Океан. Выпуск 1

Леонид Муханов, бывший секретарь правительственной экспедиции на ледокольном пароходе «Георгий Седов» ВПЕРЕДИ — НЕИЗВЕСТНАЯ ЗЕМЛЯ!

В тридцатых годах я по путевке комсомола был послан в Арктику и не раз ходил на ледокольных судах: «Георгий Седов», «Малыгин», «Сибиряков», «Челюскин», «Литке», «Сталинград», «Садко», «Охотск», был свидетелем интересных событий и участником пробуждения к жизни страны ледяного безмолвия.

В 1930 году «Георгий Седов» после захода на Землю Франца-Иосифа пришел в Русскую Гавань Новой Земли, чтобы сдать зимовщиков с острова Гукера на другой корабль, принять уголь и продолжать ледовое плавание.

С нами на «Седове» шел Отто Юльевич Шмидт, назначенный правительственным комиссаром. В который раз в разговорах в кают-компании, в беседах с капитаном «Седова» Владимиром Ивановичем Ворониным он делился своими мыслями об экспедиции на Северную Землю небольшой группы исследователей-полярников во главе с Г. А. Ушаковым.

Нашему ледоколу выпала честь впервые в истории пересечь северную часть Карского моря и подойти к западным берегам Северной Земли; это был совершенно неизведанный остров, никто даже не видел его очертаний.

Какова она, эта Северная Земля? Никто не знал, никто не мог ответить на этот вопрос. На всех географических картах нашей страны и всего мира, на стыках двух морей — Карского и братьев Лаптевых — была показана извилистая, местами прерывающаяся береговая линия, конец которой терялся в высоких широтах Ледовитого океана.

В 1913 году экспедиция Бориса Вилькицкого на гидрографических судах «Таймыр» и «Вайгач» при попытке пройти Северным морским путем с востока на запад впервые натолкнулась на горную землю, увенчанную мощными ледниками, спускавшимися в море. Смелым морякам тогда удалось только в одном месте высадиться на берег и поднять русский флаг. Ответить, что же собой представляет открытая ими земля, они не смогли. Их продвижению мешал тяжелый, торосистый лед. С кораблей ученые и моряки произвели лишь береговую опись земли. Таинственная Северная Земля с ее нехожеными тропами ждала новых исследователей.

И теперь советские полярники решили ступить на эти тропы. Этому предшествовала большая подготовка. В составе группы исследователей был очень интересный человек.

Однажды к Шмидту пришел высокий смуглый человек в пенсне и отрекомендовался:

— Учитель географии Георгий Алексеевич Ушаков.

Отто Юльевич привык, что к нему часто приходили люди разных профессий и специальностей. Но стоило Ушакову сказать, что он принес с собой проект исследования Северной Земли, как Шмидт преобразился. Он попросил Ушакова:

— Расскажите о себе, пожалуйста.

Ушаков коротко рассказал. Приамурский казак. Жил в тайге. В партизанском отряде дрался против интервентов. Обжил остров Врангеля, основал там промысловую колонию, построил полярную станцию. Учительствовал. Вот и все.

— Нет, нет, это далеко еще не все. Проект рассмотрим у меня дома, а сейчас дайте-ка я на вас погляжу.

Ушаков сначала смутился, а затем засмеялся. Заулыбался и затеребил свою пышную бороду и Шмидт.

В разговоре выяснилось, что Ушакова многие принимали, выслушивали, смотрели его проект и вежливо возвращали обратно. Все считали, что его план — прожектерство. Достичь с запада Северной Земли невозможно. Прожить там два года — рискованно. А обход Северной Земли на собаках вообще утопия. Ходил, ходил Георгий Алексеевич от одной инстанции к другой и дошел до Шмидта.

Проект Ушакова утвердили на Ученом совете ЦИК СССР. И вот все треволнения уже позади. Люди подобраны. Грузы в трюмах. 40 ездовых собак на палубе. Ушаков со Шмидтом подобрали для трудной работы опытных полярников. Штат североземельского отряда состоял из четырех человек, но все эти люди были высокой квалификации, владеющие несколькими специальностями. На Северную Землю шли Г. А. Ушаков, промышленник-зверобой С. П. Журавлев и 18-летний радист-коротковолновик Василий Ходов. Васю Ходова рекомендовал сам Шмидт. Без молодых энтузиастов, великолепно перенимавших опыт старых полярников, Отто Юльевич не утверждал ни одной зимовки. В качестве научного руководителя отряда был приглашен известный геолог Николай Николаевич Урванцев, который долгие годы занимался изучением Таймырского полуострова и оттого лучше, чем кто-либо другой, знал все трудности предстоящей работы по исследованию Северной Земли.

Попутно О. Ю. Шмидт поставил перед нами задачу: выяснить, есть ли на самом деле острова Панкратьева; эти острова хотя и были нанесены на морские карты, но многие моряки, проходившие в этих местах, оспаривали их существование.

Шел с нами на «Седове» судовой врач Леонид Федорович Лимчер. С ним произошла забавная история. Он решил доказать, что острова Панкратьева существуют. К желанию доктора Лимчера нести наблюдения за морем вместе с вахтенными штурманами и матросами Шмидт отнесся с улыбкой, сказав, что если доктор первым заметит эти острова, то землю назовут «Землей Лимчера». Доктор почти целых два дня, когда ледокол осторожно шел в разливах густого тумана, не сходил с капитанского мостика. «Открытие» земли действительно произошло. Лимчер вбежал, запыхавшись, в кают-компанию и крикнул:

— Отто Юльевич, рядом земля, я увидел первым.

Шмидт посмотрел на него:

— Идите, показывайте. Не каждый день происходит такое событие. Только вы не ошиблись?

— Что вы, что вы, своими глазами видел горы, долины, реки.

На капитанском мостике толпился народ. Владимир Иванович Воронин молча стоял у перил и как будто не замечал никого, спокойно пощипывал ус и бурчал себе под нос. Шмидт подошел к капитану. Тот сказал ему что-то шепотом, и оба они обернулись к доктору. Лимчер, окруженный журналистами, давал что-то вроде интервью, с каждой произносимой фразой увлекаясь своим рассказом все больше и больше.

— Понимаете, стою. Гляжу вперед. Вижу — земля. Я к вахтенному, кричу: «Наскочить можно!» Извещаю капитана, бегу к Шмидту. Смотрите, вот она, долгожданная.

Капитан подошел к Леониду Федоровичу и негромко произнес:

— Доктор, а земля-то ваша плывет.

Из-за тумана выползала огромная, изгрызенная волнами ледяная гора.

В судовой стенной газете появилась под псевдонимом «Зоркое око» заметка. Автором ее был Отто Юльевич. Он писал, что ошибка Лимчера могла случиться с каждым, кто внимательно выполняет роль впередсмотрящего. Заметка заканчивалась словами: «Ледокол благодаря бдительности доктора избежал столкновения с айсбергом». Эта фраза повторялась в кубриках, каютах и даже на собраниях.

Все это утешало доктора, но на мостик он не ходил до тех пор, пока не произошло событие огромной важности.

Ледокол шел к Северной Земле сквозь паковые льды Карского моря. На пути к ней где-то лежал никому не ведомый, но уже нанесенный на морскую карту остров с надписью «Земля Визе». Над пунктирными очертаниями этого острова стоял жирный вопросительный знак. О том, что существует в природе такой остров, знал только один человек — заместитель Шмидта, профессор Владимир Юльевич Визе, который был соратником лейтенанта Г. Я. Седова, стремившегося дойти до Северного полюса. В. Ю. Визе нанес остров на карту, сидя у себя в кабинете. Он, подобно астрономам, предсказывающим, в каком месте космического пространства можно открыть ту или иную звезду, по имеющемуся у него вахтенному журналу погибшей шхуны «Святая Анна» высчитал, что в Карском море находится неизвестная суша, которая, несмотря на попутные ветры, отклоняла курс «Святой Анны»[18].

Зная о плане итальянского генерала Умберто Нобиле лететь в 1928 году к Северной Земле, профессор Визе просил его обследовать район, где он предполагал сушу. Дирижабль «Италия» пролетал тогда весьма близко от этой земли, но не видел ее, вероятно, потому, что земля в это время была сплошь покрыта снегом.

Однако, несмотря на то что экипаж дирижабля не заметил суши, профессор Визе продолжал придерживаться своего мнения. Он по-прежнему утверждал, что земля существует.

Мы всё ближе и ближе приближались к тому месту, где должна быть предсказанная земля. Капитан по совету Шмидта усилил наблюдения и даже сам часто поднимался в «воронье гнездо», откуда горизонт просматривался значительно шире и дальше.

Все волновались. Особенно была возбуждена научная группа экспедиции. Профессора Самойлович, Исаченко, Савич, Горбунов, Лактионов, Есипов, Ремизов и другие считали, что их коллега профессор Визе стоит на пороге блистательного научного открытия. Даже спокойный Шмидт в этот день волновался. Часто смотрел на мачту, где в наблюдательной бочке, вооруженный большим биноклем, стоял капитан.

— Ну, как ледок? — то и дело спрашивал Шмидт.

— Да так себе. Идет помалу, — отвечал сверху капитан и непременно добавлял: — Земли не вижу.

Слова капитана звучали словно приговор всем расчетам и выкладкам советского ученого. Палуба постепенно пустела. Последним с неспокойным сердцем ушел Отто Юльевич, а за ним доктор. В кают-компании стояла настороженная тишина. Все смотрели на дверь и словно кого-то ждали. Вот в широко распахнутую дверь вошел Шмидт и направился прямо к сидящему у пианино профессору Визе. Все затихли. Лежащие на клавишах руки Владимира Юльевича дрожали…

Шмидт сел рядом и попросил его исполнить ноктюрн Шопена. Визе взял аккорд. Он играл великолепно. Сменялись ноктюрны Шопена. Визе играл, но в конце концов не выдержал и, наклонясь к Шмидту, спросил:

— Не видно?

— Пока нет, — ответил Шмидт и ободряюще добавил: — Играйте, Владимир Юльевич, с музыкой быстрее проходит томление.

Но вот широко распахнулась дверь кают-компании. На этот раз порог перешагнул капитан. Шмидт торопливо направился ему навстречу. На какую-то долю секунды встретились их глаза, и вот уже привычным движением тыльной стороны ладони Шмидт поднес конец бороды к губам. Открытая, светлая улыбка заиграла на его лице, радостно засветились глаза. Теперь уже двое — начальник экспедиции и капитан — подошли сзади к играющему профессору. Воронин и Шмидт одновременно обняли его и подняли с кресла.

— Земля! — радостно сказал капитан.

— Земля Визе! — добавил Шмидт.

Это было 13 августа 1930 года… Я очень хорошо помню тот день.

— Прошу, Владимир Юльевич, взглянуть на свои владения. Ваше предвидение просто гениально. Разрешите… — И Шмидт троекратно расцеловался с ним.

Мы вышли наверх. По курсу корабля, возвышаясь над ледяным полем, лежала черная полоса. Это была «Земля Визе», предсказанная им в 1924 году.

Мы, штурманы, матросы, кочегары, научные работники и журналисты, были счастливыми свидетелями знаменательного географического события. Теоретические расчеты советского ученого оправдались.

Растянувшись длинной цепочкой, мы пошли на «Землю Визе» по ледяному полю. Сзади нас бежало несколько собачьих упряжек. На передней из них, поджав под себя ноги, сидел сам виновник торжества — Владимир Юльевич Визе. Он не спускал глаз с темно-серых валунов, лежащих возле торосов. Это морена. Когда-то сюда сползали ледники и здесь сбрасывали с себя непосильную каменную ношу. Коренные выходы земли дальше — вон у тех скал.

Внешний вид «Земли Визе» однообразен, она возвышается на 15—20 метров над уровнем моря и тянется сглаженной равниной, изрезанной ручьями и реками, которые текут к югу с одной стороны и к северу — с другой.

Равнинная поверхность острова местами изборождена речными долинами: это, вероятно, русла рек, обмелевших или изменивших свое направление.

Открытая земля является островом, расположенным на 79°27′ северной широты и 76°40′ восточной долготы от Гринвича. Остров тянется с северо-запада на юго-восток; его длина — 30 километров, ширина — около 15 километров. Остров — невысокая равнина; почва ее преимущественно песчаная. На почве морозное выветривание образовало своеобразные многогранники, похожие на очертания тигровых лап.

Уже с первого взгляда можно было заметить, что остров Визе совершенно другого строения, чем Земля Франца-Иосифа или Новая Земля.

Шмидт, издали увидев Визе, попросил не шуметь и спрятаться за скалами. Мы сначала не поняли, что он задумал.

Близорукость Визе помогла Шмидту в его шутке. Мы окружили подъехавшего на собаках Визе и, по условному сигналу Шмидта, с криком «качать землевладельца» начали подбрасывать вверх до тех пор, пока он не запросил пощады и не изъявил желания откупиться. Но чем? Об этом-то и не подумал новый хозяин пустынного острова. Правда, он достал из саней коробку печенья с нежным названием «Ромашка» и уговаривал нас отведать. Кто-то из полярников порылся в санях, затем незаметно провел рукой по карманам мехового пальто Визе и, убедившись, что нет ничего подходящего, так дико закричал: «Качать профессора!» — что не только Визе, но и Шмидт шарахнулись в сторону.

За Визе откупился Шмидт.

Его рюкзак, словно скатерть-самобранка, был полон яств. Визе удивленно смотрел на консервы, сыр, масло, колбасу и две бутылки коньяку, быстро выложенные Шмидтом на землю. Потом Визе, как гостеприимный хозяин, открыл бутылку, вскрыл консервные банки и всех пригласил к «столу». На импровизированный банкет пришла вся команда. Среди множества приветствий и добрых слов, сказанных в адрес Владимира Юльевича, запомнилось выступление Шмидта, который произнес его, стоя у каменного гурия и крепко держа в руках красное знамя.

— Мы водружаем здесь флаг нашей Родины для того, чтобы вернуться сюда и основать здесь полярную станцию. Пустынные острова будут один за другим заселяться для несения службы, направленной на развитие народного хозяйства и плавания в северных морях. Думаю, что не выдам секрета. Профессор Визе только что говорил со мною — на основе научных выводов он высказал интересные данные о возможности открытия новых неизведанных островов при подходе к западным берегам Северной Земли. Он просил меня и капитана изменить курс корабля. Мы с капитаном дали свое согласие. Надеюсь, что участники экспедиции поддержат это решение.

Советоваться с людьми, находить правильное решение после обсуждения противоположных точек зрения — этот принцип всегда лежал в основе работы Отто Юльевича Шмидта.

Мы не пожалели о принятом решении немного изменить курс ледокола. Действительно, на подходе к Северной Земле были открыты четыре больших острова, получивших названия: «Остров капитана Воронина», «Остров профессора Исаченко», «Остров профессора Самойловича», «Остров профессора Шмидта».

Осматривать и исследовать новые острова не было времени. Да к тому же нас торопили. Вот текст правительственной телеграммы:

Шмидт спешил скорее доставить отряд Г. А. Ушакова к западному побережью Северной Земли, исследованию которой придавали исключительное значение. Дни и ночи просиживал Шмидт с североземельцами, рассматривая списки продовольствия, снаряжения, научного оборудования, все пересчитывал и тут же давал распоряжения включить в неприкосновенный запас дополнительно множество разных продуктов, о которых Ушаков не подумал.

Заботливость Шмидта была настолько велика, что испытанный полярник Н. Н. Урванцев, проработавший на Крайнем Севере десятки лет, написал Отто Юльевичу от имени всех североземельцев трогательную благодарность. Помню, когда я прочел ему проникновенные слова письма старого полярника, Шмидт был взволнован и сказал:

— Передайте им — это моя служба, мой долг.

К небольшому пологому острову, лежащему недалеко от Северной Земли, ледокол «Г. Седов» подошел в тумане и бросил якорь. Шмидт вместе с Ушаковым на шлюпке отправились на рекогносцировку. Они долго и тщательно осматривали остров, измеряли глубины при подходе к нему, прикидывали, где спокойнее выгружаться, где ставить жилой дом, где промысловую избушку, радиостанцию, где разбивать метеоплощадку.

По возвращении на корабль поднялись к капитану. Шмидт предоставил право решать вопрос о выборе места для строительства станции Ушакову. Тот выбрал за лагуной довольно широкий перешеек и, указывая капитану это место, произнес:

— Здесь мы поставим дом, а перешеек назовем «Домашний», ведь нам тут зимовать два года.

Начальник экспедиции утвердительно кивнул головой.

Дни становились короткими, близилась зима. Птицы стаями летели на юг. Вся команда и научные сотрудники работали день и ночь. Доставляли шлюпками и баркасами мешки, ящики, бочки, доски, бревна и сено, которое предназначалось для трех коров и одного бычка.

Строительство подходило к концу. Кончалась и навигация в Арктике. Капитан торопился с отходом. Шмидт еще и еще раз проверил, все ли сделано, все ли завезено с корабля. Расставались с мужественной четверкой североземельцев, которым надлежало выполнить за два года титаническую работу, сердечно. Шмидт попросил кинооператора Петра Новицкого снять всю группу Ушакова вместе.

Прощаясь, Отто Юльевич подошел к зимовщикам и сказал:

— Знаю, будет трудно. Крепитесь. Держитесь друг за друга. Маленький коллектив сильнее одного человека. Обиду долго не держите в себе. Не тот прав, кто обижает, а тот, кто прощает. До свидания, товарищи. Через два года увидимся на этом же месте. Если все сделаете по плану, приеду, расскажу о своей мечте.

Оружейным залпом и гудками мы простились с Ушаковым, Урванцевым, Журавлевым и Ходовым. Корабль набрал скорость и быстро удалился. Фигуры зимовщиков, стоящих на высоком холме, вскоре скрылись из виду.

— Крепкие люди эти исследователи, — сказал капитан, когда к нему подошел Шмидт, и добавил: — Завтра герои начнут свой подвиг.

— Нет, дорогой мой капитан, они уже начали, — ответил О. Ю. Шмидт.

Александр Иванченко КОНЕЦ ГРЮТВИКЕНА

Студеный, не по-морскому сухой воздух был недвижим и прозрачен. Казалось, я смотрю на остров сквозь застывшую родниковую воду.

Над зеленовато-стальным океаном, за грядой сидевших на мели айсбергов, вздымались горы, словно гигантские глыбы антрацита, покрытые рваными плешинами снега. Черные хребты окутывали пронизанные холодным солнцем и потому сверкавшие, как снег, облака. В ущельях клубился туман. Сизый от природы, но подрумяненный солнцем, на фоне угольно-темных скал он чудился фиолетовым.

Приближался берег, менялись краски. Антрацитовые вершины вдруг стали синими, потом по синеве как будто разлилось серебро. Грани скал залучились, как осколки льда. А склоны то становились коричнево-бурыми, то как бы покрывались розовой вуалью. Не менялась только окраска узкой прибрежной полосы. Между морем и горами змеилась изрезанная глубокими фьордами черная лента, словно разрисованная белыми бумерангами; в бинокль было видно — весь берег усыпан китовыми ребрами.

Южная Георгия… Сто миль в длину, двадцать — в ширину. Вытянутые в два горных хребта бесплодные базальтовые громады, снег и ледники. «…Земли, обреченные природой на вечную стужу, лишенные теплоты солнечных лучей; у меня нет слов для описания их ужасного и дикого вида». Так говорил об этом острове Джемс Кук. Прославленный мореплаватель не предполагал, что когда-нибудь на этой «ужасной земле» его соотечественники построят Грютвикен, самый южный порт мира.

В 1904 году, когда в Антарктике вспыхнула китобойная лихорадка, Англия, поднявшая перед этим на Южной Георгии свой «Юнион Джек»[19], поняла, что, имея здесь порт, она станет хозяином всего антарктического сектора Атлантики. На западе у нее были уже относительно обжитые к тому времени Фолкленды, на востоке — Тасмания, а между ними, на 54-й параллели, — Южная Георгия.

Строительство порта, рассчитанного на крупнейшие океанские суда, продолжалось меньше года. За тысячи миль от населенных берегов, среди голого камня и ледовых потоков, сползающих с гор к морю.

На остров были завезены и поставлены готовые сборные дома, сооружены причальные стенки, промысловые пирсы. Одновременно строились судоремонтные мастерские, электростанция, корпуса жиротопного завода, фабрика по обработке котиковых шкур, нефтехранилища. И все это было закончено за каких-нибудь десять-одиннадцать месяцев.

Размах и темпы строительства казались чистым безумием. У Англии не было и не могло быть столько антарктических промысловых судов, чтобы обеспечить работой Порт-Стэнли на Фолклендах, порт Хобарт на Тасмании, английские китобойные базы в Кейптауне и еще порт Грютвикен на Южной Георгии. Но англичан это не смущало. Они знали: Грютвикен себя оправдает.

На соседних островах начинали строить свои базы китопромышленники Норвегии и Аргентины. Англичане стремились во что бы то ни стало обогнать конкурентов. Создав в невиданно короткий срок первоклассный порт в центре богатейшего промыслового района, они объявили, что готовы поделить его на части и отдельными участками сдать в аренду. Причем арендную плату назначили такую, что норвежцам и аргентинцам было выгоднее принять их услуги, чем заканчивать строительство собственных баз.

Англичане этого, собственно, и добивались. Лишив конкурентов самостоятельности, они получили возможность управлять промыслом. Добыча китов и морского зверя в антарктическом секторе Атлантики отныне велась только по английским лицензиям. Сначала они стоили очень дешево, скорее были как бы формальным признанием английского контроля. Но спустя три-четыре года за них приходилось отдавать уже половину добычи. Постепенно росли цены и на аренду порта.

Через десять лет деньги, вложенные в строительство Грютвикена, полностью окупились и стали приносить прибыль, которая исчислялась сотнями миллионов.

Барыши арендаторов были гораздо скромнее, и норвежцы, обиженные явной несправедливостью, пытались уйти с Южной Георгии, но оказалось, что уходить некуда. Почти на всех островах юга Атлантики развевался «Юнион Джек». Теперь и за голые скалы нужно было платить аренду. Норвегии, чья экономика в значительной мере зависела от торговли китовым жиром, не оставалось ничего другого, как, смирившись с создавшимся положением, увеличивать число промысловых судов и вести промысел более активно.

О будущем тогда не думали, брали все, что могли. Драгоценного антарктического котика только на лежбищах Южной Георгии было истреблено один миллион двести тысяч голов. И сотни тысяч шкур привозили для обработки в Грютвикен с других островов. В конце концов южный котик в Антарктике исчез. Пропали самые ценные породы тюленей. Потом резко пошло на убыль антарктическое стадо китов. Наверное, их тоже постигла бы участь котика, если бы ученые вовремя не подняли тревогу. Через несколько лет после второй мировой войны Организация Объединенных Наций была вынуждена создать специальные международные комиссии, взявшие на себя труд определять ежегодную промысловую квоту и привлекать к ответственности тех, кто ее нарушает.

Англия благоразумно предпочла не вступать в конфликт с международной инспекцией и выйти из игры. Могучая китобойная держава совершенно неожиданно прекратила промысел китов.

Еще не мечтая о путешествии на Южную Георгию, я встречался в Лондоне с боссом и фактическим владельцем Грютвикена мистером Салвесеном. Среди известных китопромышленников мира это была, пожалуй, одна из самых колоритных фигур — престарелый миллиардер, о скупости которого ходили легенды. Рассказывали, что, если ему нужны были сигары, он обзванивал все табачные лавки Лондона, выясняя, где можно купить дешевле, и обязательно спрашивал, нет ли скидки для оптового покупателя. Курил он сигары не дороже одного шиллинга за штуку. Однажды хозяин табачной лавки по этой цене прислал ему сигары, стоившие на самом деле полтора фунта стерлингов, любимые сигары Черчилля. Салвесену они понравились, и на второй день он заказал еще целый ящик. Его заказ выполнили немедленно, а счет представили позже. На этот раз за 500 сигар нужно было уплатить, как и полагалось, 750 фунтов стерлингов. Торговец нарочно выждал время, чтобы от полученных сигар Салвесен не мог отказаться. Миллиардер ответил:

У него была дочь, красавица и, как утверждали лондонские газетчики, девушка незаурядного ума. Но доверить накопленные миллиарды женщине, пусть и единственной дочери, Салвесен считал невозможным, поэтому с малых лет воспитывал племянника Эллиота, которого потом сделал своим секретарем-стенографом и объявил наследником, выделив дочери лишь небольшую ренту.

Худосочный, чахоточного вида юноша с воспаленными от всегдашнего недосыпания глазами старательно записывал все дядюшкины советы и все его деловые разговоры. С блокнотом наготове он следовал за ним весь день, а вечером, когда старик ложился спать, садился за пишущую машинку, все перепечатывал и аккуратно подшивал в очередную папку — кладези салвесеновской мудрости. Каждое слово дядюшки для Эллиота было непререкаемой догмой, высшим авторитетом. Записывая высказывания и просто слова Салвесена, он составлял из них личную библиотеку.

Впечатление оба они, старый и молодой, производили странное. В обтрепанных костюмах, в стоптанных башмаках и какие-то зачумленные. У Салвесена на длинной морщинистой шее с отвислым мешковатым подбородком болтался замусоленный сатиновый галстук. Дрожащей старческой рукой он часто его поправлял, затягивал потуже. Шея при этом выкручивалась вверх, как штопор. Подобная облезлой шее старого пеликана, она делала его похожим на нелепую птицу с давно потухшими бледно-голубыми человеческими глазами.

Деловую жизнь Салвесена окружала тайна. Английские журналисты говорили в шутку: «Легче получить интервью у полярного медведя, чем выудить несколько слов для печати у мистера Салвесена». Газет он никогда не читал и журналистов всячески избегал. Его вообще мало кто видел. Большую часть года он проводил в Антарктике, на своих китобойных флотилиях, а вернувшись в Англию, безвыходно сидел дома. С внешним миром держал связь почти исключительно по телефону или через Эллиота.

Попасть к нему мне помог Бенджамин Хоулс, английский моряк, с которым два года назад я познакомился в Коломбо. Он дал мне тогда свой лондонский адрес и телефон. Время от времени мы друг другу писали. Из его писем я узнал, что он пять лет был помощником капитана на салвесеновской китобазе «Саутерн Харвестер» и миллиардер поручал ему вести какие-то изыскания на острове Скотта.

На мою удачу, Бенджамин оказался в Лондоне.

— Успеха не обещаю, но попробовать можно, — сказал он в ответ на мою просьбу устроить встречу с мистером Салвесеном. — Старик меня помнит, на разговор пойдет, но сначала нужно что-то придумать. Его пунктик — география.

В молодости Салвесен дружил с полярником Эрнстом Шеклтоном и с тех пор увлекался географическими исследованиями в Антарктике. Завладев Южной Георгией и многими другими островами, прилегающими к шестому континенту, он десятилетиями изучал их с завидной скрупулезностью. Конечно, не без практического умысла, хотя признаться в корысти ему, понятно, не хотелось. «Мои занятия географией — следствие нашей дружбы с Шеклтоном, это всего лишь хобби», — говорил он. И при всяком удобном случае сетовал на твердолобость Королевского географического общества, все еще не оценившего его заслуг.

Нелюдимый миллиардер, видимо, мнил себя ученым и мечтал о славе подвижника науки. Ничто так не льстило ему, как похвала его трудов по изучению Антарктики. Но эта похвала не должна была исходить от журналистов.

Бенджамин сказал ему по телефону, что с ним желает встретиться молодой русский географ, якобы работающий над диссертацией об антарктических островах. Миллиардер ответил, что сейчас он занят и принять никого не может, но разрешил позвонить позже, дня через два. Я ожидал, что через два дня он снова скажет, что занят. Но я ошибся. Переговоры о встрече начались. Он долго расспрашивал, что это за русский географ, какие у него вопросы и почему он не обратится к кому-нибудь другому. На легкое согласие мы не надеялись и ко всему были готовы заранее, не зря потратили на подготовку вопросов целую неделю. Словом, своего добились.

Переступив порог огромного полупустого кабинета, я очень волновался, боялся, что не сумею сыграть роль географа до конца. Но хозяин дома, сидевший за массивным дубовым столом, встретил гостя вполне приветливо. Встал, подал руку, предложил кресло. И, на что я уж вовсе не рассчитывал, улыбнулся.

— В России известно мое хобби?

«В России о вас многое известно», — подумал я, обрадовавшись. Все начиналось именно так, как мне предсказывал Бенджамин. Что ж, будем играть, коль по-другому нельзя.

— Я полагаю, мистер Салвесен, — скромно сказал я, — ваши ученые изыскания известны всем географам мира, по крайней мере тем, кого интересует Антарктика. К сожалению, свои работы вы редко публикуете.

Хмыкнув, он озадаченно нахмурился.

— Вы думаете, я могу быть вам полезным?

— Иначе я не приезжал бы в Лондон. Простите за откровенность, но я действительно жду вашей помощи.

Мой категоричный тон вызвал у него взрыв смеха. Даже чуть порозовели его растопыренные замшелые уши.

— Браво! Вы мне нравитесь. Хотите кофе?

— Да, если можно.

— Эллиот, две чашки!

Молча стоявший у окна Эллиот сунул в карман свой блокнот и так же молча направился к дверям. С той самой минуты, когда я переступил порог кабинета Салвесена, и до сих пор он не проронил ни слова. В его воспаленных глазах не было ни проблеска улыбки, ни хотя бы слабого любопытства. Длинный, с узким, как сабля, лицом, он походил на бесстрастного биологического робота — я видел такого субъекта в каком-то фантастическом польском фильме.

Пока, деревянно переставляя ноги, племянник миллиардера шел к дверям, я не мог оторвать взгляда от его спины. Сутулая, с выпирающими острыми лопатками, она, казалось, тащила на себе незримую тяжкую ношу.

Потом я глянул на Салвесена, должно быть, растерянно и виновато. Он поправлял галстук, выкручивая свою несуразную шею. Из-за плотных занавесей на окнах в кабинете было сумрачно и тихо, как в склепе. Не знаю, может быть, у меня больное воображение, но мне почудилось, словно над моей головой кружит холодная черная тень. Я старался держать себя в руках и невольно вжимался в кресло.

Хриплый голос Салвесена неожиданно спросил:

— Что вас интересует конкретно?

Помедлив, я сказал, что хотел бы уточнить некоторые детали по географии островов Буве и Южных Сандвичевых, но особенно подробно я будто бы намерен остановиться в своей диссертации на естественных проблемах Южной Георгии, так как первое описание этого острова сделали наши русские моряки — Беллинсгаузен и Лазарев. В частности, мне было бы интересно узнать от мистера Салвесена, как повлияли на девственную природу Южной Георгии промышленные сооружения Грютвикена. Об этом нигде ничего не написано…

Салвесен сухо меня перебил:

— А разве то, что на Южной Георгии покоится прах великого Шеклтона, для вас значения не имеет?

Я понял, почему, услышав о Беллинсгаузене и Лазареве, он вдруг нахмурился.

— О нет, сэр, напротив, — исправляя оплошность, поспешил возразить я. — Книга Шеклтона «В сердце Антарктики» давно стала моей настольной. Я был бы счастлив поклониться его могиле, но что делать, не у всех есть возможность побывать на Южной Георгии, даже у тех, кто плавает на китобойных флотилиях.

Кажется, мой ответ его удовлетворил. Сказал ворчливо:

— Не тяните за уши политику туда, где ей не место.

Что он имел в виду, догадаться было нетрудно.

В 1918 году этот самый Салвесен и его друг Шеклтон, будучи офицерами Королевского флота Англии, добровольно участвовали в интервенции англичан на Кольском полуострове. Салвесен мечтал захватить наши северные зверобойные промыслы, а Шеклтон жаждал сражений с Советами.

Со временем политические взгляды Шеклтона изменились. Другом Советского Союза он не стал, но и слепой враждебности больше не проявлял. «Я уважаю мужество, а в мужестве этим парням не откажешь», — говорил он о бойцах Красной Армии, заставивших англичан бежать из Мурманска без оглядки.

Что же касается Салвесена, то для него Советская Россия всегда оставалась врагом, и, когда мог, он пытался вредить ей.

В 1946 году китобаза «Слава» и несколько судов-охотников стояли в Ливерпуле на капитальном ремонте (кстати, стояли они рядом с одной из флотилий Салвесена). Уже в Антарктике наши моряки обнаружили, что в трюмах китобазы, опечатанных в Ливерпуле под гарантию англичан, не хватает промыслового снаряжения. И многое было негодным. Гарпунный линь — канат к промысловым гарпунам — наполовину оказался гнилым. Сверху бухты были новые, а внутри — гнилые. Пришлось искать посредников и за бешеные деньги покупать все на складах Салвесена в Грютвикене. Без посредников нам бы он ничего не продал, а другие порты были за тысячи миль.

Закупки для нас делал норвежский капитан Карл Бергстэд. Услышав цену на гарпунный линь, он сказал Салвесену:

— Сэр, мне кажется, ваш линь позолочен.

— Да, — ответил Салвесен, — в Грютвикене у меня все покрыто золотой пылью. Но если вы вздумаете торговать этим канатом с русскими, для них он должен быть из чистого золота.

Бергстэд не говорил, для кого он берет линь, но Салвесену-то было известно, чего у нас не хватает.

Потом на «Славе» вышел из строя паровой котел: лопнули дымогарные трубы, которые в Ливерпуле, очевидно, либо были потравлены кислотой, либо повреждены иным способом. На палубе, где велась разделка китовых туш, все остановилось, не стало тепла в судовых помещениях. Ледяная антарктическая стужа, ураганы, и негде обогреться.

Нужно было идти в ближайший порт, опять-таки в Грютвикен. Но Салвесен в ремонте отказал. Без всяких объяснений. Спустя неделю экипажу «Славы» удалось ликвидировать аварию собственными силами благодаря смекалке наших моряков и ценой невероятного физического напряжения. В ответ на это, как только «Слава» возобновила промысел, босс Грютвикена по радиотелефону дал распоряжение своим китобойным судам держать советскую флотилию в постоянной блокаде, то есть перехватывать китов у наших китобойцев.

Салвесену об этом я, естественно, не напомнил. Тогда бы из него я наверняка ничего не вытянул. А мне хотелось хоть слово услышать о том, ради чего я к нему явился.

Я приехал в Лондон, когда английская пресса была заполнена догадками по поводу внезапного решения Салвесена продать все свои китобойные флотилии. В его лице переставала быть китопромышленником целая страна. Англичан волновало, куда он теперь вложит свои деньги. Бесплодная Южная Георгия сделала его миллиардером, а Великобританию — диктатором китобойной Антарктики. Там, во льдах далекого юга, он был Англией. А кем станет здесь, в самой Англии? Кого разорит, кого вознесет?

Салвесен хранил молчание. Его, не читавшего газет, газетный ажиотаж обходил стороной. Журналистов это только распаляло. Рождались новые догадки, предположения, сенсационные открытия, не имевшие под собой никакой почвы.

Мое профессиональное любопытство тоже взбунтовалось. Было интересно просто увидеть этого загадочного миллиардера. Главное, я хотел узнать, что он думает о дальнейшей судьбе Грютвикена, который так неожиданно бросил, и, судя по всему, навсегда. Шутка ли, отказаться от собственного порта, промышленных предприятий, пусть маленького, но все же города!

Разумеется, я не был хитрее английских журналистов, но мне повезло — в Лондоне был Бенджамин Хоулс, хорошо знакомый с характером миллиардера и его хобби. И еще у меня было удостоверение младшего научного сотрудника, прикомандированного к китобойной флотилии «Советская Украина». Оно натолкнуло нас на удачную мысль и помогло окончательно убедить Салвесена в моей причастности к географическим исследованиям Антарктики. Географы плавали и на его флотилиях.

О нашей почти двухчасовой беседе рассказывать не буду. Длинно и не суть важно. Один изощрялся в ученых вопросах, другой, напыщенный и смешной в своем ликующем тщеславии, демонстрировал эрудицию метра.

Потом я сказал:

— Жаль, мистер Салвесен, что вы продаете свои флотилии. Такая прекрасная возможность для ученого, посвятившего себя проблемам Антарктики… — Я старался, чтобы в моем голосе прозвучало искреннее огорчение.

Попыхивая тонкой, как карандаш, сигарой, он сворачивал в трубки разложенные на большом столе крупномасштабные карты Южной Георгии. Ответил с благодушной усмешкой:

— Если человек что-то продает, он делает это, надо думать, не без причины.

— Разве в Антарктике больше нет китов? В прошлом сезоне наша флотилия выполнила квоту, потеряв на поиски китов в общей сложности всего лишь дней двадцать — двадцать пять.

— Все зависит от того, какие цифры вас могут удовлетворить.

— Да, я понимаю, но что теперь ждет Южную Георгию? Грютвикен без Салвесена — трудно себе представить!

— И не пытайтесь представить, Грютвикена без Салвесена не будет.

Я изобразил наивное удивление:

— Вы намерены там все демонтировать?

— Демонтировать? — Его мешковатый подбородок заколыхался от смеха. — Превосходная идея! Я знал одного судовладельца, он демонтировал свои старые коробки. Бедняга надеялся спастись от банкротства.

— Надежды не оправдались?

— Когда корабль вам хорошо послужил и вы не в состоянии его продать, не думайте, что мертвый якорь самое худшее. Он наверняка избавит вас от лишних убытков.

— Вы хотите сказать, что Грютвикен, выражаясь языком моряков, будет поставлен на мертвый якорь?

— А почему бы нет?

— Не знаю, но раз вы так считаете… Все-таки это не корабль.

— Большой разницы между ними нет. — На этой фразе его благодушное настроение неожиданно изменилось. Без всякого перехода вдруг сухо: — У вас будут еще вопросы?

Мне оставалось только поблагодарить за гостеприимство.

Помню, я вышел на улицу и долго не мог успокоиться. Странно и дико звучали слова о порте, поставленном на мертвый якорь.

Я думал о Грютвикене, а в голове все бродила шальная мысль послать миллиардеру посылку с сахаром. Когда Эллиот принес нам кофе, Салвесен открыл ящик стола и пинцетом достал оттуда четыре кусочка сахара, два себе и два на мою долю. Не больше и не меньше — два.

— Спасибо, мистер Салвесен, кофе я пью не сладкий, — сказал я, хотя люблю, конечно, сладкий.

Возможно, я преувеличиваю, но мне показалось, что миллиардер обрадовался. Во всяком случае, те кусочки сахара, которые предназначались мне, тут же были отправлены обратно в стол.

…Нельзя сказать, чтобы после встречи с Салвесеном я не мечтал побывать на Южной Георгии. Мне не верилось, что когда-нибудь я увижу Грютвикен своими глазами.

Обогнув два громадных айсберга и далеко выдавшийся в океан заснеженный каменистый мыс, корабль медленно вошел в зеркально гладкий залив. В глубине бухты, прижатые бортами друг к другу, стояли на вечном приколе неуклюжие посудины с высокими черными трубами — старые китобойцы. Отражаясь в воде, безжизненно-молчаливые, они словно множили свою неизбывную печаль.

Грустное зрелище — корабли на вечных якорях. Смотришь, и струится по сердцу смутная жалость. Всего лишь обглоданные волнами ржавые корабли, а чудятся бури, штормы, умирающий в небе гордый альбатрос…

За китобойцами, у черного подножия черной горы, жидко дымила черная электростанция. Слева от нее вдоль дощатого пирса тянулись такие же закопченные корпуса когда-то знаменитого жиротопного завода. Заколоченные окна, горы разбитых бочек, похожие на нефтяные цистерны черные баки, некогда служившие хранилищами китового жира.

В великой тишине тонули голоса людей, стук корабельных машин, шипение и плеск волны под форштевнем.

Неожиданно из-за мыса на правом берегу залива появились красные крыши поселка. Еще две-три минуты, и вот уже видны все домики. Десятка полтора строений, поднятых либо на каменные фундаменты, либо на деревянные сваи. Один дом двухэтажный — бывшая контора Салвесена. Все чистенькие, беленькие, как белый крест на холме за поселком — крест Шеклтона.

Кладбище, заброшенное футбольное поле, обнесенный рыбацкими сетями теннисный корт. В центре поселка — несколько радиомачт и похожий на минарет огромный флагшток с реющим английским флагом. Ближе к причалу, перед аккуратным дощатым коттеджем, — еще флаг, норвежский. Он поскромнее английского, и флагшток его пониже. На площадке около него в бинокль отчетливо видны старинный адмиралтейский якорь, два врытых в землю жиротопных котла и белая гарпунная пушка — символы норвежских китобоев.

Правее от поселка сбегает с гор к морю небольшая речушка. Там, на пригорке, одиноко белеет островерхая протестантская церковь.

По берегу и поселку словно пригоршнями рассыпаны стайки пингвинов и то там, то здесь валяются в маслянистой грязи коричнево-бурые туши морских слонов.

Я помнил «мертвый якорь» Салвесена и ожидал увидеть Грютвикен совсем безлюдным. Наше судно, однако, вышли встречать человек сорок. Как потом оказалось, это было все теперешнее население Южной Георгии. Более двух тысяч моряков и рабочих Салвесена отсюда давно уехали. Суда, портовые сооружения, завод — все, образно говоря, действительно на «мертвом якоре». Но вовсе не брошено на произвол судьбы.

Для присмотра за своим добром Салвесен в Грютвикене никого не оставил, но, покидая остров, приказал воздвигнуть на самом видном месте капитальную мачту для английского государственного флага. Расчетливый миллиардер рассудил правильно: построить какой угодно флагшток дешевле, чем охранять добро, которым, может быть, больше и не воспользуешься. Он сделал жест «бескорыстного патриота», и все заботы по охране Грютвикена правительству Англии пришлось взять на себя. Государственный флаг требует государственной опеки. С этой целью после ухода Салвесена в Грютвикен была направлена специальная администрация во главе с губернатором и штатом государственных служащих. Делать им тут нечего, поэтому все они, как, вероятно, и предполагал Салвесен, невольно превратились в сторожей его имущества. Отказаться от Южной Георгии Англия не может. Это было бы ущемлением национального престижа.

Глядя на англичан, свою администрацию прислали в Грютвикен и норвежцы. Китобойным промыслом у берегов Южной Георгии они тоже давно не занимаются. Международный контроль поставил их в слишком жесткие рамки. Раньше они добывали китов намного больше Салвесена, поэтому могли втридорога платить ему за аренду порта и завода, оплачивать все английские услуги по снабжению и ремонту судов и тем не менее получать солидную прибыль. Сейчас такой возможности у них нет. Но срок концессии, когда-то купленной у Салвесена, пока не истек. А вдруг настанут лучшие времена?

Чтобы хоть как-то оправдать существование на Южной Георгии двух государственных администраций, Англия и Норвегия создали в Грютвикене метеорологическую станцию, которая в свою очередь сделала необходимыми электростанцию и радиоцентр. Особой нужды в метеосводках Грютвикена нет. Такой же прогноз погоды на пятидесятые южные широты Атлантики дают метеорологические станции Фолклендских островов и Кергелена, но что еще придумаешь сегодня для Грютвикена? Все-таки какая-то деловая жизнь. Кроме государственных служащих, есть просто служащие и даже десяток рабочих. Уж очень нелепо выглядел бы губернатор, имеющий в подчинении только собственную канцелярию.

Нашим визитом в Грютвикене все были потрясены. Каким ветром, откуда, зачем? Иностранные корабли не появлялись тут уже лет пять. Раз в полгода приходит лишь судно из Англии и один корабль в году — из Норвегии.

Губернатор решил, что мы зашли к ним бункероваться, и, едва поднявшись на борт, начал извиняться:

— Простите, но запасы горючего у нас весьма ограничены. Мы сможем продать вам только небольшое количество продовольствия.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказал наш капитан. — Бункером мы вполне обеспечены. Если позволите, нам хотелось бы немного побродить по твердой земле, мы давно не сходили на берег.

— О, пожалуйста! Сколько пожелаете, наши горы из чистого базальта.

Конечно же, я сразу поспешил к могилам Шеклтона. Я не оговорился — к могилам.

4 января 1922 года, направляясь на шхуне «Квэст» в очередную антарктическую экспедицию, Шеклтон по пути зашел в Грютвикен, чтобы повидать своих давнишних друзей. Несколько часов он гостил у Салвесена, пил вино и был очень весел. Вечером его проводили на шхуну. Поднимаясь на борт корабля, он обещал утром снова быть у Салвесена.

— Нам предстоят трезвые дни, и завтра я хочу как следует покутить, — сказал он на прощанье.

Никто не подозревал, что следующего дня Шеклтон не дождется. В половине четвертого утра он скончался от приступа грудной жабы. Сначала его похоронили на пустынном мысу за поселком. Экипаж «Квэста» выложил на могиле каменный холм и установил памятный крест. Потом Салвесену показалось, что пустынный мыс для могилы Шеклтона не подходит. Он всю жизнь был в окружении друзей; можно подумать, что после смерти его отвергли. И прах перенесли на общественное кладбище.

Вторая могила его из серого гранита. Врытый в землю тонкостенный каменный прямоугольник, внутри которого — инкрустация из морской гальки. У изголовья — массивный обелиск с выбитой на нем восьмиконечной звездой. О звезде были его последние слова. «С наступлением сумерек я увидел одинокую, поднимающуюся над заливом звезду, сверкающую, как драгоценный камень», — написал он в своем дневнике и лег спать, чтобы уже никогда не проснуться.

Я стоял у обелиска и с удивлением думал о причудах судьбы. Не ждал, не верил, а вот ведь привелось. Что ж, поклон тебе, Эрнст Шеклтон, отважный моряк и великий честолюбец! Мертвых не судят, а все же мне жаль, что здесь, на твоей могиле, я не могу назвать тебя другом…

К могиле прислонен сколоченный из нескольких досок деревянный щит. На нем расписываются те, кто приходит сюда с данью уважения. Я поставил и свою подпись. Он не понимал и не хотел понять, что такое коммунизм, но разве нас все понимают? Он жаждал славы, богатства, власти, но разве не таков мир, его породивший? Честолюбие толкало его на безумные авантюры, а доброе сердце и прекрасное чувство товарищества — на риск ради друзей. Много раз ему приходилось спасать попавших в беду полярников. Он шел по грани между жизнью и смертью, мерз, голодал, тяжко работал, но никогда не останавливался на полпути. Лишь пламя отваги, мужество и готовность к самопожертвованию могли заставить человека в зимние штормы пересечь на шлюпке огромное водное пространство от кромки материкового льда Антарктиды до острова Южная Георгия. Обмороженный, опухший от голода, больной цингой, он пришел в Грютвикен, чтобы сказать:

«Друзья, мой корабль погиб. Нам удалось высадиться на материковый лед, но люди скоро останутся без пищи. Я прошу помочь мне спасти их».

Повторить путь шлюпки китобойное судно не смогло. Тогда Шеклтон купил большой пароход, но цели опять не достиг. Не теряя времени, он поворачивает к Фолклендским островам и там покупает корабль, способный плавать во льдах.

В организацию спасательной экспедиции он вложил все свое состояние, но долгу товарищества не изменил. И не стал другим. Шеклтона с его честолюбием и страстью к наживе могла исправить только могила.

Она была передо мной, эта могила…

Потом по заросшей бурым вереском тропинке я поднялся в горы, к зажатому между скалами голубому озеру. Глубокое и прозрачное, оно подарило мне горсть студеной воды. С его берега далеко был виден усеянный айсбергами скалистый простор океана. Искрясь на солнце, айсберги медленно дрейфовали на север. Там, за сорок восьмой параллелью, они навсегда исчезнут. Там теплые воды…

Е. Бессмертный, капитан дальнего плавания ВОЛЬНЫЙ ШКИПЕР ГЕК

Память о вольном шкипере Геке живет в лоциях, названиях мысов и бухт Дальнего Востока, в памяти тех, кто дорожит добрыми традициями нашего флота. Мне довелось более сорока лет плавать в тех местах, которые когда-то разведывал Фридольф Гек, мой старший собрат по трудной морской судьбе. Я хорошо знал его младшую дочь Елену, ее мужа и восприемника Гека — Николая Васильевича Васюковича, он был моим товарищем, а с внуками Гека — Клавдием, Юлием и Георгием, которые и ныне плавают капитанами на морских судах Дальнего Востока, — я тоже встречался и беседовал. Оттого в своем документальном повествовании пишу об узнанном мною непосредственно, или от свидетелей тех или иных событий, или из документов и воспоминаний близких Геку людей.

И еще я отважился написать этот документальный очерк потому, что самые противоположные чувства возникли у меня, когда мне в руки попали две книги. Я с признательностью прочел в работе капитана А. Новаковского указание на то, что в ней использованы материалы, собранные шкипером Геком.

Но в другой, и весьма толстой книге, вышедшей лет пятнадцать назад, было написано следующее:

Как же это случилось, что в таком солидном издании пишется, что имя Фридольфа Кирилловича Гека неизвестно, хотя в ту пору еще здравствовала его дочь, пользовавшаяся особым доверием и дружбой отца, сохранились архивы и твердая на добро человеческая память? И именно эта публикация обязала меня, старого капитана, взяться за перо.

Фридольф Гек родился в середине тридцатых годов прошлого столетия, в южной Финляндии, на хуторе, расположенном неподалеку от крупного по тем временам порта Або, ныне именуемого Турку. Суровый климат северной страны наложил отпечаток и на характер родителей Гека, как и на всех его сородичей, — они были немногословны в речах и упорны в труде; маленького Фридольфа с первых лет они приучали к самостоятельности. Как ни скудна была жизнь в отчем доме, Фридольф все же получил первоначальное образование. Но несчастья обрушились на семью Гека, когда он был еще подростком: лишения и изнурительная болезнь рано свели его отца в могилу, кредиторы забрали дом за долги, и Фридольф вместе с матерью в поисках заработка отправились в Або.

Быть может, страсть к морю подчас рождается от разительного контраста — после глухомани выселка, окруженного лесами, мальчик попал в портовый город, где множество людей были связаны с морем, а по каналам в город входили десятки судов самой причудливой оснастки.

То была невероятная для него, особая жизнь. Он видел, как разгружаются и принимают самые разнообразные грузы суда, как они уходят в иные порты Балтики и в дальние моря. Мать кое-как устроилась на работу, а мальчик целыми днями бродил по набережным канала и мог часами разглядывать какой-нибудь особенно полюбившийся ему клипер.

И не случайно однажды на любознательного мальчика обратил внимание опытный моряк и, видимо, добрый человек — капитан брига «Ольга». Капитан Эйкунд заметил, что его бриг каждый раз в порту Або встречает и провожает мальчишка, одетый опрятно, но крайне бедно, с осунувшимся лицом и умными, пытливыми глазами. Эйкунд понял: на бриге у мальчика нет ни родных, ни знакомых, его притягивает само судно.

С этого момента и начинается полная испытаний, мужественная биография морехода Фридольфа Гека, еще и не чаявшего, что путь из Або в конце концов приведет его к исследованию таких дальних, тогда вовсе малоизвестных берегов и вод Дальнего Востока.

Гек быстро освоился на судне, подружился с матросами палубной команды, помогал им ставить и убирать паруса, учился понимать море, его переменчивый норов. Капитан Эйкунд и в рейсе не оставлял мальчика без своего внимания: сходя на берег в портах, где у брига была стоянка, он брал юнгу с собою, стараясь поощрить в мальчике свойственную ему любознательность.

Но Фридольфа влекли дальние страны, и спустя несколько месяцев, распрощавшись с командой брига «Ольга», он нанялся юнгой на большое трехмачтовое судно «Або». Так впервые попал Фридольф в английский порт Гуль, а потом в Южную Америку и Кубу. Побывал Гек и во многих европейских портах. Он прошел большую, подчас жестокую школу матроса дальнего плавания, и из хрупкого подростка превратился в сильного, необычайно решительного юношу, по-прежнему немногословного и трудолюбивого.

В 1857 году Гек отправляется на большом шестисоттонном китобойном судне «Граф Берг» в далекое Охотское море на промысел. И не в качестве штурмана, а гарпунером.

В ту пору Российско-Американская компания, бывшая монопольным хозяином морского промысла на Дальнем Востоке, не желая заниматься добычей китов, договорилась с финскими предпринимателями о создании новой компании — Российско-Финской.

Судно «Граф Берг», снабженное пятью китобойными вельботами, на котором служил гарпунером Фридольф, было уже четвертым промысловым судном этой компании. Все суда были построены в Финляндии, но война помешала первым трем судам — «Суоми», «Турку», «Айну» — продолжать свой промысел из-за пиратских набегов англо-французской эскадры. Посчастливилось только «Графу Бергу», так как это судно прибыло в Охотское море по окончании войны. Но здесь, в дальневосточных водах, по-прежнему вели хищнический промысел чужеземные китобои.

Когда «Граф Берг» прибыл к Шантарским островам, Фридольф Гек был потрясен, увидев дикую картину: все побережье Удской и Тайской губы пылало в огне. Сперва он подумал, что это лесной пожар, но так чужеземные пришельцы вытапливали ворвань из китового жира; ни с чем не считаясь, они бесконтрольно хозяйничали на чужой территории, рубили мачтовый лес для костров.

На последнем промысловом судне Российско-Финской компании, маленьком китобойце «Амур», Гек плавал уже младшим штурманом. Потом была почти кругосветка на паровой шхуне.

Одноэтажные домики живших на Дальнем Востоке финских переселенцев, деревянные или каменные, с остроконечными черепичными крышами, были обсажены фруктовыми деревьями. Гек мог только радоваться тому, что все мытарства и риск оказались оправданными. Но тут случилась беда. Летом, когда мужчины-колонисты рыбачили в море, на хутора финнов напали хунхузы. Они угнали почти весь скот, ограбили все дома… Несчастие следовало за несчастием. Алчные и жестокие хунхузы вновь напали на колонистов осенью; они уже не ограничились грабежом — были человеческие жертвы. Огромное горе постигло Фридольфа Гека: хунхузы убили его жену, он и двое его дочерей осиротели.

После всего пережитого часть колонистов переселилась во Владивосток. Позже они построили поселок на западном берегу Амурского залива, в сорока километрах от Владивостока, и назвали его Або, в честь своего далекого родного города-порта. Поселок они разбили не случайно на землях Подгородненских угольных копей, принадлежавших их удачливому соотечественнику Отто Линдгольму.

На шхуне «Александр II» Гек продолжал свою службу у Линдгольма, но у него возникли, кроме китобойного промысла, интересы, имевшие более, обширное и вместе с тем специфически мореходное значение. Он пристрастился к описанию берегов и бухт Дальнего Востока, чтобы облегчить плавание в прибрежных водах российским судам и вызвать более пристальный интерес к берегам, омываемым дальневосточными морями.

Гек хорошо говорил по-русски, хотя и с небольшим акцентом, чуть медлительно, что придавало особую прелесть его языку. Он внимательно присматривался к жизни самых разных народов, населяющих берега дальневосточных морей, и водил дружбу не только с русскими поселенцами, но и с гиляками.

Еще в первое свое плавание, когда Гек и его товарищи ходили на вельботах за китами к Шантарским островам через Татарский пролив, он свел знакомство с гиляками Северного Сахалина.

Второй раз он попал в эти места на шхуне «Александр II» — судно село на мель, и в трюм стала проникать вода. Тут Гек решил спуститься из Удской губы к Сахалину, к устью реки Лангры, у которой и расположилось стойбище знакомых гиляков, чтобы с их помощью исправить повреждение.

В пору освоения низовьев Амура появление у пустынных берегов Татарского пролива русского судна было большим событием для гиляцкого племени нивхов. Едва шхуна Гека появилась у устья Лангры, гиляки на своих долбленых лодках поспешили ему навстречу. На борт шхуны первым поднялся старшина рода — хальгеймар — и, по местным правилам хорошего тона, потерся щекой о шею Фридольфа. Среди его сородичей нашелся переводчик. Спустили гиляки на воду еще две большие лодки и вместе с вельботом, спущенным со шхуны, отбуксировали судно в устье Лангры. Гиляки помогли Геку отремонтировать шхуну, и, в благодарность за их помощь, вместе с ними Гек отправился на охоту, а потом участвовал в празднике нивхов — чхыф-лехернд (медвежьей игре), который они устроили по случаю удачной охоты.

Шкипер Гек метким выстрелом из ружья уложил большого и сильного сахалинского медведя, который неожиданно, из-за прерванной спячки, напал на людей.

Гек не только сам интересовался обычаями и легендами нивхов, — он по возвращении из плавания рассказывал своим близким о наивных и полных высокой поэзии мифах этого маленького и мужественного народа.

Тут надо сказать о том, что Фридольф Гек обладал необыкновенной памятью и наблюдательностью. И если это подтверждают его работы навигационного характера, то косвенное свидетельство мы неоднократно находили, слушая рассказы его дочери и младшего его друга — Елены Фридольфовны. Она живо помнила многое из рассказов отца.

Гиляки объясняли Геку, что их земля — это тоже человек, голова которого упирается в Охотское море, а шея их острова — Охинский перешеек, ноги — два полуострова на юге. Когда гиляки доставили к шхуне нужные для ее починки деревья, старейшина рода уверял Гека, что и деревья живые и у них есть своя душа. Чтобы ее не убить и не навлечь на корабль беды, нужно, поучал старейшина, в пень срубленного дерева воткнуть заостренную палочку, выструганную из ветвей того же самого дерева «чен-кун-инаку» — душетворящее инаку, — которое возвращает в срубленный пень душу и жизнь. «Ты не беспокойся, — уверяли они Гека, — мы так и сделали, и ты можешь спокойно продолжать свое плавание».

Несколько лет еще плавал Гек на шхуне Линдгольма «Сибирь», добывая китов и продолжая описывать берега и бухты Дальнего Востока, где ему доводилось жить.

Но его не оставляла мысль об охоте за китами в Японском море, и, получив заем у Линдгольма, Гек купил во Владивостоке старенькое рыбацкое судно. Он отремонтировал его, назвал «Аннушкой» и, вооружив ее подобием гарпунной пушки, вел свой промысел сперва в заливе Петра Великого, построив слип для разделки туш в бухте Гайдамак, потом перебрался на остров Аскольд, в бухту Наездник, затем два года спустя вместе с промышленником Янковским переехал в бухту Сидими и там основал свое хозяйство.

Гек вторично женился на доброй и заботливой молодой казачке Пелагее Семеновне, из семьи забайкальских казаков-переселенцев. Она заменила мать двум дочерям Гека; третья его дочь, Елена, впоследствии стала настоящим другом отца и сохранила в своей памяти те подробности, которыми мы теперь особенно дорожим как прямым свидетельством о жизни этого примечательного морехода.

Перед своим домом шкипер Гек поставил ворота из двух огромных китовых ребер. Дом этот стоял на берегу в бухте Амурского залива, в тридцати километрах от Владивостока, в живописной бухте. Впоследствии именно эта бухта была названа именем Гека — в благодарность за его труды по картографированию берегов Дальнего Востока. По-прежнему в те годы Гек бороздил воды Японского моря на своей шхуне, охотился на китов и тем добывал средства к жизни. И, как было ему свойственно, при всех обстоятельствах проявлял огромное внимание к людям, будь то его товарищи по трудному промыслу — рыбаки или охотники, русские или нивхи.

Однажды, ранней весной, от берегового припая у бухты Сидими оторвалась льдина, на которой двое мужчин, соседи Гека, ловили рыбу. Льдину ветром понесло в море. Гек бросился к шлюпке. Он быстро греб, стремясь догнать льдину. Только поздно вечером все трое вернулись домой, мокрые и продрогшие.

Растирая спиртом закоченевшие ноги, Гек тихо возразил жене, выслушав ее опасения, что он мог погибнуть:

— Иначе я поступить не мог. Живы все, и слава богу.

Сам он упорно воспитывал такое же мужество и у своих близких; для своей младшей дочери, Елены, он построил лодку «Нырок», Елена сама должна была сшить парус для «Нырка» и научиться в любую погоду управлять своим нехитрым суденышком. И эта выучка сослужила службу погибавшим на море людям.

Сама Елена Фридольфовна впоследствии рассказывала автору этих строк: как-то, когда отца не было дома, у берега Сидими показался пароход «Эльдорадо» с переселенцами. Штормило, и судно не могло ошвартоваться. Выбиваясь из сил, дочь Гека все же добралась до парохода, несмотря на то что волны швыряли лодчонку. С парохода выкинули штормтрап, и по нему спустились в лодку женщины с детьми.

До наступления ночи Елене удалось перевезти на берег всех пассажиров, которые должны были поселиться в этих местах.

В честь одной из своих дочерей шкипер Гек окрестил вновь открытую им бухту: на побережье Берингова моря, на так называемой Корякской земле, севернее бухты Глубокой, он назвал вдающееся в сушу водное пространство бухтой Наталии.

Неугомонный и разносторонний в своих интересах, Фридольф Гек сослужил своему отечеству еще одну добровольно принятую на себя службу. Он не только подробно обследовал северо-восточные берега Дальнего Востока, но и занимался розысками месторождений полезных ископаемых. В заливе Корфа, где Фридольф Гек обнаружил несколько удобных стоянок и окрестил три бухты, назвав их «Сибирь», «Скобелев», «Скрытая», он нашел выход пластов каменного угля и не раз там запасался топливом и когда плавал на судне «Сибирь», и позднее, когда командовал судном охраны «Сторож».

Когда же Гек промышлял у Караганского острова, на северной оконечности Камчатки, он открыл неизвестный ранее залив и назвал его в честь приамурского генерал-губернатора заливом Корфа, так как Корф немало способствовал освоению этого края.

Неожиданно для Гека у него появился единомышленник, с которым он вскоре не только повстречался, но и вместе участвовал в промысле, получив из его рук хорошо оснащенное и большое по тем временам промысловое судно.

Об этом человеке, весьма по-своему примечательном, Акиме Григорьевиче Дыдымове, необходимо рассказать, ибо в жизни Гека и в развитии китобойного промысла на Дальнем Востоке Дыдымов сыграл заметную роль. Опытный моряк, он много лет плавал в дальневосточных морях на клипере «Джигит», и теперь, выйдя в отставку в чине капитана 2-го ранга, он решил на свои средства приобрести в Норвегии паровое китобойное судно с гарпунной пушкой и активизировать русское китобойное дело, так как не мог смириться с тем, что в прибрежных водах по-прежнему продолжали хищнический промысел иностранные промышленники.

Потомственный моряк, Дыдымов продал свое родовое имение; правительство выдало ему ссуду в пятьдесят тысяч рублей, а недостающую для покупки парохода сумму собрали те, кто сочувствовал новому начинанию смелого моряка. Среди них был, в частности, известный русский ученый-зоолог О. Гримм. В ту пору в газете «Русское судоходство» появилось письмо Дыдымова, которое перепечатали многие другие газеты:

Среди тех, кто встречал во Владивостоке судно Дыдымова, названное в честь зачинателя морских исследований этого края «Геннадий Невельской», был шкипер Гек.

Именно его в первую очередь и разыскал на пристани взволнованный торжественной встречей Дыдымов.

Гек внимательно осмотрел судно. Китобоец имел водоизмещение 170 тонн, паровую машину в 30 лошадиных сил и был вооружен усовершенствованной пушкой, стрелявшей гарпуном с разрывной гранатой. У короткого ствола с очень толстой казенной частью была длинная ручка, с помощью которой пушка поворачивалась на высоком толстом лафете, напоминавшем тумбу. Пушка эта была установлена в носовой части судна. Кроме машины, «Геннадий Невельской» имел полное парусное вооружение и мог делать под парусами до семи миль в час.

Одобрение Гека многое значило для Дыдымова. До нас дошли слова, с которыми Дыдымов обратился к Геку:

Генерал-губернатор Корф на обеде, устроенном им в честь прибытия нового судна, не только произнес весьма прочувственную речь, но и торжественно заявил, что дарит Дыдымову конфискованную за хищнический промысел американскую шхуну «Аурану», чтобы укрепить этим дело, начатое Дыдымовым.

Тут же Дыдымов предложил Фридольфу Геку принять на себя командование шхуной «Аурана», которую и было решено отныне именовать «Надеждой».

Пока «Надежду» ремонтировали, Гек отправился вместе с Дыдымовым на «Невельском» в качестве инструктора-гарпунера. Удача сопутствовала им — в первый же день на выходе из бухты Врангеля они убили первого кита, хотя он и протаскал их перед тем два часа по заливу Петра Великого. Позднее Дыдымов плавал у южных берегов Приморья, а «Надежда» совершила три рейса в Нагасаки, перевозя туда китовое сало для продажи.

Казалось, все обещало успех, но слишком суровыми были подчас условия промысла, а это требовало от мореходов не только смелости, умения, но и огромной выдержки и предусмотрительности. Этими свойствами отличался Гек, но как раз их-то и не хватало Дыдымову.

В середине декабря, когда киты ушли на юг, Дыдымов отправился на промысел в залив Браутона. Охотясь, «Геннадий Невельской» и шхуна «Надежда» базировались в корейской бухте Чагу-Чьем-Дагу. Надо заметить, что у Гека сложились весьма дружеские отношения с корейскими рыбаками и он никогда не пренебрегал их опытом и советами.

Однажды в штормовую погоду Гек решил отстояться в этой бухте, а нетерпеливый Дыдымов, рассчитывая на паровую машину «Невельского», не внял уговорам Фридольфа и покинул стоянку, отправившись промышлять китов вдоль корейского берега. Капитаны условились: после приема судового снабжения в бухте «Гайдамак», где Дыдымов на бывшем участке Гека построил завод для вытапливания китового жира и склады, «Геннадий Невельской» вернется в бухту Чагу-Чьем-Дагу, а затем оба судна пойдут в Японию на ремонт.

Но напрасно Гек ожидал Дыдымова в Нагасаки, как это было условлено заранее. Обеспокоенный не на шутку, Гек оповестил об исчезновении «Невельского» все консульства, ближайшие порты… Гек горевал и продолжал опрашивать всех моряков, плававших в этих водах, не встречали ли они ненароком «Невельского». Но все было напрасным. Лишь год спустя в газетах промелькнуло сообщение о том, будто видели судно Дыдымова затертым во льдах где-то вблизи от берегов Кореи.

Гек предполагал: у парохода было всего восемь тонн угля и Дыдымов, израсходовав в пурге все топливо, при встречном ветре не мог уже добраться до залива Петра Великого, а потом зажатое льдами низкобортное судно обледенело и утонуло.

Так русский китобойный промысел на Дальнем Востоке прекратился на долгие годы. Ему суждено было возродиться лишь много лет спустя, после установления Советской власти на Дальнем Востоке.

После всего пережитого Гек стал командовать парусно-паровой шхуной «Сторож», принадлежавшей министерству государственных имуществ. Он должен был охранять стада котиков и лежбища морского зверя в Беринговом и Охотском морях.

Шесть месяцев в году Гек плавал в северных водах, преследуя американских, норвежских и японских хищников.

Служба эта была тяжелой; чтобы ее успешно осуществлять, необходима была бы в ту пору целая сторожевая флотилия.

И все же в тот год русскими сторожевыми судами в территориальных водах были задержаны 34 иностранные шхуны, которые добыли и скупили у аборигенов 25 тысяч котиковых шкурок.

Но береговая охрана котиковых лежбищ была малочисленной и плохо вооруженной и, кроме того, русская администрация крайне плохо снабжала местное население, отчего алеуты охотно сбывали шкурки пришельцам в обмен на продовольствие.

Гек установил, что только с июля по сентябрь у Командорских островов крейсировало около сорока чужеземных шхун; за мануфактуру и спирт иностранцы приобретали ценные меха.

Вот что писал сам Гек о жизни и быте населения районов котикового промысла:

Еще в первый год своей службы на сторожевом судне Гек познакомился на Командорских островах с судовым врачом транспорта «Якут» — доктором Слюниным, который был увлечен изучением биологии котиков и историей их промысла.

Департамент земледелия и сельской промышленности субсидировал частично работы Слюнина. Врач, высоко ценивший познания Фридольфа Гека и его деятельность, откровенно делился с ним своими выводами и видел в нем единомышленника.

В то же время Гек не оставлял своей работы, имевшей большое значение для гидрографии и картографирования.

Давно, еще в юности, Гек приобрел в Лондоне октан из черного дерева с нимбом из слоновой кости. Теперь этот устаревший мореходный инструмент хранится в Военно-историческом морском музее во Владивостоке. Но тогда с помощью этого октана шкипер Гек и его штурманы Альфред Линдгольм, Заваров, Шаманаев, Мушкин и другие брали горизонтальные азимуты приметных мест, определяли их местоположение, вычисляя широты и долготы, наносили на мореходные карты точное описание отсутствующих в лоциях мысов и бухт, а также вели глазомерную съемку необследованных берегов.

Проводились эти работы очень тщательно, особенно определение долготы мест. Надо сказать, что в то время поправка хронометра и суточный ход его определялись в портах по пушечному выстрелу в полдень. А в продолжительных плаваниях поправку хронометра штурманы делали по абсолютным и соответствующим высотам солнца. Все это требовало длительного времени, усложняло работу. Вот почему даже теперь, когда картографы вооружены многими точными приборами и способами картографирования, исследования шкипера Гека вызывают изумление.

Но Гек стремился помочь мореходам, плавающим в морях Дальнего Востока, и не случайно, что при всей его удивительной скромности имя его значится на картах в десятках пунктах побережья Дальнего Востока, начиная от бухты Гека в Амурском.

В 1968 году в состав Дальневосточного флота вступило новое судно, водоизмещением в 5000 тонн, построенное в Польше по заказу Советского Союза. Его назвали «Шкипер Гек» — в честь одного из пионеров русского мореплавания на Дальнем Востоке.

И наследники Гека с честью продолжают его традиции. Я хорошо знал зятя Фридольфа Гека, капитана дальнего плавания Николая Васюковича, прекрасного моряка, а внуки Гека — трое сыновей Васюковича — и ныне служат на Дальнем Востоке: Клавдий плавает капитаном парохода «Петропавловск», Юлий — капитан-директор промысловой плавбазы «Советский Сахалин», а самый младший, Георгий, — капитан теплохода «Мирный».

Ю. Шеманский, капитан дальнего плавания ТРАГЕДИЯ ШХУНЫ «ТЮЛЕНЬ»

Мужественные, смелые люди не раз выходили в единоборство с грозной стихией океана. В наше время прославил себя Хейердал, совершивший путешествие на плоту «Кон-Тики». Джон Корнуэлл прошел на небольшой яхте от берегов Америки к Австралии. Чичестер в одиночку на яхте совершил кругосветное плавание.

Но история человеческого мужества в борьбе с морской стихией иногда бывает неблагодарна. Мне хочется рассказать о забытом подвиге, опередившем на десятки лет плавание Чичестера и других, подвиге, совершенном тремя русскими юными моряками — воспитанниками военно-морского училища. После тяжелого кораблекрушения на небольшой шхуне на ее обломках они совершили тяжелейший дрейф в штормующем океане, пробыв в плавании почти четыре месяца. Произошло это так.

Воспитанники военно-морского училища, отправленные из Петрограда еще до Октябрьской революции на Тихий океан в длительное учебное плавание, не смогли вернуться обратно: берега родины были блокированы белогвардейщиной и иностранными интервентами.

И вот три гардемарина, Георгий Семенов, Николай Коринтели и Федор Чигаев, по их просьбе были временно отчислены из училища и направлены на моторно-парусную шхуну «Тюлень» для получения практики в парусном плавании в северных водах Тихого океана.

Георгий Семенов, потомственный моряк, был племянником В. А. Семенова, известного порт-артурца и цусимца, автора изобличавших царизм книг «Флот и морское ведомство», трилогии «Расплата», «Цусимский бой» и «Цена крови». Георгий Семенов был большим любителем парусного спорта, принимал участие в длительных переходах спортивных яхт на Балтийском море.

Федор Чигаев — также энтузиаст, виртуоз в парусном и гребном искусстве, победитель многих парусных и гребных гонок.

Николай Коринтели отлично знал штурманские дисциплины и увлекался техникой парусного дела. С юных лет он не раз плавал под парусами по Черному морю, у берегов родной ему Грузии. Он интересовался пароходной механикой и вместе с Семеновым готов был часами разбирать и собирать сложные судовые механизмы.

Шхуна, на которую были направлены три молодых моряка, стояла уже на кладбище кораблей, но умельцы, бывалые моряки, восстановили ее. Перед походом шхуну решили «окрестить»: дать вместо номерного наименования новое имя — «Тюлень». Это было сделано в знак уважения и признательности за помощь Китицину, бывшему командиру знаменитой героической черноморской подводной лодки «Тюлень».

Шхуна отправилась на север из Владивостока во второй половине мая 1919 года. А вскоре и отряд судов с остальными гардемаринами военно-морского училища, временно находившегося во Владивостоке, в составе канонерской лодки «Якут», посыльных судов «Улисс», «Диомид» и «Патрокл» направился к берегам Камчатки.

Отряд должен был охранять воды и берега нашей далекой окраины от участившихся нападений иностранных браконьеров, рассчитывавших, что русским в то тяжелое время не до таможенных и пограничных дел. Расхитители наших морских и прибрежных богатств то хищнически занимались ловом особо прибыльных лососевых рыб и крабов, то высаживались в глухих прибрежных селениях и выменивали ценнейшие меха за спирт, порох, плиточный чай или совсем уже грошовые товары. Для охраны от этих мошенников, преимущественно американских и японских, и был послан отряд кораблей, укомплектованный гардемаринами.

Когда отряд пришел в Петропавловск, выяснилось, что шхуна «Тюлень» здесь не появлялась. Потянулись дни и недели, тревога росла. Ни один из кораблей отряда, плавая полгода в этих северных водах, ничего не слышал о шхуне. Как раз ко времени возможного прихода «Тюленя» в Петропавловск, судя по метеосводкам, в этих широтах бушевал жестокий шторм. Оставалось предположить, что шхуна потерпела аварию и погибла. К такому печальному выводу пришли все командиры пограничных судов, вернувшихся в ноябре 1919 года во Владивосток.

Но «Тюлень» не погиб. Подробности того, что произошло со шхуной, удалось узнать только спустя полтора года, когда один из бывших на шхуне гардемаринов, Чигаев, сумел наконец дать знать о себе товарищам. А в 1923 году автор этих строк встретил в Ленинграде Коринтели и Чигаева и выслушал подробный рассказ о катастрофе.

Я получил возможность познакомиться и с дневником Николая Коринтели.

Что же произошло со шхуной?..

Приведу некоторые записи дневника Коринтели:

Долго с палубы парохода трое спасенных юношей смотрели в бинокль, прощаясь с качающимися на океанской зыби, исчезающими за кормой остатками верного «Тюленя», Им, казалось, хотелось верить, что корабль, как и полагается тюленю, все же не утонет, доплывет до Антарктики и ляжет там на кромке южнополярных льдов среди своих ластоногих сородичей.

Кто знает, может быть, так и случилось?

Ведь в этих обломках кораблекрушения остались несокрушимая воля и упорство трех юных российских моряков!

В Сингапуре медицинский осмотр спасенных показал, что все трое сохранили здоровье, но сильно исхудали, по 18—20 килограммов каждый.

Двоим спасшимся пришлось наняться штурманами на иностранные пароходы, которые должны были зайти во Владивосток. Третий попал на остров Ява. Там он работал помощником начальника порта в небольшой бухте. Случайно он узнал, что один из учебных кораблей прошел Сингапур и, по слухам, направился в Порт-Саид. Запросил этот порт, выяснилось, что учебный корабль ушел в югославский порт Дубровник. Написав туда, наш невольный «индонезиец» узнал наконец новый адрес своих товарищей.

По их просьбе он и сообщил подробности пережитой трагедии в океане на шхуне «Тюлень», о том, как обломки этой шхуны были отнесены ветрами и течениями далеко от берегов Камчатки, в Южное полушарие, и как их спас иностранный пароход.

В 1923 году я встретил в Ленинграде Николая Коринтели и Федора Чигаева, и они рассказали мне все подробности катастрофы. Прочел я и их вахтенный журнал, который они вели во время этого долгого и тяжелого дрейфа, дневник Н. Коринтели, из которого сделал некоторые выписки. Прочел я также английскую сингапурскую газету, где описывалась история «преодоленного кораблекрушения», видел помещенную там карту дрейфа шхуны «Тюлень». Газета восторженно описала историю шхуны «Тюлень», отдав должное мужеству и мореходному искусству трех воспитанников русского военно-морского училища.

Катастрофа шхуны «Тюлень» так и не получила широкой известности на родине, а спустя полстолетия ее почти никто не помнит.

Какова же дальнейшая судьба мужественных моряков?

Преодолев все трудности, они вернулись на родину через Владивосток. Николай Коринтели и Федор Чигаев после возвращения в Советский Союз плавали на севере — в Белом и Баренцевом морях на гражданских судах. Потом Н. Коринтели некоторое время работал под Москвой, на строительстве канала Москва — Волга, а Чигаев — на Волге. Оба не раз навещали Ленинград, где у них были близкие и родные.

О местонахождении Георгия Семенова после его возвращения на родину ничего не удалось узнать.

Игорь Иванов АРХЕОЛОГИ ИДУТ НА ГЛУБИНУ

С. Марков ПУТЕШЕСТВЕННИКИ РОССИЙСКИЕ