Окрылённые временем

– Безайс!

Голос доносился глухо, точно по телефону. Он медленно, не сразу, понял, что его зовут.

Перекрёсток приближался. Безайс сжимал вожжи так, что руки у него онемели до локтя. Он подался вперёд, думая только о том, что надо скорее доехать и повернуть за угол. Отвяжется когда-нибудь эта собака?

На углу он резко потянул вожжи, и сани сделали крутой поворот, накренившись набок. Безайс ухватился за передок, ожидая, что сейчас они вывалятся в снег. Но в следующую секунду сани уже неслись по тёмной улице.

Белая пыль колола лицо, и воздух свистел около ушей.

Кони, храпя, крепко били копытами по укатанной дороге.

Вся жизнь сосредоточилась в этом стремительном движении. После Безайс смутно помнил, что они повернули несколько раз в переулки, спускаясь и поднимаясь по какой-то горе, проезжали мимо церкви и длинного дощатого забора, из-за которого торчали голые сучья деревьев. Несколько раз он слышал, что ему кричат что-то, но он не вслушивался. Лошади сами перешли в рысь, хотя Безайс продолжал машинально хлестать их кнутом. Он поднёс руку к подбородку и почувствовал боль. «Это я, наверное, о передок ударился», – догадался он.

– Безайс, – услышал он. – Да постой же ты! С ума сошёл?

Безайс медленно собирался с мыслями. Он только теперь заметил, что на нём нет шапки. Лоб и щеки были совершенно мокрые от снега и пота.

– Ну, что с тобой? Я не могу тебя дозваться. Погляди на

Матвеева. Ну, двигайся скорей, ради бога.

Безайс вытер лоб.

– Что с ним? – спросил он, нащупав в ногах измятую шапку и надевая её на голову. – Что ты кричишь? Говори тише.

Он остановил лошадей и зажёг спичку. Некоторое время он бессмысленно смотрел, соображая, что произошло. Мгновенно он вспомнил Жуканова. Лицо Матвеева было бледно, губы закушены. Он сидел, вцепившись левой рукой в борт саней. Голова была откинута назад и повёрнута набок. У Безайса захватило дыхание. Убили?

– Матвеев, – позвал он тихо.

Но Матвеев молчал. Безайс поднял его руку – она беспомощно повисла. Скользнув глазами, он заметил вдруг, что левая нога Матвеева в крови. Безайс снова зажёг спичку. Ниже колена, около ступни, густо проступала кровь. Из обрывков материи виднелось что-то белое, сначала ему показалось – бельё. К крови прилипло несколько соломинок. Но потом он вдруг с мучительной ясностью заметил, что кусок белого был осколком кости, – острый, овальный, с неровными краями осколок. Это перевернуло в нём душу. Варя была поражена бессмысленным выражением его лица.

– Он жив? – спросила она.

Безайс снова поднял его руку и стал щупать пульс. На тротуаре, против них, остановился человек, постоял и пошёл дальше.

– Ну что? – спросила она.

Он никак не мог найти пульса. Напрягая память, он старался вспомнить правила первой помощи. В это мгновение Матвеев слабо пошевелил пальцами. Безайс бережно опустил руку.

– Ну что? – повторила Варя. – Он уже умер, да? Да что ты молчишь, Безайс?

– Он живёхонек! – воскликнул Безайс. – Ты знаешь, где здесь живёт хороший доктор? Самый лучший, самый дорогой доктор?

– На Набережной есть хороший доктор. У него лечилась тётя Соня. Только, Безайс, милый, езжай скорей. Ведь, правда, он жив, Безайс?

– Ну, разумеется, жив!

Он стал поворачивать лошадей, когда вдруг Варя вспомнила, что доктор на Набережной – специалист по лёгочным болезням.

– Дура! – сердито сказал Безайс.

– Я совсем сошла с ума. Погоди!.. – ответила она, прижимая ладони к вискам. – А какой нам нужен? Как он называется?

– Хирург.

– Хирург? Сейчас, сейчас! Погоди, я сейчас. – Она крепко закрыла глаза, покачивая головой.

Безайс глядел на неё с нетерпением.

– Скоро ты? У тебя голова набита опилками?

– Погоди, Безайс, голубчик, – повторила она умоляюще. – Я стараюсь вспомнить, но у меня ничего не выходит.

Хирург?

Безайс ждал, нетерпеливо стуча каблуками. В эту минуту он ненавидел её. Надо было спешить, не теряя ни минуты, а она сидит и не может вспомнить! От его влюблённости не осталось ничего – ему хотелось отколотить её.

– Пока ты здесь сидишь, он истекает кровью! – воскликнул Безайс. – Ведь он умереть может, пойми ты!

Она молчала.

– Полено! – простонал он.

Плечи Вари вздрогнули. Она заплакала.

– Я… ничего… не могу вспомнить… – сказала она, всхлипывая. – У меня голова идёт кругом. Он ещё не умер?

Безайс вскочил в сани и взмахнул вожжами.

– Безайс, послушай, – сказала Варя, быстро вытирая слезы. – Хирурги не прививают оспу?

– Где тут ближайшая аптека?

– Прямо и направо. Не гони так, трясёт очень.

Улица шла далеко вперёд ровной линией. Сквозь ставни домов на дорогу сочился мягкий свет. Небо было по-прежнему ясно и холодно светилось крупными, близкими звёздами.

ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПОДХОД

В прихожей на вешалке грудами висели пальто и шубы.

За стеной на пианино играли бравурный марш. Безайс впервые за несколько месяцев увидел своё лицо в зеркале.

Ссадина на подбородке и клочья выбившихся из-под шапки волос делали его лицо настолько странным, что он с трудом узнал самого себя. Он снял шапку и приглаживал волосы, когда в прихожую вошёл доктор.

– Вы ко мне?

– Доктор, пожалуйста… Случилось несчастье: мой брат ранен. Я заплачу вам любые деньги, только помогите мне.

Он испугался, что доктор обидится и откажется.

– Я не стал бы вас беспокоить, но рана очень серьёзная,

– продолжал он с натянутой улыбкой, просительно глядя доктору в глаза.

– Но у меня нет приёма сейчас. Отчего вы не обратились в больницу?

– Я приезжий и не знаю города. Мне указали на вас.

Доктор вынул зубочистку и поковырял в зубах, раздумывая.

– Кто вас направил ко мне?

– Мне рекомендовали вас в аптеке как лучшего хирурга.

За стеной пианино смолкло. Задвигались стулья. Безайс с беспокойством ждал ответа, ловя каждое движение его век. Многое зависело от этого приземистого доктора с желчным лицом. В его белых сухих пальцах вздрагивала, теряя кровь, судьба человека.

Доктор поиграл брелоком.

– Хорошо, ведите его сюда.

Безайс бегом бросился на улицу. Обхватив плечи

Матвеева, он стал его поднимать, стараясь быть как можно осторожнее. Нагнувшись, он положил его руку себе на шею.

– Держи его за поясницу, Варя!

Он поднял его и пошёл к двери, шатаясь под тяжестью бессильного, обвисшего тела.

– Безайс, ты упадёшь! – крикнула Варя.

Он поднялся по лестнице, ощупывая ногами ступеньки.

Наверху стояла со свечой горничная в аккуратном переднике и смотрела на Матвеева с нескрываемым любопытством. Дойдя до прихожей, Бейзас совершенно выбился из сил и стал бояться, что упадёт вместе с Матвеевым.

– Куда нести? – спросил он, задыхаясь.

В дверь заглядывали женские лица. Маленькая девочка с розовым бантом сосредоточенно рассматривала его.

Безайс вошёл в небольшой кабинет и, изнемогая, положил Матвеева на кожаный диван. Доктор снимал пиджак и говорил что-то горничной.

– Разденьтесь, – сказал доктор, надевая халат. – Вы не боитесь крови? Вымойте руки.

В кабинете стоял сложный запах старого, годами обогретого жилья. На письменном столе скопились кучи открыток с морскими видами, валялись искусанные карандаши, распиленный и застёгнутый на медные крючки череп, бюст Толстого и огромные книги. Над столом висела картина, на которой выводок полосатых котят возился с клубком шерсти. В стеклянном шкафу тускло блестели золочёными переплётами ряды книг.

Горничная внесла спиртовку и таз с водой, вкатила белый железный стол и спустила с потолка большую лампу. Безайс мыл руки, поглядывая на доктора.

Небольшого роста, узкоплечий, с угловатыми движениями, доктор был под стать своему кабинету с его старомодной, потёртой мебелью. Одет он был неловко, в просторный пиджак и брюки с вытянутыми на коленях мешками. Седая борода была подстрижена клинышком, на лбу колебался хохолок редких волос. Он носил золотые очки с толстыми стёклами, которые делали выражение глаз упорным и странным.

– Как это случилось? – спросил он, осматривая Матвеева.

– На нас напали хулиганы…

– Ну?

– И… ударили его. Выстрелили.

Доктор снял очки и потёр их платком.

– Давно?

– Час назад, полтора. Почему он без памяти, доктор?

– От потери крови…

Он осмотрел ногу, выпячивая губы и что-то пришёптывая, неодобрительно качая головой.

– Хулиганы… А зачем вы к ним полезли, к хулиганам?

– Они сами полезли.

– Коне-ечно. Сами полезли. А вы бы ушли без скандала.

Надо было драку начать?

В комнату вошёл высокий худой человек с зелёным лицом и длинными зубами. Он поздоровался, мельком взглянул на Матвеева и стал надевать халат.

– Вот… полюбуйтесь, – сказал доктор.

Худой – его звали Илья Семёнович – подошёл к дивану, застёгивая на спине халат.

– Перелом?

– Пулевая рана. Задета кость.

Они перенесли Матвеева на железный стол с откидными спинками и спустили лампу к самой ноге, отчего по углам сгустилась темнота. Илья Семёнович потрогал ногу и скривил своё длинное лицо.

– Как же это его? – спросил он, и Безайс снова повторил историю с хулиганами, чувствуя, что она неправдоподобна.

Доктор смотрел на него с явным неодобрением, точно Безайс сам прострелил Матвееву ногу.

– Хорошо, хорошо, – сказал он нетерпеливо.

Илья Семёнович разложил на куске марли блестящие инструменты. Они пугали Безайса своими сверкающими изгибами и безжалостными остриями, сделанные, чтобы проникать в живое тело. За ним вытянулась линия бутылей с притёртыми пробками. Несколькими взмахами кривых ножниц Илья Семёнович взрезал напитанную кровью материю и обнажил ногу Матвеева. Доктор строго взглянул на Безайса.

– Не разговаривайте и не кашляйте, – сказал он. –

Возьмите часы и считайте пульс, – все время. Умеете считать пульс?

– Умею. А что с ним, доктор? Серьёзно?

– Серьёзно. Не разговаривайте, я вам сказал.

Он нагнулся и принялся очищать залитую кровью кожу, обтирая её скрипящими комками белоснежной ваты, снимая запёкшуюся, уже бурую, корку. Безайс считал как машина, вкладывая в это все силы и едва удерживая дрожь в пальцах. Сбоку искоса он видел кровь, обнажённое мясо, и ему стало страшно. Тогда он решительно, одним усилием повернул голову. Он увидел большую, с рваными краями рану, выходившую на внутренней стороне ноги. Прорвав кожу, показался небольшой, в полтора сантиметра, осколок кости бледно-розового матового цвета с алыми прожилками. Сквозь запёкшуюся кору проступала наружу крутыми завитками свежая кровь. Пальцы ноги были неестественно белы и неподвижны.

Безайса охватило чувство мгновенной дурноты и слабости, за которое он тотчас возненавидел себя. Закрыв глаза, он стоял, чувствуя, что не может смотреть на это.

Вид раны вызывал в нём мысль о мясной лавке, в которой лежат на потемневших столах липкие куски говядины. Но какая-то внутренняя сила заставила его открыть глаза и смотреть, подавляя ужас, как доктор захватывает щипцами края кожи и выравнивает порванные мускулы.

Лампа ярко освещала стол, быстрые пальцы доктора, вату и ряд инструментов. За этим меловой белизны кругом стояла полутьма, из которой слабо поблёскивало золото переплётов. На спиртовке клокотала вода, пар таял под абажуром, покрывая стекло влажным бисером.

– Сколько? – спросил вдруг доктор.

Безайс не сразу понял, что это относится к нему.

– Триста семьдесят один.

– Что-о? Сколько?

Безайс повторил.

– Нельзя же быть таким бестолковым, – сказал доктор, дёргая щекой. – Надо по минутам считать. Сколько в минуту. Поняли?

Он снова наклонился над Матвеевым. Его руки были в крови. Пальцы двигались с непонятной быстротой. Илья

Семёнович работал, как автомат, движение направо, движение налево, – не уклоняясь и не спеша. Безайс прямо перед собой видел его спину с острыми лопатками. В

комнате резко пахло спиртом и перегретым воздухом.

Горничная бесшумно вынесла таз, наполненный кровавыми комками ваты. В тишине сдержанно шипело синеватое пламя спиртовки. Илья Семёнович однообразно двигал руками, и все это – холодный стол, тикающие часы, белый халат доктора, пульс, вздрагивающий под пальцами

Безайса, – рождало острую тоску.

– Сколько? – спросил доктор.

Безайс тупо молчал. Из-за толстых, блестящих стёкол доктор взглянул на него с тихой ненавистью. Он ушёл в работу с головой, и каждый промах Безайса принимал как личную обиду. Безайс чувствовал, что, не будь доктор так занят операцией, он пырнул бы его тонким блестящим ножом, который держал в руке.

– На часы надо смотреть, а не на меня, – что вы пялите глаза? – сказал доктор. – Говорите вслух каждую минуту, –

сколько. Ну!

Безайс стал глядеть на часы. Стрелка быстро бегала по циферблату. Опять вошла горничная. По комнате пополз запах – сладковатый, крепкий, оставляющий на языке какой-то привкус.

– Семьдесят два, – сказал Безайс.

Ему стало стыдно. В конце концов, он не баба же. Они вместе работали и вместе были под пулями. Для товарища надо сделать все, – и уж если приходится кромсать ему ногу, то надо сделать это добросовестно и чисто.

– Семьдесят три, – сказал он.

Под конец Безайс измучился и не сознавал почти ничего. Тяжело передвигая ноги, он перетащил вместе с

Ильёй Семёновичем Матвеева на диван, слушал шутки доктора, внезапно подобревшего, когда перевязка кончилась, и машинально улыбался. Илья Семёнович вымыл руки, оделся и ушёл в столовую пить чай. Толстая повязка белела на ноге Матвеева ниже колена. Безайс стоял, вспоминая, что надо делать, – надо было одеть Матвеева.

Опустившись на колени, он начал застёгивать пуговицы.

Доктор снимал халат и плескался водой около умывальника.

– Однако вы ловко все это сделали, – сказал Безайс, чувствуя необходимость сказать ему что-нибудь приятное.

Доктор вытирал руки мохнатым полотенцем.

– Да, я немного маракаю в этом. Но он совсем ещё мальчик. Сколько ему лет?

– Н-не знаю… Двадцать – двадцать один.

– Хм… Странно – не знать, сколько лет брату.

– Я забыл, – сказал Безайс, подумав.

Пуговицы никак не застёгивались. Матвеев коротко стонал, мотая головой. Тут Безайс вспомнил, что на улице его ждёт Варя. Он совсем забыл о ней, как забыл обо всём другом. Что она там делала одна на морозе с чужими лошадьми?

– Доктор!

Безайс вскочил, сжав кулаки, готовый драться со всем городом. Доктор стоял около телефона, держа трубку в руке.

– Куда вы хотите звонить?

– В больницу.

– Зачем?

– Чтобы приехали за ним.

– Пожалуйста, не звоните. Я отвезу его домой.

– Почему?

– Потому что отвезу. Я не хочу, чтобы он лежал в больнице. Повесьте трубку!

– А если не повешу?

– А если… Повесьте трубку!

– Но ему надо лежать в больнице. Так нельзя. Нужен тщательный уход.

– Уход будет самый тщательный. Не звоните, я вас прошу.

Доктор повесил трубку и засунул руки в карманы.

– Так-с, – сказал он неопределённо, выпячивая щетинистые губы.

Безайс снова опустился на колени и, лихорадочно спеша, надел чулок и ботинок.

– Смотрите, – услышал он, – на вас опять могут… –

доктор помедлил, – хулиганы напасть.

– Не нападут.

Он чувствовал на затылке внимательный взгляд доктора и спешил, как только мог. Надо было скорее убираться, становилось что-то очень уж горячо.

Слышно было, как доктор шуршал бумагой на столе и укладывал инструменты. Потом он принялся ходить по комнате, кашлять, щёлкать пальцами, сопеть; наконец, подойдя к Безайсу почти вплотную, он остановился у него за спиной.

– Ну, а теперь скажите мне правду, где его ранили? Не обманывайте меня.

И, понизив голос, сказал:

– Вы большевик. И он – тоже большевик.

Безайс медленно поднялся с колен и прямо перед собой увидел золотые очки, мясистый нос доктора и его бородку клинышком. Опустив глаза, он взглянул на шею в мягком воротничке домашней рубашки; потом, выставив вперёд левое плечо, он твёрдо упёрся ногами в пол.

– Слушайте, – сказал он, равномерно дыша и распрямляя пальцы. – Бросьте эти штуки. Это может плохо кончиться для вас.

– Плохо? – тихо переспросил доктор.

– Совсем плохо, – так же тихо ответил Безайс.

И вдруг он увидел, как на лице доктора, около глаз, дрогнули и разбежались весёлые морщинки. Это немного сбило его с толку, – но лицо доктора было по-прежнему серьёзно.

– Вы меня убьёте? Потащите в угол и придушите подушкой?

– Посмотрим, – ответил Безайс неуверенно.

– Нет, без шуток?

– Посмотрим, посмотрим.

Он отошёл на несколько шагов, не спуская с Безайса удивлённых глаз.

– А сколько вам лет?

– Девятнадцать, – угрюмо солгал Безайс.

Доктор минуту смотрел на него с непонятным выражением лица, что-то обдумывая, потом спросил:

– Вы не обедали сегодня, правда?

– Не обедал.

– Сумасшедшие, – сказал он, качая головой. – Ну не делайте такого лица, я знаю, что вы вооружены до зубов.

Зачем вы так рано вмешиваетесь в политику? Что это вам даёт? Ведь сейчас вам надо было бы выпить стакан молока и ложиться спать. Вы изводите себя. Сначала надо вырасти, окрепнуть, а потом делайтесь белыми или красными. У вас совершенно больной вид. Здесь, под лопатками, не колет?

– Нет.

– Общество, коммунизм, идеалы, – надо и о себе немного подумать. Так вы уморите себя. Отдыхайте, дышите свежим воздухом и лучше питайтесь. Вы, конечно, скажете, что это меньшевистская программа. Но я уверен, что если бы ваш Ленин был здесь, он уложил бы вас в постель.

Да вы не слушаете меня?

Безайс был измучен и сознавал только, что доктора бояться нечего.

– Слушаю, – ответил он. – Если бы Ленин был здесь, он уложил бы меня в постель. У вас профессиональный подход к делу. Есть много вещей на свете, которых вы не сумеете понять.

– Стар?

– Может быть.

– И глуп?

– Нет. Просто вы чужой человек.

– Чужой? А вы мальчишка!

Безайс с удивлением заметил вдруг, что доктор волнуется.

– Чужой… говорите прямо: кровосос. Ещё и выдаст, чего доброго, правда?

Он оборвал себя самого.

– Я пошутил. Конечно, чужой. Знаете что? Пойдёмте поешьте чего-нибудь. У вас совершенно заморённое лицо.

– Спасибо, не могу. На улице меня дожидается одна девушка.

– Тоже сестра какая-нибудь? Ну, как хотите.

– Сколько я вам должен за работу?

– Какие у вас деньги? Купите себе на них леденцов.

Он отошёл к столу, написал несколько рецептов и долго объяснял Безайсу, что надо делать. Он настаивал на том, чтобы Безайс на другой же день привёл его к Матвееву.

– Политика политикой, а гангрена сама собой.

Безайс машинально кивал головой. Он был оглушён событиями этого дня и чувствовал себя невыносимо скверно.

– Хорошо, – сказал он безрадостно.

Он кое-как одел Матвеева, заложил его руку за шею и приподнял с дивана. Матвеев все время невнятно мычал, и

Безайсу это напоминало, как на бойне мычит сваленный последним ударом бык. Нести было тяжело, но Безайс отказался от помощи доктора.

– Я сам.

Он вынес его на улицу и бережно уложил в сани, укрыв пальто. Подумав, он снял шинель и тоже положил её на

Матвеева, оставшись в куртке.

– Что с ним? – спросила Варя. – Ты простудишься.

– Ничего. Ну, поедем.

Он оглянулся. Доктор стоял в дверях, ветер трепал его редкие волосы и полы пиджака. На его лице отражалось волнение, и глаза за толстыми стёклами казались большими и тёмными. Точно вспомнив что-то, Безайс вылез из саней и подал ему руку.

– До свидания. Я и мои товарищи – мы вас благодарим.

– Ладно, – сказал доктор. – Какое вам дело до меня?

Конечно, вы правы: у вас слишком много дел, чтобы обращать внимание на стариков. Из стариков надо варить мыло, правда?

Он захлопнул дверь и снова открыл её.

– Но завтра обязательно приходите за мной.

НОГА

Матвеев открыл глаза и вдруг разом почувствовал, что жизнь переменилась, – будто и земля и воздух стали другими. Сбоку он увидел окно, тюлевую занавеску и ветку сосны, качавшуюся за стеклом. Кто-то осторожно ходил по комнате.

– Можно, – услышал он голос Безайса. – Но только тише, тише, пожалуйста. Скажи, чтоб затворили дверь из кухни. Кажется, их надо держать пять минут. Крутых он не любит, надо в мешочек.

Ему ответили шёпотом. Матвеев снова стал дремать, но его вдруг поразил звук, от которого он давно отвык. Где-то мяукала кошка – и он живо представил себе, как она ходит, выгибая спину, и трётся об ноги. Он повернул голову, и голоса смолкли. Безайс присел на край кровати.

– Как дела, старина? – спросил он, широко улыбаясь. –

Дышишь? Лежи, лежи. Привыкай к мысли, что тебе придётся порядочно полежать.

– Жарко, – ответил Матвеев. – Сними с меня эту штуку.

Он почувствовал боль в левом плече и поморщился.

– Больно? – спросил Безайс, стряхивая термометр. –

Дай, я тебе поставлю. – Он приложил руку к его лбу. – Жар.

Тебя лихорадит. Не раскрывайся.

– Где это мы сейчас?

– У Вари. Ты разве не помнишь, какой здесь вчера был переполох, когда мы ввалились?

Он ничего не помнил – голова была как пустая. Все его мысли сосредоточились вокруг тюлевой занавески, окна и мохнатой ветки, однообразно качавшейся перед глазами.

Тело болело ноющей болью – это было совершенно новое ощущение. Он обрезал себе пальцы, падал, в драке ему разбивали голову, – но такой странной боли он не испытывал никогда.

Тут он вдруг вспомнил давнишний, забытый им случай с колбасой, происшедший несколько лет назад. По карточкам выдавали колбасу, и он на рассвете стал в длинную, на несколько улиц растянувшуюся очередь. Очередь двигалась медленно – наступило утро, по улицам с песнями прошёл отряд ЧОНа, в учреждении напротив красноармеец долбил на машинке одним пальцем. После обеда пришли рабочие строить на площади арку к какому-то празднику. К

прилавку он дошёл уже вечером, и тут, когда приказчик отвесил ему полфунта ярко-пунцовой колбасы, оказалось, что Матвеев взял с собой карточки на керосин. И теперь ему вдруг стало неприятно и обидно на свою рассеянность.

«Те были синие и с каёмкой по бокам, а эти розовые и без каёмки», – подумал он.

Но он опять забыл об этом случае и вспомнил, что рядом с ним сидит Безайс.

– А что со мной, Безайс? Почему я лежу?

Безайс уронил ложку и долго искал её.

– Тебя хватило в ногу, – ответил он, вертя ложку в руках. – Но теперь опасности нет, не беспокойся. Мы тебя выходим.

Какая-то новая мысль беспокоила Матвеева. Она не давала ему покоя, и он беспомощно старался вспомнить, в чём дело. Но он знал, что дело важное и что вспомнить он обязан непременно.

Безайс тихо спросил:

– Ты какие любишь яйца больше: всмятку или в мешочке?

– Я люблю… – начал он и вдруг вспомнил. – А деньги?

А документы? Целы они?

– Не беспокойся. Все цело.

– Безайс, это правда? Они у тебя?

Безайс покорно встал и достал из мешка свёрток. Но когда он вернулся к кровати, Матвеев спал уже, Безайс пошёл к двери. У косяка сидела Варя.

– Пойдём отсюда, пусть он спит.

Они вышли в другую комнату. Варя подошла к окну.

Это была столовая, здесь стоял обеденный стол, исцарапанный мальчишками буфет и клеёнчатый диван. На стене висели барометр, карта и рыжая фотография Вариной мамы, снятая, когда мама была ещё девушкой и носила жакет с высоким воротником.

– Это хорошо, что он спит, – сказал Безайс. – Значит, рана его не очень беспокоит. Но мне прямо страшно вспомнить, как доктор вчера чинил ему ногу. Бедняга!

Александра Васильевна пришла?

– Нет.

– Ты бы не могла смотреть на это. На польском фронте, в госпитале, когда мне вырезали опухоль под правой рукой, я насмотрелся на жуткие вещи. Доктора орудовали ножами направо и налево. Они вошли во вкус и хотели начисто оттяпать мне руку. Я едва отвертелся от них. Они привели меня в операционную, раздели и положили на ужасно холодный мраморный стол. Я страшно замёрз и дрожал так, что стол заскрипел. Докторша потрогала опухоль и – р-раз!

Два!

Он выдержал паузу.

– Они сделали мне под мышкой такую прореху, что можно было засунуть кулак!

Варя молчала, прижавшись лбом к стеклу. Безайс подождал, что она скажет. Но у неё не было желания разговаривать.

Безайс прошёлся по комнате, посвистел. Ему стало тоскливо.

– Сегодня обошлось. Но что я потом скажу ему? К

черту, к черту! – как только он встанет, я увезу его из вашего проклятого города! Уедем при первой возможности.

Это худшее место на всей земле!

Варя обернулась.

– Вы уедете? Когда?

– Не знаю когда. Как только смогу его увезти.

– Безайс, почему? Вы опять попадёте в какую-нибудь историю. И тебя тоже ранят.

Он махнул рукой.

– Все равно – пропадать!

– Но это глупо! Почему не подождать, пока придут красные?

– А если они через год придут?

– Нельзя же так ехать – неизвестно куда. Особенно теперь.

– На это и шли. У тебя психология беспартийного человека: мама, папа, убьют. А я видал всякие вещи.

День был тусклый, по комнате стлался мутный свет, Варя снова повернулась к окну. Безайс прошёлся по комнате, чувствуя себя отчаянным и решительным.

– У нас, в Советской России, настоящие парни, – сказал он, хмурясь. – Мы все рискуем шкурой. Сегодня ему ногу, а завтра мне голову. Это серьёзное дело. Матвеев сам отлично все понимает, и его не надо уговаривать.

Он подошёл к зеркалу и стал рассматривать своё лицо.

Кожа обветрилась и покраснела, около глаз лежали тёмные круги. Худым он был всегда, но теперь похудел ещё больше. За дорогу он отвык спать в постели и есть за столом. Но он никогда не придавал этому значения. «Быть здоровым, – говорил он, – это всё равно, что быть брюнетом: кому повезёт, тот и здоров. В наше время только мещане имеют право на здоровье, а нам прямо-таки некогда лечиться и прибавлять в весе».

Он прислушался – из комнаты Матвеева ничего не было слышно. Мать Вари пошла к доктору – было решено, что

Безайсу лучше первое время не показываться на улице.

Чтобы заняться чем-нибудь, Безайс нагнулся к зеркалу и сделал сердитое лицо. Некоторое время он рассматривал своё отражение, а потом высоко поднял брови и скосил глаза. В эту минуту ему показалось, что Варя всхлипывает.

Он обернулся и увидел, что она действительно плачет.

Волосы упали ей на лицо, она вздрагивала и вытирала глаза рукой.

– Варя, что это значит?

Она не отвечала. Он вынул из кармана носовой платок, но после минутного размышления сунул его обратно.

– Что это такое?

Вопрос был праздный, и Безайс чувствовал это. Женщины всегда были для него сплошным сюрпризом, и он никогда не мог угадать, какую штуку они выкинут через минуту. Когда у мужчины неприятности, он курит и режет стол перочинным ножом. А женщины плачут от всего – от горя, от радости, от неожиданности, от испуга, – и что толку спрашивать их об этом? В тягостном настроении он вынул папиросу и закурил.

– Как тебе не стыдно, – сказал он, подбирая выражения.

– Взрослая, передовая, развитая девица ревёт ревмя! Му-у!

Ты плакала вчера, плачешь сегодня. Это, кажется, переходит у тебя в привычку. Придёт твоя мать и подумает бог знает что. Она подумает, что я… что ты…

Он замолчал с полуоткрытым ртом. Его поразила новая, неожиданная, стремительная мысль. Ему показалось, что он настал, этот день, ожидаемый давно и упорно, – его праздник. Надо было петь, орать, бесноваться, а не болтать эти вялые и пошлые утешения. Он уезжает, – и она плачет!

Мяч катится ему навстречу, и надо было держать его обеими руками.

– Неужели? – прошептал он взволнованно. – Безайс, старина!.

Он потрогал ногой половицу и пошёл к Варе, обходя каждый стул. В сером квадрате окна её фигура с круглыми опущенными плечами казалась трогательной и милой.

Волосы светились вокруг головы тусклым золотом. У Безайса была только одна цель, опьяняющая и блестящая, дальше которой он не видел ничего: обнять её за талию.

Мир раскрывал перед ним самую странную и прекрасную из своих загадок, которую он хранит для каждого человека

– даже когда у того веснушки и розовые уши.

– Варя!

Она спрятала своё лицо, и он видел только шею и вздрагивающую грудь.

– Варя! – повторил он с каким-то воплем, сам пугаясь своего голоса.

Она оттолкнула его руку.

– Пусти! Какое тебе дело?

– Не плачь!

– Отстань от меня!

Он постоял, а потом рванулся, точно его держали за воротник, отбиваясь от самого себя, и обнял её за талию.

Тут он успокоился и некоторое время стоял, упиваясь этим новым ощущением и ободряя себя к дальнейшему продвижению. Пока можно было действовать молча, одними руками, было ещё сносно, но вскоре надо было начать говорить. Он боялся этих неизбежных уже слов и в то же время страстно их желал. «Я тебя люблю».

– Успокойся… ну, я тебя прошу, – исчерпывал Безайс свой скудный запас нежных разговоров. – Очень прошу.

– Я… не скажу… ни одного слова.

– Ну, пожалуйста, оставь, – тихо сказал он, совершенно иссякая.

Она словно сопротивлялась, но Безайс охватил её плечи и повернул к себе. Тогда она отняла руки от лица и подняла на него полные слез глаза. «Какая она хорошенькая!» –

подумал он возбуждённо.

– Ты понимаешь, Безайс, – заговорила она взволнованно и уже не стыдясь своих слез, – он даже не спросил обо мне! Хоть бы одно словечко, Безайс, а? Ведь меня могли ранить, даже убить, а ему всё равно! Он спрашивал о тебе, о деньгах, о бумагах, обо мне даже не вспомнил.

Значит, я для него совсем не существую? Он обо мне ни капельки не думает? Да, Безайс?

Сдерживая дыхание, она вопросительно смотрела на него. Безайс, расширив глаза, стоял глухой и слепой. Невозможно угадать, какую штуку они выкинут в следующую минуту. У мужчин все это гораздо понятней и проще, а женщины сделаны, как шарады: кажется одно, а получается совсем другое.

У него на языке вертелись только самые пошлые, самые избитые фразы: «Ах, вот как?» Или: «Вы, кажется, того?»

Или: «Я давно кое-что замечал!» Но это здесь не годилось.

Её ресницы слиплись от слез, и глаза стали большими и блестящими. Безайс осторожно отвёл руки от её талии.

– Какая ты глупая! – воскликнул он с плохо сделанным удивлением. – Он, наверное, толком не понимает даже, где он находится и что с ним случилось. Ранили бы так тебя, ты узнала бы, что это такое. Когда мне на фронте вырезали опухоль под правой рукой, я никого не узнавал. И не удивительно – потеря крови, лихорадка, слабость. Это хуже всякой болезни.

– Но ведь о бумагах и деньгах он вспомнил же?

– Да, о бумагах. Это партийное дело. Оно важнее всяких болезней. Ты никогда не поймёшь, что это такое.

Она покачала головой.

– Вовсе не поэтому. Я знаю, он считает меня мещанкой и дурой.

– Почему ты так думаешь? – уклончиво ответил Безайс.

– Он мне ничего такого не говорил. Сейчас он просто болен, и глупо требовать от него галантности. А ты ревёшь, разводишь сырость и устраиваешь мне сцену. Хочешь, я покажу, как ты плачешь?

Он скривил лицо и всхлипнул. Она быстро вытерла слезы и оттолкнула его.

– Ну, уходи, – сказала она, смущённо улыбаясь и краснея. – Уходи, чего ты на меня смотришь?

Безайс повернулся и вышел. В столовой он мимоходом взял со стола пышку и сел перелистывать семейный альбом. Откусывая пышку, он машинально рассматривал пожелтевшие фотографии бородатых мужчин и странно одетых женщин.

– Нет, – сказал он, захлопывая альбом. – Каждый человек может быть немного ослом. Но нельзя быть им до такой степени.

Он встал, походил и остановился перед гипсовой собакой нелепой масти, стоявшей на комоде. У неё был розовый нос и трогательные голубые глаза; одно ухо было поднято вверх. Безайс пощёлкал её по звонкому носу.

– Это ваше личное дело, – прошептал он. – Вы влюбляетесь и рыдаете. Но за что я, Виктор Безайс, обязан выслушивать все это? А если я не хочу? Какое мне дело, позвольте спросить?

Собака неподвижно смотрела на него гипсовыми глазами.

На другой день снова пришёл доктор. Он осмотрел метавшегося в жару Матвеева, долго писал рецепт и расспрашивал Варю. Потом он встал и отвёл Безайса в угол.

– Это правда, что он ваш брат? – спросил он.

– Нет. Это мой товарищ.

Доктор взял Безайса за рукав и засопел.

– Хотя всё равно. Но отнеситесь к этому, как мужчина.

Вы слушаете?

– К чему? – спросил Безайс, холодея.

– Ему придётся отнять ногу. Больше ничего сделать нельзя.

На мгновение он перестал видеть доктора. Перед ним был Матвеев – здоровый, широкоплечий, на груди мускулы выпирали из рубашки.

– Это невозможно! – воскликнул Безайс. – Как же так?

– Кость раздроблена, срастить её нельзя. Началось нагноение.

Безайс взволнованно взъерошил волосы.

– Доктор, неужели нельзя? Вы не знаете, какой это человек! Он такой сильный и здоровый. Что он будет делать без ноги?

Доктор сердито пошевелил бровями.

– Не надо лезть! – сказал он со сдержанной яростью. –

Дома надо сидеть, а не лезть на рожон. Ну, зачем вы полезли? Кто вас просил?

Безайс не слушал его. Он понимал только, что Матвееву собираются отхватить ногу около колена, и ничто на свете не может ему помочь.

– Вам ничего не втолкуешь. Идейные мальчики!

– Но его лучше прямо убить! – с отчаянием сказал Безайс. Он не мог представить себе Матвеева с одной ногой. –

А если не резать?

– Он умрёт, вот и всё.

– Так пускай лучше он умрёт, – ответил Безайс.

Доктор заложил руки за спину и прошёл из угла в угол.

Матвеев бормотал какой-то вздор.

– Думаете – лучше? – спросил доктор задумчиво, останавливаясь перед Безайсом.

– Лучше.

Прошло много времени – минут пятнадцать.

– Куда он денется? – сказал Безайс. – И на что он будет годен? Заборы подпирать? У него горячая кровь, он сам здоровый – что он будет делать?

Опять наступила пауза.

– Операцию я всё-таки сделаю, – сказал доктор. – Это его дело распоряжаться своей жизнью, а не ваше. Вы слушаете меня?

– Слушаю.

– Я думаю – завтра.

– Это – окончательно? Никак нельзя поправить?

– Я же сказал. Если вы обращаетесь к врачу, надо ему верить.

– Где вы думаете сделать это?

– Не беспокойтесь, он будет в безопасности. Операцию сделаю в больнице. Я ручаюсь, что никто не будет знать, кто он такой. Иначе невозможно, – на дому таких вещей делать нельзя. Это сложная история.

Безайс молчал.

– Вы мне не верите? – спросил доктор с горечью. –

Думаете – выдам?

– Нет. Но вы сами уверены, что никто не узнает?

– Я ручаюсь.

Поздно вечером приехали за Матвеевым – доктор, Илья

Семёнович и одна женщина. Они увезли его, и на другой день, тоже вечером, привезли обратно – левая нога Матвеева кончалась коротко и тупо. Безайс ушёл в тёмную столовую и сел на расхлябанный диван. Ему хотелось рычать.

Он чувствовал себя виноватым – виноватым за то, что он здоров, что у него целы ноги, что мускулы легко играли под кожей. Ехали вместе и вместе попали под пули, но

Матвеев один расплатился за все. Безайс тут ни при чем, это его счастье, что ни одна пуля не задела его – но иногда так невыносимо, так дьявольски тяжело быть счастливым!

ГИПСОВАЯ СОБАКА

Матвеев очнулся сразу, точно от толчка. Он вздрогнул и открыл глаза. Комната в серых сумерках, незнакомая, странная, медленно поплыла перед его глазами.

Его охватило тяжёлое предчувствие чего-то страшного.

Все вокруг имело дикий, несоразмерный вид. Потолок и стены кривились острыми зигзагами. У кровати на стуле стояли бутылка и стакан с чайной ложкой. Они показались огромными, выросшими и заполняли собой все. Комод, стоявший у противоположной стены, виднелся точно издали, как в бинокль, когда смотришь в уменьшительные стекла. В углах шевелились сумерки. Он прислушивался к их тихому шороху, не понимая, что сейчас – утро или вечер. Закрывая глаза, он чувствовал, как кровать начинает качаться под ним медленными, плавными размахами.

Сначала ноги поднимались вверх, потом опускались, и начинала подниматься голова. Он открыл глаза, повернулся и вдруг дико вскрикнул. За окном, прижавшись к стеклу широким лицом, стоял кто-то и неподвижно смотрел на него.

Ужас придавил его к кровати. Все ощущения мгновенно приобрели остроту и напряжённость. С мельчайшими подробностями он видел, как тёмная фигура за окном подняла руки, надавила на раму, и стекла высыпались, падая на одеяло. Тёмный силуэт просунулся в комнату и опёрся на подоконник – осколки хрустнули под его локтями. Матвеев видел большую голову, широкие плечи и завитки волос над ушами, но лица разглядеть не мог –

вместо лица было какое-то серое пятно.

В комнате ходил ветер, хлопая занавеской. Несколько снежинок закружилось над Матвеевым.

Исчезающими остатками сознания Матвеев понял, что это бред.

– Ничего нет, – прошептал он.

И действительно, на секунду силуэт побледнел, и сквозь него стали видны очертания рамы. Последним усилием Матвеев старался освободиться от тяжёлой власти кошмара, точно разрывая опутывающие его верёвки. Но затем он сразу погрузился в дикий призрачный мир, и бред сомкнулся над его головой, точно тяжёлая вода. В синем квадрате окна очертания тёмной фигуры стали ещё отчётливее.

Для него исчезли день и ночь, пропали границы времени. Когда он снова открыл глаза, было уже поздно, и луна светила в комнату. За окном никого не было.

По-прежнему аккуратными складками висела тюлевая занавеска, и стекло светилось матовым блеском. Матвеев долго лежал, ни о чём не думая. Потом он услышал тончайший писк и повернул голову. Писк прекратился. Через минуту из темноты тихо вышла большая рыжая крыса и остановилась в пятне лунного света. Это было крупное животное – ростом с котёнка. На её тонких круглых ушах серебрилась короткая шерсть. Она постояла, поводя ушами, потом пошла дальше, волоча по полу длинный хвост и низко держа узкую морду. Он следил, как она постепенно выходила из лунного луча – сначала голова, туловище и, наконец, вся, до кончика хвоста, пропала в темноте.

Потом пришли ещё два плюшевых гада, неестественно больших, и стали ходить по комнате. Они возились, как лошади, шуршали бумагой и нагло подходили к самой кровати. Их голые лапы казались прозрачными. Матвеев несколько раз кричал на них, они медленно уходили в угол и снова возвращались на середину пола. Потом они вовсе перестали обращать на него внимание, точно его не было в комнате, ходили, царапались, пищали и чуть не довели его до слез. Ему страстно хотелось их убить.

Снова наступил провал – не то сон, не то обморок. Луна ушла в тучи, разливая ровный млечный свет. Скрипнув дверью, вошёл Жуканов. В комнате потянуло холодком.

Матвеев неприязненно поглядел на него и полузакрыл глаза. Сквозь опущенные ресницы он видел, как Жуканов отряхивал рукой снег с левого бока. «Он упал на левый бок», – вспомнил Матвеев.

Жуканов подвинул стул к кровати и сел. Сняв шапку, он разгладил редеющие волосы и начал что-то говорить, улыбаясь и вопросительно глядя на Матвеева. Матвеев устало молчал, не слушая его. Голова тяжело лежала на горячей подушке. В висках быстрыми ударами билась кровь. Он обернулся – в окне никого не было.

Нога не болела – он не чувствовал её. Иногда, касаясь подушки, он испытывал быструю, пронизывающую боль от скулы до плеча. Может быть, и плечо тоже ранено? Вряд ли, Безайс сказал бы об этом. Это у Жуканова в плечо. В

плечо и в грудь – под горлом…

Тут он отчётливо увидел, как стоявшая на комоде гипсовая собака подняла заднюю ногу и почесала у себя за ухом привычным собачьим жестом, а потом снова застыла в неестественной окаменевшей позе. Это его удивило.

– Скажите пожалуйста! – прошептал он.

Жуканов настойчиво тронул его рукой. Матвеев поднял глаза и заметил, что он сердится. О чем это он? Опять о лошадях? Боже, как это надоело!

– Я ничего не знаю, спросите у Безайса. Не лезьте руками, у вас пальцы холодные. Что? Мне до этого нет никакого дела: видите, я болен.

Тучи за окном рассеялись, и лунный свет мягко разлился по комнате. На одеяло легла тень оконной рамы. За стеной раздался осторожный бой часов. Матвеев натянул одеяло на голову, но снова высунулся.

– Вы ужас как много болтаете, – сказал он, сердито поглядывая на Жуканова. – Оставьте меня в покое! Я ничего не знаю, понимаете? Чего вы ко мне пристали? Уходите отсюда.

Жуканов сгорбился и виновато улыбнулся. Это привело

Матвеева в ярость.

– Убирайтесь к черту, старый попугай, – закричал он, садясь на кровати. – Убирайтесь, или я встану и хвачу вас по башке!

Он нащупал бутылку и сжал её в руке. Жуканов встал.

– Я тоже ранен, – сказал он глухо. – В плечо и в грудь –

под горлом. Я тоже ранен, заметьте это…

Матвеев почувствовал режущую боль. Тело ослабело,

подогнулось, как бумажное, и само опустилось на кровать.

Бутылка, звеня, покатилась по полу. Он задыхался. Над ним наклонилась Варя, натягивая ему на плечо одеяло.

Матвеев отстранил её рукой.

– Я ещё разделаюсь с вами, старый осел, – сказал он, высовывая голову и морщась от нестерпимой боли в плече.

Его томило желание крепко выругаться, но присутствие

Вари мешало ему. Придерживая рукой рубашку на груди, она накрывала его одеялом и говорила что-то. Матвеев послушно повернулся на другой бок.

– Идиот, – сонно пробормотал он, закрывая глаза.

Боль медленно гасла. Слабость тихо разлилась по телу до кончиков пальцев. Варя приложила руку к его горячей голове.

– Сколько у него? – спросил кто-то.

– Вечером было сорок и шесть десятых.

– Не дать ли ему хины?

Матвеев не хотел пить хину. Чиркнули спичкой, на стене заколебались тени. Кто-то прошёл по комнате, осторожно ступая босыми ногами.

– Я не хочу пить хину, – сказал Матвеев.

Ему не ответили.

– Мама, принеси полотенце и уксус, – сказала Варя.

«Это ещё зачем?» – недовольно подумал Матвеев.

Он хотел сказать, что ему не надо ни полотенца, ни уксуса, но тотчас забыл об этом. Он заснул сразу и не слышал ничего.

Сколько прошло времени – год или неделя, – этого он не знал. Он ещё жил в призрачном и страшном мире, перед ним проходили далёкие пережитые дни. Старые товарищи садились на кровать говорить с ним о боевых делах, и он снова переживал восторг и ужас горячих лет. В сумерках своей комнаты он слышал команду – она звучала, как призыв, и заставляла дрожать от возбуждения. Ему хотелось стать на своё место в строй; броситься вместе со всеми и кричать отчаянное слово «даёшь!».

Было рождество – весёлое морозное рождество с жареным гусем, ангелами из ваты и старой ёлкой. На кухне бушевал огонь, и Александра Васильевна холила, распространяя запах ванили и сливок. Это было её время – никто не смел с ней спорить или прикуривать на кухне. Когда запекали окорок, казалось, что в доме случилось несчастье.

Она то звала помогать, то гнала всех и несколько раз принималась плакать. Окорок вышел хороший, темно-красный, его поставили в столовой и привязали к нему кокетливую бумажную манжетку.

Ёлку пришлось делать в спальне, потому что столовая была рядом с комнатой Матвеева. Несколько дней шла возни с разноцветными цепями и флагами. Безайс говорил, что всё это предрассудки, вздор и что для передового человека ёлка является таким же грубым пережитком, как каменный топор. Варя немного поколебалась, но потом сказала, что она всегда так думала. И когда вечером зажгли свечи, около ёлки были только родители и малыши: они ходили вокруг сверкающего дерева и вполголоса, чтобы не разбудить Матвеева, пели: «Как у дяди Трифона было семеро детей…»

В семье к Матвееву было особое отношение. В этот тихий дом он вошёл, как легенда, озарённый мрачной славой отчаянного и гордого человека, не щадящего ни себя, ни других. Они никогда не видели смелых убийц, кладоискателей, знаменитых поэтов и других необыкновенных людей, идущих своим сказочным путём. Отец, Дмитрий Петрович, тридцать два года плавал по реке от

Николаевска до Сретенска взад и вперёд, без всяких приключений. Ему не суждено было причаливать к незнакомым берегам, где без устали щебечут радужные птицы, растут странные цветы и чёрные люди отдают золото за осколки стекла. На выцветшей фотографии в столовой он был снят, когда впервые надел нашивки механика, – худощавый, в баках, с прямым взглядом светлых глаз. Сначала он водил зелёный с кормовым колесом пароход «Отец

Сергий», возивший вверх солёную кету, дешёвый миткаль, японские веера, спички и иголки. Вниз, от Сретенска, он шёл налегке, захватывая иногда пассажиров – волосатых, обветренных забайкальцев, едущих в низовье на заработки.

«Отец Сергий» принадлежал «Береговой компании Николаева и Сомова в Хабаровске» и был единственным пароходом компании. Дмитрий Петрович вступил на пароход через неделю после смерти старого капитана.

«Отец Сергий» был изумительно дряхлым судном, старым, как река, как седые амурские камыши. «Береговая компания» сама удивлялась, когда «Отец Сергий» снова возвращался из плавания в Хабаровск и, надсаживаясь, орал у пристани. Он держался на воде прямо-таки чудом, вопреки рассудку. Его старый зелёный кузов, заплатанный в десятках мест, ржавая труба и грязная, в щелях, палуба наводили на мысль о вечности. Он плавал, поразительный, как миф, старческими усилиями бороздя голубые волны громадной реки.

Восемь лет Дмитрий Петрович водил «Отца Сергия» по реке, продавая береговым сёлам кету, дробь и ситец. Дела

«Береговой компании» шли неважно. Компания однажды сделала предложение Дмитрию Петровичу вступить в долю, но он отказался, – было бы безумием всаживать деньги в эту груду ржавого железа и старого дерева.

Тридцати одного года он перешёл помощником механика на «Даур» и женился.

Его заветной мечтой было получить большой пассажирский пароход. Это было бесконечной темой семейных разговоров. «Когда отец получит пассажирский», – так начинались все предположения о спокойном, твёрдом будущем. Маленькой Варе пассажирский пароход рисовался добрым, щедрым богом. Пассажирский пароход вошёл в быт, сжился с мельчайшими разветвлениями жизни. Его так долго ждали, что уже казалось невероятным, чтобы отец не получил его. С летами Дмитрий Петрович похудел ещё больше, его волосы и брови побелели. На пятом десятке лет, когда он добился уже звания старшего механика, мечта о пароходе казалась особенно близкой и осуществимой.

Варя отчётливо, до мелочей, помнила этот весенний прозрачный день, когда принесли повестку из конторы.

Мама мыла окна в столовой, на дворе бестолково кричал петух. Посыльный вошёл, спугнул ребят, возившихся на пороге, и передал маме большой конверт. Папу вызывали в контору.

В походке и разговоре посыльного, в конверте с печатью, в вежливом и лаконичном письме конторы чувствовалось что-то необычайное, новое. Папа молча оделся,

поцеловал маму и ушёл, бледный и торжественный. Даже «переплётчики» затихли, чувствуя, что наступил большой день. Мама зажгла лампадку и послала Варю догнать отца,

– он забыл носовой платок.

Он вернулся домой поздно, усталый, и прошёл в столовую, не сняв фуражки с седой головы. Его назначили на берег ремонтным смотрителем, – покойная работа для стариков. О пассажирском пароходе надо было забыть, но трудно забывать такие вещи, хранимые десятками лет. В

этот день не ужинали, не смеялись, даже не разговаривали, точно умер в семье близкий человек.

Для Матвеева была отведена угловая комната, где обычно гостей поили чаем. Он лежал полусонный и, ничего не сознавая, смотрел прямо перед собой. Он выздоравливал медленно, сознание действительности возвращалось к нему кусками – иногда он отчётливо видел Безайса, Варю, каких-то незнакомых людей и разговаривал с ними. Он знал, что ему отрезали ногу, но не успел ни удивиться, ни испугаться – снова наступил бред, и комната наполнилась говором, шелестом листьев и звяканьем копыт по странным, неезженым дорогам. Иногда было больно, но он умел болеть и глотать лекарства молча и быстро.

Не то это был бред, не то на самом деле произошёл такой случай, – этого он не помнил, – но однажды он увидел Безайса, сидевшего у него на постели. Безайс глядел ему прямо в глаза и долго молчал, потом сказал:

– Тебе отрезали ногу, старина, ты знаешь?

Матвеев думал, закрыв глаза, потом открыл их. Прямо перед ним висел в рамке похвальный лист, выданный ученику Волкову Дмитрию за отличные успехи и примерное поведение. Недалеко от похвального листа к стене был приколот рисунок, изображавший огромную бабочку с толстыми усами и лапами, сидевшую на небольшом, унылого вида цветке. Бабочка смахивала на паука, и Матвеев с трудом привыкал к ней. Его особенно сердили бессмысленные глаза бабочки и неестественно толстые лапы.

– Знаю, – сказал он. – Нельзя ли убрать отсюда эту мазню?

Безайс встал и снял рисунок, потом снова сел на кровать.

– Я знаю, – повторил Матвеев, что-то вспоминая. – Это для меня костыли там?

А потом он вдруг увидел, что Безайса нет, а на его месте сидит военком 23-й бригады, товарищ Брагин, с которым он прошёл насквозь Область Войска Донского и Украину, и

Кавказ – в Батуме они купались в море и ели золотистые апельсины. Такая же была борода кустами и жестоко потрёпанный френч. Голубоглазая гипсовая собака спрыгнула с комода, подошла, стуча неживыми ногами, и стала нюхать рыжие брагинские сапоги.

Но иногда по ночам он вдруг просыпался с ясной головой, лежал, прислушиваясь к тихим ночным шорохам, и думал, пока не засыпал снова. Многое теперь было кончено для него – и лошади и футбол, – уже не бегать ему больше, обгоняя других. Все это было уничтожено шальным выстрелом на большой дороге около чужого города. Ему было жаль своё сильное, хорошо сложенное тело, и он с медленной тоской вспоминал ясный июльский день, когда они побили седельскую команду.

Но ко всему этому примешивалось небольшое тщеславие, на которое всегда имеет право человек, сделавший больше других. Это была честная солдатская рана. В конце концов, не каждый может сказать о себе то же самое.

Понемногу им овладела одна мысль – встать с постели.

Иногда ему даже снилось, как он надевает на правую ногу ботинок, берет костыли и необычайно быстро ходит по комнате. Ощущение во сне было до того реальное, что, просыпаясь, он чувствовал под мышками лёгкое давление от костылей. Но он знал, что вставать пока ещё нельзя, и потому терпеливо ждал, когда придёт его время. Тут, в постели, он приобрёл внимательность к мелочам. Он пересчитал, сколько прутьев в спинке кровати и половиц в комнате, следил, как на окне нарастают новые узоры льда.

Сначала он замечал вещи – они неподвижно стояли на местах, их было легче запоминать. Людей он стал замечать потом.

Это было утром, в пятницу. Он чувствовал сильный голод. За окном густыми хлопьями падал снег. Голова не болела, но во всем теле были слабость и лень. Он оглянулся и увидел, что у дверей стоит маленький стриженый мальчик в брюках на помочах и с любопытством смотрит на него. Заметив, что Матвеев проснулся, он сконфузился и начал царапать ногтем пятно на двери.

В ноге был такой зуд, что Матвееву хотелось снять повязку. Он с трудом подавил в себе это желание.

Дверь приоткрылась, и в комнату просунулась ещё одна стриженая голова, но тотчас спряталась.

– Молодой человек, – сказал Матвеев, удивляясь, что его голос звучит так слабо, – вы принесли бы мне чего-нибудь поесть. Какую-нибудь котлету или булку.

Мальчик сконфузился ещё больше. Он, видимо, не ждал такого внимания к себе, и это угнетало его.

– Котлет сегодня нет, – раздался за дверью несмелый голос. – А булки мама заперла в буфет.

– А что есть?

– Есть пирог с рисом и яйцами.

– Давайте.

Оба мальчика убежали. Через несколько минут они вернулись, красные, тяжело дыша, и, оспаривая друг у друга честь накормить Матвеева, принесли ему большой кусок пирога. Они робели перед ним, но костыли делали

Матвеева неотразимым, и они не нашли в себе сил оторваться от этого зрелища. Они были почти одного роста, одинаково одеты и так походили друг на друга, что Матвеев путал бы их, если бы один не был отмечен большой красной царапиной через подбородок и клетчатой заплатой на брюках. Они очень походили на Варю круглыми лицами и большими серыми глазами. С трогательным вниманием следили они за каждым движением Матвеева, и он чувствовал себя ответственным за выражение лица и каждый свой жест. Вошёл Безайс. Он поймал обоих мальчиков за уши и вывел их из комнаты. Они покорно последовали за ним.

– У меня с ними свои счёты, – сказал Безайс, раздеваясь.

– Вчера я поймал их за тем, что они лежали на полу и выкалывали глаза семейным фотографиям. А это что такое?

– Это пирог с рисом и яйцами.

– Их придётся всё-таки высечь, этих мальчишек. Папаша говорит, что он поседел из-за них, и я начинаю ему верить. Ты не смотри, что у них такой скромный вид, – они свирепствуют в доме, как чума. Сегодня они успели уже высадить окно на кухне, и я заклеивал его газетой. А тебе полагается сегодня манная каша и слабый чай с молоком и сухарями. Пирогов тебе есть нельзя. Пироги сейчас для тебя опаснее яда, – это все равно, что есть битое стекло.

Брось сейчас же, слышишь?

Но Матвеев знал его привычку преувеличивать и спокойно кончил свой пирог.

– Ну что ж, я умываю руки. Ты знаешь, что ты разделывал? Ты выл и царапался. А помнишь, как ты опрокинул мне на брюки полный стакан отчаянно горячего чая? Я

зашипел и теперь не могу спокойно глядеть на чай. Тогда я промолчал, но теперь я обязан сказать, что это было подлостью.

Матвеев облизнул губы.

– Ладно, давай манную кашу. Я очень хочу есть. Кто это такая – Александра Васильевна?

– Это её мать. Очень толстая и добрая женщина. Между прочим, ты ей страшно понравился. Она говорит, что ты очень похож на её двоюродного брата, который был умён и замечательно красив. Но ты, впрочем, не очень-то задавайся – ты похож на него только глазами и подбородком.

– У неё есть родинка на щеке?

– Ты разве её видел? А я знаешь на кого похож?

– Безайс, я есть хочу.

Безайс вышел и долго не возвращался. За дверями слышались шаги и отрывистый разговор. Матвеев начал уже терять терпение, когда вошла Варя, неся поднос с дымящимися тарелками и стаканами.

– Доброе утро! – сказала она, ставя поднос на табурет около кровати. – Это Котька принёс тебе пирог?

– Их было тут двое.

– Ты сумасшедший. Пирог сейчас слишком тяжёл для тебя.

– А это что такое?

– А это манная каша.

Варя села около кровати, придвинула стул и посыпала сахаром дымящуюся тарелку манной каши. В дороге Варя почти не снимала пальто и платка, и теперь он в первый раз видел её в домашней одежде. Она была в сером клетчатом платье и белом переднике. Волосы были гладко зачёсаны, и сбоку около левого уха повязан кокетливый бантик, который ей очень шёл. Она выглядела очень миловидной и, казалось, сама догадывалась об этом.

Он был очень слаб, его все время клонило ко сну. В

разговоре он часто забывал начало фразы и подолгу вспоминал, о чём шла речь. Одна вещь очень удивляла его.

Перед тем как его ранили, в левом ботинке сквозь подошву вылез гвоздь, и Матвеев оцарапал о него большой палец.

Теперь, лёжа в кровати, он чувствовал, как болит на отрезанной ноге этот палец. Он не понимал, как это могло быть, но ощущение было совершенно ясное.

Родители Вари пришли на другой день. Матвеев видел их раньше, но не разговаривал ещё с ними, занятый своими, одному ему понятными мыслями. Мать Вари была полная, невысокого роста женщина с обильными родинками на круглом начинающем стареть лице. Она была в том возрасте, когда появляются первые морщины, блекнут волосы и платье не сходится на спине. Она вошла, вытирая руки о фартук, поздоровалась с Матвеевым и села около кровати.

Матвеев подумал, что, встретив её на улице, он сразу догадался бы, что она мать Вари, – до такой степени они походили друг на друга.

Через несколько минут пришёл отец. Он пожал Матвееву руку, коротко представился: «Дмитрий Петрович

Волков», – и сел на стул, прямой и смущённый.

Родители сидели у Матвеева долго. Первое время они не знали, о чём говорить, пока не спросили, как здоровье

Матвеева. С этой минуты разговор попал в верное русло и потёк непринуждённо. Отец и мать оживились. Разговор о здоровье и болезнях был знакомой, испытанной темой, которая никогда не даёт осечки. Они вспоминали десятки историй о ранах, простудах и вывихах. Все это клонилось к тому, что хотя его, Матвеева, рана и серьёзна, но что бывает и гораздо хуже, и надо радоваться, что пуля не попала в спину или, чего избави бог, в голову. Все сходились на том, что в этом случае Матвеев умер бы. Александра Васильевна говорила о болезнях со знанием и опытом женщины, воспитавшей троих детей. Дмитрий Петрович тоже знал толк в этих вещах. Сначала Матвееву было скучно, но потом он увлёкся сам. Его распирало желание рассказать случай с мальчиком, который засунул в ухо бумажный шарик, – он выждал время и вставил в разговор эту историю.

ОСТАВАЙСЯ ЗДЕСЬ

– Дала бы ты мне лучше чего-нибудь мясного. Манная каша мне опротивела, я зверею от неё.

Матвеев лежал, опершись о локоть, и капризно мешал ложкой кашу.

– Ведь нельзя, Матвеев, – сказала Варя. – Ты же не маленький.

– Конечно, не маленький. А ты кормишь меня кашей.

Хоть небольшой ломтик мяса, а? Что от него сделается?

– Нет, нельзя. Если б даже я согласилась, Безайс всё равно не позволит.

Она помогла ему подняться и положила подушки за спину. Матвееву не понравилось, что она так ухаживает за ним. Ему не хотелось казаться беспомощным.

– Пусти, – сказал он с досадой. – Тебе, может быть, кажется, что я умираю?

– Вовсе нет, – ответила она растерянно.

Матвеев взял тарелку и начал медленно есть.

– Что слышно? Где сейчас фронт?

– Я ничего не знаю.

– Но этого быть не может.

– Честное слово, не знаю!

– А я знаю, – сказал Матвеев, беря хлеб. – Это все Безайсовы штуки. Он запретил говорить об этом? О, я знаю его. Если он вздумает что-нибудь, то скорее даст себя убить, чем откажется от своих глупостей. Он, наверное, расхаживает сейчас по дому, рассказывает, как ему на фронте вырезали опухоль и кричит на всех.

– Это правда, – засмеялась Варя.

– А он делает что-нибудь? – сказал Матвеев, помолчав.

– Не знаю. Он ничего мне не говорит.

– Он ходит куда-нибудь?

– Его целыми днями нет дома. А что он должен делать?

– Надо подумать об отъезде. Не целый же год мы будем сидеть здесь.

– А разве вы не останетесь, пока придут красные?

– Конечно нет. Кто их знает, когда они придут.

– А твоя нога?

– Нога заживёт.

Дверь неслышно приоткрылась. Сначала осторожно показалась нога в стоптанном башмаке. Вслед за тем появилась круглая голова с оцарапанным подбородком. Котя, младший из мальчиков, несмело осмотрелся и уставился на

Матвеева. Он внимательно оглядел кровать, табурет, тарелки и стаканы. Несколько минут он изучал Варю, а затем перешёл к повязке Матвеева. В его широко раскрытых глазах отражалось преклонение и любопытство. Матвеев сделал сердитое лицо, но мальчик не уходил.

– Но ты не можешь так рисковать, – сказала Варя, теребя оборку передника. – Куда вы поедете, не зная дороги и не имея документов? Вы попадётесь при первом же случае.

Ты не имеешь права ехать на верную смерть.

– Так уже сразу и смерть!

– Ты мне ни в чём, совершенно ни в чём не веришь, –

сказала она с каким-то новым оттенком в голосе.

– Да ничего подобного!

– Я не понимаю: зачем так рисковать? Ведь гораздо лучше просто подождать, когда придут красные. Много будет пользы, если вас убьют?

– Я обо всём подумал, – сказал Матвеев, ставя пустую тарелку и вытирая губы. – Пожалуйста, не беспокойся. Я

знаю, что делаю.

– Как хочешь. Это не моё дело, да?

– Я этого не говорил.

Она отвернулась и заметила стоявшего у двери мальчика.

– Ты здесь? Что тебе надо?

Мальчик перевёл глаза на Варю, подумал и стал шаркать ногой по полу.

– Ну, иди сюда, не бойся. Скажи дяде «здравствуйте».

Иди, глупыш, он не кусается. Где ты оцарапался?

Она порывисто встала, подошла к мальчику и опустилась на колени.

– Бедный малыш, тебе попало от папы? Правда, Матвеев, хорошенький мальчуган? Ты, я вижу, даже не умывался сегодня. Смотри, какие лапки грязные, – бяка! Но ты больше не приноси ему пирогов с рисом, – он не слушается твоей сестры. Понимаешь?

Она нервно рассмеялась.

– Что же ты молчишь? Дядя подумает, что ты немой.

Где мама сейчас?

Мальчик смотрел вбок, наклонив голову, и сконфуженно молчал. Варя нахмурилась.

– Ну, не упрямься, – сказала она резко. – У тебя нет языка, маленький бука? Где мама? На кухне, да?

Он поднял голову и улыбнулся, не понимая, чего она хочет от него. Варя покраснела, схватила его за плечо и вытолкала за дверь. Обернувшись, она заметила на себе скучающий взгляд Матвеева, и её возбуждение разом упало. Она подошла, смущённая, к его кровати и села.

– Ты меня считаешь дурой сейчас? – спросила она, нерешительно поднимая на него глаза. – Только скажи прямо, как ты думаешь, не скрывай.

– С чего ты взяла? Разумеется нет.

Матвеев чувствовал себя тягостно.

– Ты не думаешь, что я мещанка и что у меня нет интересов?

Он вздохнул.

– Я не понимаю, зачем ты это спрашиваешь. Конечно нет. Варя встала.

– А если я попрошу тебя об одной вещи? – сказала она.

– В этом нет ничего особенного, честное слово.

– О чем?

– Чтобы ты остался здесь, пока не придут красные. А

Безайс может поехать.

– Какая ты странная, – сказал Матвеев, криво усмехаясь. – Ведь надо же мне ехать. Мы и так потеряли много времени.

– Я не знаю. Но если я тебя попрошу, понимаешь?

Очень попрошу?

– Ну, хорошо, – ответил Матвеев, опуская глаза. – Я

как-нибудь попробую.

Они помолчали, не глядя друг на друга. Варя собрала тарелки и вышла из комнаты. В дверях она столкнулась с

Безайсом.

Безайс был в приподнятом настроении. У него был вид человека, с аппетитом позавтракавшего, довольного собой и миром.

– Слушай, старина, – сказал он возбуждённо. – Как только ты научишься жевать твёрдую пищу, я дам тебе попробовать здешних битков с луком. Она делает их отлично. Я почти отвык от горячего мяса и сейчас ел будто впервые. Нам очень повезло, что мы наткнулись на Варю. Я

прощаю Майбе, что он выбросил нас из вагона. Что я делал бы с тобой, если бы не это тихое семейство?

Матвеев лёг и укрылся одеялом.

– Очень жаль, что тебе здесь так понравилось. Мы должны уехать как можно скорее. Ты предпринимаешь что-нибудь?

– Куда ехать?

– Дальше, в Приморье. Это для тебя новость?

– А твоя нога?

– Мне это надоело. Что, я умираю, что ли? Скоро я вполне смогу ехать. И, пожалуйста, держи язык за зубами.

Не говори Варе ничего об отъезде. Она, конечно, хорошая девица, но лучше об этом помалкивать. Если она спросит, когда мы едем, то говори, что когда придут красные.

– Это все? – спросил Безайс.

– Все.

– А теперь послушай меня, – сказал Безайс торжественно. – Ровно неделю ты не выйдешь из этой комнаты.

Сначала ты будешь лежать и есть манную кашу. Дня через три ты побалуешься сухарями. А если не будет лихорадки, мы устроим тебе оргию из куриного бульона, рисовой каши и слабого чая. Не падай духом – если тебе очень повезёт, я позволю тебе пройтись немного по двору.

– Безайс, не зазнавайся! Сейчас я встану и вышибу из тебя дух.

– Меня изумляет забавная наглость этого негодяя, –

сказал Безайс, показывая на Матвеева и как бы обращаясь к публике. – Ты встанешь? А ты знаешь, сколько вытекло из тебя крови? У тебя закружится голова при первых шагах.

Надо лежать и лежать. Я знаю толк в этих вещах, мне самому пришлось их попробовать.

– Только не повторяй мне истории о твоей опухоли, –

сказал Матвеев, смеясь и хмурясь. – У меня хватит силы запустить в тебя ботинком.

– Я хочу на это посмотреть, – ответил Безайс.

КАФЕ

Через несколько дней вечером Безайс зашёл в комнату

Матвеева и остановился на пороге. Матвеев, совершенно одетый, стоял посреди комнаты и, нерешительно улыбаясь, медленно двигался к окну. В первый раз Безайс увидел его на костылях и был поражён этим.

Матвеев поднял голову.

– Только молчи, – сказал он. – И не подходи близко.

Знаю, знаю. Ты мне надоел.

– Кто же помог тебе одеться?

– Сам. От начала до конца. Это надо уметь. Ботинок был под кроватью в самом углу, я достал его костылём.

Самое трудное были брюки.

Он сделал ещё шаг и остановился, с любопытством глядя на костыли.

– Они стучат страшно, как товарный поезд. Но ничего, я привыкаю уже. Смотри.

Он дошёл до окна и вернулся обратно.

– Видел? – сказал он. – Ну, что ты мне скажешь? Безайс, будем говорить серьёзно: дальше так идти не может.

– Что?

– Надо что-то делать. Мне надоело тут до смерти. Ещё неделя – и я буду ходить свободно. А ты ничего не делаешь, прямо-таки пальцем не шевелишь. Так нельзя, Безайс.

– Ну, что же мне делать?

– Ехать дальше, – вот что. У меня чешутся руки. Ты что-то говорил о романтике, вот теперь она и начинается.

Ты выяснишь, можно ли ехать по железной дороге или нельзя. Если нет, поедем на лошадях. Там, наверное, думают, что нас убили или что мы испугались. Это я предлагаю тебе категорически, и чем меньше ты будешь рассуждать, тем лучше.

– Ты пойми, что это невозможно.

– Оставь. Мы обязаны доехать и начать работу.

– Дурак, да ведь это место черт знает где – в тайге. Туда и здоровым людям трудно добраться, а как же ты?

Матвеев подошёл к кровати и сел.

– Это неприятный разговор, Безайс, но обойти его нельзя. Я замечаю за тобой некрасивые вещи. Тебе не хочется уезжать отсюда. Из-за Вари, правда? Как идёт твоё ухаживание? Тебе, кажется, повезло?

Безайс опустил голову.

– Повезло, – сказал он, улыбаясь. – Страшно повезло.

– И далеко это у вас зашло?

– Так далеко, – ответил Безайс с расстановкой, – что дальше некуда.

– Я заметил. Она теперь так кокетливо одевается, что это бросается в глаза. Недавно она пришла ко мне напудренная. Я спросил, для кого она напудрилась, – и она страшно смутилась. Я рад за тебя, но нельзя же из-за пухленькой дурочки забывать партийную работу. Почему ты по вечерам никогда ко мне не приходишь? С ней небось обнимаешься?

– Может быть, с ней, – сказал Безайс, страдая от этой вынужденной лжи.

Матвеев встал и снова прошёлся по комнате. Его занимало новое ощущение.

– Это немного смешно, – сказал он. – Как на ходулях.

Ты куда?

– Мне надо пойти сейчас часа на два.

– Ты подумай всё-таки об этом. Все хорошо в своё время. Некогда сейчас волочиться за бабами.

– Я подумаю, – сказал Безайс, открывая дверь.

Он вышел на улицу. Плавал лёгкий, напитанный лунным светом туман. Из аптеки через большие цветные шары на дорогу падали малиновые, синие и зелёные полосы света. Около фонарей воздух колебался матовыми волнами. Безайс легко поддавался впечатлениям, и теперь эти залитые лунным молоком улицы чужого города будили в нём странное чувство. Ему казалось, что он точно со стороны видит себя самого, идущего неизвестно на что.

– Жизнь собачья, – прошептал он.

Матвеев выматывал из него душу. За эту неделю Безайс чувствовал себя так, точно пережил большую жизнь. Некоторые вещи легче делать, чем говорить о них. Он ругал себя за это, но у него не хватало духа поговорить с Матвеевым начистоту.

Он остановился перед дверью подвала. Здесь было кафе

«Венеция»; над входом висела вывеска, на которой были нарисованы море, солнце, горы и деревья. Снизу доносился грохот музыки. Любопытные, нагибаясь, заглядывали в мокрые окна. Безайс спустился по избитым ступенькам, открыл запотевшую дверь и вошёл.

В обычное время «Венеция» возбуждала бы в нём неприязнь, но теперь каждая мелочь этого кабака доставляла ему острое наслаждение. Это зависит от того, как глядеть на вещи. Для Безайса «Венеция» была первой в жизни конспиративной явкой. С ней у него связывались все представления о настоящей подпольной работе, и это облагораживало «Венецию», – даже пиво, которое Безайс ненавидел и раньше не мог пить вовсе, теперь казалось ему не таким уж плохим.

Он подошёл к крайнему столику в углу и заказал себе пару пива. Народу было немного. У стены, выкрашенной масляной краской, стояла фисгармония, за которой сидел тапёр с длинными волосами, в блузе. Он играл добросовестно, изо всех сил, и Безайс уставал сам, глядя на него.

Он бил по клавишам, и жилы вздувались у него на шее. По углам стояли волосатые пальмы. За столиком посреди комнаты сидели тесно шесть человек и пили пиво. Они были пьяны, но ещё больше хотели казаться пьяными, орали что-то, стучали стаканами и много курили. За другим столом сидела проститутка с бесцветным лицом, в платье с короткими рукавами и в валенках. Компания ухарски переглядывалась с ней, но пригласить не решалась.

Настоящий пьяный сидел за столом около стойки. Он был готов – его можно было убить, и он не обратил бы на это внимания. Только когда женщина встала и, шаркая валенками, прошла мимо него, он вскинул голову и оглушительно крикнул:

– Цыпочка!

– Дурак, – сказала она, не оборачиваясь.

Над дверью звякнул колокольчик. Вошёл пожилой человек в мохнатой шапке, огляделся и, увидев Безайса, подсел к его столику.

– Пива, – сказал он половому.

У него было худое, слегка косоглазое лицо. Это был товарищ Чужой. Безайсу он нравился, нравился до того, что одно время Безайс сам начал машинально косить глазами. Чужой казался ему изумительным человеком, умным и фанатичным. Такими он представлял себе народовольцев. Он связался с ним через доктора. Доктор стоял от всего в стороне, но людей знал, ему доверяли, иногда прятали у него литературу.

– Я вам дам адрес одного вашего, – говорил он Безайсу, желчно улыбаясь. – Тоже такой же – заладил о пролетариате, о партии и больше не знает ничего. У вас, у большевиков, не хватает остроумия – вы все как один.

Тапёр оглушительно ударил по клавишам, и с пальм посыпалась пыль. Чужой, не глядя на Безайса, спросил:

– Ну как?

– Все вышли. Нужно ещё.

– Это кто в Гречихе расклеивал?

– Симоненко.

– Мало. Пошли туда двоих-троих. По набережной можно не расклеивать, всё равно там никто не видит. Осипа арестовали.

– Ну-у?

– Вот и ну. За тобой никто не ходит?

– Не видать.

– Осторожно надо. Квартира у тебя надёжная?

– Чужой, я хотел поговорить с тобой об этом, – сказал

Безайс, ещё более понижая голос. – Просто терпенья никакого нет. Ты знаешь, – этот парень, который приехал со мной, он уже начинает ходить. Я сейчас отвиливаю от него, и он не знает, где я бываю. Но в конце концов он узнает и тогда уж дома не усидит. Скучно сидеть так, сложа руки. Я

хотел тебя просить, поговори с Николой, может быть, можно у меня на квартире совещание актива провести. За хозяев я ручаюсь, они не выболтают.

– Зачем это?

– Понимаешь, чтобы он немного встряхнулся. Парень тоскует сейчас. Он все время был на работе, – ему очень трудно ничего не делать. Сейчас требует, чтобы я ехал с ним дальше, не понимает, что ему нельзя. Пусть он побудет на совещании, заинтересуется местными делами. Мне кажется, тогда он спокойнее будет сидеть дома и лечиться. А

квартира близко, и там совершенно безопасно. Поговори с

Николой.

– Ну, Николу нелегко будет уломать.

– Почему?

– Ни почему. Скажет – нельзя, и все.

– Поговори всё-таки.

– Я поговорю.

Пьяный беспомощно пошевелил ногой и ещё ниже нагнулся над кружкой. За столом шумно расплачивалась компания. Чужой глазами указал Безайсу на них.

– Выходи вместе с ними, так незаметней. Я выйду позже. Подожди меня около часового магазина, если увидишь, что никто не следит.

Безайс кивнул головой. Начиналось самое необычайное, самое лучшее, что было у него в жизни. По вечерам он ходил с Чужим на работу – мыл паспорта, расклеивал воззвания, таскал какие-то вещи и оружие. Поймать могли каждую минуту – поймать и убить. Это придавало его жизни какой-то новый вкус.

Он встал, замешался в толпу и пошёл к двери. Они толкались и грузно наступали на ноги. На улице Безайс огляделся, – не было никого. Тогда он отошёл к часовой лавке, остановился под большими жестяными часами, скрипевшими на ветру, и стал ждать Чужого.

НЕБОЛЬШАЯ ПРОСЬБА

С того времени как Дмитрий Петрович перешёл на береговую службу, воскресные дни сделались для него просто наказанием. Он не знал, что ему делать со свободным временем. По дому он не нёс никаких обязанностей.

Александра Васильевна и Варя вели все хозяйство, и он не знал даже, где что лежит. Такой порядок установился с того времени, когда он плавал по реке и по неделям не бывал дома. Он привык к холодным, росистым вахтам над дымящейся в утреннем полумраке рекой, к шуму воды, кипящей под колесом, к грохоту якорных цепей. С переходом на берег жизнь опустела. Его голос, привыкший к громкой команде, казался странным и незнакомым в маленькой гостиной, оклеенной розовыми обоями. Он слонялся по комнатам, не зная, куда девать себя. Ему поручали вбить гвоздь на вешалке или поставить мышеловку в чулане, потому что мать боялась крыс.

Иногда он решал учить мальчиков математике, и «переплётчики» чувствовали себя, как грешники в страшный

Судный день.

– Ну-с, приступим, – говорил папа, и это звучало, как труба архангела.

Они садились, покорные, грустные, с тоской глядя в клетчатые тетради, и погружались в четыре действия арифметики.

Но по воскресеньям, когда не надо было идти на работу, становилось совсем плохо. Сажать мальчиков за арифметику в праздник нельзя – эта наука придумана для будней.

Он шёл на кухню, смотрел, как Варя и Александра Васильевна месят тесто или чистят картофель, говорил, что надо замазать окна, или рассказывал сон, который приснился в эту ночь, и брёл дальше. Он хватался за всякий предлог –

придвигал диван к стене или подкладывал щепку под ножку стола, чтобы он не качался. Когда все было исчерпано и безделье надвигалось на него, он шёл к кошке и заводил с ней нескончаемый разговор.

– Ну, что ты, кошка, а? – говорил он, когда она лениво и небрежно тёрлась об его ногу. – Ну, чего тебе надо, а? Ты что же это мышей не ловишь? Кошка, кошка… Ну, чего тебе? Колбасы небось захотелось? – Так он разговаривал с ней, пока утомлённая кошка не уходила на кухню.

Но с того времени, как в доме появились Матвеев и

Безайс, его дни наполнились новым содержанием. Одно то, что у него скрываются большевики, опасные люди, которых могут поймать, доставило ему много дела. Надо было ходить в аптеку, приносить и уносить самовар и драть мальчиков за уши, чтобы они не лезли к Матвееву. Сам

Матвеев возбуждал в нём жгучее любопытство. Он расспрашивал Матвеева о его жизни и никак не хотел верить, что он такой же, как все.

Когда Матвеев начал поправляться, Дмитрий Петрович заявил, что он будет занимать его и не даст ему скучать.

Матвеев сначала вежливо слушал его длинные истории и ветхие шутки, а потом начал уставать. Тогда он выучился лежать с внимательным выражением на лице, думая о своих делах, и время от времени в нужных местах произносить ничего не значащие слова:

– Ишь ты… Так, так…

Но иногда старик наседал на него всерьёз, и с ним ничего нельзя было поделать. За тридцать лет плавания в нём скопилось много всяких воспоминаний, и они искали выхода. Матвеев был для него прямо-таки находкой.

Иногда заходила Александра Васильевна, приносила горячие пышки со сметаной, ватрушки, сладкие пирожки.

Матвееву она смутно нравилась, но он почти не замечал её.

Ему не хотелось думать ни о Варе, ни о её родителях; у него были свои мысли, которые были больше всех этих пустяков. В это воскресенье в его комнате вымыли пол, принесли длинный фикус в обёрнутом цветной бумагой горшке.

Матвеев достал себе глупейшую книгу «Лорд-каторжник»

и скучал над её истерзанными листами. Книге было лет пятьдесят, от неё пахло мышами и плесенью. Дмитрий

Петрович пришёл после обеда улыбающийся, объятый нетерпением. Матвеев, глядя на его бесхитростное лицо, покорно закрыл книгу и принял болтовню молча, как мужчина. Потом пришёл Безайс и выручил его.

– Он, конечно, славный старик, – сказал Матвеев, – но я от него устал. Это очень тяжёлая штука: слушать избитый, знакомый с детства анекдот и делать вид, что тебе очень интересно и смешно. «А вы знаете историю, как барыня нанимала лакея?» Он подмигивает и стонет от хохота, и у меня не хватает духа сказать ему, что я слышал об этой барыне лет десять назад и что теперь она мне немного надоела. У меня есть к тебе одна просьба, Безайс, –

неожиданно закончил он.

– Какая?

– О, это пустяки, – сказал он, закладывая руки за голову.

– Ничего особенного. Ты помнишь, я рассказывал тебе эту историю.

Безайс посмотрел на него вопросительно.

– О той?

– Да, о той.

– Так, – сказал Безайс. – Ну, и что же?

Матвеев медлил. Ему трудно было начать.

Он повернулся на спину и, глядя в потолок, сказал, что страсти, любовь, женщины – все это только мешает и стесняет человека, когда он занят борьбой или работой.

Эти женщины! Они вертятся и болтают и путают голову.

Он помнит один случай, как одного члена губкома высадили из партии по бабьему делу. Это было в восемнадцатом… нет, не в восемнадцатом, а в девятнадцатом году.

А фамилия его была Тёркин. А как была её фамилия – он забыл. Зяблова, кажется.

Но, впрочем, фамилия здесь ни при чем.

Он хочет только сказать, что в наше время женщины и разная там любовная чепуха – поцелуи, объятия, записки и всякое тому подобное – сбивают человека с толку. Когда работник влюблён, его мысли принимают другое направление. Надо ехать на фронт, а ему не хочется. Посылают его на партийную работу в другую губернию, а ему жалко оставлять свою бабу. Потом от любви бывает ревность, а это уже чёрт знает что такое.

Безайс слушал что-то очень уж внимательно, и это смущало Матвеева. «Что ж это я несу?» – подумал он, но остановиться или свернуть разговор на другую тему уже было нельзя.

Так вот. Но, с другой стороны, разные бывают женщины. Женщина может быть другом, товарищем, она не связывает мужчину и не мешает его работе. Даже наоборот.

Эта самая… Лиза Воронцова…

Он снова запнулся, удивлённый одной мыслью. «Я как будто оправдываюсь перед Безайсом в том, что влюбился в

Лизу, – подумал он. – Точно я совершил какой-то неблаговидный поступок. И Безайс слушает, как следователь».

– Ну, – сказал Безайс. – Дальше-то что же?

– Дальше ничего, – сердито ответил Матвеев, стыдясь того, что он наговорил. – Мне очень скучно здесь лежать.

Хотелось бы её повидать всё-таки.

Безайс встал, угрюмый и задумчивый.

– Вон куда ты гнёшь! – сказал он. – Нет, об этом лучше не будем и говорить. Я тебя на улицу не пущу. Да ты и сам не дойдёшь.

Матвеев сел на кровати. Он немного нервничал.

– Я знаю. До сих пор я не заговаривал о ней. Мне хотелось стать на ноги и пойти к ней самому. Но теперь я вижу, что это долгая музыка. А мне очень хочется увидеть её, понимаешь? Очень.

– Любовь зла, – плоско пошутил Безайс.

– Я хочу, чтобы ты или Варя зашли к ней и сказали, что я здесь, – только и всего.

Безайс рассмеялся.

– Варя? – воскликнул он. – Чтобы она пошла к ней?

– Ну, пойди ты. А Варя почему не может?

– Потому… потому… – ответил Безайс, потирая лоб, –

потому что ты осел.

НЕ НАДО ВОЛНОВАТЬСЯ

Он обещал Матвееву, что пойдёт утром, после чая. Но, напившись чаю, Безайс начал оттягивать уход и выдумывать предлоги, которые задерживали его дома. После чая надо покурить, а он не любит курить на улице. Потом он помогал искать веник. Когда веник был найден, Безайс начал подумывать, не наколоть ли ему дров, но Александра

Васильевна заявила, что дров ей не надо. Тогда он со стеснённым сердцем оделся, повертелся несколько минут у

Матвеева и вышел на улицу.

Его пугало это поручение. С некоторого времени женщины начали возбуждать в нём острое любопытство и непонятную робость. Все, что выходило за пределы обычного разговора, внушало ему страх – настоящий, позорный, мучительный страх, которого он стыдился сам, но от которого не мог отделаться. Особенно он боялся сцены.

А в этом случае, казалось ему, без сцены не обойтись.

Большое красное солнце стояло в туманном воздухе.

Он шёл по обрывистому берегу реки, машинально насвистывая. «Весёленькая история», – вертелось в голове.

Идти было далеко. Низкие, зарытые в снег дома предместий остались позади. Он спустился по крутой лестнице вниз, перешёл через овраг и повернул в улицу. Было ещё рано, и прохожие встречались редко. Кое-где счищали с тротуаров выпавший за ночь снег. Безайс вышел на гору, и

Хабаровск встал перед ним.

Далеко за горизонт уходила ровная белая гладь реки.

Слева виднелся бульвар, над которым высился чей-то памятник. Деревья, покрытые инеем, стояли неподвижно, как белые облака.

Безайс постоял, разглядывая город, потом вздохнул и стал спускаться вниз. На перекрёстке он увидел голенастый поджарый пулемёт и около него несколько солдат в серо-зелёных шинелях с измятыми погонами. Они грызли кедровые орехи и переговаривались. Безайс свернул в переулок, но там стоял целый обоз. Военные двуколки тянулись непрерывной вереницей. От лошадей шёл пар, на дороге валялись клочки сена. Около походной кухни стояла очередь, и солдаты несли дымящиеся котелки. Он прошёл мимо, заставляя себя не ускорять шагов. Теперь он относился к белым спокойно. Их дело было кончено. Что они значили здесь, у края земли, когда вся страна была в других руках? Безайс шёл мимо них, как хозяин.

Он вышел на длинную пустую улицу и остановился перед каменным домом с мезонином. Во дворе дряхлая собака обнюхала его ноги и пошла прочь. Он прошёл через веранду с выбитыми стёклами и постучал. Неряшливо одетая женщина впустила его в полутёмный коридор, где резко пахло стираным бельём. Она смотрела на него испуганно и выжидающе.

– Здесь живёт Елизавета Федоровна Воронцова? –

спросил Безайс. В нем внезапно вспыхнула надежда, что её нет дома.

– Здесь, – ответила она, напряжённо глядя на него.

– Мне надо её видеть.

Она ушла, но тотчас вернулась.

– Может быть, вам Катерина Павловна нужна? –

спросила она.

– Нет, – ответил он. – Мне нужна Елизавета Федоровна.

Она ввела его в небольшую комнату, выходившую окнами в сад. У Безайса началось сердцебиение, и он жестоко ругал себя за такую подлую трусость. Это была её комната, все было строго и просто, точно здесь жил мужчина. У окна стоял небольшой, закапанный чернилами стол, рядом –

узкая железная кровать, покрытая стёганым одеялом.

Особенно поразил Безайса беспорядок и разбросанные на полу окурки. На столе стояла лампа с обгоревшим бумажным абажуром и валялись растрёпанные книги.

«Аналитическая геометрия», – прочёл он на раскрытой странице. С полки скалил зубы медный китайский божок.

Позади скрипнула дверь. Безайс вобрал голову в плечи и медленно повернулся. Перед ним стояла Лиза.

Безайс думал, что она очень красива, и теперь был немного удивлён. Это была невысокая смуглая девушка, черноволосая, с живыми глазами. Она была хорошенькая, но Безайс встречал многих лучше её.

Она остановилась в дверях и вопросительно смотрела на Безайса.

– Здравствуйте, – сказала она.

Матвеев сказал правду – глаза у неё действительно были очень красивые.

Безайс порывисто встал.

– Здравствуйте. Я к вам по делу. Ваш… это самое…

знакомый… вы его, конечно, помните…

Она подошла к нему, слегка щуря глаза.

– Простите, как ваша фамилия?

– Это пустяки. А впрочем, моя фамилия Безайс.

Ему хотелось скорей свалить с себя это дело, прибежать домой и валяться в носках на кровати, не думая ни о чём.

– Он послал меня и очень извиняется, что не может прийти сам. Вам придётся зайти к нему, но это близко, не беспокойтесь. Если хотите, я могу вас проводить сейчас.

Если, конечно, вы ничем не заняты.

Она подошла к стулу, на котором лежали какая-то материя, бумага, спички, и стала складывать все это прямо на пол.

– Ваша фамилия – как вы сказали?

– Безайс. Я пришёл к вам от Матвеева, моего товарища.

– Матвеев здесь? – спросила она живо.

– Да, здесь.

– Отчего же он не пришёл сам?

Он помолчал, собираясь сказать самое важное. Но она вдруг подошла к двери и открыла её. Безайс мельком увидел впустившую его женщину. Она стояла, прислонившись к косяку.

– Мама, – сказала Лиза, – уходи сейчас же! Ну?

– Так вы товарищ Матвеева? – продолжала она, закрывая дверь и улыбаясь. – А отчего он сам не пришёл?

– Он нездоров. Хотя, вернее сказать, даже ранен.

Она широко раскрыла глаза.

– Ранен?

Безайс тоже встал.

– Но не надо волноваться, рана не серьёзная, – начал он, торопясь. – Он уже почти здоров, честное слово! Но самое главное – не надо волноваться. Это же глупо – волноваться, когда он почти здоров.

Она смотрела на него ошеломлённая, точно ничего не понимая.

– Куда его ранили? – спросила она.

– В ногу, – ответил Безайс. – Ему страшно повезло, это такая рана, от которой легко поправиться. Возьмите себя в руки и не расстраивайтесь. До свадьбы заживёт, – прибавил он с глупым смехом.

Все остальное тянулось, как кошмар. Он начал рассказывать ей и несколько раз собирался сказать прямо, что

Матвееву отрезали ногу, но всякий раз хватался за какой-нибудь предлог и рассказывал о другом – о Жуканове, о Майбе, о дороге. Она слушала, молча глядя ему прямо в глаза, и Безайс смущался от этого взгляда, точно он лгал.

Наконец он измучился от звука собственного голоса. Тогда он замолчал, думая несколько минут, и сказал:

– Ему отрезали ногу ниже колена.

Она вскочила, как от удара.

– Отрезали? – крикнула она со всхлипыванием.

– Да, – сказал Безайс, – отрезали. Ниже колена.

– Ниже колена?

Безайс поднял голову. На её лице был ужас. Она не замечала, как у неё дрожат губы. Некоторое время они стояли молча, тяжело дыша.

– И теперь он… на одной ноге?

– На одной.

– А как же он ходит?

– На костылях.

Никогда в жизни он не чувствовал себя так скверно.

Она схватила его за руку и стиснула до боли.

– Это он послал тебя?

– Он. Ему хочется, чтобы вы пришли к нему.

– Но как же это вышло? Неужели ничего нельзя было сделать? Ты все время был с ним?

– Конечно, все время.

– И ничем нельзя было помочь?

Это было прямое обвинение. Безайса охватила мгновенная ярость. Он вырвал свою руку.

– Началось нагноение, доктор сказал, что без операции он умрёт.

Она села на стул: сверху Безайс видел её волосы, разделённые прямым пробором.

– Как это глупо, – сказала она, сжав руки и покачиваясь всем телом. – Именно его! Ведь вас было трое?

– Да.

– Ну, а сейчас? Он встаёт?

– Даже ходит немного.

Она помолчала, что-то вспоминая.

– Он совершенно беспомощный?

– Нет, конечно. Недавно он сам оделся.

Безайс сидел, ожидая чего-то самого тяжёлого. Он обвёл глазами комнату, потрогал себя за ухо и встал.

– Я пойду, пожалуй, – сказал он, не глядя на неё и вертя шапку в руках. – Вот теперь я вам сказал все.

Он вышел в коридор, натолкнувшись в темноте на впустившую его женщину, ощупью отыскал дверь, но потом вернулся снова. Она сидела, прижавшись грудью к столу.

– Я забыл дать вам его адрес, – сказал он. – Вы придёте сегодня к нему?

– Я приду завтра.

Он вышел на улицу и пошёл прямо, пока не заметил, что идёт в обратную сторону. Тогда он вернулся, прибежал домой и сказал Матвееву: «Завтра она придёт», – потом ушёл к себе, лёг в носках на кровать и долго курил. Он как-то не выяснил своего отношения к этой истории, и в его голове был полный беспорядок. Черт знает, что хорошо и что плохо.

Он думал о Матвееве, о Лизе, о самом себе, и было совершенно непонятно, чем все это кончится. Одно было ясно – девушки, как Лиза, встречаются не каждый день.

ОНА ПЛАКАЛА

На другой день Матвеев поднялся и, бодро стуча костылями, отправился просить у Дмитрия Петровича бритву. Кое-как он побрился и, сидя перед зеркалом, с удовлетворением рассматривал свою работу.

Насвистывая, он вернулся к себе в комнату, критически её оглядел и остался недоволен расстановкой стульев. С

полчаса он возился, громыхая стульями и поправляя оборки на занавеске, но потом устал и сел, тяжело дыша.

Он был в хорошем настроении, и весь мир улыбался ему.

Отдохнув, он пришёл в столовую и стал учить мальчиков играть на гребёнке с папиросной бумагой. Но потом пришла Александра Васильевна, гребёнку отобрала и загнала

Матвеева обратно в его комнату.

Пробил час, а Лизы все ещё не было. Время текло медленно, и он не знал, куда его девать. Безайса, по обыкновению, дома не было. Александра Васильевна принесла завтрак, и пока он ел, она стояла у дверей и расспрашивала, – есть ли у него мать, сколько ей лет и правда ли, что большевики и коммунисты – это почти одно и то же.

Она жаловалась на то, что Варя хочет остричь волосы. Она считала это глупостью и удивлялась, кому может нравиться безволосая женщина.

Но Лиза все ещё не приходила. Когда большие хриплые часы в столовой пробили три часа, Матвеев начал беспокоиться. Он взял костыли и отправился бродить по дому, с тоской и недоумением спрашивая себя, что могло её задержать. Он снова ушёл в свою комнату. Там он сидел до вечера, и с каждым ударом часов в нём росла уверенность, что она уже не придёт. Ноющая, точно зубная боль, тоска поднималась в нём, он начал думать, что с ней случилось какое-то несчастье. Эта мысль была невыносима, и, когда пришла Варя, ему хотелось сломать что-нибудь.

Она села рядом и начала говорить, что он должен больше есть, чтобы пополнеть.

– Ты скажи, – говорила она, – что тебе больше нравится.

Суп всегда остаётся в тарелке. Хочешь, завтра сделаем пирог с курицей. Мама очень хорошо его делает.

Это было самое неподходящее время для разговора о пироге с курицей.

– Не хочу, – сказал он.

Он искоса взглянул на неё и заметил, что она завилась.

Лизу, может быть, арестовали, – и эти легкомысленные белокурые кудри оскорбили его.

– Давай говорить о другом, – сказал он сухо. – Ты что-нибудь хотела спросить? Ты вечно о кухне разговариваешь, будто на свете больше нет ничего.

– Нет, это я только так. А я действительно хотела спросить тебя об одной вещи. Я думала об этом весь день: когда будет мировая революция?

– В среду, – ответил он сердито.

За последнее время в ней появилась черта, которая его бесконечно раздражала. Она старалась говорить об умных вещах: о партии, о цивилизации, о древней Греции. Это было беспомощно и смешно.

– Не старайся казаться умней, чем ты есть на самом деле, – сказал он, помолчав. – Это режет ухо. У тебя нет чувства меры, и ты слишком уже напираешь на разные умные вещи. Держи их про себя.

Он старался не глядеть на неё.

– Это просто флирт… Говори об этом с Безайсом, он будет очень доволен. Но даже и флиртовать можно было бы не так тяжеловесно.

– Почему это флирт?

– Ну, кокетство. Зачем ты завиваешься?

– Я больше не буду, – сказала она тихо.

Он немного смягчился.

– Ах, Варя, мне сейчас не по себе. Не обращай внимания. Но ты напрасно так держишься, это смешно. Неужели ты этого не видишь? Будь глубже и оставь это уездное жеманство. Хотя лучше, знаешь, бросим сегодня это, я что-то зол. Когда придёт Безайс, пришли мне его, хорошо?

– Хорошо, – покорно ответила она, вставая.

А когда пришёл Безайс, он закатил ему скандал. Матвеев спросил, что в городе нового, и когда Безайс ответил, что ничего нового нет, он взбесился.

– Мне надоело это, Безайс, – начал он громко, чувствуя, что у него дрожат губы. – Это возмутительно, понимаешь ты? Ты изводишь меня. Я сижу в этой проклятой комнате и ничего не знаю, что делается кругом. А ты рассказываешь мне всякий вздор. Зачем это? Ты смеёшься, что ли? Я не позволю так обращаться со мной! Скотина!

Последнее слово он почти крикнул.

Безайс осторожно присел на кончик стула.

– Я тут не виноват, старик. Это все доктор. Он сказал, что тебе нельзя волноваться, и я старался изо всех сил. Но теперь я вижу, что он умеет только пачкать йодом и ничего не понимает в нашем деле.

И он рассказал Матвееву, зачем он уходил по вечерам и что делал. Он почувствовал, что хватил слишком и что дальше молчать было нельзя. Матвеев немного утешился и слушал Безайса, не прерывая ни одним словом.

– Это все хорошо, – сказал он. – Погоди, я встану, и будем втыкать вместе. Ты не слушай докторов, это для баб.

Из всех лекарств я оставил бы только мятные лепёшки, –

говорят, они помогают против икоты. А больше я не верю ничему. Завтра я выйду на двор посмотреть, что там, в природе, делается без меня.

– Ты не выйдешь. Увидят тебя соседи, пойдут разговоры. Потерпи ещё немного.

Матвеев молчал несколько минут, потом смущённо улыбнулся.

– Она далеко живёт отсюда?

– Кто?

– Лиза.

– Нет, не очень. Несколько кварталов.

– Слушай, тебе опять придётся к ней пойти.

– Когда?

– Сейчас. Я думаю, с ней что-нибудь случилось. Сам знаешь, какое время. Вдруг её арестовали? Видишь ли, если она что-нибудь пообещает, то обязательно сделает.

Безайс, пожалуйста.

Безайс встал.

– Хорошо, – сказал он убитым тоном.

Худшего наказания для него нельзя было придумать.

Но идти надо было: если б он попал в такое положение, Матвеев сделал бы это для него. Он ушёл и пропадал два часа, а когда вернулся, то произошёл разговор, о котором потом он всегда вспоминал, как о тяжёлом несчастье. С

этого дня он дал себе страшное обещание никогда не ввязываться в чужие дела.

Он осторожно прошёл по тёмным комнатам, – в доме уже спали. Матвеев ждал его, сидя на кровати, и курил папиросу за папиросой.

– Ты был у неё? – спросил он нетерпеливо.

– Был, – ответил Безайс. – Все благополучно.

– Что она говорит?

– Говорит, что сейчас не может прийти. Придёт завтра.

– Почему?

– Должно быть, занята чем-нибудь. Я не знаю.

Матвеев был озадачен.

– А что она просила мне передать?

– Что завтра она придёт.

– И больше ничего? Только это?

– Да, как будто ничего.

– Вспомни-ка, Безайс, подумай хорошенько. Ты забыл, наверное.

Это звучало как просьба. Безайс откашлялся и сказал глухо:

– Ну… просила передать, что ты… милый, конечно.

– Ага…

– Что она прямо помирает, так соскучилась. Знаешь, разные эти бабьи штуки.

– Ага…

– Ну… вот и всё.

– А что обо мне говорила?

– Да ничего такого особенного не говорила.

– Она волновалась?

– Как тебе сказать…

Он поднял глаза и увидел, что Матвеев бледно улыбается, – точно его заставляли. По его лицу медленно разлилось недоумение. Безайс хотел рассказать, какая она передовая, мужественная, но теперь заметил вдруг, что

Матвееву этого не надо, что он хочет совсем другого.

– Она плакала, когда ты рассказывал ей об этом?

Он смотрел на него с надеждой и ожиданием, почти с просьбой, и Безайс не мог этого вынести. Он решил идти напролом. Не все ли равно?

– Как белуга, – ответил он, твёрдо и правдиво глядя в лицо Матвееву. – Я просил её перестать, но что же я мог поделать. Они все такие.

– Честное слово?

– Ну, разумеется.

Матвеев откинулся к стене и рассмеялся счастливым смехом.

– Это изумительная девушка, Безайс, ей-богу! – сказал он тщеславно. – Когда ты узнаешь её ближе, ты сам это увидишь. Так она плакала?

– И ещё как!

– Вот дура! Наверное, первый раз в жизни.

Наступила пауза.

– А как она тебе понравилась?

– Да ничего. Подходящая девочка.

– Правда, хорошенькая?

– Правда.

– А где ты с ней встретился?

– В её комнате.

– Та-ак. Какое первое слово она сказала, когда тебя увидела?

– Сказала «здравствуйте».

– А ты?

– Я тоже сказал «здравствуйте».

– Хм. Она, наверное, была в коричневом платье с крапинками?

– Нет, в синем и без крапинок.

Безайс был угрюм, смотрел в пол, но Матвеев не обращал внимания на это. Его распирало желание разговаривать.

– Никогда не знаешь своей судьбы, – говорил он, улыбаясь. – Помнишь, как я старался всучить тебе билет на этот вечер? Каким же я был ослом! Ведь не пойди я тогда, я бы с ней и не встретился. Случайность. Я часто думаю теперь об этом и благодарен тебе, что ты остался дома. Так она тебе очень понравилась?

– Ничего себе.

– Я так и думал. Черт побери, у меня, наверное, сейчас очень дурацкое лицо?

– Нет, не очень.

– Да-а. Так-то вот, старик. Это новая женщина в полном смысле слова. Когда я разговариваю с Варей, мне кажется, будто я жую сено. Очень уж невкусно. Ты не обижаешься?

Она свяжет тебя по рукам и ногам и будет стеснять на каждом шагу.

– По совести говоря, – ответил Безайс с одному ему понятной насмешкой, – она меня не очень стесняет.

– Ну, может быть. Каждый получает, что он хочет. Ты не чувствуешь в этом вкуса, Безайс. Сойтись, дать друг другу лучшее, что имеешь, и разойтись, когда нужно, без всяких сантиментов. Это чувство физическое, и слова тут ни при чем. Так, значит, она сказала, что завтра придёт?

– Так и сказала.

Было два часа ночи, – Безайс потушил лампу и ушёл.

ОТ ЭТОГО НЕ УМИРАЮТ

И действительно, на другой день она пришла.

День был точно стеклянный, весь пропитанный холодным блеском. Лёд на окне был чистого синего цвета, и небо было синее, и снег чуть голубел, как свежее, хрустящее бельё. Из форточки в комнату клубился воздух, поднимая занавеску. Матвеев оделся, ёжась от холода. Его переполняла нетерпеливая радость, желание свистеть и щёлкать пальцами. Когда вошёл Безайс, Матвеев сказал вдруг:

– Я решил подарить тебе свой нож.

Ещё минуту назад он не думал о ноже. Эта мысль пришла ему в голову внезапно, когда Безайс отворял дверь.

– Зачем?

– Да так.

– А ты останешься без ножа?

– Ну что ж. Он мне надоел…

Нож был с костяной ручкой, в тёмных ножнах, замечательно крепкий. Он снял его с офицера под Николаевом и с того времени носил с собой в кармане. Им он открывал консервы, чинил карандаши и подрезал ногти.

Безайс даже покраснел от удовольствия.

– Странно.

– Ничего не странно.

Он вынул нож, подышал на блестящее лезвие и показал

Безайсу, как быстро сходит испарина.

– Бери на память.

Потом пришла Варя. Она и Безайс сидели у него долго, но он перестал обращать внимание на них и вёл себя так, точно их не было в комнате, пока они не догадались уйти.

Он лежал, курил и читал «Лорда-каторжника», ничего не понимая. Так прошло ещё несколько часов. С обострённым вниманием он прислушивался к шагам в столовой, к стуку ножей и тарелок, смертельно боясь, что на него обрушится

Дмитрий Петрович со своей неисчерпаемой болтовнёй.

Солнце играло по комнате цветными пятнами.

Наконец приотворилась дверь, показалось круглое лицо

Александры Васильевны, горевшее нетерпением и любопытством, а за ней Матвеев, замирая, увидел знакомую беличью шапку.

– Вас спрашивает какая-то барышня.

Он швырнул книгу и попробовал встать, но для этого надо было добраться до другого конца кровати, где стояли костыли. Празднично улыбаясь, он замахал рукой. У дверей стояла Лиза, и её смуглое лицо, порозовевшее на морозе, было таким знакомым и милым.

– Ну, раздевайся! – сказал он. Это было первое слово, которое пришло ему в голову, и он тотчас пожалел, что произнёс его. После того как они не виделись целый месяц, надо было сказать что-то другое.

Она медленно подошла к нему. Матвеев, улыбаясь, смотрел на её розовое от холода лицо, на воротник пальто, покрытый инеем. Точно такая же, как тогда в Чите, на вечере, когда он увидел её в первый раз. Неужели прошёл только месяц? Он смотрел на неё, вспоминая морозную звёздную ночь, звонкий хруст шагов и первые неумелые поцелуи. Но она все ещё молчала, и надо было сказать что-нибудь.

– Как ты меня находишь? Знаешь, ты ни капли не изменилась.

Она взволнованно провела рукой по щеке.

– А ты – очень изменился, – ответила она.

Он вздрогнул от звука её голоса.

– Ну, поцелуй меня, – сказал он просительно.

Она подошла и поцеловала его в губы. На мгновение он зарылся лицом в холодный воротник её пальто. Он согласился бы сидеть так хоть целый час, но она выпрямилась.

– Раздевайся, – повторил он, охваченный внутренней теплотой, от которой покраснели шея и уши. – Что же ты стоишь?

Она сняла меховую шапку и пальто. Он увидел, что она оделась именно так, как тогда, в первую встречу, – в косоворотку с вышитым воротником и поясом, в тёмную юбку с карманами. У него хватило смысла догадаться, что она оделась так для него, и он снова покраснел.

– Какая милая комната, – сказала она после минутного молчания.

– Да, конечно. Отчего это пятно у тебя?

– Варила суп. Тебе больно сейчас?

– Нет. Ни капельки.

– А когда ранили?

Ему вдруг захотелось рассказать, как это вышло. Как их остановили, как рванули кони и понеслись, разбрасывая снег. Мутное небо, оглушительные до звона в ушах выстрелы и эта нелепая собака, лающая за санями, – все это встало перед ним и на мгновение заслонило комнату и

Лизу. Но она перебила его:

– Почему ты раньше не прислал за мной?

– Я хотел сам прийти к тебе, – сказал он, глядя на её шею и борясь со своими мыслями. – Но они меня не выпускают отсюда… А ты помнишь, как мы целовались тогда, в коридоре, и нас заметили?

Она напряжённо улыбнулась.

– У тебя бывает доктор?

– Время от времени. Сядь немного ближе, хорошо? Тут такая скука, что прямо выть хочется. Ко мне ходит каждый день один старый лунатик и выматывает из меня душу столетними шутками. Ты скучала обо мне?

– Я страшно беспокоилась.

– И я тоже. Безайс хороший малый, но он ничего не понимает. Как пень. Я валяюсь на кровати и целыми днями думаю о тебе. Как она называлась, эта улица, где общежитие, – Аргунская? Но какая ты хорошенькая!

Она подняла глаза и взглянула в его лицо, сиявшее счастьем. Он очень похудел, под глазами легла синева.

Месяц назад он был совсем другой.

– А как ты себя сейчас чувствуешь?

– О, ничего. Через неделю-полторы мы двинем с тобой дальше. Да, я забыл рассказать тебе смешную вещь… Но можно тебя поцеловать? Или об этом не спрашивают?

Он начал входить во вкус и сожалел, что поцелуи так коротки.

– Это очень странная штука. Иногда, когда я о чём-нибудь задумываюсь, я ясно чувствую, как у меня болит палец на той ноге, которую отрезали. На левой.

– Болит палец? – спросила она со сдержанным ужасом.

– Я растёр его сапогом, – сказал он успокоительно. –

Это только кажется. Лиза, дорогая, так ты беспокоилась?

Глупая! Что могло со мной случиться?

Он запнулся.

– Хотя случилось, – сказал он, смущённо улыбаясь. –

Вот. Но это ничего, правда? Я ещё наделаю делов. Бывает и хуже. Я почти здоров уже.

– Да?

– Ну конечно. О, нога мне не мешает. Хочешь, я покажу тебе, как я хожу?

– Не надо, – быстро сказала она, но Матвеев, снисходительно смеясь, взял костыли и поднялся. Он нацелился на окно и с грохотом, стуча костылями, проковылял до него, повернулся и снова дошёл до стула. Она встала.

– Каково? – спросил он, улыбаясь.

– Очень хорошо, – ответила она, комкая свою меховую шапку. – Но мне пора уже идти, милый.

Он сел и взглянул на неё снизу вверх.

– Почему? – спросил он тоном ребёнка, у которого отбирают сахарницу.

– Я выбралась только на минутку, – сказала она, опуская ресницы. – Мне обязательно надо быть дома сегодня.

Когда она говорила – надо, Матвеев сдавался. Он совершенно не умел с ней спорить.

– Но ты, может быть, придёшь сегодня попозже, когда освободишься?

Она подошла и мягко обняла его.

– Не скучай, – шепнула она, целуя его в щеку. – Завтра я приду на весь день – обязательно.

– Нет, в губы, – только и нашёлся сказать он.

Так она стояла рядом с ним, обняв его за голову и перебирая пальцами волосы, Матвеев торопливо и жадно целовал всё, что попадалось, не разбирая, с прожорливостью голодного человека, – шею, руки, лицо, овеянный нежным теплом её тела. Долго ждал он этого дня, – в вагоне, в лесу, в тёмных хабаровских улицах он думал об этих единственных бровях и нежной ямочке на шее.

Потом он вдруг почувствовал, что она вздрагивает, положив голову ему на плечо. Это было что-то новое.

– Лиза, что ты? – спросил он испуганно, осторожно садясь с ней на кровать.

Он подождал немного, а потом решил начать прямо с того места, на котором остановился, и уже обнял её за шею.

Но она отвернулась, и Матвеев скользнул губами где-то около уха.

– Я хочу поговорить с тобой, – сказала она, тяжело дыша.

Он крепко сжал её пальцы. Она сидела к нему боком, и он видел её профиль с длинными ресницами.

– О чем?

– О наших отношениях.

Она волновалась – волновалась из-за него! – и это наполнило Матвеева вульгарной радостью.

– Говори, говори, – сказал он снисходительно.

– Вот… сейчас и скажу, – возразила она, тихо отбирая свою руку. – Ещё раз поцелую – и скажу.

Несколько минут она целовала его с закрытыми глазами, горячо и быстро, как его ещё не целовал никто и никогда.

– Ну, вот, – услышал он её взволнованный голос. – Я

хочу… только ты не обидишься, милый? Постарайся меня понять. Наши отношения… они не могут быть прежними.

Я не поеду с тобой в Приморье.

Она с облегчением перевела дыхание, но у неё не хватило мужества поднять глаза.

– Ты же сам понимаешь это. Я знаю, ты думаешь сейчас обо мне, что я дрянь? Но, дорогой мой, пойми, что я тоже мучаюсь. А я могла бы и не приходить – написать письмо.

И все. Я не знаю только, поймёшь ли ты меня.

Молчание Матвеева начинало пугать её. Сделав усилие, она взглянула на него. Он имел такой вид, точно его ударили по голове, – он растерянно улыбался, и эта улыбка отозвалась на ней, как удар ножом. Ей захотелось плакать, и нежная жалость к Матвееву охватила её. Но любви не было, – что-то дрожало ещё в ней, – не то боязнь, не то недоумение. «Мне тоже тяжело», – вспомнила она.

Это было в Чите перед отъездом. Они ходили по улицам, – он держал её за руки и слушал, как она горячо и сбивчиво говорила о будущей любви. «Надо уметь вовремя поставить точку, – говорила она, – пока люди ещё не мешают друг другу». И теперь он вспомнил это.

– Понимаю. Надо уметь вовремя поставить точку, –

сказал он вслух.

Она испугалась выражения его лица. Ей показалось, что он хочет о чём-то просить.

– Если бы ты мог понять, как мне тяжело, – сказала она жалобно.

Он молчал.

– Давай говорить об этом спокойно, – продолжала она.

– Если я не буду счастлива с тобой, то ведь и ты будешь чувствовать это. Не надо никаких жертв.

Он пробормотал что-то.

– Я больше не могу, – бессильно прошептала она.

За дверью кто-то громко звал кошку и уговаривал её вылезти из-под буфета. Пыльный солнечный луч пронизывал комнату и дробился зелёными брызгами в стеклянной вазе.

– Но ты не сердишься на меня?

Он глубоко вобрал воздух в лёгкие. Так бросаются в воду с большой высоты. Жизнь встала перед ним – Жизнь с большой буквы, и он собрал все силы, чтобы прямо взглянуть в её пустые глаза. Двадцать лет ходил он здоровый и никому не уступал дороги. А теперь ему оттяпало ногу, и надо потесниться. Ну что ж.

– Я не маленький, – сказал он слегка охрипшим голосом, – и знаю, почему мальчики любят девочек.

Она взяла его руку и прижала к щеке.

– Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.

У него было только одно желание – выдержать до конца, не сдать, не распуститься. Это было маленькое, совсем крошечное утешение, но, кроме него, ничего другого не было. Что-то вроде папиросы, которую люди курят перед тем, как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил старался удержаться. Это был его последний ход, и он хотел сделать его как следует.

– Ты слишком много придаёшь этому значения, – сказал он почти спокойно.

– Правда? – спросила она с облегчением.

– Ведь не помру же я от этого.

– Я думала, что лучше сказать все прямо.