Око силы. Четвертая трилогия (СИ)

– Иду!

В склепе действительно оказалось не слишком темно. Из разбитых окошек под потолком сочился бледный дневной свет, к тому же дверь оставалась открытой – четкий белый четырехугольник в густой раме из тьмы. Оглянувшись, Виктор впервые пожалел, что пошел на кладбище один, однако тут же вспомнил, что аллея совершенно пуста, бояться нечего, вдобавок он вооружен.

– Ну, что тут?

Вопрос показался явно лишним. Под могильной сенью были могилы – несколько серых запыленных плит, врезанных прямо в пол. Надпись на ближайшей оказалась тоже на церковнославянском, как и та, что была над входом, но внизу стояла понятная дата – «1899». Плит было пять, четыре большие, одна совсем маленькая. Шестая могила находилась в дальнем углу – громоздкий беломраморный саркофаг. Гладкие стенки, гладкая крышка. Ни букв, ни цифр, ни креста.

Вдоль стен темнели венки – старые, полусгнившие, осыпавшие пол желтой мертвой хвоей. Убирать их почему-то не стали, оставив распадаться в сыром сумраке склепа. Тлен к тлену…

– Нужно отодвинуть крышку. Помогите, мне одной не справиться.

Негромкий голос отозвался гулким нежданным эхом. Доминика уже стояла возле саркофага, положив руку на пыльный камень.

– В прошлый раз этим занимался бедный Гоша. Упокой его…

Она поднесла руку ко лбу, но креститься вновь не стала – как и поминать Творца. Виктор вздохнул и решительно шагнул вперед. Он ждал ледяного холода, но камень оказался неожиданно теплым. Мрамор словно сопротивлялся, не желая поддаваться могильной сырости. Сухая едкая пыль облепила пыльцы.

Доминика тоже коснулась крышки, задержала на мгновение ладонь.

– Сдвигаем влево, в сторону входа. По счету «три».

Пристроил пальцы поудобнее, на остром каменном ребре, Виктор запоздало вспомнил, что такие нагрузки ему ни к чему. Еще пару лет назад он, не задумываясь, разобрался бы с плитой без всякой женской помощи. Камень не казался слишком толстым, навалился, пару раз толкнул – и всех дел. Но война обошлась дорого. Изуродованное лицо, слепой мертвый глаз, строжайший запрет поднимать тяжести, бегать, курить и даже читать больше двух часов подряд. К тому же на левую, сложенную из кусочков кисть, надежды было мало. Врач, к которому он сегодня не попал, в их прошлую встречу особо оговорил все эти запреты. «Берегите себя, товарищ командир. Крепко берегите!»

Но отступать было поздно. Гражданина Игнатишина, подсобившего своей сестре в прошлый раз, уже не позовешь.

– Раз, два… Три!

Первый толчок не дал результата. Плита даже не шевельнулась, зато в ушах зазвенели невидимые колокольцы, а свет, и без того неяркий, резко пошел на убыль. Вырыпаев сжал зубы, на миг оторвал ладони от камня.

– Еще! Раз, два…

Внезапно звон колокольцев сменился пароходной сиреной. Полутьма склепа вспыхнула ослепительным белым огнем, и Виктор Ильич Вырыпаев почувствовал, что падает. Он ничуть не удивился, запоздало выругав себя за ненужное гусарство. Странным было другое. Падал он очень медленно, неспешно, успев за это время не только осудить свое легкомысленное поведение, но и совершить множество поступков.

Прежде всего он бросил взгляд в сторону входной двери и заметил две узкие черные тени. Они не очень походили на людей, однако думать было некогда, и батальонный привычно бросил руку за отворот шинели. Незваные гости отреагировал мгновенно.

– Они!

– Ты – офицера, я – девку.

Голоса тоже не слишком напоминали живую человеческую речь. Молодой человек даже подумал, что слышит старую граммофонную запись. Почему-то увидалась огромная черная пластинка, и две острые иголки, направленные прямо ему в сердце.

Потом он увидел пули – совсем близко, у самого ворота шинели. Кажется, он еще нажал на спусковой крючок, раз и другой – и поразился, тому, что все-таки успел выхватить «браунинг».

Наконец, он упал. Но даже тогда сознание погасло не сразу. Виктор успел почувствовать, что с ним сейчас произойдет что-то очень важное. Он вспомнит… Нет, он забудет!..

* * *

– Господь милостив к бунтовщикам и разбойникам, потому как сам вырос на Хитровке. Сам свинец заливал в пряжку, сам варил кашку. Этому дал из большой ложки хлебнуть, этому из ложки поменьше, но два раза, а этому со дна котелка дал черпнуть. Сам бродит, ходит, голодный, но довольный, на крышу залезает, голубей гоняет…

Ему пели колыбельную – негромко, сухим старушечьим голосом, почти не разделяя слов. Напев был незнакомый, слегка заунывный, более походивший на плач. Колыбельная… Сон манил, звал укрыться черным одеялом беспамятства, но странные слова не пускали, заставляли держаться за острый край тяжелой могильной плиты…

– Соседней яблони яблоки кислые, сами на ладонь просятся – Господь через забор лезет, морщит переносицу, а тут Ванька Каин – жадный, сорок лет в обед стукнет, лезет с двустволкой через крыжовник, хрипит, лает. Господь видит такое дело и смело прыгает через Каина, теряет яблоки, они из рубахи как живые катятся, но донёс-таки три-четыре самых кислых, самых вкусных…

Старуха спорила со Сном, не давала уйти, забыться. Виктор не знал, кого слушаться, на чей зов идти. Голос советовал остаться, открыть глаза, но сил не было, а черное одеяло наползало, давило, превращаясь в холодный неподъемный мрамор.

– Потом на обрыве делил на всех поровну, кусали бока розовые, брызгало, будто золотом на закате, а Господь стоит, улыбается, только сердце у него за нас мается, но виду не подаёт – айда купаться! Прямо с обрыва прыгают оборванцы в реку. Господь думает: «вот теперь я всё дал человеку». А человеки плывут, барахтаются, балуются, вечерняя река ленивая такая, небо в лица звездами бросается…

Река и в самом деле была где-то совсем рядом. Широкая, черная, с низкими песчаными берегами. Одеяло-плита внезапно стала челноком, готовым заскользить вниз по течению прямо в клубившийся над водой белесый туман. Уйти, уйти, уплыть…

– …Всё хорошо, хорошо всё, песок тихонько шуршит, под пригорком Вечный Жид, на пригорке Каин – далека дорога, неблизко до порога. А у раба божьего, у мальчонки, глаза сами закрываются, сон начинается, про то, как Господь собрал войско из гвоздя и доски, всех чертей согнал в сарай, спел им песню, баю-бай, а на утро у чертей ни рогов, и ни когтей…

* * *

– Господин Вырыпаев! Господин Вырыпаев! Виктор!..

Еще не открыв глаза, батальонный почувствовал что-то очень твердое под головой, словно он лежал на сумке с ручными бомбами. А еще батальонный учуял запах свежей крови и понял, что его лицо, справа, где шрамы, сильно испачкано.

– Виктор! Да очнитесь же, Виктор!

Глаза открылись легко и так же просто шевельнулись губы.

– Да… Я – Виктор Ильич Вырыпаев. Вы – Доминика, вас назвали в честь подруги матери.

Лицо женщины было совсем рядом, и молодой человек вспомнил, что ему не понравился ее грим. Странно, теперь Виктору так не казалось. Обычное живое лицо, почти без всякого макияжа, только губы слегка накрашены.

Он легко привстал, посмотрел назад и вместо сумки с гранатами увидел другую, знакомую, из крокодиловой кожи. Она и служила ему изголовьем. Ноги слушались плохо, и Виктор поспешил опереться о пыльный мрамор саркофага. Крышка была сдвинута в сторону. Его правое запястье оказалось испачкано кровью, несколько капель попали на серое шинельное сукно.

На лице – тоже кровь. Он не видел, но чувствовал.

– У вас кровь носом пошла, – Доминика покачала головой. – Очень сильно, я испугалась. Надо было сообразить, что вы после ранения…

– Скажите сразу – инвалид.

Вырыпаев поглядел на ровный четырехугольник входа, бросил беглый взгляд на стены. Ни трупов, ни следов от пуль, разве что небольшое темное пятно почти над самым полом. Прежде его, кажется, не было.

– У меня был бред, – равнодушно проговорил он. – Какие-то двое, стрельба. И еще – меня убили.

– Извините!

Ладонь в черной перчатке легла ему на грудь.

– Вы упали, пошла кровь… Я не знала, что делать, звать на помощь некого, мы же на кладбище. Как вы себя чувствуете? Чемодан поднять сможете?

Чемодан? Если Виктор и удивился, то не слишком. Конечно, они же сюда за какой-то вещью. Вещи принято переносить в чемоданах.

– Вот!

Чемодан приземлился у его ног – небольшой, фибровый, с треснутой коричневой ручкой. Вырыпаев подумал, что неплохо бы расспросить странную женщину подробней. Пусть все, что он видел и слышал – бред, но откуда пятно на стене… И пистолет. Он же стрелял!..

Однако переспросить батальонный так и не решился. Чемодан оказался не слишком тяжел, как раз по руке. Виктор подержал его на весу и шагнул к выходу.

Оборачиваться он не стал.

* * *

Прощались прямо на аллее. Женщина явно спешила. Велев передать чемодан товарищу Киму, причем как можно скорее, она зачем-то оглянулась, а затем попросила Виктора отвернуться. Он не стал спорить и принялся смотреть на противоположный конец аллеи. Там было пусто и сумрачно. Кажется, вечер уже близко.

– Прощайте, – донеслось сзади. – К сожалению, вам придется все забыть, Виктор. На время, потом я вас найду. Некоторые тайны слишком тяжелы для людей. Не поворачивайтесь, пока я не уйду. И больше никогда не смейте сюда приходить. Слышите? Никогда!..

Виктор честно подождал несколько минут, затем взял чемодан, но внезапно замер. Что-то не так. То есть, все не так! «Браунинг» пах свежей гарью, три патрона исчезли. Странно, даже в бреду он стрелял только дважды…

Надо было спешить подальше от сырости Некрополиса, но что-то не пускало. Когда он поднимался по ступенькам, то успел заметить…

Крест справа! Тот, что чуть пониже!..

У черного гранитного подножия – маленький серебристый венок, чуть выше две засохшие розы. Их положили давно, вероятно еще осенью, и Время уже превратило цветы в гниющий тлен. Еще выше – фотография в облупившейся рамке, лицо молодое, незнакомое, очень печальное. Надпись – старое сусальное золото. «Киселева Доминика…»

Виктор вытер со лба холодный пот. Подруга матери, вероятно, это она.

«Киселева Доминика Васильевна. 1884–1910»

Имя и отчество совпадали, но в этом не было ничего невозможного. Да, это она – та, в честь которой назвали его странную знакомую. Вырыпаев решил, что пора уходить, но тут его взгляд скользнул выше.

…Над золотыми буквами распростер крылышки вырезанный в твердом граните махаон. Неведомый мастер украсил изображение маленькими огоньками. Два красных камешка, два синих…

Глава 5. Сеньгаозеро

1

– «Звените струны моей гитары, мы отступили из-под Самары!» – немелодичным басом пропела Ольга Зотова, скользя взглядом по приближающейся станционной платформе. – А вот и ГПУ! Не по нашу ли душу, товарищ Тулак? «Ах, шарабан мой, американка!..»

Семен не без опаски покосился на свою спутницу. Зотова пела всю дорогу, делая лишь небольшие перекуры. Время от времени спохватывалась, обещала прекратить, но вскоре вновь принималась за свое. Слушать ее было жутковато, однако имелась и польза. В Шатуре, где довелось заночевать, комендант местного железнодорожного общежития уперся, не желая предоставлять комнату сотрудникам «чужого» ведомства. Замкомэск запела про гимназистку, и на втором куплете вопрос был решен.

Иногда, желая разнообразить репертуар, Зотова принималась за романсы. Случайные попутчики бледнели и отступали в глубину вагона.

И вот станция Черусти. Название звучало тревожно, к тому же мелькнувшая на платформе шинель с зелеными «разговорами» свидетельствовала о том, что кавалерист-девица совершенно права. Семен мог лишь удивиться. В телеграмме Научпромотдела содержалась обычная в подобных случаях просьба о «всяческом содействия». Не иначе, таковое им решили оказать сотрудники популярного ведомства. Бояться было совершенно нечего, но бывший ротный все же насторожился. Рядом с серой шинелью он успел заметить другую, цвета маренго. Милиция? А она зачем?

Резкий толчок, короткий гудок паровоза. Поезд, отчаянно заскрипев, остановился.

– Все на выход, бодро, весело, хорошо! – пробасила товарищ Зотова, подхватывая чемоданчик своего спутника. Собственное ее имущество уместилось за плечами в солдатском вещевом мешке. Семен не стал спорить, хоть и чувствовал немалое смущение. Денщиков он никогда не держал, к тому же бравый замокомэск, как ни крути, была нежного полу.

На платформу представительница нежного полу спрыгнула первой, ненавязчиво поддержала своего спутника под локоть, помогая сойти, затем быстро оглянулась.

– Ага! Уже шагают. Вы, товарищ Тулак, слабины в разговоре не давайте. Они как собаки, наглость и силу уважают.

К ним действительно приближались двое: высокий в шинели серой и маленький в шинели темной, цвета маренго. Высокий был при «маузере», на боку у маленького нелепо смотрелась тяжелая шашка.

Семен поправил бесполезную правую руку в кармане, вспомнил, где спрятаны документы и решительно шагнул вперед.

– Здравия желаю! Вы из Столицы? Товарищ Зотова и товарищ Тулак? Разрешите ваши удостоверения.

Спрашивал высокий, в шинели с зелеными разговорами и темно-синем суконном шлеме. Ротный уже собрался достать бумаги, но не успел.

– Мандат на право проверки! – мрачным голосом проговорила Ольга Зотова. – Заодно и представьтесь. Не будем нарушать, товарищи.

Высокий недоуменно моргнул, зачем-то поглядел на маленького. Тот моргнул в ответ.

– Оперуполномоченный ГПУ Синцов. Со мной участковый инспектор Громовой.

Вдвоем они смотрелись странно. Синцов был плечист, хмур и бледен, милиционер, напротив, тонок в гости, рыж и весь засыпан веснушками.

