Бывший замкомэск хотела привычно возразить, но вдруг поняла, что спорить со скуластым нет ни малейшей охоты.

— Странное дело получается, Ростислав Александрович. Друг у меня есть, как и вы — офицер бывший, у беляков служил. Хороший парень, честный, поможет всегда. Но, как встретимся, все время спорим, ругаемся даже. Не довоевали мы с ним, патроны не дожгли. С вами не так. Словно войны вовсе не было, и не враги мы бывшие, а просто люди.

Арцеулов дрогнул лицом, хотел что-то сказать. Промолчал. Пожал руку, уже у самых дверей махнул шляпой.

Зотова села в большое кожаное кресло, достала папиросы, долго щелкала зажигалкой. Надо было возвращаться в номер, где ждали бумаги от товарища Кашена, но читать пачку «калькуляций» совершенно не хотелось. Девушка вдруг подумала, что так не расквиталась с подполковником за «Олю». Назвал бы еще раз, точно «Славика» бы влепила. А теперь только письма осталось писать, на бумаге же не оговоришься, там все чинно, строчки словно на парад строятся. А Ростислав Александрович тоже хорош. За шпиона его, значит, не принимай, а про ТС ученик профессора Рамсея знает. Вот тебе и Ancient History разом с Medieval! И письма через эстонское посольство будет присылать.

Бывший замкомэск горько усмехнулась. А она чем занята? Заговорщиков финансирует? Хорошо хоть бомбы кидать не заставили.

Папироса погасла. Ольга, повертев окурок в руках, отправила в пепельницу, встала. За работу, товарищ Зотова! «Марш вперед, труба зовет, добровольцев роты!» — как выражается недавно помянутый бывший поручик Тулак. Кончились сказки… А жаль! «Небо было твердью, земля же хлябью, и тонули в ней сотворенные первыми, пока Господь не простер руку…»

— Mademoiselle Zotovа, un visiteur de votre![35]

Ольга долго не могла понять, чего хочет вежливый до приторности veilleur[36], догнавший ее у лифта. Никого не ждала, встреч не назначала. Разве что его превосходительство Кутепов зачем-то пожаловали. Не наругались, что ли?

Гость ждал ее возле только что покинутого кресла — высокий, лохматый, длинноносый. Широкополая шляпа набекрень, белый шарф до пояса…

Увидел — руками взмахнул, ровно мельница.

— Здравствуйте! Госпожа… То есть… Товарищ Зотова? Ольга Вячеславовна?

Кавалерист-девица поглядела без особого интереса:

— А вам кто, собственно требуется? Господа или товарищи? Вы уж определитесь.

Длинноносый сглотнул.

— Я… Я — Эренбург. Илья Эренбург. Я в «Известиях» печатаюсь. Может, знаете? У меня статьи про Францию.

Ольга честно попыталась вспомнить.

— Эренбурга знаю одного — поэта. Про него я еще в 1918 году читала. Чего-то насчет Жмеринки.

Гость, горько вздохнув, взглянул укоризненно:

— Дико воет Эренбург


Одобряет Инбер дичь его


Ни Москва, ни Петербург


Не заменят им Бердичева.



— И вы туда же? Удружил Койранский, сволочь, выдал визитную карточку. Хотя рифма прекрасная, сам Володя Маяковский оценил. Товарищ Зотова, вам просили напомнить…

Наклонился, заговорил громким шепотом:

— …Про какого-то Синцова я иголками. И еще про песню, которую Ванька-Каин сочинил.

Вначале Ольга подумала о мерзавце Блюмкине, но тут же сообразила, что песню слыхала не от него. «Ах, тошным мне, доброму молодцу, тошнехонько, что грустным-то мне, доброму молодцу, грустнехонько». Выходит, Пантёлкин, здесь, в Париже? Вот чудеса!

— Этот ваш знакомый ранен, у него отобрали документы и… И его наверняка разыскивает полиция.

Бывший замкомэск отчего-то совершенно не удивилась. «Сперва в камере, после в кабинете дирижабля, потом в кабинете, где чай с мятой. А завтра, глядишь, еще где-то, на другой планете…» Никак с планетой промашка вышла, товарищ Москвин?

Потом о бумагах вспомнила, что в номере дожидаются. Денежек захотели, товарищ Кашен? Будут вам денежки, только сперва поработать придется.

— Вы, товарищ поэт, не волнуйтесь. И потруднее вопросы решали.

Глава 6


Норбу-Онбо


1


Халат был тяжел, шапка налезала на брови, пояс же под грузом серебряных блях так и норовил соскользнуть на бедра. Иван Кузьмич, хмуро поглядев на собственное отражение в зеркале, попытался принять подобающий послу вид.

Отражение нагло саботировало.

— На купца первой гильдии не тянете, — резюмировал злоязыкий товарищ Мехлис. — Вторая гильдия, и то из провинции, откуда-нибудь из Ирбита. Приезжали к нам такие на ярмарку, верблюдов привозили.

Представитель Центрального Комитета, вольготно расположившись на кошме, неспешно допивал чай из небольшой, украшенной синим орнаментом пиалы. Филин Гришка дремал у него под рукой, время от времени пощелкивая клювом. После исчезновения барона птица быстро нашла нового покровителя. Странное дело, но пламенный большевик почему-то не стал возражать.

— А еще, товарищ Кречетов, вам надо отработать земной поклон. Девять раз лбом об пол, причем непременно с должным почтением. А на коленях ползать сможете? Гражданин Ринпоче вам уже, кажется, объяснил, что в Пачанге действует маньчжурский придворный церемониал, включая обычай «котоу». Может, вам кожаные латки на колени нашить?

Иван Кузьмич еле сдержался, чтобы не зарычать. Церемониальный вопрос обсуждался уже второй день подряд. Сначала переводчик долго и нудно читал свиток с требованиями из Синего Дворца, затем господин Ринпоче составлял встречные предложения, потом большой компанией отправились на рынок покупать парадную одежду. Примерки, новый визит переводчика с очередным свитком, обсуждение порядка вхождения в зал и вручения грамот…

Хорошо товарищу Мехлису! Лежи себе на боку и проводи партийную линию!

— Стихи подходящие имеются. Дворянский либерал граф Толстой написал.

Лев Захарович поставил пиалу на бок, улыбнулся глумливо:

— Сидит под балдахином


Китаец Цу-Кин-Цын


И молвит мандаринам:


«Я главный мандарин!..»



Иван Кузьмич снял с головы шапку (дорогущая, с собольей опушкой, чуть не со слезами покупал), тряхнул, уложил на стоявший в углу ларь.

— Издеваетесь? Сами бы попробовали.

— Не издеваюсь…

Мехлис, морщась от боли, неторопливо поднялся, оперся руками о стол.

— Товарищ Кречетов! Вынужден вам напомнить, что вы не только посол Сайхотской республики, но и гражданин СССР, а также член нашей партии, то есть боец Мировой Революции и ее полноправный представитель. Какие к черту поклоны?!..

— Так ведь… — красный командир совсем растерялся. — Они же этот обычай «котоу» предлагают упростить. Кланяться не придется, и перед троном на колени становиться тоже. А между двух огней пройти — в этом ничего зазорного нет…

— Князь Михаил Черниговский предпочел голову сложить, — резко перебил Мехлис. — Но я вам другой случай напомню, более нам подходящий. В Персии при Каджарах тоже послов муштровали, заставляли обувь снимать и в красные чулки переодеваться. Англичане соглашались, а генерал Ермолов кулак показал и прямо, как был, в сапогах к трону пожаловал. Церемонии отражают реальное соотношение сил. Сайхот — маленькая и слабая страна. Но командующий Обороной красный командир Кречетов имеет право прийти к здешнему царьку в гимнастерке и с карабином за плечами. Халат с шапкой купили — и достаточно.

— Ибо коммунист!.. — не преминул ввернуть памятливый Иван Кузьмич, не забыв ткнуть перстом в потолок.

Мехлис взглянул странно.

— Коммунист… Да, коммунист. Но скажу иначе. Русский человек никому кланяться не должен. Никому! Понимаете?

— Еще бы! — выдохнул Кречетов. — Это я с Германского фронта крепко усвоил. Попадались, знаете, братишки, за сдачу в плен агитировали. Дружба пролетариев, мол, оттого крепче станет. А я темный был тогда, непартийный еще, вот и выводил эту публику в расход — по три свинцовые унции на рыло. Только странно от вас такое слышать, Лев Захарович. Вам же по должности положено все больше про Интернационал поминать, про эфиопов с индусами.

— Я знаю, что мне положено! — сердито бросил Мехлис. — Интернационал — это Интернационал, а Россия останется Россией!

Отвернулся, сжал кулаки…

— Ладно… Спорить не о чем. Вы меня перебили, а я хотел напомнить о важном. После официальной церемонии мы с вами должны непременно повидать здешнего… Как его там?

— Хубилган, — подсказал Кречетов. — Перерожденный, значит. А полностью если: Хубилгана Сонгцен Нима.

— Да, повидать Хубилгана и передать ему послание от Правительства СССР. Лично в руки! И пусть прочтет, причем непременно в нашем присутствии. Мы должны убедиться, что письмо понято правильно, иначе наша миссия будет напрасна… Что вам рассказал Ляо Цзяожэнь? А главное, что пообещал? Давайте-ка поподробнее.

Иван Кузьмич присел к столу, достал пачку китайских папирос, положил рядом зажигалку.

— Поподробнее можно…


* * *

Визит товарища Ляо пришелся аккурат между чтением послания из Синего Дворца и посещением рынка. В прошлый раз Иван Кузьмич, рассказав о послании из Столицы, попросил помочь в организации отдельной встречи с Хубилганом, по ученому же — аудиенции. Ляо Цзяожэнь обещал, хотя и без особой уверенности, теперь же, прямо спрошенный, не торопился с ответом, принявшись рассказывать об особенностях здешнего государственного устройства. Хубилган, по его словам, занят делами очень важными, вселенскими. Его задача — хранить равновесие между мирами, дабы волны разбушевавшейся тверди не поглотили Пачанг. Дипломатия — слишком мелкое занятие для Перерожденного.

Иван Кузьмич, чувствуя, что его начинают водить за нос, поинтересовался, как обстоят дела с государственной безопасностью. Неужто и она недостойна высочайшего внимания? Товарищ Ляо ответил уклончиво, сославшись на неравноценность вопросов. С английской агентурой можно разобраться и без указаний Перерожденного. Но бывают дела посложнее.

— Мое первое задание, — Ляо Цзяожэнь мечтательно улыбнулся. — Только вошел в должность, начал осваиваться. Мне было поручено расставить вехи для посвященных. Пачанг считают закрытой страной, но путь недоступен лишь для невежд. Им нечего здесь делать, мудрый же всегда сумеет отыскать наш город. Однако Хубилган в великой милости своей пожелал открыть дорогу каждому паломнику, странствующему по святым местам.

Товарищ Кречетов, осмыслив сказанное, предположил, что проще всего поставить верстовые столбы со стрелкой, дабы направление не перепутали. Китаец согласно закивал.

— Именно так, но с небольшими поправками. Еще в середине прошлого века наш город, который и сам был недавно отстроен, основал в Кашгарии небольшую обитель. Ей была пожертвована одна из древних реликвий — деревянные врата, уцелевшие после нашествия и пожара. Их установили так, чтобы проход точно указывал в сторону Пачанга. Достаточно взять компас и карту. Как вы знаете, товарищ Кречетов, и то, и другое — не европейское изобретение. Но наш китайский «чин жэнь» не очень точен, кроме того врата давали направление, а не конкретное место.

Иван Кузьмич, намучавшийся в свое время с самодельными картами-кроками, ничуть не удивился.

— Так еще одни ворота поставить, чтобы, значит, две линии провести и засечь пересечение. А еще лучше, чтобы линий было три…

— Мы так и сделали, — улыбнулся товарищ Ляо. — Привезли такие же врата — точные копии — в два монастыря, в Халхе и в Шанси. Теперь каждый паломник, посетив эти обители, знает путь в Пачанг.

«А шпионы?!» — мысленно поразился Кречетов, но прикусил язык. «Чекист», однако, понял.

— Врага мы не боялись. Мало знать место на карте, требуется еще дойти. Кроме того, европейцы оказались чрезвычайно невнимательны. Все три монастыря были обследованы еще до Великой войны, но их экспедиции по-прежнему идут старой восточной дорогой через Такла-Макан. А ведь есть удобный путь с севера. Когда вы будете отправитесь домой, то сами сможете в этом убедится.

Иван Кузьмич, воспользовавшись моментом, намекнул, что без ответа на послание советского руководства им домой лучше не возвращаться. Китаец, став очень серьезным, понимающе кивнул:

— Долг легче пера и тяжелее горы… Это старинная пословица, а вот вам еще одна: «Делать быстро — это делать медленно, но без остановок.» Будем придерживаться народной мудрости, товарищ Кречетов. Ваше посольство отправлено от имени его святейшества Хамбо-Ламы. Он — поистине светоч веры, но письмо из Красной Столицы написано кем-то другим. Сиятельный Хубилган Сонгцен Нима хранит и защищает Пачанг, однако некоторые вопросы должны решаться не в Пачанге. Вы слыхали легенду о Недоступном царстве — Агартхе?

Кречетову немедленно вспомнился рыжеусый барон с его байками о святящихся гробах. Посему пришлось отвечать уклончиво. Мол, слыхивали, да только краем уха.

— Недоступное царство выдумал француз Сент-Ив д’Альвейдра, — улыбнулся товарищ Ляо. — Одной Шамбалы европейцам оказалось недостаточно. Но выдумал не на пустом месте. Агартха — название военного союза эпохи Калачакры. В те годы юг, возглавляемый правителями Шамбалы, попытался покорить царства севера, в том числе Пачанг. Тогда и сложилось Недоступное царство. Война была кровавой и долгой, как и память о ней. Все века Агартха оставалась символом нашего единства. Многие верили, что союзу помогают могучие небесные заступники, братья Лха. Не так давно, после начала Синхайской революции, на юго-западе бывшей Срединной империи несколько областей договорись о совместных действиях. Наш союз пока не слишком заметен, более того, мы его не афишируем, чтобы не давать лишнего повода для вмешательства. Однако на послание руководства СССР должен ответить тот, кто сейчас возглавляет возрожденную Агартху.

Иван Кузьмич прикинул, что Унгерн попал в Пачанг аккурат в 1912-м, когда по Китаю уже катилась война. Здесь-то его и завербовали, только барон по своей бестолковости мало что понял — и все напутал. Как там он вещал? «Синий огонь приоткроет вам истину»? Нет, чтобы все толком разъяснить!

— Делать быстро — это делать медленно, но без остановок, — твердо повторил Ляо Цзяожэнь. — О письме мы немедленно доложим. Возможно, ответ воспоследует в ближайшее время. Кстати, некоторым гостям Пачанга демонстрируют не только Синий камень, но пещеру Соманатхи. Именно там в давние годы собирались вожди Недоступного царства. Мрачное подземелье, признаться, но сейчас туда провели электричество. Привидения и злые духи программой посещения не предусмотрены, но каменное кресло Блюстителя Ракхваалы вам непременно покажут.

Кречетов попытался уточнить, кто именно сейчас возглавляет союз, но «чекист» лишь вежливо улыбнулся в ответ.


* * *

— Масоны вавилонские! — мрачно заметил товарищ Мехлис. — По пещерам прячутся, разводят поповщину! В одном вы правы, Иван Кузьмич. За всей этой мистикой скрывается вульгарная политика, которая, как учит нас Карл Маркс, есть концентрированное выражение экономики. Китайцы, а потом и маньчжуры веками эксплуатировали этот край, вот мы и получили подъем национально-освободительного движения в весьма специфической клерикальной форме. Ввиду этого нам следует быть особенно бдительными. Уверен, что возможны всяческие провокации, а потому мы должны быть готовы. Ибо коммунист!..

Резкий стук в дверь прервал огненное партийное слово. На пороге воздвигся плечистый бородач с японской «арисакой» на ремне.

— Товарищ командир! Тут такой наворот… Выйти бы нам.

Покосился на представителя ЦК, отступил в коридор. Иван Кузьмич шагнул следом, но почти сразу вернулся. Сбросил халат, полушубок на плечи накинул:

— Худо дело, товарищ Мехлис. Кибалку моего арестовали.

Лев Захарович попытался привстать, поморщился.

— Больно… Вы, товарищ Кречетов, идите, а я следом поползу.

Как ни спешил Иван Кузьмич, но все-таки сперва поставил комиссара на ноги. Негоже посланцу ЦК ползать!

Во дворе тем временем собралась целая толпа. В центре красовалась недостойная Чайганмаа верхом на сером гривастом коне. Ее окружали четверо местных стражников весьма хмурого вида и при оружии. Боец Кибалкин отсутствовал, зато на шум выглянули двое монахов из свиты господина Ринпоче. Одного из них, прилично знавшего китайский, Кречетов тут же подманил к себе. Затем гаркнул, велев личному составу расступиться, и решительным шагом направился к одному из стражников. Бинокль на ремне, тяжелая кобура на боку — значит, старший.

— В чем дело, товарищи? Что случилось?

Монах зашелестел, переводя, но Чайка его опередила.

— Товарищ Кречетов! Красноармеец Кибалкин арестован, его повели в комендатуру. Недостойная ничего не смогла сделать…

Попытавшись слезть с коня, пошатнулась, скользнув сапогом по земле. Стоявший рядом стражник вежливо поддержал девушку под локоть.

— Красноармеец Кибалкин ни в чем не виноват. У меня выпали поводья, я же слепая, ничего не вижу. Конь куда-то поскакал, красноармеец Кибалкин попытался мне помочь…

Кречетов, уже смекнув, что дело нечисто, внушительно кашлянул. Чайка подалась вперед, протянула руку:

— Иван Кузьмич! Они считают, что мы шпионили, но это неправда! Мы просто решили проехать… то есть, проехаться верхом, но дороги не знали. А потом я потеряла поводья…

Красный командир кивнул, соглашаясь. Ясное дело, не шпионы. И дороги не знали, и конь несознательность проявил.

Ну, Кибалка!

2


— И кто был инициатором этой поездки? — нехорошим голосом поинтересовался товарищ Мехлис, поудобнее утраиваясь на подоконнике. — Хочу напомнить вам, товарищ Баатургы, что вы являетесь одним из руководителей ревсомола Сайхота. Ваше поведение должно служить образцом для всех остальных. Вы хоть подумали о последствиях?

Недостойная Чайганмаа стояла посреди комнаты, низко опустив голову. Кречетов, куривший уже вторую папиросу подряд, уткнулся плечом в дверной косяк. Он уже знал, что в коридоре собралась целая толпа. Молчат, ждут, сочувствуют.

Переживают…

— Ваша необдуманная поездка, товарищ Баатургы, ставит под угрозу очень многое. Не знаю, что решит ваш непосредственный начальник, но будь на вашем месте боец отряда, я бы не либеральничал, а отдал бы его под трибунал со всеми вытекающими. Но кто вы теперь, я даже не знаю. Надежный товарищ — или глупая сопливая девчонка?

Чайка всхлипнула, мотнула головой:

— Я виновата! Отдайте меня под трибунал, товарищ Мехлис. Я старше Вани, мне следовало его остановить, но он сказал, что дело очень важное. От нас что-то скрывают, нас обманывают… Ваня… Красноармеец Кибалкин предложил объехать холмы — те, которые за железной вышкой. В случае чего можно было отговориться тем, что я, слепая, не знала, куда еду, а он пытался меня остановить…

— А здешние контрразведчики, конечно, полные идиоты, — хмыкнул представитель ЦК. — Иван Кузьмич, решайте сами. Можете лишить товарища Баатургы сладкого и запретить гулять без сопровождения няньки.

— Не оскорбляйте меня! — девушка, резко вздернув подбородок, ударила пустым недвижным взглядом. — Я — взрослая, и отвечу, как взрослая. От нас действительно многое прячут. Я слышала… И даже видела.

Мужчины переглянулись.

— Мир для меня — черная кипящая ночь. Но иногда ночь светлеет. Вместе с товарищем Кречетовым мы видели Синее пламя, и я на миг смогла прозреть. Когда мы с Ваней заехали за холмы, я почувствовала тепло, а потом заметила, что тьма отступает. Сначала — белая полоса, потом… Как это будет по-русски? La Coupole… Да! Купол, белая сфера. А от нее — словно лучи. Нет, не лучи, больше похоже на… Les projecteurs. Прожектора!

— А на самом деле? — осторожно поинтересовался Кречетов. — Прожектора днем не светят.

Чайка задумалась.

— Ваня… Иван не успел подробно рассказать. Я поняла, что это похоже на решетчатую башню, на гиперболоид, но иной формы, не такой высокий…

— …Иначе бы мы его увидели, — кивнул Мехлис. — Выхода у нас, Иван Кузьмич, нет. Будем придерживаться версии о двух ополоумевших влюбленных. А местным не забудьте сказать, что Иван — ваш родной племянник. Тронуть родственника посла они не посмеют. Надеюсь.

— Влюбленные, значит, — раздумчиво повторил товарищ Кречетов. — Ряженные, суженные, на всю голову контуженные… Эх! «Как бывало к ней приедешь к моей миленькой — приголубишь, поцелуешь, приласкаешься…» У вас больше вопросов нет, Лев Захарович? И у меня нет. Идите, товарищ Баатургы, отдыхайте. А мы с товарищем Мехлисом будем сказку про вас сочинять для здешней комендатуры. Идите!

Девушка неловко повернулась, протянула руку. Иван Кузьмич, сообразив, подхватил Чайку под локоть, подвел к двери.

— Товарищ Кречетов!

Чайка, резко отстранившись, провела ладонью по мокрому от слез лицу:

— Я не сопливая девчонка! Женщины рода Даа-нойонов не нуждаются ни в чьем снисхождении, товарищ командующий Обороной Сайхота! И… Я не влюблена в красноармейца Кибалкина. Je… J'aime les deux. Qui de nous est aveugle, stupide moi, Jean?[37]

— Хорошо, что я совершенно забыл французский, — вздохнул товарищ Мехлис, когда за девушкой закрылась дверь.


* * *

Как и подозревал товарищ Кречетов, вызволение шкодника Кибалки из узилища оказалось делом долгим и муторным. Разговаривать в комендатуре отказались, потребовав письменного обращения со всеми посольскими титулами и печатями. Получив таковое, долго тянули с ответом, отговариваясь отсутствием «начальства». Наконец, уже поздно вечером, прибыл гонец с завернутым в белое полотно пухлым свитком. После первых же строчек Иван Кузьмич понял, что дальнейший перевод не понадобится. Задержанного по подозрению в шпионаже «гостя Пачанга» передали в ведомство дворцовой охраны, куда и рекомендовали обратиться «его превосходительству послу».

«От Понтия — к Пилату» — мрачно прокомментировал товарищ Мехлис. Между тем, «серебряные», посовещавшись на заднем дворе, привалили толпой, предложив писем не писать, а двинуть всем отрядом к дворцовым воротам, не забыв прихватить пулеметы и наличный запас ручных гранат. «Азиятцы», по мнению видавших виды ветеранов, иного разговора не понимают. В случае же крайней необходимости Синий Дворец и «штурмануть» можно. И не таковские фортеции брали!

Кречетов штурм строжайше запретил, но и писем писать не стал. Правы старые вояки — бесполезное это дело. Оседал коня, надел на голову соболью шапку — и поехал знакомой дорогой к Норбу-Онбо.

Оружия брать не стал.

Пока ехал, о многом передумать успел. И о том, что товарищ Мехлис — человек, конечно, хороший и правильный, но все-таки странный. И о том, что Чайка вроде как намекает, а на что именно — не понять. Или влюбилась в кого, красна девица? И, конечно, о том, что посол из него, Кречетова, никакой, разве что шапка подходящая, аж до ушей мехом лохматится. Об одном только не думалось — что племянника не вызволит. Не бывать такому!

Во дворец товарища Кречетова не пустили. Но и не прогнали — встретили, в небольшой домишко провели, что слева от ворот притулился. Угостили желтым чаем, попросили обождать. По крайней мере, Иван Кузьмич так понял, ибо толмача прислать забыли. Кивали, улыбались… Ладно!

Сел прямо на ковер возле входа. Чай выпил, пиалу в сторону отставил, часы-луковицу рядом положил. Ровно час ждать собрался. Не вспомнят — сам о себе напомнить сумеет! А чтобы не скучно было, завел привычную. Негромко, чтобы только самому и слышно было.

— Что вы головы повесили, соколики?


Что-то ход теперь ваш стал уж не быстрехонек?


Аль почуяли вы сразу мое горюшко?


Аль хотите разделить со мною долюшку?



Допел, бросил взгляд на циферблат, хотел по-новому начать. Не успел — пожаловали. Сперва стражники, а вслед за ними некий чин в раззолоченном халате, шапке черного меха и красных остроносых сапожках. Говорить ничего не стал, вручил письмо с поклоном и отбыл, справив службу. Иван Кузьмич, помянув все тех же Понтия с Пилатом, взялся за свиток с восковой печатью, но тут же сообразил, что ответили наверняка по-китайски, если не по-тибетски, значит без толмача не разобраться. Но все же развернул, подвинул ближе к висящей на стене керосиновой лампе.

Хмыкнул, затылок почесал, усмехнулся. А ведь по-русски писано!

«Его превосходительству Полномочному Послу Сайхотской Аратской республики господину Кречетову.


Иван Кузьмич!

Ничтожный инцидент, случившийся нынешним утром, можно считать исчерпанным. Ваш многоуважаемый племянник, Кибалкин Иван Петрович, уже отпущен и никакому преследованию подвергаться не будет. Само происшествие стало результатом неточных распоряжений по поводу статуса Посольства и его сотрудников, что также уже исправлено. В свою очередь позволю высказать личную просьбу. Рвение молодого человека было следствием искреннего и благого порыва, а потому не заслуживает строгого наказания. Смиренно прошу о милости в отношении Вашего родственника и его спутницы, владетельной княжны Баатургы Даа, чей род по древности и славе не имеет равных не только в землях Сайхотских, но и всюду, где помнят славу великого полководцы Субэдэ, правой руки Потрясателя Вселенной.

Что касаемо дел посольских, то нам поистине предстоит пройти дорогу в тысячу ли. Отрадно сознавать, что первый шаг мы уже сделали.

Ваш искренний доброжелатель

Брахитма Ракхваала,

Известный также под именованием

Блюститель Неприступного Царства»


* * *

Этой ночью синий огонь над дворцом горел особенно ярко. Низкие зимние тучи, закрывшие небо над Пачангом, отражали кипящую синеву, наполняя трепещущим светом холодный простор. Беззвучные языки пламени раз за разом вставали над черной громадой Норбу-Онбо, опадали, вздымались вновь. Синяя буря не стихала, напротив, становилась все сильнее.

Посольство не спало. Часовые разбудили смену, неурочный шум поднял отделенных, а вскоре проснулись и остальные. Кречетов поднялся на крышу, туда же проследовал молчаливый господин Ринпоче в сопровождении желтых монахов, и, разумеется, непременный товарищ Мехлис, бессонное партийное око.

Никто не курил. Стояли молча, смотрели, думали.

Где-то недалеко, за городскими окраинами, тревожно и зло выли собаки.

Синее пламя заполнило уже все небо, освещая затихший город, приблизило неровную цепь холмов, окружавший Пачанг, плеснуло в зенит, словно бросая вызов ночи и миру. Ответ пришел — на юго-западе, над неровной гранью горизонта, вспыхнула красная точка. Она быстро росла, превращаясь вначале в пятно, затем — в кипящее облако.

Красный огонь шел навстречу синему.

Небеса пылали. Красные волны били в синюю твердь, высекая короткие беззвучные молнии. Стало совсем тихо, смолк собачий вой, но вот из-за далекого горизонта послышался первый, негромкий раскат грома.

На крышу вывели Чайку — двое ревсомольцев поддерживали девушку под руки. Подведя к самому краю, что-то зашептали, указывая в самый центр красной бури. Чайка слушала молча, затем, отстранившись, отступила назад, тревожно оглянулась. Товарищ Мехлис подошел, взял за локоть, подвел к стоявшему в самом центре Кречетову. Владетельная княжна Баатургы Даа, благодарно кивнув комиссару, стала рядом с командующим Обороной. Плечо коснулось плеча.

Внезапно ночь рассек отчаянный крик.

— Ууугу-у-у!..

Черные перья ударили в холодный зимний воздух. Забытый всеми филин, рывком взметнувшись вверх, расправил крылья, взглянул на людей горящими желтыми глазами.

