руки, после этого мичман показал на галеры:

— Со времен Петра вряд ли они, скорее с царствования Анны Иоанновны или Екатерины Великой.

— И мне на них придется служить?

— Наверное, нет. На этих «коровах», как их прозвали матросы, будут обучать гребцов, а может, и пустят в дело, если нужда припрет. — Мичман вскинул голову и показал рукой: — Вон что нам надо!

Из-за мола, оставляя за собой полоску дыма, нацелив вперед длинный бушприт и чуть наклонив назад мачты, легко рассекал воду своим изящным черным корпусом корабль; под кормовым свесом шапкой клокотала пена. Корабль плавно развернулся, и Алексей прочитал на корме название: «Полкан».

— Винтовой фрегат, — с гордостью пояснил мичман и тут же огорченно вздохнул: — Построен и второй — «Кастор». Тоскует на стапеле большой винтовой корабль «Орел», готовый к спуску… но «Кастор» к этой навигации не успеет. А для «Орла» машина заказана в Англии, она конфискована Джоном Булем. Завидная доля у нашей России — начинать первой, а заканчивать последней с протянутой для подачки дланью. Еще сорок лет назад ходил по линии Петербург — Кронштадт пароход «Елизавета» с кирпичной дымовой трубой. Спустя двадцать лет мы удивили Европу пароходом «Геркулес» с безбалансирнои паровой машиной в двести сорок лошадиных сил. А еще спустя двадцать лет, то есть ныне, когда паровой флот союзников встал на пороге Финского залива, мы вытащили эти «коровы», да и суда вашей Шхерной флотилии ничуть не резвее «коров». Еще десять лет назад у нас были мины профессора Якоби, а сейчас мы покупаем мины втридорога у купца Нобеля. Своих не догадались заготовить.

Вызвавшись проводить Алексея до штаба, Папа-Федоров по дороге сообщил, что английская эскадра адмирала Нэпира стоит у острова Нарген близ Ревеля в ожидании французской эскадры. Наше командование считает, что неприятель главные удары нацелит на Гельсингфорс, Свеаборг и Кронштадт.

Далее мичман сказал, что Шхерная гребная флотилия под командованием контр-адмирала Епанчина 2-го уже покинула Кронштадт и готова к действиям в Финских шхерах. Сейчас в Кронштадте идет спешная достройка еще нескольких судов, на которых, видимо, придется служить Давыдову.

Командование всем флотом, расположенным в. Кронштадте, высочайшим приказом возложено на восьмидесятилетнего адмирала Рикорда, начальником штаба к нему назначен контр-адмирал Истомин Константин Иванович; его брат, тоже контр-адмирал, Владимир Иванович, служит на Черном море в Севастополе. Старший брат Андрей погиб в 1842 году при крушении у шведского берега корабля «Ингерманланд». В семье Истоминых еще два брата, и тоже моряки. Константин Иванович лейтенантом отличился в Наваринском бою и полюбился командиру корабля Михаилу Петровичу Лазареву, с которым прослужил семнадцать лет.

Старик Рикорд, растроганный до слез монаршим доверием, проявляет недюжинную энергию, с утра до ночи мечется по кораблям. Но настоящая забота лежит на плечах Истомина.

Состав Балтийского флота большой и насчитывает 217 вымпелов, при 3374 орудиях, но колесных пароходо-фрегатов только 9, есть еще 12 малых вспомогательных пароходов, но они без орудий.

Офицеры шли по прямым, продуваемым ветром от берега до берега улицам Кронштадта, непрерывно козыряя снующим нижним чинам. Папа-Федоров, словно желая загладить нелюбезное начало знакомства, был откровенен. Он рассказал, как перед самой войной император Николай I послал флигель-адъютанта обследовать Балтийский флот и тот вернулся с унылым докладом. Во время учебной стрельбы на линейном корабле «Полтава» разнесло орудие; были убиты девять, ранено пятеро матросов. У другого орудия отлетела дульная часть. Пришлось стрелять уменьшенными зарядами.

На большой верфи в Петербурге спешно начали строить 64 канонерских гребных лодки по чертежам контр-адмирала Шанца; 10 лодок построил купец Громов. Каждая лодка вооружена двумя 24-фунтовыми пушками или единорогами. Одно орудие на корме, другое на носу. На гребле эти лодки очень тяжелы, и даже при легком ветре маневрировать ими невозможно.

Недавно Николай I провел смотр флоту, опиравшемуся на Кронштадт. Больше всего интересовался флагманским кораблем «Император Петр I». Спустившись в лазарет, Николай I приказал разложить весь хирургический инструмент и стоял над ним в раздумье так долго, что свита встревожилась. После смотра императрица прислала флоту от своего имени корпию, которую тотчас распредилили по кораблям.

— Извольте заметить, господин подпоручик, — остановившись, сказал мичман, — что в это же самое время перед отплытием английской эскадры со Спитхэдского рейда адмирал Нэпир поднял на своем флагмане «Веллингтон» сигнал: «Всем кораблям, отправляющимся в Балтийское море, взять с собой двойное количество хлороформа против обыкновенного». Не очень веселое напутствие.

В штабе Давыдову сказали, что ему надлежит немедленно с первой же оказией следовать в Свеаборг в распоряжение контр-адмирала Епанчина 2-го.

Оказия подвернулась только на вторые сутки.

Крохотное посыльное судно отчаянно шлепало по воде плицами гребных колес. Дул ровный и плотный западный ветер, он раскачал увесистую зыбь.

Раньше из книг и рассказов Давыдов знал, что в море существует бортовая и килевая качка, но этот пароходик имел еще и «горизонтальную» качку. Когда волна набегала на его левую скулу, в машине раздавался скрип, и нос парохода катился вправо, затем, когда пароход сходил с волны, его стремительно разворачивало влево. Это происходило потому, что в воду зарывалось или обнажалось то одно колесо, то другое. И так всю дорогу, пока не открылись песчаные острова в шхерах близ Котки.

На следующий день пароход шел шхерами, и его не качало. Стояла прозрачная солнечная погода. Вода была ярко-голубой, как небо. Гранитные острова, то похожие на исполинских спящих носорогов и черепах, то на милые сердцу речные островки срединной России, беззвучно проплывали мимо. Курчавые сосенки и березки росли прямо из камня.

Острова уплывали за корму, а навстречу надвигались другие, и каждый островок был не похож на предыдущий. От этой безмятежной картины, от безлюдья на островах на душе у Алексея стало как-то особенно отрадно, и мысль о войне казалась нелепой и ненужной.

В Свеаборге Алексей представился начальнику штаба флотилии контр-адмиралу Глазенапу. Это был довольно молодой щеголеватый брюнет, его баритон приятно переливался, и Давыдов невольно подумал, что этот адмирал из придворных. Так и оказалось: он был причислен к свите его величества.

Начальник флотилии контр-адмирал Епанчин 2-й был высокий тощий старик, на его загорелом черепе, как на шхерном островке, курчавились редкие кустики седых волос. Все лицо адмирала состояло из вертикальных морщин и складок. Лицо с длинным увесистым, как перезрелая груша, носом было строгим и надменным. Говорил он коротко, отрывисто, грубо, короче говоря — изысканностью речи не отличался. Он сказал, что подпоручику Давыдову надлежит следовать на остров Сандгам и заняться его укреплением, а также обучением артиллерийскому делу финских ополченцев.

В крепости Свеаборг стояли шум, гам, грохот и треск. Спешно ремонтировали крепостные стены, разбивали деревянные постройки, могущие стать очагами пожаров. Пока на складе Алексей принимал орудия, боеприпасы, шанцевый инструмент, он успел ознакомиться с положением в крепости.

Этой весной великий князь Константин Николаевич получил письмо. Его автор, отставной капитан, писал, что если неприятель пожелает занять Гельсингфорс и Свеаборг, то может совершить это в двадцать четыре часа, так как большой остров Сандгам, прикрывающий восточную сторону Свеаборгского рейда, не вооружен. Неприятель может легко его занять и, действуя оттуда, переходить с одного острова на другой, тогда проливы будут в его руках; дальнейшее завершит вошедший с моря через проливы флот.

Великий князь тотчас доложил об этом государю, тот вызвал флигель-адъютантов Аркаса и Гершентцвейга и повелел им немедленно подробно осмотреть Свеаборг. Флигель-адъютанты тотчас помчались в Гельсингфорс. Прибыв туда, они долго не могли найти командующего войсками в Финляндии генерала Рокасовского и наконец обнаружили его в загородном парке на веселом пикнике. На руках у флигель-адъютантов были предписания с царской подписью, и пикник пришлось прервать.

В этот же день генерал Рокасовский вместе с вице-адмиралом Лермонтовым, командиром Свеаборгского 4 порта, осмотрели крепость. Картина была удручающей.

Вновь сооружаемые батареи были так неправильно установлены, что в голову невольно приходила мысль о том, что все ли в порядке с рассудком начальников. Там, где по элементарной логике должны были стоять пушки, их не было. Главные части Густавсвердских укреплений были до того ненадежны, что из них боялись вести даже учебную стрельбу. Крепость была не достроена и без всякого ухода простояла более сорока лет.

Энергичный Аркас захотел посмотреть, как стреляют артиллеристы. Этому воспротивился комендант крепости генерал Сорокин, заявив, что при первом же выстреле стены обрушатся.

— Тем лучше! — воскликнул флигель-адъютант. — Пусть теперь, нежели когда они нужны будут против неприятеля.

Только после ссылок на высочайшее повеление комендант разрешил стрельбу. Генерал Сорокин ошибся. После первого выстрела стены устояли, но после седьмого залпа обрушились на значительном протяжении.

Аркас приказал доставить со 120-пушечного корабля «Россия» все запасные паруса и использовать их в качестве фигового листка, прикрыв ими развалины крепости. А на работу по ремонту стен было отряжено более тысячи рабочих, солдат и матросов.

Материалов под рукой не было. Скудного леса хватило только на фашины. Песок пришлось возить баркасами и подводами издалека. Стали сооружать верки и батареи из дерева. Бревна возили из Гельсингфорса, делая из них обвязку, а пространства между стенами засыпали не песком, а битым камнем, сознавая при этом, что от удара не только бомбы, но и сплошного ядра этот щебень превратится в разящие все вокруг осколки. Но другого выхода не было.

Ежедневно с рассветом, ежась от сырости, Давыдов выскакивал из палатки; рискуя сломать ноги на камнях, спускался к воде. Мыло не давало пены, и скоро лицо и руки Алексея стали пепельно-бурыми от ветра, солнца и гранитной пыли.

Угрюмые, медлительные финские добровольцы и русские ополченцы с крестами и якорями на фуражках до позднего вечера таскали на себе, перекатывали на бревнах огромные камни, сооружали укрепления по методу, известному с времен египетских фараонов. Долбили в камнях ряд дыр, забивали туда сухие деревянные клинья и поливали их водой. Дерево разбухало и раздирало гранит. Он лопался со звуком ружейного выстрела. Некоторые камни обкладывали валежником и поджигали; когда камень раскалялся, на него выливали бочку воды, и гранит трескался.

Почти ежедневно Давыдов спорил с командиром свеаборгской инженерной команды полковником Пасынкиным. Тот требовал устанавливать батареи строго по утвержденной диспозиции. Тогда получалось, что одно орудие должно стоять в яме, а другое — на валуне. Давыдов решил ставить батареи, учитывая условия местности, нарушая уставные интервалы между орудиями. Пасынкин яро противился. Но в это время стало известно, что французская эскадра соединилась с английской и союзный флот изготовился к действиям. Полковник стал сговорчивее.

По вечерам измотанные за день ополченцы сидели на валунах перед кострами, и кисти их натертых до крови рук безжизненно свисали. Русские и финны не знали языка друг друга, но о чем-то медленно переговаривались, мрачно глядя в костер, попыхивая трубками и самокрутками. Да много ли надо знать слов, чтоб поговорить о земле, семье, работе и войне?

Финны с каждым днем становились все мрачнее и мрачнее и работали с каким-то упрямым остервенением.

Давыдов, как и многие русские, достаточно наслышался о медлительности финнов и сам подмечал ее и в работах, и особенно когда приступил к обучению стрельбе из орудий, но потом, проверяя по часам действия орудийных расчетов, понял, что эта медлительность кажущаяся. Вроде как действия были и неторопливыми, но настолько рассчитанными, что темп стрельбы в конечном итоге получался высоким.

Озлобленность финнов была вызвана действиями союзников.

Ожидая окончательного объявления войны, английский флот провел весь март в датских водах. В конце марта, еще не получив известий об объявлении войны, адмирал Нэпир направил несколько крейсеров в Балтийское море и Финский залив, приказав захватывать русские купеческие корабли.

Командиры кораблей, верноподданные владычицы морей, за это дело взялись очень ретиво. Но поскольку русский торговый флот к этому времени уже почти отказался от морских перевозок, то корсары с британским флагом на гафелях стали захватывать финские шхуны с салакой, корюшкой и лесом.

Англичане учиняли захваченным финским шкиперам допросы, пытаясь разведать удобные фарватеры на подходах к Свеаборгу и Аландским островам.

Почти все шкиперы давали англичанам неверные показания, уверяя, что проливы, на которые они метили, очень узки, засорены мелями и рифами. Англичанам за всю войну удалось найти только одного-двух изменников.

Затем англичане устроили на острове Готланд складочную базу угля, и адмирал Нэпир с главными силами стал на якорь в Ботническом заливе у Эльфснабена, в четырех милях от Стокгольма. А для корсарских действий в Финский залив уже был направлен отряд крейсеров под командованием контр-адмирала Плумриджа.

Команды английских кораблей были недовольны своим положением. Они мучились от холода и сырости, с озлоблением смотрели на серые волны Балтики, на бледное небо, не меркнущее даже по ночам, на низкие лесистые берега, где, казалось, за каждым деревом таилась опасность.

Иностранные газеты, прежде восхвалявшие подвиги адмирала Нэпира, теперь стали говорить о его нерешительности.

Пока английская эскадра стояла у Наргена в ожидании французов, крейсера рыскали по Финскому заливу в надежде встретить русские корабли и потрошили финские торговые шхуны.

Впоследствии сэр Чарльз Нэпир, отстраненный в конце 1854 года от командования союзным флотом, заявил в парламенте, что с ним в поход на кораблях отправили всех мошенников, всех кабацких героев Лондона, что еще никогда не бывало на флоте столь отвратительных личностей. На многих судах матросы едва были способны крепить паруса и боялись лазить по реям.

Так это было на самом деле или нет, но на корсарские набеги у англичан мужества и умения хватало.

Серьезность войны на Балтике была настолько очевидна, что король Дании накануне объявления войны России отказался принять адмирала Нэпира под предлогом болезни.

Война была объявлена 15 марта. Французская эскадра под командованием вице-адмирала Парсеваль-Дешена подошла только в мае.

В первых числах июня вся союзная эскадра сосредоточилась в Барезунде и от него двумя колоннами направилась к острову Сескар. 14 июня вражеские корабли появились на горизонте Кронштадта.

Английское правительство торжественно объявило, что торговля и выгоды частных лиц будут, насколько возможно, пощажены войной; что английский король и его августейший французский брат приняли все меры, что ядра и бомбы будут направлены только против главных виновников всех бед — русских.

В газетах Великобритании было опубликовано, что в течение четырех месяцев со дня объявления войны все торговые суда могут свободно возвращаться домой…

На самом же деле даже рыбацкие лодки не были пощажены корсарами.

Финская газета «Абоские известия» подсчитала, что в первые месяцы войны Финляндия потеряла более 37 судов.

Следует заметить, что корсарскими действиями преимущественно занимались английские моряки; французы в отношении мирных жителей вели себя сдержанней.

Английские фрегаты и корветы высаживали небольшие десанты на острова, где жители пасли скот и заготовляли впрок сено. Матросы гонялись за козами, овцами и коровами, упражнялись в стрельбе и штыковых приемах на крестьянах.

Английская и французская пресса уверяла весь мир, что война продлится от силы два-три месяца, что Севастополь быстро падет, а все приморские города на Балтике будут стерты с лица земли. На самом же деле английские десантники высаживались на незащищенных финских берегах близ хуторов и деревень и стреляли по разбегавшимся в панике жителям.

Вот поэтому на батареях Сандгама финские ополченцы становились все мрачнее и озлобленнее и все тщательнее учились наводить орудия.

Многие историки союзного флота в Финском заливе все неудачи объясняли нерешительностью адмирала Нэпира. С этим согласиться трудно. Английский флотоводец прекрасно понимал обстановку на Балтике.

На Черном море Севастополь, отрезанный от России бездорожьем и страдавший от бездарности царских чиновников, фактически вступил в единоборство с двумя великими державами, имевшими большой военный и транспортный флот, свободно курсирующий между метрополиями и Крымом. По разбитым крымским дорогам тащились деревенские подводы с боеприпасами для Севастополя, везя по одному-два ядра на телеге. А в Балаклаве разгружались военные транспорты союзников водоизмещением в тысячу тонн.

На Балтийском море дело обстояло иначе. Петербург был связан с глубинами страны железной дорогой, он стоял у начала разветвленных внутренних водных путей. Путь с моря к нему преграждал Кронштадт, напротив него, на южном побережье, врос в берег форт Красная Горка, между ним и Кронштадтом на двух островах высились каменные форты «Александр» и «Павел».

Все водное пространство к северу от Кронштадта изобиловало мелями и камнями; еще прозорливый и неутомимый Петр I приказал насыпать здесь подводные каменные ряжи, сделав таким образом этот район и по сей день опасным для плавания даже легких спортивных судов.

По всему побережью Финского залива русские могли широко маневрировать сухопутными силами. И если отдельные кратковременные десанты союзников проходили безнаказанно, то любому было понятно, что если начать крупный затяжной бой, то русские успеют подбросить казаков, конную артиллерию и пехоту.

В июне 1854 года в лондонской «Таймс» была помещена статья.

Этот вывод корреспондента, видимо, считали убедительным, коли министерская газета «Глоб» почти дословно перепечатала статью, добавив от себя, что адмирал Нэпир человек сильный, но не сумасшедший.

Впоследствии выяснилось, что союзники считали наше побережье гораздо сильнее укрепленным, чем это было на самом деле. Однако принципиального значения для всего хода событий это не имело.

Но в Англии помнили заявления адмирала Нэпира, сделанные им перед войной: он обещал истребить все русские приморские пункты, включая и Кронштадт. Общественное мнение Англии и Франции, взвинченное перед войной, было трудно успокоить.

В это же лето морские силы союзников численностью в 10 кораблей вошли в Белое море. 22 июля отряд комендора Оммана приблизился к острову Мудьюг для промера фарватеров, ведущих к Архангельску, выслав вперед шесть вооруженных шлюпок. По фрегату и шлюпкам открыли огонь две полевые батареи, и с выскочивших навстречу шлюпок затрещали ружейные залпы. Англичане бесславно отошли.

Затем союзники решили взять Соловецкий монастырь. Монахи, подоткнув рясы, ответили на бортовые залпы кораблей из своих двух небольших орудий и подбили один пароход англичан.

Потом союзники высадили на побережье Онежского залива десант, который вступил в бой с крестьянами деревни Пушлаты. Потеряв пятерых убитых и таща на себе раненых, десантники вернулись на корабли. На этом операции союзников на Белом море и закончились.

Затяжка военных действий и огромные потери в Крыму заставляли англичан отважиться на решительные действия, чтоб поддержать пошатнувшийся престиж Великобритании.

Вскоре английская и французская пресса стала засыпать союзников остротами и эпиграммами. Журнал «Пунш» советовал своим землякам заняться хоть ловлей салаки, дабы не пропали огромные запасы соли, сделанные флотом перед войной.

Осенью английский флот вернулся в Англию. Адмирал Нэпир был заменен Дондасом. Только на следующий год английский флот снова появился на Балтике и соединился с французским.

Эскадра в шесть крупных боевых кораблей при 218 орудиях направилась к берегам Камчатки и в августе вошла в Авачинскую бухту, открыв огонь по гавани Петропавловска-на-Камчатке.

Этот самый дальний русский порт обороняли 44-пушечный фрегат «Аврора» и 10-пушечный транспорт «Двина». Их поставили за косой Кошка левыми бортами к выходу из бухты, а орудия правых бортов были сняты и установлены на береговых батареях. Всего на кораблях и батареях Петропавловска-на-Камчатке было 67 небольших пушек, а в обороне города участвовало 1016 человек, включая команды кораблей и добровольцев-камчадалов.

Несколько раз эскадра обстреливала порт и город; наконец после сильного артиллерийского огня англичанам удалось высадить десант в 300 человек. Отряды матросов и добровольцев-камчадалов, подпустив десант, внезапной штыковой атакой опрокинули его в море.

Спустя четыре дня город был вновь атакован; высадили десант в 850 человек. И опять матросы и камчадалы столкнули врага в море, захватив в качестве трофея знамя английской морской пехоты.

Сэр Никольсон направил в английский парламент рапорт, в котором заверял, что далекий Петропавловск-на-Камчатке эскадрой не взят потому, что он по своим укреплениям является вторым Севастополем.

В июне союзный флот двинулся на Петербург, попутно высаживая мелкие группы на побережье. Матросы возвращались к своим шлюпкам, таща на плечах бараньи и свиные туши.

…Подгоняемый западным ветром, союзный флот шел на Кронштадт, и по мере приближения его к цели настроение на кораблях портилось. Берега залива медленно и неумолимо сжимались, словно собирались раздавить шедшие вглубь корабли. Тусклая вода, странное свечение неба по ночам и молчание; только свист ветра в рангоуте и озлобленные, отрывистые, как пистолетные выстрелы, удары волн в борта да тоскливо-тревожные крики чаек.

На ходовом мостике головного корабля «Мерлин» стояли одетые в просмоленные плащи вахтенные сигнальщики. Матросы на палубе прятались от ветра за надстройками, часто курили, переругивались, проклиная это море, это небо, эту жизнь…

И вдруг палуба больно ударила в ноги, корабль подскочил. Тяжелая бочка с салом, стоявшая на носу возле обреза с водой, где курили матросы, подлетела кверху и запрыгала, как резиновый мяч. Вода в обрезе взметнулась фонтаном. Команда в растерянности забегала по палубе. В это время второй удар потряс корпус корабля; он накренился, затрещал, с грохотом рухнули мачты. Матросы хватали спасательные пояса и бросались за борт в холодную воду.

С трудом прекратив панику и видя, что корабль пока не тонет, командир «Мерлина» послал осмотреть корпус.

В это время шедший сзади фрегат «Файрфляй» тоже подпрыгнул, но тоже остался на плаву. Поспешившие на помощь пароходы «Вельчур» и «Бульдог» тоже подорвались на минах. Эскадра остановилась.

Осмотр показал, что «Мерлин» только чудом держится на воде. Шпангоуты и бимсы его набора поломаны, все грузы внутри перемешались, и помпы едва успевали откачивать из трюмов воду. На других пострадавших кораблях положение было не лучше. Оставалось только одно — как можно скорее отбуксировать эти суда в Англию для капитального ремонта.

Так впервые английские моряки познакомились с русскими «адскими машинами» — минами.

Вскоре одной из канонерок удалось различить в воде мину и с огромными предосторожностями поднять ее на борт. Потом ее доставили на флагманский корабль адмиралу Сеймуру. Тот подошел к матросу, державшему на руках цинковый бочонок высотою в полметра и диаметром сантиметров сорок, увидел какую-то торчавшую деталь и дотронулся до нее концом своей трости…

Раздался взрыв. Адмирал отделался ожогами лица и потерей глаза, окружавшие поплатились серьезнее.

Это была мина профессора Якоби с трубкой профессора Власова, содержавшая небольшой заряд черного пороха. При ударе о борт корабля стеклянная трубка лопалась, заключенная в ней кислота выливалась на бертолетову соль, та от реакции воспламенялась и зажигала пороховой заряд.

Союзный флот остановился перед Кронштадтом в недосягаемости огня его батарей.

Навстречу вышел пароход «Владимир», снял поставленные английскими канонерками буйки, обменялся с эскадрой несколькими выстрелами и вернулся на свое место.

По дороге из Петербурга на Ораниенбаум тянулись экипажи, двигались пешеходы. Любопытные петербуржцы не могли усидеть дома и спешили посмотреть на самый сильный в мире Британский флот.

В одном из своих писем Федор Иванович Тютчев писал:

Уж на что не отличался воинственностью Иван Сергеевич Тургенев, но тогда, приехав из Парижа в Петербург, он снял себе дачу между Ораниенбаумом и Петергофом. К нему приезжали завтракать Алексей Константинович Толстой, Николай Алексеевич Некрасов и другие гости. После завтрака они ехали на Красную Горку, чтоб полюбоваться панорамой стоящего перед Кронштадтом флота союзников.

Погода в течение лета была чудесной.

С палуб неприятельских кораблей было видно, как русские баркасы и пароходы устанавливали дополнительные заграждения и новые минные поля.

Адмирал Дондас отправил в Лондон депешу:

Газета «Дейли ньюс» писала:

Французский адмирал Пено писал в то время:

Среди молодых офицеров все чаще раздавались призывы к активным действиям. Но правительство приняло постановление, подписанное генерал-адмиралом великим князем Константином, генерал-адъютантом Литке, вице-адмиралом Балком и вице-адмиралом Замыцким, в котором, в частности, говорилось:

Русский воздухоплаватель Мацнев предложил наносить удары по вражеским кораблям с воздуха, используя для этого свободные, а не привязные аэростаты. Рассуждения аэронавта были довольно резонными. Финский залив в этом месте узок. В нем господствуют постоянные ветры западной четверти. Нетрудно рассчитать и выпускать с одного берега залива аэростаты, чтоб они приземлялись на другом берегу. И когда аэростат поплывет над кораблями неприятеля, можно бросать с аэростата бомбы и зажигательные снаряды. Противник же, кроме ружейного огня, не сможет ничем бороться с аэростатами, так как корабельные орудия не приспособлены для стрельбы вверх.

Это предложение было поддержано рядом энтузиастов-воздухоплавателей и военных лиц, однако Николай I, узнав об этом намерении, назвал его нерыцарским способом ведения войны и запретил его осуществление.

Как курьезный пример «рыцарского великодушия» Николая I следует упомянуть то, о чем писал полковник Мошин в 1901 году в своей книге «Оборона финского побережия». Оказывается, адмиралу Нэпиру из Кронштадта на русском катере ежедневно доставляли свежую пищу и зелень, чтобы он не испортил желудок солониной и не заболел цингой.

Пока главные силы союзников топтались перед Кронштадтом, остальные соединения союзного флота пытались уничтожать приморские финские города.

Двухтрубный фрегат и парусное судно с гребным баркасом впереди направились к городку Экенесу. Этот маленький зеленый городок охраняла рота финских ополченцев, две роты гренадер и дивизион полевой артиллерии.

Засевшие за камнями солдаты подпустили врага поближе и открыли ружейный огонь. Баркас успел уйти обратно только на двух веслах. Затем град пуль захлестал по кораблям, сбивая с палуб и вант матросов. Корабли, отстреливаясь из пушек, ушли и переночевали в море.

На следующее утро корабли, ведя отчаянный орудийный огонь по полевым батареям, направились к городу. Пароход, неудачно сманеврировав, сел на мель; второй корабль, чтоб помочь ему, захватил стоявший на рейде с грузом соли финский парусник и, ведя его под бортом, прикрывался, пока полевые батареи не перестали стрелять. На этом штурм Экенесу кончился. Англичане, как писали газеты, захватили трофей — корабельное орудие. На самом деле это был маленький фальконет, установленный на носу финского «купца» для сигналов и салютов, который мог унести один человек.

Несколько раз флот пытался разрушить форт на Гангуте. Эти попытки обошлись союзникам повреждением трех кораблей и огромным расходом боеприпасов.

Три фрегата подошли к городку Брагестаду, который не имел никакой обороны. Высадившись на набережной, английский офицер спросил жителей, есть ли в городе войска. Ему ответили, что нет ни одного солдата. Тогда офицер заявил:

— Жаль. Будем жечь.

В пламени погибла частная верфь, 13 купеческих судов, множество бочек с дегтем, солью и рыбой, при этом сгорел шведский парусник, один русский и множество материалов, закупленных ранее английскими купцами.

Впоследствии Фридрих Энгельс писал об этом:

После поджога Брагестада англичане направили свои корабли к Улеаборгу. Они несколько раз пытались прорваться к городу, но, не зная фарватера, натыкались на мели и рифы. И только сумев использовать лоцмана Михельсона, выгнанного со службы за пьянство, четыре корабля приблизились к городу, имея на борту более 1000 штыков пехоты.

Депутация города встретила англичан на пристани и заявила, что войск в городе нет.

На руках у адмирала Плумриджа было письменное указание о том, что флот должен… «истреблять только крепости, военные снаряды, корабельные припасы и собственность императора России». Ничего подобного в Улеаборге не было. Англичане разграбили купеческие амбары, и только начавшийся ливень помог жителям справиться с пожарами. Возмущенные вероломством англичан, жители стали готовиться к бою, но англичане уже покинули берег.

Известный финский деятель и публицист (впоследствии сенатор) Снельман направил в Лондон протест по поводу действий англичан, и вскоре в печати появились сведения, какими подвигами отличалась эскадра адмирала Плумриджа. Палата общин сделала запрос первому лорду адмиралтейства Джему Грегэму, на что он ответил, что, возможно, некоторые сожженные товары принадлежали англичанам.

Поджоги и разбой были учинены еще в некоторых прибрежных финских городах, совершенно не защищенных войсками. И как бы печать ни расхваливала подвиги союзников на Балтийском море, становилось ясным, что флот не решается на серьезные действия против главных русских баз флота и прикрывает свою нерешительность грабежом и разбоем в купеческих городках Финляндии.

Все это подтачивало авторитет Великобритании, настораживало Швецию и озлобляло финское население.

Вести из Крыма тоже радости не приносили. На выжженной добела солнцем каменистой севастопольской земле шли изнурительные затяжные бои. Все заявления о том, что этот город не укреплен с суши, обернулись против союзников.

Город, сухопутные подходы к которому прикрывали два крохотных укрепления, возведенные по собственной инициативе и на личные средства купца Малахова и инвалида-поручика Ильина, их защитники превратили в крепость, отражающую натиск армий трех держав.

Все эти обстоятельства давали основания полагать, что рано или поздно англо-французский флот на Балтике должен решиться на более серьезные действия.

После того как батареи на острове Сандгам были установлены и прислуга была обучена стрельбе, подпоручика Давыдова вновь вызвал к себе контр-адмирал Епанчин.

В это время в Свеаборг прибыл штабс-капитан Сергеев с письмом от генерал-лейтенанта Рокасовского вице-адмиралу Лермонтову, в котором командующий сухопутными войсками просил спешно подготовить в Свеаборге склады для мин и помещения для гальванических и пиротехнических мастерских (в те годы береговая оборона находилась в ведении не морского, а сухопутного командования, и в организации ее много было противоречий и упущений).

Возвратившись от Лермонтова, Епанчин пригласил Давыдова и заявил ему:

— Вот что, подпоручик, ты университет имеешь. Мины — это дело мудреное, я так и не мог понять, почему они взрываются, а гальванизм — это вообще какая-то чертовщина… Ступай на помощь штабс-капитану Сергееву.

Сергеев распаковывал свой чемодан, отыскивая что-то на его дне. Поздоровавшись, он извинился за то, что встретил его не одетым по форме, и снова стал копаться в чемодане, рассказывая о том, как трудно оборонять побережье Финского залива с его громадной протяженностью и плохой связью. К тому же электромагнитный телеграф так и не успели провести, пользуются семафорным, а его станции с моря хорошо видны. Это же будка и мачта с сигнальными досками и шарами. Сергеев вытащил шкатулку и вдруг громко расхохотался. Давыдов удивленно посмотрел на шкатулку. Перехватив его взгляд, Сергеев сказал:

— Я не по этому поводу. В шкатулке табак. Еду сюда от Рокасовского берегом верхом с двумя казаками. Вижу — станция сигнального телеграфа. На крыше, на помосте, сигнальщик дежурит, а у дверей будки большой барабан лежит. Спрашиваю, для чего барабан. Сигнальщик отвечает, мол, так и так, ваше высокоблагородие, сие для самообороны телеграфного поста. Мы с напарником уже одну атаку отбили. Смотрим — корабль подошел и две шлюпки, битком набитые солдатами, прямо к нам. Мы схватили ружья — и в ближайший овраг. Напарник изо всех сил бьет на барабане сбор и тревогу, а я во все горло разные команды подаю: «Третья рота, оврагом в обход бегом марш! Пятая рота, приготовиться к штыковой атаке! Седьмая рота, на берег. Захватить шлюпки неприятеля!» Англичане не дошли до поста шагов двести, остановились, дали залп по деревьям — и обратно в шлюпки. Мы залпом из двух ружей по ним. А я ору: «Не стрелять. Дать подойти!» А у тех весла от натуги трещат и гнутся, словно лучины…

Вдоволь посмеявшись над изобретательным телеграфистом, штабс-капитан покурил и стал вводить Алексея в курс дела. Познакомил с устройством новой мины профессора Якоби. Это дубовый бочонок в форме усеченного конуса, внутри его помещается цинковый или медный котел с порохом. Пространство между деревянным и медным корпусом заполнялось смесью смолы и сала, чтоб вода не могла проникнуть внутрь. Запальное устройство состоит из двух плоских, как блюдца, медных тарелочек, опрокинутых одна на другую с воздушным зазором между ними. На дне нижней тарелочки свободно лежит медный шарик. К обеим тарелочкам припаяны провода от запала и гальванической батареи. Мина устанавливалась на мертвом якоре под водой.

Когда корабль ударялся о нее своим корпусом, мина накренялась. Шарик на нижней тарелочке скатывался к ее краю и касался верхней тарелочки. Замыкалась электрическая цепь, и мина взрывалась.

Сергеев рассказал Давыдову о том, что на юге минированием устьев Днепра, Днестра, Дуная и Буга руководит 24-летний поручик Михаил Боресков. Его работу поддерживают генералы Тотлебен и Шильдер. Боресков создал несколько типов плавучих, якорных и донных мин. При этом он ухитрялся изготовить запалы из подручных и самых неожиданных материалов, поскольку всегда, как дело доходит до снабжения, нужного материала как раз и не оказывается.

Боресков уже взорвал плавучей миной двухмачтовое судно. В Галаце он с помощью солдат гальванической роты изготовил 20 мин и перекрыл ими судоходный Сулинский рукав в устье Дуная. Эти мины были стационарными и взрывались от включения тока с береговой минной станции. Поэтому при движении своих судов по рукаву эти мины опасности не представляют.

Сейчас Боресков для своих новых мин изобрел гальванические запалы, проще и дешевле которых невозможно придумать. Голь на выдумки хитра.

Приходили солдаты, посыльные, Сергеев отдавал им распоряжения, что-то объяснял по чертежам. Давыдов пытался вникнуть в разговор, но он шел о практических делах: как изготовить ту или иную деталь, куда поставить бутылки с кислотой, где выкопать пороховой погреб, и так далее. Короче говоря, этот спокойный штабс-капитан держал в своих руках все минно-гальваническое хозяйство Свеаборгской крепости. В перерыве между деловыми разговорами и распоряжениями Сергеев рассказал Давыдову еще о других типах мин Якоби, Борескова, Нобеля. Сообщил о том, что намедни получил известие о том, что на Буге при подходе к Николаеву Боресков заложил мину невиданной силы, с зарядом пороха в 52 пуда.

Затем разговор пошел о балтийских делах, и по всему было ясно, что адмирал Нэпир, хочет он того или нет, но вынужден перейти к активным действиям. Весь свой флот и многочисленный десант он легко может собрать в кулак и ударить в одном месте, а нам нужно в ожидании этого удара готовить к обороне чуть не все побережье, по крайней мере наиболее важные его пункты. Поэтому после долгих споров и раздумий командование решило: установить минные заграждения на морских фарватерах Ревеля, Гельсингфорса, Свеаборга и Кронштадта.

— У меня нет людей, — признался Сергеев, — хотя начальство предлагает тысячу человек. А что они умеют? Заряжать ружье и держать лопату. А мне нужны медники, гальваники, аптекари, ну, по крайней мере, хоть грамотные люди. А их нет. Даже офицеров, кроме штабс-капитана Зацепина, который сбился с ног, добывая в Петербурге и Гельсингфорсе необходимые материалы, у меня нет. Офицеры есть, но они могут командовать, а надо толково и терпеливо объяснить неграмотному солдату, что такое химическая реакция и основные законы гальванизма, да так, чтоб он после этого мог кое-что самостоятельно делать. Поэтому я очень рад, Алексей Павлович, что вас прислали сюда. Но скажу откровенно: дело наше опасное, начальство на него смотрит недоверчиво и корысти и карьеры от него не предвидится.

— Я в вашем распоряжении не только по приказу, но и душой, — твердо ответил Алексей и, увидев, что Сергеев смотрит через плечо, обернулся.

На пороге стоял рассыльный штаба. Он доложил, что контр-адмирал Епанчин срочно вызывает к себе подпоручика Давыдова.

Глава III БОМАРЗУНД И АБО

Из Гельсингфорса вышел отряд в пять пароходов: «Граф Вронченко», «Ястреб», «Адмирал», «Рюрик» и «Летучий». Пароходы вели на буксирах гребные канонерские лодки Шхерной флотилии. Отряд направлялся в Або для усиления его обороны. Отрядом командовал капитан-лейтенант Владимир Романов. Перед выходом он собрал командиров кораблей и предупредил, что если столкнутся с численно превосходящим противником, то гребным канонеркам идти на абордаж, а пароходам — на таран. В случае если корабль сцепится с кораблем противника, то самим без промедления взрываться вместе с неприятелем.

На этом инструктаж командиров кораблей закончился, они спустились к шлюпкам и отправились на свои корабли.

На одной из канонерок шел старшим артиллерийским офицером подпоручик Давыдов.

Он смотрел на синеющее вечернее небо, на гладкие пологие волны, — казалось, упади на них, и не утонешь, настолько упруга и шелковиста их поверхность, — и думал о войне на море.

Земля, какой бы она ни была — замерзшей, покрытой грязью или травой, каменистая, песчаная или болотистая, — все равно земля. Она примет упавшего без сознания раненого, прикроет его от вражеских взоров и пуль, продержит его на своей груди, пока он не придет в сознание или не найдут его санитары…

Море безжалостно. Упади, потеряв память на секунду, оно ворвется в легкие, задушит, как палач, скрутит судорогами руки и ноги, даже не даст простонать — поглотит в своей пучине. Море стремится просочиться в крохотные щели в бортах, оно врывается водопадом через пробоину. Дорого моряки платят морю за то, что оно носит их на своей поверхности.

Поэтому так дружны моряки, поэтому в бою держатся вместе до последнего дыхания. На корабле судьба у всех одна; она не считается с табелем о рангах. Море поглощает матросов из крепостных крестьян и адмиралов из знатного рода.

В полевом бою кто-то может отсидеться в яме или за камнем, укрываться за стволами деревьев, держаться не впереди, а сзади. Трус даже может убежать с поля боя незамеченным…

В море с корабля никуда не убежишь, и во время боя сидеть в трюме ничуть не безопаснее, чем находиться на верхней палубе; на корабле негде и не к чему прятаться. На корабле в бою, смелый ты или трус, остается одно: сражаться вместе с товарищами, сделать все так, чтоб враг потонул скорее, чем твой корабль, иначе — гибель. Вот поэтому, послужив на кораблях, моряки особенно дружны и превыше всего ценят товарищество. Вот поэтому в бою они дерутся как черти, зная, что, если они успеют победить, уцелеют товарищи, если они опоздали, погибнут все — и товарищи и он сам. На корабле, как нигде, человек чувствует, что судьба всего экипажа зависит от одного человека, а судьба каждого человека зависит от действий всего экипажа.

Отряд подходил к Поркалаудду. Оттуда по телеграфу сообщили, что в море на горизонте — отряд неприятельских крейсеров.

Романов приказал потушить все огни, а кочегарам перестать шуровать в топках, чтоб уменьшить искры и дым. Отряд в кильватер шел по шхерному лабиринту, лишенному опознавательных и навигационных знаков. Все держалось только на интуиции командиров и рулевых.

Вот вышли из шхер. С моря накатывалась пологая гладкая зыбь. Канониры и гребцы дремали, прижимаясь друг к другу и ежась от ночной сырости. А ночь была предательски светлой.

Давыдов смотрел, как плавно вздымается и опускается нос канонерки с установленным на нем орудием. Заинтересовавшись, Алексей присел у единорога, следя, куда смотрит ствол. Ствол смотрел то в небо, то в ближайшую к носу волну. Вот и попробуй метко стрелять, когда орудийный ствол не стоит на месте, а все время ходит вверх-вниз, вправо-влево. Неужели ничего нельзя придумать? Канонир не может на глазок определить момент выстрела, когда орудие какое-то неуловимое мгновение смотрит на цель.

Вытащив записную книжку и карандаш, Алексей стал чертить схему прибора. Сначала изобразил маятник, вернее отвес, а от него — систему рычагов к прицелу. Схема обрастала всё новыми и новыми деталями и наконец получилась громоздкой и ненадежной. От первого же выстрела все эти рычаги и коромысла разлетятся и поломаются, а отвес от качки и сотрясений орудия превратится в сбесившийся маятник. Он будет врать больше, чем стрельба на глазок.

Когда Алексей с раздражением засунул книжку в карман, отряд огибал Поркалаудд и лег курсом на Гангут. На горизонте четко рисовались силуэты неприятельских кораблей. В минуты опасности зрение становится острее, и вражеские корабли казались ближе, чем они были на самом деле. И невольно в голову приходила мысль: чего они медлят? Что они задумали?

А на самом деле гардемарины английских кораблей, уверенные в своей силе и не допуская мысли, что русские решатся на такое сумасбродство — пройти у них под носом, то ли дремали, то ли «травили»: вели бесконечные разговоры, в которых невозможно отличить правду от вымысла. Они так и не заметили, как, прикрытые тенью берегов, вблизи их прошли пять русских пароходов с канонерскими лодками на буксире.

Генерал Моллер, комендант крепости Гангут, отбивший уже несколько атак кораблей союзников, спокойно следил за маячившими на горизонте кораблями. До утра, пожалуй, можно спать спокойно. Утром, вероятно, англичане снова подойдут к форту и опять начнется огненная потеха. Генерал не поверил, когда сигнальщики доложили, что со стороны шхер к форту приближается без шума большой отряд пароходов. Этого комендант никак не ожидал ни от англичан, ни от французов.

Раздался сигнал тревоги. Уже привыкшие ко всему комендоры бросились к орудиям, и через несколько минут дружный залп встретил внезапного противника.

Капитан-лейтенант Романов стоял на мостике и думал, что предпринять. Стрельба форта уже привлекла внимание неприятельских кораблей. Их командиры сейчас в недоумении: кто это решился атаковать форт? Это неплохо — выигрывается время. Если сейчас дать сигнал генералу Моллеру, что идут свои, неприятель догадается, в чем дело, и пойдет наперехват. Можно еще больше запутать союзников, открыв огонь в сторону форта, но тогда форт усилит огонь и будут напрасные жертвы. Романов решил, не отвечая, идти к форту, подняв на гафелях флаги и жертвенно принимая огонь своих же батарей.

После третьего залпа форт замолчал. Сигнальщики разглядели силуэты своих кораблей, а наиболее зоркие в свете белой ночи различили андреевские флаги. Вскоре с форта донеслось «ура», и ему ответили с палуб кораблей.

В десятом часу утра следующего дня отряд без всяких потерь и происшествий прибыл в Або, пополнив незначительные силы его защитников, находившихся в тягостном ожидании нападения огромного флота союзников.

Снова открытое море, тихая погода и легкая зыбь. Три гребные канонерские лодки вышли в дозор. В городе кто-то распространял слухи, что союзники захватили на острове Большой Аланд русскую крепость Бомарзунд.

С головной лодки, на которой находился Давыдов, обнаружили в море одинокую шлюпку. С нее подавали какие-то сигналы, размахивали не то флагом, не то тряпкой. Вскоре канонерка подошла к шлюпке. На дне ее вповалку лежали обросшие, изможденные люди, обмотанные окровавленными лохмотьями. Шлюпку двигал парус, сшитый из матросских рубах и солдатских шинелей. На руле и на веслах сидели измученные усталостью и голодом русские солдаты и финские ополченцы. Это были защитники Бомарзунда.

Оказав первую помощь, напоив и накормив пострадавших, отряд канонерок повернул к Або. Теперь следовало ожидать неприятеля и здесь.

Финский ополченец с забинтованной головой медленно жевал краюху хлеба, глотал с трудом, так что вздрагивал острый заросший кадык, равнодушно смотрел на Давыдова белесыми глазами и редко кивал в такт словам соседа. Тот тоже жевал, подставив ладонь к подбородку, чтоб не потерялись крошки, и рассказывал не спеша, спокойным голосом. Лицо его, заросшее рыжей щетиной, было темным и, казалось, ничего не выражало. Звали солдата Иваном Ерыгиным. Он был родом из Рязанской губернии и служил канониром на Бомарзунде.

Еще в январе 1809 года генерал от инфантерии Барклай де Толли, занимавший тогда должность командующего войсками и начальника края, донес военному министру графу Аракчееву, что будет весьма полезно разместить на Аландских островах гарнизонный полк для надзора за почтовой конторой и другими гражданскими учреждениями, но прежде всего — для обороны островов… «особенно ежели будет построена на Большом Аланде малая крепостца».

Местом для главной крепости Барклай де Толли выбрал Бомарзунд, наиболее удобный для стоянки флота. В 1812 году последовал приказ Александра I взамен временных укреплений возвести постоянные. Был сооружен деревянный редут с батареями, который простоял до 1847 года; со временем дерево сгнило, и стены стали обваливаться.

Только в январе 1854 года Николай I распорядился усилить аландские укрепления.

По плану крепость должна была состоять из главного форта и трех башен «C», «I» и «L». Предполагалось соединить башни с главным фортом крытыми ходами сообщений, возведя вспомогательные укрепления. Осуществить это не успели, и укрепление к началу войны не представляло единого сооружения.

Для вооружения главного форта было привезено 139 орудий, но забыли доставить для них лафеты. Поэтому на позиции было установлено только 66 пушек; стволы остальных лежали во дворе крепости, как дрова. Сам форт не был достроен и стоял, топорщась мокнущими под дождем лесами. В трех готовых башнях находилось 46 орудий. Таким образом, весь Бомарзунд располагал 112 пушками.

Гарнизон крепости насчитывал более полутора тысяч человек и состоял наполовину из военно-рабочих, солдат арестантских рот, ссыльных и штрафников. Гарнизоном командовал полковник Бодиско.

Для штурма Бомарзунда Наполеон III направил из Булонского лагеря пехотную дивизию в 12 000 штыков, а всего в штурме острова участвовало 32 000 человек при десятикратном перевесе в артиллерии. Флот располагал более мощными орудиями, чем крепость, к тому же на бортах нескольких кораблей были доставлены тяжелые осадные пушки и мортиры.

Неприятельские корабли несколько раз проводили разведку фарватеров и подходов к крепости, вступая с фортами в редкую артиллерийскую перестрелку. Затем на остров был высажен 12-тысячный десант. Отряды финских стрелков, матросов и солдат ничего не могли сделать с этим полчищем, поддерживаемым густым огнем корабельной артиллерии.

Видя, что форт и башни разрозненны, союзники первый удар сосредоточили на башне «C». Ее защищали 140 солдат, 3 офицера. На башне стояло 10 орудий.

В течение ночи башня «C» огнем своих пушек мешала противнику копать траншеи и устанавливать батареи. Огонь защитников был настолько меток, что к вечеру следующего дня башня уничтожила почти все неприятельские осадные сооружения. Тогда союзники подбросили дополнительные силы, и за ночь им с огромными потерями удалось установить несколько батарей. С утра их огонь обрушился на башню.

Строители башен не предусмотрели вентиляцию казематов, и артиллеристы, чтоб не угореть от порохового дыма, часто были вынуждены прекращать огонь и выскакивать во двор башни, ожидая, пока не рассеется дым. А неприятель все усиливал и усиливал огонь. Орудия защитников башни выходили из строя одно за другим. Пороховые погреба в башнях тоже не были выстроены, и боезапас хранился открыто.

Начальник башни штабс-капитан Теше, видя, что своды казематов вот-вот обрушатся, приказал заклепать оставшиеся орудия и с тридцатью уцелевшими солдатами стал готовить башню к взрыву. В это время по башне начали стрелять еще две батареи. Затем вражеские десантники ворвались внутрь через проломы в стенах и уничтожили последних защитников в рукопашной схватке.

Увидев, что башня «C» захвачена врагом, свой же форт открыл по ней огонь, и вскоре удачным попаданием в пороховой склад башня была взорвана, похоронив под обломками победителей.

Взбешенные отчаянным сопротивлением защитников башни «C», союзники с удвоенной энергией бросились на башню «I». Она отбивалась всеми своими восемнадцатью орудиями. Десять часов подряд бросали в нее ядра и бомбы несколько сухопутных батарей и корабельные орудия. К концу дня верхние этажи башни обрушились, и она отбивалась единственным уцелевшим орудием. Оно стреляло до тех пор, пока не рухнула каменная стена и не завалила последних защитников.

Очередь дошла до форта. Со всех сторон не спеша и без всякого риска стягивались вокруг него вражеские батареи и десантники. 68 орудий форта вступили в единоборство с 800 корабельными пушками, среди которых были орудия калибром в 10 дюймов. Фрегат «Леопард» швырял в крепость 100-фунтовые бомбы.

Фрегат «Пенелопа», попав под огонь форта, шарахнулся в сторону и выскочил на камни у острова Прест-Э. Он был в недосягаемости огня форта, но русские комендоры, рискуя взрывом орудий, увеличили заряды, а под передние колеса подложили плахи, чтоб придать стволам больший угол возвышения. Ядра начали пробивать борта фрегата. Команда его, спасаясь от гибели, стала выбрасывать за борт свои пушки. На помощь «Пенелопе» подошли несколько кораблей, вся эскадра приблизилась к форту и открыла по нему ураганный огонь.

Так в огне и грохоте прошел еще один день.

В течение ночи французы подтащили к крепости тяжелые мортирные батареи и с утра с новой силой начали обстрел, который не прекращался и ночью. Бомбы мортир пробивали легкие крыши недостроенных казематов и блиндажей. Защитники крепости не успевали тушить пожары. Недавняя, неокрепшая кирпичная кладка стен и амбразур стала разваливаться. От стрельбы усиленными зарядами ломались орудийные лафеты.

Четыре дня без сна и отдыха дрался гарнизон форта против 12-тысячного десанта и эскадры кораблей. Враг засыпал форт снарядами, но на штурм идти не решался. Полковник Бодиско решил вступить в переговоры. В одной из амбразур выставили белый флаг. Солдаты крепости, не желая сдаваться, вырвали флаг у офицера и изорвали его в клочья. Потом флаг появился снова, но его охраняли несколько десятков верных коменданту людей. Кто-то сообщил начальству, что у солдат появилась мысль взорвать форт, и пришлось выставить усиленную охрану у пороховых погребов. Возле них закипали отчаянные схватки, солдаты пытались проникнуть к погребам и взорвать укрепление.

Когда крепость спустила флаг, его схватили солдаты и, запершись в каземате, сожгли.

Русские солдаты и финские стрелки закапывали в землю, прятали в камнях свои ружья или бросали в колодцы; кто не успел сделать этого, разбивали свои ружья об обломки крепостных стен.

Тогда несколько канониров во главе с Иваном Ерыгиным собрали группу смельчаков из солдат и финских ополченцев. Внезапной атакой они вырвались из крепости и ушли в глубь острова, надеясь ночью прорваться к берегу, захватить шлюпки или рыбачьи лодки и на них покинуть обреченный остров. Так и поступили. Часть солдат с западного берега острова на рыбацких лодках ушла в Швецию, а группа Ивана Ерыгина, отбив во внезапной атаке вражескую шлюпку, под огнем корабельных орудий сумела уйти в море, держа курс на Финляндию.

Давыдов смотрел, как раненый финский стрелок медленно жевал черствый солдатский хлеб и с трудом проглатывал. Его натруженные большие руки были в ссадинах, мозолях и шрамах. Видно, всю свою жизнь нелегко добывал он себе хлеб. Наверно, война для него, как и для многих солдат, была вроде стихийного бедствия — наводнения, пожара, землетрясения, — и они воспринимали ее безропотно, как наказание, ниспосланное свыше.

Стрелок о чем-то думал, и морщины на его грязном лице медленно шевелились, он кивал головой в подтверждение слов рассказчика, но вряд ли вникал в смысл его слов и вообще, наверно, не слушал, о чем говорил Иван Ерыгин.

Ерыгин дожевал свою краюху, собрал крошки с колен в ладонь и отправил в рот, потом попросил ковш воды, выпил залпом, утерся рукавом и, глядя на пустынный горизонт, продолжил свой рассказ.

После падения главного форта на крохотном островке осталась башня «L». Ею командовал поручик Шателен; в башне было 20 орудий и около сотни солдат. Поручик в камнях на острове велел разместить секреты из солдат и финских стрелков. Искусно замаскировавшись и укрывшись, эти солдаты два раза отбили попытки высадить десант, несмотря на ураганный артиллерийский огонь с кораблей.

Дальнобойная артиллерия английских кораблей вела огонь по башне с большой дистанции. Союзники были поражены тем, что защитники башни не думали о сдаче.

Три корабля — «Леопард», «Гекла» и «Косит», — прикрываясь островком, принялись методично разрушать стены башни тяжелыми орудиями. На башне были искусные комендоры; они ухитрились из пушек, не приспособленных для стрельбы по закрытой цели, вести меткий огонь, и через несколько часов корабли противника ушли из-за острова, таща на буксире фрегат «Леопард», получивший одиннадцать пробоин, из которых больше половины было подводных. Вся команда фрегата работала у помп, еле успевая откачивать воду.

Тогда вокруг острова выстроилась почти вся эскадра, и под прикрытием ее огня, когда каждый квадратный фут земли обстреливался ядрами, на остров хлынул многотысячный десант. Против таких превосходящих сил горсточка защитников башни с двумя десятками слабых орудий устоять не могла.

О том, что на Бомарзунд готовится нападение, Давыдов слышал ранее. Офицеры недоумевали. Во-первых, зачем этот форт России? А если все-таки он зачем-то нужен, то почему его не укрепляют? Создавалось впечатление, что правительство на него давно махнуло рукой и забыло. Бессмысленно было его удерживать, он сразу же оказался отрезанным от страны и своим существованием никому на Балтийском море угрожать не мог.

Союзники объявили взятие Бомарзунда как великую победу, прикрывая торжественной шумихой свои неудачи под Севастополем. В Лондон и Париж с триумфом были доставлены трофеи: поломанные ружья, медные пушки и ядра, а также куски гранита и колокола. Церковь форта была союзниками взорвана.

После войны, в 1857 году, эти трофеи в лондонском Тауэре осматривали писатели Герцен и Милюков.

«Позвольте! — воскликнул тогда Герцен. — Какие же это русские колокола, когда узор и надписи на них шведские?»

Шумиха вокруг падения Бомарзунда вскоре сменилась недоумением и озадаченностью. Крепость взята, а что изменилось? Какой урон нанесен русским? Флот русский цел, основные базы его не тронуты. Русские потеряли убитыми, ранеными и пленными около полутора тысяч человек; окрестности Бомарзунда покрылись холмами могил солдат союзников, и, кроме того, разразившаяся холера уносила по полсотни жизней в день. Встал вопрос, что делать со взятой крепостью.

Базировать на ней свой флот? Наступит зима, море замерзнет, и с материка по льду придут казаки. Они обложат крепость и скованный льдом флот, как медведя в берлоге. Перерубят шашками экипажи и рангоут кораблей. Если крепость с трудом одолели при десятикратном перевесе сил, то теперь ее, разрушенную, будет взять проще. Русские могли по льду подвести любое число солдат и пушек. Но оставлять без боя взятую такой ценой крепость было неудобно… Тогда союзники решили подарить ее шведам.

Шведское правительство, пристально следившее за ходом войны, подумало-подумало… и, поблагодарив союзников в самых изысканных выражениях, отказалось от подарка.

В августе 1854 года над руинами Бомарзунда снова был поднят русский флаг.

А на юге, захлебываясь в крови и пороховом угаре, один на один с союзным флотом и армиями дрался Севастополь, опрокидывая все стратегические понятия о войнах, крепостях, штурмах и пределе человеческой выносливости.

В Лондоне и Париже все чаще стали говорить о том, чтобы отстранить сэра Чарльза Нэпира от командования союзными силами на Балтике. Адмиралу ничего не оставалось, как направить свой флот к Або.

Среди жителей города ходили различные слухи, но особенной паники не наблюдалось. Все, кто хоть чуточку разбирался в военном деле, понимали, что незачем союзникам высаживаться в Финляндии и переживать там суровую зиму под непрерывными ударами русских войск. К тому же русские могли легко создать зимой в этом районе численный перевес сил. И десант, отрезанный льдом от баз, будет обречен на полное истребление.

Разведка донесла Нэпиру, что в Або стоит 6 русских пароходов и 18 канонерских гребных лодок с восемьюдесятью матросами на каждой. Сам город был расположен в глубине шхер, прикрыт с моря двумя большими островами Рунсала и Хирвисала и группой мелких островов, на которых спешно устанавливались батареи.

Среди множества слухов, бродивших по городу, жителей взволновал своей непонятностью один факт. Русский офицер скупил в магазинах все маленькие дамские зеркальца в оправах. Зачем? Какую ценность представляли эти дешевые безделушки? Уж не собирается ли этот чудак бежать на тихоокеанские острова и там на зеркальца выменивать у туземцев золото?

А на канонерских лодках комендоры были заняты странной работой. Они прикрепляли зеркальца на металлических вилках к орудийным лафетам, а подпоручик Давыдов долго и терпеливо объяснял солдатам, для чего это надо.

Наводчик — первый номер расчета — наводит орудие на цель по стволу, потом отскакивает в сторону, и второй номер расчета прикладывает к затравочному отверстию горящий запальник, порох воспламеняется, раздается короткое нарастающее шипение, и орудие стреляет. Но лодку качает, и за время, пока наводчик отскочит, пока горит порох в затравке, орудие изменяет свое положение, и ядро летит мимо цели.

Чтобы как-то устранить это, Давыдов решил прикрепить на лафетах под углом в 45° к оси ствола зеркала. Второй номер с горящим запальником наготове, стоя сбоку орудия, смотрит, когда в зеркале появится отражение вражеского корабля, и тогда прикладывает запальник к затравочному отверстию. Стремясь сократить время на поджигание пороха в затравке, Давыдов, к новому недоумению обывателей, стал покупать старинные пистолеты и ружья. Он снимал с них замки и устанавливал на орудиях. Теперь вторые номера не пользовались запальником, а дергали спусковые шнуры.

Прикинув и подумав, Давыдов объяснил комендорам, что лучше производить выстрел, когда ствол орудия при качке идет снизу вверх: тогда при задержке выстрела ядра будут лететь выше борта вражеского корабля, но могут при этом поражать его многочисленный рангоут — мачты, реи, паруса, ванты и прочий деревянно-канатный такелаж.

Алексей понимал, что все это полумеры, его бесила собственная беспомощность, но ничего лучшего он придумать не мог.

Командир отряда канонерских лодок капитан 1-го ранга Акулов все это считал ненужной затеей, плодом болезненной фантазии переучившегося подпоручика, который и моря как следует не видел да и пороху по-настоящему не нюхал. Он сказал Давыдову, что если эти финтифлюшки плохо повлияют на стрельбу, то подпоручик будет немедленно отстранен от должности и отдан под суд. На что Давыдов с усмешкой ответил:

— А если орудия будут стрелять точнее, командира отряда наградят.

Вскоре в Або пришли две торговые шхуны, их шкипера и лоцман Петерсен предупредили коменданта Або генерала Рамзая о приближении союзной эскадры.

Два русских парохода и десять канонерских лодок вышли к бонам, перекрывающим фарватер, и вытянулись в одну линию носами в сторону неприятеля.

К Або двигалось пять больших военных кораблей.

На мачтах пароходов и канонерок медленно поднялись военные флаги и замерли у топов стеньг, означая, что корабли принимают бой.

Боже, как долго тянется на море время! Сначала за горизонтом появился дым, потом через час стали показываться мачты, наконец стали видны и корпуса кораблей. А люди у орудий стоят, смотрят и ждут. Корабли увеличиваются в размерах, и вот, дойдя до острова Виткари, на расстоянии более 2000 сажен от бонов они медленно разворачиваются, и теперь видно, как за кормой у каждого вскипают буруны от работающих винтов.

Алексей представил, как стальные шатуны паровых машин ритмично ходят вверх-вниз, вращая толстый коленчатый вал; он соединен муфтой с гребным валом, проходящим через дейтвудную мортиру в ахтерштевне корабля, облицованную торцами бокаута (придумала же природа дерево: оно медленно изнашивается от трения по металлу, а вода служит отличной смазкой). На конце вала насажен гребной винт, он вращается, гонит от себя воду и толкает корабль вперед.

Винт вращается, вращается…

На бортах кораблей вспухли белые клубы дыма, по гладкой воде пробежала рябь, грохот залпа прокатился, ломаясь между островами, и замер вдали. В небе появилось нарастающее разноголосое шипение.

Канонир Иван Ерыгин, тот, которого подобрали в шлюпке, ныне определенный на гребную флотилию, мрачно сострил:

— Кума летит.

Звонко дрогнула вода. Перед носами лодок взметнулись и опали белые столбы. Потом судорожные удары донеслись с глубины. Это взорвались на дне упавшие бомбы.

Еще необстрелянные бородатые ополченцы в папахах нервно глотали слюну, и некоторые украдкой крестились.

Ерыгин проворчал:

— Снова здорово! Ближе не подойдут. Боятся. Будут палить сдалека. Ядер много, пороху тоже, а храбрость надо занимать.

— Уж лучше по нас, чем по городу, — произнес кто-то из гребцов.

На острове Рунсала взметнулось пламя, ударила трехорудийная батарея единорогов, снятых со старых, пришедших в негодность канонерок. Ядра батарей легли с большим недолетом, и батарея огонь прекратила.

Снова борта кораблей окутались дымом, и по шхерам запрыгал грохот. Бомбы упали в воду ближе к канонеркам. Они же, имея слабые орудия, молчали.

Ерыгин пояснил:

— На земле хуже. Кума упадет, крутится, шипит да как ахнет. Хорошо, есть ямка. Лежача она не бьет, а на ровном месте от нее разве крестным знамением защитишься. А здесь бульк — и на дно…

— А как в лодку угодит? — обреченно спросил один из ополченцев.

— Чему быть, того не миновать. Зато бог сразу грехи отпустит.

Снова залп, нарастающее шипение, и головы медленно вдавливаются в плечи. Слышны вздохи и бормотания.

Взлетают и опадают столбы воды. Белеет всплывшая вверх брюхом оглушенная рыба. Бомбардировка длится час, второй. Людей охватывает нервная дрожь. Гребцы начинают ворчать, переругиваться. Корабли стало плохо видно за пеленой порохового дыма. А бомбы все падают и падают возле канонерок, обдавая людей брызгами воды. Вот одна упала возле самого борта и взорвалась под килем. Лодку подбросило…

Ерыгин повернулся и крикнул командиру лодки:

— Ваше высокородие, а что, если выскочить поближе да хоть чуток поговорить по душам? Мочи нет, как коровы на бойне!

Командир канонерки ничего не ответил. Ерыгин непонятно пожал плечами. Гребцы мрачно молчали. Немного позже командир канонерки стал запрашивать у капитана 1-го ранга Акулова разрешение на вылазку. Тот долго размышлял и наконец поднял на рее флаг: добро.

На лодках началась суета, доносились команды, загремели разбираемые весла.

— Весла на воду!

— Навались. И — раз! И — два!

Три лодки вышли из-за бонов и направились к головному кораблю неприятеля. Он тотчас перешел на беглый огонь. Теперь ядра с ревом проносились над головами.

Наконец, когда дистанция до кораблей стала достаточной, канонерки дали нестройный залп, второй, третий. Давыдов увидел, как на флагмане обрушилась брам-рея и по палубе заметались люди. С моря шла зыбь, но ядра канонерок, как показалось Алексею, ложились точнее, чем на прежних стрельбах.

Стоявший рядом с флагманом корабль спешно поднял якорь и, распушив форштевнем белые усы пены, пошел навстречу канонеркам. Вскоре с его носовых орудий брызнула картечь, с канонерки, идущей слева, донеслись крики раненых.

Лодки развернулись и пошли обратно, отстреливаясь кормовыми пушками. В ответ грянул залп со стоявших за бонами канонерок, и вражеский корабль стал разворачиваться. В это время по нему открыли огонь обе батареи острова Рунсала.

Когда лодка Давыдова проходила мимо флагманской канонерки, Давыдов посмотрел на Акулова, тот хмуро покосился на него, приложил к глазу подзорную трубу, опустил, подумал и зычно крикнул:

— Молодцы, ополченцы! По чарке каждому!

В ответ нестройно прозвучало «ура».

После трехчасовой пальбы по русским гребным канонерским лодкам эскадра союзников ушла в море, ведя один корабль на буксире. Во время вылазки на канонерках было четверо убитых и восемь раненых. Больше никаких потерь защитники Або не понесли.

Вскоре последовало высочайшее благоволение, и грудь капитана 1-го ранга Акулова украсилась еще одним орденом, а всем нижним чинам было даровано по рублю.

Лето клонилось к концу, а союзники ничего существенного, кроме штурма Бомарзунда и атаки на Або, больше не предпринимали.

Главные русские базы на Финском заливе стояли спокойно, и гарнизоны их занимались в основном оборонительными работами.

В английском адмиралтействе шли бесконечные разговоры о Свеаборге.

Одни называли его северным Гибралтаром и предлагали присоединить к британской короне. Другие доказывали его неприступность. Третьи настаивали подвергнуть его жесточайшей бомбардировке, с тем чтобы за зиму русские не сумели восстановить разрушений.

Шли прения и дебаты. Затем лорды адмиралтейства предписали адмиралу Нэпиру созвать военный совет, но французские силы уже покинули Балтийское море, и Нэпиру ничего не оставалось, как последовать за ними.

Из Кронштадта вышла эскадра пароходо-фрегатов: «Камчатка», «Храбрый», «Богатырь», «Грозящий», «Рюрик», «Смелый» и винтовой фрегат «Полкан». Они шли открытым морем, надеясь встретить оставшиеся для корсарских набегов вражеские крейсера. Эскадра благополучно пришла в Свеаборг, там к ней присоединились пароходо-фрегаты «Отважный», «Олаф» и «Гремящий». Обследовав весь Финский залив и русскую часть Балтийского моря, эскадра вернулась обратно, доложив, что воды свободны от неприятеля. На этом военная кампания в навигацию 1854 года закончилась.

Англия встретила свою эскадру раздражением и насмешками, все газеты острили кто во что горазд: «Гора родила мышь», «Вместо кита Нэпир поймал салаку», «Пришел, увидел и не победил». Одна газета, видимо под влиянием английских коммерсантов, чьи товары и капиталы пострадали в Финляндии, противопоставила действия Нэпира и деятельность Веллингтона: последний поражал вооруженного неприятеля и щадил частную собственность, а Нэпир щадил вооруженного неприятеля и поражал частную собственность. «Таймс» писала, что «английские пушки не говорили в Балтийском море. Они, правда, шептали под Бомарзундом, но вся Европа ждала того, чтоб голоса их раздались перед Кронштадтом и Свеаборгом… Трудно было нанести военной чести Англии на море более тяжкий удар, чем тот, который нанесли ей события в Балтийском море».

Возмущалась и французская печать: «Шум на Западе, конечно, не соответствовал успеху на Аланде. Награды были несоразмерно велики».

Адмирал Чарльз Нэпир был отстранен от командования флотом и отдан под суд. Ему на суде с большими усилиями удалось оправдаться, но авторитет его был потерян. Вместо него командовать эскадрами были назначены адмиралы Дондас и Пено.

Глава IV СПОЛОХИ

Между островами по гладкому льду ветер струями гонял снег, словно не зная, куда его деть, и наконец наметал причудливые сугробы на прибрежных камнях, облепил борта кораблей, уныло вздымающих в небо куцые мачты со снятыми стеньгами.

Острова голы, безжизненны, под ударами ветра гнутся стволы берез и осин, и только сосны еще борются с ветром, отмахиваясь своими лохматыми лапами.

Сторожевых постов на островах нет. Они сняты. Никто до весны не сможет войти в Финский залив, а по воздуху люди еще летают плохо.

На отлогом берегу высятся над сугробами носы вытащенных на зиму гребных лодок.

Задолго до рассвета в казармах Свеаборга зажигаются фонари. Разносятся в морозном воздухе хриплые голоса унтер-офицеров, выгоняющих матросов и солдат на фортификационные работы, на расчистку от снега крепостных амбразур, палуб кораблей и улиц поселка.

Унтерские крики не смолкают до темноты и на учебном плацу, где солдаты упражняются в строевом шаге, штыковом бою, и в крепостных казематах у орудий.

По всему побережью до Петербурга мерзнут на своих постах 22 офицера и 460 нижних чинов, обслуживающих станции сигнального телеграфа. Со скрипом колышутся на ветру, брызжа ледяной крошкой, поднимаются и опускаются на телеграфных мачтах сигнальные доски и шары, передаются депеши, распоряжения.

Лошади с заиндевевшими мордами волокут на санях деревянные столбы и катушки с медной проволокой. Солдаты и рабочие долбят ломами промерзшую землю, устанавливают столбы, подвешивают к ним проволоку. Это тянут линию электромагнитного телеграфа, за устройство которого взялись только в ноябре 1854 года.

Морозы сменяются оттепелями, оттепели — снегопадами. Тысячи людей не успевают расчищать дорогу. А по дорогам движутся обозы, стоит крик, ругань и часто слышно:

— Куда, братцы?

— Осадные пушки в Ригу из Свеаборга везем.

— А вы откуда с такими же пушками?

— Из Риги в Свеаборг.

В бесчисленных канцеляриях морского и военного ведомств скрипят перья, шелестят бумаги, издаются циркуляры, приказы, распоряжения, инструкции…

Поздно вечером гаснут в казармах огни. Измотавшиеся за день солдаты и матросы валятся на соломенные тюфяки, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, забываются глухим сном. Гаснут огни поселка, и на все вокруг опускается ледяная тоска.

До утра не могут заснуть только маркитанты. В задубевшие от мороза двери их изб то и дело ломятся пьяные денщики, требуя для господ офицеров новые штофы водки.

В офицерских избах стоит густой, как осенний туман, табачный дым. Горят свечи. На бревенчатых стенах колышутся лохматые тени. Где идет карточная игра без азарта, от скуки, озлобленно и равнодушно. Где тренькают на гитаре и клянутся друг другу в вечной любви или, развалясь на топчанах, ведут пьяные разговоры без начала и конца.

И так до утра над казематами, казармами и поселком колобродит злая тоска. Это не только от стужи, ветра и одиночества, хотя это тоже причина. Это от другого… Как бы ни резались в карты, что бы ни пели и ни пили, разговор все время возвращается к Севастополю.

В одной рубахе, накинув на плечи полушубок, за столом напротив Давыдова сидит ротмистр Воронин. Усы его растрепались и походят на старые кисточки для бритья, нечесаные волосы стоят дыбом, голова так отяжелела, что лицо, подпертое кулаком, все перекосилось, словно не имеет костей. Ротмистр смотрит на Давыдова с мутной пьяной ненавистью и, наверно, уже плохо различает своего собутыльника. Здесь же за столом мичман Папа-Федоров, с которым весной Давыдов случайно познакомился в Кронштадте. Летом его назначили на 120-пушечный парусный корабль «Россия», стоявший в Свеаборге.

У Давыдова сегодня тоже тошно на душе. Отец хоть и крепкий, но все-таки старик, он простудился при форсировании Дуная, месяц болел, вернулся домой, кашляет, хиреет, доктора подозревают чахотку.

Письма матери полны тревоги, но что-то она в них недоговаривает. Почти в каждом своем письме Алексей спрашивал, не наезжала ли к соседу в гости Полина — она обещалась бывать там и навещать Давыдовку. Мать писала обо всем, но о Полине ни слова…

Воронин положил руку на стол и показал трясущимся пальцем на письмо:

— Спрячь письмо, Лекс. Все время грустить — и водки не хватит, сам раньше окочуришься. Так я говорю, Папа-Федоров? Вы, моряки, в этом деле разбираетесь.

— Мы в любом деле разбираемся.

— А чего ж в Черное море союзный флот пустили? Турок под Синопом расколошматили? Да! Значит, молодец для овец, а на молодца и сам овца…

— Семен, не надо, — простонал Давыдов.

Папа-Федоров усмехнулся, поднял стакан, посмотрел сквозь него на свечу, опрокинул в рот и, морщась, стал драть зубами вяленую рыбу, выплевывая на пол чешую. Потом вынул из кармана белоснежный батистовый платок, обдав собутыльников неожиданным, забытым запахом дорогих тонких духов, утер губы и ответил вопросом:

— А почему вы к Севастополю чугунку не проложили? На кобылках много не навозишь.

— Дорогу, говоришь, чугунную? Да она уже давно золотая, эта дорога! Каждый помещик ее поближе к своему имению тянет, и купчишки не отстают. Несколько верст рельсов положат, смотришь — а у чиновника новый особняк, как чирей вскочил, и даже не чесалось ни в одном месте.

— То-то и оно-то, господин ротмистр, — ответил мичман, следя, как Давыдов разливает остатки водки по стаканам; задумался и, усмехнувшись, сказал: — Незадолго до войны генерал-адмирал великий князь Константин не одну пару туфель сбил о порог кабинета его императорского величества, деньги на строительство флота просил. Долго упрямился государь и наконец смилостивился, отпустил. — Мичман вытянул вперед сложенные в пригоршню ладони, посмотрел на них и отмахнулся: — Не-ет, в пригоршне их было, конечно, не унести, но, в общем, в фуражку бы уместились. Думал-думал генерал-адмирал, как разумнее сии деньги употребить, со штабными советовался, и порешили отнести их на издание журнала «Морской сборник», ибо ни на что другое их не хватило.

— Отличный журнал… — заметил Давыдов.

В голове у него гудело, словно работала какая-то тяжелая машина… Но вот в памяти появилась Полина. В последнем письме она просила присылать ей письма покороче и интереснее, а то их трудно читать самой, да и в обществе их не понимают. Что же ей писал Давыдов? Никак не вспомнить… да и спорщики за столом мешают сосредоточиться.

— А вот когда жареный петух клюнул, — продолжал Папа-Федоров, — то сейчас на петербургской и финских верфях сорок паровых винтовых канонерок заложили. И деньги нашлись, и машины, и мастеровые… А до этого — на-кася, выкуси. А везде балы, приемы, английские парки, дворцы и мужичье беспортошное. Тьфу! Казнокрад на казнокраде в департаментах…

Давыдов морщился, закрывал глаза. В голове ритмично гудело, и он никак не мог вспомнить, что он писал Полине и почему ей неинтересно читать… Но снова прямо в ухо гудит ротмистр Воронин:

— Дурацкая война! И все из-за склоки греческих попов с латинскими в Иерусалиме? Как бы не так. А толку-то? Ну, взяли Бомарзунд, подержали и сами же оставили. Англия на месте, Франция на месте, Россия тоже, а несколько тысяч наших и ихних мужиков как корова языком слизнула, а заодно двести тысяч бомб и полсотни тысяч пудов пороху. А дальше? Ну возьмут Севастополь, а в Крыму им все равно не удержаться. И они и мы это понимаем… Да что мы, господа, всухую сидим? — И Воронин заорал так, что замигала на столе свеча: — Остап, каналья, спишь? Ко мне!

За дверью в прихожей загремело что-то железное, наверно ведро. На пороге появился заспанный денщик и осовело уставился на пламя свечи. Он, видно, тоже наприкладывался, пока бегал к маркитанту.

— Я плачу́, — заявил Папа-Федоров. — Мой черед.

Взяв деньги, денщик ушел. Вместе с клубами морозного пара в комнату ворвался свежий воздух, и все трое несколько раз жадно вздохнули. Воронин покосился на запертую дверь, на замерзшее окно и произнес мрачно и глухо:

— Может, зря тогда как бараны стояли, подставив лбы? — Он многозначительно кивнул на окно.

— Где — там?

— На Сенатской.

— Я тогда пешком под стол ходил, — ответил Давыдов.

— А я еще на коленях кормилицы лежал, — сказал мичман.

— Ну, а я уже до стола дотягивался, — заметил Воронин. — И что? Все равно за все отвечаем мы. Они лбы напрасно подставляли, а теперь чужие ядра в наши головы летят. Кто бы что ни делал — отвечаем мы. Мы, а не бог и не… а впрочем… — Воронин махнул рукой и стал набивать трубку.

Все трое помолчали, и Папа-Федоров вздохнул:

— Не знаю. Ничего не знаю. Но только вы правильно изволили заметить, господин ротмистр, насчет чирьев, что без почесу вскакивают. Да не на чиновников одних такая напасть. Вся Россия в чирьях, и мы прежде всего, хоть и в душистые платочки сморкаемся.

С грохотом распахнулась дверь, и в клубах пара, как пушечное ядро, влетел Остап, заорав во все горло:

— Ваши благородия! Ой, лихо будэ: знамение на небе! Бачьте сами!

— Какое там, к черту, знамение в этой дыре?

Накинув на плечи полушубки, офицеры вышли из избы. Морозный воздух защекотал в ноздрях, мелкими иголками побежал по телу. Снег был зеленым с фиолетовыми оттенками, а над дальним лесом в огромном, будто простуженном небе пылал призрачный беззвучный пожар. Розовые языки пламени заливали зеленые волны, их сменяли фиолетовые, расходящиеся веером лучи, и вдруг незаметно все переходило в мягкое лазурное свечение.

Постояли, оцепенев, трезвея на морозе, зачарованные музыкой света, потом Воронин проворчал:

— Болван, тоже мне знамение! Сполохи это. Спо-ло-хи. Давыдов, ты ученый, объясни дураку.

Не отрываясь от зрелища, которое он видел впервые в жизни, Алексей сказал:

— Это северное сияние. Про гальванизм, электричество что-нибудь слышал?

— Да, что-то говорили солдаты из гальванической роты.

— Грозу-то, надеюсь, летом видел?

— А як же.

— Так это тоже беззвучная гроза высоко в небе и далеко на севере, как зарницы. В общем, научное явление. У вас на Украине этого не бывает, а здесь часто. Книги надо читать.

— Я по-книжному не разумею…

— А раз не разумеешь — марш к маркитанту! — рявкнул Воронин.

Визжа сапогами по снегу, денщик убежал с задранной к небу головой.

Постояли еще, пока озноб не затряс тело и не застучали зубы. Откуда-то издалека донесся протяжный вопль.

— Кажись, беда: тонет кто-то, — сказал Давыдов.

— Какое там тонет? Лед толще фута и как чугун. Пьяный горланит. Пошли, — ответил мичман.

Распахивая дверь, Воронин признался:

— А порой хочется уйти в лес, где только снег и деревья, сжать кулаки и орать, орать, чтоб искры из глаз сыпались и глохли уши.

Ночь Давыдов спал плохо. Мутило. Гудело в голове. Часто просыпался, видел, как плавало в темноте заиндевелое окошко; оно то серебрилось, то розовело. Наверно, все еще гуляли по небу сполохи.

Алексей никак не мог вспомнить, что писал Полине, а настрочил целых десять страниц своим мелким, развалистым почерком. Потом забылся и увидел сон. Прямо на него, вздуваясь и проваливаясь на волнах, идет огромный корабль. Канонир Ерыгин дергает спусковой шнур, и все осечки. Кто-то вопит: «Таран!» Но в это время корабль подскакивает вверх, его мачты рушатся с треском и грохотом. Он валится набок. Волна подхватывает лодку Давыдова и опрокидывает… Алексей проснулся, сел и вспомнил: он писал Полине, что занимается новым оружием — подводными минами. Почему ей неинтересно читать? А вот ему все нравится в ее письмах, и сообщения, где была, чем угощали, кто кому сделал предложение и кто кому наставил рога, какие забавные собачки у тетки Евдокии Акимовны Штерн… Милые, милые беспечные письма…

Давыдов сейчас вполне может взять отпуск и уехать в Москву, Давыдовку, увидеть Полину. Уезжают же офицеры гулять в Петербург или Гельсингфорс, один даже в Киев отправился…

Снова навалился сон. Ритмично гудит в голове. Машина работает, тяжелая, большая, чугунная… крутится, крутится. Корабельный винт вздымает за кормой бурун. Что-то душит Алексея. Он переворачивается на другой бок, на спину, на живот. Холод покалывает обнажившиеся ступни, а шее душно. Давыдов сел, содрал намотавшееся на шею одеяло и вдруг вскочил, навалился на стол. Зазвенела неубранная посуда.

Гребной винт крутится, крутится, и, если на его пути попадет канат, веревка, он начнет ее наматывать на себя… А если к веревке прикреплена мина, винт затянет ее под корму корабля, и все! И не надо часто-часто ставить мины.

Шарил руками по столу, искал огниво… Не нашел, нащупал вилку и стал царапать ею по доскам стола.

Утром лениво ругал денщика за скверный завтрак, жевал и пытался вспомнить, какая дрянь снилась этой ночью. Потом заметил на столе корявые царапины, вроде как буквы; видно, вчера кто-то, мичман или ротмистр, развлекались. Велел денщику выскоблить стол, а то от него кислятиной несет. И, уже одевшись, от порога снова вернулся к столу, сел и, не снимая фуражки, долго разглядывал царапины и наконец прочел: винт… веревка… мина.

Несколько дней и ночей провел Алексей за столом, рисовал, чертил, писал, рассчитывал. Прохор, денщик его, рассказывал своим дружкам, что у его подпоручика белая горячка, но у господ она проходит не по-людски. Люди обычно чертиков видят, а подпоручик на бумаге волосатых чертиков рисует. Потом полдня ходит по избе, ничего не видит и на стены натыкается.

Узнав, что прибыл с обозом из Петербурга штабс-капитан Сергеев, Алексей направился к нему. Нашел его в гальванической мастерской. В большом деревянном сарае стоял собачий холод и сильный туман. Он образовывался от дыхания людей и ведер с горячей водой, которые приносили в сарай для отопления. Разводить огонь в сарае было строжайше запрещено: в мастерской заряжали мины.

Лицо Сергеева задубело от мороза, веки были такими тяжелыми, что, казалось, закрой он глаза — и тотчас заснет на ходу.

Алексей разложил перед ним свои чертежи и рисунки, долго объяснял. Тот равнодушно выслушал и ответил:

— Возражать тут нечему. Надо проверить. Но когда? Мы сделанные мины снаряжать не успеваем, еще людей надо обучать, как с ними обращаться. Кроме этого, у нас и так уже несколько типов мин. Две мины профессора Якоби, поручика Борескова, несколько типов Нобеля, и все разные: гальванические, пиротехнические, ударные, гальвано-ударные. И с каждой нужно свое деликатное обращение, иначе взорвется в руках. Недавно один купчик, пользуясь высокими протекциями, навязывал еще новую мину — летучую. Она-де будет лететь по поверхности воды, при ударе о борт корабля погружаться ему под киль и там взрываться. За это купец требует кучу денег, после чего обещает приступить к опытам. Для употребления этих мин он предлагает построить пароход, железный внизу и деревянный наверху. Пароход будет погружаться до уровня воды и после по воле капитана всплывать. А как это осуществить на самом деле, купец не объясняет. Деньги требует… за кота в мешке.

— Я же не требую денег, — перебил Давыдов. — Уж если на то пошло, я могу изготовить партию мин за свой счет.

Сергеев закрыл тяжелые веки — показалось, вот-вот заснет, — потом покачал головой:

— Когда ты был в Або, приехал камергер двора статский советник Вонляровский с минами собственного изготовления. Одни надо было сначала прикреплять к корпусу вражеского корабля, вторые — похожи на твою. Мы рассмотрели эти мины, от первых отказались, вторые признали опасными в употреблении, но поскольку они уже были изготовлены, то решили выставить их у Поркалаудда.

— Дай мне людей, я сам изготовлю свои мины.

— Видишь, вон они, люди, в мастерской. С ног валятся. Сейчас один напутает что-либо — и все взлетит на воздух. Надо за их работой следить и следить. Многие еще не понимают, что делают. Темнота. Мы по петербургским и гельсингфорсским аптекам и частным домам пробирки, стеклянные трубки и даже градусники собирали, чтобы запалы делать.

Сергеев встал и, возвращая бумаги Давыдову, сказал:

— Сейчас, пользуясь нашей нуждой, из-за границы проектами засыпают. Недавно моряки еле отговорили великого князя Константина покупать у американца Паско проект плавучих батарей, потому что у нас свои проекты есть не хуже, только бы строить. Француз, понимаешь, француз Трамблан предложил проект какого-то фантастического судна. Свои засыпают проектами. Тоже их понимать надо: хотят помочь родине как могут. Одни в ополчение идут, другие, как граф Алексей Толстой, собирают пожертвования, третьи предлагают свои идеи. А нам сейчас буквально из соплей нужно делать оружие. Ты, Алексей Павлович, в минном деле разбираешься. Помогай, ибо все равно заставлю через адмирала.

Сергеев и Давыдов пошли вдоль столов и верстаков. Возле них, грея дыханием голые руки и танцуя на месте, работали солдаты и мастеровые гальванической роты.

На ходу Сергеев объяснил, что корпуса мин делать толстыми, как пушечные стволы, нельзя, они тонут, а в минах с тонкими корпусами порох не успевает сгореть, как мина лопается, и взрыв получается слабым. Затем штабс-капитан рассказал, что часть мин, устанавливаемых на судоходных фарватерах, делают гальваническими. Они будут взрываться включением тока с береговой минной станции. Расходуется очень много проводов, и нельзя ли один провод заменить морской водой — она ведь проводит электричество?

До самой весны Алексей работал со штабс-капитаном Сергеевым и штабс-капитаном Зацепиным. Благодаря этим трем энтузиастам были усовершенствованы конструкции мин. Сергеев изобрел разъединитель, отключающий взорванную мину от электрической сети остальной группы мин, присоединенных к одному магистральному проводу. Они сумели использовать морскую воду в качестве второго проводника. Они работали, ссорились, спорили, помогали и мешали друг другу, не думая, что многое, сделанное ими, окажется первым в истории. Им было не до этого.

Вся Россия с тревогой смотрела на юг, где пылал главный пожар войны, и успешные действия наших войск на Кавказе и на Дунае не могли облегчить участь Севастополя. Никто не сомневался, что весной, с началом навигации, союзный флот с новыми силами ворвется в Балтийское море, чтоб взять реванш за неудачи прошлого года, чтоб отвлечь внимание от Севастополя.

По ночам Давыдов изобретал, к утру рвал бумаги, денщик собирал и снабжал дружков бумагой для самокруток. Алексей написал адмиралу Глазенапу проект под названием «Легкий очерк способа обороны шхер», в котором предлагал ставить на фарватерах сети с прикрепленными к ним минами, а другие проходы между островами замаскировать щитами на понтонах.

Этот проект так и остался в архиве штаба Глазенапа, и, может, не только из-за бюрократической волокиты, а просто от нехватки сил.

Давыдову удалось изготовить устройство, воспламеняющее заряд мины одновременно в нескольких местах, что ускорило сгорание пороха и усилило взрыв мины. Несколько таких мин было сделано.

Затем Давыдов изобрел бомбическую мину. Это было два толстых чугунных полушария, прочно соединенных друг с другом. Их Алексей собирался устанавливать у берега на мелководье, где возможна высадка десанта. Он вспомнил, как в деле под Або канонерскую лодку подбрасывало от взрывов английских ядер на глубине. Бомбическая мина, затаившись на мелководье, своим взрывом била в корпус вражеских шлюпок, а массивные чугунные осколки вылетали из воды и поражали рангоут и людей. За зиму Алексей несколько раз ездил в Гельсингфорс и Або. Для мин требовались чугун и литейные мастерские. К весне удалось изготовить два десятка бомбических мин. Алексей писал отцу отчаянные письма: просил денег, но хозяйство в Давыдовке приходило в упадок, хотя отец и посылал деньги сыну.

К открытию летней навигации 1855 года от лихого гусара и флотского артиллериста не осталось и следа. В Свеаборге работал усталый человек с закопченным лицом, с черными от чугунной пыли, натруженными руками. Приходилось многое делать самому, а порой, когда и были рабочие, все равно оказывалось быстрее и легче сделать все самому, чем обучить неграмотного парня, знающего за всю свою жизнь только деревянную соху да вожжи.

Больше всего Давыдову помогал Иван Ерыгин. Он оказался очень смышленым мужичком, на военной службе ухитрился обучиться грамоте. Ерыгин был комендором, и, когда стали готовить к спуску на воду канонерские лодки, помогать Давыдову он уже не мог. К тому же командир канонерки и командир отряда на минные приготовления смотрели недоброжелательно, считая это фантазерством. Кроме этого, все солдаты и матросы занимались ремонтом укреплений Свеаборга. Запущенное с 1808 года крепостное оборудование за год восстановить было трудно.

Вновь заграничная пресса подняла трезвон, заявляя, что новый поход союзного флота в Балтийское море благодаря принятым мерам будет походить на увеселительную прогулку больше, чем на боевую кампанию, потому что вновь назначенные адмиралы Дондас и Пено — не чета прошлогодним неудачникам. Человеческая память коротка: издатели газет забыли, что год назад то же самое, теми же словами они писали об адмирале Нэпире.

Как только сошел лед, минеры во главе со штабс-капитанами Сергеевым, Зацепиным и поручиком Давыдовым вручную при помощи самодельных приспособлений установили на подходах к Свеаборгу 994 мины различных систем и назначения, в том числе и давыдовские.

В первой половине апреля английский флот в составе 63 боевых кораблей вошел в Финский залив. В первых числах мая к нему присоединилась французская эскадра.

Пораженные невиданным упорством защитников Севастополя и даже сомневаясь в успешном окончании войны, союзники надеялись посылкой громадных сил в Балтийское море оттянуть русские войска к финским берегам.

От имени своих правительств адмиралы Дондас и Пено объявили блокаду всех русских портов. Флот союзников был пополнен паровыми канонерками, судами с тяжелыми пушками — бомбардами и плавучими батареями.

Осудив перед отплытием прежнюю тактику Нэпира, оба командующих, придя в Финский залив… последовали примеру предшественника. Вновь начались бесцельные блуждания по морю и стрельба из пушек по береговым казачьим разъездам и станциям сигнального телеграфа.

Затем союзный флот подошел и встал на якоре у Кронштадта. Постояв немного, командующий выслал парламентеров с просьбой отвести для англичан нейтральный клочок земли, чтобы экипажи могли предаваться своей любимой игре в крикет, в чем командующему было отказано.

В двух милях от Ораниенбаума союзники обстреляли несколько финских барок, потом попытались подойти к Сестрорецку, но, заметив в воде мины, ограничились вялой стрельбой наугад.

И снова, как в прошлом году, из Петербурга в Ораниенбаум потянулись вереницы любопытных горожан.

Однажды публику привлекло странное зрелище. Один из наших кораблей, стоящий на боевой позиции, поднял флаги расцвечивания, корпус его облепили десятки шлюпок и катеров, потом с его палубы ветер донес звуки менуэта и мазурки. В подзорные трубы были видны на корабле танцующие пары, пестрели платья женщин и развевались перья на их шляпах. Командир корабля устроил на палубе бал.

В перерывах между танцами кавалеры провожали своих дам на полубак и показывали оттуда вражеские корабли. Дамы обмахивались веерами, а кавалеры выкуривали по папироске. Затем капельмейстер вновь взмахивал палочкой.

Озадаченные суетой шлюпок у корабля, англичане послали один пароход на разведку. Танцы на корабле прекратились, прозвенела боевая тревога, из раскрывшихся портов корабля выдвинулись дула пушек.

Немного не дойдя до дистанции пушечного выстрела, пароход остановился, и с палуб наших кораблей можно было видеть на его мостике матросов и офицеров с подзорными трубами. Снова грянула музыка. Постояв немного, пароход вернулся к своей эскадре и стал на якорь.

Вскоре адмирал Пено донес своему правительству:

Английские канонерские лодки были мощнее русских, но имели осадку 12 футов и действовать в шхерах не могли. Их плавучие батареи с 16 орудиями на каждой и с четырехдюймовой броней были грозной силой против крепостей, но имели тихий ход, плохую поворотливость; это затрудняло их плавание в шхерах, а для сопровождения батарей требовались дополнительные суда.

Конечно, сейчас горько читать о бале на корабле, в то время как на юге в крови и огне дрался восьмой месяц гордый Севастополь. И хотя Балтийский флот был сильнее Черноморского, он ничем ему помочь не мог. Введя свои эскадры в Балтику, англичане и французы тоже отвлекли часть своих сил от Севастополя. Выйти в бой с ними в открытое море первыми вряд ли было благоразумным, учитывая превосходство сил союзников. К тому же союзники не проявляли особой активности. Даже победа над ними в открытом бою ничего особенного не дала бы, она повлекла бы с обеих сторон большие потери. В самом лучшем варианте уцелевший после боя русский флот не смог бы дойти до берегов Англии и Франции и тем самым оказать на них стратегическое давление.

Мелкие десанты союзников, как и в прошлом году, грабили прибрежные деревни и искали лоцманов.

В конце мая прапорщик Свериков с полусотней солдат и четырьмя казаками близ Гангута подкараулил большой катер с десантом с английского парового фрегата «Косак», отсек десант от воды и в короткой рукопашной схватке обезоружил его, потом на виду у фрегата потопил катер. На следующий день фрегат вновь приблизился к берегу и, постреляв по Гангуту часа два, ушел, не причинив береговым сооружениям никакого вреда.

В другом месте десант на берегу встретили четыре финских крестьянина с дробовиками во главе с ленсманом Бриксеном. Этот крохотный импровизированный отряд вступил в бой, и противник ушел с берега, оставив на песке шесть трупов своих матросов.

В начале июня была попытка подойти к Выборгу и высадить десант около тысячи человек. В бой с кораблями неприятеля вступил пароход «Тосно» и 8 гребных канонерок. С десантных судов обстреливали остров Равенсари ракетами. После нескольких безуспешных попыток прорваться к Выборгу англичане ушли в море, потеряв несколько баркасов.

В средине июля 14 кораблей приблизились к Котке, жители покинули остров, и только мост, соединявший Котку с островом Ховенсари, охранялся дюжиной казаков. Они-то и вступили в бой с десантниками, поддержанными огнем корабельной артиллерии, ядрами которой был разрушен мост.

Не лучше обстояло дело у союзников и на Тихом океане. Все лето эскадра союзников искала русские корабли «Аврору», «Оливуц», «Двину», «Байкал», «Иртыш» и бот № 1. А их контр-адмирал Завойко увел в Татарский пролив, где отряд наконец был обнаружен флотом союзников. После короткого боя союзная эскадра, решив, что русские корабли заблокированы, отошла. Дело в том, что англичане и французы считали, что Татарский — пролив, не имеющий другого выхода. А корабли адмирала Завойко вышли из пролива к северу, и эскадра союзников осталась с носом. Командующий союзной эскадрой контр-адмирал Прайс покончил жизнь самоубийством.

Но было ясно, что рано или поздно под давлением прессы и руководящих кругов Англии и Франции, недовольных нерешительностью адмиралов Дондаса и Пено на Балтийском море, союзники решатся на серьезные действия.

Глава V СОРОК ВОСЕМЬ ЧАСОВ СВЕАБОРГА

В тихие летние утренние часы шхеры представляют собой зрелище, способное взволновать воображение самого уныло настроенного человека. Утренняя, пронизанная солнцем дымка сливает небо с водой, стирает линию горизонта и создает впечатление безграничности пространства. Неба от воды не отличить. Горбатые, скалистые, выпуклые острова, без искажений отраженные в зеркально чистой воде, являют собой миры, парящие в пространстве. Их много, и, наверное, люди, живущие в этих краях, должны обладать дальнозоркостью, потому что взор человеческий, скользя от одного острова к другому, невольно устремляется все дальше и дальше в бесконечность. И, глядя на панораму шхер, ничуть не удивишься, если тебе покажется, что весь этот мир голубого и золотистого пространства с овальными, шаровидными и другими причудливыми материальными телами начнет всплывать вверх, полетит куда-то в сторону или опустится и поплывет беззвучным хороводом. У него нет точки отсчета, у него нет начала и конца ни во времени, ни в пространстве. Находясь в этом мире, невольно отрешаешься от всех земных — срочных и несрочных, красивых и некрасивых, порой кровавых дел.

Алексей Давыдов вместе с командиром отряда гребных канонерских лодок стоял на скалистой вершине крохотного островка. Островок был словно макет знаменитого вулкана Фудзияма, сошедшего в шхеры с японских акварелей.

К востоку от островка были видны гребные канонерки; они выстроились в линию, перегородив собою пролив. Весла положены по бортам; лодки стали похожи на диковинных птиц, дремлющих на поверхности воды.

В тишине, нарушаемой только щебетом птиц, слышен приглушенный говор людей, находящихся на лодках. В этой утренней прозрачности голоса людей доносятся до островка, кажется, независимо от расстояния.

К западу от скалы, на которой стоял Алексей, раскинулся остров Сандгам. Давыдов смотрел на него с таким чувством, будто сам создал этот клочок земли. Ведь там — финские ополченцы-артиллеристы. За островом рисовались мачты 44-пушечного фрегата «Цесаревич», прикрывающего пролив, синели контуры 120-пушечного парусного корабля «Россия». Он сливался с очертаниями зданий и бастионов Свеаборга. За ними в дымке угадывался в виде вытянутого треугольника такелаж 74-пушечного корабля «Иезекииль». Из-за острова Кальф-Хольм поднимался дым парохода «Богатырь», оттянутого в резерв. Это были все морские силы, защищающие Свеаборг.

За две недели до этого в шхеры для рекогносцировки попытался войти английский фрегат «Амфион». Вперед себя он выслал три шлюпки, с которых непрерывно бросали лот, промеряя глубину фарватеров, и впередсмотрящие на носах шлюпок не отрывали взора от воды, пытаясь различить, не таятся ли в глубине мины.

Возле острова Сандгам фрегату пришлось, хоть и в отдалении, пройти мимо шести батарей, в возведении которых участвовал Давыдов. И каждая батарея, как только корабль неприятеля входил в зону огня, успевала дать по нему несколько залпов. Восемь ядер получил корабль, у него загорелась корма, обрушились реи на бизань-мачте. Фрегат отстреливался из новых тяжелых орудий.

Одним ядром была разбита в щепы шлюпка, остальные, даже не пытаясь подобрать плавающих в воде матросов, спешно погребли к фрегату. Тот развернулся и ушел в море.

Сейчас с моря шел союзный флот в 77 боевых вымпелов. Впереди двигались канонерские лодки. На носу каждой была установлена 11-дюймовая мортира. Они тянули за собой канаты четырехсотсаженной длины, концы которых были заведены на пароходы. Это было сделано на тот случай, если лодку подобьют и ее придется вытаскивать из зоны огня, не рискуя пароходами. За ними шли паровые канонерские лодки с двумя гаубицами большого калибра на каждой. Затем малые канонерки, вооруженные ракетами. Медленно ползли четыре плавучие батареи с шестнадцатью орудиями на каждой. За ними высился лес мачт корветов, фрегатов и десятилинейных кораблей. Выделялся флагманский корабль «Веллингтон» со своей высокой белой трубой.

Командир отряда опустил подзорную трубу, развернул карту и воскликнул:

— Куда они идут? В проливе между островами Реншер и Грохарн рифы и скалы!

— Поэтому мы там не поставили мины, — ответил Давыдов.

Действительно, на всех русских картах этот широкий проход между островами был обозначен опасным для плавания судов. Но союзники, видимо, сумели допросить захваченных в плен лоцманов и узнать минную и навигационную обстановку перед Свеаборгом.

Ожидали, что неприятельские корабли пойдут к Свеаборгу с запада, севернее острова Реншер, и там были установлены мины. Другое минное поле прикрывало подход к Свеаборгу с юго-востока.

Сейчас на Сандгаме в блиндаже минной станции следил за неприятельским флотом штабс-капитан Сергеев, готовый в любую секунду дать ток к запалам мин… Но противник оказался хитрее и в этот пролив не сунулся. На пульте подрыва мин запального поля лежали натруженные руки штабс-капитана Зацепина.

— А впрочем, все равно мин бы не хватило, — сам себе вслух сказал Давыдов, и ему стало совестно. Может, мало работали сами и заставляли солдат гальванической роты работать только по шестнадцать часов в сутки, а не по восемнадцать или двадцать? Может, надо было кланяться, требовать и умолять начальство дать дополнительные средства для изготовления мин и, может, зря сам Алексей не очень настойчиво просил отца прислать денег для дела, а не для кутежей? Приближается флот неприятеля, и сейчас начнется огненная потеха.

Не дойдя четырех миль, за пределом досягаемости огня свеаборгских орудий, неприятельский флот начал перестроение. В утренней тишине были слышны лязг цепей кораблей, становящихся на якорь, громкие команды офицеров. Потом шум перестроения прекратился, и донеслось пение псалмов: экипажи служили молебен. Наконец с флагмана ударил сигнальный выстрел. В ответ из Свеаборга донеслись тревожные звуки труб и рокот барабанов.

Бомбардирские лодки выплюнули в небо белые кольца порохового дыма: снаряды, оставляя в воздухе тонкий дымный след, по крутой дуге полетели в крепость. Канонерские лодки выдвинулись ближе бомбардирских и, ведя огонь из своих пушек, стали ходить по кругу, чтоб не попасть под крепостные ядра. Окутались дымом и другие корабли эскадры.

Началась непрерывная ожесточенная сорокавосьмичасовая бомбардировка Свеаборга, о которой впоследствии английский историк Коломб напишет в своей книге «Морская война»:

От строя вражеской эскадры отделились два винтовых корабля и направились к острову Сандгам, за ними двигался фрегат. Заметив этот маневр, командир отряда, а вслед за ним и Давыдов поспешили к своим канонеркам. По пути Давыдов думал: как-то встретят финские ополченцы, стоящие сейчас на батареях острова.

А над Свеаборгом уже поднимались столбы пожаров — горели жилые дома.

Три корабля, следуя в кильватер, приблизились к острову и, не сбавляя хода, открыли огонь по батареям. Давыдов уже метался на носу канонерки, пытаясь разглядеть, как стреляют его финны. Батареи острова отвечали дружными залпами, и снаряды ложились или за кормой, или далеко впереди.

«Флот становится паровым, подвижным, а орудия все еще стреляют по методу Андрея Чохова и пушкарей XVI века. Неужели ничего нельзя придумать? Не может быть. Само время обязывает найти новый способ стрельбы. Кто же это сделает первым?» — думал Алексей. Внезапно он заметил, что корабли движутся на минное поле. Это видит сейчас и штабс-капитан Сергеев со своей минной станции… Но корабли, положив руль право на борт, стали обходить минное поле, удаляясь от острова. Может быть, в глубине спокойной, прозрачной, голубоватой воды, пронизанной чуть ли не до грунта яркими лучами солнца, впередсмотрящие различили затаившуюся опасность… Может быть, дело и в том, что большинство мин ставились днем и это нетрудно было заметить какому-либо лазутчику союзников, которые наверняка были на побережье и на острове.

Не пошел же флот союзников западным проходом, где мог обстрелять всеми огневыми силами кварталы Гельсингфорса, а об этом трубила зарубежная печать. Но там было сильное минное поле.

— И все-таки вы задачу выполнили! — сказал Алексей. — Противник скован в маневре, боится высаживать десанты и вообще приближаться к берегу!

Обойдя минное поле, описав широкую дугу, три корабля направились к проливу, в котором стояли канонерские лодки. Теперь все внимание Алексея было сосредоточено на комендорах. Они застыли, как изваяния, у орудий, пристально следя за приближающимся врагом. Отражаясь в спокойной воде, корабли казались вдвое больше и грознее. Вот сверкнули огнем их носовые орудия, и снова для экипажей канонерок, как в деле под Або, началось испытание огнем.

Шипели ядра, на палубы обрушивались столбы воды. Корабли приближались, их пушки стреляли, а на канонерках царило молчание: их пушки были менее дальнобойными.

Особенно нервничали гребцы. Они были вооружены кто старым кремневым ружьем, кто отпорным крюком, багром, кто топором на случай абордажной схватки, да и то через одного. Комендоры держались спокойнее — они были заняты наводкой и подготовкой орудий.

Еще весной Давыдов рассчитал и переделал лафеты кормовых орудий, чтоб они могли стрелять вперед навесным огнем через головы своих экипажей. Правда, при уменьшенных зарядах, так как иначе для стрельбы одновременно из носовых и кормовых орудий канонерки должны были вставать к противнику боком, подставляя под вражеские бомбы весь борт.

И опять пришлось яростно спорить с начальством. Начальство было отчасти право: навесная стрельба уменьшенными зарядами менее точна и представляет опасность для своих экипажей. Капитан 1-го ранга Акулов язвительно заметил:

— Это все-таки корабли, а не гусарские лошадки.

— Это не корабли, это каторги! — вырвалось у Давыдова.

После этого ему удалось спокойно посидеть над расчетами и чертежами: он получил за пререкание трое суток домашнего ареста, но его предложения все же приняли.

Алексей бросал частые взгляды на крохотный скалистый островок, на вершине которого им был устроен дальномерный пост; там был самодельный прибор из подзорной трубы и артиллерийского квадранта, соединенных вместе. Давыдов нашел двух грамотных матросов, которым удалось втолковать немудрые начала прямолинейной тригонометрии — графическое решение прямоугольных треугольников, одним из катетов которого была высота скалы над урезом воды.

— Дистанция? Как там дистанция? — доносились крики с других канонерок.

Давыдов смотрел на вершину острова. Вот на короткой мачте поднялся красный флаг, и Алексей, надрывая горло, крикнул:

— То-овсь! Цельсь!

Флажок исчез.

— Пли!

Словно кто-то поленом ударил Алексея по затылку, перед глазами засверкало, и все померкло. Через несколько секунд его подхватили, поставили на ноги. Давыдов открыл глаза, мрак развеялся. Знакомые лица матросов, за ними белые облака дыма, медленно оседающие к воде.

— Целы, ваш-высокородь? Вы же чуть под выстрел не попали, этак метнулись в сторону.

Один из гребцов, свесившись за борт, отпорным крюком ловил плавающую в воде фуражку. Вытащив ее, он встряхнул и протянул Давыдову; только тогда Алексей догадался, что это его фуражка. У орудий кипела возня, банили стволы, загоняли заряды, закладывали ядра.

Пахнущий сероводородом пороховой туман рассеялся, стало видно, как вражеские корабли, разводя белые усы пены, медленно разворачиваются.

— Держись, братцы, сейчас всем бортом вдарят!

Борта кораблей окутались дымом. Донесся грозовой раскат, зашипело, засвистело, вода брызнула сверху, снизу, с боков. Корпус канонерки задрожал, словно она с полного хода пошла днищем по камням.

Схватка длилась недолго. Корабли поворачивались к канонеркам кормой, но вот один остановился и поднял на ноке реи какие-то сигналы. Второй корабль дал задний ход и начал приближаться.

— Весла на воду! Навались! — без всякого приказа командира отряда закричали командиры лодок.

Неуклюжие артиллерийские каторги, как гигантские сороконожки, поползли к вражеским кораблям, сотрясаясь от выстрелов собственных орудий и разрывов вражеских бомб. Сквозь дым было видно, как от кораблей отлетали какие-то черные куски; над палубой остановившегося судна показался черный смолистый дым.

Взяв поврежденный корабль на буксир, англичане направились к своей эскадре, стараясь держаться подальше от огня сандгамских батарей. Преследовать их на гребных судах было бессмысленно, к тому же на помощь им бросились паровые канонерские лодки. Каторги вернулись в пролив.

Давыдов попросил матросов вылить ему на голову ведро воды. От этого звон в ушах и головокружение стало меньше. «Надо ж, такая глупость! — подумал он. — Всех несколько раз предупредил, чтоб остерегались при стрельбе кормовых орудий, и сам первый и единственный сунулся под ствол! Еще немного — и оторвало бы голову…»

Канонада не смолкала. Весь Свеаборг был окутан дымом, со стороны казалось, что там горят и камень и земля. Но сквозь дым мелькали огни ответных выстрелов. Крепость отвечала скорее не для того, чтобы поразить неприятеля, а для того, чтоб показать, что она держится.

В полдень огромный дымный гриб взлетел над крепостью. Это взорвались четыре бомбовых склада на острове Густав-Сверде. Несколько раз вражеские канонерки пытались приблизиться к крепости, чтоб вести прицельный огонь по казематам, но каждый раз отходили, окруженные всплесками воды. Над водой ползли густые пороховые тучи.

От вражеской эскадры один за другим отделялись паровые буксиры и, подхватив поврежденные канонерки, отводили их в свой тыл.

То на одном, то на другом корабле эскадры поднимался черный флаг, обозначающий, что имеются серьезные повреждения. Затем за четырехсотсаженный канат вытащили из зоны огня осевшую носом бомбарду. Вторую вытащить не успели, и на шлюпках спасали плавающих в воде уцелевших матросов.

Солнце было багровым, словно завтрашний день предвещал бурю.

Канонада не смолкала всю ночь. Свеаборг пылал сплошным гигантским костром. Его отсветы отражались на осунувшихся лицах гребцов и канониров. Свет пожара мешал гребным канонеркам приблизиться незаметно к вражеским кораблям; кроме этого, командир отряда, имеющий строгий приказ не пропускать врага в пролив, боялся, что, увлекшись вылазками, он не заметит подкрадывающегося врага. Вот с пронзительным скрежетом, оставляя огненные следы, в сторону крепости понеслись ракеты. Их яркие трассы отражались в спокойной воде, и казалось, что некто гигантский пытается огненными клещами кусать стены крепости.

— Господи, что это? — раздались голоса.

— Конгревовы ракеты, — пояснил Давыдов. — Трубки, начиненные порохом. Их поджигают с одного конца, они летят за счет отдачи, как орудийный ствол, сорвавшийся с лафета. На конце каждой имеется зажигательное вещество. Летят они очень неточно.

— Но страшно… — вздохнул кто-то.

И снова лица матросов выплыли из темноты, освещенные залпом ракет.

Давыдов еще хотел сказать, что профессор Константин Иванович Константинов сконструировал более сильные и меткие ракеты, но раздумал, решив, что раз сейчас здесь таких ракет нет, то нечего усиливать досаду и так душившую каждого матроса и офицера в этой войне.

Конгревовы ракеты запускали с малых канонерских лодок, пришедших на смену бомбардирским, которые оттянули в тыл для пополнения боезапаса, смены экипажей и ремонта.

Только за первые двенадцать часов боя неприятель бросил на крепость свыше 10 000 бомб, а за ночь — свыше 700 ракет.

С восходом солнца стрельба усилилась. Отдохнувшие и пополненные экипажи бомбардирских кораблей яро взялись за свою разрушительную работу. Связанные канатами со стоящими сзади их кораблями, они знали, что в случае беды их вытащат из огня, и поэтому храбрость и ретивость их была высокой. За ночь, пользуясь прикрытием огня ракетных канонерок и тем, что крепость не имела передовых фортов, французы сумели соорудить на крохотном островке Лонгерн батарею из шести 11-дюймовых осадных мортир, обложив их мешками с песком, привезенным через весь Финский залив с острова Нарген.

Но сколько ни пытались вражеские канонерки зайти в тыл крепости, в каждом проливе они натыкались на решительный огонь либо «Цесаревича», либо «Иезекиили», либо «России». Над облаками дыма высились их мачты с поднятыми на стеньгах флагами.

В самом тяжелом положении оказался 120-пушечный корабль «Россия». Он стоял за крепостью, и все перелетные бомбы доставались ему. Сам же он сделал за весь бой только 350 выстрелов из носового орудия, когда в проливе показывался враг.

Давыдов в подзорную трубу видел, как часто над палубой «России» поднимался дым; из черного он становился белым — значит, пожар потушен и валит пар. Там, в дыму, сейчас мечется мичман Папа-Федоров, а где-то в засаде у танцующих от возбуждения коней стоит штабс-ротмистр Воронин, готовый со своим отрядом обрушиться на десант врага.

В «Россию» попало более 85 бомб, корабль получил 10 сквозных и 3 подводных пробоины. Часто возникали пожары. Корабль превратился в огненный, грохочущий ад. Люди задыхались в дыму и копоти, они высовывали из люков головы, чтоб хоть на секунду глотнуть свежего воздуха, и снова ныряли вниз. По палубе тесного лазарета трудно было ходить: она была скользкой от крови, и ее не успевали окатывать, так как все, кто мог подавать воду, были заняты тушением пожаров, которые возникали ежеминутно.

Потом загорелась крюйт-камера. С воплем: «Все равно, братцы, что наверху, что здесь, коли рванет — всем поровну достанется!» — смельчаки бросились в огонь и сумели погасить его. В борьбе с пожаром мичман Папа-Федоров, уже получивший до этого одну рану, был снова ранен и обожжен.

Отряд канонерок, на которых находился Давыдов, решился на вылазку. Они под огнем неприятеля подошли с фланга к острову Лонгерн и стали палить по французской осадной батарее. На комендора Ивана Ерыгина страшно было смотреть. Волосы на его голове стояли торчком, лицо почернело от копоти, по щеке текла кровь, половина бороды обгорела, сверкали только зубы и глаза. Но он лихо работал у орудия и при этом еще успевал давать подзатыльники двум гребцам, вставшим вместо убитых орудийных номеров. Он орал:

— Шевелись, ребята! Кто прозевал — тот воду хлебал. А ее тут эвон сколько!

Единорог Ерыгина, ахнув, откатывался назад, и тут же всем расчетом его возвращали на место, чуть не теряя сознание от напряжения.

Качки не было, и снаряды канонерок точно падали на французскую батарею. Рвались ядра и крепостных орудий. Огонь батареи стал заметно редеть. Потом раздался грохот — это разорвалась одна из осадных мортир. Вскоре батарея умолкла; было видно, как в дыму мечутся черные фигурки солдат.

Командир канонерки прокричал Давыдову:

— Может, высадиться и захватить остров? Да опасно — камни у берега.

Как выяснилось позднее, французская батарея замолчала не только из-за больших потерь в людях, но и потому, что дали трещины остальные мортиры.

Видимо, догадываясь, что вышедшие из пролива гребные канонерки намереваются захватить остров, по ним усилили огонь вражеские корабли, и несколько паровых канонерок направились в атаку.

Отстреливаясь кормовыми орудиями, гигантские сороконожки вернулись на свое место и снова выстроились в линию между островами.

Донесся грохот — разорвало орудие на одной из бомбард, затем лопнула мортира на другой, на третьей бомбарде возник пожар, и ее спешно потянули за канат в тыл.

Флот противника, как гигантский спрут, стал втягивать в себя свои многочисленные шупальца и вскоре замолк.

Наступила ночь. Она прошла довольно спокойно, только несколько малых канонерок выскочили вперед и дали залпы ракетами.

Постояв двое суток в виду Свеаборга, неприятельский флот, не предприняв больше никаких действий, ушел в море.

В Свеаборге догорали пожары. В огне погибли почти все деревянные постройки: жилые дома, пакгаузы, склады, мастерские. Казематы и бастионы почти не пострадали. При взрыве бомбовых складов погибли четыре человека. Гарнизон крепости потерял убитыми 60 человек и ранеными 200.

На 22 000 орудийных выстрелов крепость ответила только 2385 выстрелами, при этом пришли в негодность 8 орудий. В одной из канцелярий сохранилась запись дотошного писаря о том, что позднее жители Свеаборга собрали осколки бомб, картечи и пуль на сумму 6318 рублей 68 копеек.

Жители Гельсингфорса наблюдали за боем с горы, на которой находилась обсерватория. Ожидая, что неприятельский флот может обстрелять город — действительно, двадцать бомб достигли города, упав в районе Брунепарка, — горожане запрятали в подвалы уникальные книги университетской библиотеки. Банки вывезли валюту в глубь страны, владельцы частных типографий попрятали свои шрифты и машины…

Но союзникам было уже не до бомбардировок. Во время учащенной стрельбы усиленными зарядами разорвалось 16 мортир. Все остальные мортиры дали трещины, и стрельба из них стала бы более опасной для своих экипажей, чем для противника.

Корпуса кораблей были расшатаны от усиленной стрельбы настолько, что встал вопрос о ремонте.

Союзный флот отошел от финских берегов и встал на якоря у острова Нарген.

Чуть позже английская газета «Нейшенал Стандарт» писала:

Одновременно с бомбардировкой Свеаборга союзники пытались прорваться к Риге, где их встретил огнем в самом устье Двины и отогнал в море рижский батальон гребной флотилии под командованием капитан-лейтенанта Истомина. Гребные канонерки смело бросались в бой на 84-пушечный корабль под контр-адмиральским флагом.

После этого союзный флот фактически прекратил свои действия на Балтийском море.

Вновь на бастионах Свеаборга скрипели тачки, лязгали лопаты и раздавались дружные крики: «Раз, два — взяли! Идет — идет, сама пойдет!» Ремонтировали корабли и казематы, строили жилые дома, рыли блиндажи и землянки.

Солдаты гальванической роты из подручных материалов собирали новые партии мин. Давыдов, Зацепин и Сергеев вновь ночи напролет спорили над чертежами и планами, собираясь закрыть минами все проходы к Гельсингфорсу и Свеаборгу.

Теперь они знали, что мины, созданные их руками, сильны не только своей слепой разрушительной силой, но и умением людей предвидеть замысел неприятеля — выставить мины там, где он вероятней всего появится. И самое главное, к чему пришли Давыдов и его товарищи, — что мин нужно много. И ставить минные поля надо только ночью, потому что главным из свойств мины является скрытность, заставляющая противника все время остерегаться минной угрозы и тратить силы на разведку минных заграждений…

Штабс-капитан Сергеев вернулся из Петербурга взбешенный, не понимая, что произошло с начальством: на изготовление мин отпустили средств меньше, чем перед началом войны.

Из газет стало известно, что в Париже собрался конгресс с представителями Англии, Франции, Пруссии, Сардинии и Турции, с одной стороны, и России — с другой. Они обсуждали главы и параграфы мирного трактата. Война заканчивалась.

Парижский трактат был подписан 18 марта 1856 года. Условия договора были тяжелыми для России. Черное море объявлялось нейтральным. Россия и Турция лишались права держать на нем военные флоты и иметь на побережьях его военные крепости. По особой конвенции Дарданеллы и Босфор закрывались для прохода военных кораблей всех стран. Россия лишалась устья Дуная и южной части Бессарабии. Отменялся русский протекторат над дунайскими княжествами.

Вернувшись из гальванических мастерских, Алексей застал в своей избе ротмистра Воронина. Он сидел за столом, бесцеремонно сдвинув на край книги и чертежи Давыдова. Прохор, застлав освободившуюся часть стола скатертью, расставлял посуду.

Воронин пришел проститься. Его часть переводили в Гатчину.

За столом сидели долго. Говорили очень мало. Слишком много было пережито за эти два года, чтоб выразить это в словах.

— Так-то, брат… — изредка со вздохом произносил ротмистр и хмурился.

— Да, так… — после минуты молчания отвечал ему Алексей.

Настроение у Давыдова было скверное, хуже не придумаешь.

Так бездарно кончилась война!.. А мать присылает непонятные письма. Из них ясно только одно: отец сильно сдал и медленно угасает… А о Полине ни слова, хоть курьера посылай.

Воронин выколотил о край тарелки трубку, продул ее, сунул в карман и, глядя в окно, признался:

— А я, Лекс, думаю покрутиться в Петербурге, осмотреться и, пожалуй, подать в отставку. Коммерцией займусь. Ты думаешь, морская блокада Петербурга только по России ударила? Как бы не так. Она Европе хвост прищемила. Мой кузен в департаменте торговли служит, сказывал, что только в этом году ожидается отправить в Европу через петербургский порт около двадцати миллионов пудов хлеба и еще двадцать пять миллионов пудов сала, пеньки, льна, железа. Ваши и ихние купчишки засиделись на товарах, сейчас рьяно бросятся торговать.

Давыдов, глядя на лежащие у края стола бумаги, рассеянно спросил:

— А ты-то чем станешь заниматься?

— Мы что, хуже этих бородатых полуграмотных торгашей? Да я в своей губернии весь хлеб и лен скуплю, погружу на барки и пригоню в Петербург, а отсюда буду продавать за море.

— Смотри, облапошат по неграмотности. С Калашниковской хлебной биржей тягаться придется. Монахи с Александро-Невской лавры на Неве сорок каменных амбаров возвели.

— А что делать? Мы палашами машем, о чести говорим, они нам в пояс кланяются. Мы разоряемся, а они капиталы наживают. Пора и нам за дело браться.

Давыдов равнодушно повел плечами, взял со стола чертеж и стал его рассматривать. В последнее время ни одной свежей мысли в голову не приходило… Но он мучительно думал, думал… Алексей втянулся в эту работу, привык к визгу ножовок, к осторожному дыханию пиротехников, снаряжающих минные запалы, и не мог уже представить себя без этого.

Воронин тоже взял чертеж, посмотрел его, перевернул и еще посмотрел, бросил на место и спросил:

— Ну, а ты когда возвращаешься в свою часть? Дорожка у тебя неплохая — гусарский его императорского высочества великого князя Константина Николаевича полк. Шутка!

Не отрывая взгляда от чертежа, Давыдов медленно произнес:

— «Одна сажень морского побережья стоит квадратной мили вдали от моря» — так сказал государь Петр Алексеевич. Мудрые слова. — Алексей твердо посмотрел в глаза Воронину и заключил: — В полк я не вернусь. Вот теперь моя служба. — Он встряхнул листом чертежа, и тот глухо зашелестел. — Прощайте, гусары.

НАСЛЕДНИКИ

«Мне сказал подводник-старшина…»