– Мандаты, товарищ Зотова, на прошлой войне остались. Удостоверение могу показать.

Взаимное изучение документов прошло чинно и даже церемонно. Наконец, оперуполномоченный удовлетворенно кивнул.

– Порядок! Не удивляйтесь, товарищи. Мы не просто бдительность проявляем, тут случай особый… Товарищ Громовой, возьмите вещи у нашей гостьи.

Инспектор потянулся к чемодану.

– Отставить! – коротко бросила Зотова, и товарищ Громовой отдернул руку. Оперуполномоченный усмехнулся и взял чемодан сам. На это раз комэск не возражала.

– Предлагаю пройти в буфет. Не Столица, но пристойно позавтракать вполне можно. Заодно и поговорим. Кстати, мы недавно конфисковали большую партию самогона. Не желаете поучаствовать в экспертизе?

В станционном буфете не было ни души. Буфетчик, принеся требуемое, внял ясному намеку и тоже поспешил исчезнуть. Ничто не мешало разговору.

– Картофельный, – безошибочно определила Ольга Зотова, ставя пустой стакан на столик. – Мы такой в госпиталь отправляли для медицинских надобностей. Но ничего, бодрит. Чуть позже я бы повторила, если поддержите.

Непьющий после ранения Семен поглядел на нее с немалым уважением. Местные товарищи закивали, твердо обещая содействие. Ротный понял, что пора переводить разговор в деловое русло.

– Гелиотерапевтический санаторий «Сеньгаозеро», – прокашлявшись, начал он. – Нам, собственно, туда.

– Так точно, – усмехнулся Синцов. – Аккурат в Шушмор. Лучше, как говорится, поздно, чем никогда.

– Поздно? – не понял Тулак.

– Шушмор? – удивилась Зотова.

* * *

Когда в тревожном 1918-м из Столицы пришло сообщение о предстоящем строительстве в уезде важного научного объекта – санатория для интенсивного оздоровления трудящихся с использованием передовой науки – гелиотерапевтики, местные власти вначале не поверили. До того ли? Средств не осталось даже на сельские больницы, надвигалась эпидемия тифа, к тому же хватало хлопот с работами на Шатурской электрической станции. Председатель уездного Совета был командирован в центр для разъяснения, вернулся – и еще более запутал дело. Ему, как и всему местному руководству, велено было не вмешиваться и не интересоваться, ограничившись «оказанием всяческого содействия».

Скорее появились и строители. Быстро объехав весь уезд, они известили Совет, что для возведения объекта будут использованы старые корпуса стекольного завода братьев Бибиковых. Местные ахнули, но спорить не решились. Столичному начальству виднее. Решили сунуться прямиком в Шушмор – значит, так тому и быть.

– Гиб-блое место, – пояснил участковый. – Сам я родом из Пустоши, это в-верстах к трех на юг. Шушмор – речушка такая, мелкая, курица вб-брод перейдет. А по ней и м-место назвали. Г-глушь, т-торфяники, и вообще.

Бедняга слегка заикался, преодолевая несогласные с ним согласные.

Как выяснилось, дело все же не в болоте. Местность была вполне проходимой, даже проезжей. Недалеко пролегал Коломенский тракт, от него ответвлялись несколько грунтовок, одна из которых вела прямиком к заброшенному предприятию. Лет двадцать назад тульские скоробогачи Бибиковы соблазнились высоким качеством местного песка и начали возводить завод. Ничего не получилось. Рабочие шли на службу неохотно, а потом и вовсе принялись разбегаться. Всему виной был Шушмор.

– Разбойники там гужевались, – вступил в разговор оперуполномоченный. – По-нынешнему если – бандиты. Шайка небольшая, но отчаянная. Землянки посреди торфяников понастроили, чтобы прятаться ловчее, а ночами прохожих резали.

– Труп в т-трясину – и поминай, как звали, – подхватил товарищ Громовой. – Народ у нас темный и п-пуганный, сразу про леших да чертей ск-казки сочинять принялся. Н-несознательный – ужас.

Разбойники ушли, но слава осталась. Завод пришлось забросить, дорога заросла сорняками, но приезжих из Столицы это ничуть не испугало. Их вполне устраивала глушь, торфяные болота и малолюдье. Строительство шло быстро, причем работали не местные, а чужаки. По слухам, среди них было немало китайцев и даже индусов, застрявших в революционной России со времен империалистической войны. Немногих любопытных отваживала охрана, вначале латыши, а затем подразделения ЧОН. Они и остались сторожить санаторий. На грунтовке разместили кордоны, перекрыли лес, пускали же только по особым мандатам. Главным был некий суровый товарищ, которого местные власти боялись пуще столичной инспекции.

– Зверь-человек, – рассудил участковый. – Чистый К-колчак!

– «Мундир английский, погон российский…», – негромко пропела товарищ Зотова на мотив все того же «Шарабана».

– Погон, кажется, французский, – попытался уточнить гэпэушник, но кавалерист-девица и бровью не повела.

– У французов, товарищ Синцов, погоны в полном отсутствии. Сама видела, когда «пуалю» под Херсоном рубала. Так что погон российский, а вот табак действительно японский. «Мундир сносился, погон свалился, табак скурился, правитель смылся! Ах, шарабан мой, американка!..»

По этому поводу возникло мнение, что экспертизу самогонного конфиската следует продолжить. Семен чувствуя, что разговор медленно, но верно уплывает явно не туда, поспешил уточнить главное. Что такое Шушмор, уже понятно. Но почему – поздно?

Местные переглянулись.

– Так мы же писали, – удивился Синцов. – Я – по своему начальству, товарищи из укома – по партийному, прямо в Столицу. Не знаете разве?

Настало время переглядываться гостям.

Санаторий «Сеньгаозеро», названный по имени ближайшего водоема, открылся в сентябре 1918-го, как раз в день взятия Казани. Шум, вызванный строительством и нашествием чужаков, постепенно стих. Строители частью уехали, частью же были переброшены на возведение Шатурской электрической станции. Служащие и пациенты санатория вели себя тихо, не выходя за пределы охраняемой зоны. Слухов конечно же, хватало. Жители окрестных деревень, помня мрачную славу Шушмора, шептались, что за высоким санаторным забором творится невесть что. То ли мыло из людей варят, то ли, напротив, из мыла таковых лепят, электричеством оживляют и пускают бродить по болоту.

Ездили в санаторий нечасто, еще реже в «Сеньгаозеро» пускали местных. Побывавшие там, главным образом, врачи из уездной больницы, на расспросы отвечали односложно. Никаких особых чудес в санатории нет, лечат в нем «квелых» – ослабленных голодом детей и подростков, зато оборудование новейшее, иностранное. Главный же, Зверь-человек, он же Колчак – известный ученый, физик и врач. Фамилия у него его немецкая, а потому несколько подозрительная, зато имя-отчество вполне свои, русские.

Владимир Иванович Берг.

– Он самый, – кивнул Семен Тулак. – Так в чем вопрос, товарищи? Нам этот Берг и требуется.

– Т-так уехали же! – развел руками рыжий. – В-все! Д-две недели назад.

Федя Громовой вернулся с фронта в 1920-м. Работать участковым согласился сразу, тем более места были знакомые, считай, родные. Служба поначалу не казалось трудной. Ни в деревни Пустошь, ни в окрестных лесах ничего подозрительного не гнездилось. Разбойники давно вывелись, дезертиры потянулись в уезд, прослышав про амнистию, классовых же врагов уконтропупили еще в 1919-м. Из всех бед – только «фулюганы» да самогонщики. С подобной публикой бывший фронтовик, несмотря на малый рост и веснушки, разбирался без особого труда. В общем, всё путем – если бы не Шушмор.

Для начала участкового задержала охрана. Возмущаться не дали – обезоружили и уложили носом в траву, продержав так до прихода смены. Жаловаться отсоветовали, более того, предупредили, что в следующий раз пристрелят на месте. Рыжий внял и с тех пор обходил кордоны стороной. Глазастый парень успел заметить, что форма у бойцов похожа на ту, что носят Части особого назначения, но все же иная. Петлицы черные, однако вместо привычных букв «Ч.О.Н.» иные – «Ч.С.Р». Нагрудного знака нет, и нашивка на рукаве непохожа.

Глубже вникать Федя не стал, решив держаться от «Сеньгаозера» подальше. Получалось не всегда. Дважды объявляли тревогу. Бойцы с черными петлицами прочесывали лес и окрестные села. Что искали, неведомо, но страх наводили немалый. По избам шептались, что «мыльные люди» из таинственного санатория, взбунтовавшись, устроили массовый побег. Участковый на провокационные слухи не реагировал, но сам терялся в догадках.

Постепенно к санаторию привыкли. В начале 1920-го Зверь-человек Владимир Берг посетил окрестные деревни, встретился с любопытствующим народом и прочитал лекции про безграничные возможности современной медицины. Люди мало что поняли, но к «Колчаку» подобрели. Врачи из санатория начали объезжать уезд для обследования больных и даже здоровых, называя это мудреным словом «диспансеризация». Лекарства давали бесплатно. А прошлой осенью обитатели родной для Феди Громового Пустоши смогли лично познакомиться с «мыльными людьми». Группа выздоравливающих из «Сеньгаозера» добровольно вызвалась помочь на покосе инвалидам войны и солдатским вдовам. Ребята и девушки выглядели здоровыми, веселыми и ничуть не «квелыми». Если что и смутило, так их странный «арапский» загар.

Все кончилось месяц назад, в феврале. Местные уже знали, что поздней осенью большая часть обитателей санатория перебирается на юг, в теплые края. Так было и теперь, но среди зимы начали собираться в дорогу все остальные. Из уезда подкатили рычащие американские грузовые авто, у крестьян мобилизовали подводы, и к началу марта санаторий опустел. Охрану сняли не сразу, однако неделю назад исчезла и она. «Сеньгаозеро» опустело.

– Оно, конечно, сп-покойнее стало, рассудил участковый. – Но грустно, как-то. Об-бжились привыкли.

– Это вам, товарищ Громовой, спокойнее, – Синцов неодобрительно покачал головой. – А кому и расхлебывать придется. Санаторий-то ни по каким документам Наркомздава не проходил. И деньги шли непонятно откуда.

«Смета расхода выделенных по спецсчету средств за 1922-й год…» – вспомнилось Семену.

– …Мы это знали, но приказ имели – не вмешиваться и вредные слухи пресекать. А теперь из Столицы бумага прикатила, расследование будет. Кто крайним окажется? Неужто тот, кто честно приказ выполнял?

При этих словам оперуполномоченный многозначительно взглянул на гостей.

– У нас так в Курске было, – хриплым басом заговорила товарищ Зотова. – В сентябре 1919-го. Город крепко держали, одних бронепоездов восемь единиц имелось. А из штаба, с самого верха, приказ: отступить, сохраняя живую силу, причем немедленно. Отступили, все бросили, а потом – трибунал. И начдив наш погорел, и комиссар, и даже кто поменьше. Потому я приказы глупые никогда не сполняла. Что так трибунал, что этак, но пусть уж лучше за успех судят, чем наоборот.

Мрачный гэпэушник Синцов после этих слов стал еще мрачнее. Участковый же, напротив, не думал унывать.

– За что т-трибунал? Порядок на вверенной м-местности обеспечили? Об-беспечили. Сигнализировали наверх? Так точно, т-телеграммы регулярно слали. Г-главное, квитанции с почты не п-потерять.

Семен Тулак слушал вполуха, не пытаясь возражать. Оптимист Громовой напрасно надеялся на почтовые квитанции. Подвернешься под горячую руку, назначат крайним – и поедешь на Чукотку мох топтать, как и обещал комиссар Лунин. Ротный уже трижды успел пожалеть, что не послушался строгого начальника из ЦКК. Что теперь они скажут в Столице? Съездили впустую, зря потратили казенные средства, людей переполошили. Это в самом лучшем варианте.

Но может быть и хуже. Техгруппа опять опоздала, как и с погибшим Игнатишиным. Обитатели «Сеньгаозера» начали собираться в дальний путь как раз в те дни, когда история с таинственным санаторием заинтересовала Центральный Комитет. «Случайностей не бывает, учтите – особенно в нашем деле». Товарищ Ким словно в воду глядел.

А еще цыганистый помнил о красных амебах с ложноножками, фотосинтетических пигментах и работах выдающего русского биолога Михаила Семеновича Цвета. Нет, товарищи, не все так просто!

Между тем, на столе вновь появилась бутыль с самогоном. Оперуполномоченный, уже не скрываясь, предложил данный конфискат уничтожить, затем перейти в более удобное место для продолжения, а наутро совместно набросать отчет. Судя по всему, в этом и состоял его боевой план.

– Мы к окопам подходили,

Каждый место занимал.

– Тише, братцы, размещайтесь,

Чтобы Врангель не слыхал.

Выразительно пропела товарищ Зотова, вертя в пальцах пустой стакан. Милиционер понял намек и взялся за бутыль. Синцов пододвинулся поближе, явно готовясь присоединиться.

– Пулеметы затрещали,

Нельзя голову поднять.

Очень много там убитых,

Нужно трупы подбирать.

Шлеп! Недвижная правая ладонь ротного упала на стол.

– Когда выезжаем? – поинтересовался Семен Тулак.

* * *

В Пустошь отправились двумя подводами. Ехать предстояло не один час да еще по вязким мартовских проселкам, поэтому лошадей решили не перегружать. Разместились по двое: милиционер с ротным и товарищ Зотова с неразговорчивым бородатым мужиком, отзывавшимся на «дядька Никифор».

Оперуполномоченный остался на станции, сославшись на неотложные дела. Никто этим не огорчился.

– Н-но, м-мертвая! – взмахнул вожжами в воздухе Федя Громовой, и маленький караван тронулся.

Станция осталась позади. Дорога стелилась через негустой березняк, перемежаемый плоскими пятнами торфяников. Снег еще не сошел, почерневшие ноздреватые сугробы сползали к самой грунтовке. Лошади не без труда преодолевали грязь, и возницам приходилось взбадривать их вожжами. Ответом было полное обиды ржание. Низкое серое небо спустилось, казалось, к самым вершинам берез, время от времени сочась холодным мелким дождем.

Ольга Зотова удобно устроилась на сене, подложив под голову вещевой мешок. Легкая тряска убаюкивала, тяжелые тучи укрывали, словно мягкое пушистое одеяло. Девушка достала из кобуры кисет, немного подумала, спрятала обратно, улыбнулась.

Поглядела на возницу.

– Санитарам не под силу, —

Много раненых бойцов:

Кто с простреленной рукою,

Кто с оторванной ногой.

Спина в тулупе дернулась. Товарищ Зотова, вновь усмехнувшись, резко привстала:

– Дядька Никифор! А давно разбойники из Шушмора убрались?

– Ась?

Девушка немного подождала, но продолжения не последовало. Бывший замкомэск закусила губу.

– Знаешь, у нас в разведотделе пленных сыромятной плетью по филейным частям пользовали, чтоб на допросе не запирались. А мне вот не нравилось, хлопотно оно и долго. Я иначе делала. Берешь пулеметный шомпол, на огне докрасна калишь…

Спина вновь дрогнула.

– …А потом – прямо в волосатую ноздрю! Но не сразу. Сначала понюхать даешь, потом к зрачку подносишь, чтобы полюбовался…

На этот раз отозвалась лошадь. Кажется, дядька Никифор переусердствовал с вожжами.

– Но такому как ты, недобитку кулацкому, этого мало будет. Я тебе для начала кое-что отрежу. Вот прямо сейчас остановимся и приступим. Ты не надейся, никто тебя не защитит. Я контуженная, только что из скорбного дома, меня там на цепи держали и собачьим мясом кормили. Так чего тебе из твоих причиндалов не жалко?

– А?!

На девушку смотрела перепуганная бородатая физиономия. Лошадь, почуяв волю, рванула в сторону, а потом и вовсе встала.

– Вот и приехали! – удовлетворенно прохрипела кавалерист-девица. – Чего пялешься? Давай, контра недобитая, рассказывай про свой болотный Шушмор. Чего там на самом деле есть, чего – нет. А я пока ножик достану.

Через несколько минут телега вновь тронулась, но уже не так споро. Кажется, возницу что-то сильно отвлекало.

* * *

Привал сделали через час посреди густого многолетнего ельника. Подоспела необходимость заглянуть за лесную опушку, а заодно и перекурить. Когда первая часть плана была выполнена, товарищ Зотова подошла к соседней телеге, оставив дядьку Никифора в глубоких раздумьях. Тем временем участковый, зайдя на обочину, набивал самокрутку – внушительного вида «козью ногу». Замкомэск одобрительно кивнула и достала кисет.

Некурящий Семен отошел подальше, стараясь не сильно испачкать сапоги.

– А не скажете ли, товарищ Тулак, как у нас на службе с культуркой? – поинтересовалась кавалерист-девица, сделав несколько глубоких затяжек. – Театры там, балет, музеи, опять же. Или хотя бы на концерт? Контрамарки нам полагаются?

Ротный даже не сразу нашелся, что ответить.

– Ну… Оно надо бы, конечно. Позавчера афишу видел – хор братьев Зайцевых приезжает. Вернемся, позвоню Грише Каннеру…

– Как ударит по окопам,

Лишь осколки дребезжат,

Пулеметчики, за дело, —

Пулеметы в ход пущай.

Задумчиво пропела товарищ Зотова, глядя прямо в серые тучи. Затем с удовольствием затянулась, выпустив трепещущее сизое кольцо дыма.

– А у вас, товарищ участковый, как с культурной программой на вверенной территории? Музеи разные, памятники старины?

– Да какое т-там… – начал было Федя, но внезапно осекся. Девушка заметила, оскалила крепкие зубы.

– А как же Волосатые Камни, товарищ?

– А?!

Получилось ничуть не хуже, чем у дядьки Никифора. Зотова быстрым движением переместила самокрутку в уголок рта, развернулась:

– Товарищ Тулак! Врут они нам про Шушмор, все врут! Сговорились, саботажники, сначала споить думали самогонкой своей вонючей, а потом байку про бандитов сплели. Не слишком тут уважают Центральный Комитет! А ты, товарищ Громовой, форменный говнюк, да еще в шинели.

– П-попрошу! – жалобно воззвал участковый, хватаясь за шашку. – Я при исполнении, я – работник м-милиции.

Кавалерист-девица шагнула ближе, нежно погладила Федю по маренговой груди.

– Милиция-полиция… У нас в полку чекист ошивался, вроде тебя, хитрый больно. Так мы подождали, пока врангелевцы в тыл зайдут, чтоб начальству не до нас стало, раздели субчика до исподнего, отмалахитили от души, а потом в ночное пустили. Фонарь на шею – и в степь. Надо же было хлопцам в стрельбе наловчиться?

– Это н-не я!

Бедный Федя подался назад, оступился – и сел прямо в грязь.

– Конечно, не ты, – ласково проговорила девушка, наклоняясь над поверженным. – Это все Антанта и ее наймиты. На чем тебя подловили? На растлении несовершеннолетних? Соседкину внучку на сеновал затащил, кобелёк?

– Н-нет, нет, н-нет!.. Эт-то н-не я. П-приказали! М-не приказали, д-другим тоже…

Слушать такое было неприятно, а понимать трудно. Зотова поглядела на ротного, и тот поспешил подойти. В три руки они выдернули работника милиции из грязи, встряхнули как следует и поставили на ноги.

– Давай все начистоту, только лгать больше не вздумай, – грозно прохрипела замкомэск. – И учти, твоего дядьку Никифора я уже расколола. Услышу, что врешь, для начала нос откушу.

– Зря вы т-как, – всхлипнул парень, без особого успеха пытаясь счистить грязь с казенного обмундирования. – Вы же сами – п-подневольные, понимать д-должны. И ничего такого м-мы не скрывали. Ну, Камни, ну, В-волосатые. В-вообще-то, они не К-камни, а Камы.

2

Урочище обходили стороной – так с самых давних времен повелось. Первое, чему детей в деревнях учили, когда те только бегать начинали: «Только не в Шушмор. Не возвернешься!» Почему, поясняли неохотно. Самых маленьких пугали огромными змеями, что в норах под каменьями живут. Тех, что постарше – мертвяками. Сползаются, мол, в урочище все грешники с окрестных погостов. Взрослым же и без пояснений ясно было. Шушмор – от одного имени дрожь по телу идет.

Особо любопытные, а также изрядно хмельные, в урочище порой забредали, а после до самой кончины удалью хвалились. В Шушморе бывал, никаких страхов не видал! Змеи, правда, встречались, но самые обычные, мертвяков же и след простыл, обратно по погостам расползлись. Зато папоротники там чуть ли не с взрослую ель размером, целый лес, заблудиться можно. И березы дивные, квадрифолием растут. А еще по ночам небеса светятся, и от того на душе радость настает. Но самое интересное в Шушморе – камни. С дюжину их, все огромные, колеру же непонятного. Вроде бы и красные, и лиловые и всех иных цветов разом. Не лежат, а стоят – вкопаны в давние времена, и не абы как, а ровным колом. А посередине всего – холм, травой да кустарником заросший. То ли могила, то ли старое капище.

Рассказчиков слушали с открытым ртом, но проверять их байки не спешили. Не все возвращались, одному везло, другой так в Шушморе и оставался.

Местные священники с гласом народным были полностью согласны. Некий батюшка, старых летописей начитавшись, рассказал прихожанам, что в давние годы назывались те каменья Волосатыми Камами. И не потому, что волосья из них росли, а в честь подземного беса Волоса, коего языческие предки богом почитали. Чур, вражье наваждение, чур!

Времена, однако, менялись. При царе Александре Освободителе приехали в Пустошь ученые люди из самого Петербурга – песни и сказки записывать. Про Шушмор они слыхали, и в первый же день поспешили в урочище. Вернулись живые и довольные, чуть ли не целую тетрадь исписав. Местным пояснили, что страхов там никаких нет. Папоротник и вправду уникальный, реликтовый, не иначе эндемик. Березу же, квадрифолием растущую, и в иных местах увидеть можно, как в здешнем уезде, так и в соседних. А почему дерево в сечении не круглое, а квадратное, то к ученым ботаникам вопрос. Не иначе, хворь такая.

Камни же в урочище – самый обычный розовый шпат. Вероятно, свезли их языческие предки со всей округи, дабы капище возвести. Велесу-Волосу или кому еще из старых богов, сказать сложно. А все вместе – уникальный природный и исторический памятник, что и было записано в отчете.

Взяли за Шушмор и местные краеведы. В «Шатурском вестнике» напечатали статью, в которой пересказали вычитанную где-то историю про хана Батыя. Будто вел он свои тумены по Мещёре прямо на стольный град Владимир, но у Шушмора встретил сильный отпор. Много монголов сгинуло, нашел свою смерть и ханский родич, правая Батыева рука. На месте его гибели пришельцы насыпали холм и камни вкопали. С тех пор и гневаются неупокоенные духи степняков, не могут забыться в чужой земле.

Бояться перестали. В уезде кипела жизнь, строились дороги, заезжие богатеи Бибиковы надумали ставить стекольный завод. Его Величество Прогресс все ближе приближался к заповедным лесам, позвякивая тяжелой мошной. Не остановить, не удержать! Обитатели окрестных деревень не спорили, но некоторую опаску держали, старики же и вовсе ждали беду. Прогресс прогрессом, а Шушмор – Шушмором.

Так и вышло. О таинственном урочище вновь заговорили, но уже не фольклористы, а репортеры уголовной хроники.

* * *

– Я, как д-должность принял, в уездном архиве в-все дела переглядел, – вздохнул участковый. – Сознательному да п-партийному во всякого В-волоса верить стыдно, но это, т-товарищи, никакие не б-байки. Там дел по Шушмору – п-полка целая, из каждого – баскервильская с-собака получится, как у Коннан-Д-дойля…

Летом 1885 года в Шушмор выехал член земской управы Курышкин по каким-то своим земским делам. Путешествовал он на подводе вместе с возчиком Герасимом Кудриным. Ехали – не доехали. Искали их целый год, но без всякого успеха. «Дело» уложили на архивную полку, высокому же начальству доложили, что, вероятно, не обошлось без разбойников. Недаром поблизости знаменитая Гусилицкая волость, родина самого атамана Чуркина.

Через два года пропал обоз – четыре телеги да пять человек во главе с приказчиком Иваном Рюминым, служившим на заводе Бибиковых. И вновь ничего не нашли, обвинив по всем беднягу-приказчика, брат которого когда-то судился по убойному делу.

В 1893 году исчез почтальон Федотов, тремя годами позже – землемер Родинов, еще через год – местные крестьяне Гужов и Сидоров, подрядившиеся работать на Бибиковых. После этого с завода началось повальное бегство.

– Д-девятнадцать случаев, – резюмировал Федя Громовой. – И еще пять под в-вопросом. Всё на разбойников списано, но те т-тоже Шушмора боялись. В 1901-м одна шайка к нам забежала, схорониться д-думала. И как в омут. Н-надежно спрятались!

Завод закрыли, Шушмор стали обходить стороной. Только перед самой Великой войной в Пустошь приехала научная экспедиция. На этот раз у гостей из Петербурга были не только тетради, но и какие-то сложные приборы. Для пущего бережения ученых мужей сопровождал десяток бородатых казаков. Шушмор и его окрестности обследовали три дня, после чего главный – без бороды, но с усами и в немецких окулярах, поднял к небу палец и важно провозгласил:

– Геомагнитная аномалия!

Маленький Федя, присутствовавший при этой сцене, на всякий случай перекрестился.

Зато сказанное после было понятно даже Феде. Ученый муж блеснул окулярами и, оставив надменный тон, посоветовал «господам местным жителям» не посещать центр помянутой аномалии, где исходящие из земных глубин токи наиболее активны. Почему, объяснять не стал, лишь намекнул на неведомые пока мудрым людям (и даже другу какого-то Горацио) тайны. Была извлечена карта, которую немедленно принялись изучать местные грамотеи во главе с учителем и священником из соседнего села. Центр аномалии оказался похож на лужу с неровными краями, накрывшую перекресток двух грунтовых дорог, одна из которых вела к заброшенному стекольному заводу. Само урочище и пугавшие всех Волосатые Камы оставались несколько в стороне. По мнению владельца немецких окуляров, все пропавшие оказались на несчастливом перекрестке в особо опасный, хотя и непонятный современной науке, момент.

Меры приняли немедленно. Дороги перекопали, сквозь лес прорубили новые просеки, и вскоре опасное место заросло огромными темно-зелеными папоротниками.

Теперь карта лежала в сейфе у Федора Громового. Два года назад ее затребовали в уезд и вернули уже обрезанной. Чьи-то бдительные ножницы отсекли край с фамилией и подписью ученого мужа.

У тех, кто в 1918-м начинал строить санаторий, такая карта тоже имелась. От робкого предупреждения, сделанного местными властями, приезжие просто отмахнулись. А вот Зверь-человек Владимир Иванович Берг чиниться не стал, пояснив ситуацию на конкретном примере. Кобры, гадюки и прочие гады тоже весьма опасны, заявил он, но яд их поистине целебен. Главное – знать подход и не бояться.

Злосчастный перекресток оказался за высокой строительной оградой. Что там теперь, никто так и не узнал.

* * *

– Да, дела! – резюмировал Семен Тулак. – Но от нас чего скрывать было? Так бы и сказали: непонятный науке случай. Зачем про разбойников врать?

– А я, кажется, знаю, – хмыкнула товарищ Зотова, затягиваясь ароматной махоркой. – Кто-то на самом верху секретность разводит. Только от кого скрывают? От лорда Керзона – или от Центрального Комитета?

– Н-нет, нет! – милиционер отчаянно махнул рукой. – Нам п-приказали пресекать н-нежелательные слухи. Чтоб не болтали, будто у нас в уезде по д-дорогам опасно ездить. Ну и «Сеньгаозеро» – тоже секрет, н-недаром его т-так охраняли.

Бывший замкомэск понимающе кивнула, растянула обветренные губы улыбкой:

– Конечно, конечно… А в самом Шушморе сейчас что?

Федя вздрогнул, побледнел, но собрался с силами и храбро выдохнул:

– А н – ничего! Вы, товарищи, своими д-делами занимайтесь, а еще лучше – уезжайте, прямо с-сейчас. Д-документ какой хотите подпишу, и товарищ Синцов п-подпишет. Уезжайте, н-незачем вам в Шушмор заглядывать!

Перед тем, как тронуться в путь, Семен и товарищ Зотова отошли подальше от дороги. Кавалерист-девица недоверчиво оглянулась, клацнула крепкими белыми зубами.

– Расстреляла бы! И того и другого, чтоб неповадно было. В глаза врут – и не боятся, морды кулацкие. Думаю, в Пустоши у них самое кубло. У тебя хоть оружие есть?

Семен хотел напомнить техническому работнику о субординации, но затем решил, что есть дела поважнее. Левая рука нырнула в карман галифе.

– Маузер «номер один». А у тебя?

– Не ношу, – прохрипела замкоэск, резким движением забирая пистолет. – Уже два года. Врачи запрещают. Знаешь, за что меня на Канатчиковую дачу забрали?

Ротный хотел уйти от ответа, но не сдержался.

– Соседей по коммунальной кухне перестреляла. Из-за примуса.

Лицо девушки дернулось, пошло темными пятнами.

– Рассказали, значит? Или мое личное дело читал? А если читал, знать должен…

– Ничего не читал, ничего не знаю, – отрезал Семен. – Ты спросила, я ответил. Считай, пошутил. Если что не так, извини.

Ольга кивнула, отвернулась, поглядела в низкое серое небо.

– Это ты меня извини. Лечили, лечили, не вылечили. Когда стрелять начнут, героя из себя не строй – сразу на землю падай, чтобы под глупую пулю не попасть. Я уж сама разберусь. А в соседей я и вправду полную обойму выпустила. Одного до смерти, троих в Градскую больницу увезли. Только не из-за примуса. Ты, товарищ Тулак, неженатый? А вот мне не повезло, окрученный попался. Такая вот у гимназистки седьмого класса фортуна… «Пила, гуляла я без помехи, но обобрали мерзавцы-чехи. Ах, шарабан мой, американка!..»

* * *

Первым «квадрифолическую» березу увидел Семен Тулак. Дерево, как дерево – белая кора, черные пятна, только квадратное. Ротный покосился на сидевшего рядом милиционера. Тот понял, дернул плечом, поглядел через дорогу. Там тоже были березы, целый «квадрифолический» выводок. К самой опушке подступили, вот-вот в пляс пойдут.

Семен прикинул, что могут поделывать здешние гигантские змеи. Зимой им положено спать, но на исходе март, самое время просыпаться и выползать за добычей. Может, одна такая как раз заняла позицию под ближайшей березой. Вот сейчас голову высунет…

Ротный подумал и махнул рукой. Пусть ее! От судьбы не уйдешь, не змея проглотит, так начальство схарчит, такая у него, как выражается замкомэск, фортуна. Ротный вспомнил грозного комиссара Лунина и внезапно понял, что тот совсем не прост. Не для того ли Чукоткой пужал, чтобы Техгруппе скипидара под хвост плеснуть? Самому не разобраться, послать некого, так пусть иные поработают, в грязи измажутся. Хитрые они, начальники, подходцам научены!

Семен хотел поинтересоваться у милиционера, кто именно приказал молчать о Шушморе, но внезапно увидел дом, обычную неказистую избу-пятистенок. Над красной кирпичной трубой вился еле заметный дымок.

– П-подъезжаем, – сообщил товарищ Громовой и как-то странно усмехнулся. Ротный тут же пожалел, что отдал свой «маузер», оглянулся, соображая, далеко ли вторая телега…

– Стоять на месте! Не двигаться!..

Улыбка участкового стала еще шире. Он опустил вожжи, хмыкнул:

– Говорил же, не стоит в-вам ездить!

…Двое справа, один – слева. Серые шинели, черные петлицы, короткие кавалерийские карабины, на поясах – штык-ножи от японской «Арисаки». Где прятались, сразу не поймешь. «Секрет» по всем уставным правилам.

На темном бархате петлиц три яркие желтые буквы – «Ч.С.Р.»

– Сняли, значит, охрану, – констатировал Семен Тулак. – Жаль тебе товарищ Зотова нос не откусила.

Улыбку милицейского лица словно волной смыло.

– Сто-о-ой!

Один из бойцов шагнул вперед, останавливая вторую телегу. И в тот же момент послышался отчаянный крик дядьки Никифора:

– Хватай ее, служивые! Веревками бабу лихую вяжи, иначе всем кровя пустит, немилосердная!..

Дозорные переглянулись, не понимая о ком речь – издалека товарищ замкомэск не слишком походила на женщину. На миг Семену стало не по себе. А если «немилосердная» и в самом деле пистолет достанет?

– Старшего позовите, – вздохнул он. – И опустите «винтаря», раз в год и палка сухая стреляет.

Он прислушался, но сзади было тихо. Пущание кровей временно откладывалось.

– Командир 2-го учебного батальона Фраучи. Здравствуйте, товарищи. Могу взглянуть на удостоверение?

Командир Фраучи оказался высок, широкоплеч и неожиданно вежлив. Лицо умное, интеллигентное, но отчего-то красное, словно после ожога. Семену тут же вспомнился «арапский загар». Может, этот тоже из санатория?

Документы ротного изучались долго и тщательно. Наконец, Фраучи кивнул, вернул бумаги, виновато улыбнулся:

– Нестыковочка вышла. Нас не предупредили, что будут представители из Центрального Комитета. Что же, вы, товарищ Громовой, молчали?

– Оп-пять я? – в отчаянии воскликнул милиционер. – То подписку т-требуют, чтобы не разглашал н-ни в устном, ни в п-письменном, то нос хотят откусить!

– И откушу. А еще кое-что на шомпол намотаю и собакам скормлю.

Кавалерист-девица подошла к телеге, протянула удостоверение.

– А я вас помню, товарищ Фраучи. Перекоп, седьмое ноября 20-го, аккурат революционный праздник. Нас тогда 51-й дивизии Блюхера придали. А вы были с ротой курсантов.

– Так точно! – краснолицый подбросил руку к «богатырке». – Рад вас видеть в добром здравии, товарищ Зотова.

– Ага, в здравии. Слышите, как хриплю? Что же тут происходит, товарищ Фраучи? Я уж решила, будто белобандиты засаду устроили, в форму нашу переоделись. Ну, думаю, сейчас стану валить. Если б вас не узнала…

Девушка смерила взглядом бойцов в серых шинелях и выразительно кашлянула.

Поговорили уже в самой деревне. Товарищ Фраучи квартировал в небольшой избе рядом с единственной в Пустоши москательной лавкой. Поскольку кулака-лавочника разъяснили еще в 1919-м, дом пустовал и теперь был занят бойцами в серых шинелях.

Объяснились откровенно, ничего не скрывая. Товарищ Фраучи осудил двурушничество участкового, однако тут же нашел смягчающие обстоятельства. Подписка о неразглашении – документ суровый, что и вынудило Федю Громового в очередной раз соврать. Охрана ушла, но не вся, несколько бойцов во главе с командиром получили приказ остаться в деревне.

– Мне поручена охрана территории санатория, – неторопливо рассказывал Фраучи. – Все посты внутри ограждения, кроме главного, сняты, имущество вывезено, но мы контролируем движение на дорогах и следим, чтобы на объект не попадали посторонние. Это первое. Второе – обеспечиваем безопасность научной экспедиции.

– Значит, здесь еще и экспедиция! – не преминула вставить Зотова. – Скоро детишек на экскурсии возить станут. Только в ЦК почему-то ничего не знают.

– Экспедиция из Академии наук, – пожал широкими плечами военный. – Велено пропустить и всячески содействовать. Товарищи! Мы же не партизаны какие, мы – Части стратегического резерва, приказы получаем из Столицы…

«Ч.С.Р.» – вспомнил Семен. О Стратегическом резерве Красной армии разговоры ходили, но крайне смутные. Кое-кто утверждал, что бойцов с черными петлицами готовят к штурму Европы в близкий час Мировой революции. Родилось даже называние: РККА-2 или Вторая Армия. Более осторожные такое предположение отвергали. Ч.С.Р., по их мнению – обычные кадрированные части, созданные в ходе сокращения вооруженных сил. Однако ни в одном официальном документе военного наркомата эти войска почему-то не упоминались.

Бывший ротный прикинул, от кого Вторая Армия может получать приказы. Из ведомства Троцкого, из ГПУ – или прямо из Центрального Комитета?

– В санаторий пустите? – поинтересовался он.

Фраучи на миг задумался.

– Отчего и нет? Не стану препятствовать, смотрите. Но главный пост – это охраняемая территория, туда нельзя. Если хотите, сходим вместе. Кстати, возьмем товарища Соломатина, начальника экспедиции. Я ему обещал. Возражений нет?

Командир учебного батальона улыбался, Семена же так и подмывало сказать в ответ какую-нибудь гадость. Краснолицый сразу показал, кто здесь хозяин. Ни он, ни его начальство в грош не ставили всемогущий ЦК.

Ругаться бывший ротный все-таки не стал, даже нашел в себе силы улыбнуться в ответ.

– Кто-то решил показать нам санаторий, – негромко заметила Ольга, когда товарищ Фраучи вышел, дабы распорядиться. – Но только издали, вроде как намекнуть. Не нам, мы – пешки мелкие, а самому товарищу Киму или даже кому повыше.

– Ага, – вяло откликнулся Семен, – проведут под конвоем, шаг влево, шаг вправо… А еще хотят нам этого Соломатина предъявить. Или нас – ему, чтоб в гербарий вставил.

Кавалерист-девица прокашлялась, вытерла потрескавшиеся губы.

– Ненавижу интеллигентов в галошах!

Немного подумав, прибавила:

– А еще за нами наблюдают. Не те, что с черными петлицами, а другие. Заметила, когда документы проверяли. В кустах кто-то прятался, слева от дороги, сидел тихо-тихо, почти не дышал. Может, у меня и сдвиг по психической линии, только на фронте паранойя мне не один раз жизнь спасла.

3

– Вы не из наркомпроса, товарищи? Очень жаль. Тамошнее начальство отличается какой-то особенной чиновничьей ленью. Я уже дважды писал им о Шушморе, о том, что нужно переоформить охранный лист, а мне даже не ответили.

Столь ненавидимый Ольгой Зотовой интеллигент в галошах оказался обут в высокие охотничьи сапоги. К сапогам прилагался длинный прорезиненный плащ и английское кепи. Вопреки всем традициям ученый муж не имел ни очков, ни портфеля, росту же оказался саженного, почти на голову выше солдатских «богатырок». Прямо-таки не интеллигент, а Дядя Достань Воробышка.

– Соломатин Родион Геннадьевич, сотрудник сектора этнографии малых народов Академии Наук. Очень приятно!

Для того, чтобы пожать руку новым знакомцам, исследователю малых народов довелось согнуться чуть ли не в пояс. Ротный, будучи абсолютно среднего роста, завистливо вздохнул.

– А вы, товарищ Соломатин, на одного полковника похожи, – рассудила кавалерист-девица. – Такой же, извините, гренадер. Взяли его наши под Александровском и на размен определили. Куда же еще его, контру, девать? А полковник заартачился, мол, не пойду, пока последнюю не нальете. Мы ему кружку, а он, кость белая, на котелок кивает. Где котелок, там второй…

Ольга внезапно улыбнулась.

– Наутро, когда очухались, в блиндаже ни полковника, ни наших винтовок. А посреди стола – соленый огурец. Мы на этого беляка даже не обиделись.

Достань Воробышка развел руками.

– Увы, барышня! На такой подвиг я совершенно, органически неспособен. Огурец я бы без сомнения съел, да-с.

– Как вы меня назвали? – насторожилась Зотова. – Барышней?!

Потом подумала и махнула рукой.

– Называйте, не жалко. Хорошо хоть, не «мадамой».

Фраучи, терпеливо дождавшись завершения церемонии знакомства, предложил вернуться к хорошо знакомым телегам. На этот раз пришлось ехать без возниц – дядьке Никифору и милиционеру с громкой фамилией доступ на территорию «Сеньгаозера» был закрыт. Обошлись легко, кавалерист-девица мигом поладила с кобылой, пригласив к себе в спутники краснолицего командира, а на второй телеге ко всеобщему удивлению вожжи взял Родион Геннадьевич. Вместо привычного «Н-но-о!» ученый почему-то скомандовал «Хэш!» Лошадь удивленно заржала, но подчинилась.

Ехали недолго, сначала по знакомой грунтовке, потом свернули на узкую просеку в густом старом березняке. Сразу за перекрестком их встретил часовой, скучавший возле деревянной «рогатки». Семен прикинул, сколько у краснолицего может быть бойцов. Фраучи – командир батальона, и не простого, а учебного. По-старому если, никак не ниже полковника. Значит у него здесь не взвод и даже не рота.

Метрах в ста за «рогаткой» Фраучи, велев остановиться, указал на ведущую прямо в лес дорогу:

– Сюда, товарищи. Прошу!

Теперь шли пешком. Семен шагал вслед за краснолицым, чувствуя себя не самым лучшим образом. Получалось, что не он шел, а его вели. Зотова тоже хмурилась, то и дело поглядывая по сторонам. Родион Геннадьевич, напротив, улыбался и даже пытался шутить. Наконец, дорога уперлась в тяжелые железные ворота. Над широкими створками красовались огромные белые буквы: «Гелиотерапевтический санаторий «Сеньгаозеро» – страж и оплот здоровья трудящихся». Ниже, литерами помельче: «Победа над голодом – победа над смертью!»

Гости молча переглянулись. Владимир Иванович Берг, физик и врач, явно не мелочился.

После таких авансов можно было ожидать любых чудес. Семен Тулак заранее приготовился к чему-то невероятному, даже пугающему, однако за воротами их встретил самый обычный санаторий. Два краснокирпичных корпуса, оставшиеся от стекольного завода, несколько небольших одноэтажных домиков недавней постройки, а за всем этим что-то огромное, напоминающее склад или, скорее, ангар. Ротный мельком удивился. Аэропланы там держали, что ли? Но в целом, ничего интересного. Дорожки в гравии, заброшенные цветочные клумбы, теннисный корт за невысоким забором.

Тихо, пусто, скучно.

Фраучи предложил зайти в любой корпус на выбор. Разницы, по его словам, нет никакой. На первом этаже палаты побольше, на десяток коек, на втором поменьше, для двоих-троих. Всего в санатории числилось не менее сотни больных и до четырех десятков обслуги. Врачи жили здесь же, в маленьких домиках. В том, что посередине, обитал сам товарищ Берг.

Семен слушал не слишком внимательно. В том ли доме, в этом, велика ли разница? Он уже успел заметить, что стекол в окнах корпусов нет. Не выбиты, а извлечены аккуратно для дальнейшего употребления. Экономные люди здесь работали! Но раз стекла вынули, то чего еще искать? Небось, и пол подмели, и хлоркой для верности посыпали. Если и водились здесь красные амебы с ложноножками, то след их давно простыл. Была гелеотерапевтика да вся вышла.

– Так куда направимся?

Фраучи улыбнулся, взглянул выжидательно. Тулак дернул губами в ответ и вдруг представил, что именно ему поручили эвакуировать санаторий. Нет, воинскую часть! На что он первым делом будет смотреть? Ясное дело, оружие, огнеприпасы, личный состав, секретные бумаги… Амебы, само собой.

Ротный сделал строгое лицо, покосился на кавалерист-девицу.

– А на кухню!

Если краснолицый и удивился, то виду не подал. Быстро осмотрелся, указал на левый корпус.

– Там. В подвале.

* * *

Гостей встретила ложка, лежавшая прямо на пороге. По бедняжке от души потоптались чьи-то сапоги, превратив в безнадежную калеку. Еще одна, только целая, лежала чуть дальше, возле стены.

Ротный еле сдержал усмешку. На что-то подобное он и рассчитывал. Никогда на кухне порядка нет! Между тем, Зотова подняла ложку-калеку, повертела в руках, протянула Фраучи. Тот брать не стал, пожал широкими плечами.

– Три наряда вне очереди!

– Позвольте?

Ученый муж Достань Воробышка явно заинтересовался находкой. Поскреб пальцем по металлу, поднес к глазам, подумал немного, вернул.

– Благодарю, барышня!

– De rien.^[10]

Семен не поверил своим ушам. Не тому, что гимназистка седьмого класса ответила по-французски. Голос! Ни тебе хрипа, ни баса. Чудеса!

– А там, кажется, что-то есть!

Фраучи быстро прошел вперед, к огромной кирпичной печке. В ней самой не было ничего необычного, зато рядом, прямо на кафельном полу, стояли два больших котла: один помят, второй изрядно грязен.

– Пять нарядов, – прокомментировал военный не без брезгливости.

Семен подошел ближе, пригляделся, для верности ткнул пальцем. Металл был холодным и липким, захотелось сразу же помыть руки, желательно с мылом.

– Никак нет, товарищ батальонный. Это уже сразу на трибунал тянет.

– Что за кровожадность, товарищи? – подивился Родион Геннадьевич, подходя к брошенной утвари. – Обратимся к вопросу с научной точки зрения. Прежде всего перед нами предметы, имеющие отношения к изготовлению пищи. Выполнены из алюминия…

Внезапно он умолк, недоуменно покрутил головой.

Обернулся.

– Алюминий? Позвольте, сколько же это должно стоить?

Семен усмехнулся:

– На буржуйском Западе – не так и много. Только вот беда, в России такое не производят. Выходит, из-за границы везли? И котлы и ложки? Богато живут «мыльные» товарищи, не бедствуют.

Именно производству алюминия было посвящено одно из «вермишельных» писем, читанных им буквально накануне. Некий инженер-партиец жаловался на бюрократов в ВСНХ, не желающих финансировать работы по внедрению в СССР метода Холла – Эру, позволяющего получать алюминий электролизом глинозема. Бдительный автор бил тревогу и намекал на саботаж.

– Насколько я понимаю, кое-кто из присутствующих приехал сюда не только ради тайн научных, – голос Фраучи стал резок и строг. – Поэтому подойдем к вопросу иначе. Приказ нарушать я не буду, но охотно помогу в пределах возможного. Поделюсь некоторыми наблюдениями. Здесь много алюминия. В кладовке осталось несколько больших бидонов, в мастерской – какие-то крупные сборные детали, стойки с поперечинами, профили. Можно только представить, сколько было увезено. Затем – электрические розетки. Почти все они сняты, но в одном из корпусов остались три штуки. Таких я еще не видел. Форма, размер, а главное, материа – не металл, не дерево, что-то твердое и очень легкое. Можете смело докладывать, что в «Сеньгаозере» творились странные вещи. Точнее, творятся.

Краснолицый немного подумал, кивнул.

– Пустить вас на главный пост не имею права. Но под-пустить могу. Пойдемте!

4

Возле ангара их встретила охрана в знакомых серых шинелях с черными петлицами. Пост стоял у ворот, огромных и тяжелых, словно в паровозном депо. Фраучи подошел к бойцам, отдал какой-то приказ, затем повернулся к гостям.

– Стойте на месте, отсюда все будет видно. Внутрь заходить категорически запрещено. Честно говоря, я бы и не решился. Хорошо еще, что мы здесь ненадолго, обещают скоро прислать смену. Мне эти секреты и самому не по душе.

Ворота дрогнули и начали медленно отъезжать в сторону. Внезапно Семену вспомнилась помянутая в недавнем разговоре с Вырыпаевым Большая Крокодила. А вдруг зеленая там? Пусть не она лично, а еще какое-нибудь чудище, допотопный страж Шушмора? Откроются ворота, выглянет на свет божий зубастое рыло, облизнется, предвкушая близкий обед. Острые белые зубы, длинный раздвоенный язык, глазища в желтом огне. А вокруг – красные амебы. Шипят, тянут свои загребущие ложноножки…

Он и сам не заметил, как рассмеялся. Невеликая выйдет тайна! Ради зубастой твари не стали бы звать бойцов из Стратегического резерва.

– Есть! – внезапно проговорила Ольга Зотова.

Она первой увидела свет.

* * *

…Черная тьма, белый огонь – казалось, в глубине ангара кто-то включил мощные прожектора. Но свет шел не со стороны, не сверху, а снизу, от самой земли, не растекаясь по пространству, но отливаясь в огромную мерцающую полусферу. По ее поверхности то и дело пробегали острые языки-протуберанцы, росли, тянулись вверх, опадали… Ни стука, ни шороха. Белый огонь горел беззвучно, отдаваясь лишь легким звоном в ушах и слабым, едва уловимым запахом озона. Сверкающий купол, рос, заполняя все пространство, тьма отступала в дальние углы, сжималась, таяла. Наконец, остался лишь огонь, невыносимо яркий, белый, горячий…

Вспышка! По холодной мартовской земле словно пронесся жаркий смерч. И тут все же исчезло, разом, как будто некто всесильный опустил тяжелый холодный занавес. За открытыми воротами – только безвидная черная мгла.

Уходить не хотелось, не тянуло и говорить. Стояли, молчали, думали. Наконец, Фраучи махнул рукой караульным. Те поняли и занялись воротами.

Негромкий железный лязг, грохот засовов… Семену отчего-то стало не по себе, как будто его самого оставили там, в глухой темноте, наедине с вечной ночью.

– Скрывать такое – преступление перед наукой. Нет, перед всем человечеством!

Все посмотрели на Родиона Геннадьевича, но тут же поняли – говорит вовсе не он.

– Приказы, подписки, караулы, солдатики оловянные… Мы, как лилипуты, связавшие Гулливера.

Ольга Зотова махнула рукой, резко повернулась.

– Пошли отсюда, ротный. Как в душу наплевали!

Семен нагнал свою спутницу только на проселке, где ждали телеги. Девушка молча курила, глядя в низкие тяжелые тучи. На негромкое покашливание не обратила внимания, но затем повернулась, бросила «козью ногу» прямо в грязь.

– Извини! Такую, как, я и вправду на цепи держать нужно. Но мне вдруг в голову взбрело, только не смейся…

Помолчала, дернула щекой.

– Когда мы с тобой бойцов на смерть вели, чего им могли пообещать? А ни хрена, потому что ни в ад, ни в рай не верим. Не им обещали – детям и внукам. Мы сдохнем, под траву уйдем, зато другим, потомкам нашим, всеобщее счастье выйдет. Коммунизм или как иначе оно зовется, не так важно. И вот победили, завоевали – и под семь замков заперли. А у ворот караул, собачки и «колючка», как на Перекопе.

Ответить было нечего. Конечно, ни собак, ни перекопской «колючки» в «Сеньгаозере» не было и в помине, но лиха беда начало.

– Не расстраивайтесь, Ольга!

Родион Геннадьевич Достань Воробушка определенно слышал конец разговора.

– Гулливера бечевками не удержать. Все эти запреты не прочнее гнилой пробки, поверьте. Если хотите, завтра я вам и вашему спутнику кое-что покажу, может, и понравится.

– Покажете, тогда и решим, – бывший замкомэск отвела взгляд. – Только вы уж, товарищ Соломатин, определитесь – «барышней» будете звать или по имени.

* * *

Возвращались вновь на телегах, но на этот раз кавалерист-девица предпочла ехать с сослуживцем. Спорить никто не стал. Ротный подумал было, что Зотова не хочет разговора с посторонними, но вскоре догадался: дело в чем-то ином. Где-то на полдороге девушка мягко придержала лошадь, остановила, соскочила прямо в грязь. Фраучи, ехавший на первой телеге, обернулся, но замкомэск властно махнула рукой:

– Езжайте, нагоним!

Вскоре они остались одни. Зотова достала кисет, подержала на ладони.

– Может, и вправду курить меньше надо? Семен, ты не оборачивайся и движений резких не делай. Хочешь говорить, говори тихо. Лады? А то вдруг у этих лесных героев оружие имеется?

Ротный невольно вздрогнул, представив, как за деревьями кто-то невидимый ловит его в черный прицел.

– Кстати, у меня не паранойя. Я же тебе говорила, слышу хорошо. Уже версты полторы вровень с нами бегут.

Семен хотел поинтересоваться, кто именно. Красные амебы с ложноножками? Одичавшие «мыльные люди»? И как бегут, напролом по мокрому березняку? Но заговорил совсем о другом.

– Видела, где ангар стоит? Там лес рядом, а в лесу – старая просека. Молодняк вырос, но все равно заметно. А напротив еще одна. Это же перекресток! Тот самый, который…

– …Центр аномалии, – без особого интереса кивнула кавалерист-девица. – Ге-о-маг-нит-ной. Пусть в этом профессора разбираются, а мы люди военные, к конкретике приучены… Ага, уже тут… Ты, ротный, только не пугайся.

Она запрокинула голову, прислушалась и внезапно завела хриплым басом на мотив «Среди лесов дремучих»:

– Мы долго голодали

По милости царей

И слезы мы глотали

Под тяжестью цепей.

Замолчала, повернула голову. Улыбнулась.

– Настало время, братья,

Всех палачей разбить,

Чтоб старый мир проклятый

Не мог бы нас душить.

Ответом лишь легкий шорох на лесной опушке. Девушка соскочила с телеги, взмахнула рукой:

– Народ! Хватит прятаться. Мы не вредные, мы – свои!

– А вы тетя или дядя?

Семен быстро оглянулся. Кажется там, на самой опушке, за близкими кустами. Голос молодой, звонкий. Неужели ребенок?

– Я Ольга Вячеславовна Зотова. Дядя в тоже в наличии, товарищ Тулак Семен Петрович. Ты нас не бойся.

– Вот еще! – обиделся голос. – Чего мне вас бояться? Я Четверик Наталья. Мне очень-очень нужна кварцевая лампа. У вас нет?

На этот раз даже кавалерист-девице было нечего ответить. Там, за деревьями, поняли.

– Жалко!.. А в Столицу отвезете? В городе лампы всякие есть.

Ротный решил, что пора вмешаться. Ситуация, при всей ее необычности, почти что разъяснилась. Здоровым кварцевая лампа не нужна, это раз. Два – в близлежащих деревнях о таковой никто даже не слыхивал. Раз и два – сколько будет?

Он слез с телеги, сложил ладони рупором:

– В Столицу отвезем. А куда все остальные уехали? Из «Сенгаозера» которые?

Опушка долго молчала, наконец, послышалось неуверенное:

– На Кавказ, вроде. А я от них убежала, не хочу, чтобы на мне опыты ставили. Когда уезжать будете, я вас найду. Только не отдавайте, они меня резать станут!

Легкий шелест на опушке. Невидимая гостья ушла.

– «Резать станут», – шевельнул губами Семен Тулак. – Вот тебе и амебы!

Глава 6. Фантомас и его комиссар

1

«Чекисту биография не положена, – обмолвился как-то Феликс Дзержинский, – только некролог». Потом, подумав, уточнил: «Если заслужит».

С некрологом тоже не все ясно. Для начала фамилия требуется, имя с отчеством, год рождения. А если отчеств два? Леонид Семенович Пантёлкин в военных документах числился Ивановичем, в бумагах Псковской железнодорожной ЧК – Пантелеевым. Год рождения тоже плавал. Когда молодого чекиста готовили к засылке в немецкий «концентрак», три года сами собой прибавились, на «железке» контролеру Пантелееву год пришлось потерять. А вот бандит Фартовый имел не только несколько лиц, но и целых две головы. Одна все еще принадлежала бывшему чекисту, вторая, став социалистической собственностью, лениво плавала в банке с эфиром, куда ее отправили злопамятные питерские «опера».

Если о самом себе ничего наверняка не знаешь, что сказать о ком-то ином? Особенно если этот «кто-то» – Блюмкин.

Симха-Янкель Гершев, Яков Григорьевич. Для своих, для близких – Яша, Яшенька. Или еще проще – Блюмочка. Оперативный псевдоним – «Живой», иногда «Не-Мертвый». Росту высокого, реже – среднего, в гетманском Киеве 1918-го имел кличку «Коротышка». Волосом черен, рыж, пару раз хаживал и блондином. Цвет глаз на выбор, разве что зелеными никогда не казались. Порою толст, чаще – тонок, однажды был принят за атлета-гиревика. Про возраст лучше не спрашивать: в бумагах одно, на лице – совсем иное, а, если поговорить, что-то третье выйдет.

С анкетой – сплошные вопросы, что никак для некролога не годится. А уж если дело до службы дойдет, то, что ни пиши, все неправда. «Был беззаветно предан делу партии». Какой партии? В начале 1918-го, когда они знакомство с Леонидом свели, числился Яша Блюмкин пламенным большевиком со стажем аж с декабря дореволюционного 1916-го. В мае, в Столицу перебравшись, Яков был уже убежденным социалистом-революционером. Именно левый эсер Александрович, в ту пору заместитель Дзержинского, стал проталкивать молодого работника на самый верх. Эсером Яша и прославился, отправив на тот свет посла Мирбаха. Зато в конце победного 1919-го герой-партизан Блюмкин, вернувшись с Южного фронта, получил в парткомиссии чистые документы с непрерывным стажем все с того же дооктябрьского декабря.

…Леонид не слишком удивлялся – с ним самим и не такие чудеса случались. Когда питерские легавые, узнав фамилию Фартового, кинулись в чекистский архив, то не нашли ни единой фотографии оперуполномоченного Пантёлкина. Только псковские товарищи оплошали, забыли стеклянный негатив разбить. Так по единственному снимку (в кепке, в бекеше и с руками в карманах) Фартового и ловили.

Итог в некрологе тоже подвести непросто. Хорошим был чекистом – или просто паек получал, от фронта скрываясь? Бывший старший оперуполномоченный мог честно ответит: все порученное исполнял точно и в срок. За это и ценили, и награждали, и от начальства, если требовалось, прятали. Яков Блюмкин все задания проваливал, причем с блеском и превеликим шумом. То казну целой армии расхитит, то посла прикончит, то Осипа Мандельштама напугает до полусмерти. Скандал на скандале сидит, трибуналом погоняет, не чекист, а сплошная ходячая неприятность. Сам Дзержинский не реже раза в год гремел кулаком по столу: «Гнать Блюмкина-мерзавца из ВЧК! Поганой метлой. Так есть!»

Вот за это Блюмочку ценили вдвое.

Последний раз виделись в начале 1921-го, наскоро, не успев даже хлебнуть казенного спирта. Яша торопился в Персию, дабы помочь тамошним товарищам в деле построения Гилянской Советской республики. Леонид сразу понял, что Гилянская скоро завалится с превеликим треском, а Блюмочке поручат что-то еще более глобальное. Сейчас, в марте 1923-го, Яков должен быть как минимум наместником где-нибудь в Монголии или Синьцзяне. О таком действительно поговаривали, однако старый знакомый оказался почему-то здесь, в тюремной камере.

Что скажешь, Блюмочка?

* * *

– Куда ты, Ленечка, фрак свой спрятал? Ты же, говорят, в Питере форс держал, под джентльмена работал. Манишка, манжеты, запонки с сапфирами, трость с накладкой серебряной. Не бандит Фартовый, а какой-то Арсен Люпен. Или врут? Вид у тебя, извини, больно уж пролетарский.

Леониду вспомнилось собственная старая шутка: увидеть утром Блюмкина и не дать в морду – день пропал. Тогда обошлось без драк, но желание не забылось.

– Не молчи, Леня. Я, знаешь, человек не слишком терпеливый.

Бывший старший оперуполномоченный покосился на бывшего друга. И так бывает: ни разу не ссорились, а жизнь развела. Жизнь и смерть.

– Потерпишь, Яша. Куда тебе деваться?

Яков покачал черной головой, стер с лица глупую улыбку.

– Ну, здравствуй, Пантёлкин! Рад что ты жив, остальное, как говорится, приложится.

Руку пожимал от всей души, с хрустом. На миг почудилось Леониду, будто не бывший, а самый настоящий друг-товарищ заглянул на тюремный огонек. Не было у него в Чрезвычайной комиссии никого ближе Жоры Лафара и веселого одессита Якова. Вместе в путь отправились, да не вместе пришли.

– Я тоже рад, Яша. Приятно, когда свой своего на расстрел провожает.

Блюмкин пошевелил толстыми губами, но улыбаться не стал. Скользнул взглядом по камере, словно жилье снимать собирался, носом длинным дернул.

– Мы с тобою оба везунчики, Леня. Лучше в смертной камере, чем в казенном гробу. Меня к расстрельной стеночке трижды прислоняли, бомбу кидали прямо в койку, один раз стрихнин подсыпали. А я, как видишь, еще бегаю. Такой вот мазал^[11], как говаривали мои предки с Молдаванки. Кстати, это тебе.

Широкая волосатая кисть нырнула в карман кожанки, долго там рылась, извлекла коробку папирос:

– Презент!

По желтой этикетке – красная полоска наискось.

– «Пачка», – прочитал Леонид вслух. – Где ты только такую дрянь покупаешь?

– Нигде кроме, как Моссельпроме! – расхохотался Блюмочка. – Бери, не брезгуй. Дымишь, значит, пока живой!

Из кармана появились еще две «Пачки», затем рука, чуть помедлив, вынула зажигалку.

– Курнем, Леня?

Щелчок вышел резкий и громкий, словно выстрел в пустом подвале.

– А насчет фрака я почти не шутил. Есть у нас молодой да писучий, Лева Шейнин, хочет про Фартового чуть ли не роман изваять. Сунулся к начальству, а ему намекнули, что старшего оперуполномоченного Пантёлкина поминать не след, и многое иное тоже. Вот он и выдумал фрак. Ты у него станешь телеграфистом, проигравшим в рулетку казенные деньги…

Леонид слушал всю эту ерунду вполуха, старясь не пропустить момент, когда Блюмочка заговорит о деле, всерьез. Прием старый, всем следователям ведомый. Заморочить голову, задурить до звона в ушах, а потом – вопросец сходу да с жару. Ответ не важен, интересна реакция.

– В Питере сейчас чистка. Всю группу, что тебя ловила, по Союзу рассылают. Дальше едешь, тише будешь! Они, бедняги, орденов ждали… А знаешь, откуда фото в газетах появилось? Труп в морге взяли, чуть ли не первой попавшийся, и гримировать принялись. Есть старая полицейская метода, при опознаниях применялась. На снимке – и не отличить, даже глаза, как у живого… Кстати, ты по «Фиалке» работал?

Папироса в руке даже не дрогнула. Леонид стряхнул пепел, удивленно повернулся:

– Это когда Юденич на Петроград шел, октябрь 1919-го? Подпольное правительство профессора Быкова? «Фиалка» – это связная Поля Дюкса. Я тогда отвечал за переброску через фронт…

Не договорил – с Блюмкиным взглядом встретился. Нехорошо смотрел бывший друг Яков.

– Значит, работал, – дернулись толстые губы. – Врать ты умеешь, Леня, но только очень уж штатно. Связную «Гортензия» звали, не с твоей памятью цветики-лютики путать. Не удивляйся, я все твои дела пересмотрел, прежде чем сюда наведаться. Нет, не про Юденича речь и не про октябрь. Летом 1918-го Георгий Лафар несколько раз приезжал в Петроград. Не поверю я, Ленечка, что вы с ним не виделись. Своих людей у него в Питере, считай, и не осталось. Как было тебя на помощь не кликнуть?

Солгать не удалось. Леонид прикинул, для кого может стараться его бывший друг Яша. Для гражданина начальника Секретно-оперативного управления? Едва ли. Блюмочка летает высоко, лошадь в петлицах – не его масштаб.

– «Фиалка» – это папка. Я ее не открывал, не читал, содержимым не интересовался. Описать могу. Не слишком толстая, желтый картон, белая наклейка, надпись черными чернилами…

Блюмкин вздрогнул, приоткрыл рот. Сглотнул.

– …Под словом «Фиалка» – дата, тоже чернилами. Май 1918-го. Тесемок нет, папка перехвачена резинкой…

– Ре-зин-кой, – задумчиво повторил Яша. – Дуракам – счастье, а умным – забота. Это я Ленечка, не о тебе. Когда Георгия посылали на юг, к французам, он что-то чувствовал. А, может, и знал, что сдадут, чужими руками прикончат. Я тогда, после Мирбаха, был в бегах, прятался у гетмана на Украине, братцы-эсеры меня неплохо опекали. Предложил я ему уйти, если надо, и за кордон помог бы выбраться. Георгий отказался…

Леонид называл старшего друга Жорой. Блюмкин – только полным именем.

– Он решил подстраховаться. «Фиалка» – одно из нескольких очень важных дел, к которым Георгий имел отношение. Сейчас эта страховка стоит еще дороже. Как говорят верящие в товарища Бен-Пандиру, яичко к Христову дню.

Леонид прикрыл глаза и вновь увидел мертвое лицо Жоры Лафара. Белые губы сжаты, резкие морщины рассекли желтый восковой лоб, недвижные слепые глаза смотрят в вечность. «Умри ты сегодня, а я – завтра». Его друг понял это слишком поздно.

– Здешние идиоты, Леня, мечтают вышибить из тебя показания на верхушку Питерского ГПУ. Тамошние товарищи подложили совершенно не кошерную свинью руководителю Петросовета Зиновьеву. Свинья, в данном конкретном случае, это, извиняюсь, ты, точнее, страшный и ужасный бандит Фартовый. Ой вэй! Зиновьев – человек очень обидчивый, у него хватает друзей в Столице. Пусть его! Однако схарчить товарища Мессинга – дело, может быть, и нужное, но это мелко, мелко, мелко!..

Блюмкин шагнул ближе, посмотрел прямо в глаза. Уже не голос – шепот.

– Леня, Ленечка! Не выжить тебе без меня, не спастись. Тюрьма эта – особая, для таких, как мы с тобой, строена, из нее не бегут. Помоги мне, а я тебе помогу, выручу. «Фиалка» – не папка, не буквы на бумаге. Это – имя, Леня, очень-очень важное имя. Георгий не зря документы прятал, только не спасли они его. А тебя спасут, вот увидишь. Отдай, Леня! Скажи, где прячешь! Скажи!..

Леонид отстранился, подошел к двери, что есть силы ударил кулаком.

– Охрана!

Затем обернулся, взглянул прямо в черные зрачки:

– Мы в камере вдвоем, я и один «бывший», из тех, что поумнее. Его тоже ломали. И знаешь, что он мне сказал? «Если бы над прахом вашего друга хотели надругаться, вы бы согласились указать дорогу к его могиле?» А я еще понять не мог, как такое бывает?

* * *

Во сне Леонид бежал по крыше. Подошвы били в гулкое железо, в глаза смотрело яркое полуденное солнце, в ушах – свист ветра и револьверный лай. Быстрее, быстрее, быстрее… Погоня близко, настигает, дышит в затылок.

Беги, Лёнька!

В жизни так убегать не приходилось. Еще в 1918-м, на первых облавах, молодой чекист понял, что способ этот больше для американской фильмы. Крыша – она неровная и обрывается в самый неподходящий момент. Дворами да подворотнями уходить куда сподручнее, главное, город знать и дыхалку иметь хорошую. А после и на собственной шкуре испытал, когда за Фартовым великий гон начался. А еще надежнее не стаптывать подметки, а вовремя за угол завернуть, выхватить маузер «номер два» и подождать, пока загонщики подоспеют. Не на того зверя охотитесь!

Но это в жизни. Сейчас же был сон, под ногами гремела кровля, крыша изгибалась, то вздымаясь вверх, то падая уклоном, а враг настигал, шершни-пули уже не свистели – гудели, а впереди была пропасть. Не питерский двор, булыжником мощенный, не морская глубина, где утопили Жору Лафара, а безвидная бездна, в которой нет ни дна, ни покрышки. «Тогу богу» – как говаривал Яша Блюмкин, когда-то учившийся в одесской Талмуд-торе у знаменитого Менделе-Мойхер-Сфорима. То, что было до Творения, неосязаемое, неживое, не имеющее имени. Сейчас все кончится, он добежит до самого края, ударится об острый солнечный луч… Все! Разверзнется твердь, оборвется сердце, зайдется горло в крике… Что может быть хуже Смерти? Только Смерть и Забвение.

Пот на лице, гулкий стук крови в ушах, радостные вопли загонщиков… Не будет больше Леонида Пантёлкина. Не вспомнят, не помянут, изымут из бытия, словно фотографии из личного дела. Не рождался, не жил, даже не умирал.

Тогу богу. Ни дна, ни покрышки.

Просыпайся!

* * *

– Не спится, Леонид Семенович?

Пантёлкин смахнул со лба пот, вдохнул поглубже, затем резко выдохнул, прогоняя кошмар. Тьма смертной камеры внезапно показалась уютной, почти домашней. Все лучше, чем беспощадное последнее солнце.

– Спится. И снится. Да такое, Александр Александрович, что я прямо сейчас перекурить намерен.

Леонид нащупал початую «Пачку», потом вспомнил, что ни спичками, ни зажигалкой так и не обзавелся и в который раз ругнул незлым тихим словом Блюмочку. Решил вербовать, так хоть на «дачку» не поскупись!.. Как говорят питерские урки, жадные долго не живут.

– Держите!

Артоболевский догадался сам. В темноте вспыхнул маленький трепещущий огонек. После первой же затяжки стало легче. «Пачка», как Леонид и подозревал, оказалась сущей дрянью, но не в этих же стенах перебирать харчами! Будь он, действительно, Арсен Люпен…

– Я, пожалуй, к вам присоединюсь.

Теперь во тьме светили два красных уголька – два хищных глаза.

– Вам, Леонид Семенович, профессиональный вопрос задать можно?

Бывший чекист улыбнулся в темноте.

– Сколько угодно! Какие, к примеру, взятки берут в уголовном розыске. Или на «железке». Хотите расскажу, как лучше доставить вагон с контрабандным сахаром из Пскова в Екатеринбург? Могу и по вашей части. Есть один умелец на Лиговке, он для фраеров ушастых липовые древности штампует. Хвастается, что при царе в Лувр пару цацок загнал.

Кажется, археолог не сразу нашелся, что ответить.

– Ну и работа у вас! – наконец, проговорил он. – Насчет Лувра было бы интересно. В свое время некий Гохман продал тамошним знатокам тиару скифского царя Сайтаферна работы наших одесских ювелиров. Шум был изрядный. Так что не удивлюсь… Но я другом. Про ваше ведомство ходят ужасные слухи. Допускаю, что очень многое из этого – правда. И не потому, что большевики как-то по-особенному плохи. Контрразведка всегда была организацией весьма и весьма специфической. Но вы же реалисты! Разве может сыщик рассчитывать в своей работе на какого-нибудь домового или кабиаса? Скажу больше. У вас принято для построения вашей Всемирной Коммуны вызывать, к примеру, джинна? Я не шучу, Леонид Семенович. Что скажете?

На этот раз пришлось крепко задуматься старшему оперуполномоченному.

– Не слышал о таком, – наконец, рассудил он. – У нас, напротив, приказ был всех этих спиритов и прочих хиромантов-гадалок под контроль брать и сокращать по возможности. Не только из-за социальной вредности. Насчет контрразведки не знаю, а вот жулики и даже шпионы среди этих ворожбитов попадают через одного. А по поводу джинна… Я в феврале 1917-го мальчишкой еще был, но помню, как в хлебных очередях бабы мерзли, как по мужьям-фронтовикам выли. И как солдатики из питерского гарнизона на войну идти не хотели, смерти от германца боялись. Зачем джинна тревожить?

– Вот и мне так казалось.

Легкий шум в темноте. Шаги по камере. Яркий глаз-огонек.

– За что меня арестовали, к чему хотели принудить, в данном случае не так и важно. Допустим, я знал некоего человека – или ваши сослуживцы думали, что знал. Дальше – типичная интеллигентщина. Не скажу, не назову, не помню… Били, хотя и не до полусмерти, пить не давали, болтунов в камеру подсаживали. Я совершенно не удивлялся – народовольцы в своих мемуарах рассказывали вещи и пострашнее. Но вот однажды меня вызвали не к следователю, а некоему важному лицу. Фамилию и все прочее не называли, однако помощник обратился к нему по имени-отчеству. Скорее всего, он «Иванович». Внешность не слишком приметная, но попробую… Худой, уши слегка оттопырены, нос длинный, нижняя губа самая обычная, верхняя очень тонкая. Неглупые глаза, очень чистая русская речь. Но не петербуржец, не москвич – южанин.

– Интеллигентщина, говорите? – не выдержал Леонид. – Да вам бы, Александр Александрович, в сыскное!

– Узнали? – красный огонек замер.

– Я же в Питере служил, – самым естественным тоном пояснил бывший чекист. – У нас там свое начальство, а это – столичные. Просто очень уж удачный портрет вышел, хоть сейчас в розыск.

И на этот раз он лгал «форматно», без всякого изыска, но рядом не было Блюмкина.

– Вначале сей Иванович принялся сокрушаться о моей горькой доле. Лучше бы, конечно, он этого не делал, сразу «Сон Попова» вспомнился. Не читывали, Леонид Семенович? Очень советую. Там представитель вашей профессии лихо разделывает одного бедолагу.

– О юноша! – он продолжал, вздыхая

(Попову было с лишком сорок лет), —

Моя душа для вашей не чужая!

Я в те года, когда мы ездим в свет,

Знал вашу мать. Она была святая!

Таких, увы! теперь уж боле нет!

Когда б она досель была к вам близко,

Вы б не упали нравственно так низко!

– Это где Попов штаны забыл надеть, когда к министру поехал? – вспомнил Леонид. – Мы эту вещь в типографии набирали. «Чтец-декламатор для народных домов», по 15 копеек экземпляр.

– Ну, вот-с. Столь близкого знакомства у нас не обнаружилось, однако сей Иванович внезапно упомянул некоего Мокиевского. Мы с этим господином действительно встречались, и данный факт я признал. Но затем чекист меня удивил. Он поинтересовался, ведомы ли мне, «великие», как он изволил выразиться, способности данной личности. Тут я, признаться, прикусил язык. Мокиевский – известный чудак. Вообразил себя медиумом и чуть ли не прорицателем, проводил столоверчения, дух Калиостро вызывал. Я до сих пор уверен, что все сие требовалось, дабы завоевать сердце одной дамы. Посему ответил я весьма неопределенно, мол, человек хороший, да не всеми понятый. Ух, вы бы видели, что началось!

Красный огонек погас и почти сразу же вспыхнул вновь.

– Вторая подряд, это уже определенно сверх нормы… Чуть ли не целый час Иванович пел осанну господину Мокиевскому, только что с Христом не сравнивал. Ясновидец, пророк, новый Нострадамус… А потом заявил, что научно-техническая отсталость бывшей Российской империи представляет угрозу для Мировой революции. Быстро догнать Запад невозможно, поразить на поле боя – проблематично. Посему единственный способ одержать победу – это овладеть магическими и прочими нематериальными методиками. С их помощью и надлежит сокрушать всемирный империализм. А поскольку господин Мокиевский меня знает и даже рекомендует, мне, столь виноватому перед властью рабочих и крестьян, предоставляет уникальный шанс сохранить голову на плечах – завербоваться в красные маги. Как вам?

– Никак, – на этот раз совершенно искренне ответил Леонид. – Один из рекомендуемых приемчиков при работе с «бывшими». Начал он с магии, а под конец наверняка поинтересовался, где вы храните ручной пулемет. Угадал?

В темноте рассмеялись.

– Не совсем. Пулемет я бы отдал, голова дороже. Но вы правы, кончилось все ясным и конкретным предложением, причем вполне земным и материальным. Помните я рассказывал про путешествие с капитаном Корниловым? Оно-то мне и аукнулось. Я ответил «нет» – и получил возможность свести знакомство с вами. Ну, не буду более надоедать. Спокойной ночи!..

Леонид ответил, прилег на жесткие нары, закинул руки за голову. Как всему привыкаешь! Вчера расстрела ждали, а теперь «спокойной ночи». Самому спать не хотелось. Там, под темной пеленой, его ждало беспощадное горячее солнце, гремящее железо под ногами, враги за спиной, пули-шершни над ухом. Лучше уж здесь, в милосердной темноте. У Александра Александровича нервы определенно покрепче.

Бывший чекист усмехнулся. Все-таки интеллигент! Был бы приказ, точно разговорил бы седого. Обо всем выведал, все тайны бы раскрыл. Только зачем? Чужая работенка, да еще и паскудная. Леонид прислушался. Сосед дышал тихо и ровно. Спит – или притворяться мастер. Оно вроде сейчас и без нужды…

Старший уполномоченный замер. Минутку! Что-то он пропустил, не обратил внимания… Леонид быстро перебрал в уме главные узелки разговора. Все правильно, все умнó… Стой!

Седой археолог второй раз подряд отрекался от домовых, кабиасов и прочих джиннов, причем без всякого на то повода. Прямо-таки убежденный материалист похлеще всякого Фейербаха. Добро б еще он, Пантёлкин, соседа по камере на спиритический сеанс приглашал! Зачем убеждать убежденного? Нет, Александр Александрович, правильно вас следователь не отпустил, непростой вы человек, с хитрым двойным донышком! Красные маги, значит?

* * *

На этот раз Гипнос, языческий божок сновидений, был добр к чекисту-смертнику. Когда Леонид все-таки забылся, ему не довелось бежать по гремящей железом крыше. Он увидел комиссара батальона Сеню Гаврикова – при полной форме, при оружии, с орденом, еще не сданным в особый отдел. Они только что познакомились, только что получили приказ.

– Бандитов, значит, изображать будем? – лицо комиссара морщится, темнеет. – Понимаю, что нужно, что для пользы дела… Все понимаю! У нас на Южном фронте случай был. В городишке одном, название уже не упомню, настроение вражеские зафиксировали. А беляки уже совсем рядом, в двадцати верстах. Наш полковой чекист собрал отряд, переодел деникинцами и в город въехал чуть ли не на белом коне. Вся чистая публика, понятно, набежала с цветочками, хлеб-соль преподнесли. Устроили бал и, как говорится, средь шумного бала случайно… Никого не пощадили, даже девчонок-гимназисток. На следующий день чекисту – благодарность, а наутро, после того, как благодарность обмыли, нашли его аккурат на ближайшей осине с вожжами на горле. То ли сам сделался, то ли кому другому мысль светлая пришла…

Гаврикова убил инспектор угро Кондратов – застрелил без предупреждения, в спину. В протокол вписал «сопротивление при аресте».

2

В чертей, ведьм и прочую пакость Леонид Пантёлкин, конечно же, верил, но исключительно в земной их ипостаси. Дурные и злые людей встречались настолько часто, что искать их подобия в иных мирах казалось совершенно излишним. В глубине души Леонид считал, что ни один рогатый и хвостатый не додумается до половины тех ужасов, которые довелось повидать за не слишком долгую жизнь. Убивали, предавали, мучили и воровали человеки, не дьяволы. Появление же какого-нибудь кабиаса или овинника было бы воспринято им, исключительно как очередное диво матушки-природы. Велик мир, всем наполнен, отчего бы не жить в нем, к примеру, лешим с домовыми?

Но вот нечто, над человеком стоящее, Леонид признавал. Не Бога – Тот, ежели вправду существует, слишком далек и велик. Что Ему маленький грешник-таракашка, нолик без единицы? Но «кто-то» за его затылком все же дышал, присматривал, подсказывал, ободрял, если требовалось. Главное же, предостерегал. Потому и «рисовал» бывший чекист людей с первого взгляда, причем ошибался крайне редко. Посмотрит, послушает – и подсказку получит. Без этого давно лежал бы Пантёлкин под тремя аршинами суглинка. Раза три точно спасло. В первый – когда через немецкие посты пробирался в апреле 1918-го. Проводника-белоруса верные друзья рекомендовали, жизнью ручались. Поглядел на него Леонид, прислушался… После сам и расстрелял, когда измена открылась. И в Питере спасло, в нынешнем феврале. Не пошел Леонид в засаду на Можайской улице, у самого подъезда отвернул. Двое деловых, что вместе с ним ночлег искали, не послушались да и погорели. Пантёлкин же, понимая, что терять нечего, позвонил из случайного телефона прямо в приемную товарища Мессинга, начальника питерского ГПУ. Нужные слова произнес, подождал, пока секретарь спирт нашатырный нюхнет…

«Везуч же ты, Фартовый!» – изумлялся старшой конвоя, в Столицу его доставлявшего. Нет, не везуч, просто слушать умел да в подсказку верил. Потому и Смерти не слишком боялся. Для всех Она – гость нежданный, Пантёлкин же Ее слышал. Страшно, конечно, но все же лишняя минута перед встречей есть. А за минуту много чего успеть можно.

Своего соседа, седого археолога, Леонид теперь «срисовал» во всех деталях. Опасный человек, непростой – но не по его, Пантёлкину, душу. Врозь им к Смерти идти, пусть даже и к одной стенке.

– На выход, без вещей! Быстрее!..

Бывший старший оперуполномоченный кивнул Артоболевскому, попытался улыбнуться, шагнул к двери.

– Счастливо, Леонид Семенович! – сзади донеслось.

– Руки за спину! Пошел!..

Хлопнула дверь камеры, плеснула в глаза коридорная серость. Почему-то не захотелось идти. Леонид уже понял, что не на смерть зовут, но все равно словно шепот над ухом слышал. Берегись, берегись, берегись…

Пятизарядный «бульдог» по-прежнему в кармане. Это тоже не слишком радовало. В обычной киче уже десять раз бы обыскали, до нитки все вытрясли. Непонятно! А если непонятно, втрое беречься требуется.

– Пошел, пошел! Быстрее!..

Лестницы, лестницы… Если бы не ступени, Леонид бы давно закрыл глаза. На что смотреть, чем любоваться? Это не Туркестан, где даже лохматые псы клады ищут…

– Стой!

Камера – еще одна. Дверь приоткрыта, изнутри – густой кофейный дух.

– Заходи, товарищ Пантёлкин!

* * *

Леонид впервые выпил кофе в феврале 1918-го. До того времени знал, что есть такой «кофий», барский напиток, холуями прямо в постель подаваемый. Пролетарии же чаем обходятся и господский обычай презирают.

Жора Лафар был с этим принципиально не согласен. «Patriots drink just coffee» – сказал он на незнакомом языке и повел Леонида прямо в кафе «Норд», что на Невском. Занял столик в углу, сделал заказ официанту, быстро огляделся:

– Лёнька, хочешь с Блоком познакомлю? С тем, который «Двенадцать» написал?

Втроем кофе и выпили.

– Заходи, заходи, товарищ. Кофе будешь? У меня тут целый кофейник.

На кофейник Пантёлкин и взглянул первым делом. Хорош! Медный, длинноносый, а ручка дивная, словно дверная. Старая вещь, не иначе на обыске взяли.

Кофейник обосновался на столе при двух фаянсовых чашках. За столом – табурет, впереди еще два, все к полу привинченные. Непростая камера! Посреди – хиляк очкатый при темно-зеленых петлицах.

– Я Петров Константин Ферапонтович. Но ты меня по фамилии зови, оно проще будет. Так я кофе, значит, налью?

Леонид не стал спорить. Когда еще на киче такое выпьешь?

– Валяй, Петров. Только без сахара и без сахарина, иначе весь вкус убьешь.

Хиляк поглядел уважительно.

Про сахарин (сахар тогда днем с огнем было не сыскать) Леониду в первый же вечер в «Норде» рассказали. «Бариста», кофейный человек, по просьбе Жоры целую лекцию прочел, а после Блок еще добавил. А как первую чашку выпили, Лафар подмигнул и поздравил «со вступлением в клуб».

После молодой чекист еще трижды в «Норде» бывал, но каждый раз с обыском.

– Ты, товарищ Пантёлкин, меня извини, что с задания срываю. Дело уж больно важное. Я к самому зампреду ГПУ ходил, визу получал, чтобы, значит, тебя привлечь. Очень нужно одного гражданина по полной раскрутить. Без «очняка» – никак. Ты уж войди в положение, помоги, значит.

Леонид пил кофе, ничего не понимал и терпеливо ждал какой-нибудь гадости. Хиляк в очках был юрок, деловит и противен. Такие сперва «кофием» угостят, а после, связанного, каблуками по ребрам охаживают. Ну, прямо Серега Кондратов, инспектор уголовной бригады из Питера. Тот, правда, сначала ребрами занялся, после уж кофе предложил. Зато похож – и очки железные, и глазки-пуговки за стекла так же моргают. Прямо-таки брат двоюродный.

– Так что, товарищ Пантёлкин, проводим «очняк». Я тебя с «гражданином» именовать буду, ты уж, значит, не обижайся. Надо, надо одну личность разъяснить!

Леонид понял: не шутит очкатый. То ли совсем дурак, то хитрый расчет имеет. Неплохо бы его самого разъяснить. Значит.

– Петров, я ведь арестованный, в тюрьме сижу…

Гэпэушник даже глазом не моргнул.

– В прошлом октябре меня, между прочим, судили. Высшая мера пролетарской защиты! Я из «Крестов» бежал…

– Так точно, товарищ старший оперуполномоченный!

На лице любителя кофе образовалась улыбочка, подобострастная и одновременно слегка снисходительная.

– Ты бы, товарищ Пантёлкин, на документик взглянул. Там виза Иосифа Станиславовича Уншлихта, заместителя председателя ГПУ. Меня ко всем, значит, материалам по Фартовому допустили. Посмотри, убедись!

Леонид поставил пустую чашку на стол и принялся разглядывать потолок. На что, интересно, рассчитывает этот хиляк? Что он сейчас ради какого-то «очняка» начнет колоться? Признает, что участвовал в операции, сообщников назовет, руководителей? К стенке уже ставили, теперь с кофием решили попробовать?

– Ты, товарищ Пантёлкин, себя мало ценишь. Знаешь, как тебя на самом-самом верху уважают? А что на киче сидишь, это ерунда, обычное недоразумение. Просто не с тем человеком поговорил. Такого, как ты, значит, не испугаешь, к тебе нужно с доверием и с пониманием. Знаешь, на чем мягче всего мириться? На трупе врага. Потопчемся вместе, как по твоим ребрам когда-то топтались, кол осиновый, значит, загоним. Глядишь, и сотрудничество наладится.

Мягко лилась речь, приветливо пялились оловянные пуговки за синеватыми немецкими стеклами, узкие губы кривились усмешкой. Леонид присмотрелся – и поверил. Этот очкатый и в самом деле станет на трупе плясать да еще других с собой позовет. С таким даже говорить опасно – голосом отравит. Молчать, молчать, ни слова!

Не получилось. Губы сами собой дернулись:

– На ком плясать будем?

Петров хихикнул, подошел к двери камеры, выглянул.

– Конвой! Заводи!..

* * *

Не завели – втолкнули. Человек оступился, попытался ухватиться скованными руками за стену, с трудом устоял.

«Наручники!» – поразился бывший бандит Фартовый. – «Немецкие, откуда только взяли? У нас такое только в книжке увидишь.»

Удивлялся он не зря. На госте были не хорошо знакомые «браслеты» с цепочкой, а нечто прямоугольное, блестящего темного металла, не позволяющее скованным рукам даже шевельнуться. Впрочем, сталь на руках была явно лишней. Сразу понятно: драться не полезет, на «рывок» не уйдет. Мал был ростом следователь Петров, хил и щупл, однако гость оказался даже его жиже, худой, мелкий, желтолицый, ни мяса, ни жил. Очки имелись, но вместо двух окуляров остался всего один, да и тот сидел на носу с немалым перекосом. Зато синяками украсили, трудов не пожалели. На что был привычен бывший старший оперуполномоченный, но и ему не по себе стало. От души молотили, не пожалели силушки!

За что так бедолагу?

– Проходите, проходите! – медом мазал гэпэушник. – Пальтишко снимите, тепло у нас, уютно. И кофе есть, и папироска…

А сам к Леониду повернулся и подмигнул. Смотри, мол! Пригляделся Пантёлкин – да так и сел на привинченный к полу табурет. Нет, быть не может! Или эти штукари мысли сквозь череп читать научились?

– Присаживайтесь прямо к столу, просим, просим… Мы, значит, очень убедительно просить умеем.

Гость спорить не стал, к столу подошел, ткнулся скованными руками в столешницу, осторожно присел на край табурета. При этом так поморщился, что сразу стало понятно – не только по лицу били.

– Ну, будем, значит, знакомиться, – Петров удовлетворенно потер руки. – Хоть вы и встречались, но порядок нарушать не станем. Итак, гражданин Пантёлкин, узнаете ли вы этого человека?

Леонид набрал в грудь побольше воздуха.

Выдохнул.

– Кондратов Сергей Иванович, инспектор 1-й бригады питерского угро.

Петров удовлетворенно закивал.

– А вы, гражданин Кондратов, узнаете…

– Сволочи! – тихо, не поднимая головы, проговорил человек. – Какие же вы все сволочи!..

3

К весне 1922-го операция «Фартовый» покатилась под укос. Первым понял это Сеня Гавриков, недаром в комиссарах побывал. Вначале только хмурился, а потом изложил, гладко, как будто на лекции. Не туда свернули! Одно дело авторитетный «иван», совсем иное – монстр, которым детей пугают. Питерские газеты про что иное и печатать забыли. Фартовый, Фартовый, Фартовый – чуть не на каждой странице. Десятка три самых серьезных «деловых» Пантёлкин с товарищами к этому времени уже оприходовали, однако великая слава «пролетарского Робин Гуда» зазывала на скользкую дорогу сотни новобранцев. Добыча казалась близкой и беззащитной. Жирные наглые «совбуры» – кто за них заступится? «Эх, яблочко да проспиртовано! Нэпман сейфу прикупил, ждет Фартового!..» Думали так многие. «Руки вверх, я Фартовый!» – популярнее этих слов в городе не было. «Фартовых»-тезок же к этому времени объявилось не менее шести душ, причем двое были явные психи, стрелявшие при налете даже в домашних кошек. В знаменитого бандита играли дети, бойкие писаки уже успели сочинить четыре романа, причем один умудрились издать в Риге, у эмигрантов.

А в народе объявилась немалая шаткость. Те, что духом послабее, бежали на базар за пудовыми замками. Кто духом потверже и поумнее, выводы делал, иногда даже вслух.

Трудно стало в городе жить!

Слишком много добра понабрали…

Только

Не для бедняков, —

Помнишь, как мы голодали?

Революция еще не кончена!

Пусть погоняются с гончими!^[12]

Сегодня – стихи. А что завтра? Ничего хорошего не видел в этом завтра комиссар Гавриков. Одним словом, или ошибка, или, того хуже, провокация.

Леонид не витал в таких облаках. Руководству, в конце концов, виднее, политика дело сложное и непонятное. Но операция становилась неуправляемой, опасной. Tani ryby – zupa paskudny. Вместо «красивой работы» выходила большая кровавая беготня своих за своими. Стрелять в питерских оперов не было ни малейшего желания. Перебьют друг друга – кому на радость?

«Эх, яблочко! Куплю провизии. Подожду конца большевизии!»

А еще Леонид ненавидел бандитов. И раньше не любил, но теперь, когда присмотрелся, по хазам да малинам пожил, вообще перестал за людей считать. Тупое зверье, на таких патроны тратить жалко!

Начальство соображение выслушало очень внимательно и приняло меры.

* * *

– …Гражданин Кондратов! Знали ли вы, что присутствующий здесь Пантёлкин Леонид Семенович, известный вам как Пантелеев Леонид Иванович, является старшим оперуполномоченным Госполитуправления?

Мед кончился, голос Петрова скрипел, как гвоздь по стеклу. Очочки уткнулись в чистый лист протокола, перьевая рука острым птичьим клювом зависла над бумагой.

– Нет. И сейчас не верю. Мне сообщили, что Пантелеев служил в ЧК рядовым сотрудником, был уволен за воровство.

Клюв! Перо радостно заскользило по бумаге.

– Мне был предоставлен протокол партийного собрания об исключении этого… этой личности из РКП(б). Документа об увольнении я не видел.

Кондратов отвечал нехотя, еле цедя слова. Смотрел в сторону, головы не поднимал.

– А вы, гражданин Пантёлкин, будучи арестованным в сентябре прошлого, 1922 года, сообщили следствию о своей работе под прикрытием? Хочу напомнить, что гражданин Кондратов неоднократно допрашивал вас в отсутствии иных, значит, сотрудников угро, причем протокол не велся.

Леонид чуть было не напомнил о двух поломанных ребрах, но вовремя прикусил язык.

– Ответить не имею возможности.

Вспомнился его седой сосед. «Типичная интеллигентщина. Не скажу, не назову, не помню…» Не интеллигентщина, Александр Александрович, а самая правильная линия поведения. Лишним словцом обмолвишься, клюнет перышко, царапнет бумагу… Сам погоришь и других за собой потащишь.

– Однако в составленных во время следствия протоколах, вами подписанных, вы обстоятельств, изложенных выше, ни разу не коснулись. Подтверждаете ли…

– Ничего он не говорил! – Кондратов резко встал, пошатнулся, схватился пальцами за край стола. – Если сказанное правда, я требую расследовать эту страшную провокацию. Пантелеев – бандит, на нем крови – не отмыть!..

– Соблюдайте порядок! – Петров болезненно поморщился. – А вас не удивил полученный приказ о том, что присутствующего здесь Пантёлкина, а также граждан Гаврикова и Варшулевича надлежит брать, значит, только живыми, причем без стрельбы?

– Я… Я думал, что они нужны для суда. Но… Меня действительно удивило, что нашей бригаде отказались предоставить справки по Гаврикову и Варшулевичу. Но я ничего не знал, не подозревал даже!..

Не подозревал – и не должен был. Старший оперуполномоченный еле заметно усмехнулся. Когда он доложил о своих сомнениях, человек, руководивший операцией «Фартовый», положил перед ним несколько книжечек-брошюрок с названиями на непонятном французском языке. «Fantomas» – не без труда разобрал Леонид. Начальник пояснил, что книжонки глупые, насквозь буржуазные, но историю излагают занятную. Главный герой – злодей Фантомас, «деловой» из Парижа. Как Арсен Люпен, только страшнее. При нем – не слишком умный, зато упорный полицейский, комиссар Жюв, стремящийся злодея изловить. Несознательный читатель герою-злодею сочувствует – но и комиссару сочувствует, и в целом выходит равновесие. Так отчего же не использовать передовой западный опыт?

Фартовый-Фантомас уже в игре. Пора выпускать недотепу-Жюва.

Через несколько дней Сергей Кондратов был введен в руководство 1-й следственной бригады, созданной для уничтожения банды Фартового. Газеты спешили с похвалами новоназначенному комиссару Жюву. «Я тебя поймаю, злодей Фантомас! Ха-ха-ха!»

* * *

– Итак, граждане!..

Петров не спеша поднялся, сверкнул очочками, поднес к носу бумагу.

– Вы, Кондратов, категорически утверждаете, что не знали о работе гражданина Пантёлкина на ГПУ. Вы, гражданин Пантёлкин, этого не отрицаете…

Стекляшки очков выжидательно блеснули.

– Так точно, – выдохнул Кондратов. – Я был уверен, что Пантелеев – опасный бандит. И сейчас уверен.

Леонид вместо ответа пожал плечами.

– В таком случае, – голос окреп, заискрился плохо скрываемым торжеством. – У следствия есть все основания обвинить вас, гражданин Кондратов, в пособничестве побегу присутствующего здесь гражданина Пантёлкина из тюрьмы «Кресты», в дальнейшем саботаже его поисков, а также в сокрытии факта отъезда помянутого Пантёлкина из Петрограда с инсценировкой его гибели при аресте…

Кондратов вновь вскочил, шумно вдохнул воздух…

– Сидеть! – голос-ветер ударил в грудь, толкнул, бросил обратно на табурет. – Вам лучше, значит, дослушать, гражданин Кондратов. Причиной вашего преступного поведения стало получения вами взятки от присутствующего здесь гражданина Пантёлкина, которого вы считали опасным бандитом. Взятка была дана золотом и ювелирными изделиями на большую сумму…

– Ложь! – четко и твердо отрезал инспектор. – Ложь и клевета!

Петров сочувственно кивнул, расплылся в усмешке.

– Конечно, конечно… Но я продолжу. Помянутый… Давайте, проще, чего, значит, язык ломать? Ты, Пантёлкин, приехал к тебе, Кондратов, прямо домой по адресу…

Острый взгляд скользнул по бумаге.

– Ага! Станция Славянка, улица… Далеко ехать, значит, пришлось. Ты, Кондратов, на службе находился, зато дома пребывала твоя супруга Кондратова Елена Федоровна. Было?

– Ну и что? – вздернулся «комиссар Жюв». – Ну, приехал…

Осекся. Петров же вновь расплылся в улыбке.

– Ничего, гражданин, ровным счетом. Пус-тя-чок. Бандит, которого ты на следствии ногами метелил, из смертной камеры бежит. А потом тебе, значит, визит вежливости наносит, ровно лорд какой английский. Пантёлкин! Приезжал?

Леонид вновь повел плечами. Было! Хотел предостеречь, чтобы озверевший после его побега Жюв не слишком рьяно подставлял питерских оперативников под пули. Толковых и храбрых ребят было жалко. Визит вполне в манере злодея Фантомаса. Все равно не поймаете. Ха-ха-ха!

– Значит, признаешь. Чего там, супруга подтвердила, даже соседи. Тебе это не показалось странным, Кондратов? Опасный, как ты называешь, бандит приезжает прямо по домашнему адресу, никого не трогает, смертью не грозит, чаем с вареньем угощается.

Инспектор не ответил, даже не шелохнулся.

– Не казалось тебе, Кондратов, потому как ты того и ждал. Во время разговора ты, Пантёлкин, передал Кондратовой Елене Федоровне саквояж с ценностями, как я, значит, уже говорил, с золотом и ювелирными изделиями. Сумму пока назвать не могу, считают еще. Но много, ой, много!

– Ложь! – повторил инспектор, не поднимая головы. – Страшная ложь! Одного понять не могу: за что меня гробите? За что бригаду разогнали, ребят из Питера выслали? Чтобы грязную свою работу спрятать?

Петров черкнул пером, отложил ручку, пошевелил пальцами.

– Устаешь, значит, ерунду всякую записывать. Ты, Кондратов, на понт не бери, ты факты пересчитай. Или мне помочь? Фартовый из «Крестов» бежал? Вы его всей бригадой три месяца ловили, ловили, да не поймали? О его смерти ты рапортовал?

– Не я… Начальство. Моего рапорта даже ждать не стали.

– Конечно, конечно, – голос следователя вновь стал мягким, медовым. – Начальство, значит, гадит, сочувствую, сочувствую…А что в результате? Где пребывал бы сейчас Фартовый, когда бы не бдительность органов? На малине гужевался, за твое здоровье пил? А если я, значит, крупно не прав, объясни, сделай милость.

Леонид слушал, ловил интонации и все не мог понять, что здесь не так. Могли сыскаря за чужие грехи захомутать, липовую статью навесить? Очень даже могли, комиссар Жюв из французской книжки тоже на киче посиживал. По мордасам надавали? У легавых это вообще запросто, вместо «доброе утро». Разве что с наручниками перебор. Из Германии, что ли, выписали за валюту?

– Так что скажешь, Кондратов?

Инспектор с трудом приподнялся, уткнул скованные руки в стол, вздернул острый подбородок.

– Правду, гражданин следователь. По той причине все это, что Фартового ваши вели, гэпэушники, с самого первого дня, а может, и раньше. Адреса подкидывали, от засад страховали, грабленое в ваши же сейфы и подвалы стаскивали. Интересно, знает ли товарищ Дзержинский, чем его орлы заняты? А тебе, Фартовый, я вот чего скажу…