— Ууугу-у-у-у-у!.. У-у-у-у-у!..

Исчез.

3


«…Находится вроде как анбар сфирической формы, каковой анбар весь в решетках. А по сторонам рогульки имеются, каждая на трех железных ногах…»

Товарищ Мехлис отвел бумагу от глаз, потянулся к кисету, но в последний момент передумал.

— Иван Кузьмич, дайте папиросу! Не могу!..

Сидевший тут же за столом Кречетов безмолвно протянул твердую картонную пачку с многоцветной затейливой картинкой. Лев Захарович ловко бросил папиросину в рот, щелкнул зажигалкой.

— Итак, где мы остановились? «Анбар сфирической формы…» Товарищ Кречетов, ну нельзя же так! Кто вашему племяннику русский язык преподавал? А почерк, почерк!.. У вас что, в Атамановке школы не было?

— Имелась, — мрачно ответствовал красный командир. — Церковно-приходская двуклассная. Поп учительствовал.

Ивану Кузьмичу было стыдно, словно не Кибалка, а он сам измарал карандашными каракулями неровные листы желтой оберточной бумаги.

— Попа — гнать! — комиссарский кулак врезался в стол. — В три шеи! И собак вслед спустить!..

Кречетов обрадовался было возможности свалить все на ненавистного служителя культа, но партийная совесть взяла верх.

— Выгнали попа, еще в 1918-м. И от школы отстранили, потому как контра он и долгогривый гад. Вот и стало некому учительствовать. Был, правда, еще один из Иркутска, беженец, в гимназии преподавал. Но и этот контрой оказался. Расстреливать не стали, отправили окопы рыть. А школа так заколоченной и стояла, пока мы там штаб не организовали.

— Это, конечно, вы правильно поступили, — без особой уверенности констатировал пламенный большевик, вновь беря исписанный каракулями лист. — «…На трех железных ногах, каковых рогулек насчитано мною три штуки, но и четвертой быть должно, потому как оне равно и мерно вокруг растыканы. А на рогульке сверху стоит вроде как рыпур…» Иван Кузьмич!..

— «Рупор», видать, — предположил красный командир тоже не слишком уверенно. — Товарищ Мехлис! Моему оболтусу проще словами рассказать. А рисунок его вы видели?

Рука товарища Мехлиса, метнувшись к краю стола, ухватила небольшой бумажный огрызок.

— Видел! На нем даже «рыпура» не найдешь. А товарищ Кибалкин еще в разведку, как вы говорите, просился! Но все же винить вашего племянника не стану. И знаете, почему?

Комиссарский палец привычно взлетел вверх, после чего, проделав сложную дугу, безошибочно нашел широкую грудь товарища Кречетова. Тот покорно вздохнул.

— Знаю. В войске за все командир отвечает, а в семье — батька. А я Ваньке и командир, и батьки вместо…

Иван Кузьмич и в самом деле чувствовал себя во всем виноватым. Дома, в родной станице, Ваньку за очередную шкоду и вожжами воспитать можно. Такого, правда, не случалось, но чисто теоретически Кречетов подобную возможность допускал. А если в бою приказ нарушил? Здесь, в Пачанге, хоть и не стреляют, но обстановка, можно сказать, фронтовая.

Свое красноармеец Кибалкин уже получил. Для начала его разжаловали перед строем, лишив права носить «наган», а затем суровый Кречетов отправил парня под замок и даже караул приставил. Вдобавок, по подсказке товарища Мехлиса, выдал стопку оберточной бумаги, велев приступить к собственноручным показаниям. Просьбу загадочного Блюстителя Иван Кузьмич, однако, уважил. Пачканье бумаги — не расстрел по приговору трибунала.

Пользы же от беззаконной разведки оказалось не слишком много. Сферический решетчатый купол, четыре «рогульки» по сторонам, на каждой — черный «рыпур». Понимай, как знаешь!

Письмо от Блюстителя Кречетов товарищу Мехлису, естественно, показал. Сошлись на том, что неведомый Брахитма Ракхваала, лично вмешавшись в освобождение нагрешившего Кибалки, заодно ответил на просьбу о встрече, переданную через товарища Ляо. Однако упоминание о «дороге в тысячу ли» не было случайным. Переговоры предстояли нелегкие.

— А как вы оцениваете рассказ товарища Баатургы? — внезапно вопросил Мехлис. — Несмотря на проявленные неорганизованность и авантюризм, девушка очень умна, зря бы не говорила.

«Сначала — белая полоса, потом… Как это будет по-русски? La Coupole… Да! Купол, белая сфера. А от нее — словно лучи.»

Иван Кузьмич потер лоб, что было признаком тяжелой умственной работы.

— Насчет этого… купола вроде как совпадает, но ей мог все сам Кибалка обсказать, там же, на месте. Она, Лев Захарович, смириться не может, что зрения лишена. Вот и кажется бедной, что видит, пусть даже на малый миг.

— Воображение, значит? — Лев Захарович лоб тереть не стал, но тоже задумался. — И это возможно. Но обратите внимание, товарищ Кречетов, в каких именно случаях к ней возвращается зрение. Очень яркий свет? Купол они с вашим племянников видели днем, освещение было естественным. Могу предположить, что на ее сетчатку воздействует какое-то излучение, вроде рентгеновского. Оно есть и во дворце, и возле этого непонятного купола. Звучит чистой фантастикой, зато позволяет все объяснить…

Кречетов едва не застонал.

— Това-а-арищ Мехлис! Я ж тоже у попа учился, первую книжку только в армии прочитал. А вы: сетчатка, излучение… Попроще бы! Мне и так перед бойцами выступать на предмет разъяснения ночных дел. Подошли и спрашивают, кто, мол, в здешнем небе хозяин? Куда попали? А чего я им отвечу?

— Отвечу я! — Лев Захарович небрежно отмахнулся. — Товарищам бойцам необходимо разъяснить, что ночные дела, как вы их назвали — обычное полярное сияние, на латыни — Aurora Borealis. Атмосферное электричество — и никакой мистики…

Что такое электричество, товарищ Кречетова представлял, по крайней мере в практическом плане. Он него лампы зажигаются, а еще ток кусает, если палец в провода сунуть. Но электричество в небе, среди облаков, а Синее пламя загорелось от камня, что во дворце спрятан. Или камень этот вроде зажигалки? Щелк — и заполыхало.

— Мне вот еще какая мысль пришла, — продолжал Мехлис, закуривая очередную папиросу. — Купол и рупора вокруг — против какого врага? Того, что по земле движется? Но рупора, как я понял, вверх направлены?

— Против аэропланов, значит, — Иван Кузьмич особо не удивился. — Вроде пушек системы Лендера, только поновее. А почему бы нет, если даже дирижабли летают? Вы бы, Лев Захарович, мне про энергию разъяснили. И про излучение заодно. Чувствую, очень пригодиться может.

— Ладно!

Посланец ЦК, резко встав, скользнул ладонью по ребрам, скривился.

— Болит и болит! Сколько можно? Товарищ Кречетов, в гимназии мы физику учили вприглядку, а на войне вся наука носит весьма прикладной характер… Ну, ничего, будем разъяснять. Как сказал один очень серьезный партийный работник: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!»


* * *

Низкий поклон, тихий виноватый голос.

— Недостойная благодарит воина, славного в наших землях, за то, что он согласился выслушать согбенную под грузом вины…

— Чайка! — не выдержал Иван Кузьмич. — Товарищ Баатургы! Прекратите, а? Где вы только слова такие берете?

Девушка подняла голову, скользнула пустыми глазами.

— Великий учитель Кун-Цзы сказал, что церемонии — фимиам дружбы…

При слове «церемонии» Кречетову едва не стало дурно. Кибалкины шкоды никак не отменили подготовку к приему во дворце. Договориться никак не удавалось. Если товарищ Мехлис считал возможным прийти на вручение верительных грамот в гимнастерке и с карабином на плече, то высокоученый господин Ринпоче приходил в ужас от одной мысли про отступление от веками установленных правил. Он уверял «сотоварища по посольству», что власти Пачанга и так пошли на все возможные уступки, но отменить должные церемонии невозможно, ибо они — фимиам дружбы, причем тоже ссылался на Великого учителя. Отчаявшийся Кречетов решил наутро свести вместе комиссара и монаха для выработки единой линии. Авось не перекусают друг друга!

Чайганмаа попросила о встрече поздно вечером, дождавшись пока красный командир останется один.

— Меня с детства учили, как должно разговаривать девушке из благородной семьи. Когда я приехала во Францию, то решила забыть все условности, но оказалось, что французы столь же церемонны, хотя и употребляют иные слова. Как мне говорить с вами, Иван Кузьмич? Вы — знаменитый человек, первый полководец Сайхота…

— По партийному и по-товарищески, — отрезал Кречетов. — Сейчас я вам сесть помогу, потом вы переведите с благородного на обычный, а после я вас выслушаю.

Стульев на постоялом дворе нашлось всего два, и оба были отправлены в штабную комнату. Гостью пришлось усаживать на пузатый деревянный ларь. Иван Кузьмич хотел было присесть прямо на кошму, но не решился. Не церемонно выйдет, однако.

— Давайте по партийному, — Чайка невесело улыбнулась. — Могу осудить себя, что не сразу пришла к вам с этим разговором. Боялась! Вы можете подумать, что я лгу, хуже — что я сумасшедшая. Нет, нет, не возражайте. Врачи говорят, что я не могу видеть, но иногда я все-таки вижу. Товарищ Мехлис расспрашивал меня о светящемся куполе, долго расспрашивал. Пытался быть вежливым, но голос не спрятать… Он разговаривал с больной — с несчастной слепой девушкой, которой так хочется хотя бы на краткий миг прозреть.

Иван Кузьмич невольно закашлялся. Недостойная Чайганмаа явно недооценила товарища из ЦК. А ему самому, кажется, самое время устыдится.

— Расскажу то, что не говорила остальным. И не скажу. Насмешки и сочувствие порой имеют одну цену… Иван Кузьмич! Когда нас задержали и допросили, меня сразу же отвели в сторону. Старший, узнав, кто я и увидев… Увидев, какая я сейчас, сказал, что меня отведут обратно, поскольку к таким, как я, — девушка горько улыбнулась, — у них нет претензий. Я стояла возле какой-то стены, конь очень волновался, я гладила его, пыталась успокоить. И вдруг услышала голос…

— Ага! — не утерпел Кречетов. — Голос, стало быть. Мужской, женский? На каком языке обращался?

Чайка негромко рассмеялась.

— Допрашиваете пленного, товарищ командир? Сейчас мне наверняка съездят по уху.

Иван Кузьмич вновь устыдился, хотел объясниться, но не успел.

— Как в русской сказке… Котлы кипят кипучие, точат ножи булатные, хотят меня, девицу, резати… Не знаю! Догадываюсь, что это мужчина, а язык… Вначале казалось, что это родной сайхотский, но потом поняла… Иван Кузьмич! Все было иначе. Я никого не слышала, слова появлялись ниоткуда, как возникают мысли. Словно я действительно сошла с ума, и говорю сама с собой… Только не перебивайте, пожалуйста!

Кречетов замер, для верности прикусив язык. Чайка, глубоко вздохнув, помотала головой:

— Я не сошла с ума! Я не слышала, но все-таки говорила. Мне не надо было шевелить губами, достаточно просто подумать… Да, это был мужчина. Имени своего не назвал, зато спросил о моем. Я растерялась, и вдруг перед глазами предстало лицо, человеческое, но какое-то странное, словно каменное. И я поняла, что это не бред и не болезнь. Назвала себя, сказала кто я и откуда. Он… Вначале я не поверила, но он прочитал стихи. Я мало что поняла, это очень старое наречие, на таком писал еще великий Ду Фу. Но кое-что все-таки запомнила и даже попыталась перевести на русский…

Где земли сайхотов,


заставы пусты давно.


Заброшено всё,


песками заметено.



Пустыня вокруг.


Где прежние города?


Селения все


с земли снесены без следа.

[38]



— Грустно как-то, — не утерпел Иван Кузьмич. Девушка кивнула.

— Да… Китайцы уничтожили нашу державу тогда же, когда пал Пачанг. Этот, неизвестный, точно не из ханьцев. Я немного успокоилась, и тогда он попросил передать вам… Он так и сказал, «его превосходительству послу Кречетову». Точнее, просил вас разгадать загадку.

Красный командир весьма удивился. Ультиматумы ему уже передавали, приглашали на переговоры, бывало, что и о пощаде просили. Загадки же командующему Обороной если и попадались, то оперативно-тактические.

— Загадка такая… Учитель показал ученикам разрисованный с двух сторон лист бумаги. Затем спросил, в каком случае они не смогут увидеть рисунки, если они не слепы, а солнце светит ярко.

Кречетов ждал продолжение, но Чайка развела руками:

— Все! Он лишь добавил, что правильный ответ поможет быстрее пройти дорогу в тысячу ли.

— Ясно…

Иван Кузьмич, встав, повел плечами, взглянул в темное окно. Кое-что и в самом деле прояснилось. Про дорогу в тысячу ли его уже предупреждали.

— Товарищ Баатургы! Благодарю за ценные сведения, но в следующий раз прошу докладывать без промедления. Ваше дело — доложить, а наше — разобраться. Решим задачку, не волнуйтесь!..

Девушка, кивнув, еле заметно шевельнула губами:

— Ты… Ты мне поверил, Жан?

Иван Кузьмич хотел было обернуться в поисках неведомого Жана, но передумал. Потом поищет француза. Вдруг тот в сундуке спрятался?

— Сами же сказали насчет пленных, Чайка. Вы могли все придумать — кроме одной зацепки. Так что костры горючие и ножи булатные отменяются. Вы, Чайка, себе больше верьте, тогда и у других сомнений убудет.

— Спасибо…

Уже на пороге, Чайганмаа обернулась.

— Может, это важно. Этот неизвестный говорил то же самое, чтобы я верила себе — и не теряла надежды. А еще сказал, что мы с ним общались… Тиншань Дех`а… Небесными словами. В древнем Китае так разговаривали с духами. Или друг с другом, когда не хотели, чтобы о разговоре узнали боги.


* * *

Его превосходительство Полномочный Посол Сайхотской Аратской республики Иван Кузьмич Кречетов перестал волноваться ровно за час до начала торжественного входа в Синий Дворец. Удивился даже: куда все делось? Почти как перед боем, когда все приказы отданы, бойцы на позициях, оружие заряжено, вот-вот прогремит первый выстрел. Ничего уже не изменить, не переиграть…

Подумав, Иван Кузьмич, сходство с боем все же отверг. Там кровь, там смертью за победу платят, а здесь и малостью можно обойтись. Невелика трудность — халат застегнуть да выражение на лице обозначить. Все прочее, включая столь волновавшие многих «церемонии», само собой решится. В Хим-Белдыре у его святейшества Хамбо-Ламы, бывать приходилось неоднократно, и ничего, выжил. Ну, трубы воют, ну, барабаны бьют. Поначалу Ивана Кузьмича пугали страшными «канглингами», дудками из человеческих костей. Поглядел, плечами пожал. Дудки, как дудки…

Конечно, все дела переделать к нужному часу не удалось, но это не тревожило. На ходу разберемся! Скажем, уже после торжественного выезда с постоялого двора, само собой, с трубами и барабанами, удалось уговорить товарища Мехлиса сменить старый полушубок на шитый серебром халат. Представитель ЦК взглянул мрачно, но все же переоделся.

…Загадку с листом бумаги Лев Захарович решил с ходу, рассудив, что все зависит от приказа. Если партия велит, настоящий большевик отрастит себе глаз острее, чем у немца Рентгена. И наоборот, прикажут в упор не видеть — не увидит. Ибо коммунист глядит на мир оком РКП(б)!..

Возле дворцовых ворот вышла первая заминка. До самого утра решить не могли, когда посольству с коней слезать. Чем ближе к Норбу-Онбо, тем почета больше. Местные хотели, чтобы посольство сто шагов по дороге прошло, Кречетов же уперся, заявив, что верхами въедут, а надо будет — и до тронного зала по лестницам поднимутся. Сторговались на том, что спешиться придется у самых ворот. Кажется, не прогадал, во всяком случае, господин Ринпоче остался доволен, даже позволив себе улыбнуться.

…Монаху Иван Кузьмич тоже про загадку рассказал. Тот, подняв худые руки к нему, велел перевести «сотоварищу по посольству», что это — не загадка, а «коан». Понять же его смысл возможно только после многолетнего поста и умерщвления плоти, лучше всего — в одиночной келье где-нибудь в самой глубине гор.

За дворцовыми воротами был двор с золоченными Буддами, за двором — лестницы. К счастью, посольский чин требовал неторопливости, поэтому поднимались медленно, не сбивая дыхания. Пока шли, Кречетов прикидывал, что изнутри Синий Дворец выглядит куда внушительнее, чем снаружи — целый город с улицами и переулками. Всюду — знакомые желтые накидки, но встречались халаты, а порой и военная форма. Осмотреться не давали, дело посла — шествовать чинно, а не по углам шнырять.

Еще одной заковыкой стала речь, которую Полномочному Послу надлежало произнести перед здешними властями. Что именно следовало сказать, изложил на бумаге бывший советник Рингель, предварительно свершившись с пожелтевшими инструкциями восточного департамента МИДа. Товарищ Мехлис, ознакомившись с текстом, в целом его одобрил, но вписал несколько решительных фраз про борьбу с империализмом в Азии и грядущее единство угнетенных народов и мирового пролетариата. Речь получилась хоть куда, однако ее надлежало не читать, а провозглашать, причем с должным видом и выражением. Иван Кузьмич попробовал заучить наизусть, но быстро понял, что не справится. Уж больно мудрено написали.

Выручил непременный товарищ Мехлис, напомнивший эпизод из царствования Николая Кровавого. Покойный деспот тоже был не мастак заучивать речи, а посему текст оных, написанный крупными буквами, укладывался в царскую шапку, каковую венценосец держал в руках. Идея оказалась хороша. Шапку, после совещания с Чайкой, Кречетов решил заменить большим веером, который, как выяснилось, в здешних местах не дамское украшение, но знак власти, вполне послу подобающий. Нужный веер быстро нашелся, и теперь Его превосходительство с важным видом нес его в руках, стараясь держать текстом ближе к халату.

При входе в тронный зал, наблюдая, как неспешно раздвигаются створки огромных дверей, само собой, золоченных и в каменьях, Иван Кузьмич почувствовал себя не в бою, а уже после, когда враг повержен и готов бросить оружие. Осталось эту решимость укрепить до полной и безоговорочной капитуляции. Пусть трубят, пусть в барабаны бьют — да хоть костями о черепа лупят. Все равно верх уже наш!

…Шкодного племянника красный командир выпустил на волю ранним утром, чтобы к отбытию посольства тот успел приобрести надлежащий вид. Поставил посреди двора по стойке «смирно», велел ремень подтянуть, а после спросил, все ли красноармейцу Кибалкину понятно. Получив должный ответ, хотел было отпустить грешника с миром, но внезапно решился и загадал все ту же загадку о разрисованном листе бумаги. Пусть оценит — и ответ верный даст.

— Чего тут думать, дядя? — Иван-младший дернул худыми плечами. — Рисунок на каждой из сторон, правильно? А если взять и…

4


От кружки несло тяжелой сивухой. Товарищ Мехлис неуверенно протянул руку, поморщился:

— Не пью я, Иван Кузьмич! У меня вроде зарока…

Кречетов комиссарского отказа не принял. Нахмурил брови, кружку медную пододвинул.

— Пейте! А не то на людей кидаться начнете. Я-то стерплю, а бойцы удивляться будут. Пойло, конечно, не из лучших, ханжа просяная, но все равно поможет. Успокоиться вам нужно.

Лев Захарович, зажав нос двумя пальцами, отхлебнул, закашлялся, закусил зубами папиросный мундштук.

— В подполье не пил. И не курил. Даже когда сказали, что наутро арестуют.

Красный командир взглянул сочувственно. Ханжу, купленную на базаре запасливым фельдшером, он принес сам, решив, что клин клином вышибают. Как говорит тот же фельдшер, в профилактических целях. Уж больно товарищ Мехлис мрачен. Давно уже приметил Иван Кузьмич за комиссаром эту черту — из крайности в крайность кидаться. Морячок-комендор с линкора «Император Павел I», верховодивший в Обороне артиллерией, называл такое отсутствием остойчивости. Вроде как на волнах качает, кидает с борта на борт.

— И горевать нам, Лев Захарович, не с чего. Сколько могли, столько и провернули. Правильно китаец говорит: «Делать быстро — это делать медленно, но без остановок.».

Нос Иван Кузьмич затыкать не стал. И не такое пить доводилось! Осушив кружку, бросил в рот щепоть холодного риса, после чего констатировал.

— Вот и делаем. Отношение установили, письмо передали…

Товарищ Мехлис мотнул черными кудрями:

— Кому передали? Хубилгану? Он же его даже читать не стал.

Кречетов вынужден был признать комиссарскую правоту. И в самом деле, получилось не очень ловко. Сама церемония, долгая и шумная, прошла без сучка и задоринки. И слова нужные нашлись, и речь прочиталась. Господин Ринпоче тоже выступил, хоть и не слишком выразительно — прошелестел, не проговорил. Обменялись бумагами, ответные слова выслушали, подарки вручили. Все по чину, как в книжке господина Рингеля про посольства к инородцам прописано.

За время церемонии Иван Кузьмич так и не смог толком рассмотреть здешнего начальника. Хубилган Сонгцен Нима восседал почему-то не на троне, а на низенькой скамеечке, ноги поджав. Ни золота, ни серебра, только желтый плащ да острая полотняная шапочка. Ликом не молод и не стар, брови черные, на глаза свисают, голос же вообще никакой, даже не шелест — шорох. А чтобы остальным понятно было, слова, начальником, сказанные, кто-то громкоголосый тут же повторял, да так, что в ушах закладывало. В общем, по сравнению с хитрым и мудрым стариком Пандито-Хамбо-Ламой — так себе персона. Не начальник даже — начальничек.

От парадной аудиенции ничего особенного и не ждали, однако устроители встречи обещали еще одну, приватную, причем сразу же после завершения торжеств. Не обманули. Посольство все тем же порядком чинно спустилось к воротам, под грохот барабанов и завывание труб выбралось наружу, к соскучившимся лошадям — и отбыло восвояси. Кречетов же вместе с товарищем Мехлисом вновь отправились наверх, но уже не по большой лестнице, а по боковой, узкой. Комнатка, куда они попали, оказалась лестнице под стать — коморка, где и четверым тесно.

На этот раз Хубилган был без шапочки. Голова начальничка оказалось лысой, как бильярдный шар. Лицо же вновь не запомнилось — не умное и не глупое, никакое. Одни брови да глаза-пуговички.

Выпили чай из маленьких чашечек (по глотку всего и досталось), Хубилган, попытавшись улыбнуться, вопросил о здоровье уважаемых гостей. Забившийся в угол толмач начал переводить, даже не дослушав. Вероятно, личные аудиенции в Синем Дворце не отличались разнообразием.

Гости переглянулись. Кречетов еле заметно кивнул, и товарищ Мехлис встал, расправив плечи во всю свою комиссарскую стать.

Вспоминая позже пламенную речь представителя ЦК, Иван Кузьмич признал, что на этот раз Лев Захарович превзошел самого себя. За пять минут он умудрился ответить на вопрос о здоровье личного состава, охарактеризовать международное положение в странах Азии, воздать хвалу растущим успехам СССР, после чего плавно съехал на перспективы советско-пачангского сотрудничества. Хубилган Сонгцен Нима даже моргнуть не успел, как на столике рядом с изящным китайским чайником оказался тяжелый кожаный тубус с печатями на шнурках. Перст товарища Мехлиса вонзился в толмача, и тот, испуганное кланяясь, поспешил извлечь медный футляр, в котором находилось послание руководства Союза Социалистических Советских республик.

Тут возникла заминка — футляр оказался наглухо запаян. Товарищ Мехлис вновь ткнул пальцем в грудь очумевшего от такого напора толмача, но внезапно Хубилган поднял руку.

— Дорогие гости могут не беспокоиться…

Длинные узкие пальцы хозяина дворца легко коснулись футляра. Кречетов решил было, что медь сейчас сама собой распадется прах, но ничего не произошло. Ладонь Хубилгана недвижно лежала на металле. Иван Кузьмич невольно обратил внимание на ногти — длинные, холенные, явно не пролетарские. Хубилган прикрыл веки, сдвинул тяжелые брови…

— Мудрость, заключенная в этом письме поистине требует серьезных размышлений. Только воля Небес поможет дать верный ответ.

Рука отдернулась. Хубилган Сонгцен Нима открыл глаза, улыбнулся.

— Не желают ли уважаемые гости еще чая? Этот сорт называется Чаочжоу Ча. Его выращивают в нескольких деревнях вокруг города Чаочжоу, в провинции Гуандун на юго-востоке Срединного царства…


* * *

Товарищ Мехлис вновь поднес кружку к носу, дернул ноздрями.

— Вы еще скажите, товарищ Кречетов, что этот феодал пальцами читать умеет — сквозь металл… Факир по имени Нанда проездом из Бомбея в Сестрорецк! Угадывает прошлое и предсказывает будущее! Только в нашем цирке, билеты по гривеннику, гимназистам и членам Политбюро скидка!.. А, ладно, плесните еще!

Иван Кузьмич пожелание исполнил, не забыв пододвинуть тарелку с рисом. Лев Захарович употребил, не поморщившись, без всякого энтузиазма поглядел на рис.

— Я, конечно, виноват, не додавил. Но и вы не помогали. А вы, товарищ Кречетов, между прочим, не только посол, но и член партии. Где ваша большевистская солидарность? Ибо коммунист!..

На этот раз указующий комиссарский перст промахнулся. Лев Захарович, явно удивившись, сделал вторую попытку — и точно указал прямо в грудь возникшего в дверях караульного. Тот, даже не моргнув, отрапортовал.

— Кто, говоришь? — переспросил Кречетов вставая. — Зови!

Потом поглядел на стол. Бутылку надо бы убрать… Но можно и оставить.


* * *

— Ханжа, — безошибочно определил товарищ Ляо, втянув ноздрями воздух. — Есть еще большая дрянь — эргатоу. Один раз в Приморье мы напали на генеральский обоз, там этого эргатоу было десять ящиков. Товарищ Тян Юнсан приказ выдать всем по полбутылки ради согрева, а остальное разбить. Ох, и ругали мы потом генерала, повезло ему, что успел убежать. Нальете, товарищи?

Иван Кузьмич, достав чистую кружку, покосился на враз посерьезневшего Мехлиса. Веселая болтовня «чекиста» никого не обманула. Если Ляо Цзяожэнь пожаловал в гости на ночь глядя, значит, день еще не кончен.

Товарищ Ляо лихо расправился с усиленной порцией «дряни», закусывать не стал.

Улыбнулся.

— У меня хорошие новости, товарищи.

5


В стенах попадались ниши, большей частью пустые, лишь в некоторых застыли молчаливые скорченные изваяния. Тусклый электрический свет не позволял разглядеть деталей, но Кречетову внезапно почудилось, что это не скульптуры, а засушенные человеческие остовы. Невольно вздрогнув, он покосился на своих спутников. Ляо Цзяожэнь был совершенно невозмутим, товарищ Мехлис, напротив, морщился не без брезгливости. Увиденное его явно не воодушевляло.

Коридор вел вниз, в самые недра горы. Вначале спуск был пологим, но затем резко оборвался почти отвесной лестницей. Разбитые ступени, старый растрескавшийся камень, низкий неровный свод…

— Осторожнее, товарищи, — негромко проговорил «чекист». — Смотрите под ноги.

Их пригласили в пещеру Соманатхи. Зачем именно, Ляо Цзяожэнь уточнять не стал, Кречетов же предпочел не спрашивать. Кажется, Лев Захарович напрасно сетовал, что с их посланием не ознакомились. Удивило лишь время. К дворцовым воротам они подъехали уже далеко за полночь, потом долго шли лестницами и переходами, ожидали в пустом темном зале, снова шли. И вот, наконец, тяжелые бронзовые ворота, коридор, ведущий вниз… Иван Кузьмич прикинул, что в пещере они окажутся в начале третьего, когда вспыхнет Синее Пламя.

Кречетов поглядел на стену, приметив тяжелый черный кабель, укрепленный под самым потолком. Электрическое освещение плохо сочеталась с древними выщербленными ступенями, впрочем, как и сам дворец со стальной башней-гиперболоидом. Прав Кибалка-паршивец, не все им в Пачанге показали, куда больше спрятали!..

Рядом негромко чертыхнулся товарищ Мехлис, угодивший ногой в широкую трещину. Не упал, успев схватиться за стену.

— Долго еще? Неужели нам так надо идти в эту дыру?

«Чекист» остановился, покачал головой:

— Это великая честь. Внуки ваших внуков будут гордиться вашей удачей.

Ответный вздох пламенного большевика был полон сомнений. Кречетов и сам был не слишком доволен ночным путешествием. Тайные переговоры — это понятно. Но зачем так глубоко? Или думают страху нагнать?

Про ужасы храмовых подземелий красный командир было немало наслышан, но искренне считал, что виденное на войне перекрывает эти страшилки на раз. Скелеты в цепях, черепа, фосфором смазанные, завывающие призраки в простынях с синей госпитальной печатью… А газовую атаку не хотите?

— Пришли…

Дверь — не золотая, не бронзовая, а самая обычная, старого потрескавшегося дерева. Электрический фонарь наверху, медная бляшка вместо ручки.

— Мне дальше нельзя.

Товарищ Ляо улыбнулся уголками губ, кивнул:

— Да будет милостиво к вам Высокое Небо! Входите!..

Переглянулись. Иван Кузьмич взялся за бляшку, потянул к себе.

— Факир по имени Нанда, — без всякого почтения бросил непримиримый Мехлис. — Прием по личным вопросам в персональном погребе.


* * *

Товарищ Кречетов привычно полез в карман полушубка за папиросами, но вовремя спохватился. Курить, конечно, хотелось, но лучше не искушать судьбу и не обижать хозяев. Факира Нанды за дверью, правда, не обнаружилось, равно как и черепов с костями. Все те же голые стены, каменные лавки по бокам, кресло посередине, тоже каменное. Черные провода, тускло горящие лампы. А вот насчет привидений…

— То есть, как улетел? — хмуро вопросил барон Унгерн. — Господа большевики, да вам же ничего поручить невозможно. За птицей не уследили!

— А вы нам поручали? — огрызнулся товарищ Мехлис, меряя шагами пустой полутемный зал. — Бежали быстрее лани, Гришку своего бросили. За вами наверняка и полетел, бедняга. Нашел с кем связаться!

Барон их и встретил — молчаливая черная фигура, издали похожая на высохшую мумию. Вскочил с каменного пола, подбежал. Узнав, зарычал негромко, упал на каменную скамью, отвернулся.

Исчезновение филина Гришки расстроило бывшего генерала более всего.

— Думал, помру, а птице вольная выйдет. Подлечится, подкормится и тогда уж… Как ему лететь-то было? Крыло не срослось!..

Унгерн дернул себя за ус, поглядел искоса.

— Значит, тоже пригласили? Говорил я им, предупреждал, что с масонами дел иметь нельзя. Ну, да теперь все равно. Если вы, господа, живыми отсюда выберетесь, не забудьте то, что я говорил. Господин Кречетов, главной целью наступления на Тибет должен стать монастырь Шекар-Гомп. Он хорошо укреплен, техники и людей там побольше, чем Пачанге.

— Все не уйметесь? — перебил Мехлис, без особого интереса осматривая пустое каменное кресло. — Или вас уже с командования погнали?

Барон медленно встал, поправил испачканный в пыли халат.

— Синее небо видели? Синее и красное… Это лишь тень, отражение того, что сейчас происходит на Седьмом — Истинном небе. Пачанг против Шекар-Гомпа, Слоненок против Головы Слона. Вот она, великая битва! Я должен был в ней участвовать… Монголия, Сайхот, Бурятия, Тибет — последний остаток неиспорченного проклятым европейским прогрессом человечества. Ошибся — и погубил все дело… Вы знаете, господин комиссар Мехлис, что Богдо-гэгэн, которого я посадил на престол в Урге, уже вел переговоры с вашей Столицей о признании независимости Монголии? Большевики требовали только одного — вывода из страны моей Азиатской дивизии. Все шло по плану, я уже собрался выступить на запад, чтобы разобраться с неким господином Кречетовым и захватить Сайхот. Увы, искусили!.. Ну, я вам, кажется, рассказывал. Думал, все же простят, доверят новую попытку…

Договаривать не стал, вновь присел на камень, отвернулся.

— Значит, всюду нагрешили, — констатировал представитель ЦК. — Знаете, Иван Кузьмич, это, пожалуй, выход. В СССР данного гражданина расстреливать не стали, нам это тоже не с руки. Пусть местные товарищи вопрос решают. С кем вы там спутались, гражданин Унгерн? С тенью мадам Блаватской? Или с самим Гришкой Распутиным в виде гаитянского зомби?

Не получив ответа, Лев Захарович поглядел вверх, на утонувший во тьме каменный свод.

— Кстати, насчет местного руководства. Вы не находите, товарищ Кречетов, что с их стороны это не слишком вежливо — пригласить в музей и даже экскурсовода не выделить?

— Вы должны разгадать загадку…

Мехлис дернулся, обернулся резко… Иван Кузьмич отреагировал куда спокойнее, хотя в ушах зашумело, а кончики пальцев впились тонкие невидимые иглы. Спасибо Чайке предупредила. Тиншань Дех`а — Небесные слова…

— Учитель показал ученикам разрисованный с двух сторон лист бумаги. Затем спросил…

— …В каком случае они не смогут увидеть рисунки, если они не слепы, а солнце светит ярко, — нетерпеливо перебил Лев Захарович. — Товарищ! Мы ценим и уважаем местные народные обычаи, но все-таки рассчитываем на соблюдение азов дипломатического протокола. Надеюсь, за живой водой вы нас посылать не станете? Иван Кузьмич, мне самому ответить — или вы за труд не сочтете?

Кречетов неуверенно кашлянул, вспомнив, что ответа у него целых три, один другого лучше. Пламенный большевик нетерпеливо дернул плечом:

— Тогда я сам. Если повернуть лист бумаги обрезом к себе, то мы ничего не увидим. Только тень.

Красный командир мысленно выразил благодарность Иван Кибалкину, а заодно сделал в памяти зарубку, дабы поговорить по душам с товарищем Мехлисом. Знал ведь ответ, а молол чушь про партийный приказ!

— Только тень, — негромко повторил невидимый голос. — Значит, вы не должны удивляться.

Тени Кречетов не увидел. Свет стал ярче, сильнее закололи невидимые иглы, чаще и резче забилось сердце. Он даже не почувствовал — угадал легкое движение воздуха совсем рядом. Сумрак отступил, забился под самые своды, на каменном кресле вспыхнули маленькие серебряные огоньки.

— Приветствую гостей, званых и призванных. Я мог бы надеть маску, но так будет честнее. В утешение могу сказать, что я тоже вас вижу с большим трудом. Мой здешний титул — Брахитма Ракхваала, европейцы называют меня Блюстителем. Хотел бы представиться настоящим именем, но это невозможно. Как-то я попытался сделать точный перевод. Короче всего получилось по-английски — всего двадцать восемь слов. В Пачанге и на Тибете меня называют Шинхоа Син. Если перевести на русский, то получится… Ну, скажем, «товарищ Белосветов». Будем знакомы, товарищи!

Из угла, где притаился барон, донесся тяжелый, полный безнадежности вздох.

— Здравствуйте! — серьезно ответствовал Полномочный Посол. — Рады познакомиться. Я, стало быть, Кречетов Иван Кузьмич. Со мной представитель Центрального Комитета РКП(б)…

— Мехлис, — Лев Захарович коротко поклонился. — Товарищ Белосветов! Идея с загадкой очень хороша, но вы могли бы прямо сказать, что между нами — лишнее измерение. Вы для нас невидимы, а мы, наверно, похожи на плоские бесформенные пятна.

Ответом был негромкий смех. Огоньки на камне вздрогнули, потянулись вверх.

— Браво, товарищ Мехлис! С одним измерением вы ошиблись, но такой подход мне больше по душе, чем зачисление меня в мертвецы-некроманты с черепом вместо головы. Впрочем, каждый получает по вере. Кому-то проще увидеть синий свет на крышках гробов и буквы алфавита «ватаннан», бегущие по стенам… Товарищи, я прочитал письмо из Столицы. Вы знаете, что там написано?

— Нет, — честно ответил Иван Кузьмич, покосившись на Мехлиса. Тот на миг задумался.

— Письма я не читал, но, насколько я знаю, речь идет о том, что на территории СССР активно действует ваша агентура. Правительство СССР предлагает прекратить враждебную деятельность в обмен на отзыв наших агентов из Пачанга и Тибета. После этого можно будет говорить о серьезном сотрудничестве. У нас есть общий противник — европейские колонизаторы и китайские милитаристы. Наша вражда им только на руку…

Договорить Мехлис не успел. Забытый всеми Унгерн вскочил, отчаянно взмахнул руками:

— Блюститель! Великий Лха Белого Света! Не дай себя обмануть! Большевикам нельзя верить, никогда, никогда!..

— Роман Федорович! — тяжело ударил голос. — Вам ли судить?

…Пламя потемнело, растеклось ручейком по старому камню.

— Вы залили невинной кровью указанную вам дорогу. Вы отдали Монголию, сердце Азии, столь ненавистным вам большевикам. Что вам еще хочется свершить в этом мире?

Барон дернул головой, словно пытаясь возразить, но так ничего и не сказал. Опустил руки, отвернулся…

— Продолжим, товарищи. Позиция советского руководства мне ясна. А теперь выслушайте нашу точку зрения…

Глава 7


Лёнька Пантелеев


1


Чужой ненавидящий взгляд толкнул в спину, пулей ударил между лопаток, легкой болью отозвавшись в сердце. Подошва скользнула по гладкому мрамору ступеней, пальцев левой, живой, руки, вцепились в перила…

Удержался, устоял, выдохнул, заставил себя улыбнуться.

Сзади, на лестничной площадке, двое — высокий здоровяк с привычными «разговорами» на гимнастерке и светловолосый парень ростом пониже в «партизанской» форме Червонных казаков товарища Примакова. Знамение времени — буденовец и «червонец», давние соперники и противники, вместе смотрят в спину нового врага.

Поручик дернул щекой. Задергались, та-ва-рис-чи? То ли еще будет! Или не слыхали, что Красная армия — вроде редиски? А скоро и кожуру соскребем!

На нижней площадке пришлось остановиться. До назначенного времени еще четверть часа, значит, можно забежать в канцелярию, чтобы отдать бумаги по командировке, а можно и возле окна постоять. Вот оно, распахнутое, прямо на весеннюю арбатскую улицу.

Семен Петрович Тулак, на миг закрыв глаза, резко вдохнул пьянящий утренний воздух, вновь усмехнулся, но уже искренно, от всей души. Весна! Еще одна, вырванная у Судьбы, конфискованная, как теплый полушубок в зимней кубанской станице. Апрель 1924-го, шестой год Совдепии, а он, офицер производства января страшного 1918-го, все еще жив. Не в подполье, не в турецкой Галате, не в болгарской каменоломне. Ледяной поход продолжается, под ногами — мраморная лестница арбатского особняка, в спину рикошетят взгляды-выстрелы, а впереди — новый бой. Отлично! Это есть — жизнь!..

Беззвучно шевельнулись губы.

— Матросы по следу, шенджийцы впереди,


повозки и кони сплелись в гнилую нить,


и прапор к победам шагает посреди,


еще ничего не успевший сочинить…

[39]



Товарищ Тулак, помощник Народного комиссара по военным и морским делам, Председателя Реввоенсовета товарища Иосифа Сталина, разменял очередной апрельский день високосного 1924-го. Шесть лет назад Добровольческая армия уходила в степь из-под так и не взятого Екатеринодара — разбитая, обескровленная, потерявшая надежду. Эту весну поручик встречал в большевистской Столице.

Большевистской? Офицер негромко хмыкнул. Куранты вызванивают «Интернационал», по коридорам наркомата слоняются недобитые пасынки покойного Троцкого, на май назначено очередное партийное сонмище, и даже парализованный Вождь все еще дышит в своих Горках. Пусть! Правильно написал неведомый пиит Лоло: «Я твердо знаю, что мы у цели, что неизменны судеб законы…»


* * *

— Вы, товарищ Тулак, насколько мне известно, изучали в Техгруппе документацию по ТС. Что такое «скантр»?

Поручик постарался не улыбнуться — не вопросу, а его предсказуемости. Товарищ Сталин, почитаемый многими чуть ли не египетским сфинксом, в жизни оказался значительно проще. Еще в приемной, здороваясь с Иваном Павловичем Товстухой, первым сталинским помощником, Семен знал, что нарком встретит его неожиданным вопросом, никак не относящимся к теме сегодняшнего доклада. Каким именно, не так важно. «Культ Личности», как давно уже понял Семен, любит наблюдать за реакцией собеседника, оценивая не столько знание, сколько находчивость. Суворов, да и только! Сколько верст до Луны, служивый? Пять гвардейских переходов!

— Товарищ Сталин! «Скантр» — изделие из числа Странных Технологий. Сравнительно небольшого размера, весом до полпуда. Свободно вмещается в чемодан и, судя по всему, чувствительно к ударам. Упоминалось один раз в документе от… от апреля прошлого, 1923 года. Речь шла о возможности посылки курьера. Хочу также уточнить, что я узнал об этом не из документов Техгруппы, а здесь, в наркомате, когда изучал бумаги по Агасферу.

Желтые сталинские зрачки взглянули в упор. Поручик, однако, устоял и глаз не отвел. Еще одна причуда бывшего Генсека, обожавшего игру в «гляделки». Некоторые и вправду смущались, начинали нервничать, сбивались с речи. Семен, насмотревшийся на комиссаров еще с 1918-го, сталинский гипноз игнорировал, чем, как он подозревал, несколько смущал наркома.

— В чемодан, значит… Садитесь товарищ Тулак!

Посетителей кабинета заранее предупреждали, что их место на самом краю огромного Т-образного стола, занимавшего чуть ли не половину помещения. Тулак правила игнорировал, присаживаясь каждый раз на новый стул. Нарком, ничуть не возражая, лишь усмехался в густые рыжие усы. Оба оказались с характером — и «Культ Личности», и его новый помощник. Обоих это вполне устраивало.

Портфель — открыть, папку достать, уложить на стол, развязать тесемки, в очередной раз помянуть бесполезную правую руку.

— Готов докладывать, товарищ Сталин.

Нарком не спешил. Прошел к зашторенному окну, долго рылся в кармане, доставая трубку-носогрейку, затем вернулся к столу, к верхней палочке над «Т», где ждал кисет с табаком. Тоже привычка — потомить сотрудника, вроде как на медленном огне под медной крышкой. Семен не возражал, лишние секунды никогда не помешают. Кроме того, он заметил, что иногда «Культ Личности» искал повод для короткого разговора, чтобы легче «войти в тему», и собеседнику, и ему самому.

— А что это у вас за фотография, товарищ Тулак?

Карточку на твердом паспорту Семен пристроил на столе слева от бумаг — изображением вниз, чтобы не испортить эффекта. Что ж, можно начать и с фотографии.

…Пухлые губы, мешки под глазами, вялый двойной подбородок — и неожиданно высокий лоб с резкими залысинами. Зрачки смотрят прямо в аппарат, взгляд недовольный, болезненный. Костюм-тройка, галстук в полосочку…

Прямо по костюму — чернильная надпись. Две строчки, подпись, дата.

— Это вам, товарищ народный комиссар. Дарственная.

— «Вождю… Der Roten Armee… Красной армии товарищу Сталину, — неспешно перевел желтоглазый, всматриваясь в неровные пляшущие буквы. — Мы… Zerquetschen… Сокрушим наших общих врагов! Грегор Штрассер, Берлин, 30 марта 1924 года.» И вы думаете, товарищ Тулак, что это — лидер будущей Германии? Типичный, панымаишь, аптекарь.

— Аптеку он продал, — поручик невольно улыбнулся. — Сейчас числится главным редактором «Berliner Arbeiterzeitung» — «Берлинской рабочей газеты». Бывший армейский капитан, Железный крест 1-го и 2-го класса. А главное, он активный сторонник союза с СССР.

— И этот аптекарь, по-вашему, сможет перегрызть глотку Адольфу Гитлеру?

Вопрос прозвучал негромко, словно нарком спрашивал не у собеседника, а у самого себя. Поручик встал, одернул гимнастерку, уперся пальцами левой в зеленое сукно столешницы.

— Перегрызет, товарищ Сталин. Ему требуется только время — и наша помощь.

Сталин покачал головой, вновь взглянул на фотографию.

— Не спешите…

Нарком наконец-то закурил. Несколько раз глубоко затянувшись, не без сожаления положил дымящуюся носогрейку на край пепельницы, шагнул ближе.

— Товарищ Тулак! Хочу напомнить, что отныне в вашем ведении находится не только Германия, но и вся Западная Европа, включая наших беспокойных эмигрантов. В Коминтерне есть товарищ Радек. В этом ведомстве вы станете нашим Радеком. Ваша задача — не только поиск потенциальных союзников СССР, но и выявление врагов, явных и тайных. Германские нацисты — всего лишь звено большой цепи. Нельзя забывать стратегическую цель — сорвать совместный поход империалистов на нашу страну. Нужна передышка, пока мы залечим раны и перевооружим РККА. А еще требуется пресечь попытки проведения акций террора и саботажа на нашей территории. Это возможно, если мы проявим не только решительность, но и осторожность…

Крепкие пальцы вновь ухватили рубку, поднесли к рыжим усам.

— …Никаких авантюр! Нельзя провоцировать, давать повод для вмешательства. Скажу больше. В вашу задачу входит борьба не только с европейскими реакционерами, но и с нашими дураками, до сих пор повторяющими заклинания про революционную войну. Вспомните Брест! Тогда мы дали крепко дали по рукам Бухарину и его «левым коммунистам». Нынешним левакам руки следует сразу отрывать!..

Желтые глаза вновь взглянули в упор. Поручик едва сдержался, чтобы не оскалиться в ответ. Выдохнул, взгляда не отводя.

— Оторвем, товарищ народный комиссар. По самую шею!

Вновь вспомнились двое «краскомов» на лестничной площадке, провожавших его, помощника Сталина, ненавидящими взглядами. «Краснюки» всегда умели ненавидеть, и значительно реже — думать. Эта парочка уверена, что Сталин принял наследство Льва Революции, чтобы разобраться с троцкистским кублом в Реввоенсовете и военном наркомате. Мелко плаваете, та-ва-рис-чи, мелко!..

Иосиф Сталин, прозываемый также «Культом Личности», кажется, готовит поход против всемогущего Коминтерна. Главным трофеем станут не пушки и знамена, а голова Гришки Зиновьева, претендующего на звание нового Вождя.

«Я твердо знаю, что мы у цели, что неизменны судеб законы, что якобинцы друг друга съели, как скорпионы…»

2


— Автограф, пожалуйста!..

Темноволосая дама, плотная, широкоплечая с характерным горбатым носом, снисходительно кивнув, ткнула ручкой в чернильницу-невыливайку. Стряхнув лишние чернила, соизволила поднять взгляд.

— Кому подписать, гражданин?

— Леониду Семеновичу, если можно. Очень, знаете, понравилось.

Бывший старший оперуполномоченный искренне улыбнулся. Альманах был уже открыт на нужной, 113-й, странице. «Елизавета Полонская. В петле. Лирическая фильма». Чуть ниже: «Посвящаю М. Шагинян».

Перо пробежало по плотной желтоватой бумаге. Остановилось.

— А что именно, вам понравилось, Леонид Семенович?

То, кто пришел за автографом, быстро оглянулся. В большом кабинете редакции народу собралось немало, но соседний стол пуст, и следующий тоже… Можно и ответить.

— Все понравилось. Правильно вы написали, товарищ Полонская!

Трудно стало в городе жить!


Слишком много добра понабрали…


Только


Не для бедняков, —


Помнишь, как мы голодали?



Революция еще не кончена!


Пусть погоняются с гончими!



Женщина снисходительно кивнула. Ободренный любитель поэзии вновь дернул губы в улыбке.

— А еще про сережки понравилось. Очень!

Полюби меня немножко,


Молодца!


Подарю тебе сережки


С мертвеца!



— Но знаете, товарищ Полонская, не было такого. Ни разу! Не грабил Пантелеев трупы и в женщин никогда не стрелял. Говорят, убил одну — случайно, в перестрелке, да только я не помню. Нет, не было!

Поэтесса поглядела на знатока, но уже совсем иначе.

— В поэме прямо не сказано, что женщину убил Лёнька Пантелеев. Вы, значит, Семенович? Он, если газетам верить, Ивановичем был…

Порылась в ящике, бросила на стол знакомое фото.

— А вот это точно — с мертвеца. — Леонид взял карточку, стер с лица ненужную улыбку. — Труп подкрасили, забинтовали голову, ватой щеки набили. И не Пантелеев это — Гриша Пантюхин.

— У меня супруг на Гороховой служит, — негромко проговорила женщина. — Так что не пытайтесь меня удивить, Леонид Семенович.

Второе фото… Ценитель поэзии всмотрелся, головой покачал. Плохо работают товарищи! Обещали архивы почистить, негативы спрятать…

— Лёньку Пантелеева искали по фотографии из Транспортной ЧК. Но там он в профиль, узнать трудно. Здесь — иное дело.

И вновь не поспоришь. В конце 1919-го снимали, когда группа сотрудников с фронта вернулась на только что помянутую Гороховую. Вот они все — веселые, молодые, живые…[40]

— Лёнька Пантелеев в центре, — дама еле заметно улыбнулась. — А если точнее, Пантёлкин Леонид Семенович, оперуполномоченный, тогда еще не старший. Мой муж на фото слева от вас. Я рада, что вам понравилась поэма, и что вы поняли, о чем она. Меня, признаться, обвинили в идеализации бандитизма, как явления…

Взяла только что подписанную книжку, перелистнула пару страниц:

— Особенно за это:

Ленька Пантелеев,


Сыщиков гроза:


На руке браслетка,


Синие глаза…



— А за что ругать-то? — поразился бывший бандит Фартовый. — Все верно, глаза синие, а вовсе не черные, как некоторые несознательные поют.

Забрал книжку, в портфель спрятал. Отдал поклон.

— Мы с товарищем Полонским под Псковом вместе воевали. Только я пулеметчик, а он — разведка конная.

Повернулся — да и к двери похромал, портфельчиком помахивая. На пороге задержался на миг, махнул кепкой…


* * *

На улице его встретил дождь — привычный, питерский, можно сказать родной. Пантёлкин поправил воротник недавно купленного пальто грубого местного пошива, пристроил кепку на нос — и зашагал прямо по лужам. Здорово вернутся домой, ой, здорово! Пройтись под дождиком, поглядеть на темную рябь одетой в гранит Фонтанки, кивнуть знакомому легашу у Гостиного Двора, полюбоваться его отвисшей челюстью, улыбнуться симпатичной нэпманше…

Соскучились по Фартовому, граждане?

…Полонская — баба умная, тертая, даром что поэтесса. Мужу, конечно, расскажет, но на ушко, заявления писать не станет. А Саня Полонский, скорее всего, промолчит, не захочет лишних неприятностей. Значит, на крайний случай к нему и обратиться можно. Принципиальность проявит — тоже не страшно. Лишний звоночек товарищу Бокию не помешает. Если же и Бокий сдаст, не беда. Не схарчили вы Фартового год назад, а уж сейчас точно подавитесь!

Леонид мельком пожалел непутевого товарища Москвина, с чьей шкурой он почти свыкся. Погорел парень, как швед под Полтавой! А все почему? Потому что забыл золотое правило, каждому «деловому» известное. Не верь, не бойся, не проси! Москвин-бедолага взял да и поверил. И еще просить принялся. Нет, гражданин, пропуск на Тускулу не выпросить!

Пантелкин, хлопнув себя по карману, сообразил, что папиросами так и не разжился. Зажигалки, и той нет, в парижском пальто осталась. Непорядок! И вообще, пора делом заняться. Погуляли, порадовались, автограф получили, даже о поэзии, считай, побеседовали…

У Гостиного двора Леонид светиться не стал. Видели уже — и хватит. Свернул за угол, привычные места взглядом окинул. Парикмахерская с веселой вывеской «В ожидании Вас посетить Нас», дальше — часовая мастерская («Мастерам не доверяю, делаю все сам!») со сквозным проходом во двор, напротив лавка сапожных дел мастера Обувалова. А вот и асфальтовый котел, с прошлого года так и не убрали.

Пантелкин, стряхнув с кепки дождевые капли, подошел ближе, хотел было свистнуть, но передумал. Оглянулся да и врезал ботинком по железному боку.

Буммм!

Ничего, только дождь по котлу стучит-постукивает. Леонид вновь примерился.

— Эй, дядя, чего звонишь?

Чумазое в кепке выглянуло, поймало длинным языком прозрачную каплю, сверкнуло белками любопытных глаз. Бывший чекист сплюнул сквозь зубы:

— Давно тебе, шкет, разрешили вопросы задавать?

Внутри котла завозились, зашумели. Вот уже не одна чумазая рожица, а целых четырые.

— Лёнька!..

Не криком, понятно, шепотом. Леонид улыбнулся, достал бумажник.

— Общий сбор, шпана. Ты, лопоухий, дуй в Гостиный за папиросами. «Марс» бери, и смотри, не перепутай. Держи червонец!.. А вы…

Мальчишки уже стояли рядом. Рты раскрыты, в глазенках — щенячий восторг. И шепот, да такой что крика сильнее.

— Лёнька! Живой, живой!.. А мы легашам не верили, ни капельки не верили!.. Ленька! Фартовый!..

Пантёлкин сделал строгое лицо, руки в карманы сунул. Один в один как на фото из транспортной ЧК, прямо бери да тащи на Гороховую. Голоса смолкли. Только шум дождя да тихое дыхание.

…Лёнька Пантелеев!!!

— Работенка для вас есть, шкеты. Нужно фраера одного проследить. Но чтобы надежно, фраер битый, неумеху враз срисует.

Мальчишки переглянулись. Один, прочих повыше и постарше, вынул из-за уха окурок, во рту пристроил.

— Не обижай, Фартовый. Или подводили мы когда?

В Париже эстонский гражданин Лайдо Масквинн по музеям и прочим объектам культуры не хаживал, даже в Лувр не заглянул. Исключение сделал лишь для Наполеона Бонапарта. В далеком 1918-м Жора Лафар читал стихи про великого Корсиканца, про Маренго с Ватерлоо рассказывал. Как такого человека не почтить? Господин Масквинн зашел в Дом Инвалидов, к экскурсии пристроился, отыскал русскоязычную дамочку из недавних эмигрантов, дабы главное перетолковала. Послушал, у каменного саркофага постоял…

Запомнилось немного: пушки, ветхие знамена, шпага с золотой рукоятью. А еще фраза, приберегаемая императором на самый крайний случай:

— La Garde au feu!

У каждого такое бывает. Кажется, и у него, бывшего старшего оперуполномоченного ВЧК Леонида Пантёлкина, именно такой случай подоспел, крайний самый. Значит, настало время.

Гвардию — в огонь!

3


— Ольга Вячеславовна! Вам по городскому звонят. Какой-то Касимов. Соединить?

Зотова, оторвав взгляд от бумаг, затушила окурок в пепельнице, взялась за тяжелую черную трубку.

— Угу. И чай заварите, товарищ Бодрова. С мятой, а то в горле пересохло.

Хорошо быть начальником! Кабинет чуть не с площадь размером, три аппарата на столе, один другого страшнее, чернильница старой бронзы, хоть сейчас в музей, карандашей столько, что на целый класс хватит. Еще и обслуга полагается: и чай заварят, и даже кофе. А главное, бумаги принесут, чтобы резолюции ставить. Одна бумага, вторая, сотая… двухсотая. Вчера, сегодня, завтра, послезавтра, бумаги, бумаги, бумаги.

Застрелиться, что ли?

— Алло? Касимов, ты? Ты спрашиваю?

В трубке щелкнуло, зашипело.

— Товарищ Зотова?

— А ты кого ждал? — восхитилась кавалерист-девица. — Отыскался, понимаешь, след Тарасов. Фрукт ты, Касимов, овощ даже. Куда пропал? Родион Геннадьевич о тебе спрашивал, ты и к нему не заходишь.

В трубке шипение, фразу разрубило на части, разорвало на слова и слоги.

— …Фамилии… имена… не надо… помина… позвоню… встретиться…

Бывший замкомэск подула в мембрану, поморщилась. Аппарат, что ли сменить? В Общем отделе, говорят, чехословацкие поставили. Легкие, удобные и шипят редко.

— Все ясно, — прохрипела, — Враг подслушивает, утроенная бдительность. Эй, товарищ Касимов, ты еще там?

— Здесь, — четко и ясно доложила трубка. — Я, товарищ Зотова, никуда не пропадал, я в отпуск ездил. Встретимся мы с тобой там, где «фонды», время чуток позже подскажу. А кто меня еще спрашивал?

Ольга на миг задумалась.

— Обращался кто-то с неделю назад, а кто, не упомню уже. Насчет «фондов» поняла, а ты мне вот в чем помоги. Ты же знаешь, контуженная я, шарики у меня за ролики заскакивают…

Трубка попыталась возразить, но кавалерист-девица только поморщилась:

— Не спорь, не тебя же в психбольнице держали. Вспомнить никак не могу. Вроде был у нас с тобой разговор, серьезный очень. Ты еще про какую-то справедливую войну говорил. И еще про себя, что-то очень важное, только забыла. Напомни, будь другом!

Зотова хотела добавить про странную открытку с «Happy New Year!» и датой из следующего столетия, но вовремя прикусила язык. А вдруг и в самом деле подслушивают?

— Касимов, алло?

Трубка молчала. Наконец чей-то голос, чужой, но одновременно странно знакомый негромко, словно раздумывая, произнес.

— Я сказал вам, Ольга Вячеславовна: «Присоединяйтесь к нам, это будет справедливая война!» Хорошо, что вы начали вспоминать, но торопить пока не стану. Если что, вам подскажут. И еще… В письме будет моя фамилия и еще одно слово. Слово — по-французски…

— В каком письме? — поразилась Ольга, но в трубке уже гудел отбой. Кавалерист-девица осторожно положила ее на рычаг и только после этого от души чертыхнулась. Объяснил, называется! И почему голос не такой, почему на «вы»? Их там что, двое?

Насчет «слова» все-таки догадалась. «Слово» по-французски — «mot», но можно сказать и «parole».

— Чай, Ольга Вячеславовна…

На стол мягко приземлился поднос. Привычный аромат мяты, горка желтого сахара, стакан в серебряном подстаканнике с чеканными листьями.

Заведующий Техсектора ЦК РКП(б) хрипло вздохнула:

— Товарищ Бодрова! Просила я тебя это барство из драгметалла подальше убрать. Тащи кружку, и не одну, а две. Договорились же, что чай вместе пьем, если начальство не пожалует. А то не чаепитие выходит, а сплошной, я тебе скажу, Термидор.


* * *

Новую заведующую сектором «Старухой» уже не величали. Из всех новоназначенных в последние месяцы Ольга была самой молодой, и прежняя кличка быстро отпала, словно хвост у неосторожной ящерицы. Новая, увы, оказалась ничем не лучше.

Селедка!

На этот раз бывший замкомэск даже не возмутилась. Поглядела в зеркало, вздохнула горько. Она и есть, только без хвоста. Народ, он не слепой, в самый корень зрит.

Одно хорошо — прозвище сверху навязли, так сказать, в приказном порядке, сектор же кавалерист-девица формировала сама. Пришлось много ругаться, стучать в начальственные двери, даже проситься на прием к самому товарищу Каменеву. Зотова перессорилась со всем кадровым отделом, но своего все-таки добилась. Вместо румяной комсомолии, в сектор, как и когда-то в Техгруппу, набрали инвалидов войны. Которые с руками и ногами работу себе найдут, даже если месяц-другой поголодать придется. А тех, кого чуть не в клочья порвало, куда? На мыловарню по партийной путевке?

Татьяна Бодрова тоже не окончила гимназии. На фронт ушла в 1919-м, в грозном октябре, когда Деникин взял Орел. Служила в штабе ремингтонисткой, не геройствовала, в атаки не ходила. Летом 1920-го дивизию разметала по горячей таврической степи конница генерала Морозова. Штаб изрубили в кровавые клочья, ремингтонистку Бодрову наши через три дня в отбитой у беляков немецкой колонии. О том, что с ней случилась, девушка не рассказала никому. На осторожные расспросы сослуживцев и начальства отвечала просто: снаряд разорвался. Потому и лица нет, и зубы, словно у черепа, щерятся. Повязка черная от бровей до подбородка не очень помогает, все равно смотреть страшно. Про все прочее девушка не говорила, даже когда привычные ко всему врачи на медосмотре лицом зеленели. Снаряд…

Побеседовала бывший замкомэск с отставной ремингтонисткой, про снаряд послушала, заявление подписала. А потом о «кольте» вспомнила — том, из которого Маруська, душа лихая, в белогвардейские туши целила. Положить бы всех троих в кровавые лужи, а еще лучше, чтобы не сразу, а сначала скальпы снять!..

Одноногого комбатра Полунина Ольга выпросила себе в заместители. Не ради писем про Вечные двигатели, а с дальним прицелом. Пока ее сектор в двух комнатах умещается, но скоро и третью придется просить, и четвертую. Товарищ Марсель Кашен уже переслал с верной оказией несколько пухлых папок с документацией по новым авиационным двигателям, в том числе и по уникальному 16-цилиндровому фирмы Bugatti, только что переданному на рассмотрение в министерство обороны. Обещал еще и по танкам, и по новым ядовитым газам. Немцы тоже постарались. Какой-то неведомый Genosse Strasser перебросил целый ящик с документами по «Цепеллинам». Французского Полунин не знает, зато по-немецки читает бегло, без словаря. Вот пусть и займется!

Белогвардейцы писем в сектор, к счастью, не присылали. Поначалу Ольга всерьез опасалась, что ее заставят и дальше общаться с этой публикой, контакты крепить. Обошлось! Написала отчет по командировке, отдельно — секретную докладную по «купцу первой гильдии», на вопросы ответила, выслушала благодарность. С тем все и закончилось. Зотова, немного подумав, рассудила, что беляки пусть и звери, но не самоубийцы. Поджали, небось, хвосты в своих Парижах перед лицом неизбежной классовой мести! А с «Трестом» пусть ОГПУ разбирается, на то им усиленные пайки выделены.

В общем, жилось и работалось товарищу Селедке вполне средственно. Если бы не бумаги! Вчера, сегодня, завтра, послезавтра, одна, вторая, сотая, двухсотая, тысячная…

А еще Ольга забыла пригласить товарища Касимова на грядущий день рождения. Специально записку писала, поверх чернильницы пристраивала. Забыла! Уж больно странным получился разговор.

Справедливая война… С кем?!

4


На лестничной площадке пахло керосином и горелым салом. Дверь первая, вторая… Эта! Пантёлкин взялся за ручку, потянул на себя — и очень удивился. Надо же, открыто! Еще в прошлый свой визит на маленькую пригородную станцию Славянка он решил, что нужный человек либо просто болван, либо болван, но героический. Открытая в десятом часу вечера дверь наглядно свидетельствовала, что без прилагательного можно обойтись.

Оружия Леонид не взял, но это ничуть не смущало. Будь за дверью Гондла или даже влюбчивый репортер Огнев, тогда бы поберечься следовало. А с этим чего бояться?

Темная прихожая, луч света откуда-то сбоку…

— Мусик, это ты?

На язык так и просилось: «Я, миленький!», но бывший чекист предпочел промолчать. Кажется, там кухня, сейчас болван откроет дверь, блеснет очками…

— Мусик?

Кулак врезался прямо в очки. Леонид переступил через упавшего, прошел к шипящему примусу, осмотрелся. Кухня и есть: колченогий стол, два табурета, почерневший о времени сундук в углу, на столе тарелки с синей каймой, верхняя треснутая, того и гляди пополам расколется. Бедновато живут!

Сзади завозились. Пантёлкин, резко обернувшись, перехватил руку с «наганом», вновь ударил, но уже вполсилы, для порядка. Револьвер уложил на стол, к тарелкам ближе, упавшего поднял, на табурет усадил, подобрал с пола окуляры.

— Ш-шволочь… — плямкнули окровавленные губы.

Бывший старший оперуполномоченный повертел очки в руках, пристроил поверх разбитого носа, полюбовался результатом.

— Знаешь, за что бью, Кондратов? Не за то, что ты мне ребра ломал, а за ложь и подлость. Стрелять в спину, а потом «сопротивление при аресте» оформлять — дело, между прочим, подсудное. А чужими подвигами хвалиться? Ты же все банды, что я ГПУ сдал, на свою бригаду оформил. Жадные, я тебе скажу, долго не живут. А мою сестру зачем арестовал? Знал же, что она обо мне ни сном, ни духом.

Сергей Иванович Кондратов, инспектор 1-й бригады питерского уголовного розыска, зашипел, подался вперед.

— На Соловках сестра твоя, Фартовый! У меня все твои родичи отдельным списком идут, все достану, всех в лагерях заморю!..

Бывший чекист, медленно встал, шагнул вперед, зажал двумя пальцами инспекторское ухо.

— У-у-у-у-у-уй!..

Послушал, как воет, отпустил, плеснул из кружки воды прямо в выпученные стеклышки.

— Сестра моя не на Соловках, а в городе Ярославле, ей там новые документы оформили. Не спеши моих ловить, о своих подумай. Я специально ждал, пока супруги твоей дома не будет. Но в следующий придется при Мусике душевные беседы вести. Со всеми вытекающими.

Кондратьев, привстав, попытался взмахнуть ручонкой, за что тут же огреб по многострадальному уху. Взвизгнул, обратно упал.

Зашипел, задергался…

— Не перебивай, — Леонид достал початую пачку красно-черного «Марса», зажигалкой щелкнул. — То, что мне мстить бесполезно, думаю, ты уже понял. Сейчас остальное поймешь.

— А-а-а-а-а-а-а-а!..

Инспекторова тушка, грозно блеснув очками, взметнулась над табуретом, рванулась вперед, прямо к сиротливо лежавшему на столе револьверу. Наткнулась на кулак — чтобы не калечить, Пантёлкин целил в грудь. Пришлось вновь усаживать, водой плескать, поправлять многострадальные стеклышки.

— Слушать готов, товарищ Кондратов?

Ответом был яростный взгляд. Бывший чекист удовлетворенно кивнул:

— Готов, вижу. Докладываю обстановку… Уже сегодня весь Питер шумит про возвращение Лёньки Пантелеева. То, что в Столицу сообщили, ты не сомневайся. Завтра тебя обязательно спросят, откуда этот Лёнька взялся? В загробный мир марксистская наука верить не велит. Что ответишь, Кондратов?

— Что и прежде, два месяца назад, к примеру, — равнодушно бросил инспектор. — Враги трудового народа вкупе с уголовным элементов распускают провокационные слухи. Знаешь, сколько после тебя Пантелеевых было? Я лично троих взял.

Леонид согласно кивнул:

— Сработает — на первый раз. Но будет и второй. Меня многие здесь знают. Ребята с Гороховой языки распускать не станут, уголовным никто не поверит. Но есть репортеры, которые на суд приходили. Их там не дюжина была, больше, чуть ли не на люстрах висели. Заявлюсь я в редакцию «Петроградской правды» или «Красной газеты», соберу народ — и все, как есть расскажу. И про операцию «Фартовый», и про то, чья голова в спирте плавает. В печать, может, и не попадает, успеют задержать, но Зиновьеву точно доложат, и за кордон слушок просочится. Кого крайним сделают, как думаешь?

Дабы ускорить мыслительный процесс, Пантелкин налил из заварничка слегка остывший чай, кипятком разбавил. Одну чашку вручил служивому, себе другую взял.

— Думаю, меня, — инспектор осторожно коснулся разбитыми губами горячего фаянса. — Уже чуть не сделали. Хотели на Дальний Восток направить, чтобы не проболтался. Меня прикрыл товарищ Мессинг, а Ване Бусько, который Пантюхина на Можайской застрелил, не повезло, поехал из Питера прямиком в город Охотск. Если бы ты не был такой сволочью, Пантёлкин, я бы тебе рассказал, как мне руки выкручивали. До сих пор помню: «В ночь с 12-го на 13-е февраля сего года после долгих поисков пойман известный бандит Леонид Пантёлкин, известный под кличкой «Лёнька Пантелеев», совершивший десять убийств, двадцать восемь уличных грабежей…» Рапорт этот заранее написали, и не в Питере, а в Столице. Не хотел я подписывать, но пришлось, чтобы товарищей из бригады защитить. Иначе бы нас всех за невыполнение правительственного приказа…

— Сейчас расплачусь, — Леонид поставил недопитую чашку на стол, рядом с «наганом». — Честный служака комиссар Жюв. Читал про Фантомаса?

Отвечать инспектор не стал, отвернулся.

— Читал, вижу. Ха! Ха! Ха! Помнишь? Только Фантомас от себя работал, а я от ОГПУ. Ощущаешь разницу? Поэтому…

Бывший чекист специально сделал паузу, дабы понаблюдать за клиентом. Тот уже явно пришел в себя. Серые глазенки рыскали по комнате, пальцы нетерпеливо дергались… Неужели опять драться полезет?

— Поэтому сделаем так. Револьвер твой, Кондратов, я заберу вместе со служебным удостоверением. Значит, свой срок ты уже имеешь. А все остальное — согласно плану, так что получишь не только за утерю бдительности, но и за злостный обман советского правительства. Охотском не отделаешься, даже не надейся… Выход у тебя один. Завтра в это же время я сюда подъеду, а ты мне выдашь пропуск в пограничную зону, скажем, в Сестрорецк. За это я оружие и «ксиву», так и быть, верну. Про согласие не спрашиваю, никуда ты, легавый, не денешься.

Инспектор вновь завозился на табурете, засучил ногами, но Леонид ждать не стал — поднял за ворот, к стене толкнул.

— А это тебе вместо «спокойной ночи»!

На этот раз очкам не повезло. Бывший старший оперуполномоченный забрал оружие, переступил через корчившееся на полу тело.

Обернулся.

— Пропуск — на мое имя. А можешь на свое, мне без разницы.[41]

5


Вечер выдался неожиданно холодным. Ветер нагнал тучи, ледяные капли ударили в булыжник брусчатки, поползли по старым кирпичам нависшей над площадью стены. Сырая тьма размыла силуэты башен, затопила тихий, безлюдный в эту пору суток Александровский сад, плеснула дальше, в близкий лабиринт узких столичных улочек. Фонари горели, но их неровный желтый свет едва пробивался сквозь зябкий полумрак, предвестник близкой ночи.

— А я перчатки не взяла, — пожаловалась Зотова, пряча пальцы в карманы шинели. — Те, что ты, Семен, мне осенью привез. И шляпу дома оставила. Купила недавно, Маруська, подруга, уговорила. Мол, самая мода, чуть ли не французская «Шинель». А как надела, как в зеркало взглянула… Нэпманша я, что ли?

Семен Петрович Тулак поднял лицо к плачущему дождем небу, улыбнулся.

— Как здорово, Ольга! Я снова дома, в России, живой… И брат мой живой, мне вчера от него радиограмму передали. И ты живая, и все так же зудишь. Нэпманши, между прочим, «Шанель» не носят, им и румынской контрабанды хватает… Слушай, у меня червонцев в кармане пачка целая, может, в «Метрополь» завернем?

— Не барствуй, товарищ ротный. Охота тебе на всякую жирную сволочь таращиться? Хочешь, прикупим чего и ко мне заедем. Наташка тебе рада будет.

Бывший замкомэск взяла поручика под руку, осмотрела придирчиво, поправила шарф.

— Годится… Пойдем, Семен, расскажешь, что и как. Я за тебя, признаться, волновалась шибко. Сам знаешь, паны дерутся, а у таких, как мы, не чубы трещат — головы с плеч валятся. Ким Петрович может и хороший человек, но миловать не станет, ни меня, ни тебя. У него на все один ответ: «Комментариев не будет». Вроде как некролог от группы товарищей — петитом внизу страницы.

— Некролог? — Тулак покачал головой. — Не дождется твой товарищ Ким. Как говаривал Суворов-Рымникский: «Широко шагает, пора бы и унять молодца».

Поручик свалился, как снег на голову, не написав, даже не телефонировав. Появился в приемной к концу дня, велел доложить. Товарищу Бодровой пришлось дважды повторять, пока Ольга, наконец, сообразила. Выбежала из кабинета, руками всплеснула. Он и есть, беляк недорасстрелянный. Шинель нараспашку, на гимнастерке дорогого сукна — знакомый орден, сапоги желтые, яловые, кобура на поясе. И ни наручников тебе, ни конвоя.

Покачала головой, хотела что-то сказать, но только горлом захрипела. Только после второго стакан воды слова обозначились, и то не в должном порядке.


* * *

— …Сталина хотели в Грузию направить, — негромко рассказывал поручик. — Ким хотел. Не вышло, мой шеф с Каменевым давние друзья, еще с Тифлиса. Но дело не только в дружбе. Товарищи Скорпионы считать умеют. Троцкого нет, Дзержинского нет. Если Сталина убрать, кто в теремке останется? Вот и решили полюбовно. Аппарат ЦК — Киму Петровичу, армию — «Культу Личности», а товарищ Каменев над ними всеми старший.

Ольга, согласно кивнув, закусила зубами мундштук папиросы. Щелкнула зажигалкой, резко выдохнула дым.

— Культу Личности, — повторила негромко. — Прилипла кличка! Знаешь, Семен, мне кажется, что Ким Петрович на Сталине вроде как повелся. Плохо они там, в Будущем, живут! Во всем, понимаешь, Сталин у них виноват, даже если уже сто лет прошло. Мне товарищ Ким книжку подсунул, так в ней написано, что Иосиф Виссарионович жену убил, сына убил, на охранку работал, поляков каких-то перестрелял да еще, представляешь, Корею хотел захватить. Но даже не это самое дикое. По-моему, он, Ким Петрович, уверен, что Сталин — вроде оборотня. То ли подменили в детстве, то ли уже сейчас двойника подбросили.

— Точно, — хмыкнул бывший ротный, вспоминая. — Ким сказал моему шефу так: «Может быть, и не ты, Коба. Не Иосиф Виссарионович Джугашвили из Гори. Но это был Сталин». Кого он, интересно, имел в виду? Марсианина?

Ольга пожала плечами:

— Может, вообще, демона. Я об этом от одного партийного психа услыхала, пересказала товарищу Киму. Начальник вроде бы посмеялся… А теперь даже не знаю, кто из них больший псих.

Семен улыбнулся, подставил ладонь под холодные капли:

— От души лупит! Знаешь, Ольга, самое время ловить таксомотор, а то промокнем и простудимся — мировой буржуазии на радость… Про эти вещи больше говорить не будем, иначе и в самом деле без голов останемся. Но для ясности выскажусь, пока мы одни… Ким — человек очень странный. Допустим, он и вправду из Будущего, из мира, где состоялась сталинская диктатура. Моего шефа ненавидит, считает виновным в гибели своей семьи, тут его не переубедить. Но что он, Ким, делает? Сам рвется в диктаторы, хочет быть Сталиным, но только, понимаете ли, хорошим. Бедняга Вырыпаев это уже оценил… Меня тоже в розыск объявили, но товарищ Наркомвоенмор вопрос урегулировал. С Кимом я встретился, дал подписку о неразглашении, пообещал лишнего языком не трепать. С тем и расстались… Только, знаешь, Ольга, он про тебя как-то непонятно обмолвился. Очень непонятно.

— Ким Петрович? — поразилась Зотова. — Он всегда очень точно выражается, хоть в протокол вписывай.

Поручик поджал губы, задумался на миг.

— Дословно… «Мы, большевики, не верим в Судьбу. Но Судьбе нет до этого дела, она свое возьмет. Ольге Зотовой не слишком повезло. Я не злой человек, но лучше бы ей погибнуть на войне. Держитесь от нее подальше, товарищ Тулак!»

— Лучше бы ей погибнуть, — не думая, повторила Ольга.

Поглядела в черное равнодушное небо, вздохнула хрипло, сглотнув горькую слюну.

— Помнишь, Семен, ты мне про черных всадников рассказывал? Скачут, вот-вот настигнут, а ты двинуться не можешь, смерти ждешь. Вот и за мной, видать, погоня пошла.

6


Жил да был на белом свете ученый немец Карл Эрнст фон Бэр, для коллег по Санкт-Петербургской академии наук — просто Карл Максимович. Полезный человек для Отечества, если справочникам верить, вот только польза эта для трудового народа не слишком очевидна. Открыл, допустим, Карл Максимович спинную струну — хорду. А зачем она рабочим и крестьянам? Или, допустим, яйцеклетка. Какой от нее толк? Маленькая она, неприметная, не разглядеть, ни к делу приобщить. Повезло немцу, не дожил до светлого праздника диктатуры пролетариата, не попал в трудовой лагерь, как бесполезный паразит сомнительного происхождения. Но, может, и миновала бы Карла Максимовича классовая месть, потому как часть трудового элемента он все-таки уважил. Не крестьян и не рабочих — библиотекарей. Лежали в Санкт-Петербургской академии мертвым грузом сотни тысяч книг на всех языках. Тяжко товарищам библиотекарям приходилось, не служба у них была, а чисто помещичья барщина.

Карл Эрнст фон Бэр, пусть и дворянин, проблему осознал и с книгами разобрался, причем не теоретически, а в реальной жизни. Поделил на разделы, указатели придумал, главное же — полки удобные изобрел. На самом верху книжки-малютки прячутся, посередине те, что крупнее, внизу же — толстяки-гиганты вроде «Капитала» товарища Карла Маркса. Понятно, удобно, а также безопасно, потому как на голову только самые легкие издания могут упасть.

Так и возник в Академии Бэровский фонд — сотни тысяч книг, по умной немецкой методе рассортированные. Пользы от них народу, конечно, не слишком много, но и вреда нет. Стоят, есть не просят, пусть и в пыли, зато в полном порядке. Захочет слесарь с Путиловского почитать после рабочего дня Боннское издание-билингву Иоанна Малалы 1844 года — никаких проблем. Вот он, Малала, на самой нижней полке, с три «Капитала» размером.

Бывший старший оперуполномоченный ВЧК Пантёлкин прикоснулся к черному фолианту, сдул пыль с пальца, выключил тяжелый американский фонарь, купленный два часа назад на Сенной. Значит, не перепутал. Огромный том он запомнил с прошлого раза — внушительный больно, на целую ладонь со стеллажа выступает. Примета верная, вроде как артиллерийский ориентир.

В огромном хранилище темно и сыро. Свет горит лишь вдалеке — маленькая лампочка над столом у входа. Слева и справа — стеллажи, каждый в три яруса, по немецкой Бэровский методике. До нужного еще шагов тридцать, если точнее — тридцать два.

Леонид спрятал фонарь, подождал немного, к темноте привыкая. Тридцать два шага… Первый, второй, третий…

«Фиалка»… Папка, не слишком толстая, желтый картон, белая наклейка, надпись черными чернилами. Под словом «Фиалка» — дата, тоже чернилами. Май 1918-го. Тесемок нет, папка перехвачена резинкой.

«Американский портной». На желтом картоне — размашистая карандашная надпись, вместо тесемок ботиночные шнурки.

…Одиннадцатый шаг, двенадцатый, тринадцатый…

Всего папок семь. Три связаны бечевкой, вроде как в комплекте идут. Названий не разглядеть — в газету завернуты. «Северная коммуна» за июнь 1918-го, на первой странице — стихи товарища Демьяна Бедного…

…Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый…

«Никому не отдавай бумаги, Лёнька. Пусть лучше сгниют, меньше зла на земле останется…»

Сырость ударила внезапным жаром. Леонид, остановившись, смахнул пот со лба, без всякой нужды оглянулся. Черные полки уходили вдаль, исчезая в тяжелом сумраке, низкий свод давил, наваливался густой темнотой. Склеп… Вспомнились рассказы о парижских катакомбах, куда свезены кости с уничтоженных кладбищ. Не успел он там побывать, да и не слишком хотелось. Здесь не лучше, там — мертвые кости, здесь — мертвые книги.

«Никому не отдавай бумаги, Лёнька… Никому…»

Далеким летом 1918-го молодой чекист Пантёлкин еще в учениках ходил. Когда внезапно нагрянувший в Питер Жора Лафар объяснил задачу, Леонид, слегка растерявшись, предложил завернуть папки в клеенку и спрятать в могиле или склепе, к примеру, на Волковом кладбище. Жора даже смеяться не стал. Пантёлкин устыдился, но вовремя вспомнил о бандитских «заначках» на чердаках и в подвалах. Лафар мысль сходу не отверг, однако предложил не спешить. Тогда-то услыхал Лёнька английскую мудрость о спрятанном листке. А если лист не с дерева, а с бумажной фабрики? Где ему самое место?

…Двадцать третий, двадцать четвертый, двадцать пятый, двадцать шестой…

Пантёлкин напомнил другу о документах в первый же вечер, как встретились, даже стопки не опрокинув. Лафар ничего не сказал, лишь поглядел со значением. Потом появился Блюмочка, и Леонид понял, что ничего не изменилось. Жора воскрес, но бумагам место по-прежнему в склепе, в тридцати двух шагах от Малалы Боннского, на самой верней полке.

«Никому не отдавай…»

Тридцатый шаг… Бывший старший оперуполномоченный расстегнул пальто, поправил кобуру трофейного «нагана». В библиотеку «инспектора Кондратова» пропустили, ничего не спросив. Для верности Леонид лично запер комнату охраны, где имелся телефон, прихватив ключи с собой. Никто не помешает — и помешать не может, дело, считай, на мази. Еще два шага…

Тьма стала гуще, плотнее, точно как в знакомом расстрельном подвале. Там, где только что неярким желтым огнем горела лампочка, проступило белесое пятно. Глаза, губы, сжатый последней болью рот.

…На мертвом лице — мертвые пустые глаза. Белые губы сжаты, на желтом лбу незнакомые резкие морщины. Георгий Георгиевич Лафар…

Пантёлкин резко выдохнул, прогоняя пустое видение. Жора жив-здоров, и все они живы, а бумаги — всего лишь бумаги, желтые папки, ботиночные шнурки. Понадобились — заберет. Сейчас подойдет к нужной полке, подтянется, станет ногой прямо на толстенный фолиант…

— Здравствуй, Лёнька!

Вначале почудилось, будто рухнул потолок. Потом только понял — лампы включили.


* * *

Пальто… Кобура… Пиджак… Ботинки… Леонид не спорил, не пытался хитрить — разделся, бросил одежду на пол, сверху уложил инспекторский «наган». Холода не чувствовал, даже оставшись в брюках, рубашке и тонких парижских носках. Безмолвно прошел вперед, где над маленьким столиком по-прежнему горела ночная лампа.

— Садись…

Оглянулся, усмотрел табурет — там же, под лампочкой. Прошел, пачкая носки.

Сел.

— Знаешь, где ошибся?

Лафар стоял в пяти шагах — незнакомый, мрачный, в тяжелой комиссарской кожанке. В глаза не смотрел — и оружия не прятал. Не верил Жора другу своему Лёньке…

— Ошибся?

Думать не хотелось, но уж слишком прост ответ.

— Когда тебе доложили, что Лёнька Пантелеев воскрес, ты сразу понял, где меня ждать. Легаши кинулись в Сестрорецк, границу стеречь, но ты знал, что мне граница без надобности.

Жора кивнул, поглядел с укоризной. Плохая работа, товарищ старший оперуполномоченный. Очень плохая!

— Тебя могло не быть в Столице, — Пантёлкин прикрыл глаза, спасаясь от беспощадного света. — Ты, Жора, часто уезжал, так что шанс у меня был. Никто бы другой не сообразил.

Перед глазами — знакомая сырая тьма. Не скрыться, не уйти… И голос друга, далекий, словно с края света.

— Вчера у меня был плохой день, Леонид. Очень плохой… Когда мне доложили, я вначале не понял, зачем тебе архив. Дзержинского нет в живых, мертвы Свердлов, Троцкий, Володарский… Это бумаги мертвецов, трупный яд из могилы, живым они не нужны. Ты не отдал их Блюмочке — и я тобой гордился. А кому они понадобились сейчас?

Пантёлкин дернул плечами.

— Мне, понятно.

— Нет, — негромко возразил голос из темноты. — Ты не взял их даже в декабре, когда занимался Дзержинским. За тобой следили. Если бы ты, Лёнька, поехал в Питер, я бы тебя здесь встретил. Думал — ко мне обратишься, а ты не стал. Знаешь, было обидно. С Феликсом я бы тебе, может, и помог…

Леонид рассмеялся — негромко, глаз не открывая.

— Tani ryby — zupa paskudny, Жора! На что обиделся? Что я к тебе, волчине смоленому, на поклон не пошел, один справился? Учись работать красиво, как и учил нас Феликс Эдмундович!

Темнота долго молчала.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги