Океан. Выпуск шестой

В. Инфантьев ДУНАЙСКИЕ ВОЛНЫ Повесть

Русско-турецкая война 1877—1878 годов осталась в благодарной памяти народов не потому, что тогда Российская империя победила Оттоманскую империю, а потому, что в результате победы была освобождена от 500-летнего османского ига Болгария, получили независимость Румыния и Сербия, Черногория… Именно эта освободительная сторона войны породила удивительный героизм и мужество русских солдат и болгарских ополченцев-добровольцев.

Главные военные действия развернулись на территории Болгарии. Здесь в основном решалась судьба балканских народов. И если сухопутные силы противостоящих сторон по численности и вооружению приблизительно были равны, то совсем иная обстановка существовала на Черном море и Дунае.

После Крымской войны по Парижскому трактату 1856 года Черное море было объявлено нейтральным. Россия и Турция не имели права держать на нем военные флоты, а на побережье — крепости. Россия лишилась устья Дуная. Все эти статьи трактата главным образом были направлены против России.

Турция же создала современный паровой броненосный флот… на Мраморном море и могла в любой удобный для нее момент ввести броненосцы в Черное море.

Против современных броненосных сил неприятеля на море и Дунае русские моряки противопоставили дерзость, отвагу, мастерство и изобретательность. В этом особенно отличались молодые офицеры. Дело не только в том, что риск, отвага и смелость свойственны молодости, но еще и в том, что после военных реформ 70-х годов в России по перестройке военной организации и системы образования молодые офицеры, приученные мыслить самостоятельно, и в техническом, и в военном отношении были грамотнее своих начальников, часть которых была еще воспитана в духе николаевского времени.

Произошло невероятное, удивившее всех моряков мира. Вместо ожидаемого разгрома флангов русских армий, уничтожения русских портов и прибрежных городов турецкие броненосцы, совершив несколько набегов на незащищенные черноморские города и селения, что не дало даже тактического успеха, были вынуждены прятаться в своих гаванях, огородившись бонами. А по всему Черному морю на вооруженном коммерческом пароходе «Вел. кн. Константин» со слабой артиллерией, не имеющем никакой брони, с легкими паровыми катерами на борту или на буксире, вооруженными шестовыми, буксируемыми и самодвижущимися минами, разгуливал лейтенант Макаров. Он по ночам атаковал катерами турецкие корабли в их гаванях и на рейдах и даже на глазах у береговых постов топил и брал на приз турецкие торговые суда у самого Анатолийского побережья, парализовав каботажное судоходство в водах самой Турции.

Броненосная турецкая флотилия на Дунае фактически оказалась беспомощной перед мастерством, дерзостью и отвагой русских моряков. Об одном из них, лейтенанте Никонове, и его соратниках, русских моряках и болгарских ополченцах, и решил рассказать автор, к сожалению дав некоторым героям вымышленные имена только потому, что в описании боевых действий того времени не сумел найти их подлинных фамилий.

Пыхтя и погромыхивая на стыках рельсов, к станции подходил поезд. Он появился неожиданно, без обычного гудка. Навстречу ему бросились комендант и дежурный по станции, запрыгнули на ходу в штабной вагон. Когда паровоз, дав контрпар, завизжал колесами, из штабного вагона выскочил офицер и побежал вдоль состава, крича то по-русски, то по-болгарски:

— Из вагонов не выходить! Не выходить!

Михаил, ожидавший на перроне, направился к штабному вагону и невольно остановился удивленный.

Обычно на станциях из воинского поезда доносится гомон, солдаты высовываются, вертят головами, разглядывая новые места. Сейчас в дверных проемах вагонов, плотно сгрудившись, слившись в единую массу, молча стояли солдаты в черных и темно-зеленых двубортных мундирах с красными погонами и крестами на шапках вместо кокард. Они тяжело, прерывисто дышали и смотрели в одном направлении. Их глаза так ярко блестели, что Михаил невольно подумал: «Набеги сейчас туча, а глаза этих людей будут светиться, как елочные свечки». Это были не просто солдаты, которым в новом месте все в диковинку, а болгарские ополченцы-добровольцы. Они смотрели на синеющие далеко-далеко за крышами домов, за ширью Дуная холмы родины. Некоторые из молодых ополченцев, родившиеся на чужбине в семье беженцев, видели отчизну впервые.

Из штабного вагона в сопровождении офицера вышел невысокий полный седеющий генерал-майор Столетов[28], глубоко вздохнул, потирая руки, и с любопытством уставился на Михаила. Тот доложил:

— Ваше превосходительство, гвардейского Балтийского экипажа лейтенант Никонов. Разрешите обратиться по служебному вопросу?

— Вот как? — рассмеялся генерал. — А я думал, что передо мной молодой Николай Чернышевский, почему-то одетый в морскую форму.

Никонов оторопел:

— Простите, ваше превосходительство, но я не понял вашего намека.

— Никакого намека и нет, лейтенант. Вы действительно очень похожи на молодого Николая Гавриловича, с коим я познакомился, когда он был учителем словесности во Втором кадетском корпусе, а позже вместе с полковником Аничковым редактировал «Военный сборник». Тот же тип лица, прическа и даже очки.

— К сожалению, ваше превосходительство, я всего только младший флотский офицер. Вот мои документы.

Генерал взял бумаги и, не глядя, передал их подполковнику-штабисту, продолжив:

— Да-да, это у меня невольно вырвалось. — Столетов был в приподнятом настроении. — Итак, лейтенант, ежели вы прибыли доложить, что переправа через Дунай готова, то я ею не смогу воспользоваться. Во-первых, потому, что мы еще не сформированы, а во-вторых, мы нужнее не на Дунае, а за Дунаем, на Балканах и за Балканами. Понятно? — Генерал перешел на более серьезный тон. — Я достаточно наслышан о том, какие броненосные силы неприятеля противостоят нам на Дунае и Черном море, угрожая нашему левому флангу и переправам, и, откровенно говоря, считаю сумасбродством применять против мониторов прогулочные катера с пиками на носах, на которые насажены бочонки с динамитом.

— А что прикажете делать, ваше превосходительство?

— Я верю в береговую артиллерию и минные заграждения.

— Безусловно. Еще в Крымскую войну у нас на Балтике эскадра союзников в семьдесят боевых паровых кораблей, несмотря на хвастливые заверения адмиралов, позавтракав в Кронштадте, отобедать в Петербурге, беспомощно топталась напротив Красной Горки. А когда сунулась поближе, то в одночасье потеряла на минах корабли «Мерлин», «Файрфляй», «Бульдог» и «Вельчур»…

Генерал снисходительно улыбнулся, потрепав Никонова за рукав.

— Для вас, лейтенант, это уже история из учебников. А я в ваши годы получил за Севастополь солдатский Георгиевский крест и знал, что тогда здесь на Дунае успешно применял мины штабс-капитан Боресков[29].

— Полковник Боресков и сейчас заведует всей минной частью Дунайской армии.

— О, это отлично!

— А мины, или, как их прозвали турки, «шайтан-бабы», мы уже ставим и скоро отсечем черноморскую эскадру неприятеля от Дуная, — продолжил лейтенант. — Что же касается береговой артиллерии, то она пока что слаба. Каждое утро броненосные корветы «Люфти-Джелиль» или «Хивзи-Рахман» приходят снизу и спокойно лупят по нашим позициям. Снаряды наших полевых пушек для мониторов, что слону дробинки. Тяжелых орудий еще не подвезли. Вот и сегодня «Люфти-Джелиль», обстреляв побережье от Барбоша до Браилова, скрылся в Мачинском рукаве. Убедятся наши, что ушел далеко — пропустят вас через мост. После Браилова железная дорога круто уходит от берега.

Столетов нахмурился, вздохнул и спросил:

— Так чем вам могу быть полезен, лейтенант?

Никонов щелкнул каблуками.

— Прошу прощения у господ офицеров, но я бы хотел поговорить наедине.

— Пожалуйста. — Генерал повернулся к офицерам и сказал со смехом: — Господа, когда поезд тронется, не забудьте взять меня. — И, заложив руки за спину, пошел вдоль вагонов, наклонив голову.

Никонов начал:

— Я формирую отряд пловцов-охотников для разведки и набегов на неприятельский берег. Для этого мною приобретены каучуковые плавательные английские костюмы системы Бойтона…

— За свой счет, конечно?

— Макаровскую идею применения минных катеров поддержали несколько адмиралов, а мне бы от казны и полушки до второго пришествия не выпросить, — ответил лейтенант и продолжил: — Основу отряда составляют наши матросы, но они не знают Дуная и не понимают турецкого. Я ищу тех, кто знаком с побережьем и может говорить по-турецки. Нашел двух греков, знающих устье Дуная, двух румын или валахов, здешних рыбаков, а вас прошу дать мне несколько болгар, знающих правобережье, турецкий язык и, конечно, умеющих плавать. Всего несколько человек, ваше превосходительство, надежных ребят.

— Та-ак, — протянул Столетов и усмехнулся. — Я неплохо владею болгарским и турецким, плаваю, но не возьмете — староват. Это во-первых, а во-вторых, господин лейтенант, кто это вам дозволил принимать на русскую военную службу иностранных подданных? Вы знаете, чего нам стоило добиться высочайшего разрешения создать Болгарское ополчение и то с такими ограничениями, что оно получилось в несколько раз меньше ожидаемого?

Уловив иронические искорки в генеральском взгляде и доброжелательные нотки в голосе, Никонов ответил:

— Простите, ваше превосходительство. Я подбираю для своего отряда вольнорабочих из местного населения.

— У вас на это есть штат и кредиты?

— Ничего у меня нет.

— Тогда позвольте полюбопытствовать, чем и как вы будете кормить отряд и вольнорабочих? Я уверен, что с переходом румынской границы и заключением штабом армии контракта с товариществом «Грегер и К°» на поставку провианта и фуража, да не на подрядных, а на комиссионных началах, нам придется потуже затянуть пояса.

Никонов усмехнулся:

— Уже начали затягивать. Недавно нам на катера прислали сто пудов прессованного сена, к тому же совершенно сопревшего внутри. Но наши лошадиные силы уголь предпочитают, а его, наверное, загнали в какой-нибудь кавалерийский полк.

— Этого и следовало ожидать, — мрачно вздохнул Столетов, а Никонов продолжил:

— О нас прошу не беспокоиться, ибо у турок снабжение хорошее. Могу предложить английские морские сухари двойного печения — бисквиты, французские консервы, шоколад, прессованные фрукты, халву, кофе, орехи, табак… Намедни мои «мокрые черти» из-под Мачина ночью барку с часовым угнали. Оказалась маркитантская, купеческая, а на ней не часовой, а старик сторож с кремневой фузеей. Барка и провиант пригодились, а турка в плен не сдашь, он не военный. Прогоняли — не уходит. У румын с голоду без работы помрет, назад вернется — хозяин за барку забьет насмерть. Вот и приставил этого старика, Трофеича, как прозвали его ребята, к коку на камбуз.

Возле одного вагона лихо застыл во фрунт матрос гвардейского экипажа и чуть заметно подмигнул лейтенанту.

— Ваш? — небрежно козырнув, спросил генерал.

— Мой, — ответил Никонов. — Разрешите, я спрошу его? Чего тебе, Лопатин?

— Так что дозвольте доложить, ваш-скородь, — гаркнул матрос. — Нашел пятерых, знают Дунай, как свои пальцы, по-русски понимают и по-турецки балакают…

Генерал всем корпусом повернулся к Никонову:

— Что сие значит, лейтенант? Пока вы мне здесь зубы заговаривали, ваш матрос шнырял по моим вагонам!

— Никак нет, ваш-прев-ство! — снова гаркнул матрос.

— Земляков искал, — фыркнул Столетов.

— Никак нет, ваш-прев-ство, про страну Болгарию расспрашивал.

Покрутив головой, генерал обернулся, поманил подполковника и повернулся к матросу:

— Ну-ка, позови своих знакомых.

Тотчас перед генералом предстало пятеро — двое в ополченческой форме, трое в рваной одежде. Один из них был здоровенный, по всему виду — бурлак или грузчик.

Столетов кивнул на троих в рванье:

— Этих и им подобных берите сколько угодно. Они приблудные. Нам разрешено принимать в ополчение только по рекомендациям консулов или состоятельных граждан. Но когда поезд тронулся из Кишинева, те, кого не приняли, стали прыгать на ходу в вагоны. Сколько их набилось, не знаю. Но раз война началась, как-нибудь под шумок оформим. А эти, — Столетов кивнул на двух ополченцев, — зачислены в списки и отданы приказом.

— Николай Григорьевич, — вставил подполковник. — Они добровольцы, присяги еще не приняли. Могут проситься в другую часть.

Генерал буркнул:

— С вашей добротой, Константин Иванович, я и половины в Плоешти не довезу.

— Прошу вас, ваше превосходительство, — вставил Никонов. — От имени всего флота прошу. Вы еще наберете, а мне же действовать надо сейчас!

— Ладно уж, оформляйте обоих, — отмахнулся Столетов.

— Значит, всего четверо, — произнес лейтенант и сказал высокому болгарину: — А ты, братец, не годишься — велик.

Болгарин растерянно захлопал глазами, не понимая, почему такое доброе русское и болгарское слово «велик» стало для этого офицера плохим. Мешая русские и болгарские слова, он стал убеждать, что десятки раз прошел по Дунаю от Вены до Сулина и обратно. Никонов развел руками:

— Очень жаль, но велик, не годишься, — и пояснил Столетову: — Обычно одежду к человеку подгоняют, а я — людей к одежде. У меня всего двадцать три плавательных костюма по одному на троих, ибо после ночного плавания от зорьки до зорьки человеку более суток в себя приходить надо. Костюм хоть и резиновый, но на этого не налезет, а ну как лопнет, и трое разведчиков выйдут из строя.

Когда Никонов шел тропкой по берегу Серета, а за ним следовали неугомонный Семен Лопатин с четырьмя новичками, сзади донесся шум поезда. Тогда все шестеро повернулись с тревогой в сторону Дуная. Поезд глухо прогромыхал по мосту, шум стал удаляться. Дунай и правобережные турецкие батареи молчали.

— Слава те господи, — вздохнул Лопатин. — Турок опять прохлопал. Ежели еще полчаса будет чухаться, поезд дойдет до Браилова, а там…

Все вздрогнули и обернулись. Из кустов с треском вывалился тот самый верзила-болгарин, шумно дыша, пробежал мимо, крикнув:

— Смотрите, ваше высокоблагородие! — и бросился вниз головой в реку.

Шестеро оторопели, глядя, как по поверхности расходятся круги. Шло время, болгарин не всплывал. Наконец саженях в десяти от берега высунулась голова и донесся зычный крик:

— Ваше высокоблагородие, я так до Тульчи могу! — и пошел пенить плечом воду.

— А ну, к берегу, чертов самовольщик! — заорал Никонов. — Простудишься, холодно, не лето!

Лукаво усмехнувшись, матрос Лопатин сказал:

— Осмелюсь доложить, ваш-скородь, какой же он самовольник, коли сами их превосходительство его приблудным назвали? Стал-быть, ничейный он, значит, и к нам можно. Парень-то лихой.

Никонов велел развести костер. Спешить пока было некуда и можно поближе познакомиться с новичками. Выбравшийся на берег болгарин, Йордан Вылчев, растянув на палках перед огнем мокрую одежду, от которой валил пар, рассказал, что с детства был отдан в услужение к богатому осману и там научился турецкому языку.

— А русскому кто тебя научил? — спросил лейтенант.

— У того османа была слугарка баба Айше, рускиня, девойкой попала к осману. Рускато имя. А… Анастаси. Потом аз… я плавал на Дунава, встречал матроси-руснаки… Я и австрийски език знаю… ну, немски, на австрийски пароход служил. А потом в Кишново…

— Когда в Кишиневе оказался?

— Как руски цар Александр прогласявам мобилизация. Я узнал о Болгарскато ополчение в Кишново и быстро пошел туда. У граница тихо мимо румински доробанец… потом переплувах Прут…

— Переплыл Прут в ноябре?

— Плот сделал ношу. И нашел ваш граничара. Он пришел меня к ваши офицера. Тот говорил, что не можно пускать в Кишново болгар безо бумаги… пору… поручителства руски консул. Сказал: иди назад, домой. Руски граничар пришел меня на берег, оттолкнул плот и показал мала-мала дорожка на Кишново.

Далее наперебой в разговор встряли остальные четверо: Найден Ленков, Любен Канчев, Димо Цветков, Тодор Глогов, судьбы которых были схожи с судьбой Вылчева — один был в чёте, разгромили, бежал в Румынию, другой подрался дома с полицейским и бежал в Бессарабию… Сейчас они рассказали, как двоим удалось попасть на Армянское подворье в Кишиневе, куда стекались болгарские добровольцы, жили там впроголодь и ждали высочайшего решения о Болгарском ополчении с момента объявления мобилизации в ноябре 1876 года по 5 апреля 1877 года, когда царь утвердил ополчение. А Вылчева, Ленкова и Канчева не приняли, ибо у них не только поручительств, но и вообще никаких документов не было. Жили в Кишиневе, пробавляясь случайными заработками.

И когда одетое в форму ополчение стало грузиться в вагоны, болгары, ранее не принятые, самовольно запрыгивали в вагоны.

— Господи, — вздохнул Лопатин. — Ну какой же консул, наш или болгарский барин, даст поручительство бездомному бродяге, батраку?

Глядя в костер, Ленков с огорчением вздохнул:

— Почему руски цар нам не верит? Наши отеци и майки, прадядо и прабаба говорили, что свободу нам даст только Дед Иван — Русия…

Никонов задумался. Еще раньше из разговоров и газетных статей Ивана Аксакова и других авторов знал, как тяжело создавалось Болгарское ополчение, и это только что подтвердил Столетов… И лейтенант сказал:

— Ну, к этому делу, братушки, приложили руку и ваши именитые соотечественники. Глава партии «старых» Георгиев, митрополит Панарет из Румынии, Болгарское настоятельство из Одессы писали государю прошения не создавать из болгар отдельных воинских частей, ибо большинство имеют бунтарские намерения, мечтают не только о независимости Болгарии, но и народовластии… — Никонов отмахнулся: — Ладно, теперь будем воевать вместе. — Опять задумался, припоминая что-то, и с усмешкой признался: — Я вот, зная, что войны с Турцией не миновать и на море нам будет трудно, отпросился из экипажа и плавал на Черном море, чтоб изучить будущий театр военных действий. Потом с этими каучуковыми костюмами отправился сюда, на Дунай, который совсем-совсем не знаю. Мне бы прежде на нем поплавать… Но — век живи, век учись.

Свой отряд лейтенант Никонов разместил в роще на берегу речушки, впадающей в Дунай. Матросы жили в палатках и шалашах. Несколько рыбацких лодок, барка и два шестивесельных яла были надежно укрыты от шторма и чужого взора. В старом сетевом сарае была мастерская, где заклеивали плавательные костюмы, мыли их, изготовляли необходимые для разведки приспособления. Затем большим авралом, за день, срубили баньку. Никонов клял себя за то, что не додумался до этого раньше, — тогда не пришлось бы двоих матросов отправлять в лазарет, а трое не могли плавать из-за чирьев. Каучук — коварная штука. Тело в костюме не дышало, потело — вот и пошли кожные заболевания. Сейчас каждый, вернувшись из разведки, обязательно мылся в бане и стирал нательное белье, на которое был надет костюм. Болгары, румыны и греки, поначалу с опаской и усмешкой наблюдавшие, как русские Иваны, поддав на раскаленные камни кипятку, голые, красные, в клубах пара охали на полке и истязали себя пучками березовых или дубовых веток, тоже стали привыкать к этой забаве. Костюмы тщательно мыли теплой водой с мылом.

В общем, бытовых, хозяйственных забот у Никонова оказалось куда больше, чем если бы он служил офицером на военном или коммерческом судне. Хорошо, что подобрал себе толкового боцмана, унтер-офицера Хлудова. Но и сам лейтенант выматывался изрядно.

О разведке-то он имел раньше самое приблизительное представление.

Первые вылазки на правый берег показали, что все, даже матросы, не умеют ориентироваться на местности ночью. Ширина Дуная верста-полторы, скорость три-четыре версты в час. Пока разведчик плывет через реку, течением его снесет черт знает куда. Возвратившись, докладывает, что видел аванпост, запасной ложемент, батарею, а нанести точно расположение на карту Никонова не может. Какая же цена такой разведке?

Хорошо, если днем удавалось с левого берега найти на том берегу заметный ориентир, обозначенный на карте (отдельное строение, овраг, холм, роща), и заранее рассчитать, чтоб разведчика вынесло течением приблизительно в то место. Но ночью легко ошибиться…

Вот и пришлось Никонову проводить занятия, учить людей, как определять свое местоположение по ориентирам, звездам, луне и разожженным на берегу кострам. Чтоб их не спутали с бивачными огнями или освещенными окнами, у каждого костра сидел человек и время от времени бросал в него щепотки пороха. Для разведчиков были изготовлены тонкие деревянные дощечки, покрытые воском или салом, визирные линейки и остро заточенные палочки, заменяющие карандаши. В распоряжении Никонова был один корабельный и три шлюпочных компаса, которыми пловцы пользоваться не могли, удалось достать четыре полевых армейских. Вот и все навигационно-разведывательное хозяйство пловцов-разведчиков.

Занятия были длительными и трудными. Нарисовав на доске мелом схему, Никонов произносил несколько фраз и ждал, когда закончится говор, — это разведчики, кто как мог, переводили друг другу сказанное учителем… Но все хотели воевать, старались побыстрее усвоить и, в общем-то, оказались довольно смышлеными ребятами.

За две-три недели в отряде образовался общий язык из смеси русских, болгарских, румынских, греческих и украинских слов, нечто вроде жаргона жителей приграничных селений Украины и Молдавии, прозванный в Одессе «суржиком».

Ссор в отряде, чего боялся Никонов, почти не было. Правда, один раз все вместе устроили головомойку румынам. Дело в том, что местные лавочники и трактирщики драли с русских втридорога, да еще обсчитывали. С приходом армии владельцы гостиниц и ресторанов мгновенно подняли цены и всячески старались нажиться.

Однажды, когда трофейный провиант кончился, содержатель унтер-офицер Пронько привез с базы лежалую солонину и плохо выпеченный из какой-то дряни хлеб, взял у лейтенанта кормовые деньги, отправился в Барбош и ближайшие селения, но вернулся ни с чем, заявив:

— Ваш-скородь, я не могу так тратить казенные деньги. Вот за такую булку чуть более двух фунтов дерут по три франка. (Русская армия в Румынии получала жалование и расплачивалась золотом или валютой.)

Вскоре до палатки Никонова донеслись голоса:

— Ты, Антон (так матросы переиначили для облегчения языка румына Антонеску), скажи: мы — союзники? Союзники. Вместе воюем? Вместе. И погибать будем вместе. Армия вашего князя Карла стоит на правом фланге нашей армии. Так какого черта ваши лавочники обдирают нас, как липку?

Антонеску пытался оправдаться, но на него заорали в несколько глоток.

Через час Пронько снова попросил у Никонова кормовые деньги, заявив, что за провиантом отправит румын. К вечеру, услышав возбужденный гвалт, Никонов вышел из палатки и увидел телегу, нагруженную всякой снедью, овец, привязанных к ней, а разведчики хлопали по плечам и спинам Антонеску и Ганджоолу. Антонеску вынул из-за пазухи тряпицу, развернул ее и протянул лейтенанту деньги. Пересчитав их, Никонов удивился:

— Это же не сдача, а вся сумма! На какие шиши вы столько накупили?

— Так далы, — ответил Антонеску. А Ганджоолу пояснил: — Мы ходыл по лавка и дом и говорыл все, что здесь нам говорыл оны. — Он кивнул на матросов.

Никонов погрозил пальцем:

— Смотрите, за воровство и мародерство тотчас отдам под военно-полевой суд. — И тревожно оглянулся: — А где Трофеич?

— Он занят, ваш-скородь, у него вечерний намаз, — ответил один из матросов, показав на кусты, за которыми молился старик.

Ужин с румынским кислым вином удался на славу.

Утром к берегу подошел катер «Джигит», на нем были почти все командиры катеров. Лейтенант Дубасов крикнул:

— Михаил Федорович, мы за тобой. Срочно на совещание к «адмиралу».

«Адмиралом» прозвали капитана 1 ранга Новикова. Это был огромного роста, свирепого вида, но очень добродушный человек. Сначала его звали «морским полковником», а позже — «адмиралом».

Модест Дмитриевич в Крымскую войну был награжден «Георгием». После войны ушел с флота в армию, увлекшись минным делом, которое находилось в ведении инженерного управления армии, дослужился до полковника и вышел в отставку. 26 ноября 1876 года на Георгиевском параде по поводу объявления мобилизации привлек к себе внимание самого императора и попросился у него снова на флот для занятия минным делом.

«Адмиралом» стали звать Новикова после одного случая.

Модест Дмитриевич вместе с лейтенантом Скрыдловым на гребной шлюпке проводил рекогносцировку в районе Журжево. Выйдя из-за острова всего в сотне саженей от берега, они увидели турецкий полевой караул, который тотчас поднялся в ружье. Стоя во весь рост и не обращая на турок никакого внимания, Новиков отдавал распоряжения и записывал глубины, замеряемые лотовым. А турецкие солдаты, построившись в шеренгу, стояли неподвижно. То ли начальника караула озадачила незнакомая форма и независимый вид офицера и он решил, что это англичане, то ли что-то иное. Но с той поры матросы всем рассказывают, что, завидев их начальника, турки выстраиваются во фрунт, как перед адмиралом.

Перед началом совещания Новиков передал Никонову сверток для болгарина, отличившегося при взятии «языка». Первые две попытки разведчикам не удались. Один связанный турок ночью на середине Дуная выскользнул из рук и камнем ушел на дно. Ночь была темная, течение сильное, сколько разведчики ни ныряли — не нашли.

Второго «языка» перетащили через реку в пробковом поясе, но плыли три часа, и турка пришлось отправить в лазарет в бессознательном от переохлаждения состоянии. Он заболел воспалением легких.

Тогда Йордан Вылчев, которому костюмы были малы, ночью пересек Дунай на вертлявой лодчонке, таща за собой двух разведчиков. Отправив их к берегу, он около трех часов удерживал лодку на стремнине, пока разведчики не подтащили нового «языка». Взяв его в лодку, Йордан так навалился на весла, что одно сломалось в лопасти.

Вода с каждым днем становилась теплее, и Йордан просился плавать без каучукового костюма. Тогда Никонов вспомнил, что нательное белье, особенно шерстяное, в какой-то степени защищает тело в воде от переохлаждения, и попросил капитана 1 ранга Новикова, который был такой же комплекции, как и Вылчев, пожертвовать одну пару шерстяного егерского и одну пару шелкового нательного белья для пловца. Модест Дмитриевич выполнил просьбу.

Сейчас совещание проводил прибывший из Плоешти состоящий там при Главной квартире капитан 1 ранга Рогуля. С ним прибыл майор румынской морской службы Муржеску, который добился у главнокомандующего Дунайской армией великого князя Николая Николаевича разрешения поступить добровольцем на русскую речную флотилию. Муржеску был инженером-механиком, неплохо знал лоцию Дуная и сносно говорил по-русски. Новиков решил оставить майора при себе офицером для особых поручений.

На совещании обсуждался план минных постановок на Дунае.

Здесь турецкая речная флотилия имела 2 броненосных корвета с тяжелыми пушками, 2 больших монитора, 5 броненосных малых мониторов, 6 деревянных канонерских лодок, 5 колесных, вооруженных артиллерией, 9 транспортных пароходов и много гребных судов. Кроме этого, в любой момент в Дунай с Черного моря могли зайти корабли турецкой броненосной эскадры, которой командовал англичанин Гобарт-паша.

Русские на Дунае имели канонерскую легкую лодку «Вел. кн. Николай», подаренную Румынией, 4 колесных парохода и 15 паровых катеров, срочно переделанных из разъездных и прогулочных катеров, вооруженных шестовыми и буксируемыми минами. Одни их названия уже говорили сами за себя: «Ксения», «Царевна», «Шутка», «Птичка», «Красотка». (Последнюю осенью переименовали в «Петр Великий».)

Было решено первым делом перекрыть минами Дунай в нижнем течении, чтоб отсечь корветы, базирующиеся на Тульчу и Сулин, не дав им и черноморским кораблям подниматься по Дунаю. Затем рассечь заграждениями реку на части, блокируя корабли, стоящие в Рущуке, Никополе, Силистрии и Видине.

Мин было так мало, что, намечая заграждение даже в один ряд, спорили о каждой мине.

Но кроме этого, командиры минных катеров, гардемарины, мичманы и лейтенанты требовали разрешения перейти к минным атакам. Доказывали, что неприятель бережет корабли для решающего момента, и когда армия начнет форсирование Дуная, турки бросят их на разгром переправ, пожертвовав несколько старых судов и барж для прорыва редких минных заграждений. Надо не только сковывать неприятельское судоходство, но и уничтожать вражеские корабли, доказывали молодые офицеры.

Начальство резонно возражало, что атаки катерами, даже ночью, представляют серьезный риск и на него можно пойти только в крайнем случае. Сейчас главное — минные заграждения, постановкой которых будут заняты все катера и гребные шлюпки.

В это время дежурный принес телеграмму из Главной квартиры, в которой сообщалось, что 8-я Кавалерийская дивизия, выйдя к Дунаю в районе Корабии и Фламунды, захватила 15 судов и барок и среди них пароход «Аннета». Экипажи судов сбежали. Пароход надо сохранить, ибо он очень пригодится в будущем. Начальник штаба дивизии просит прислать несколько моряков помочь управиться с трофеем.

— «Аннэт»! — невольно воскликнул Муржеску. — Это нэ турэцкий, это частный английский коммэрческий пароход.

Рогуля всплеснул руками:

— Господи, есть же строжайшее указание ни в коем случае не трогать англичан. Пароход хоть сколько-нибудь вооружен?

— Совсэм нэт, — ответил майор.

— Фу-ты, мы даже интернировать его не можем. Он хоть один батальон примет на борт?

Муржеску удивленно посмотрел на Рогулю и выразительно показал два пальца, добавив:

— А в трюмы нэсколько батарэй, и еще на буксире две-тры баржи.

Тогда Новиков, переглянувшись с Рогулей, сказал:

— Вы, майор, с вечерним поездом отправляйтесь в Журжево, а оттуда с любой оказией поскорее до Фламунды. Там на месте поступите сообразно обстоятельствам. Лейтенант Никонов даст вам двух толковых матросов.

Михаил вскочил.

— Господин капитан первого ранга, у меня отряд пловцов-разведчиков, а не маршевая рота. Половина отряда занята гребцами на минных постановках, часть отозвали на постройку понтонов, мне остается плавать в разведку вдвоем со стариком Трофеичем.

— Потрудитесь выполнять приказание, лейтенант.

— Иван Григорьевич, — взмолился Никонов, — одного, а не двоих.

Рогуля посмотрел на майора, тот кивнул.

— Ладно, давайте одного, да только толкового.

— Я бестолковых матросов не держу, — буркнул лейтенант.

Вернувшись в отряд, Михаил размышлял, кого же послать с майором, ведь каждый человек на счету. Снаружи в палатку долетел дурашливый голос и громкий хохот Семена Лопатина. Этот забияка опять изводил своего дружка матроса Михеева.

Никонов не сомневался, что если бы Михееву дали образование, то из него получился бы инженер. Из крестьян, а мастер на все руки. Сейчас он пытается плавать, как лягушка. Сшил парусиновые перчатки с перепонками между пальцев, смастерил на ноги что-то вроде перепончатых лап, которые прозвали «водолаптями». Лопатин, помогая Михееву делать их, непрестанно подтрунивал над дружком, доводя его до исступления. Потом, пробуя плавать с этими водолаптями, Лопатин обнаружил, что надо не дрыгать ногами, как лягушка, а болтать ими вверх-вниз. Никонов тоже плавал в этом снаряжении. Удобно, меньше устают руки… Да только разведчику надо быстро выходить на берег, ползать, бегать, а потом — сразу в воду. В этих водолаптях ходить по земле просто невозможно, разве что задом наперед. Это в разведке-то!

Лопатин продолжал куражиться:

— …Значит так, братцы, выхожу это я до зорьки в кусты по малой нужде и вижу: Колька Михеев, напялив свои рукавицы и водолапти, встал раскорякой, опершись руками о землю, и квакает. Стал-быть, чтоб больше на лягушку походить. А те ему из болота отвечают. Наверное, советовали, как плавать и прыгать, коли самому не додуматься…

— Да пошел ты ко всем чертям! — воскликнул Михеев.

Никонов вышел из палатки. Сидевшие у костра вскочили. В стороне с красным лицом сутулился расстроенный Михеев.

Лейтенант приказал:

— Лопатин, получи на сутки паек и — в штаб, в распоряжение румынского майора Муржеску, поедешь с ним во Фламунду. Там и почешешь язык. Полчаса на сборы. Все.

Вернувшись в палатку, Никонов подумал, что поступил правильно: Лопатин очень толковый матрос, не оплошает и не подведет своего начальника.

Железная дорога кончалась в Журжево. Далее Муржеску с Лопатиным добирались до Фламунды на попутных подводах. Возле села встречный казак огорченно сообщил, что «Нюрка» утопла.

— Какая Нюрка? — не понял майор.

Лопатин пояснил:

— Это, стал-быть, по-русски. Аннета значит Анна, Аннушка, а по-нашенски — Нюшка, Нюрка.

— Что? «Аннет» потопили?! — воскликнул майор.

— Так точно, ваш-скородь, турок из пушек потопил. Броненосец ихний.

Во Фламунде майора направили к полковнику Каульбарсу. Он отнесся к румыну крайне настороженно. Несколько раз перечитал предписание с собственноручным факсимиле главнокомандующего и рекомендательное письмо капитана 1 ранга Рогули командиру дивизии. Потом, решившись, удалил всех из комнаты и сказал:

— «Аннета» целехонька. Мы ее сами затопили, сделав вид, что она погибла от турецкого огня. Причем на глазах у английского корреспондента.

А произошло следующее.

Донские казаки и Вознесенские уланы сумели подтащить «Аннету» ближе к своему берегу. На другой день из Никополя пришел турецкий пароход и начал бить по «Аннете». Донцы-артиллеристы, выкатив пушки на берег, отогнали пароход, угодив в борт и палубную надстройку. Но в Никополе стояли еще и броненосные мониторы, против которых полевые пушки были бессильны. И тогда решили затопить «Аннету». Уж больно хороший пароход. Новенький.

Ночью казаки и уланы притащили из села два пожарных насоса и на рассвете начали качать воду из Дуная в трюмы «Аннеты», а сотня казаков таскала воду ведрами. Один из донцов, забравшись внутрь судна, крикнул хорунжему:

— Ваш-скородь, я тут один крантик отвернул, из него вода потекла!

Догадавшись, хорунжий приказал:

— Открывай все крантики, какие увидишь.

— Так, может, это не дунайская вода, а пароходская?

— Все равно открывай. Я тебе в помощь еще двоих пришлю.

Когда рассвело, из Никополя подошел монитор, и завязался отчаянный бой. Каульбарс вызвал еще одну батарею. Донцы лихо примчались и подкатили пушки к урезу воды. Броненосец бил по батареям и «Аннете».

Находившийся в сторонке английский корреспондент видел в бинокль, как на палубе «Аннеты» под огнем сновали люди, что-то носили и даже пожарными машинами качали воду, а куда — издали было не разобрать. Корреспондент даже возмутился бессмысленности потуг спасти судно. Оно затонуло. Англичанин тотчас помчался на почту и отправил в «Таймс» телеграмму о том, что метким огнем турецкого монитора затоплен незаконно захваченный русскими английский пароход.

Выслушав полковника, Муржеску пришел в такой восторг, что Каульбарсу пришлось его успокаивать, чтобы не услышали во дворе и на улице.

Майор пояснил, что по международным морским законам погибшее судно становится собственностью того, кто его поднимет, но прежде нужно, чтобы сам владелец официально объявил свое судно погибшим. Несомненно, что хозяин так и поступит, желая получить страховку или содрать стоимость парохода с османов. Только надо обязательно сохранить чертежи судна.

Полковник вздохнул:

— Вся беда-то в том, майор, что никаких судовых документов не нашли. Экипаж их или уничтожил, или взял с собой.

— Но схэму, схэму, нарысовалы?

— Господи, какая там схема, — отмахнулся Каульбарс. — Трое неграмотных казаков бегали по пароходу и крутили все, что крутилось. Да если бы быстро не затопили, монитор успел бы попасть в корпус судна.

Муржеску схватился за голову:

— Как же паднымэм… Нэ знаэм, шо и гдэ открыто. Кингстоны, клапаны.

Полковник ответил:

— Авось с божьей помощью как-нибудь поднимем. Как потопили, так и поднимем.

Майор с Лопатиным тотчас отправились на судно.

«Аннета» сидела на грунте с небольшим креном на левый борт. Ее палуба почти на фут возвышалась над водой. На судне был выставлен караул. А чтобы турки не добили пароход, донцы прикрыли его двумя баржами.

Весь следующий день майор и матрос лазали по пароходу, пытаясь хоть приблизительно восстановить схему забортных отверстий, расположения машин, механизмов и устройств. Посиневший от озноба, стуча зубами, Лопатин, рискуя захлебнуться, плавал внутри судна под палубой, нырял, ощупывая механизмы, и считал шпангоуты. Потом дегтем, за неимением краски, проставил на палубе номера шпангоутов по русской системе от носа к корме. А после, чуть отогревшись, допрашивал трех казаков, выясняя, где и какие «крантики» они отворачивали. Донцы чесали затылки, багровели, напрягая память, но толком ничего объяснить не могли. Лопатин же не унимался. Майор невольно удивлялся настойчивости матроса и умению его расспрашивать.

— Постой, казак, постой, ты же не перед околоточным после драки в шинке: не знаю, не помню, не видел. О деле говорим. Пароход-то затопили для того, чтобы поднять потом. Начнем снова. Где ты сначала спустился вниз?

— Вот по энтой лесенке.

— Спускался, конечно, мордой к трапу и задом наружу?

— А как ино?

— Вот как раз иначе было и правильно. Ну ладно. Спустился. Куда повернулся? Ну, покажи-покажи. Та-ак. И что увидел?

— Большой железный, чи медный барабан, чи ящик, а под ним блестящее, что золотое, колесико. Повернул — вода потекла.

Лопатин лег на палубу, вглядываясь в мутную воду, потом крикнул майору:

— Ваш-скородь, этот казак здесь открыл сливной клапан охлаждающей воды главного конденсатора!

И так до самого вечера. Осоловевшие казаки проклинали этого остроносого и дотошного матроса и своего годка, которого черт дернул первым сунуться внутрь парохода и открыть какой-то проклятый «крантик». Но матроса слушает румынский майор, и пришли они из штаба дивизии. Вот угораздило!

Когда стемнело, Муржеску пришел к полковнику измотанный, но в приподнятом настроении, со схемой в руках и заявил, что если, ныряя, удастся закрыть все забортные отверстия, то поднять судно можно будет за сутки, а за двое-трое суток опытная машинная команда сумеет ввести пароход в строй. Во время форсирования Дуная «Аннета» может оказать неоценимую помощь. Этот сильный пароход с баржами на буксире сумеет за один раз перевезти целый полк.

Вернувшись в свой отряд, доложив лейтенанту о своей поездке, матрос Лопатин вечером у костра нарочито громко, чтобы слышал Никонов, пославший матроса в командировку вроде как в наказание, безбожно хвастался, как на обратном пути они с их румынским высокоблагородием господином майором не пропустили ни одного трактира и ресторана, даже в Плоешти, куда Муржеску заезжал на Главную квартиру, и в Бухаресте, где поезд стоял несколько часов.

Разбудил Никонова голос часового:

— Ваш-скородь, а ваш-скородь.

— Чего тебе?

— Так что дозвольте доложить, с Мачинского рукава идет этот черт железный… Как его? Ну, который «Под милостью божьей»…

— А, «Люфти-Джелиль».

— Так точно. Пока видать только стеньги его мачт.

— Проследи за маскировкой и чтоб никто на берегу открыто не торчал. Еще сдуру пальнет, снарядов у него до черта.

— Есть, ваш-скородь.

Голый по пояс, закатав брюки выше колен, Никонов спустился к воде, умылся, постоял, растираясь полотенцем, щурясь от солнечных бликов, вернулся в палатку, натянул сапоги, оделся.

— Ваш-скородь, сегодня не один, с ним еще два корабля, — доложил часовой.

Никонов вскинул бинокль.

— Правильно, его сопровождает малый монитор и канонерская лодка. Будет дело.

Трехмачтовый, двухбашенный, вдавленный в воду тяжестью своих пушек и брони, броненосец двигался медленно, грозно. Со стороны Браилова донесся грохот. Возле броненосца взлетели столбы воды. Жители городка, схватив детишек и узлы с пожитками, бежали за город. Броненосец обычно, обстреляв русские позиции, выпускал по городу десяток-другой снарядов.

Броненосец двигался без выстрелов, как воплощение несокрушимости, и это было страшнее, чем если бы он стрелял. Русские батареи перешли на беглый огонь, вода кипела вокруг корабля. А он молчал, надвигался и только его броневые башни угрожающе поворачивались.

— Боже, — вздохнул часовой. — Ну и силища! Чем его взять?

— Не скули! — прикрикнул лейтенант… И вдруг даже вздрогнул от внезапно пришедшего решения: — Сами, своими руками, буксируемой миной возьмем!

Неуверенно зревшая мысль об атаке большого корабля одним пловцом с миной вдруг обрела ясную форму. Чуть в стороне стоял Трофеич, смотрел на корабли, и по тому, как вздрагивала его седая острая борода, было похоже, что он шептал молитвы. Матросы выскочили из шалашей и смотрели на происходящее.

Воздух содрогнулся от грохота батарей. Часто борт корабля закрывала вспышка и облако дыма. Это снаряд попадал в броню.

— Как сырым яйцом о камень, — вздохнул часовой.

— Не ной! — снова прикрикнул на него лейтенант, размышляя о том, что броня только до ватерлинии, а ниже — днище не бронированное, нужно рассчитать уменьшенный заряд мины, буксируемой пловцом, но чтобы он пробил подводную часть броненосца.

Огонь наших батарей становился все реже и реже. Комендоры, поняв бессмысленность стрельбы, решили прекратить ее, снарядов было мало, и нечего их зря расходовать. А броненосец приближался, видимо намереваясь расстрелять русские позиции и город с близкой дистанции. Вот еще один раз ударила пушка, за ней охнула мортира, пустив в небо, как опытный курильщик, кольцо дыма. В наступившей тишине было слышно, как шестидюймовый мортирный снаряд, натужно гудя, взбирался по восходящей ветви траектории, а потом, истратив свою инерцию, устремился вниз.

…Взлетел огромный огненный столб, и все закрыла туча дыма с багровыми проблесками. От грохота рябью покрылся Дунай, и затряслась под ногами земля. Когда туча сползла в сторону, на месте броненосца во взбаламученной воде кувыркались обломки и торчала уцелевшая бизань-мачта с флагом на гафеле.

Это было настолько неожиданно, что некоторое время на русских позициях и турецких кораблях стояла изумленная тишина. Только, громыхая, удалялось по Дунаю эхо.

Но вот откуда-то издалека донесся многоголосый крик, это кричали жители Браилова, которые смотрели за происходящим с возвышенности за городом. Затем грянули «ура» солдаты береговых батарей и частей.

Из засады в прибрежных камышах вышли катера «Джигит» и «Ксения». Видя беспомощность русских батарей, командиры катеров изготовились к минной атаке днем. Сейчас, убрав шесты с минами, они повели свои суденышки к месту гибели броненосца. У всех на глазах, под орудийными прицелами монитора и канонерской лодки, на расстоянии ружейного выстрела от турецких солдат, замерших на правом берегу, командир «Джигита» снял с мачты турецкий флаг и, размахивая им, направил катер обратно. «Ксения» вдруг развернулась, и было видно, как из воды на борт вытащили человека. Это был выброшенный взрывом матрос, единственный уцелевший из всех 218 человек команды броненосного корвета «Люфти-Джелиль».

Никонов невольно покосился на старика турка. Трофеич лежал ничком, и его худое тело вздрагивало от рыданий. К нему было шагнул Семен Лопатин, но, махнув рукой, отошел к возбужденно галдящим товарищам, удержав за рукав другого матроса, который тоже направился к Трофеичу. «Молодцы! — подумал Никонов. — Сообразили, что негоже торжествовать свою победу перед беспомощным стариком».

Последний роковой для броненосца выстрел сделали наводчики береговых батарей Роман Давыдюк и Иван Помпарь. Судя по всему, они выстрелили из своих орудий одновременно и оба попали. Их представили к наградам. По требованию жителей городской голова Одессы назначил обоим пожизненную пенсию по 60 рублей в год.

После взрыва «Люфти-Джелиля» Никонов засел за чертежи и расчеты. Два раза ходил в Браилов к полковнику Борескову и к изобретателю мин поручику Давыдову со своими бумагами. И когда те заявили, что попытка взорвать корабль миной, буксируемой пловцом, — безумие, ибо гидравлический удар может оказаться смертельным для человека, Никонов ответил, что если ему не помогут и не дадут хорошего динамита, то он будет ходить в атаку на броненосцы, которых на Дунае осталось еще девять, с обычными минами.

Как-то через неделю Никонов пришел к стоянке катеров, которые только что вернулись с минной постановки. Вестовые расстелили на траве брезент, на нем — скатерть. Офицеры, сбросив сапоги и сюртуки, умылись и растянулись на брезенте, где уже поблескивала посуда и дымилось ведро ухи.

— Откуда у вас мины? — удивился Никонов. — Когда не только в наших мастерских — у самого Борескова нет взрывчатки, мне последние двадцать восемь с половиной фунтов отдали.

— А мы с бортов, обращенных к турку, ведра с песком в воду спускали, а с другого борта вытаскивали за трос обратно, — посмеиваясь, ответил лейтенант Дубасов.

Он очень гордился тем, что в профиль походил на адмирала Нахимова, и поэтому старался в обществе быть к большинству обращенным профилем. Сейчас лейтенант лежал в небрежной позе, смотрел на реку, помешивая ложкой в тарелке.

После обеда, закурив, Дубасов, как старший группы катеров, спросил Никонова:

— С чем прибыл, Михаил Федорович? Просто в гости ты не ходишь.

— А вот с чем, Федор Васильевич, — ответил Михаил, развертывая карту. — Этой ночью мои разведчики обнаружили два монитора и один пароход. Стоят на якорях под берегом. По всему видно, что уходить не собираются.

— И ты решил со своими мокрыми чертями взять их на абордаж?

— Борта у них высокие, — спокойно ответил Никонов. — Пловцу из воды на них не выбраться и абордажные крючья не забросить. Насколько мне известно из литературы, в истории подобных случаев не было, а хотелось бы… Пока же у меня всего одна мина, слабенькая, а корабля — три. Окажусь в положении буриданова осла. Даже ежели выберу цель, то спугну остальных. У вас четыре катера, четыре шестовых и четыре буксируемые мины. Цель-то какая!

— Сие нам запрещено свыше, — отрезал Дубасов.

Все офицеры мрачно насупились. Первым, глядя в небо, как бы размышляя вслух, начал мичман Персин:

— Между прочим, лейтенант Макаров на «Константине» недавно под Синоп ходил…

— Знаю, — оборвал Дубасов.

А мичман продолжал:

— Рогуля сидит в Плоешти, а наш «адмирал» еще целую неделю будет рекогносцировывать Средний Дунай. Вы, Федор Васильевич, остались за него. Вам и решать.

Дубасов долго молчал. Все ждали. Потом лейтенант натянул сапоги, надел сюртук, застегнулся на все пуговицы, насадил фуражку, встал и только тогда сказал:

— До ужина корабли привести в готовность. Потом командам спать. Ночью рекогносцировка.

— Зачем? — вмешался Никонов. — Вас могут обнаружить. Спугнете. Давайте я со своими ребятами сплаваю и уточню. Но пойдемте кто-нибудь со мной.

— Не надо, — ответил Дубасов. — Не спугнем. Турецкие мониторы пока только береговой артиллерией пуганы, но по опыту прошлой войны боятся минных заграждений. Обойдемся.

Ночью после рекогносцировки все четыре катера вышли кильватерной колонной. План был такой: первым нападает «Царевич», его поддерживает «Ксения», «Джигит» идет на помощь в случае неудачи. «Царевна» — в резерве.

Ночь выдалась не очень темной. В разрывах туч показалась луна, и на серебристой ряби реки обозначились силуэты трех кораблей. По сравнению с прошлой ночью они спустились ниже по течению и растянулись. Их трубы дымили — значит, команда держала пар на марке. Никонов оказался прав: рекогносцировку наверняка заметили и неприятель усилил наблюдение. Перестраиваться для одновременной атаки на два корабля было поздно.

Труднее всего доставалось «Царевне». Катер был самым быстроходным, но для увеличения тяги в топке часть отработанного пара отводилась в дымовую трубу. Катер громко пыхтел и выбрасывал клубы пара вверх. За время сближения с неприятелем «Царевна» пять раз стопорила машину, чтоб поднять в котле пар.

Шестаков вел «Ксению» близко от «Царевны» и вот услышал голос Дубасова:

— Иду в атаку. Поддерживай!

«Царевна» дала полный ход, и по реке покатились тяжелые вздохи. Когда до монитора осталось сажен сто, минер, сидящий на носу в железной будке, похожей на суфлерскую, опустил в воду шест с миной. С монитора донесся оклик часового. Дубасов крикнул в ответ:

— Сизим адам! — Так, по рассказам Никонова, отвечают часовым: «Свой человек».

Ответ озадачил часового, и катер прошел еще саженей двадцать. Снова оклик — и снова такой же ответ.

Когда до монитора осталось менее полусотни сажен, грянул ружейный выстрел. На палубе сразу возникли силуэты людей, комендоры спали возле орудий. Дубасов направил катер к корме, рассчитывая успеть войти в мертвую зону кормового орудия. Был слышен стрекот шестеренок механизмов наводки пушки, гортанные команды и глухой щелчок. Осечка! Корма монитора надвигалась на катер. Стали видны поручни, лохматые головы комендоров, припавших к прицелам. Снова щелчок. Опять осечка. Дубасов перекрестился. Как невероятно, дико повезло! И вдруг «Царевну» подбросило, тотчас на нее обрушился водопад. В небо взлетел столб дыма, по катеру застучали обломки. Полузатопленная «Царевна» дала задний ход.

— Пустить эжектор! — скомандовал Дубасов.

Минер на носу, залитый по пояс, отчерпывал воду ведром. Громыхнула желтая молния запоздавшего выстрела, на миг осветила окрестность. Дубасов успел заметить, что из кожуха машины торчат ноги майора Муржеску, который сам вызвался пойти на катере.

Снова сверкнуло и грохнуло. Это выстрелило носовое орудие монитора, снаряд взорвался далеко за «Царевной». Из машины донесся сдавленный крик Муржеску:

— Скоро… скоро сдэлаю!

Послышался стон и ругань механика, лязг металла. Увидев, что минер и матрос схватили винтовки, Дубасов крикнул:

— Отставить! Всем откачивать воду!

С палубы монитора, казалось, прямо в лицо, брызнули ружейные выстрелы.

Мимо «Царевны» тенью, рассыпая из трубы оранжевые искры, прошла «Ксения» и ткнулась носом в борт монитора, заведя ему мину под киль.

С «Царевны» было видно, как сквозь палубу корабля рванул в небо столб дыма, а из-под днища, вспучившись, на «Ксению» навалился бугор воды, закрыв ее пеной до трубы. Волна от взрыва чуть совсем не утопила сидящую по планшир в воде «Царевну». «Ксения» беспомощно плыла по течению. Кусок реи монитора с обрывком такелажа свалился на катер, обрывки намотались на гребной винт и лишили «Ксению» хода. Сейчас разведчик Нефедов, посланный Никоновым, спустился в воду, освобождал винт, остальные отстреливались из винтовок и револьверов.

Желтые полосы света рвали темноту. Картечь хлестала по воде возле тонущего корабля, где уже барахтались турецкие матросы.

Наконец с «Царевны» донесся свист, затем запыхтела машина. Это заработал, откачивая воду, исправленный майором эжектор. «Царевна» избавилась от воды и направилась на помощь к «Ксении», но там уже очистили винт.

Вражеские снаряды стали падать далеко за кормой, тогда катера сблизились, командиры начали переговариваться, выяснять потери и не поверили друг другу: никто не пострадал, кроме ушибленного ударом винта механика «Царевны». Светало. Идти в атаку на всполошившегося противника не имело смысла.

После потери этой ночью большого монитора «Сельфи», второго после «Люфти-Джелила», командующий флотом Гобарт-паша приказал командующему Дунайской флотилией Арифу-паше лично направиться в Мачин и во что бы то ни стало вывести корабли из Мачинского рукава.

С огромными предосторожностями, прощупывая фарватер со шлюпок, часть турецких кораблей, преодолев ложное минное поле, ушла вверх по Дунаю. А спустя несколько дней, наконец, прибыли вагоны с минами, и теперь Мачинский рукав был заминирован по-настоящему.

Ночью по Дунаю плыл легкий челнок. На веслах сидел Йордан Вылчев, греб осторожно, словно без усилия, лопасти беззвучно погружались в воду, уключины не скрипели, так как были не только обильно смазаны, но еще сверху замотаны мешковиной. На корме в каучуковом костюме сидел Никонов. У его ног лежала небольшая крылатая мина. Крылья, а вернее деревянные плавники, заставляли мину при буксировке идти не в кильватере катера, а в стороне сажен на 10—15 в зависимости от скорости и длины буксирного троса. Такому катеру не требовалось вплотную подходить к цели, а лишь пройти мимо, чтобы мина задела за корпус. Ее сконструировал лейтенант Степан Макаров.

Этим утром береговые патрули видели в гирле дым, затем он исчез. Пароход или ушел обратно, или на день затаился у берега, притушив топку. Понимая, что после гибели «Сельфи» турки стали крайне осторожными, Никонов решил сам провести разведку и, если удастся, атаковать миной.

— Суши весла, — тихо приказал он.

Йордан замер, держа весла параллельно воде. Посмотрев время и отдав часы гребцу, лейтенант сказал:

— Вошли в гирло. Оба его берега кишат турецкими патрулями. Жди меня на стрежне. С рассветом уходи к нашему берегу. На следующую ночь приплывай сюда же. Я, в случае чего, спущусь вниз и день отсижусь в камышах. Если и на следующую ночь не вернусь, то не жди и не ищи. Буду добираться другим путем. Понял, братушка?

Никонов осторожно спустил мину за борт, разматывая тонкий трос, обвязался его свободным концом и беззвучно соскользнул с кормы.

— Отваливай влево. Мину веслом не задень, — прошептал он.

Лодка растворилась в темноте.

Остался только Никонов, Дунай, небо и мина. Лейтенант плыл полтора часа тихо, неторопливо, экономя силы. Облака на севере поредели, и Никонов определил время с точностью до пяти минут по положению Большой Медведицы.

Наконец он различил стоящее на якоре судно. Похоже, это была малая канонерская лодка, за ней у берега угадывался силуэт монитора. При атаке катерами они прежде всего наткнулись бы на канонерку, прикрывающую монитор. Никонов решил, спустившись ниже, подплыть к монитору с кормы. На палубах кораблей перекликались часовые.

Проплыв еще, Никонов подтянул к себе мину, отсоединил один из тросиков, и мина из буксируемой превратилась в водяного змея. Отвернул предохранительный медный колпак, и теперь стеклянную ампулу кислотного взрывателя защищала только тонкая свинцовая оболочка. Затем отпустил мину на всю длину троса.

Лейтенант проплыл возле монитора всего в полутора саженях, боясь промахнуться. На этом участке, получив воду Прута и Серета, Дунай тек быстрее, и выгрести против течения с миной на буксире было трудно. Выбиваясь из сил, поравнявшись с кормой корабля, Никонов увидел торчавшую из воды сваю. Турецкие часовые смотрели вверх по реке, боясь оттуда нападения минных катеров.

Буксирный трос натянулся сильнее, задев ахтерштевень, а может, и сваю. Никонов греб из последних сил. От усталости в глазах мельтешили радужные пятна, тело в костюме покрылось липким потом и противно чесалось.

Сверкнуло пламя. Никонова подбросило, ему показалось, что оборвались все внутренности. Тотчас затрещали ружейные выстрелы, ударили пушки, выбросив вверх по реке снопы картечи.

Окончательно обессилев, Никонов лег на спину и отдался течению. Лейтенанта пронесло мимо монитора, за ним стояла еще одна канонерская лодка. На палубах метались люди и стреляли в темноту. Все палили вверх по Дунаю. В свете фальшфейеров, рассыпающих искры, как бенгальские огни, Никонов успел разглядеть, что монитор не тонул и не кренился. Может, взрывом повредило только руль и винты, а может, спасла корабль эта проклятая свая…

Стрельба скоро прекратилась. И, чуть отдохнув, Никонов потихоньку поплыл к левому берегу, где камыш рос гуще. Забравшись в него, лейтенант отдышался и немного проветрил тело, оттягивая манжеты на рукавах и воротник. Снять костюм он не решался, да и не мог — сил не хватило бы.

Часа через два он услышал шум машин и различил три силуэта. Они придерживались правого берега. Монитор шел в середине и не дымил. Похоже, что его вели на буксире.

На зорьке возле камышей показалась лодка с двумя рыбаками — стариком и молодым. Кроме ножа у пояса, Никонов никакого оружия не имел. Услышав болгарскую речь, он негромко окликнул рыбаков. Они так перепугались, что чуть не опрокинули лодку. Лейтенанту пришлось несколько раз перекреститься, доказывая, что он русский, а не черт и не турок.

Рыбаки завели лодку в камыши, втащили в нее Никонова, раздели, обмыли, растерли своей одеждой и, велев ждать на этом же месте, уплыли в деревню. Вернулись часа через два, привезли в горшках, укутанных в овчину, горячую похлебку, жареное мясо и баклагу с вином. Накормив лейтенанта, они велели ему сидеть в камышах до вечера и ушли на рыбалку.

С наступлением темноты лодка подошла снова, вместо старика на веслах сидел крепкий пожилой болгарин. Никонов в костюме лег на дно лодки, и рыбаки погребли вверх, договорившись, что если столкнутся с османами, то Никонов снова уплывет в камыши.

Перед рассветом обнаружил их казачий патруль. При звуках русской речи лодка тотчас направилась к берегу. В ней сидело два болгарских рыбака, а на дне ее, как показалось кубанцам, лежал голый черт. Он сел и заорал по-русски:

— Чего уставились, казаки? Я лейтенант русского флота Никонов. Помогите выбраться.

Привязав к седлу ослабевшего офицера, казаки пришпорили коней, а Никонов вдруг закричал:

— Стоп! Полный назад! Тпру! Обратно! Надо же поблагодарить рыбаков, хоть имена узнать…

Но лодка уже скрылась в темноте.

Позже, распаренный, лежа на брезенте возле своей палатки, Никонов рассказывал командирам катеров свою одиссею и клял себя за то, что не разглядел сваю у кормы монитора.

— Но ты же, Михаил Федорович, сорвал замысел турок, озадачил, напугал их. Они сейчас ломают голову: кто, откуда и чем их атаковал, — убеждали офицеры.

…В стороне на берегу неподвижно, как надгробное изваяние, сидел Йордан Вылчев. Он никак не мог простить себе, что не нашел своего командира, и это сделали другие.

Через три дня, выждав, когда лейтенант остался один, к нему подошел матрос Лопатин:

— Дозвольте обратиться, ваш-скородь, по делу?

— Ну-ну, давай, что у тебя?

— Да уж простите, ежели чушь ляпну. Я, стал-быть, кочегар и в магнитах не разбираюсь…

— В каких магнитах? Ты о чем?

— Н-ну… могут быть сильные магниты, сильней компасной стрелки… Корабли-то железные…

Никонов оторопело посмотрел на матроса и вдруг, задохнувшись от догадки, расслабленно сел на поваленное дерево и шлепнул себя по лбу, пробормотав:

— Господи, как мне такое не пришло в голову?

— Во-во, ваш-скородь… Чтоб мина сама к кораблю подходила.

Никонов отмахнулся:

— Таких сильных в природе магнитов нет, да и не сделать… А вот скрытно подплыть и прилепить мину к борту магнитами, а потом включить часовой или кислотный запальный механизм и уплыть… Н-да. Ты кем был до службы, Лопатин?

— Слесарем, медником, лудильщиком. Вот меня на флоте и приставили к агромадному самовару — котлу.

— Н-да, над этим стоит подумать, ежели будет время…

Отпустив матроса, лейтенант еще долго сидел, глядя, как разведчики возле шалашей занимаются своими нехитрыми матросскими делами, что-то делают по приказаниям своих унтеров, и думал о том, что все они не по своей воле оказались на военной службе, но в отряд вызвались добровольно с кораблей и экипажей. И вот, вопреки всем уставам и инструкциям, утверждающим, что только жесткой дисциплиной, муштрой и полной занятостью нижних чинов можно поддерживать порядок и боеспособность кораблей и частей, разведчики Никонова из-за условий службы имеют больше свободного времени, и оказалось, что больше думают не о своих делах, а о том, как победить врага…

Попытка Михаила Никонова взорвать сплавной миной неприятельский корабль была отчаянной удалью, но не вкладом в тактику использования мин. Это была одиночная диверсия.

Шестовые и буксируемые мины тоже были оружием отчаяния. Перед войной на Гатчинском озере испытывали самодвижущуюся мину Александровского. Она по всем статьям превосходила торпеду Уайтхэда. Но царское правительство закупило именно английские торпеды и хранило их на складе, заявляя, что они слишком дороги, чтоб их тратить — 12 тысяч рублей золотом штука. Только в конце войны Макарову удалось выпросить четыре торпеды, и на Батумском рейде он потопил корабль «Интибах», осуществив первую в истории торпедную атаку.

А на Дунае русским морякам приходилось рассчитывать только на свою отвагу и дерзость.

В начале июня несколько паровых катеров и гребных шлюпок под командой капитана 1 ранга Новикова утром ставили мины возле Парапана. В это время снизу от Рущука подошел десятипушечныи турецкий пароход с тремя сотнями стрелков на палубе и начал осыпать катера и шлюпки снарядами, картечью и пулями. И тогда на него в атаку, подняв на носу мину, пошел катер «Шутка»[30]. Ясным днем один-одинешенек. На катере произошла некоторая заминка. Командир лейтенант Скрыдлов хотел ссадить с борта своего однокашника по Морскому корпусу, а ныне уже известного художника В. В. Верещагина, который, узнав о войне, бросил работу над «Индийской серией» картин, оставил завещание и примчался из Парижа на Дунай. Он наотрез отказался покинуть катер и стал помогать минеру, бескозырка которого уже была рассечена пулей.

Пароход перенес весь огонь на катер. Но «Шутка» приближалась. Изрешеченная, она тянулась носом в борт возле гребного колеса. Но мина не взорвалась — были перебиты запальные провода. Течением катер прижало к борту. В этот момент всю команду в восемь человек можно было перебить с палубы чем угодно, но в ожидании взрыва все на пароходе шарахнулись на другой борт. И когда «Шутка» отошла от парохода, на нем опомнились и снова открыли пальбу. Матросы откачивали из катера воду и заделывали подводные пробоины, механик Белославский, несмотря на контузию, поднимал пары. Раненный в обе ноги и руку, лейтенант Скрыдлов управлял катером сидя.

В это время снизу подошел двухтрубный броненосец и тоже обрушил на «Шутку» весь свой огонь. Катер оказался между трех огней: с кораблей и с турецкого берега. И тогда Скрыдлов крикнул:

— Верещагин, готовь крылатую мину.

Верещагин работал лежа, получив рваную рану в бедро. «Шутка» с выпущенной за борт миной направилась к броненосцу. Крыло мины, как акулий плавник, зловеще резало воду. Командир броненосца положил руль лево на борт и дал самый полный назад… Мина прошла у самого форштевня.

После этого турецкие корабли, ведя огонь, стали отходить. Их командиры решили, что если один катер чуть-чуть не потопил их, то что же будет, когда пойдут в атаку остальные?

В ночь на 8 июня канонерская лодка «Николай», катера «Царевна» и «Птичка» подошли к турецким батареям и завязали бой, лавируя под градом снарядов. Пехотные части высыпали на берег и били по катерам залпами. Отстреливаясь, «Николай» и катера то направлялись к берегу якобы с десантом, то устремлялись мимо батарей вверх по реке, будто для атаки стоящих там судов. Тогда турецкая пехота, не переставая палить, бежала за катерами по берегу.

А в это время матросы флотилии, солдаты Ряжского и Рязанского полков спустили на воду понтоны, шлюпки, рыбачьи лодки, бревна — все, что могло держаться на воде, и переправлялись от Галаца через Дунай. Они легко сбили береговые заслоны и бросились на штурм вражеских позиций на Буджакском полуострове, преодолев еще не освободившуюся от половодья пойму Дуная.

Засевшие в укреплениях турки недостатка в патронах не испытывали и вели из трехъярусных окопов густой огонь. Здесь-то и сказались результаты военных реформ военного министра Милютина. Молодые офицеры развернули свои подразделения в цепи и пошли на штурм перебежками, чего турки никак не ожидали.

Но дальше случилось непонятное. Командир Нижнедунайского отряда генерал Циммерман остановил наступление. В разведку были посланы конные дозоры и катера.

На Дунае стоял туман. Идти «Ксении» возле берега было опасно: легко напороться на вражескую батарею или получить ружейный залп в упор. Никонов попросил Шестакова высадить его с тремя разведчиками на берег. Они пройдут сушей и выберутся к нашим пехотным частям, а катер пусть идет дальше, пока не встретит турок.

От Дуная туман расплылся на всю окрестность. Надеясь, что по мере удаления от берега туман станет реже, Никонов повел разведчиков в глубь полуострова. В тумане деревья и кусты принимали самые неожиданные очертания. В рассеянном мутном свете лица разведчиков казались рыхлыми, голубоватыми, неживыми. Угнетала тишина.

Отметив на карте место высадки и приблизительное место боя, Никонов пробормотал:

— В таком тумане и в тыл к туркам уйти недолго.

И тут же все четверо обернулись, услышав голоса и топот.

— Турки! — шепнул матрос Нефедов, снимая с плеча ружье.

— Быстро к берегу! — приказал лейтенант.

Они бросились бежать, но остановились, заметив тени впереди. Вскинув винтовку, Нефедов шепнул:

— Бегите, ваш-скродь, мы прикроем.

Никонов обернулся и снова увидел приближающихся солдат. Бежать было некуда. Несколько секунд все стояли в оцепенении. Вдруг Никонов выхватил из кармана носовой платок и, насадив его на штык винтовки Нефедова, шепнул:

— Мы парламентеры. Нефедов и Михеев — ассистенты. Барос — переводчик. — Никонов сделал шаг вперед, жестом показал, чтобы матросы встали сзади, а Барос — поодаль. Лейтенант подумал, что грек-разведчик Барос не только свободно владеет турецким, но и сам похож на турка. Может, удастся обмануть, иначе — конец.

Увидев, что русские во главе с офицером не собираются ни обороняться, ни сдаваться, а на штыке матроса висит маленький белый флажок, турецкие солдаты окружили их, не опуская оружия. Никонов видел их напряженные рты, настороженные глаза, капельки росы на стволах ружей и лезвиях штыков.

— Парламентер от его превосходительства генерала Циммермана, — громко сказал Никонов. — Где ваш офицер? Барос, перевести!

Грек перевел. Солдаты недоуменно переглянулись. Никонов повторил с более строгими интонациями в голосе. Осмелевший Барос уже добавил к переводу несколько крепких турецких слов. Один из турок, видимо старший, что-то приказал, и двое солдат убежали.

Прошло томительных полчаса. Лица солдат казались одинаковыми, выражали недоумение и растерянность. Видимо, внезапная переправа и захват полуострова произвели на них угнетающее впечатление. Солдатские штыки опускались все ниже и ниже. В тумане появились люди. Нефедов вздохнул:

— Э-эх, теперь не выбраться. Прибавилось ихних-то.

Торопливо подошел турецкий офицер с двумя солдатами и остановился в нескольких шагах. Никонов, отдав честь, громко сказал:

— Парламентер от его превосходительства генерала Циммермана лейтенант Никонов с личным письмом его превосходительства к его превосходительству генералу Саабит-паше.

После того как Барос перевел, Никонов на всякий случай повторил по-английски. После этого офицер произнес несколько ломаных английских слов. Никонов не спеша расстегнул сумку, вынул из нее изящный запечатанный конверт, подал его турку и сказал по-русски, а как только Барос перевел, повторил по-английски:

— Их превосходительство генерал Циммерман изволили написать собственноручно по-французски, надеюсь, это не затруднит его превосходительство генерала Саабит-пашу?

— Ноу, — ответил офицер.

Тогда, снова отдав честь, Никонов заявил, что придет за ответом на это же место завтра в этот же час, и спросил:

— У господина офицера есть ко мне вопросы?

— Ноу, — снова ответил турок.

— Честь имею.

Лейтенант четко повернулся и пошел прочь, разведчики последовали за ним.

Через час, мокрые от росы и пота, они столкнулись с казачьим разъездом и в изнеможении рухнули на траву. Жадно закурили, Никонов широко раскрыл глаза и вздохнул:

— Целы, братцы. А вот простит ли мне моя невеста Софья Ипполитовна, что я адресованное ей во Францию письмо отдал Саабит-паше? Неделю сочинял, сегодня собирался отправить. Оно совсем не похоже на ответ запорожцев турецкому султану. Разберут ведь.

И вдруг все четверо расхохотались. Казаки недоуменно переглядывались и пожимали плечами. Когда в перерывах между приступами хохота Нефедов объяснил, что произошло, старший разъезда бородатый урядник сердито сплюнул и укоризненно произнес:

— Богу надо молиться, а не ржать, как двухлетки весной.

Когда Никонов с разведчиками вернулся в свой отряд, то отдохнуть и оправиться от пережитого не удалось. Подошел на «Птичке» мичман Персин и сообщил, что в штаб Циммермана пришли перебежчики, жители Мачина, и сказали, что турки собираются оставить город без боя.

Никонов загорелся:

— Надо сейчас же наступать, высадить десант.

Мичман покачал головой:

— В штабе не верят, подозревают провокацию, ловушку. Вам приказано ночью провести разведку. Из показаний перебежчиков похоже, что идет обыкновенная смена частей, несколько таборов уже ушли, зато прибыл отряд башибузуков…

— Что?! — воскликнул Никонов и, гневно посмотрев на мичмана, выскочил из палатки. — Дневальный, Вылчева, Ленкова и, кто там еще есть из болгар, — бегом ко мне!

Вид у прибежавших разведчиков был измотанный. Они только что вернулись с переправы. Лейтенант спросил в упор:

— Части низама и башибузуки дислоцируются… ну размещаются вместе?[31]

— Никак нет, ваш-высокоблагородь.

— Если части низама из города выводят и оставляют в нем башибузуков, то что это значит?

Лица болгар сразу потемнели, словно в палатке померк свет. Ленков тихо вымолвил:

— Значит, будут жечь город и резать население. Османы всегда так поступают.

— Слышали, мичман? — спросил Никонов. — Идите самым полным ходом в штаб и доложите, что надо немедля выступать, высаживать десант. Надо спасать город!

— Я доложу, Михаил Федорович, но думаю, что это малоубедительно. В штабе боятся удара с моря и высадки десанта на наш берег.

— Какой десант на наш берег? Пехота по грудь застрянет в болотах поймы, кавалерии и артиллерии не пройти. А ниже Рени у нас две линии мин.

— Их прорвать не так трудно, пожертвовав две-три баржи.

Безнадежно махнув на мичмана рукой, Никонов снова выскочил из палатки и крикнул:

— Дневальный, большой сбор с оружием и снаряжением! — Вернувшись, сказал: — Поспешайте, мичман. Я подниму всех, кто у меня есть. Попросите адмирала, чтобы дал катер отбуксировать нас в Мачинский рукав. Дальше доберемся сами. Люди у меня измотаны.

— Все катера вышли на позиции, — ответил мичман. — На случай прорыва неприятеля с Тульчи и Сулина. И я следую туда же.

— Э-э… черт с вами, — сквозь зубы прошипел Никонов, засовывая револьвер в резиновый мешок. — Сами доберемся. Убедите штаб, что надо спасать город, пока не поздно. Господом богом прошу!

Часа за три до рассвета на набережную Мачина выползло двадцать четыре человека. Двадцать три были одеты в лоснящиеся каучуковые костюмы, а один светился в темноте. Это был Йордан Вылчев в одежде, подаренной Новиковым. Поверх егерского белья было надето шелковое нательное нежно-сиреневого цвета.

Сначала шли на лодках и шлюпках, оставив в лагере одного дневального без смены, двух больных и старика Трофеича. Верстах в пяти от Мачина с берега донеслась турецкая речь, потом грянуло несколько выстрелов, но не по лодкам. На всякий случай Никонов велел лодкам остановиться в камышах, быть в резерве, а сам со всеми пловцами отправился вплавь к Мачину.

В городе стояла тишина, не светилось ни одно окно, не было слышно ночных сторожей и даже не лаяли собаки. Потом со стороны казармы, являвшейся небольшой крепостью, донеслись голоса турок. Перекликались часовые или производилась смена на постах. Никонову ничего не оставалось, как только ждать. Лежащий рядом разведчик, грек Барос, несколько раз бывавший в Мачине, сейчас шепотом рассказывал лейтенанту, что и где в городе находится. Приходилось призывать на помощь воображение — сгущалась предутренняя мгла. От Дуная полз туман. Из соседних кустов слышалось сдержанное пыхтение и журчала вода. Это Йордан выжимал свой плавательный костюм, стуча зубами от холода.

С окраины города донеслись голоса петухов. Они навевали грусть. Сейчас дома тоже петухи поют, травы перестаивают — косить пора… А тут одни мокнут всю ночь в воде, другие в крепости готовят оружие, третьи в ужасе прячутся по подвалам в ожидании рассвета…

Население Мачина, как почти всех дунайских городов, было смешанным: болгары, валахи, румыны, греки… ну и османы. Кого послать в разведку? Никонов повернулся к Баросу:

— Георгий, у тебя нет знакомых в городе, победней, у кого не могут оказаться на постое турки?

Грек подумал и сказал, кивнув влево:

— Вот там болгары-рыбаки, а чуть дальше — мелочная лавка грека.

— Проберись, узнай, сколько в городе войск, пора ли помощь вызывать.

Барос уполз в темноту. От Дуная к городу тянулись полосы тумана. С листьев капала холодная роса, трава казалась покрытой инеем. Слева, куда уполз Барос, донесся вскрик, похожий на женский, и все стихло.

Разведчики были вооружены только ножами и кинжалами. У Никонова и еще троих унтер-офицеров были револьверы в резиновых мешках, но патроны часто намокали и давали осечки.

Томительно медленно надвигался рассвет.

Вернулся Барос, сообщил, что нашел старуху — служанку лавочника. Она сказала, что в городе остался только отряд башибузуков, последняя воинская часть — табор (батальон) — ушла поздно вечером. Дома болгарских рыбаков пустые. Видимо, все попрятались в камышах. Башибузуки сейчас в крепости, старуха не знает, сколько их.

Лежа ничком, Никонов задумался, подозвал Михеева.

— Плыви как можно быстрее к нашим на лодках. Пусть скрытно, но спешно идут к нам. Одну лодку с самыми сильными гребцами пусть направят в штаб с донесением, что в городе только отряд башибузуков. Мы завяжем с ними бой — будем держаться до прихода наших. Пусть пришлют десант на катерах. На берегу, видимо, ходят разрозненные турецкие отряды. Ступай. Ты в своих водолаптях скорей доберешься.

— Лопатин так же обут…

— Марш. Быстро.

Потом Никонов стал прикидывать. Михеев будет плыть часа полтора. На лодках против течения досюда не менее двух с половиной часов хода. На помощь воинских частей можно рассчитывать только часов через шесть. А уже начинает светать.

В предутренней мгле стало слышно, как загалдели в крепости. На тревогу это было не похоже; видимо, объявлен подъем, чтобы пораньше управиться со своим кровавым делом. Постепенно из мглы выплыли очертания казармы. Раскрылись ворота, из них стали выходить группы разношерстно одетых людей, бряцающих оружием. Возбужденно перекликаясь, они строились в общую колонну.

Никонов подозвал разведчиков и сказал, кивнув на казарму:

— Это не кадровые солдаты, которых на испуг не возьмешь. Это башибузуки, они храбры только против мирного населения. Если будем сидеть и ждать помощи, турки сожгут и вырежут полгорода. Так что, братцы, настал и наш час. Матросам приказываю, остальных добровольцев прошу. Будем завязывать бой тремя группами: средняя во главе со мной устроит демонстрацию, боковые скрытно сблизятся с флангов для рукопашной. У нас одно оружие — решительность. Лопатин, не разувайся.

— Трудно, ваш-скородь, по суше-то…

— Зато впечатляюще. Повыше задирай и сильнее шлепай своими лягушачьими лапами. Пойдешь первым.

Командир башибузуков разделял отряд на группы и каждой назначал определенные кварталы города. Командир знал дело, за его плечами был опыт подавления болгарских восстаний, особенно в позапрошлом и в апреле прошлого года. Назначая каждой группе свой участок, он рассчитывал, что так справятся они быстрее и не передерутся между собой из-за добычи. И когда командир собирался уже дать последнее распоряжение, то осекся, увидев, как у его молодчиков в шеренгах начали выкатываться глаза. Он невольно обернулся и обомлел.

С берега в рваных клочьях тумана шли огромные жабы. Впереди зловеще кривлялась головная, высоко вскидывая перепончатые лапы. Сколько же их, этих порождений тумана и болот? Уже более пяти вышли, а показались еще и еще. Они охватывали площадь перед казармой полукольцом. Черная противная кожа на них тускло лоснилась, они размахивали короткими мечами, улюлюкали, свистели и выкрикивали по-турецки два слова: «Смерть! Ад! Смерть! Ад!» Головная жаба особенно страшно шлепала своими шайтанскими лапами по мокрой земле. Вдруг слева на фланге туман собрался в гигантский сгусток с красными ступнями ног, донесся низкий утробный рев, перешедший в пронзительный визг, и чудовище огромными прыжками бросилось на отряд, размахивая большой суковатой дубиной.

Беспорядочно стреляя, башибузуки кинулись кто куда.

— Вперед! В крепость! — закричал Никонов. — Закрыть ворота! Йордан, куда? Стой!

Вылчев в исступлении бежал по улице, размахивая дубиной и свирепо рыча. Грянуло еще несколько выстрелов. Никонов приказал разведчикам:

— Подобрать ружья, догнать и вернуть Йордана!

Схватив брошенные турками ружья, разведчики растерянно спросили, как из них стрелять.

— Это винтовки Пибоди-Мартини, затвор открывается вниз. Вот так, — показал Никонов. — Они заряжены. Марш за Вылчевым, остальные в крепость!

Босые, в мокром от пота исподнем белье, снявшие свои водолазные костюмы, разведчики рыскали по казарме, по двору, во флигелях в поисках оружия. Нашли несколько сабель, в комендантском особняке сняли со стен старинные, украшенные резьбой ружья и ятаганы.

Тех, кто раздобыл винтовки, и троих с револьверами Никонов поставил к бойницам у ворот и к окнам казармы. Откуда-то издалека донеслись одиночные выстрелы, и снова на город опустилась гнетущая тишина. Кроваво краснели мокрые от росы черепичные крыши.

Раскрылись ворота, во двор ввалился, шатаясь от усталости, Йордан с двумя разведчиками, держа в охапке несколько ружей и патронных сумок. Разведчики жадно разевали рты, сдирали с себя костюмы, а от мокрого костюма Вылчева шел пар.

Чуть отдышавшись, поставив ружья прикладами на землю, Вылчев произнес:

— Чудны пушките — ружжа, два ствола, а нижний заглушен. Курок един, спусковых скобы две.

Взяв ружье, Никонов сказал:

— Да это новейшие четырехлинейные пятнадцатизарядные американские карабины системы «Винчестер» с подствольным магазином. Теперь мы можем драться!

Расставив посты и подсчитав наличное оружие, Никонов приказал унтер-офицеру Хлудову:

— Возьми Вылчева, Ленкова, Бароса, Андроса, Антона, Ганджоолу и еще двоих, ступайте в ближайшие дома побогаче, они наверняка турецкие, собирайте оружие, хоть топоры, и любой провиант. Все тащите сюда. Может, придется держать осаду. А встретите жителей — объясните, что турки из города выбиты и расправы не будет.

Хлудов растерянно развел руками и посмотрел на свои босые пораненные ноги:

— Ваш-скродь, как же мы пойдем? Кто нам поверит? Какие же мы победители в одних мокрых подштанниках?

— Фу-ты, черт! — сплюнул Никонов. — Снова надеть костюмы. Вылчев останется здесь.

Из труб казармы и флигелей уже валил дым. Разведчики разожгли очаги и камины, грели воду, сушили белье.

Группа Хлудова вернулась с узлами и кое-каким оружием. Привели двух стариков.

Старики положили на землю старое ружье, пистолет и саблю.

— Откуда? — удивился лейтенант. — Насколько мне известно, за хранение оружия турки убивали.

— Мы прятали, — спокойно ответил старый болгарин. — А сейчас оно нам не нужно.

Ощупав костюмы и поговорив с разведчиками, депутаты ушли, пообещав собрать в городе еще оружия и провианта.

Вскоре все разведчики построились на крепостной стене, окружавшей казарму. Никонов вдруг возмутился:

— Ты как людей построил, боцман?

— Как положено, ваш-скродь, по ранжиру, — ответил Хлудов.

— Какой это ранжир? Вылчев торчит на левом фланге, как пожарная каланча.

— Так, ваш-скродь, они же нестроевые, некадровые…

— Нестроевые, некадровые, а город в одном строю брали. Быстро всех — в общий ранжир!

Хлудов тотчас налился тяжелой служебной свирепостью, зарычал, перестраивая шеренгу, гаркнул:

— Р-рав-няйсь! Видеть грудь четвертого, — считая себя первым. Левое ухо выше правого. На флаг смирно! Флаг над городом Мачин поднять!

По флагштоку взмыл вверх андреевский флаг, освещенный первыми лучами солнца и колышимый легким дунайским ветерком, а над мокрыми черепичными крышами прокатилось троекратное «ура». И тут Никонов не по-уставнову закричал:

— Братцы, да ведь это же первый освобожденный город! Ура!

Спустя полчаса вахтенный сигнальщик доложил, что к городу подходит катер, не то «Ксения», не то «Джигит».

— Надо бы встретить, ваш-скродь, — предложил боцман. Жадно глодая дымящуюся кость, сидя на расшитой узорами подушке почти нагишом, Никонов ответил:

— Незачем. Наш флаг виден. А капитан прибывшего судна обязан первым нанести визиты консулу, градоначальнику и коменданту, коими сейчас в одном лице являюсь я. Распорядись, чтоб подали еще один прибор.

Лейтенант Шестаков вернулся на катер бегом и без фуражки, ее он отдал Никонову. Ведь неудобно же русскому консулу, градоначальнику и коменданту быть хотя бы без форменного головного убора.

Днем под гром оркестра с развернутыми знаменами в Мачин вошел Бородинский полк. Впереди в сопровождении штаба, осыпаемый цветами спасенных горожан, ехал на коне генерал-лейтенант Циммерман.

…В военных документах и энциклопедиях записано, что 11 июня 1877 года Мачин был взят отрядом пловцов-охотников во главе с лейтенантом Никоновым. За это и за доставку ценных сведений Михаил Федорович Никонов был награжден золотой саблей с надписью «За храбрость».

Форсирование и переправа через Дунай главных сил русской армии у Зимницы-Систово в ночь с 14 на 15 (с 26 на 27) июня 1877 года вошла во все военные учебники как образец мастерства полководцев, уменья и мужества солдат.

Надо отдать должное начальнику Средне-Дунайского отряда генерал-майору Драгомирову, сумевшему правильно выбрать место, время переправы, рассчитать, организовать силы и, самое главное, сохранить все в тайне. А в тех условиях сделать это было весьма трудно. Иностранные корреспонденты и военные атташе, вплоть до американских и японских, находились при главной квартире и ставке императора, их корреспонденции и донесения не контролировались. Кроме того, Товарищество Грегер — Горвиц — Коган, связанное с Ротшильдом, по заключенному с командованием контракту поставляло провиант и фураж, минуя промежуточные интендантские склады, прямо в войска по накладным, в которых указывалось число людей, лошадей и место расположения части. Спрашивается, зачем шпиону рисковать, ползать и высматривать, когда все необходимое можно получить в конторе Товарищества?

Сколько ума и изворотливости потребовалось от Михаила Ивановича Драгомирова, коли он сумел сделать так, что самому Александру II, прибывшему в Дунайскую армию с огромной свитой и обозом в 500 подвод, о месте и времени переправы было доложено менее чем за четыре часа до ее начала.

Чтобы сбить неприятеля с толку, тяжелая артиллерия обстреливала через Дунай укрепления Никополя и Рущука несколько суток напролет, по ночам ослепляя неприятеля лучами электрических прожекторов.

Вражеские позиции и расположение сил в районе переправы были тщательно и скрыто разведаны, конечно, при непосредственном участии «морских чертей» Никонова.

И когда первые понтоны стали подходить к правому берегу, турецкие аванпосты открыли по ним сначала несильный огонь — начальник обороны этого участка решил, что это очередная вылазка, и командованию не донес, уверенный, что справится своими силами.

Солдатам первого броска через Дунай, упавшим в воду или с затонувших лодок, было строжайше приказано за идущие на высадку лодки и понтоны не цепляться, не просить помощи и у идущих порожняком к своему берегу, а держаться на воде, пока не подберут специально выделенные для этого спасательные лодки. Почти весь личный состав гвардейского Балтийского и Черноморского экипажей был направлен на обеспечение переправы.

Все гуще и гуще становилась стрельба на правом берегу. Там уже завязывались рукопашные схватки. Солдаты разных частей с понтонов собирались на берегу в импровизированные отряды, сами назначали командиров и бросались в бой. Спустя час девять рот Волынского полка и две сотни пластунов захватили небольшой плацдарм. Только тогда турецкие аванпосты зажгли тревожные огни и к месту высадки двинулись войска из Систово и Вардена. Загорелась мельница на окраине Зимницы, ее поджег лазутчик, сообразивший, что началась главная переправа, и тут же был расстрелян.

Русские артиллеристы, стиснув кулаки и зубы, беспомощно стонали у безмолвных орудий, видя гибель своих товарищей на том берегу. Батареи не имели права стрелять, пока молчат турецкие орудия.

И когда примчавшиеся по тревоге две турецкие батареи заняли заранее подготовленные позиции, место которых русским было известно, то на первую батарею навалились четыре наши батареи, на вторую — две, выпустив за время переправы невиданное доселе число снарядов — по 40 на ствол.

С третьим рейсом на плацдарм высадился генерал Драгомиров со штабом и генерал Скобелев для непосредственного руководства боем.

Опытные матросы-гребцы в кровь стерли ладони, раненые гребли, пока не валились; матросы бросались в воду, стаскивая с мели понтоны, перетаскивали с понтонов боеприпасы на берег и уносили раненых на себе.

Взошло солнце. Турецкие военачальники поняли, что произошло непоправимое, срочно слали гонцов и телеграммы за помощью. А русские солдаты уже карабкались на кручи и все теснили и теснили…

В девятом часу утра сверху, поблескивая мокрыми бортами и надстройками, показался пароход «Аннета». Его палуба и палубы двух буксируемых барж щетинились штыками десантных батальонов.

Трое суток назад во Фламунду прибыл капитан-лейтенант Тудер с командой матросов, офицеров и майором Муржеску. Всю ночь сотня казаков и уланы с тремя пожарными машинами пытались откачать «Нюрку», но не все забортные клапаны, трюмные и машинные кингстоны были обнаружены и закрыты. Днем пароход по-прежнему выглядел безжизненным, а внутри его кипела лихорадочная работа. Разделив помещения на маленькие участки, майор Муржеску с офицерами по схеме, составленной Лопатиным, указывали матросам, куда надо нырять. Те ныряли и в мутной воде искали на ощупь клапаны и кингстоны.

С наступлением темноты снова по крутым трапам и скользким палубам затопали с ведрами казаки и зачавкали пожарные насосы. К утру «Нюрка» всплыла, и ее с помощью гребных лодок и канатов, которые тянули по берегу сотни казаков, оттащили, за остров чуть ниже Фламунды, переправив на остров и подтянув к берегу донские батареи. Весь день и половину ночи машинная и палубная команды матросов очищали от ила и ржавчины трюмы, помещения, механизмы, заливали масло, воду и поднимали пары.

Перед рассветом «Аннета» с двумя баржами на буксире тихо прошла под стволами никопольских крепостных орудий, приняла в Зимнице на борт десант и включилась в переправу.

Дунай кипел от взрывов снарядов, ударов картечи и пуль, все его пространство было покрыто обломками. А от берега к берегу сновали лодки, понтоны, баржи с солдатами, пушками, боеприпасами.

И хотя к этому времени русские моряки сумели на пятисотверстном протяжении Дуная от устья до Корабии выставить 14 минных заграждений в сорока верстах выше переправы, в Никополе, и в пятидесяти верстах ниже стояли турецкие мониторы. Поэтому все минные катера были готовы к атаке, стояли в готовности, кроме береговых, конные батареи. Пятьсот матросов в лодках и шлюпках сидели с баграми сплавщиков и закидными крючьями, чтобы, как в стародавние времена, днем у всех на виду броситься на абордаж броненосцев. Все это оказалось не напрасным. «Аннета» совершала свой очередной рейс от берега до берега. Снаряд угодил в баржу и взорвался в трюме, заполненном кукурузой, это спасло и баржу, и находившихся на палубе. Капитан-лейтенант Тудер метался на мостике и кричал в рупор:

— На катерах! На катерах!

Наконец его голос услышал командир «Красотки» гардемарин Аренс и подошел к борту. Перегнувшись через поручни, показывая рукой на восток, Тудер кричал:

— Оглохли, что ли? Снизу идет турецкий пароход. Я вижу за островом дым. Ступайте и атакуйте его. Боже сохрани, если он прорвется к переправе!

— Иду немедля, только пошлите за мной остальные катера! — ответил Аренс, и «Красотка», отчаянно дымя, устремилась по течению.

Вскоре за ней последовали катера «Опыт» и «Генерал-адмирал». От берега отвалила флотилия абордажников, среди которых был Никонов со своими разведчиками. Некоторые из матросов походили на одесских биндюжников после кабацкой драки — с кровоподтеками, ссадинами и синяками. Это Никонов по примеру генерала Драгомирова, заставившего солдат первого броска для тренировки штурмовать высоты, похожие на те, которые придется брать на вражеском берегу, устроил репетицию на старой барже в протоке. Матросы на лодках с двух сторон стремительно подгребали к барже и лезли на абордаж, а защитники спихивали их обратно руками и палками, концы которых были обмотаны тряпками… Ну и не обошлось без кулачных стычек. Никонов, ругаясь, как околоточный, растаскивал сцепившихся в азарте, успокаивая их тем, что в настоящем деле турок еще и не так вломит. Сейчас матросы с мрачной решимостью налегали на весла, деловито поглядывая на подготовленное оружие и приспособления для абордажа.

По берегу, навстречу вражескому кораблю, во весь опор мчались конные батареи и бежали роты стрелков.

Вслед катерам и шлюпкам кричали:

— Если пропустите, лучше не возвращайтесь!

Огибая остров, «Красотка» села на мель, машина оказалась бессильной. Тогда матросы попрыгали в воду и стали спихивать суденышко.

«Красотка» сошла с мели, ее догнали «Опыт» и «Генерал-адмирал». Обогнув остров, они увидели, что снизу первым идет броненосный корвет «Хивзи-Рахман», а за ним броненосец «Мукадем-Хаир». Русские катера, развернувшись фронтом, пошли на покрытые стальными панцирями исполины, подняв на нос шесты с минами. Оба корабля тотчас открыли огонь из пушек и винтовок, но катера упорно пенили носами воду. За ними, разделившись на две группы, часто взмахивая веслами, шла абордажная флотилия. Тогда оба турецких корабля, не переставая стрелять, повернули обратно. Их командиры помнили судьбу «Сельфи» и подвиг «Шутки» в ее героическом поединке с двумя кораблями. Переправа была спасена.

Когда навели понтонные мосты и расширили плацдарм, то подсчитали потери и удивились. Переправа через такую большую реку обошлась всего в 800 убитыми и ранеными, а по ней прошло почти четверть миллиона войск. Среди погибших числился и матрос Семен Лопатин, назначенный на понтон № 17.

Пять дней спустя, вверх по течению медленно шла шлюпка, таща на буксире найденный у берега исправный понтон. Вдруг левый загребной Михеев замер и произнес:

— Братцы, кажись, Семка Лопатин кличет.

Сидевший за рулем боцман Хлудов невольно взглянул в небо:

— С того света, что ли?

— Господин боцман, ей-богу, слышал!

— Суши весла! Тихо!

Все замерли и расслышали слабый хриплый голос:

— Бра-а-а-тцы… Михе-е-ев!

— Весла на воду! Навались! — скомандовал Хлудов и направил шлюпку к крохотному заросшему камышом островку.

Вскоре различили торчавшую из воды голову с лихорадочно блестевшими глазами.

— Семен? Живой? Давай руку!

— Нету у меня рук, братцы, за голову тяните.

Когда матроса втащили в шлюпку, то увидели на его правом плече и левой руке рваные гнойные раны.

Шлюпка тронулась дальше. Михеев макал за борт ржаной сухарь, разгрызал его, совал в рот Лопатину. Тот жевал, проглатывал и рассказывал о своих злоключениях.

Понтон № 17 с восемью гребцами и сорока пятью солдатами Минского полка перед рассветом на третьем рейсе угодил под огонь прорвавшегося к берегу свежего турецкого табора. Стреляли почти в упор. Солдаты бросились на берег, и неизвестно, кто уцелел. Понтон отошел обратно всего с четырьмя гребцами. Вскоре трое свалились за борт. Оставшись один, Семен греб, стоя во весь рост, но понтон неумолимо несло к турецкому берегу. В это время пуля угодила в правое плечо. Желая избежать плена, матрос бросился в Дунай к темневшему невдалеке островку. И когда Лопатин выбрался на него, шальная пуля ударила в левую руку.

Семен прожил на острове пять суток. Ночью трясло от холода и приступов лихорадки, невыносимо болели раны. Днем забирался по шею в воду, чтобы смыть гной и чуть успокоить боль. Питался, собирая ртом ягоды, выдирал зубами камышины и съедал их корни. Несколько раз мимо острова проходили минные катера, но Лопатина не заметили и не расслышали его крика. И вот наконец показалась шлюпка со своими ребятами…

Позже из газет разведчики узнали, что Семен награжден «Георгием».

С юга отдаленной грозой доносились орудийные раскаты. Они уже звучали над Болгарией. По понтонным мостам непрерывным потоком двигались войска. Чуть ниже мостов в устье реки Текир-дере стояли шлюпки и лодки лейтенанта Никонова, готовые в любой момент прийти на помощь понтонерам или к абордажной схватке с неприятельскими кораблями. Матросы сидели кто в шлюпках, кто возле, на берегу.

Никонов читал газеты, поступившие с последней почтой.

Французская газета писала, что после переправы русских войск султан окружил себя гадальщиками и оракулами. Они наворожили, что спаситель-главнокомандующий появится тогда, когда курица высидит орленка. По приказу султана смельчаки достали со скалы орлиные яйца. Султан сам ухаживал за наседкой, не доверяя никому это важное государственное дело. Далее газета комментировала, что из яйца вылупился довольно великовозрастный и прожорливый птенец — известный авантюрист Карл Дитрих (Детруа), который тотчас принял ислам и под именем Ахмета-Али-паши стал главнокомандующим вместо смещенного султаном престарелого Абдулы-Керим-паши. Заодно был снят и военный министр Редиф-паша.

По поводу же главной переправы русских через Дунай газета заявляла, что это удалось только благодаря известной лености и беспечности турок. Один корреспондент доказывал, что броненосец «Люфти-Джелиль» не мог погибнуть от огня русских батарей, он-де взорвался от нечаянно уроненной в погреб горящей сигары. «Скажите, англичане всегда во время боя расхаживают по кораблю с сигарами в зубах? — иронически спрашивал корреспондент. — А все двери в пороховые погреба распахнуты настежь, как окна в жаркий летний день?» О потоплении монитора «Сельфи» было сообщено в нескольких строчках, но зато появилась пространная статья о том, что русские моряки ведут войну дикарским способом, тайно по ночам нападая на корабли и посты… Никонов на миг представил статью под заголовком: «Русские варвары вопреки всем законам современной морской войны взяли на абордаж броненосец «Хивзи-Рахман»!» А взяли бы, заявили разведчики, если бы его прежде не прогнали минные катера.

Отложив газеты, Никонов вдруг заметил странное поведение разведчиков-болгар. Они стояли на берегу Дуная неподвижно, с жадностью глядя на переправу.

В бинокль Никонов различил идущих по мосту солдат в черных двубортных мундирах. Под развернутым Самарским знаменем шли освобождать свою родину бригады Болгарского ополчения[32].

Лейтенант подозвал разведчиков к себе. Подошли все пятеро, вытянулись по команде смирно, в парусиновых матросских робах без погон и в бескозырках без ленточек. Никонов кивнул в сторону переправ:

— Ваши?

В ответ все пятеро выразительно вздохнули.

— Идут на Балканы, — продолжил лейтенант и замолчал, пристально вглядываясь в лица потупившихся разведчиков, потом твердо сказал: — Вполне вас понимаю, братцы-болгары. Держать не стану. Поступайте как хотите. Дам вам отличные рекомендации и аттестации самому генералу Столетову.

Разведчики молчали, их головы невольно поворачивались в сторону переправы. Никонов понимал, что у них сейчас, кроме желания бороться с османами, есть и обида, что их соотечественники идут на родину в форме солдат Болгарского ополчения, со своим знаменем, а эти всего только числятся вольнорабочими отряда пловцов-охотников. Но тут лейтенант им ничем помочь не мог. Хорошо еще, что флотское начальство смотрит сквозь пальцы на его самовольство. Наконец, переступив с ноги на ногу, Йордан Вылчев спросил:

— А чем мы здесь дальше будем заниматься, ваше высокоблагородие?

— Тем же, чем и занимались, — обеспечением переправ, — просто ответил Никонов и кивнул на восток: — Там, между прочим, Черное море, а на нем, между прочим, броненосный флот Гобарта-паши. В двадцати верстах от нас на Янтре стоят турецкие войска, за ними — четырехугольник крепостей: Рущук, Силистрия, Варна и Шумал с многочисленными гарнизонами. Под их контролем тридцать тысяч квадратных верст территории. Уж очень заманчиво и стратегически верно ударить оттуда по нашим переправам, и вся наша армия вместе с Главной квартирой и самим государем императором окажется в мешке. Так что нашему брату моряку здесь скучать не придется. — Никонов снова помолчал и закончил: — Я вас, братцы, понимаю и не держу. Товарищи вас не осудят, поймут. Так что думайте сами. Как решите, так и будет. Ступайте.

Более часу тихо переговаривались болгары, стоя на берегу и не спуская глаз с переправы. Потом Йордан решительно подошел к Никонову и сказал:

— Ваше высокоблагородие, Михаил Федорович, разрешите нам остаться.

— Оставайтесь, — ответил лейтенант. — Бездельничать не придется.

Закончились легендарные бои на Шипке, началось не менее известное Шипкинское сидение. Русской армии с запада из Плевны угрожала армия наиболее способного турецкого полководца Османа-паши, отбившая три штурма Плевны русскими. С востока гигантской зловещей глыбой нависал четырехугольник крепостей, и Дунай по-прежнему таил в себе опасность прорыва броненосных сил с устья и из Черного моря.

Левый фланг Дунайской армии не раз атаковали со стороны Рущука и Разграда войска Ахмета-Али-паши, не прекращали набегов летучие отряды Ибрагим-бея и англичанина Беккера-паши. Фактически из боя не выходили войска генералов Татищева и Горшкова, отбивая многочисленные атаки. Отчаянно дрались солдаты Одесского, Украинского, Бессарабского, Азовского, Днепровского полков, по нескольку суток не оставляли седел гусары Невского полка полковника Александра Александровича Пушкина (сына поэта)…

Разведчики Никонова, набравшись опыта, стали вести не только ночную разведку, но действовали и днем. Здесь-то особенно помогли разведчики — болгары, греки и румыны. Переплывая ночью Дунай, они брали с собой одежду и по нескольку суток ходили в тылу врага под видом местных жителей — торговцев, разносчиков или просто бездомных хэшей, ищущих работу. Кстати, так ими были разведаны основные запасные и ложные артиллерийские позиции и стрелковые ложементы, подготовленные на случай отражения переправы русских, в том числе и в районе Систово.

Из разговоров с местными жителями разведчики узнали, что в Силистрию идут обозы и барки с лесом, гвоздями, смолой. В порту, густо оцепленном патрулями, день и ночь слышен стук топоров и визг пил. Похоже, что делают понтоны и настил для моста через Дунай. Здесь, на двухсотверстном протяжении Дуная от Рущука до Черновод, Силистрия была наиболее удобным местом для форсирования, так как прикрывалась целым архипелагом островов, облегчающих скрытность подготовки и наведения переправы. На большом острове Гоппо разведчики обнаружили замаскированные батареи.

Подойти к Силистрии с суши было крайне рискованно. Патрули хватали любого при малейшем подозрении или приближении к оцепленному району. Наблюдать с островов, кишевших патрулями и солдатами, тоже было трудно. Заплыть в протоку, а потом вернуться обратно, преодолев вплавь против течения свыше пяти верст, было невозможно. И тогда решили вплавь спуститься по течению мимо Силистрии и выплыть к своему берегу после островов, а это путь в двадцать верст. В разведку вызвались Михеев, Ленков, Нефедов и Барос.

С наступлением темноты вышли четыре лодки, две отправились вниз вдоль своего берега, а две другие к протоке, таща на буксире несколько коряг. Дунай часто подмывает берега и несет поваленные деревья и бревна с разбитых плотов. Сначала пустили по течению две коряги, а через четверть часа отправились вплавь Михеев и Ленков. Они поддули воздуха в костюмы столько, чтобы плыть на спине без движения, а лица и кисти рук вымазали смолой. Через полчаса опять пустили несколько коряг, а за ними поплыли Нефедов и Барос.

После полуночи ниже островов на своем берегу возле протоки в речку Борчу разведчики во главе с Никоновым соорудили шалаш, к утру развели костер, грея воду и готовя плотный горячий завтрак. К тому же времени сюда подошли два шестивесельных яла с разведчиками, которые метко стреляли. Они были вооружены винчестерами, ручными гранатами и баграми.

Учитывая, что ночи стали темными и пловцов в воде обнаружить трудно, Никонов разрешил им, после того как они направятся к своему берегу, подавать голос. Если турки и услышат, то на одиночные крики пароход не пошлют и наугад из крепостных пушек палить не станут, скорее всего, вышлют дозорные лодки. Вот для схватки с ними и были подготовлены два яла. А лодки, взяв пловцов, должны были, невзирая ни на что, прорываться к своему берегу.

Перед рассветом вернулась первая лодка Вылчева. Озябшие Михеев и Ленков еле ворочали языками. Их раздели, обмыли горячей водой, отпоили чаем с водкой и укутали в полушубки. Вылчев тотчас же отправился на помощь лодкам, ждущим остальных пловцов. Вскоре лодки вернулись с Нефедовым и Баросом, за ними пристали к берегу оба яла. Все прошло без шума.

Разведчикам удалось незаметно проплыть мимо крепости и пристаней. Чуть выше их, видимо для прикрытия, стоял пароход под парами. У пристаней собрано много барок и лодок, за ними на воде и на берегу были понтоны и штабеля готового настила. Их удалось разглядеть потому, что там и ночью при свете факелов и костров работали плотники. Еще ниже, тоже для прикрытия, стоял под парами второй пароход. Сомнений не осталось: неприятель готовился к переправе.

Никонов, пользуясь туманом, с лодками и шлюпками прошел по протоке к селу Калараш, где стояли канонерская лодка «Николай» и четыре катера.

С утра у села закипела работа. Все взялись за топоры и пилы. Строили брандеры. Для этого использовали четыре трофейные барки, а две старые, валявшиеся на берегу, починили, засмолили и спустили на воду. Не жалея сил, топорами и рубанками переводили бревна и доски на щепу и стружку, выпрашивали у крестьян солому. Все это до предела загружали в барки, поливая смолой, укладывали глиняные кувшины и бочонки с керосином. Минеры готовили запальные фитили. Как назло, зарядили непрерывные дожди, и еще пришлось сооружать над брандерами навесы.

Никонов собирался начинить один брандер порохом и взрывчаткой, сверху уложить брандскугели (зажигательные снаряды), просмоленные деревянные чурбаки и стволы старых пушек, заряженные до предела и забитые ядрами с песком. Такой брандер-фугас разнес бы в клочья все неприятельские барки и понтоны, разлетевшиеся пушечные стволы, рвались бы, как бомбы, а брандскугели и чурбаки вызвали бы пожары далеко вокруг…

Но возмутились минеры, закричав, что они для борьбы с броненосцами кладут в мину сорок фунтов взрывчатки, а тут для какой-то деревянной мелочи — двести пудов! С ума сошел! Столько взрывчатки и не собрать. А еще предстоит выставить десять — двенадцать минных заграждений, и прежде всего в Сулинском и Георгиевском гирлах.

Ночью, выждав, когда ветер разогнал дождевые тучи, катера «Птичка» и «Царевна», на которой сумели установить небольшую пушку, ведя на буксире по три брандера, вышли в Дунай. На катерах были никоновские разведчики Михеев и Ленков, хорошо изучившие расположение судов и пристаней турок.

Оставив лейтенанта Шестакова с брандерами у своего берега, Дубасов на «Птичке» отправился на рекогносцировку. «Птичка» двигалась самым малым ходом, чтобы не выдать себя шумом. Вошла в протоку и, как показал Ленков, подошла к пароходу сажей на триста. Снизу донеслось шлепанье плиц колес второго парохода. Он или патрулировал или подтаскивал баржи с лесом. В этой обстановке пускать брандеры было рискованно. Пароходы, один под парами, второй на ходу, с помощью шестов или крючьев оттащили бы горящие брандеры на безопасное расстояние. Дубасов решил сначала прогнать верхний пароход, чтоб иметь возможность пустить брандер. А шел уже четвертый час утра.

«Птичка», взяв на буксир один брандер, снова направилась в протоку. За ней, оставив все брандеры у берега, подошла к началу протоки «Царевна», чтобы из своей пушчонки открыть огонь по пароходу, как только его осветит брандер Дубасова. «Птичка» углубилась в протоку и почти напротив неприятельской батареи, буквально под носом парохода, Дубасов приказал зажечь фитили и повернул «Птичку» обратно.

Через пять-шесть минут брандер вспыхнул, осветил оба берега и пароход. Возле него взлетел столб воды. Это ударила «Царевна». Уходя дальше, Дубасов заметил, что брандер уже миновал пароход и течением его несло прямо на барки и понтоны. На палубе парохода суетилась артиллерийская прислуга, и матросы отдавали заведенные на берег швартовы.

С берега и острова затрещали ружейные выстрелы. Это палили по брандеру. Батареи на острове молчали, они были окопаны так, что стрелять по левому берегу и вести огонь себе в тыл не могли. А для парохода и береговых батарей брандер уже был в мертвой зоне. И если пароход снизу не успеет его перехватить, то брандер наверняка запалит понтоны и барки.

Грянули орудия парохода и островных батарей, они палили по вспышкам «Царевны». Затем с острова на берег высыпала пехота и тоже стала залпами сыпать по «Царевне». Занявшие позиции на левом берегу солдаты Омского полка вступили в перестрелку с турками. Ведя огонь из единственной пушчонки, «Царевна» уходила вверх, отвлекая внимание неприятеля от пяти оставленных у берега брандеров.

Но вот «Царевна» прекратила огонь, постреляв немного наугад; замолкли вражеские пушки, стихла ружейная перестрелка; стали слышны крики людей, тушащих пожар.

Выждав еще около часу, катера вернулись за брандерами и увели их снова в Калараш. Начинался рассвет, и следующую атаку брандерами решили отложить до более удобного случая.

Через трое суток Михеев и Ленков, Барос и Нефедов доложили, что по рассказам местных жителей турки перестали строить понтоны, а уцелевшие барки спустили куда-то по течению.

В тот год невесело острили, что русские принесли на Балканы свой климат. В Северной Болгарии необычно рано выпал снег, над Шипкинским перевалом засвистела пурга, позднее ударили трескучие морозы. А на самом левом фланге русской армии в нижнем течении Дуная прочно установилась… балтийская осень. Почти не переставая лил мелкий колючий дождь, часто налетали восточные шквалы и штормы, подымая воду в реке.

Ночью катер «Птичка» вошел в Сулинское гирло.

— Знаешь, Михаил Федорович, — признался Шестаков Никонову, — ну никак сейчас не могу убедить себя, что идем по Дунаю, все кажется, что по Неве от Шлиссельбурга к Ивановским порогам. Заросшие болотистые берега и этот, наипротивнейший дождь. Чего вы в свой каучук не облачились?

— Наши костюмы — заплата на заплате и текут, — ответил Никонов. — Запросил через адмирала новые костюмы. Обещал. Улита едет. А у нас по вине баталера клей загустел. Где достать такой редкий продукт, как бензин? В бухарестских аптеках его сейчас нет, наверное, господа офицеры разобрали чистить запачканные в ресторанах мундиры. Скипидар и керосин для клея не годятся. Взял с собой три наиболее целых костюма, но наденем только когда придется плыть. Нам еще черт знает сколько тащиться по плавням, там коряга на коряге, и одни лохмотья останутся.

Намечалась очередная демонстрационная вылазка против Сулинского порта, где по-прежнему, угрожая ударом во фланг и тыл, стояли неприятельские речные и морские броненосцы. Напуганные отчаянными ночными атаками катеров лейтенанта Макарова, который недавно на Сухумском рейде подорвал броненосец «Ассари-Шефкет», корабли окружали себя защитными бревенчатыми бонами и мелкими патрульными судами.

Но и это не было надежной защитой.

Еще в конце мая на Сулинском рейде поднялся переполох, надрывались гудки и колокола громкого боя, гремели выстрелы. В темноте казалось, что броненосцы хрипели и дергали якорные цепи, как лошади на коновязи, почуявшие волка. Это на рейд проникли два катера, спущенные в пяти милях от Сулина с макаровского парохода «Константин». Вскоре громовой раскат потряс броненосец «Иджалие», затем в глубине рейда раздался еще взрыв. Корабль от гибели спасли боновые заграждения, но он надолго вышел из строя. В этой атаке русские потеряли один катер лейтенанта Пущина. Поврежденный катер он приказал затопить, а команде спасаться вплавь. Тут она и была захвачена в плен.

24 сентября с моря к Сулину подошла флотилия капитан-лейтенанта Дикова из трех винтовых шхун, двух колесных буксиров и семи паровых катеров. Кроме артиллерии, корабли несли 90 мин, 75 боевых рает и 3 ркоты Дорогобужского полка. Произошел артиллерийский и ружейный бой. Был потоплен турецкий пароход «Картал», а броненосный корвет «Хивзи-Рахман» загорелся и вышел из боя. Выставив два минных заграждения, флотилия Дикова ушла в море, потеряв в этой схватке двоих убитыми и четверых ранеными.

Дальнейшие действия флотилии были остановлены неожиданной телеграммой военного министра генералу Веревкину — командиру отряда, занимавшему левобережье устья Дуная. Милютин запретил подвергать Сулин артиллерийскому обстрелу во избежание международного конфликта, ибо в городе, кроме аккредитованных иностранных консульств, появилось много миссий: английская, французская, немецкая… Но в то же время министр предлагал периодически производить демонстрационные вылазки против кораблей и порта Сулина, при условии, что не пострадают иностранные граждане и учреждения.

И вот для вылазки катер «Птичка» вез в Сулинское гирло лейтенанта Никонова с шестью разведчиками. В темноте на носу маячила нахохленная фигура впередсмотрящего. Разведчики жались под машинным кожухом, который для звуко- и светомаскировки был покрыт несколькими слоями брезента. Глухо вздыхала машина, за кормой бурлила вода, барабанил по крыше рубки дождь.

Через сутки по затопленной части острова Лети севернее Сулина ночью двигался небольшой отряд. На острове была всего одна дорога по берегу, но, как разведал Барос, она просматривалась и простреливалась турецкой батареей, и на ней были заложены фугасы. Двадцать солдат-охотников Дорогобужского полка во главе с прапорщиком Велиховым поочередно несли на плечах шесть боевых ракет с пусковыми станками. Ракеты должен был выпустить мичман Дриженко с матросом Барнаком, они были взяты с флотилии Дикова. Сзади шел взвод дорогобужцев прапорщика Корсунского, который должен был прикрывать ракетчиков.

Впереди отряда шли разведчики-греки Барос и Андрос. За ними — Никонов с Вылчевым, Ленковым, Нефедовым и Михеевым.

Они несли три каучуковых костюма. Отряд должен был отвлечь на себя внимание, в то время, как катера поставят выше Сулина еще один ряд мин.

Вторые сутки питались только всухомятку и были мокры до нитки. Даже днем не могли разжечь костер: не из чего и негде. Вода редко опускалась ниже колена, а кочки были густо пропитаны водой, порой на кочку залезали верхом, сползая, проваливались в воду по грудь. Небо застлали тучи, ориентировались только по шлюпочному компасу да по удивительному чутью Бароса и Андроса.

Никонов не жалел, что запретил надевать костюмы: их бы сразу изорвали, а люди выматывались бы скорее, чем в обычной, хоть и мокрой одежде. Лейтенант лишь жалел о том, что не взял примера с Вылчева, не надел сам и не обул разведчиков в болгарские опинцы. Сплетенные из кожи, они легко пропускали воду, и так же легко она из них выливалась. А все, кто был в сапогах, тащили воду за голенищами.

После взятия Мачина Никонов заказал и подарил Йордану отличные по ноге сапоги, но Вылчев заявил, что наденет их в день победы… и на свадьбу. Эти сапоги и чистую рубаху с двумя медалями за Мачин и за переправу, уходя в разведку, сдавал под охрану Трофеичу, пригрозив разорвать его в клочья, если тот их потеряет. Сейчас бедный старик спит в обнимку с узлом, а когда работает на камбузе, то привязывает узел к спине.

Вылчев был одет удобнее всех: в егерское белье, в парусиновую матросскую робу, в легкие опинцы и какой-то армячок из грубой домотканой материи.

Мичман Дриженко, экипированный, как поначалу казалось, лучше всех, оказался в самом тяжелом положении. На нем были кожаные брюки, завязанные поверх охотничьих сапог, кожаная рубаха поверх сюртука и кожаный плащ с заброшенными на плечи полами. Вооружен он был револьвером, саблей, к тому же нес бинокль и квадрант для наводки ракет. Мичман шел хорошо, пока вода была ниже пояса, но как только он провалился по грудь, брюки заполнились водой, и, вылезая на кочку, Дриженко тащил с собой около пуда воды, а на ногах, как и все, путаницу гнилого камыша размером с аистово гнездо.

Остальные офицеры, солдаты и матросы были в обычном обмундировании, кроме прапорщика Велихова. Тот обернул ноги мешковиной, а поверх натянул бараньи постолы, чтоб не порезаться осокой.

Солдаты по двое несли ракеты, меняясь каждый час. Отдыхали, стоя или сидя верхом на кочках, погрузившись в воду по пояс. И даже во время отдыха держали ракеты на плечах, чтобы не замочить.

Наконец вышли к дороге на участке, который хоть и просматривался неприятелем, но не простреливался. Здесь расстались со взводом Корсунского, который должен был замаскироваться у дороги и прикрывать отряд, ежели турки попытаются ему отрезать обратный путь. Им, кроме этой дороги, пройти было негде. Остальные снова пошли в плавни. Вымотались настолько, что даже отдыхать не решались — коченело тело, водка и коньяк больше не согревали, а вызывали слабость.

Серый рассвет застал отряд возле Сулина. Остановились. Люди не узнавали друг друга не только по лицам, но и по голосу. Все стали хрипунами, косноязычными и заиками. Мичмана Дриженко трясло, как в лихорадке. Велихов вздохнул:

— Господи, а ведь есть где-то на свете такое счастье: тепло и сухо.

Георгий Барос, тощий и черный, всхлипнул как-то сугубо по-рассейски, по-бабьи, и выдавил:

— В-в б-бань-ку бы…

Все вздохнули, вспомнив, что есть на свете такое милое чудо, как парная баня. А Вылчев прохрипел:

— В-воротимся, н-не дам лить воду на г-горячие камни. Сам сяду голым задом и буду греться, греться, пока слюна во рту не закипит.

— Покурить бы… — попросил кто-то.

Офицеры переглянулись, осмотрелись. Кругом был густой камыш. Велихов произнес:

— Пожалуй, надо. Потом времени не будет.

И, словно по команде, все обнажили головы, доставая из фуражек и бескозырок кисеты. Лучше всех сохранился табак и спички, конечно, у разведчиков. Солдаты с удивлением рассматривали самодельные матросские кисеты, склеенные из диковинной кожи, мягкой, упругой и совсем не пропускающей влагу.

— Ваш-скородь! — испуганно вскрикнул матрос Барнак, успев подхватить повалившегося мичмана Дриженко. Лицо его посерело, глаза закатились.

Никонов тряс его, шлепал по щекам. Мичман очнулся, обвел всех мутным взором, прохрипел:

— Н-надо идти… Иначе не поспеем к приходу катеров. Все сорвется…

— Да куда вам такому идти? — проворчал Никонов и беспомощно оглянулся. — Господи, хоть что-нибудь сухое, две-три хворостины и тряпку. Факелом на руках банку консервов разогреть…

Велихов поднес ко рту мичмана флягу с коньяком. Тот, икая, выпил, прохрипел: «М-мерзость», — и его начало рвать.

— О-о, значит, дело худо, — невольно вырвалось у кого-то.

Дриженко стал подниматься, держась за плечо Барнака, и снова сел на кочку.

— К-кажется все… скис. Как же так?

Никонов сказал:

— Вылчев и кто-нибудь из солдат поздоровее, возьмите мичмана и отнесите ко взводу прикрытия. Там, может, сухое место найдется, где можно раздеть, растереть, погреть у костра. — И повернулся к Дриженко: — Давайте, мичман, квадрант и баллистическую таблицу. Я знаю, как наводить эти штуки, а пускать будет ваш матрос.

— Н-не надо, — прохрипел Дриженко. — И так людей мало. Оставьте меня здесь. Я п-подожду…

— Где здесь? В воде? — вскипел Никонов. — Как старший по чину, приказываю вам, мичман, следовать к взводу прикрытия.

В это время к лейтенанту подошел Барос и, кивнув в сторону Сулина, сказал:

— Ваш-скородь, в городе на этом берегу живет мой двоюродный брат Костос. Дозвольте, я проведу господина мичмана туда. Он переоденется, обогреется, отдохнет…

— К туркам в лапы?

— Никак нет. Камыши подходят почти вплотную к садам и огородам. Можно незаметно пробраться даже днем. Не более версты. А дорогу вам покажет Андрос.

И снова отряд по пояс в болотной жиже, волоча на ногах гнилой камыш, тронулся в путь. Спустя полчаса, Барос повел Дриженко к городу, а отряд двинулся в обход, чтоб выйти поближе к пристаням.

На окраине города в мутном свете утра лаяли собаки и кричали петухи. Барос с мичманом садами прокрались к дому. Дриженко держал револьвер наготове, но сомневался, что сможет стрелять: патроны мокли двое суток.

Грек осторожно постучал в дверь. Что-то тихо сказал. Дверь отворилась.

Через полчаса укутанный в сухую одежду и одеяло мичман лежал на тахте, чувствуя, как постепенно возвращаются силы. Из соседней комнаты доносилась возня и женское всхлипывание, хлопнула дверь, и все стихло. Вошел Барос и сказал, что вся семья покинула дом.

— Правильно, — согласился мичман. — Если нас схватят или даже узнают, что мы были здесь, ни хозяевам, ни дому несдобровать.

— Ваш-скородь, — сказал Барос (он переоделся в платье брата), — раз уж мы попали в Сулин, то я схожу в разведку. Через час вернусь. Вы закройтесь. Сигнал такой. — Барос тихонько постучал в дверь.

Полежав еще полчаса, мичман поднялся. На столе лежал кусок вареной курицы, но вид ее почему-то вызвал тошноту Дриженко смог выпить только две чашки горячего кофе. Подошел к окну. За кустами виднелась крыша какого-то здания, наверное, миссии, о которой по дороге упомянул Барос. Поодаль торчали две корабельные мачты, на марсах виднелись фигуры вахтенных сигнальщиков. Возле дома послышалась гортанная речь и топот. В щелку занавески мичман увидел солдат с винтовками и пробормотал:

— Ну и местечко для отдыха.

Прошел час, Барос не возвращался. С улицы доносилось фырканье лошадей, скрип колес, голоса. Откуда-то прилетел пароходный гудок. Но вот в дверь постучался Барос. С револьвером наготове мичман отодвинул засов. В дверь просунулось незнакомое круглое лицо с лихо закрученными усиками, и человек сказал чисто по-русски:

— Честь имею кланяться, ваше высокоблагородие. Я тоже русский. Свитский моя фамилия. Душевно рад вас видеть…

— Молчи и пшел вон, голову размозжу, — произнес сквозь зубы Дриженко, поднимая револьвер.

— Извиняюсь, ваше высокоблагородие. — Голова исчезла, шаги стихли.

Задвинув засов, мичман заметался по комнате, проклиная себя. Нельзя было отпускать этого русского. Ведь он подсматривал и подслушивал, коли знает, что пришел офицер, и слышал условный стук.

Снаружи донеслось шипение и грохот разрыва. Потом началась орудийная и ружейная пальба. Раздавались отдаленные винтовочные залпы. Мичман посмотрел в окно. На крыше здания стояли люди — несколько английских офицеров с биноклями. Они смотрели в сторону протоки. Пальба учащалась. Снова донесся сдвоенный свист ракет и разрывы. В дверь опять постучали.

— Кто? — спросил Дриженко, решив, что в случае чего будет стрелять через дверь.

— Я это, Барос.

Когда он вошел, оба в один голос сказали:

— Надо уходить.

— Тут был некто Свитский, думаю, что он соглядатай.

— Да-да, Костос его знает. Это здешний русский. Мы сейчас видели, как он из этого дома направился в английскую миссию. Надо уходить.

Грек схватил узел с одеждой мичмана, подал саблю. В сенях тяжело дышал Костос. Он запер дверь за вышедшими, звякнул засовом. Пригибаясь, Барос с Дриженко добежали до камышей. Услышав сзади топот, мичман обернулся. Их догонял Костос с топором в руках. Пройдя шагов десять, Дриженко снова вскинул револьвер, заметив в камышах людей.

— Это с нами, — сказал Барос. — Костос их знает. Местные болгары и греки. Хотят уйти от турок. С Костосом их семеро.

— Вооружены?

— У одного кремневый пистолет. Остальные с ножами и топорами.

Донеслись крики и глухие удары. Костос вздохнул:

— Вот и не стало моего дома. Скорее в плавни!

И снова брели по пояс в воде. Сзади раздавались выстрелы, пули щелкали в камышах. Порой было слышно совсем рядом:

— Бурда вар? (Здесь есть?)

— Йок, йок. (Нет, нет.)

Постепенно голоса удалились.

Никонов с трудом отыскал сухие площадки для пуска ракет. Пробравшись к берегу, по компасу взял пеленг на стоящие у пристани корабли, определил по карте дистанцию. Матрос Барнак с помощью разведчиков установил ракеты попарно, пара от пары подальше. Никонов навел их на цель. Взвод Велихова вышел к берегу и засел в кустах.

В городе было тихо. Сейчас, судя по времени, катера должны были подходить к Сулину. Сигналом для их действия должны были служить пуски ракет.

Никонов скомандовал:

— Первая группа, залп!

Расторопный Барнак поджег запалы. Первая ракета выпустила струю дыма и погасла. Вторая начала неуверенно шипеть, окутываясь белым дымом. И тогда Барнак, выругавшись, бросился к ней, руками осадил ее на станке вниз, уперев соплом в землю. Грохнуло, ракета с визгом улетела ввысь. Никонов подбежал к матросу, тот сидел, размазывая по лицу копоть, грязь и кровь.

— Чего ты, болван, сделал?

— А пошто они не летят? Отсырели? Вот я и ткнул в землю, чтоб порох лучше вспыхнул…

— Могла взорваться.

— Могла, — покорно согласился матрос.

— Но ты же ей угол возвышения увеличил, она в город улетела!

— Улетела, — в том же тоне ответил Барнак, шмыгая носом.

Над головой прогудел снаряд и поднял столб грязи над камышом.

— Марш ко второй группе! — приказал Никонов. — Нас засекли.

Следующая пара ракет взлетела нормально и, как позже сообщил Велихов, взорвалась у пристани среди мелких судов. Когда Нкионов с Барнаком подбежали к третьей паре ракет, на месте первых двух взлетели столбы грязи и дыма. Лейтенант прислушался. Было похоже, что стреляют не только по ним, но и по катерам. С берега долетел дружный залп. Это дорогобужцы Велихова стреляли по шлюпкам с турецкими солдатами, направившимися к месту пуска ракет.

Выждав еще десять минут, Никонов приказал пустить последние ракеты. Одна тотчас взлетела, а вторая взорвалась на станке. Бросившись в облако дыма, разведчики подняли залепленного грязью матроса. Он бессмысленно хлопал глазами и жадно ловил ртом воздух. Его ощупали и убедились, что он только оглушен. Михеев вдруг изумленно произнес:

— Ну и ну, знать, в сорочке парень родился. — Он стащил с матроса закинутую за спину винтовку и показал лейтенанту. Ложа была расщеплена, а ствол погнут.

Барнак пришел в себя, тряс головой, ковырял пальцами в ушах, решив, что они забиты грязью. С севера донеслась отдаленная перестрелка. Это вступил в бой взвод прикрытия.

Барнак бессмысленно огляделся, увидел свое исковерканное ружье, патронную сумку и вдруг, пошатываясь и размахивая руками, словно цепляясь за воздух, побежал под разрывами к первой не взлетевшей ракете.

— Стой! Назад! — закричал Никонов.

— Он же оглох, — заметил Михеев.

Лейтенант побежал вслед за Барнаком. Тот повалил станок с ракетой, поднял ее за хвост, стал вынимать из сумки патроны, выдирал зубами пули, а порох ссыпал в ракетное сопло. Никонов крикнул матросу в самое ухо:

— Соедини два фитиля, чтоб отбежать подальше… Может взорваться.

— И эта полетит, как миленькая! — крикнул Барнак, не расслышав лейтенанта.

Набив сопло, матрос поднял станок с ракетой, установил ее на глаз, поджог фитили и бросился бежать. Глухо хлопнуло, и ракета улетела.

В это же время, пользуясь поднявшейся суматохой и пальбой, катера капитан-лейтенанта Дикова поставили в протоке мины. По катерам открыли огонь, когда постановка уже заканчивалась. Они несли мины не только на борту, но и буксировали на плотиках. Пулей перебило трос, и последний плотик понесло к Сулину. И тогда матрос Гладилин бросился в воду и добрался до плотика, не желая, чтоб мины достались неприятелю. Догонять его командир катера не решился. Когда заметили, плотик уже снесло саженей на полтораста, с берега вели частый огонь, минное поле было установлено с небольшим заглублением, и катер мог сам на нем подорваться.

Что стало с Гладилиным — неизвестно. Но если бы мины и матрос были захвачены, то турки непременно объявили бы об этом в газетах, как они подробно описали пленение экипажа катера Пущина.

Никонов с разведчиками и взвод дорогобужцев уходили по плавням. Снаряды свистели и вонзались в воду довольно близко, порой обдавая грязью. Михеев удивился:

— Видит он нас, что ли?

Лейтенант показал глазами на небо:

— Ветер упал почти до штиля. Камыш неподвижен, а где мы идем — колышется. Сигнальщики с береговых постов видят и корректируют.

И снова начался изнурительный путь по пояс в холодной воде. К вечеру встретились со взводом прикрытия, с ним же находился мичман Дриженко с Баросом и семью сулинцами. Глубокой ночью солдаты Дорогобужского полка перевезли отряд на свой берег.

Распаренный, в шинели, накинутой на плечи, лейтенант стоял на берегу и смотрел на Дунай. Погода улучшилась. Дунай мерцал оранжевым и голубым огнем в лучах заходящего солнца. С криком носились чайки, камнем падали в воду и взмывали с серебристой добычей в клювах.

Подошел Хлудов:

— С легким паром, ваш-скородь.

— Спасибо, боцман.

Рядом с Хлудовым стоял кок с подносом. На нем поблескивала чарка и тарелка с чем-то ароматным, красноперечным. Взяв чарку, лейтенант сказал коку:

— Приезжай, Сидор, после войны в Петербург, устрою в любой ресторан, хоть к Борелю, как мастера по болгарским, греческим, румынским и турецким блюдам. Команде выдали по чарке?

— Так точно, ваш-скородь, даже Трофеичу.

— Он что, пить начал с горя?

— Никак нет, ваш-скородь, он бобыль, горевать не по кому. Говорит, что бедняку везде плохо, богачу везде хорошо. Он узнал, что водка-то из пшеницы, а Коран запрещает пить виноградное вино. У татар же есть хмельной напиток из кобыльего молока — кумыс и из пшеницы — буза. А потом в Коране написано, что первая капля ведет в ад. Так Трофеич прежде сует палец в чарку и стряхивает эту первую каплю, что в ад ведет, а остальное — в рот. И доволен.

С чаркой в руке Никонов подошел к сидящим у костра разведчикам. Те вскочили. Лейтенант сказал:

— Реляции на отличившихся и проект приказа о поощрениях отправлю завтра, а сейчас просто от души благодарю вас, братцы.

Когда матросы снова уселись, Нефедов сказал, покачав головой:

— Широк же, братушки, ваш Дунай, широк.

— Да-да, — согласился Вылчев и добавил: — А Босфор шире. — И мрачно задумался; поникли и остальные болгары.

После перехода Балкан отрядом генерала Гурко, с которым шло все Болгарское ополчение, взятия Шипки, боев за Стару Загору и особенно после обороны Шипки в августе, где так же отличились болгарские добровольцы, Йордан Вылчев, Найден Ленков и остальные разведчики-болгары места себе не могут найти. Их гнетет сознание, что они остались в стороне от великих дел, в которых участвуют их соотечественники.

Никонов пристально посмотрел на болгар, они насупились еще мрачнее. Лейтенант сказал:

— Вот что, братцы-болгары, мы же не слепые, видим ваше состояние и понимаем вас. Идите в Габрово, там сейчас собралось на переформирование все Болгарское ополчение. Я освобождаю вас от слова, данного вами после переправы. Ну кто из отряда возразит против этого? — Никонов обвел глазами разведчиков. Все так одобрительно загалдели, что даже сидевший в стороне в задумчивости Трофеич удивленно повернул голову. Никонов продолжил: — Ступайте. За полгода мы достаточно наплавались в Дунае и поползали по его берегам. Изучили, как свою избу. Обойдемся. А вы там на Балканах побыстрей заканчивайте войну.

— На Балкан, на Стара-Планине? — Ленков покачал головой. — Надо будет ждать весни…

— Вы посмотрите, какой у нас Найден умный! — воскликнул Никонов. — Ну как император Франц-Иосиф! Тот сейчас собрал свою армию, решил занять Боснию и Герцеговину и отложил это до весны. Германский кайзер-канцлер Бисмарк и английский премьер лорд Биконсфильд тоже что-то задумали против России и тоже отложили до весны. Эй, кто там? Подкинь еще хворосту в костер, тоже будем сидеть и ждать весны. То-то будет весело, то-то хорошо.

— Значит, против крепостей? — спросил Вылчев, кивнув на восток.

— Вряд ли, — отмахнулся Никонов. — Нет, братцы, ожидается что-то другое, главное… — Никонов умолк.

В Главной квартире Никонов слышал разговор о теплом обмундировании, о переформировании частей, но когда в коридоре генерал Скобелев-второй, уже прославившийся под Плевной, сказал интенданту, что если тот не доставит ему тысячу вьючных лошадей, то… и потряс перед носом чиновника плеткой, стало понятно, что речь шла совсем не о зимних квартирах. Никонов снова сказал болгарам:

— Так что, Йордан, Найден, Любен, Димо, Тодор, ступайте к своим, а то здесь вконец изведетесь. Советую, ступайте. Но, — лейтенант предостерегающе поднял палец, — если кто-нибудь из ваших братушек упрекнет, что вы не были под Старой Загорой и на Шипке, не стесняясь ответьте, что они, братушки, прошли через Дунай по готовому мосту. А мы ради этого моста кипели в Дунае, как ерши в рыбацкой ухе, и, может, еще придется кипеть. Без этих мостов не было бы ни Старой Загоры, ни Шипки и нечего было бы думать о победе.

Перед отбоем, как всегда, старший унтер-офицер Хлудов доложил, что вечерняя поверка проведена, больных четверо, в нетях никто не числится, и замялся.

— Что еще у тебя, боцман?

— Там все пятеро болгар стоят, что-то надумали.

— Пусть войдут.

Вошли все пятеро. Вылчев сказал:

— Так что, ваше высокоблагородие, Михаил Федорович, мы решили так. Три уходят, два остаются. А кто… — Йордан вынул из кармана пять бумажных трубочек, пояснил, чтобы каждый на бумажке написал свое имя, затем снял бескозырку, бросил туда бумажки и протянул лейтенанту, сказав, что первые трое уходят.

Никонов запустил пригоршню в бескозырку, выгреб все оттуда, потом вынул записную книжку, вложил в нее развернутые бумажки, заметив:

— Так будет справедливо, а мне факсимиле на память. — И повернулся к боцману: — Они все уйдут после завтрака. Должны быть вооружены и экипированы так, чтобы не было стыдно за наш отряд и его боцмана. Коку передай, чтобы на дорогу приготовил, как надо.

После завтрака отряд построился по большому сбору. Перед строем стояли все пятеро с матросскими парусиновыми мешками, обвешанными трофейным и только что подаренным оружием. Лейтенант вручил Вылчеву препроводительную на имя генерала Столетова, а каждому — рекомендации, произнес короткую речь, попрощался с каждым и добавил:

— Знаю вас в деле, от себя скажу: берегите себя. Да, берегите себя, не для себя, а для Болгарии. После войны ей нужна будет своя армия и флот. Ну, с богом!

И они ушли, поблескивая оружием, окруженные ватагой весело галдящих товарищей, и каждому из них казалось, что были дружны они невесть с каких давних времен.

Они уходили туда, где над Балканами, над Стара-Планиной зловеще нависали тяжелые снеговые тучи. До конца войны оставалось еще пять тяжелейших месяцев.

В. Гузанов ШЛИ В БОЙ ЮНГИ…

Игорь Перетрухин после окончания школы юнг служил со мной в одном дивизионе тральщиков Северного флота, а потом, в феврале сорок четвертого, был переведен в дивизион торпедных катеров, который тоже входил в наше соединение охраны водного района Главной базы СФ — ОВР. Это было в конце сорок третьего года, а в новом сорок четвертом, в марте месяце североморские катерники вошли в состав только что созданной бригады ТК, стали самостоятельным соединением. Там, на катерах, он изменил своей профессии боцмана и стал комендором двуствольной пушки «швак». Дело в том, что на ТК-114 уже был боцман — наш однокашник и земляк Игоря, свердловчанин Леонид Светлаков. И третий юнга на этом катере — моторист Николай Ткаченко. Всем ребятам к этому времени уже присвоили воинское звание — краснофлотец. С нас стали спрашивать службу полной мерой, как со старых и бывалых моряков, но еще по привычке называли юнгами.

…Пятнадцатое сентября сорок четвертого года. Раннее утро. Еще с вечера минувшего дня отряд торпедных катеров под командованием капитана 3 ранга В. Федорова находился в море. По данным нашей разведки у норвежских берегов должны появиться немецкие корабли. Прошло несколько часов, но конвоя все не было и не было. Надо возвращаться в базу. У торпедных катеров малая автономность плавания. Ограничивало горючее. Но вдруг комдив Федоров услышал свои позывные…

— Вижу конвой, — доложил командир авиазвена. — Четыре крупные цели у берега. Мористее — сторожевики, тральщики, катера. Атакуйте. Поддержим!..

В районе Сак-фьорда летчики обнаружили около двадцати кораблей и транспортов противника.

Немецкие артиллеристы, находившиеся на высокой прибрежной скале, следя за самолетами, приметили и советские катера. Один из снарядов плюхнулся за кормой 114-го, а через долю секунды — прямо по носу разорвался второй… Третий снаряд, подняв высокий столб воды, разорвался в нескольких метрах от борта.

Комендоры замерли у своих пушек и пулеметов. Волна раскачивает катер, швыряет в лица моряков колючие брызги. Игорь Перетрухин в который раз, на всякий случай, проверил свой «швак». Оружие готово к стрельбе, он его опробовал еще при выходе из базы. Теперь от умения и отваги его хозяина зависело многое. Для Игоря наступил час серьезных испытаний: по сути дела, это был его первый настоящий бой.

Между тем торпедные катера, постоянно меняя курс и скорость, приближались к целям. Корабли охранения, почувствовав подмогу с берега, усилили огонь из скорострельных пушек.

Трассирующие снаряды рикошетили от воды и разрывались у бортов атакующих катеров.

— Николаев! — обратился Федоров за помощью к летчикам. — Штурмуйте охранение!

Флагманский катер стремительно вырвался вперед и начал ставить дымовую завесу. Тотчас же на него был перенесен почти весь артиллерийский огонь кораблей охранения. Умело маневрируя, следом за флагманским второй катер окутал себя дымом. Катер старшего лейтенанта Успенского не стал прятаться за чужим дымом, а сам прошел с белым шлейфом вдоль линии вражеских кораблей.

Ближе всех к 114-му оказался немецкий тральщик. На беглый огонь противника моряки ответили длинными очередями из пушек и пулеметов. Затарахтел и скорострельный «швак» Игоря Перетрухина. Юнга держал на прицеле рубку и мостик. На тральщике произошло замешательство. Игорь видел, как кто-то бежал по палубе, кто-то падал… Он стрелял и стрелял, по привычке прикусив нижнюю губу. На ходовом мостике, где только что виднелись головы гитлеровских офицеров, все куда-то попрятались.

Тем временем катера, которым посчастливилось первыми выпустить торпеды, укрылись в дымовой завесе. Противник потерял их из виду. Наступила очередь атаковать и 114-му. Игорь Перетрухин искал глазами цель. Где она? Три транспорта, окутанных дымом и паром, погружались в морскую пучину. Корабли охранения легли в дрейф. Экипажи их не знали, что предпринять: то ли охранять самих себя, то ли вход в Сак-фьорд, то ли подбирать немецких матросов с затонувших судов… Четвертый, последний, транспорт, самый большой по водоизмещению, убегал, он торопился укрыться в фьорде. Его корму прикрывала самоходная баржа, вооруженная многоствольной пушкой. Упустить такую цель было бы грешно и непростительно. Успех дела решали доли секунды, старший лейтенант Евгений Успенский уже рассчитал торпедный треугольник. Резкий толчок. С шипящим звуком, одна за другой, торпеды оставили катер. Крутой разворот — и 114-й снова в дымовой завесе.

Но немцы тоже не дремали. Артиллеристам с десантной баржи нельзя было отказать в меткости. Носовая часть катера прошита насквозь. Вспыхнули яркие языки пламени. Запахло гарью. Не ожидая приказания, юнга-боцман Леонид Светлаков схватил огнетушитель и кинулся на бак. Он не слышал, как над морем пронеслись два глухих взрыва. Теперь уже транспорту не придется разгружаться в немецком порту. Моряки еще не успели потушить пожар, как пришла новая беда: заглохли моторы. Кончился бензин в баках. Как потом рассказал друзьям юнга Николай Ткаченко, моторы работали за счет подкачки бензина вручную из «мертвого запаса» — жалких остатков в цистернах. Хорошо, что они остановились не в разгар боя, а то бы самим пришлось стать мишенью. Видя, что 114-й отстал, на помощь ему прилетел наш истребитель. Он барражировал на небольшой высоте. В эфире между тем решался вопрос о возвращении самолета на маневренный аэродром, так как у него тоже оказались пустыми бензобаки. Катерники слышали, как летчик требовал замены, не желая оставить 114-й без поддержки с воздуха.

Отряд катеров пришлось догонять на одном моторе. Флагман, заметив отсутствие катера старшего лейтенанта Успенского, вернулся и подошел к борту. Капитан 3 ранга Федоров прыгнул на борт 114-го, обнял командира Игоря Перетрухина и боцмана Светлакова, всех ребят, которые находились в этот момент на верхней палубе.

Было чему радоваться. Это был уже не первый бой наших катеров во взаимодействии с авиацией в условиях дневной видимости. Бой, увенчавшийся великолепной победой. Четыре немецких транспорта с военным снаряжением и продовольствием, направлявшихся на помощь 20-й Лапландской армии немцев, нашли свой конец в студеных водах Баренцева моря.

По пути в базу флагманский катер поднял из воды промокшего и замерзшего летчика лейтенанта Муромцева, который прикрывал с воздуха группу катеров. Отважный пилот так и не дотянул до аэродрома, ему пришлось совершить вынужденную посадку на воду.

В Пумманках, где находилась маневренная база бригады торпедных катеров, моряков дивизиона Федорова встретили друзья-катерники. Их поздравили с заслуженной победой. А когда они вернулись в Долгую, здесь, на причале, адмирал А. Г. Головко вручил матросам и офицерам правительственные награды. Юнге Перетрухину командующий флотом прикрепил к фланелевке орден Красной Звезды.

Запомнился Игорю Перетрухину еще один бой. Это было в середине октября сорок четвертого года. Войска Карельского фронта и Северный флот тщательно готовились к наступлению. Совместная операция в очень сложном Заполярном районе проводилась впервые. Морская пехота, авиация и корабли Северного флота прорвали мощную оборону на перешейке полуострова Средний, закрыв гитлеровцам путь отступления с рубежа реки Западная Лица. Развивая успех, командующий флотом решил высадить морской десант в Лиинахамари. Этот хорошо укрытый с моря порт, можно сказать, был трамплином к освобождению старинного русского города Печенги. Кто проложит путь кораблям через «ворота смерти»? Так прозвали катерники вход в порт Лиинахамари. Выбор пал на прославленного мастера торпедного удара, Героя Советского Союза капитан-лейтенанта Александра Шабалина. Вторую группу кораблей прорыва поведет капитан 2 ранга С. Г. Коршунович, третью — капитан 3 ранга С. Д. Зюзин. Боевая задача была доведена до личного состава. Политотдел бригады обратился к катерникам:

В море вышли, как только стемнело. Ночь всегда была хорошим помощником катерников. Не изменила бы она им и сегодня, осталась бы верным союзником, прикрыла бы… Катер ТК-114 шел следом за катером командира первой группы прорыва Александра Шабалина. На борту обоих катеров — пятьдесят два десантника. Все североморцы: с подводных лодок и тральщиков, с торпедных катеров и эсминцев. Игорь Перетрухин как бы прилип к своему «шваку», двуствольному автомату. «Спокойнее, парень!» — говорил он сам себе, а руки невольно сжимали кольцо турели. Там, в скалистом берегу, притаились немцы, из амбразур дотов, ощетинившись, смотрят пулеметы и пушки. Они ждут сигнала тревоги.

Войти в Печенгский залив незамеченными катерам не удалось. Вспыхнувший прожектор сначала полоснул по ночному небу, потом опустился на море. Яркий сноп света испуганно забегал по коридору залива, выхватывая из мглы то скалу, то прибрежные камни-валуны, то катера, моторы которых для скрытности работали с подводным газовыхлопом. Только что была тишина — и разом ее не стало. Отчетливо прозвучали первые выстрелы, вспышки осветительных снарядов указывали немецким батареям направление, куда надо бить, чтобы сподручнее накрыть цель. Александр Шабалин быстро оценил ситуацию: надо прижаться к высокому берегу, ибо в середине залива катера ожидает смерть. У берега — спасение, здесь непростреливаемое пространство. Евгений Успенский понял маневр Шабалина, рванулся следом за ним, за считанные секунды их катера проскочили Девкин мыс и были уже в открытой гавани…

В своих воспоминаниях вице-адмирал А. Кузьмин, бывший командир североморской бригады катеров, писал: «Чтобы обезопасить стоянку катера, командир вместе с боцманом Светлаковым и матросами Яценко и Перетрухиным, захватив автоматы и гранаты, сошли на берег. Осмотрели находившиеся на пирсе амбары и организовали «первую линию обороны» на случай прорыва гитлеровцев на пирс». Более часа моряки со 114-го обеспечивали высадку нашей морской пехоты. Только тогда, когда многие катера, высадив десант, начали возвращаться домой, Евгений Успенский с тремя своими подчиненными — Перетрухиным, Светлаковым и Яценко — поднялся на борт катера.

За это Игорь Перетрухин был удостоен еще одной боевой награды — ордена Отечественной войны II степени.

…Спасательный понтон бросало с волны на волну. Его низкие борта чуть-чуть поднимались над студеной водой Карского моря. Хлесткие волны мяли понтону бока, заливали до краев, и только скопившийся в полукруглом корпусе воздух держал его на плаву. Моряки сидели тесной кучкой: двое напряженно всматривались в ночь, в черное крыло тучи, нависшей над ними. Один из них — бывалый моряк, энергичный и строгий, его приказы — закон для всех. Это старшина 1-ой статьи А. К. Дороненко, другой — еще мальчишка, у него и воинское звание по возрасту — юнга. Звали паренька Толей. Рулевой Анатолий Негара.

Тучи плотной пеленой висят над морем, за ними не видать ни луны, ни звезд. Нет никаких ориентиров. Вокруг волны и волны. Косой дождь со снегом шлепает по осунувшимся, похудевшим лицам моряков, по звонким металлическим бортам понтона. В этой кромешной тьме трудно понять, двигается ли их спасательный понтон или стоит на месте.

Больше часа гребет юнга Анатолий Негара, самый юный из всей команды. За эти трое суток, что они расстались с кораблем, Толя чаще других краснофлотцев брался за весло, а когда его подменяли друзья, юнга, подолгу не разгибая спины, вычерпывал воду. На понтоне оказался только один черпак и три банки из-под консервированных сосисок из НЗ — неприкосновенного запаса, который был положен по штату на спасательных средствах корабля: катерах, шлюпках, понтонах.

Анатолий старался не думать об усталости. Его, как и всех товарищей по несчастью, беспокоило одно: далеко ли до берега? В такую штормовую погоду, да еще на такой «посудине», можно мыкаться по морю долго. А дальше что? У них еще вчера кончились запасы пресной воды, пустой анкерок валялся у ног Анатолия. Хлеба тоже не было. Те несколько буханок, которые они успели захватить на корабле, размокли в соленой воде и стали непригодными в пищу. Старшина Дороненко решил растянуть скудный паек НЗ, выдавая каждому моряку половину тонкой, с мизинец, консервированной колбаски — это порция на день. Никто из моряков не роптал: понимали ситуацию. Сейчас важно одолеть стихию: холод, промокшая одежда сковывала тело, двигаться, разогреваться можно было только сидя за веслами. А их — два, коротких два весла на двадцать моряков.

Шторм не стихал, хотя волны, прибитые дождем, становились все слабее и слабее. К утру может наступить штиль. Но никто не верил в это. Осенью в арктических водах погода славится своим коварством. И все-таки у людей теплилась надежда — а вдруг… Теперь остается только ждать.

Все, что случается в жизни, порой чаще всего вдруг, нежданно-негаданно, влечет потом за собой изменения, подготовленные, если по-настоящему вникнуть в суть, всем прежним ходом событий.

…Анатолий Негара попал на тральщик ТЩ-120 случайно. После школы юнг он начал службу на ТЩ-118, этого же 6-го дивизиона тральщиков. Корабли только недавно пришли из Америки. В одном из походов к острову Медвежьему, где советские корабли встречали конвои союзников, юнга Негара простудился, и судовой врач направил Толю в госпиталь в Полярное. Три недели паренек пролежал с воспалением легких, но когда выписался и вернулся в штаб дивизиона, то снова встретиться со своим кораблем ему было не суждено. ТЩ-118 погиб недалеко от острова Белого, потопленный фашистской подводной лодкой. Юнга Негара получил новое назначение — рулевым на ТЩ-120.

Командир корабля спросил юношу:

— Как вы думаете служить у нас на корабле — с душой?.. — Дмитрий Алексеевич Лысов пристально вглядывался в стоявшего перед ним юнгу.

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант. Я уже оморячился, нес самостоятельно вахту рулевого, — решительно ответил Анатолий.

— Добро. Наше флотское дело — нелегкое, дерзкое, кто слаб духом, тому не быть настоящим моряком. Ясно?

Юнга еще раз заверил командира тральщика, что не подведет, оправдает оказанное ему доверие. Капитан-лейтенант подписал приказ о зачислении Анатолия Негары в штурманскую боевую часть. «Видать, паренек не из робкого десятка, — подумал Дмитрий Алексеевич, — такой не растеряется, не дрогнет в минуту опасности».

…В середине сентября сорок четвертого года ТЩ-120 получил боевое задание. С острова Диксона поздно вечером выходил конвой. Он состоял из транспортов «Андреев», «Игарка» и «Моссовет». Впереди торговых судов шел ТЩ-120 с поставленным тралом. У мыса Челюскина транспорты вошли в лед, где почти не было чистой воды. Такая предосторожность была оправдана. Фашистские подводные пираты, действовавшие в этом районе Арктики, представляли серьезную опасность. Они нападали на наши корабли и в одиночку, и парами.

В августе — сентябре сорок четвертого года в Карском море находилось шесть вражеских подводных лодок.

21 сентября с востока к мысу Челюскина пришел конвой ВД-1, который держал путь на запад, к Диксону. Тральщик ТЩ-120 получил новый приказ. Надо возвращаться обратно. Ночью 23 сентября радист доложил Лысову: «СКР-29 обнаружил подводную лодку». Однако все атаки противника были отражены, и конвой продолжал свой путь. Провести транспорты в порт назначения — это значит выполнить боевую задачу. Конвой благополучно прибыл в порт Диксон, а сам тральщик остался в море, чтобы помешать подлодкам противника активно действовать в этом районе. Задача довольно трудная, если учесть, что на тральщике ТЩ-120 была неисправна гидроакустическая аппаратура.

— В таких условиях обнаружить и атаковать врага вряд ли удастся, — сказал Дмитрий Лысов своим помощникам. — Но заставить его находиться под водой, лишить тем самым скорости, маневра — можно.

Погода засвежела, один за другим проносились снежные заряды. Видимость была, как говорят моряки, нулевая.

24 сентября юнга Негара заступил на вахту. В боевой рубке находился командир Дмитрий Лысов и штурман лейтенант Валентин Дементьев.

— Юнга, курс двести семьдесят. Держать по компасу, — сказал Дмитрий Лысов.

— Есть, держать по компасу, — ответил Негара.

Командир выбрал вариант зигзага, корабль лег на очередной галс, дал полный ход. Первый час прошел спокойно, и вдруг сильный взрыв потряс корабль. Гребные винты и рули сорваны, в корпусе пробоина, вышла из строя рация. Лишенный хода тральщик как-то неестественно закачался на волнах; постепенно стал крениться на левый борт.

Была сыграна аварийная тревога. По этой команде юнга Негара заводил пластырь вместе с матросами боцманской команды. Всеми работами руководил главный боцман Николай Сердобов, волжанин, уроженец города Куйбышева. Затем в кормовом отсеке аварийная партия ставила подпорки, но вода не убывала. С мостика следуют ясные и четкие команды. Каждый матрос знал свое место, свою задачу. Артиллерийские расчеты время от времени открывали огонь. Фашистские подлодки имели такую привычку: добивать судно из орудий после того, как торпеда сделала свое гнусное дело. Но пока субмарина где-то пряталась. Снежные заряды не позволяли сигнальщикам обнаружить ее.

Юнга Негара выбрался из кормового отсека, когда на палубе уже происходила посадка на катер и понтон.

— А тебя приказ не касается? — прикрикнул на юнгу лейтенант Дементьев. — Быстро в понтон!

Старшим на моторно-парусном катере был назначен штурман Валентин Александрович Дементьев, а на понтоне команду из девятнадцати моряков возглавил старшина 1-ой статьи Алексей Кузьмич Дороненко.

— Отходите! Отходите от борта! — кричал, махая руками, Дмитрий Алексеевич Лысов.

На тральщике вместе с командиром оставались только расчеты артиллерийских орудий и те моряки-коммунисты, кто был непосредственно нужен для боя, — тридцать четыре краснофлотца и старшины, четыре офицера.

Очевидно, понимая, что корабль обречен, Дмитрий Алексеевич передал лейтенанту Дементьеву свой партийный билет, ордена Красного Знамени, Отечественной войны I и II степени, а Алексею Дороненко — флотскую шинель с золотыми погонами капитан-лейтенанта.

— Товарищ командир, подлодка. Курсовой — правый борт десять! — крикнул Павел Федоровский.

Дмитрий Лысов обернулся и посмотрел в сторону, куда показывал рукой сигнальщик.

На поверхности моря среди беснующихся волн всплывала субмарина. Сначала показалась рубка, а затем и весь сигарообразный корпус подводного пирата.

Старшина комендоров Николай Бабаев, наводчики старый служака Алексей Кузнецов и молодой краснофлотец Павел Каширин держали лодку на прицеле, они видели, как откинулась крышка люка — и на мостик вслед за бородатым офицером выбежали немецкие матросы. Капитан-лейтенант Лысов словно ждал этого момента, его команда была произнесена ровным, спокойным голосом:

— Огонь по врагу, товарищи. Огонь!

Не успел на флагштоке субмарины взвиться фашистский флаг, как вокруг подлодки поднялись высокие фонтаны. Корабельная «сотка» била без промаха. Снаряды кучно ложились в цель, сверкнуло пламя, и, когда рассеялся дым, моряки увидели, что рубка субмарины искорежена… Ни офицера, ни матросов на мостике не было, лодка стремительно уходила под воду.

В этот момент другая лодка вышла в атаку на тральщик. До моряков, находившихся на катере и понтоне, донесся взрыв. Торпеда угодила прямо по центру корабля, и он скрылся под водой. Над горсткой моряков героического экипажа сомкнулись воды Карского моря, военно-морской флаг, гордо реющий на флагштоке, ушел под воду неспущенным.

Вскоре начался шторм, в снежном заряде потерялся из виду моторный катер. Тщетными оказались его поиски. Старшина Дороненко решил, что понтон все время надо направлять на юго-запад. …А берега все не было видно.

Анатолий Негара прижался спиной к старшине Дороненко и в тяжелом забытьи вспоминал первую встречу с командиром корабля. «Наше флотское дело — нелегкое, дерзкое, кто слаб духом — тому не быть настоящим моряком. Ясно?» — говорил юнге Дмитрий Алексеевич Лысов. «Ясно, товарищ капитан-лейтенант, не подведу!» А еще вспоминал юнга Павку Корчагина — своего любимого героя. На тральщике осталась тетрадочка, куда записывал юнга понравившиеся мысли, высказывания отважного комсомольца, рожденного в огне и буре революции и гражданской войны. Одна мысль крепко засела в голове у Анатолия Негары: «Кто не горит, тот коптит. Это — закон. Да здравствует пламя жизни!»

На третий день вдали показалась земля. В просветы, когда последние осенние лучи солнца пробивались через толщу облаков, на горизонте вырисовывались черные очертания холмистого мрачного берега. Никто из моряков тогда не знал, что их понтон несло к островам архипелага Скотт-Гансена. Они были открыты 25 августа 1893 года, когда судно «Фрам» арктической экспедиции Фритьофа Нансена натолкнулось на эти семь островов. Неизвестные острова обследовал лейтенант норвежского флота Сигурд Скотт-Гансен, занимавшийся в экспедиции Нансена метео-астрономическими и магнитными наблюдениями. Суровый берег, на котором оказались моряки с тральщика ТЩ-120, был тихим, безлюдным, в северной части поднимались крутым горбом скалистые горы, низменность усыпана галькой и валунами. Измученные люди, отдавшие борьбе со стихией последние силы, замертво повалились под камни-валуны, укрывшись за ними от пронизывающего ветра, и, согревая друг друга телами, заснули, вконец измученные пережитой трагедией.

Утром следующего дня пошел снег. Мягкий, пушистый — он ложился на землю большими белыми хлопьями. Кругом было тихо и спокойно. Только изредка раздавались крики кайры, но она летала где-то в стороне от берега.

Еще одна отчаянная попытка! Старшина 1-ой статьи Дороненко принимает решение послать людей искать материк. А кого пошлешь? Среди моряков есть раненые и тяжелобольные. Снова рисковать жизнью могут только добровольцы, те, кто мог еще стоять на ногах, кто способен был выдержать без пищи и без воды еще одно плавание на неуправляемом понтоне…

— Товарищ старшина, — обратился юнга к Дороненко, — давайте сработаем парус. Меня в школе юнг морской практике обучали знатоки этого дела.

Подсказка Анатолия пришлась по душе старшине. Начали собирать вещи, которые могли бы послужить материалом для паруса. Пригодился и бросательный конец, его распустили на тонкие каболки, единственное весло приспособили под руль, второго на понтоне уже не было, потеряли, когда подходили к берегу, его выбило волной из ослабевших рук моряков.

В штабе Беломорской флотилии забили тревогу. Командующий вице-адмирал Ю. А. Пантелеев срочно запросил штаб Карской военно-морской базы на Диксоне. Никто не знал, когда и куда подевался ТЩ-120. Сначала все считали корабль и его экипаж без вести пропавшим, потом выяснилось, что часть команды спаслась… Штаб получил с Диксона новое известие: «За командой ТЩ-120 выслан тральщик». А вслед за ним на помощь морякам погибшего тральщика вышли еще два корабля.

Людей с острова Скотт-Гансена снял ТШ-115 под командованием капитан-лейтенанта А. И. Иванникова, впоследствии Героя Советского Союза.

Адмирал Ю. А. Пантелеев, воскрешая малоизвестные страницы войны, писал: