Олег Рязанский

Глава первая. В тихой Солотчинской обители

Бум-м, бум-м, бум-м… Удары монастырского била осенью 1395 года гулко раздавались в сосновом солотчинском бору. Заскрипели, захлопали низкие двери келий. Иноки, в темных срядах, старые и молодые, с посошками и без потянулись в церковь.

Инок Иона, он же великий рязанский князь Олег Иванович, постриженный в монашеский чин без оставления государственной должности и пребывающий в монастыре иногда целыми неделями, оторвался от Евангелия. Он аккуратно застегнул его медными застежками на толстых деревянных обложках, благоговейно положил эту священную книгу на почетное место возле икон и, сотворя молитву, тихо радуясь тому, что Господь вновь призывает его к Себе на моление в святой храм, вышел.

Еще смолоду всматриваясь в себя, в свою душу, подолгу размышляя над причиной сильно обуревающих его порой страстей — то гнева, то уязвленного самолюбия, то непомерной гордости, — он с годами все отчетливее осознавал, что все эти страсти, коль не держать их в узде, могут так овладеть душой, что жизнь станет несносной и для окружающих, и для себя. Потачка этим страстям — погибель. К счастью, в самом человеке обретается сила, с помощью которой возможно обуздание страстей. Это — дух, исшедший от Бога. Надо только уметь восчувствовать этот дух в себе и понять, что он — от Бога. И ищет Бога, чтобы найти в нем покой. И когда ты это восчувствуешь и осознаешь и будешь стремиться к Богу, то в тебе народится должная для удержания страстей воля.

Князь Олег часто бывал в рязанских монастырях — Ольговом, Богословском, Троицком и иных, и, пребывая там, вкусив благодать и обретя на какое-то время покой, он воочию видел и убеждался, наблюдая за иноками движение и действие духа в человеке преобразуют его. Ставят на должную ступень достоинства. Потому-то, ближе к старости, князь Олег не раз задавался вопросом — не пора ли ему, как это было в обычае русских князей, оставить многотрудную государственную должность и заключить себя в монастырь, вплотную заняться спасением души? Но в княжом бремени всегда найдется дело, которое, кажется, никому, кроме него, не осилить. (Таким острым и беспокойным делом в последнее время стало смоленское дело, в связи с которым зять Юрий Святославич жил у него в Рязани уже два года.) И Олег Иванович откладывал вопрос о монашестве.

Но как-то, пребывая в солотчинском лесу, он встретил двух отшельников, о которых был наслышан как об очень богоугодных людях. Евфимий и Василий, так звали отшельников, жили в кельях-полуземлянках, молились в крохотной церквице. Были они в ветхих одеждах, истощены постами, а глаза их, в темных впадинах, радостно блестели, в них отражалась мечта о высоком. И мысли их были возвышенны. И князь, поговорив с ними и невольно вспомнив о своей встрече с Сергием Радонежским, навсегда заворожившем его светоносностью и благоуветливостью, загорелся желанием основать новый монастырь здесь же, на нагорном берегу речки Солотчи, в этих благословенных местах.

В короткий срок были срублены несколько келий и добрая церковь. Вот тогда-то князь и принял монашеский постриг, но с таким расчетом, чтобы иночество совмещать с исполнением княжеского долга. Знал — рано или поздно — а двигать ему полки на Смоленск, о чем его давно просит зять Юрий…

Из кельи Иона вышел с мешочком конопляных семян для птиц. Прежде чем бросить горсть семян на землю, посмотрел на небо. Любил смотреть на облака, вечно изменчивые, подвижные, причудливо переливающиеся из одних форм в другие. Смотря на облака, Иона чувствовал, что душа его странным образом откликается на малейшие изменения бесплотного облачного тела, этого облачения неизменного вечного неба, к которому душа человеческая тянется неодолимо.

Он увидел, что облако, которое нависло над опускающимся четко очерченным кругом солнца, более чем наполовину светлое, меньшей частью черное и слегка, одним краешком, красно-бурое. Красно-бурый окрас мгновенно отозвался в его душе предчувствием тревоги…

Запустив руку в мешочек, сыпанул горсть семян на землю. С ближней сосны спорхнула синица. Склонив голову в черном клобуке набок, с привычным умилением смотрел на птицу. И внимал происходящему в своей душе. Тревожное предчувствие не растворялось. Слетелось ещё несколько птиц. Иона разбросал оставшиеся зерна и поднял глаза на небо.

Облако несколько видоизменилось, но краешек его все ещё багрился. Взгляд Ионы опустился на широко раскинутые луга в междуречье Оки и Солотчи. За лугами садилось солнце, и в лучах его тепло светлела церковная маковка соседнего Богословского монастыря. В небесном просторе осенними стаями летали птицы. В прозрачном воздухе, поблескивая, плавали паутинки. Скользя медленно по окрестностям, по высоким соснам, взгляд Ионы наконец остановился на храме своей обители. Туда неспешно сходились, соблюдая скромность в походке, стараясь не махать руками и слегка опустив голову, монахи. Усердствуя внутренними очами зреть Бога со страхом и любовью и стараясь собрать скитающиеся помыслы, Иона направил стопы к церкви.

За воротами монастыря послышался конский топот, резкий, гулкий. Было ясно — верховой торопил коня. Иона невольно поежился. Подумал — не гонец ли из Переяславля? Если да, то с какой вестью? Хорошей ли, дурной ли? Однако, в любом случае — с важной вестью. Ибо по мелочам Иону не отвлекали от его духовного делания.

Оглянулся — Глеб Логвинов. Мельком подумал: не отослать ли стольника обратно, не выслушав? Но если отослать его за ограду, не станет ли это самоугождением себе? Самоугождение, когда мы стремимся, чтобы все было по-нашему, а не как угодно Богу, непременно даст в душе разлад и немирье, обернется разочарованием. Нет, уж лучше выслушать боярина, с какой бы худой вестью он ни явился, смело принять её в себя, в свой ум и свое сердце, а уж потом, дабы восстановить в своей душе мир, попытаться собрать разбегающиеся помыслы. И вернуть себе молитвенный дух.

Меж тем боярин подошел к нему. Был озабочен. Поклонясь и коснувшись рукой земли, доложил — в Солотчу, к князю Олегу Ивановичу, вот-вот приедет князь Юрий Святославич с челобитьем. Велит ли государь принять смоленского гостя в обители?

Иона хотел мягко поправить боярина, что здесь, в монастыре, он не государь, а инок. И потому к нему следует обращаться как к иноку. Но в нем уже пробудился интерес к тому делу, с каким прибывал к нему зять, и он просто осведомился:

— С каким челобитьем ко мне едет князь Юрий Святославич?

Стольник ответил, что не ведает. Знает лишь, что нынче о полдень приехали в Переяславль смоленские бояре, и Юрий Святославич, взволнованный их приездом, долго с ними о чем-то совещался.

Иона подумал и сказал:

— Что ж, пусть, как прибудет, подождет у ворот, а я попрошу у настоятеля соизволения принять князя Юрия у меня в келье.

Иона хотел было ещё спросить боярина, каков ныне Юрий Святославич здрав ли, бодр, деятелен? Не предается ли унынию, как это порой с ним бывает, или, напротив, не предается ли излиха веселью и гулянию? Но пора было уже на службу, и Иона, сотворив перед дверьми церкви крестное знамение и положив земной поклон, вошел в храм. В храме попытался сразу же отогнать от себя отвлекающие от молитвенного духа помыслы. Но отогнать удалось не в один миг, а лишь исполнив все должные правила поведения в церкви — встал посреди перед царскими вратами и положил три поясных поклона с молитвой, в которой просил Бога очистить его, грешного; затем поклонился на обе стороны братиям, мысленно прося благословить его и простить…

Спустя какое-то время в Солотчу рысью въехал с небольшой свитой князь Юрий Святославич. Его крепкое, с мужественными чертами, носатое лицо было озабочено; в то же время в черных страстных глазах светился отблеск какой-то надежды.

Саженей за триста от монастыря его встретил рязанский боярин Глеб Логвинов.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Юрий Святославич.

— Примет, — кратко ответил Глеб.

Лицо Юрия Святославича просияло.

— Слава Богу, — сказал он. — Мой тесть не любит, когда его беспокоят в обители.

Юрий Святославич стал старшим князем земли Смоленской после того, как его отец, Святослав Иванович, собрав большое войско, попытался отвоевать у Литвы захваченный ею некогда город Мстиславль. В яростном бою с литовинами смоленские ратники потерпели поражение, князь Святослав Иванович погиб, а двое из его четырех сыновей, Юрий и Глеб, попали в полон. Глеб был увезен в Литву, а Юрий, храбро дравшийся в бою и получивший ранение в голову, был посажен на смоленский стол из руки победителей — литовских князей Ольгердовичей — как зять их сестры, рязанской княгини Ефросиньи. От Юрия Святославича потребовали клятвы быть верным данником и подручником литовских князей, но Юрий клятву не сдержал — вел княжение независимо, надеясь, что, в крайнем случае, его выручит рязанский тесть.

Меж тем в Литве наступили перемены. После длительной междоусобицы Ягайлы и Витовта они помирились, и Витовт получил от польско-литовского короля Ягайлы литовский престол вместе с титулом великого князя. Крутой на расправу Витовт, видя, что Юрий Смоленский непослушен Литве, привез из Литвы полоненного Глеба Святославича, посадил его на смоленский стол, а смещенному с него Юрию дал в удел Рославль. Передел власти и уделов посеял среди четырех братьев Святославичей жгучую рознь. Юрий, оставив семью в Рославле, подался в Рязань к тестю просить его помочь ему восстановиться на смоленском столе. Князь Олег, ведая о расстановке сил в Смоленске и о силе самого Витовта, предпочел не спешить с военным походом — выжидал.

Вот уже два года, как Юрий, лишенный смоленского стола, в Переяславле у тестя. О возвращении в Смоленск не могло быть и речи — на родной земле он стал бы легкой добычей сторонников Витовта. Проживая в Переяславле без семьи, Юрий проводит время в воинских упражнениях, охотах и пирах. Не чурается и любовных утех. В отсутствие рядом с ним супруги вступил в любовную связь с одной из рязанских вдовушек. Когда слухи о его похождениях дошли до ушей тестя, тот сурово и внушительно напомнил ему о Евангельской заповеди: "Не прелюбодействуй", посоветовал покаяться и прекратить нечестивую связь.

Опасаясь впредь гнева тестя, Юрий раскаялся и угомонился, и не прочь был даже послать своих людей в Рославль, чтобы привезти супругу с детьми в Переяславль, оставив удел на попечение доверенных лиц, как вдруг чрезвычайная новость: Витовт коварством и хитростью взял Смоленск. Ибо и Глеб, которого он посадил на смоленский стол вместо Юрия, явно рассчитывая на его полную покорность, начал выходить из-под его руки.

Новость эту — о коварстве Витовта — привез из Смоленска ближайший и верный сподвижник Юрия князь Симеон Мстиславич Вяземский, в жену которого, красавицу Ульяну, был давно и тайно влюблен князь Юрий. (Впрочем, его влечение к Ульяне с некоторых пор перестало быть тайной. На одной из пирушек Юрий Святославич под сильным хмельком объявил своим застольникам не без удальства, что, мол, эта красавица Ульяна, эта недотрога, придет час, не минует его ложа…)

Коварство Витовта проявилось в том, что он, собрав большую рать, пустил слух, что будто бы идет на Железного Хромца, дабы пресечь его хищнический завоевательский пыл. А сам, приблизясь к Смоленску, стал неподалеку лагерем. В это время в Смоленске проходил съезд князей Святославичей, все ещё пребывающих в ссорах. Витовт послал за Глебом, старшим князем, принял его милостиво и объявил, что хочет помирить Святославичей. Не стал упрекать Глеба за то, что тот, как некогда и Юрий, не изъявлял должной покорности Литве. Глеб поверил ему, передал братьям, что Витовт намерен стать им беспристрастным судьей и разделить вотчину по жребию. Трое братьев в отсутствие Юрия сели на коней и с боярами отправились в ставку Витовта, беспечно не позаботясь о надежной защите города. Витовт принял Святославичей почетно, взял дары и, когда те уже окончательно уверовали в добрые намерения Витовта, приказал охранникам схватить и повязать гостей. Воины его ворвались в город и перебили всех, кто оказал сопротивление. На престол был посажен наместник Витовта киевский князь Ямонт.

С такими-то вестями ехал Юрий Святославич к тестю в монастырь, волнуясь и надеясь, что теперь-то, когда Витовт явил всю свою хищническую сущность, явно уже считая Смоленск подданным ему городом, Олег Иванович встрепенется, сбросит с себя монашеское одеяние, сдерживающее его воинский пыл, и устремится спасать Смоленскую землю.

В келье — трое: Иона, Юрий Святославич и впервые представленный князю-иноку человек вельможного и благородного вида — Симеон Вяземский, сподвижник Юрия.

Юрий, хотя и удручен чем-то, как всегда, пышет здоровьем, он крепкой стати, краснощек, брови его лохматы, из ноздрей торчат пучками волосы. Весь он — олицетворение мощи, избытка жизненных сил. Голос его низок, гудлив:

— Худую весть привезли — хуже некуда… Смоленск взят Витовтом хитростью и коварством…

Иона спрямился, нижняя губа твердо легла на верхнюю — он уже не инок, а князь.

— Успел! — с досадой сказал он, едва не прибавив слово "гад".

Вовремя остановил в себе этот помысел, который, внедрясь, очернил бы душу, сделав её немирной. — Поведай, как это случилось…

Юрий Святославич рассказал, каким образом Витовту удалось обвести вокруг пальца троих его братьев. Сказал, что эту весть привез ему очевидец происшедшего, князь Симеон Мстиславич Вяземский, едва спасшийся бегством (Вяземский учтиво поклонился.) Еще при первом знакомстве с Вяземским это имя показалось Олегу Ивановичу где-то им слышанным, но и тогда, и теперь он не сделал усилия вспомнить. Ибо был взволнован. Сдерживая кипение разбуженных в нем страстей, он встал и — в подряснике, в клобуке, в глазах огонь — прошелся из угла в угол.

Итак, Витовт, едва получив от Ягайла великое литовское княжение, обратил свой взор на Восток. Утвердясь в Смоленске, этом лакомом кусочке на перекрестке важнейших дорог, Витовт станет угрожать и Рязани. И так как он теперь обращен в католическую веру у поляков, то не станет ли он насаждать католицизм в завоеванных русских землях? Если да, то устремления Витовта на Русь не опаснее ли набегов ордынцев, которые, по крайней мере доселе, не навязывали Руси своей мусульманской веры?

Олегу Ивановичу подумалось о том, что ему следует усилить союз с Москвой. Ведь князь Василий Дмитриевич, при его осторожном, оглядчивом, проницательном уме уже и теперь, наверное, осознает, как опасен для Москвы Витовт. Навряд ли он умаслен и усыплен теми знаками родственного внимания, которыми одаривает его тесть. Он не может не понимать, что, расправясь с Олегом Рязанским, если это ему удастся сделать, Витовт задерется и на Москву. В Москве подрастают младшие братья Василия, тот же Юрий и другие, все на подходе к жениховскому возрасту, а у Олега Ивановича подрастает внучка, она же дочка Юрия Святославича, именем, как и мать, Настенька. Она ещё девочка, ей нет и десяти, но заботливые родители и предки загодя определяют своим детям и внукам достойных спутников жизни… Если бы уже сейчас договориться с Василием Московским о брачном союзе его младшего брата и Олеговой смоленской внучки — такой предварительный сговор послужил бы упрочению нелегкого, можно сказать, скверного положения Юрия Святославича.

А пока… Пока Олегу Ивановичу следовало обсмыслить, что он возможет для смоленского зятя уже сейчас… И возможет ли? В силах ли он собрать такую рать, чтобы вышибить из Смоленска Витовтова ставленника и удерживать в дальнейшем Витовтов натиск? Имеются в виду силы не только воинские, но и его собственные, физические. Ведь он уже устарел, в его теле нет той упругости, ТОЙ энергии, которая была прежде. Нет задора, нет воинского пыла. Куда охотнее он сидел бы мирно в Рязани, перемежая государственные дела с краткими пребываниями в тихой солотчинской обители.

— Отец! — словно услышав мысли и сомнения тестя, обратился к нему зять, соскользнув с лавки и опустившись на колени. — Отец, не откажи в помоге! Умоляю… Ты только один в силах вернуть мне мой престол…

Широкая спина Юрия Святославича согнулась в поклоне, являя в эту минуту не мощь и силу, как обычно, а беспомощность. Плечи его вдруг затряслись. Князь Олег смотрел на него с сочувствием, он ощущал свою ответственность за судьбу этого человека, беспокойного и незадачливого, мужа его дочери и отца его внучат.

— Встань, Святославич, встань, зять мой, — ласково сказал Олег Иванович, приподнимая его за плечи. — Встань, — повторил, нажимая на это слово и вкладывая в него смысл куда больший, чем тот, чтобы он просто приподнялся с колен. — Вернемся в Переяславль — там и обмужуем1…

Ранним знобким утром следующего дня, переодевшись в княжое платье, князь Олег со спутниками покинул обитель.

Глава вторая. Случай на охоте

Сборы был недолгими — уже через два месяца, когда выпал снег, прикрыв наготу осенней слякоти, войско было готово к походу. Ждали морозов. Во время подготовки к выступлению князь Олег, видя, с каким воодушевлением его воины собираются в поход, ещё больше утвердился в правильности своего решения идти на литовцев. Кроме всех прочих причин, побуждавших его к войне, была и ещё одна — для других невидимая, но для него весьма значимая — ему хотелось собрать семью дочери и зятя, хотелось, чтобы они жили неразлучно, как и подобает любой семье. Ибо долгая разлука ни к чему хорошему не приведет, особенно если учесть зятевы устремления к любовным утехам.

Выпал ещё снег, ударил мороз, земля отвердела — можно выступать. Явно взбодрившийся предстоящим походом Юрий Святославич, которому успеть бы ухватить все и вся, попросил тестя пару дней посвятить медвежьей охоте. Олег Иванович согласился, и вот охотники в мещерском лесу. Медведь обложен. Оклад зверя доверили Симеону Вяземскому: тот сам сделал на широких лыжах вкруг залегшего в берлогу медведя три обхода, все более сужая их. На другой день, в канун облавы, он точно определил, куда ведет след зверя. След вел на север, на пригорок среди густых сосен. На пути к пригорку лежала большая сосна, в сажени от неё след оборвался. Это означало, что зверь, сделав прыжок, по дереву прошел в берлогу. Этот, последний входной в берлогу след, по-охотничьи называется пятой. Прежде чем сделать пяту, зверь поменял несколько лежек и двигался к берлоге то непролазными завалами сухостоя, то густыми ельниками — запутывал следы. Если зверя поднять из берлоги, он непременно пойдет тот же пятой на юг, саженей пятьдесят или сто, и тут-то знающий охотник и должен поджидать его.

Вяземский был, судя по всему, опытный охотник. Он, по сути, и делал распоряжения, кому где быть и что делать. Князь Олег уже знал, что этот Симеон Вяземский был мужем той самой Ульяны, благосклонности которой намеревался добиться Юрий Святославич, объявивший об этом на пирушке. Трудно сказать, ведомо ли было Вяземскому об объявленных намерениях Юрия Святославича, но князь Олег не без опасений наблюдал за их взаимоотношениями. Хотя Вяземский был ближайшим соратником Юрия, на почве ревности в любой миг могла вспыхнуть ссора.

Убить медведя должен был Юрий Святославич. Он, с рогатиной, в белом одеянии, встал как раз на пяте, на утоптанном слугами месте. Справа и слева, через каждые пятьдесят шагов, стояли в белых же одеяниях, с рогатинами и ножами, рязанские и смоленские бояре. Если зверь не выйдет на Юрия Святославича, он упрется в кого-либо из них.

Олег Иванович с сыновьями и несколькими боярами стоял позади зятя. Симеон Вяземский находился сбоку; он, сделав все необходимые распоряжения, скромно отошел в сторонку, чтобы самый вожделенный миг охоты — взятие зверя — полностью предоставить Юрию Святославичу. В случае если Юрий Святославич замешкается, и зверь подомнет его под себя, на подмогу кинутся сыновья и бояре Олега Ивановича; да и он, Вяземский, начеку.

Сам князь Олег, давно уже охладевший к охоте на медведя и предпочитавший только соколиную охоту, занял место чуть позади сыновей и бояр, и, хотя он лично не намерен был бросаться на зверя, рогатину, на всякий случай, вручили и ему.

Кажется, все было готово. С северной стороны к берлоге зашли загонщики — им шумными криками, за что их называют ещё кричанами, поднимать и гнать медведя. С боков засели молчуны — этим, если зверь начнет заворачивать вбок, вставать и махать руками, делая шаги навстречу. Так загонщики и молчуны вынудят медведя идти по пяте прямохонько на Юрия Святославича.

По знаку Вяземского заиграл рожок, закричали, зашумели загонщики. Шум нарастал, но зверь, видно, успевший хорошо облежаться, не вставал. Тогда к берлоге подступили с собаками. Собаки стали лапами разрывать покрытую снегом берлогу. Одна, видно, почуяв голову зверя, всунулась в снег всей мордой, но тотчас же мгновенно отпрыгнула — зверь вдруг рявкнул. Другая, ворча и оглядываясь, отползла. Куча снега взорвалась, из неё выскочил огромный, пудов в пятнадцать, медведь, мощно встряхнулся.

Загонщики зашумели, собаки лаяли, норовя вцепиться в медведя сзади. Мотая головой, досадуя, что его подняли с берлоги, зверь, уходя по пяте, вдруг оборачивался и бил лапой по воздуху — собака, куснув, успевала отпрыгнуть.

Завидя впереди какие-то фигуры в белом, медведь свернул вбок, но перед ним вдруг встали молчуны и замахали руками. И он снова пошел прямо на охотника, пока им невидимого — тот неподвижно сидел на корточках в белом одеянии. Вдруг, шагах в трех от медведя, охотник встал. Зверь от неожиданности опешил. В него тотчас вцепились собаки. Он яростно мотнул головой — вот-вот достанет в мощном прыжке охотника. Но Юрий Святославич сделал резкий выпад и вонзил рогатину в лопатку медведя. Зверь рявкнул, ударил лапами по древку — оно хрястнуло — и, осатанев от боли, прыгнул на обидчика. Ловкий и сильный Юрий Святославич успел отскочить — лапа зверя лишь царапнула по плечу, содрав одежду. Еще бы один прыжок — и охотник был бы разодран. Но второго прыжка зверь сделать не успел — подбежавший Симеон Вяземский ловко всадил ему рогатину под другую лопатку… Медведь взревел, выпрямился, как бы норовя вытянуться в нитку и безбольно пропустить сквозь себя острие, и тут же сломался, рухнул…

Рев его становился все тише, жалобнее. Собаки рвали его, а он смотрел на сбегавшихся к нему людей страдающе и с упреком. Под ним — лужа крови…

Вскочивший на ноги Юрий Святославич был бледен. Поверх разорванной охотничьей одежды на него надели ферязь, и он, как-то странно улыбаясь, подозвал к себе Вяземского и положил руку ему на плечо:

— Спаси тебя Бог, Симеон… Прилюдно подтверждаю: ты мне более чем преданный слуга. Ты мне — друг. Я знаю, что Витовт предлагал тебе послужить ему, но ты отказался ради того, чтобы послужить мне. А ныне ты спас мне жизнь. Я в большом долгу у тебя.

Юрий Святославич трижды поцеловал Вяземского, крутые ноздри которого вздрагивали от нервного напряжения. Затем, обратясь к тестю, Юрий сказал:

— Отец, ты все своими очами видел. И таких преданных друзей у меня много. Все они (указал рукой на обступивших его бояр) и в Смоленске более половины горожан — мои доброхоты. Народ нас поддержит — не сомневайся!

Дружески стиснув крепкую руку Вяземского, Олег Иванович высказал мнение, что, коль у его зятя такие друзья, Смоленск будет отнят у Витовта. И тут же ему подумалось: "Вяземский — надежный тебе пособник, но и ты будь ему добрым покровителем…".

В тот же день, завалив выпотрошенную тушу зверя в сани-розвальни, вернулись в Переяславль.

Глава третья. Под Любутском

Вскоре рать Олега Ивановича, подкрепленная отрядами Юрия Святославича и нескольких подручных Олегу князей, предприняла поход в литовские пределы. Успех сопутствовал рязанцам и Юрию Святославичу. Возвращаясь домой с полоном и добычей, Олег Иванович узнал: пока он пребывал в литовских пределах, в его собственных хозяйничали отдельные отряды литовцев. Спрятав добычу и полон в надежном месте, Олег Иванович ударил по рассеянным литовским отрядам и вынудил их уйти восвояси.

Однако успех рязанцев был неполный. Смоленск оставался за Витовтом. Осенью, менее чем через год, пошли вторично. Осадили Любутск1, стояли несколько дней, готовясь ко взятию крепости. Однажды, рано утром, доложили Олегу Ивановичу о прибытии посольства из Москвы. Князь тотчас вышел из шатра, посмотрел в ту сторону, где стояли десятка два всадников. Передний из них держал в руках двухоботное знамя с изображением Спаса Нерукотворного. Рядом с ним стоял на коне богато одетый витязь — старший посол.

Олег Иванович, всматриваясь из-под руки, старался угадать, кто именно старший посол. Не рассмотрел. Однако, кто бы он ни был, но рязанский князь не сомневался, что московиты прибыли с какой-нибудь хитростью. Ибо, не далее, как минувшей Пасхой, Василий Дмитриевич и Витовт встречались в Смоленске, тем самым подтвердив, что этот град рассматривается ими как литовский. Они оговорили границы своих владений. Нет, сговор их не был направлен против Рязани; напротив, Василий просил тестя не беспокоить рязанские пределы. Не надо много проницательности, чтобы понять, почему Василий не забыл о рязанских пределах. Ведь если Витовт возьмет Рязань, то он не остановится и перед Москвой. Наружно проявляя дружбу с тестем, Василий Дмитриевич опасался его коварства.

Предвидя, что московиты станут уговаривать его не брать Любутска и возвращаться на Рязань, Олег Иванович велел своему окольничему передать им, что примет их лишь завтра пополудни. И, сопровождаемый воеводами, поехал осматривать рати.

Как обычно, передние ратники, стоявшие от крепости немного подальше, чем на полет стрелы, вяло переругивались с теми, которые пребывали на стенах города. "Эй, православный! Что ж ты так крестишься? Будто у тебя не лоб, а кошель!.." — "А ты, пиявица из поганой лужи, скоро захлебнешься!" "Погоди-ка, бабьей спины друг…" Злости не было ни с той, ни с другой стороны. И там и тут — русские. Литовинов в крепости было мало.

Когда окольничий, передав московитам слова князя, вернулся к нему, Олег Иванович спросил имя старшего посольника. Оказалось, что старший Федор Андреевич Кобылин. Тот самый, которого звали Кошкой и которого московские правители часто посылали для сложных переговоров то в Золотую Орду, то в иные земли. Именно этот боярин, прославленный умом и познаниями не меньше, чем давно уже покойный его родитель Андрей Кобыла, в свое время сумел ловко окрутить Владимира Пронского, подбив его отложиться от Переяславля Рязанского. И тем предопределил победу Москвы над Рязанью под Скорнищевом. Олег Иванович лично познакомился с родовитым московским боярином на свадьбе своего сына и был очарован умом и благочестивой манерой его обращения с людьми. Прозвище Кошка подходило к этому большерослому человеку лишь в том смысле, что в обращении он был мягок, как бы и вкрадчив.

— Гм-м, — сказал Олег Иванович. — Что ж, Федор Андреич хоть и именитый боярин, а все ж пущай и подождет до завтрева.

С тем и возвратился к своему шатру. Здесь, у шатра, его с нетерпением ждал зять Юрий Святославич. Зять с жаром стал упрашивать князя Олега принять московитов тот же час, полагая, что те приехали предложить свою помогу.

— Напрасны твои надежды, — сказал ему Олег Иванович. — Я полагаю — не с тем припожаловали московиты…

Вошли в шатер. В сумраке, при небольшом пламени жаровни, глаза Юрия блестели и сверкали.

— Нет нужды томить их и томиться нам самим, — уговаривал зять. Прими их сейчас! Ускорь встречу! Чую — Москва поможет нам. Не может не помочь. У нас с нею одна цель — не дать вражьим силам погубить на Руси православную веру…

Не веря в возможность того, что Василий Московский поможет Рязани и Юрию Святославичу в войне против Литвы, Олег Иванович все же внял его просьбе и принял посольников два часа спустя. Московиты, возглавляемые Федором Кошкой, сидели на скамье в шатре рязанского князя важно и преисполненные чувства собственного достоинства. Все они были в богатых кафтанах с узкими рукавами; поверх них — епанчи с расшитыми воротами. Подпоясаны низко, так что выделялись животы. Чем пузо ни больше, тем московит важнее. Сам Федор Андреевич был дороден и довольно толст, но вот племянник его, сын Александра Елки, именем Иван, был худ и длинен — как жердь, как хлудина. Его так и прозвали — Хлудень. Широкая, покрытая сукном скамья была рассчитана на человека среднего роста, а не такого, как Иван и он все скашивал в сторону высоко торчавшие колени.

После обмена приветствиями Олег Иванович ласково обратился к старшему посольнику:

— С каким наказом припожаловал, Федор Андреич?

Последовал обстоятельный ответ:

— Пришел к тебе, пресветлый государь Рязанский, просить от имени моего господина великого князя Владимирского и Московского Василея Дмитрича не воевать града Любутска, поскольку Любутск под Литвой, а на Литве, как хорошо тебе ведомо, сидит тесть моего господина великий литовский князь Витовт Кейстутьевич…

Предвидя такой ответ, Олег Иванович не шевельнул и бровью. Зато Юрия Святославича пот прошиб.

— Несуразное глаголешь! — крикнул горячо. — Неужто ты думаешь — мы пришли на прогулку?

— Тако я не думаю, — спокойно возразил Федор Кошка. — Давайте рассудим — кому на пользу эта война? Да, ныне вы возьмете Любутск — я в этом не сомневаюсь. А — завтра? Завтра придет с большой силой сам Витовт, побьет вас… Понапрасну прольется много крови.

— Кто кого побьет — бабушка надвое сказала! — все ещё горячился Юрий Святославич.

В ответ на его запальчивые слова Федор Андреевич на секунду закрыл глаза, как бы давая возможность перевариться этим словам в своей душе, а заодно предлагая взвесить их в уме каждому из присутствующих. Старший московский посол был великий знаток человеческих душ, и он, чтобы переубедить собеседника, прибегал к самым различным способам воздействия. В том числе — и к молчаливым паузам. Когда, по его мнению, прошло достаточно секунд, чтобы кое-кто успел усомниться в изречении Юрия Святославича, посол сказал:

— Никто не оспаривает, что Рязань ныне сильна как никогда. Ибо управляет ею такой мудрый государь, как ты, высокочтимый князь Олег Иванович… И все же, как бы нам не упустить из виду, что под рукой Витовта вся Южная и Западная Русь. Мало того — с ним Польша и Немецкий Орден… Вот я и говорю — почто зазря проливать кровь?

Юрий Святославич опять не утерпел:

— А затем, чтобы гнать взашей с моей родной земли супостата!

Благородная запальчивость Юрия снискала ему благосклонные и сочувственные взгляды некоторых московитов. Но — не Федора Кошки. Он умел гнуть до конца.

— Не помысли, князь Юрий Святославич, что московитам по душе господство Литвы на твоей отчине. Нет, не по душе! Нам поперек горла нашествие литовинов на Смоленскую землю. Ибо слишком опасно приблизилась Литва к московским пределам. И я всей душой желаю тебе, Юрий Святославич, вновь сесть на смоленский стол. Но, коль рассудить трезво, опасно ныне вступать тебе в брань с Витовтом. Ибо, в случае неудачи, в дальнейшем тебе ещё труднее будет управиться с Витовтом.

— Но сколько можно потакать Витовту? — возразил Юрий Святославич. И, если не ныне — то когда?

В разговор вступил князь Олег:

— Это — вопрос вопросов. Дай на него, Федор Андреич, чистый ответ.

Наступило молчание. Возле жаровни возились слуги, меняя принесенные с уличного костра горячие угли на остывшие. Когда их суета кончилась, вместо старшего посла ответил его племянник Иван Хлудень:

— Витовт, слыхано, намерен пойти войной на самого Железного Хромца. Пущай бы они сшиблись… На руку всем нам — и Смоленску, и Рязани, и Москве… — и качнул коленями из стороны в сторону.

Князь Олег возразил, что слух мог быть пущен нарочито — для отвода глаз. О коварстве Витовта всем известно, и особенно обожглись на нем смоленские князья. И поскольку Москва опасается Литвы, то самое время ей, Москве, оказать сейчас помогу рязанскому войску.

— Это невозможно, — сказал Федор Кошка. — Князь Василий Дмитрич и Витовт — союзники. И именно как союзник и зять Витовта князь Василий просит князя Олега отвести полки на Рязанскую землю. В ином случае…

Голос посла принял оттенок некоей угрозы, и при наступившей паузе в шатре мрачным облаком повисло давящее молчание. Что скрывалось за этим "в ином случае", — всем было ясно как Божий день: московский князь вынужден будет дать помогу Витовту, если тот обратится к нему за помощью.

Олег Иванович насупился, неприятно было ему слушать предостережение, и он попросил огласить содержание посланной московским князем грамоты. В грамоте излагалась просьба не затевать брани с Витовтом. Князь Олег призадумался. Ему не хотелось осложнять добрых союзнических отношений с московским князем. В то же время имелось опасение, что Витовт, прослывший коварным, мог отомстить рязанскому князю просто за то, что он осмеливается вторгаться в его пределы. Может ли московский князь поручиться за то, что Витовт, его тесть, не станет вымещать злобу и не пойдет с силой на Рязанскую землю? Князь Олег прямо спросил об этом посла, заодно осведомясь, как поступит Василий Московский в таком случае? Выступит ли он на стороне Рязани против Витовта?

Федор Кошка ответил, что Витовт навряд ли в таком случае станет вымещать зло; однако же, коль он все-таки вздумает двинуть полки на Рязань, князь Василий встанет на сторону князя Олега.

Разумеется, Олег Иванович понимал, что никогда не следует полностью доверять послу, даже если он представляет дружественную тебе страну, и все же он пообещал подумать.

Случилось так, что на другой день поступила тревожная весть — со стороны Дикого поля на Рязань идет крупный ратный отряд татар. Чтобы защитить свой народ, а заодно уважить просьбу московского князя, Олег Иванович снял осаду Любутска и вернулся домой.

Меж тем, спустя некоторое время, осенью, когда князь Олег уже распустил свое войско, на Рязань напал Витовт. Летописец свидетельствует: "Витовт… со всей силой литовскою пришел ратью на Рязанскую землю и много зла сотворил; людей сажали улицами, секли; и много крови неповинной было пролито". С руками, обагренными кровью убиенных им невинных рязанцев, Витовт едет в Коломну, где с дарами и почестями его встречает князь Василий Московский. Была ли отягощена его совесть тем, что он не постарался убедить тестя не пустошить Рязанскую землю? Кто знает…

Глава четвертая. Крутые перемены

Князь Олег Рязанский, особенно на склоне жизни своей, умел всмотреться и вслушаться в ход истории. После того, как он, уговоренный московским послом, отвел свое войско из-под Любутска, поверив в то, что Витовт не искусится на месть, а Витовт, меж тем, искусился, и Василий Московский сделал вид, что ничего не случилось, князю Олегу особенно стало очевидно: он должен полагаться на себя и на свое чутье, которое ему подскажет е г о час. По своему жизненному опыту он знал — час этот придет, лишь бы угадать его и не упустить.

Ведь ход истории неумолим, беспрестанен, независим от воли каких бы то ни было людей, даже самых сильных мира сего. Он вроде бы неслышим, этот ход, но у него есть свои звуки, он вроде бы невидим, но у него есть свои меняющиеся очертания и краски. Никому из людей не дано направить его по своему хотению, но если ты обладаешь историческим чутьем, то оно, это чутье, поможет тебе по каким-то неясным движениям истории кое-что уловить и кое-что предугадать.

Смоленский узел, завязанный Литвой, развязать было одному Олегу не по силам, и он, быть может, отступился бы, не будь Витовт столь нахрапист и нагл в своем устремлении на Восток. Казалось, вот-вот, и он отхватит кусок уже и от самой Рязанской земли. Еще тревожила и мучила князя незадачливая судьба зятя Юрия Святославича и его семьи. Юрий Святославич все ещё вынужден был пребывать на Рязани: возвращение в Смоленскую землю, на свою отчину и дедину, было связано с опасением быть схваченным и убитым сторонниками Витовта. Беспокоила князя Олега долгая разъединенность дочери и зятя — зять, в отсутствие супруги, по-прежнему проживающей в Рославле, нарушал святость семейных уз. Излишество природных сил, коими был награжден сверхщедро, Юрий Святославич погашал воинскими занятиями, охотой в мещерском лесу и, увы, вкушением нечестивых страстей.

К сожалению, Василий Московский, союз с которым был в силе, слишком осторожничал, чтобы объединиться с Рязанью против Литвы. Избегал резких движений, обеспечивая своей земле долгий мир. Конечно, Василий обеспокоен тем, что Смоленск под Литвой. Конечно, он не желает продвижения Витовта на Рязанскую землю. Но воевать с тестем он не хотел — блюл свои собственные интересы.

Что делать рязанскому князю? На что рассчитывать?

Мудрый Олег Иванович и в молодые годы не очень-то лез на рожон, а в зрелые лета — тем более. Всей своей кожей он чувствовал, что рано или поздно Витовт, эта вошь на гребешке, сам нарвется на чей-нибудь безжалостный сильный ноготь. Ведь в мире были правители, страдавшие не меньшим тщеславием и обуянные не меньшей, а то и большей, воинственностью. Один из них — самаркандский владыка Железный Хромец. Этот Хромец воевал без передыху, покоряя одну страну за другой — Индию, Иран, Армению, Грузию, Сирию… — повсюду проявляя неоправданные жестокости. Теша свое тщеславие и самолюбие, с гордостью называл себя Главою лучшей половины мира и Господином счастливых обстоятельств, то есть правителем, который умеет приспособить под себя обстоятельства и заставить их служить ему.

Князь Олег в своих предположениях обманулся ненамного. Витовт действительно попался на гребешок, но не Железного Хромца, а одного из тех правителей, кому покровительствовал сверхвоинственный самаркандец. То был ордынский царь Темир-Кутлуг, соперник Тохтамыша. В одном из сражений Тохтамыш потерпел от него поражение, бежал в страну Булгар1 на Волге, в один из улусов Золотой Орды, затем, собрав новое войско, пошел на Крым. Но и в Крыму настиг Тохтамыша тот же Кутлуг и победил его. Тохтамыш удалился с остатками войска в Киев, подвластный Литве. Витовт поспешил встретиться с неудачником — они нуждались друг в друге. Тохтамыш с помощью Витовта надеялся разбить войска Темир-Кутлуга, который овладел престолом в Сарае, и вернуть себе этот престол. В обмен на эту помощь он согласился уступить Витовту Русь вместе с Москвой.

Имея перед собой радужную перспективу — стать государем всей Восточной Европы — Витовт энергично собрал стотысячное войско. Проведя ему смотр под Киевом, где, кроме литовско-русских ратей, предстали перед ним полки Тохтамышевых татар, польской шляхты, рыцарей немецкого Тевтонского ордена, Витовт скакал на богато убранном коне среди пышной свиты с таким самоуверенным видом, что, глядя на его царственную посадку, уверенные жесты, на его мужественное лицо, никому и в голову не приходила мысль о том, что он может проиграть.

К Витовту в Киев прибыл посол Темир-Кутлуга со словами: "Хан Тохтамыш… враг мой, да ещё злой враг; так выдай мне его, а что ни есть около его, то тебе". (При Тохтамыше, кроме войска, была вся его многочисленная семья, двор, наполненные драгоценностями лари.)

Витовт велел сказать противнику: "Хана Тохтамыша не выдам, а с ханом Темир-Кутлугом хочу видеться сам". И двинул полчища на юг, навстречу подходившему войску Темир-Кутлуга. Рати встретились на реке Ворскле, в пятистах верстах от Киева. Витовт рассчитывал на боевой опыт подручных ему князей, которых собралось под его знамена около пятидесяти, на современное грозное оружие — пушки и пищали — их у него было в достатке, в то время как у ордынцев такого оружия не было и в помине. Завязался бой, поначалу принесший успех Витовту. Темир-Кутлуг, имея в своем распоряжении недостаточное количество воинов, поджидал подкреплений. Выигрывая время, он прикинулся смиренным. "Почто идешь на меня? — спросил через посла. — Я не вступал никогда в твою землю с оружием". Витовт велел ответить, что Бог готовит ему владычество над всеми землями, и он требует от Темир-Кутлуга, чтобы тот признал себя его "сыном и данником, или будешь рабом".

Темир-Кутлуг, оттягивая час решающей схватки, предлагал мир, признавая Витовта старейшим, а себя молодшим. Обещал выполнить требование Витовта чеканить на своих деньгах его клеймо. Посылал ему богатые дары и оказывал через послов высокие почести.

В это время пришел с подкреплениями знаменитый темник Едигей, славный умом, полководческим даром и мужеством. Положение Едигея в Золотой Орде было исключительным: согласно ярлыку, данному ему Темир-Кутлугом, он был главой войска. Втайне Едигей мечтал стать фактическим правителем Золотой Орды. И был им. Не будучи чингисидом, он не мог претендовать на ханский престол открыто, но, являясь всесильным темником, Едигей ставил на престол послушных ему ханов и руководил ими. Темир-Кутлуг, по крови чингисид, внук Урус-хана, был молод и послушен ему, — в противном случае Едигей нашел бы ему замену.

Приняв в своем шатре Едигея, молодой хан поведал ему о завышенных требованиях Витовта. Хан был в явной растерянности, ибо превосходство врага по числу войск было очевидным, да и в искусстве полководческого дара Витовта сомневаться не приходилось — на его счету было немало серьезных побед. Смуглый, плотного телосложения старый Едигей выслушал молодого хана внимательно. Вдруг он приятно улыбнулся и сказал:

— Лучше нам умереть, чем согласиться на условия Витовта.

Изложив Темир-Кутлугу план сражения с противником, Едигей послал к Витовту своих людей добиваться от него личных переговоров. Витовт со свитой выехал на берег Ворсклы. Едигей в окружении нукеров встал на другом берегу. "Князь храбрый! — сказал седовласый Едигей. — Наш царь по праву признал тебя старшим братом, так как ты старше его годами. Но в свою очередь я старше тебя, так следует тебе быть моим сыном, дани давать, клеймо мое чеканить на литовских деньгах".

Витовт разгневался и приказал 12 августа 1399 года под прикрытием пушечной стрельбы перейти на левый берег Ворсклы. В широкой степи ордынцы применили излюбленную тактику: поначалу татары Едигея отступали, давая возможность противнику поверить в свою близкую победу и расслабиться. Тем временем Темир-Кутлуг обошел врага с фланга и ударил в тыл. Сумятица в литовском войске перешла в панику. Первым с поля боя бежал Тохтамыш со своим войском, за ним — поляки, литовцы, немцы, русские. Витовт спасся тем, что спрятался в непроходимом лесу и затем выведен был на дорогу надежным проводником, именем Мамай — одним из потомков темника Мамая. (Удачливый проводник получил в дар от Витовта урочище Глину1).

В побоище на Ворскле Витовт потерял значительную часть войска и более двадцати князей. В числе прочих были убиты князь Ямонт, наместник Витовта в Смоленске, и смоленский князь Глеб Святославич, мечтавший отличиться в бою, заслужить доверие Витовта и, может быть, вновь получить из его руки смоленский стол.

Татары гнались за побежденными, убивая их, все пятьсот верст вплоть до самого Киева. Став под этим городом и взяв с него окуп в три тысячи рублей, Темир-Кутлуг распустил войско для дальнейшего разорения окрестностей.

Грабили и убивали не только победители, но и бежавшие с поля боя воины Тохтамыша…

Глава пятая. Супруги Вяземские

Ночью, при свете факелов, Симеон Мстиславич Вяземский прощался с женой Ульяной. Они стояли на крыльце высоких хором. Он был одет в грубый дорожный кафтан для простолюдинов — чтобы не обращать на себя внимания встречных в дальней дороге. Путь предстоял небезопасный — в Переяславль Рязанский, где по-прежнему обретался князь Юрий Святославич. Симеону предстояло звать Юрия на большой смоленский стол — такова была воля смоленских бояр, доброхотствующих князю Юрию и не желавших более служить Витовту. Не только бояре, но и простые люди отказывались покоряться Литве, платить ей налоги, выставлять войско по первому требованию для ведения ею бесконечных войн ради её интересов. В Смоленске мечтали ещё и о возврате к старым вечевым порядкам, упраздненным литовцами. Знали, что князь Юрий Святославич при помоге князя Олега Рязанского способен вернуть Смоленской земле самостоятельность и восстановить вече, чтобы самим решать все важнейшие дела в государстве.

Ульяне на душе было тревожно. Мужа в дороге могли узнать и поймать, и выдать его Витовтову наместнику князю Роману Брянскому. Наместник поступит с Симеоном как с изменщиком — казнит, либо, в лучшем случае, заключит в тюрьму. В её больших глазах, близ горящих факелов, отражались и тревога, и трогательная нежность. Была она и немного смущена — всего час назад они с мужем любились в опочивальне, нежно ласкали друг друга в постели.

— Будь в пути осторожнее, — попросила она.

— Мы будем ехать только ночами, — сказал он. — А днем отдыхать в лесу, либо в тех селениях, где нам доброхотствуют.

— Заставы объезжайте подальше.

— Иначе нельзя, — подтвердил Симеон.

— И еще, пожалуйста, надевай в пути, когда это необходимо, вот этот куколь, — сказала Ульяна, подав ему головное одеяние из грубой холстины. В этом куколе не увидеть твоего лица и не разузнать тебя. Я сама его сшила. Примерь, если хочешь.

Симеон развернул куколь и надел его на голову.

— Ну вот, — тебя в нем не узнать, — улыбнулась Ульяна.

Он поцеловал её, ощутив на своих губах тепло её отзывчивых губ. Он любил её, и она любила его. Вдруг Симеон подумал, что ему не хочется уезжать. В самом деле, не лучше ли было бы отказаться от опасной тайной поездки под каким-нибудь предлогом, например, под видом сердечного или иного недуга? Ведь он подвергает опасности не только себя, но и свою семью. С каким удовольствием он сейчас вновь бы очутился в объятиях Ульяны в постели!.. И пусть оно идет так, как идет. Пусть две партии в Смоленске та, что против засилья Литвы, и та, что мирится с этим засильем, ожесточенно борются меж собой, а он, Вяземский, отойдет в сторонку… Так-то вернее — выжить самому и не подвергать опасности семью… Он встряхнул головой, как бы сбрасывая с себя груз сомнений. Нет, он не отойдет в сторонку. Дело решенное — он и большая группа бояр связали свои судьбы с судьбой беспокойного и энергичного князя Юрия Святославича и все свои силы отдадут изгнанию литовцев из Смоленской земли. Сейчас некоторые из тех бояр на конях ждут его у ворот, — пора в путь-дорогу… Вдруг Ульяна сказала:

— Прошу тебя, при встрече с князем и разговорах с ним избегай говорить обо мне. Ты знаешь, меня давно беспокоит его интерес ко мне. Он привязчив… Я боюсь, что однажды…

Симеон спросил:

— Ты, свет мой, хочешь, чтобы я не упомянул о тебе, даже передавая ему приветствие?

— Желательно. Не то ему Бог знает что взбредет в голову. Я боюсь его. Боюсь, что, коль придется нам встретиться, он будет приставать ко мне…

— Ну уж… Это ты напрасно, — улыбнулся Симеон. — Я ему надежный друг и соратник, и он это ценит. Не станет же он всерьез приударять за женой своего друга… Об этом даже смешно подумать.

Вяземский снова привлек жену к себе, поцеловал долгим горячим поцелуем. Сошел с крыльца, легко вскочил на коня, убранного совсем просто все по той же причине — не привлекать к себе внимания — наклонился и снова поцеловал быстро сбежавшую за ним жену.

Выехав из ворот усадьбы, путники шагом направились к главным воротам города. В эту ночь на страже у ворот стояли воины, преданные Симеону Мстиславичу.

К рассвету Вяземский и несколько бояр были уже далеко от Смоленска. Ехали чаще лесом, иногда полями. Встречные селения старались объезжать. Вяземский не раз вспоминал о своем разговоре с Ульяной, о её беспокойстве. Улыбался. Как она не понимает, что не может князь Юрий, при всем его беспутстве, каким он отличался в молодые годы, зариться на жену преданного ему друга? Да ещё в теперешнем-то возрасте?

Через несколько дней с большой осмотрительностью объехали пограничный город Медынь, где была крепкая застава, и, вступив на Рязанскую землю, почувствовали волю. Теперь они ехали прямой дорогой, уже днями, через все селения, где старосты предоставляли им места для отдыха, сытно кормили их самих и их коней.

Юрий Святославич встретил их у Глебовских ворот и сопроводил на смоленский двор, давно уже построенный в Переяславле для смоленских гостей. Вяземский рассказал князю Юрию о настроениях в Смоленске, о том, что большинство граждан не хотят больше мириться с литовским засильем. Зовут Юрия Святославича на престол. Зовут его и родные младшие братья, Владимир и Иван. Самое время, воспользовавшись настроением народа и тем, что Витовт потерпел тяжелое поражение на Ворскле, сделать решительную попытку прогнать из Смоленска Витовтова ставленника.

Слушая Вяземского, Юрий Святославич встал с кресла и, взволнованный вестями, порывисто ходил по покою. Глаза его блестели. Усы топорщились. Половицы под ним скрипели. Он напоминал мощного льва в теснившей его клетке. Обратясь к одному из старейших смоленских бояр, именем Семен Непролей Гаврилович, с которым в прежние времена не раз хаживал в походы и которого многократно назначал послом, спросил его:

— А ты, Семен Непролей Гаврилович, что скажешь? Пора иль не пора?

— Пора, княже, самая пора! — огладя широкую бороду, ответил тот.

— Что ж, идем на челобитье к тестю моему, великому князю Олегу Ивановичу Рязанскому…

Князь Юрий был так взволнован, что даже не осведомился о своей семье, проживающей в Рославле.

Олег Иванович принял смоленского зятя и его бояр немедленно. Увидев радостно-возбужденный блеск в глазах зятя, понял — произошло нечто важное. Нечто важное он связывал лишь с одним — назревшей необходимостью выступать. Поражение Витовта на Ворскле, этот неожиданный подарок рязанскому и смоленскому князьям (а также и московскому), лишь подготовило почву для совместного похода. Здравый смысл им подсказывал — надо ещё подождать, пока в самом Смоленске не созреет благоприятная обстановка. Его жители некоторое время надеялись на то, что новый Витовтов наместник облегчит их участь, однако их ожидания не сбывались, и они уже начинали вновь роптать. Не наступил ли тот час, когда их ропот воплощается в протест?

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Олег Иванович.

— Отец. — Князь Юрий опустился перед ним на колени. — Пришла пора садиться на конь. Мои сограждане зовут меня на престол… Умоляю тебя, сотвори Христову любовь и посади меня на смоленский стол… На моей отчине и дедине…

Олег Иванович лишь деловито осведомился, кто именно из смоленских бояр доброхотствует князю Юрию. Их, сторонников Юрия, по словам зятя, действительно было большинство. А если учесть, что и младшие братья, Владимир и Иван, желают возвращения старшего брата, и простой народ того же хочет, то колебаться не пришлось. К тому же, к этому времени упрочились дружественные отношения с Москвой — дочь Юрия Святославича и внучка Олега Ивановича Настенька была уже выдана замуж за московского князя Юрия Дмитриевича.

— Дери лыко, поколе не залубенело, — с твердостью в голосе сказал князь Олег. — Медлить нельзя.

Со всей суматошностью Юрий Святославич принялся готовиться к походу. Никогда его не видели таким лихорадочным и возбужденным, таким радостным. Как будто победа была уже у него за пазухой.

И лишь перед самым выступлением, как бы спохватясь, он спросил у Вяземского — а что ему известно о здоровье княгини Анастасии Олеговны и детей, её и Юрия Святославича? Осведомился и о здоровье Ульяны. Симеон охотно ответил, что семья князя в добром здравии пребывает в Рославле и ждет не дождется возвращения мужа и отца на родину. Точно так же охотно, не испытывая и капли ревности, Вяземский ответил и об Ульяне — она в добром здравии. Князь Юрий кивнул и тут же отвлекся на дела, связанные с предстоящим походом.

Глава шестая. Юрий Святославич мстит…

Однажды, перед самым походом в Смоленск, тесть и зять беседовали меж собой особенно доверительно. Юрий Святославич сказал:

— Коль сяду с Божией и твоей, отец, помощью на смоленский престол, первым делом прикажу казнить князя Романа Брянского — прихвостня Витовтова… — Взъерошил усы, и без того в растопырку, и с яростью, злобно, добавил: — Ненавижу этого Романа из Брянска! Ненавижу его приспешников!

Олег Иванович смолчал, зная, что сейчас ему не охладить Юрия, слишком долго он страдает, насильно отторгнутый от престола и отлученный от родины.

Смоленск осадили в августе 1401 года. В городе шли распри между доброхотами Юрия и сторонниками Витовтова наместника. Олег Иванович через послов предупредил наместника и его сторонников:

"Если не отворите града и не примете господина вашего Юрия Святославича, то буду стоять долго и предам вас мечу и огню. Выбирайте: жизнь или смерть".

Озлобившиеся на засилье литовцев горожане поднялись на тех, кто противился приходу на свою отчину князя Юрия, и ворота были отворены. Под звон колоколов Юрий Святославич въехал в родной город. Был он в раззолоченном кафтане и алой мантии, в сверкавшей драгоценными каменьями шапке с золотым крестом на макушке. Сидел на вороном коне торжественный, борода расчесана, а усы, как их ни приглаживал слуга загодя, топорщились грозно. Встречали его приветственными криками, кланялись ему. В передних рядах — священники в парадных ризах, бояре, городские старцы (так звали здесь купцов)… Рядом с князем Юрием — его тесть князь Олег Рязанский, шурин Родослав, Симеон Вяземский… Отряд за отрядом втягивались в главные массивные ворота многочисленные рати.

Юрий Святославич ликовал, глаза его блестели. Вот он — родной Смоленск, оседлавший широкий Днепр в том месте, где пролегал сухопутный тракт от Москвы до литовской Вильны. Вот он — кремль на левом высоком берегу Днепра, на холмах, опоясанный такой прочной крепостной стеной, что никакими стенобитными орудиями не порушить и не пробить. Все тут с детства излазано, все тут дорого и мило его сердцу… И кто-то хотел лишить его отчины? Да никогда и ни за что он не смирится с утратой престола!

Вдруг лицо его на мгновение омрачалось — когда острый взгляд его натыкался в толпе на чуждый, враждебный ему взгляд. И тогда в душе его вновь возгоралась жажда мщения. "Этого повесить, — мысленно определял он участь того или иного враждебного ему человека, — того — помучить на дыбе…".

Не успел въехать в княжой двор, как приказал Вяземскому разыскать Витовтова наместника князя Романа Брянского и его ближника Василия Борейкова, повязать и привести к нему. Наместника изловили, а Васька улизнул. На другой день Роман был казнен принародно; жену и детей его отправили в Брянск. Казни не прекратились. Одна за другой летели головы с плеч то брянских бояр из окружения Романа, не успевших убежать, то смоленских, доброхотствующих Витовту. На толстенной крепостной стене стояли виселицы и на них, отданные на растерзание хищным птицам, раскачивались на ветру трупы повешенных.

Две сотни — Григория, сына боярина Давыда Александровича Шиловского, и Федора, сына Данилы Таптыки, стояли неподалеку от кремлевской стены, и ратники видели, как вешали врагов Юрия Святославича. Вот по крепостной стене подвели к виселице очередного несчастного. Два палача в красных рубахах подхватили его под микитки — толкнули к веревке. Он, в оборванном синем кафтане, с обнаженной головой, в отчаянии крикнул:

— За что-о?.. Не виноватый я?

Иные ратные отворачивались, уходили в шалаши или палатки, устроенные из зипунов, растянутых на воткнутые в землю хворостины. Григорий и Федор видели, как на обреченного накинули веревочную петлю. Он прижал голову к плечу, не позволяя затянуть петлю вокруг шеи. Один из палачей ударил кулаком по его шее, голова отдернулась, и петля тотчас затянулась. Внутри кремля раздался истошный детский крик: "Батя! Батянька-a!.."

К сотским подошел Павел Губец — борода и усы с проседью, загорелое лицо в морщинах и немного скукожено, на лбу — рубец от сабельного удара.

— Да что он взялся их вешать? — сказал в сердцах. — Хоть бы детей их пожалел! Сироток-то сколько наоставляет!

Павел Губец, с тех пор, как увели его Катерину ордынцы, более уже не затевался с женитьбой, остался бобылем. Пожалуй, он был самым старшим ратным в войске, не раз раненым и уже не мыслившим свою жизнь вне ратной службы, но сердце его не заскорузло, не ожесточилось.

— Не по-христиански, — добавил Федор Таптыка, рожденный от рязанской женщины.

— Совсем не по-христиански, — подтвердил Григорий.

От ближней палатки подошли несколько ратных. Один, с маленькой головой, сказал:

— Гражане ропщут. Я вчера был на торгу, слышал: один старик лаял князя Юрия Святославича за его жестокости.

Другой, высокий, глядя исподлобья:

— Вы бы, господа, доложили главному воеводе — пусть нас отведут от этого места.

Так Григорий Шиловский и Федор Таптыка через некоторое время явились в шатер Ивана Мирославича. Тот встретил сотских приветливо, внимательно выслушал. Подивился, что ратные не хотят стоять близ виселиц и просят поменять им место для стана. Почесал в затылке, ответил:

— Чудно мне, добрые витязи, слышать такое от воинов. Посудите сами: какие же вы воины, коль вам тошно от повешенных изменников? Да и что я могу поделать? Чем помочь? Нешто я, главный воевода, пойду с этакой вашей смешной просьбой к князю?

Сотские слушали почтительно.

— Тот не воин, кто жалеет врагов, — не очень уверенно убеждал их Иван Мирославич. — Жалость расслабляет воина, и он проигрывает. Так говорил великий Чингисхан.

— Сами же гражане недовольны, — возразил Григорий. — У каждого казненного жена, дети, родственники, друзья…

— И они страдают и озлобляются, — сказал Федор.

(Заметим, что впоследствии Федор Таптыка будет пожалован князем Федором Олеговичем в бояре и назначен судьей, а Григорий Шиловский станет окольничим у князя Ивана Федоровича, внука Олега.)

Ворча на воинов за их жалостливость, Иван Мирославич встал с ковра, на коем сидел по-татарски, на свои кривоватые ноги в козловых узорчатых сапогах, пристегнул к поясу снятую со столба саблю в дорогих ножнах.

— Идите! — сердито махнул на сотских рукой.

Через некоторое время отправился к князю Олегу, который жил в детинце, в отдельных хоромах, заботливо отведенных для него зятем Юрием. Слуга доложил Ивану Мирославичу, что князь в данный момент занят приемом дочери, смоленской княгини Анастасии, и предложил ему подождать в гостином покое. Иван Мирославич сел и стал ждать.

Глава седьмая. Неприятные напоминания

В эти дни, когда Юрий Святославич изгнал из Смоленска своих противников, часть которых казнил, и одновременно восстановил вече, вернув народу его старинное право самому участвовать в управлении городом, — он сразу сделался популярным среди той части населения, которая противилась засилью в стране литовцев. Его всюду встречали приветственными криками. Ему низко кланялись и падали перед ним на колени. Знатные и незнатные люди, некогда покинувшие город в знак непризнания Витовтовых наместников, возвращались с семьями домой, налаживали жизнь по старине. В стольный град привез свою семью из Вязьмы, небольшого города в Смоленской земле, и Симеон Вяземский. В один из праздничных дней Симеон пригласил в гости князя Юрия Святославича и знатных мужей. Так, после нескольких лет разлуки с родиной Юрий Святославич получил возможность увидеть и ту, о которой некогда бредил — Ульяну Вяземскую.

По воспитанию Ульяна была типичной русской женщиной своего времени верной женой, любящей матерью своих детей. Все свое время она посвящала семье, домашним делам, молитвам и благотворительности в пользу сирых, убогих, нищих, обиженных. Дочь благочестивых бояр, она и сама была благочестива. На её беду, она обладала редкой красотой и обаянием. Влюбчивые мужчины тонули в её жгучих черных глазах, теряли голову. Но те из них, кто пытался добиться её взаимности, получали отпор. И ладно бы, когда в числе влюбленных были люди боярского круга. А когда — сам старший смоленский князь Юрий Святославич? Не так-то просто отклонить его притязания таким образом, чтобы не задеть его самолюбия и не повредить дружбе её мужа и князя.

По натуре страстный, Юрий Святославич чуял огонь в этой женщине с жгучими глазами и благородно сложенным чувственным ртом. Юрий Святославич в минуты сладострастных мечтаний воображал, как, наверное, гибка и сладка Ульяна на брачном ложе. Она с лихвой возместила бы ему то, что он недополучал от супруги, сдержанной и пресноватой. Дополнительной приманкой в Ульяне была её недоступность, её целомудрие — Юрий Святославич любил преодолевать неодолимые преграды.

В то же время для него не пропали даром внушение тестя и покаяние, на которое он был подвигнут. Искренне желая быть верным супругом, Юрий Святославич старался преодолеть влечение к Ульяне, считал его уже и преодоленным, и от встречи с Ульяной ждал теперь лишь одного — увидеть её постаревшей и подурневшей, чтобы уж напрочь вытрясти из своих грез её образ, некогда заполнявший его воображение.

Но когда Ульяна в нужный час вошла в трапезную палату, сопровождаемая слугами, — те держали на руках подносы с крепким медом в чашах, — учтиво поклонилась гостям и поднесла первую чашу Юрию Святославичу, он, увы, убедился: женская красота с годами не убывает. И если прежде Ульяна была неотразима лишь внешним обликом, то теперь она стала ещё привлекательней внутренним обаянием — её глаза лучились добротой и приветом, поневоле притягая к себе взгляды всех гостей.

Умом понимая, что он делает не то, как принято в гостях, Юрий Святославич, приняв чашу, свободной рукой взял её белые, в драгих перстнях, нежные пальцы и произнес вдохновенную здравицу в честь хозяев. Все понимали, чем вызвана пылкость речи князя, и с затаенным дыханием смотрели то на смутившуюся Ульяну, то на Вяземского, который натужно улыбался: он ревновал, но, как хозяин дома, уважавший гостей, вынужден был скрывать свое истинное состояние. Выпив чашу, Юрий Святославич сделал было движение, чтобы обнять Ульяну, но та, высвободив пальцы, ловко увернулась, учтиво поклонилась и величавой поступью удалилась. Гости, а вместе с ними и Вяземский, перевели дух.

Вскоре в Смоленск с детьми и двором приехала из Рославля княгиня Анастасия Олеговна, торжественно встреченная мужем и горожанами. В сознании народа Юрий Святославич и Анастасия Олеговна были достойной парой. Юрий проявил себя боевым и мужественным князем; княгиня Анастасия полюбилась народу своим благочестием. К тому же, всегда занятая воспитанием детей и домашними делами, она в отсутствие супруга взяла в свои руки бразды правления Рославльским уделом и повела дело уверенно и толково. Она умела ловко помирить перессорившихся бояр, войти в доверие к богатым купцам и получить у них в долг деньги, встать на защиту крестьян, притесняемых боярами.

Длительные разлуки с мужем и его беспутства княгиня переживала стоически. Тщательно скрывала свои переживания, которые, с годами, претерпевали качественные изменения. В молодости, когда ей доводилось сведать, что муж её в связи с такой-то, она чувствовала себя не иначе, как униженной и оскорбленной, что порой вызывало в ней озлобленность. С годами чувства озлобленности отступили на второй план, а на первый выступил страх за мужа, столь безнадежно погружаемого в трясину грехов. Она надеялась, что возраст и время остудят его, и что остудит его страх Божий и супруг, как она выражалась, "взойдет в себя". Живя в Рязани, под боком её родителей, муж, кажется, понемногу вступал на путь благочестия, но как только он вырвался в Смоленск, то, опьяненный победой, вновь, как ей довели, стал утопать в пучине беспутства.

Тот случай, о котором ей рассказали, когда он в гостях у Вяземских пытался обнять Ульяну, был, казалось, слишком мелок, чтобы всерьез озаботиться. Но женское чутье Анастасии подсказало ей, что её муж в сетях нового любовного помрачения. Еще, может быть, не поздно вмешаться. И она, никогда не сетовавшая родителям на поведение супруга, решила в этот раз обратиться к отцу.

Она пришла к отцу без детей, что чрезвычайно удивило князя Олега. Впрочем, он тут же догадался, что пришла она без детей совсем неслучайно ей хочется поговорить с отцом с глазу на глаз. И он понял — о чем, вернее, — о ком.

— Отец, — сказала она с тревогой и надеждой, — я мечтаю о том, чтобы муж мой, князь Юрий Святославич, был всегда рядом, никогда более не разлучался со мной…

Он ответил:

— Поверь мне, дочка, все последние годы я только и думал о том, чтобы посадить твоего мужа и моего зятя Юрия Святославича на смоленский стол. Теперь вы будете с ним неразлучимы. Как я убедился, народ поддерживает князя Юрия, и Витовту не так-то просто будет изгнать его из Смоленска, тем более что при первом же зове я приду ему на помогу.

Княгиня Анастасия слушала отца с большим почтением и исключительным вниманием. Он нарисовал перед ней картину обнадеживающего завтрашнего дня. Он, понимая, что Юрию Святославичу выпала несладкая доля — быть щитом Руси от натиска Витовта — вселял в неё веру в прочности княжения Юрия Святославича. Ведь теперь, когда их дочь Настенька замужем за одним из московских князей, Юрий Святославич, по крайней мере, будет уверен в том, что у него укрепились тылы, а это не так уж и мало.

Однако его рассуждения не разгоняли тревогу в карих глазах Анастасии и не увеличивали надежду. Она думала о другом. Она сказала:

— Отец, супруг мне изменяет. Я никогда никому не жалуюсь, но теперь, когда ты рядом со мной, я решилась открыться тебе. Мне тяжело. Знаю, надо терпеть, и я терплю, но и терпение может лопнуть. Поговори с ним, отец! Убеди его в пагубности его образа жизни! Ведь он весь в грехах, как в репьях! Ему не будет прощения на том свете! Он должен опомниться, он должен взойти в себя!

Князь Олег почувствовал себя виноватым. Ведь ещё до свадьбы его предупреждала княгиня Ефросинья — Юрий слывет потаскуном. Олег не внял тому предостережению, отнесся к нему легковесно, полагая, что в жизни князя не это главное и что в браке Юрий угомонится. Но вот Юрий — зрелый муж, отец семейства, уже и дочь замужем, а он так и не угомонился. Анастасия явно страдает. Ему было жалко дочь. Он тогда кратко сказал:

— Постараюсь урезонить его.

Следом за дочерью князь Олег принял Ивана Мирославича. Внимательно выслушал его и велел отдать приказ завтра же выступать рязанскому войску дальше на Литву, дабы домой вернуться не с пустыми руками, а с добычей. Иван Мирославич заметил, что когда он рассказал князю о настроении воев и о том, что они не хотят видеть на городской стене прямо перед собой повешенных, щека князя слегка подергивалась. Князю неприятны были напоминания о казнях. Неприятно было ему слышать и о том, что даже воины, притерпевшиеся ко всему, даже и они изъявляют беспокойство.

Глава восьмая. Олег увещевает зятя

— Охолонь, Юрий Святославич, не обижай соотечественников! Не ожесточай свое сердце и помни: одна жестокость влечет за собой другую. Губишь других — губишь себя…

Так увещевал Олег Иванович зятя. Беседа шла во дворце Юрия Святославича. Смоленский князь усадил рязанского на свой престол с высокой резной спинкой, роскошно отделанный, а сам сел пониже — тем подчеркивал высочайшее к нему почтение.

— Ненавижу! Не могу терпеть их! — твердил Юрий Святославич в ответ на увещевания тестя, и в глазах его порой взмелькивало что-то дикое, что-то жуткое.

Такую муть, такую жуть можно увидеть в глазах разъяренного быка, готового вздеть на рога любого, кто посмеет его обидеть. В повадках и телесной стати Юрия Святославича и было что-то бычье. Особенно, когда он, кем-нибудь задетый, наклонял голову и смотрел исподлобья. Князь Олег нередко любовался его удалью, ловкостью и задором, изъявляемых им в битвах, на воинских играх, на охоте, пирах. А сейчас его взяла оторопь — столько мути, зла и ярости бушевало в глазах зятя!

Пересев на лавку рядом с зятем, Олег Иванович на правах тестя попытался внушить ему мысль о том, что княжеская власть должна быть сопряжена с благочестием. Благочестие укажет грань, очертит пределы широкости наших характеров, отвратит от суеты и непотребных поступков. Оно научит прощать заблудших, не смешивать дело государствования с личной местью. Казнь одного невиновного умножит и число твоих врагов в десятки раз, ибо за казненным — его семья, его друзья и сочувствующие, рано или поздно отяготит твою душу сознанием непоправимой вины.

Чтобы не оставить свои доводы голословными, Олег Иванович рассказал, как лет тридцать назад, потеряв свой престол, отнятый у него Москвой и переданный Владимиру Пронскому, он, Олег, смертельно возненавидел пронского князя. Не раз говорил себе — как только вернет себе престол — казнит Владимира. Но, победив и взяв его в полон, казнить не стал — Господь избавил от такого страшного искуса — а наказание ограничил лишь тем, что посадил его в темницу. Да и то позднее пожалел о том — в темнице сиделец заболел, видно, не выдержал скверных условий и умер. И, кто знает, не затаил ли недоброе мстительное чувство к нему, Олегу, пронский князь Иван, сын Владимира? Не отыграется ли после смерти Олега на его сыновьях?1

Слушая, Юрий Святославич мычал и мотал головой. Он был несогласен. Для того, чтобы принять доводы тестя, надо было избавиться от злобства и ненависти, которыми была переполнена его душа. Злобы в нем было с избытком. Да и закваски он был иной. Старому князю Олегу была известна такая порода людей — в них сильно начало от Диониса, этого греческого бога земли и плодородия, вина и опьянения, плотской любви. Юрий — сын как бы самой природы, и то, что в нем заложено природой — не поддается переделке. Ему не хватает гармонии, соразмерности и самоограничения. Он не в состоянии держать себя в ежовых рукавицах — жизненная сила плещется из него через край. Не он правит своей жизненной силой, а она — им. Тем не менее, Олег Иванович продолжал убеждать зятя одуматься, охолонуть, покаяться и усмирить себя.

— Пойми, зять, без этого нельзя. Это — наш путь, русский путь спасения.

Юрий Святославич перестал мычать.

— Что ж, отец, по-твоему, и князя Романа Брянского не стоило казнить?

— И православного Романа Михайловича Брянского не стоило казнить, твердо сказал Олег Иванович. — Он не виноват, что его предшественники уступили Брянск литовскому князю Ольгерду и признали себя подданными Литвы. Как подданный, он счел себя обязанным исполнить поручение Витовта — быть его наместником в Смоленске. Ему ничего не оставалось, как соглашаться.

— Ты говоришь — Роман не виноват, — возразил Юрий Святославич. — А я виноват, что оказался в изгнании? Что на мой стол сел брянский князь? Я ведь не полез и не лезу на чужой стол. Не лезу, например, на тот же брянский стол. А если бы сел там — пусть покарал бы меня сам Господь.

Олег Иванович сказал:

— Но теперь справедливость восстановлена. Ты в силах и вправе прощать. И я бы хотел, чтобы ты, зять мой, не убивал не только невинных, но и тех, кто поневоле оказались виновными. Таких немало, и великодушие по отношению к ним поднимет тебя в твоих собственных глазах и в глазах своего народа.

Исполненному жаждой мщения Юрию Святославичу трудно было согласиться с такими доводами, но во всем свете не было такого человека, которого он почитал и уважал бы так, как князя Олега Рязанского. И он ответил:

— Я поумерю свой пыл, отец. Даю тебе слово.

Удовлетворясь этим обещанием, князь Олег сообщил, что завтра он с войском уйдет на Литву, а, возвращаясь домой, возможно, минует Смоленск. Так пусть он, Юрий, помнит, — Витовт не оставит его в покое. Надо быть наготове. И коль придется невмоготу — пусть даст весть. Рязань придет на выручку.

Юрий поблагодарил. Как бы между прочим Олег Иванович спросил:

— До меня дошел слушок, что ты воспылал страстишкой к некоей Ульяне Вяземской. Это что — сплетни?

Застигнутый врасплох таким вопросом, Юрий Святославич слегка даже смутился. Затем, со свойственной ему прямотой, ответил:

— Признаться, отец, мне люба та женщина. Что со мной поделать — охоч до женок. Но со страстишкой я справлюсь. Обуздаю себя, даю тебе слово.

Искренний ответ зятя, даже и не попытавшегося оправдаться, пришелся по душе тестю. Князь Олег охотно поверил ему, хотя, как покажут дальнейшие события, Юрий сдержит лишь первое слово — прекратит казни, но другое слово, в отношении Ульяны… впрочем, об этом ещё будет сказано.

Глава девятая. Враги остаются врагами

Они были смертельными врагами — Витовт Кейстутьевич и Юрий Святославич, за спиной которого стоял ещё один смертельный враг Витовта Олег Рязанский.

Испытавший позор поражения на Ворскле, Витовт никак не мог смириться с потерей Смоленска, этого лакомого кусочка, который открывал двери и на Рязань, и на Москву. Осенью 1401 года он встал под Смоленском с большим войском, хорошо оснащенным пушками. Юрий Святославич предпринял все необходимые меры для обороны города. Приказал раздать оружие всем горожанам, способным встать на защиту города. Велел сложить возле мощных крепостных стен поленницы дров и разместить котлы с водой — для приготовления кипятка — ошпаривать противника со стен. Распорядился обложить крыши домов дерном.

Объезжая со свитой город на коне, Витовт видел и знал о приготовлениях города к обороне. Но он знал также и то, что должен взять этот город. Нельзя было ему возвращаться в Литву ни с чем. Он вернется в Литву победителем, и женщины встретят победителей песнями и будут бить в ладоши, как это было в обычае с древних лет.

За всю свою ещё недолгую, но бурную жизнь, порой висевшую на волоске, Витовт имел дело со многими врагами. То его врагом был магистр Тевтонского ордена, который ставил своей целью окатоличивание Литвы; то, примирясь с немцами, схватился с Ягайлом, на совести которого была насильственно оборванная жизнь Кэйстута — отца Витовта. То врагом своим считал Железного Хромца вкупе с Темир-Кутлугом и Едигеем…

Но, кажется, никто из перечисленных врагов не был столь им ненавидим, как Юрий Смоленский, да, пожалуй, ещё и Олег Рязанский.

Эти два князя, сильные своим единачеством, не пускают его дальше в Русь. Ломают его планы. Перечеркивают его мечты.

Теперь один из них, Юрий, сидит в этом городе, за мощными стенами, в надежде — литовцам не взять крепости. Конечно же, он уже послал к Олегу за помощью. Витовту надо успеть управиться до прихода рязанского войска. Как это сделать? Да, конечно, он применит тюфяки, попытается взять Смоленск штурмом. Но, прежде чем лезть его воинам на стены, не попробовать ли применить какую-нибудь хитрость? Один раз ему уже удалось облапошить братьев Святославичей, сыграв на их доверии, но Юрия таким приемом ему не обмануть. Нужен другой прием. Какой? Не попытаться ли склонить к измене Юрию его ближайших соратников?

И потом — надо проверить, верно ли, что народ смоленский хочет правления Юрия? Ведь правление Юрия ненадежно, в то время как сильный Витовт обеспечит Смоленской земле куда большее спокойствие.

Как-то, проезжая по окрестностям города, Витовт остановился возле одной из смолокурен на дне оврага. Посмотрел, как один из смолокуров раскалывал топором сосновые пни и корни, другой стойком укладывал колоть в несколько рядов, по лубкам, которыми была устлана яма с подкопом и установленной бочкой в том подкопе. Когда смоляную колоть обвалят щепой и подожгут и потом, загоревшуюся, обвалят землей, от жара начнет вытапливаться смола и стекать в яму, в бочку.

Смолокуры, в холщовых одевах и лаптях, упали ниц перед суровым Витовтом. Он, довольный уж одним тем, что перед ним трепещут, поменял суровый вид на ласковый и милостиво велел им встать на ноги. Один из смолокуров был мелкорослый мужичонка с гноившимися глазами — он явно оробел при виде великого литовского князя; другой, молодой, в плечах косая сажень, глаза разноцветные, на лбу жировая шишка — смотрел куда смелее, куда независимее.

— Чего ты заробел? — отечески обратился Витовт к мелкорослому. — Я не тать с большой дороги. Я — великий литовско-русский князь.

Мужичонка ногтем мизинца сколупнул с уголка глаза скопившуюся гноинку. Лаптенки на его ногах были аккуратны и чисты, в отличие от разбитых и донельзя заляпанных смолой головастых лаптей напарника.

— Их тут всех застращал князь Юрий Святославич, — усмешливо заметил сопровождавший литовского князя боярин Василий Борейков, один из давних противников Юрия, — тучный, короткошеий, с оплывшими умными глазками. — Все крепостные стены обставил виселицами. Так ай нет?

Мужичонка молчал.

— Скажи-ка ты, парень, — обратился Витовт к молодому смолокуру. Кого смоляне хотят видеть на престоле — князя Юрия или моего наместника?

— Юрий Святославич не трогает простых людей, — ответил молодой, — он вешает лишь изменников из бояр…

— Стало быть, ты — за Юрия?

— А за кого же? — Разноцветные глаза парня смотрели нагло.

Витовту подумалось — не приказать ли выпороть наглеца? Нет, не для того выехал на люди.

— Ну, а чем тебе не пришелся мой прежний наместник? Что он тебе плохого сделал? Притеснял? Обижал? Держал в темнице?

— Зачем обижал? Не обижал он меня. Он и знать меня не знал — простого человека.

— Так почему ж он тебе не люб был? — допытывался Витовт. Он был любезен, даже слегка улыбнулся, приоткрыв иссиня-белые мелкие зубы, которыми без труда разгрызал воловьи кости.

Парень ответил:

— Он служил католикам… — и при этом вновь смотрел нагло.

Витовт строго свел брови. Понимал ли молодой смолокур, что этими словами задел больную струнку в душе Витовта? Ведь он, Витовт, несколько раз менял вероисповедание — в зависимости от обстоятельств. То он был язычником, то православным, то католиком. В те времена, когда он воевал против немецких крестоносцев, защищая свою страну от католицизма, который несли с собой крестоносцы, Витовт был православным. Но стоило ему завраждовать с Ягайлом, он, чтобы обеспечить себе поддержку немцев, принял от них католическое вероисповедание. Чуть позже вновь вернулся в православие. Когда же помирился с Ягайлом и получил от него великое литовское княжение, принял католичество уже от поляков. Витовт легко менял веру лишь из соображений властолюбия и честолюбия.

Народ Смоленской земли, может быть, и не знал о превращениях Витовта, однако ему было хорошо ведомо о том, что Литва ныне насильственно окатоличена. Не угрожает ли окатоличивание и Смоленской земле? Об этой угрозе смоленские люди с тревогой говорили всюду — и на торговых площадях, и на улицах, и в домах. Они опасались, что, пусть и не сразу, а по истечении какого-то времени, их будут вынуждать отказаться от православия во имя католицизма.

Витовт был не столь глуп, чтобы навязывать смоленскому народу католичество уже сейчас. Это было невозможно. Смена вероисповедания не может произойти в одночасье. Однако, при случае, он не прочь был прощупать простого человека на прочность его веры. Вот и теперь он сказал:

— Экая важность — служил католикам! Католики — такие же люди, как и православные. Возьми — и стань католиком сам!

В глазах парня сверкнул огонек:

— Нет уж! Как мои деды были православными, таковым буду и я!

Тот робковатый мужичонка, ободренный смелостью напарника, вдруг тоже осмелел:

— Не обессудь, великий князь, за прямоту — князей и наместников, которые служат иноверцам, у нас — ну, хоть режь! — сроду не признают…

Борейков схватился за плеть:

— Ну, ты! Всыплю плетей — признаешь!

Витовт цыкнул на боярина и тронул коня дальше. Он пытался заговорить ещё с несколькими встречными, но те избегали с ним откровенного разговора, уклонялись от ответов на прямые вопросы. Витовт чувствовал — смоленский народ его чуждался.

Юрий Святославич, сын Федор, Симеон Вяземский стояли на одной из башен крепости, снаружи обмазанной глиной. В минуты затишья был слышен неутомимый скрип жуков-короедов. Заборолы — подвижные заборы для защиты от стрел и камней — были приподняты. С высоты башни было видно, как литовины, оцепив со всех сторон город без шума и криков, несуетливо готовились к штурму.

— Ишь, не пущают стрел, — сказал Вяземский. — Не спешат зачинать. Знают — с наскоку крепость им не взять.

— Витовт не безрассуден в таких делах, — отозвался Юрий Святославич. — Вон, тюфяки привезли. Будут огнестрельными снарядами кидать. Постараются устроить пожар, а уж потом сыпанут стрелами и полезут на штурм. Федор! — обратился к сыну. — Пойди-ка, присмотри, проверь — достаточно ли приготовлено бочек с водой…

Юный Федор с прискоком сбежал с крутой лестницы с верхней площадки башни в сопровождении нескольких воинов. Князь обратился к Вяземскому со словами, чтобы тот не забывал о ранее данном ему поручении — следить за поведением смоленских бояр. Юрий Святославич не опасался за прочность крепостных стен и не сомневался в мужестве защитников города — он опасался измены некоторых бояр.

Накануне Вяземский уже взял двоих из тех, кто подбивал народ к бунту против Юрия Святославича; и он ответил, что измены не предвидится: все, кто мог изменить, убежали, и теперь в Смоленске остались лишь доброхоты Юрия.

— Но все же будем держать ухо востро, — сказал Юрий Святославич. Прохитренный Витовт всеми способами станет добиваться своего… Он, я думаю, рассчитывает не только на свои силы, но и на измену мне иных бояр, в особенности тех, кто озлоблен или недоволен казнью их близких.

— Ты прав, государь, — согласился Вяземский. — Не исключено, что некоторые из мужей затаили неприязнь к тебе. Надо быть бдительными.

В это время от Витовтова шатра отделились несколько конников и приблизились к проездной башне крепости, в некотором отдалении от той башни, где находился князь Юрий.

— Эй, сторожевые! — крикнул один из них. — Доведите своему князю Юрию Святославичу, что литовский господарь Александр желает послать к нему посольников. Согласен ли князь Юрий Святославич принять посольников?

Зычный голос начальника сторожевой охраны ответил со стены:

— Мы не слышали о таком господаре литовском под именем Александр.

— Как это не слышали? Великий литовский князь Витовт по-православному именуется Александром.

— Витовт изменил православной вере — стало быть, он теперь не Александр! — прозвучал тот же зычный голос.

Всадники настаивали:

— Витовт, он же Александр, предлагает через своих послов переговорить с князем Юрием Святославичем. Передайте вашему господину — не примет ли он посольство?

Вскоре начальник сторожевой охраны подошел к Юрию Святославичу и передал ему просьбу литовинов. Князь сказал, что примет их завтра. Оговорил, в каком часу и в каком количестве примет послов. Потом отправился во дворец, размышляя, к чему бы вдруг Витовту пришло в голову начать переговоры с осажденными.

Обитые железом дубовые ворота были распахнуты — пожалуйте, господа Витовтовы посольники! Впереди, в нарядном кафтане, ехал на богато убранном коне Василий Борейков — тучный, голова, как бы вдавленная в тело, недвижна, глаза смотрят зорко. Юрий Святославич принял посольство вежливо, но суховато, несколько даже и холодно. Втянув голову в плечи и глядя куда-то в сторону, Василий Борейков от имени Витовта предложил заключить мир, но при условии, если Юрий Святославич признает себя подручником литовского господаря. Для князя Юрия это предложение было неприемлемо, он ответил решительным отказом. Ввиду этой решительности Юрия переговоры длились недолго, между тем Василий Борейков имел наказ от Витовта втайне переговорить с Симеоном Вяземским — подбить его на измену Юрию. Переход такого важного вельможи, каким был Вяземский, на сторону Литвы увлек бы за собой и других колеблющихся бояр.

На глазах князя Василий Борейков не решился подойти к Вяземскому, но, уже в сенях, когда вышли из повалуши, он все же улучил момент. Некогда они были в приятельских отношениях, и это помогло Борейкову провести разговор безо всякой раскачки.

— Послушай, Симеон Мстиславич, — сказал Борейков, глядя в сторону. Неужто ты думаешь, что князь Юрий удержится на престоле? Витовт его раздавит… Вся надежда князя Юрия — на помогу рязанского тестя. Но тот не успеет с помогой…

Вяземский ответил с легкой усмешкой:

— Ты хочешь, чтобы я продался за тридцать сребреников?

— Я хочу, чтобы ты трезво оценил обстановку и сделал разумный выбор. Дело князя Юрия проиграно. Он — на краю пропасти и тянет за собой в пропасть своих сторонников. Помоги Олега Рязанского ему не хватит, а на Москву он напрасно надеется — князь Василий Дмитриевич не пойдет на своего литовского тестя.

— Князя Юрия Святославича поддерживает народ.

— Не весь же народ встанет за него грудью.

Вяземскому неприятно было само предложение, неприятен был и Борейков, видно, возомнивший, что ему удастся подбить его на измену князю Юрию Святославичу, и он отрезал:

— Народ горой встанет за нашего князя!

Витовту ничего не оставалось, как предпринять штурм города. Выстрелы грозных тюфяков поначалу ввергли защитников Смоленска в некоторое замешательство, но вскоре они увидели, что, на вид такие страшные, эти тюфяки не причиняют большого вреда стенам крепости и зданиям. Обилие воды в бочках позволяло быстро гасить пламя зажженных снарядами домов. Горожане при очередном выстреле тюфяков перестали падать ниц, и даже грозили кулаками в сторону противника. Когда же пришельцы из Литвы полезли на стены, пущенные в них стрелы из луков и "болты" из арбалетов, а также сбрасываемые камни и опрокидываемая из ведер и котлов кипящая вода сделали свое дело — несколько попыток взять город штурмом не удались.

Защитники изъявляли большую выдумку и ловкость против осаждавших. Они расставляли по рвам и оврагам сети для ловли птиц и рыбы, и в те сети попадались отважившиеся на ночные вылазки литовины. В одну из ночей с помощью тенет было выловлено шестьдесят воинов Витовта.

Один раз из ворот города выскочил мощный конный отряд, напал на литовинов и произвел в их рядах большой переполох.

Витовт понял — город ему не взять и лучше уйти в Литву, прежде чем придет на помощь зятю князь Олег Рязанский.

Витовт и Василий Борейков стоят на конях на безопасном от стен Смоленска расстоянии — стрела не достанет. Накрапывает осенний дождик. Литовцы в островерхих шапках разбирают поспешно палатки, приторачивают к седлам коней сумы, изредка огрызаясь на улюлюканье защитников города. На стенах крепости уже не раскачиваются трупы повешенных — казни прекратились. И Витовт, и Василий Борейков смотрят на город молча и зло. Вдруг Витовт тычет пальцем в сторону кремника — и в разверстом рту его, как бы вдавленном меж волевым подбородком и носом, хищно высверкивают мелкие зубы:

— Жалко — этот Юрий перестал вешать своих людей. Видно, тесть внушил ему. Не то народ отвернулся бы от него…

После четырехнедельного стояния под Смоленском Витовт уводит полки со злой мыслью — он ещё вернется, но вернется с удвоенной силой и сгонит со смоленского стола проклятого врага.

Глава десятая. Витовту советует мать

В Вильну, столицу Литвы, Витовт вернулся в мрачном настроении — он не взял Смоленска, не покорил его жителей, не прогнал князя Юрия. И хотя литовское войско вернулось почти в целости, потеряв в дни осады небольшое количество воинов, жители Вильны встретили Витовта как неудачника. Не слышно было ни восторженных приветственных криков, ни песен, ни хлопков в ладоши. Многие решили, что после поражения на Ворскле новая неудача Витовта была знаком окончательного угасания его звезды. То было ошибочное мнение: княжение Витовта ознаменуется новыми удачами, впереди у него ещё будут блестящие победы, но теперь он удручен. Ибо слишком многое значил для него Смоленск. Не утвердясь в нем, невозможно было решить главную задачу покорить всю Русь.

Он знал, что сила князя Юрия Святославича невелика — тот мог удержаться на престоле лишь героическими усилиями. Но за его спиной — Олег Рязанский, который в свою очередь в союзе с Василием Московским — одно цеплялось за другое, и это вязкое сцепление не разорвать. Даже своего московского зятя Витовт не мог подбить себе на помощь — зять оказался очень и очень осторожным.

И если прежде, даже и после Ворсклы, Витовт верил в себя и все ещё рассчитывал на завоевание Восточной Руси, которое сполна бы искупило позор на Ворскле, то теперь, после неудачи в Смоленске, он был поколеблен в успехе своих притязаний, хотя и мог собрать большое войско — ведь под его рукой и собственно Литва, и юго-западная Русь, включая Киев.

Впав в полосу сомнений, он поутих, как бы оцепенел. В такие нелегкие для него времена ему на помощь приходила жена Анна, которой удавалась роль утешительницы и вдохновительницы.

Под стать мужу энергичная и отважная Анна никогда не сомневалась в том, что её муж — самый умелый и крепкий полководец в мире. Эту веру она поддерживала и в нем. И помогала ему. Был случай, когда она спасла мужа от верной смерти. Лет двадцать назад, в разгар распрей с Ягайлом, Витовт был коварством заманен в его ставку, схвачен и брошен в тюрьму. Ягайла уже успел умертвить отца Витовта, князя Кейстута, который был заманен и так же коварно схвачен, и сомневаться не приходилось в том, что подобная же участь ожидала и Витовта. Анне разрешено было посещать мужа в тюрьме в дни его болезни, и она, рискуя своей жизнью, приняла непосредственное участие в его освобождении. Придя в тюрьму со служанкой, она попросила ту переодеться в платье мужа и лечь в его постель, изображая его самого; Витовт же, переодетый в платье служанки, вместе с Анной покинул тюрьму и ускакал на заранее приготовленной лошади. А убежав из тюрьмы и войдя в союз с немцами, смело начал воевать с Ягайлом и в конце концов добился желаемого — Ягайло уступил ему великое Литовское княжение.

Увидев, что её муж удручен неудачей под Смоленском, Анна настойчиво внушала ему мысль о его великом предназначении. Уютно ощущая в постели тепло её раздобревшего тела, он, обласкиваемый женой, с удовольствием выслушивал слова о том, что он самый умный, самый храбрый, самый отважный воин на всем белом свете. Такие слова, в конце концов, сделали свое дело Витовт поверил в себя, преобразился и готов был вновь ехать воевать Смоленск.

С целью подготовки к новой серьезной войне Витовт предпринял поездку по Литве, по её княжествам. Во время этой поездки он посетил свою мать Бируту, которая со своим двором жила в приморском городе Паланге.

Бирута была из племени жмудь, которое, исповедуя язычество, отчаяннее всех других племен Литвы сопротивлялось попыткам обращения их в католичество. Жмудь не поддавалась никаким проповедям многочисленных католических проповедников. Не прельщалась на дары. И запугать этот народ было невозможно — ни угрозами, ни силой. И самой стойкой, самой упорной язычницей была Бирута, вдова Кейстута, мать Витовта.

Бирута смолоду слыла ревнивой почитательницей древних верований и обычаев. Она глубоко веровала в небесных богов, главным из которых был Перкунас, олицетворявший явление грома; в земных и водяных божеств; в многочисленных домашних духов; в маленьких, величиной с ладонь, бородатых человечков, живущих в доме… Эти верования пропитывали исполненную многими трудами жизнь литовцев поэзией. В литовском народе глубоко почитались богослужители, и прежде всего жрецы, которым было позволено прикасаться к изображениям богов. Особенно почитался верховный жрец, редко показывающийся народу, таинственный, языческим обычаем обреченный на самосожжение на костре — без этого трагического акта он не мог оставить своего сана… В свои пожилые лета Бирута так много впитала в себя всего того, что положено знать служителям языческого культа и так умела пользоваться этими знаниями, что слыла одной из самых тонких прорицательниц. С её мнением считался и простой народ, и вельможи. Когда в Литве началось насильственное окатоличивание, Бирута встала на защиту языческих святынь со свойственной ей стойкостью и непреклонностью. Гневно сверкая глазами, она осыпала проклятиями тех, кому было поручено разрушать языческие храмы, низвергать Перкунаса и других языческих богов, гасить священный огонь в храмах. В Паланге ей удалось отстоять и языческих богов, и храм, и в нем священный огонь, без почитания которого нет и самого язычества.

Бирута по-матерински обрадовалась приезду сына, который был встречен ею с большим торжеством и почетом, и при первом же взгляде на него она увидела в его глазах лихорадочный блеск. По этому блеску в глазах, по привычке гордо выдвигать подбородок, по некоторым жестам и словам мать поняла, что сын её болен тщеславием. А тщеславие разжигает в нем воинственный дух. В первой же беседе с ним она узнала, что он снова хочет идти на Восточную Русь. Гордый Витовт не просил у матери прорицаний, он приехал к ней лишь для того, чтобы повидаться, но Бирута, как мать, желавшая любимому сыну удач и благополучия, втай от него поворожила несколькими способами. Гадание на узорчатых муравьиных палочках, а также на угольке и на воде ясно показало на тщетность предпринимаемых им усилий. За семейным обедом, как бы между прочим, ненавязчиво, мягко она посоветовала сыну быть пооглядчивее с русскими. На Руси, сказала она, следует действовать больше умом и хитростью, чем оружием, и не надо спешить с завоеваниями. И вообще ему, сыну, не худо было бы хорошенько передохнуть: уж очень часто он воюет, много тратит сил и теряет здоровье. Наверное, он плохо спит ночами и оттого в его глазах нездоровый блеск.

Витовт догадался, что мать, видимо, успела поворожить, и он недовольно, по-воински грубо, ответил:

— Насчет Руси, мать, ты, может быть, и права, но Олегу Рязанскому и его зятю Юрию Смоленскому я охотно сверну головы.

Бируте не понравился такой ответ, и она промолчала. Витовт пояснил:

— Юрий казнил моего наместника, и за это я его не прощу. А Олега не прощу за то, что он первый пособник Юрия и посадил его на Смоленске.

Тогда Бирута сказала:

— Разве ты на его месте не так бы поступил?

— Так, — сказал Витовт. — Но Олега я уберу с дороги.

— Не трогай его, — посоветовала Бирута.

Сын посмотрел на мать, старую и мудрую, с волевым подбородком, унаследованным от неё им самим. Она пояснила:

— Олег стал стар и скоро умрет. Своей смертью.

В самом деле, подумал Витовт, этому Олегу пора и на тот свет. До каких пор ему выезжать на поле брани? Не выждать ли, как советует мать, какое-то время? Когда он умрет, тогда и турнуть Юрия из Смоленска. Без поддержки он не усидит на столе. Правда, у Олега есть два сына, но навряд ли они с таким же успехом, как и отец, смогут держать Юрия на престоле.

Витовт чувствовал, что душа его тихо радуется такому ходу мыслей. В самом деле, как это просто — выждать какое-то время, пока Олег не уйдет на тот свет, и тогда куда легче управиться с Юрием.

Но Бирута, оказывается, ещё не все высказала. Чуть погодя она посоветовала сыну не навязывать Руси католической веры. Это было бы преступно по отношению к православным, как преступно навязывание католицизма Литве. Русские не примут чужой веры, а если они не примут чужой веры, то их не взять ничем, никакими мерами, никакой силой.

Витовт вспомнил свое недавнее пребывание под Смоленском. Уже тогда он ощутил — путь на Восток ему преграждает не столько сила военная, сколько сила православия, незримая, обозначенная лишь храмами, куда стекался народ для молений, да крестами. Хотел того Витовт или нет, но, став католиком, он невольно настораживал православных, которые опасались, что если Смоленск отойдет к окатоличенной Литве, то это может обернуться для них попыткой отторжения их от предковской веры.

Все-таки мудра его матушка! И этот второй её совет Витовт запомнит и учтет в своих дальнейших планах и действиях.

Глава одиннадцатая. Младший сын

Когда Витовт стоял под Смоленском, князь Олег, получив об этом весть от зятя, просившего у него помогу, стал готовиться к походу. Выступить не успел — ему донесли, что Витовт, не взяв Смоленска, ушел восвояси. Князь Олег был рад успеху своего зятя, сумевшего отстоять свой город без его поддержки.

Однако, предвидя, что упорный Витовт будет вновь и вновь цепляться за Смоленск и не успокоится, пока не добудет его, решил готовить упреждающий удар. Совсем некстати стало ухудшаться его здоровье, стали выпадать зубы, заваливаться рот. Одолеваемый хворями, князь Олег все более стал ощущать потребность жизни внутренней, жизни покаянной ради спасения собственной души. Подумывал о том, чтобы до скончания дней своих заключить себя в монастырь и принять святую схиму. Внутренне он готов был предаться суровому аскетическому образу жизни для очищения своей души от страстей, порождаемых самолюбием и самоугодием. Готов был давать отпор даже и малым своим страстям — этому он изрядно научился в дни хотя и непродолжительных, но частых своих пребываний в Солотчинской обители.

В то же время что-то ещё удерживало его в миру, в своей должности, что-то не позволяло ему разом обрубить все. Все, к чему был привязан и призван, что имел, строил и созидал, за что страдал и платил кровью. Не так-то просто решиться в одночасье вручить великое княжение наследнику. Сможет ли Федор, старший сын, при помоге Родослава удержать великое рязанское княжение? Сможет ли постоять за свой народ? За свою отчину и дедину? Сможет ли поддержать в трудный час Юрия Смоленского?

Ох, Юрий, Юрий!.. Прямой, горячий, в чем-то непутевый, в чем-то незадачливый… Как ты там — вне ока тестева? Вне его крыла, которым он тебя охранял, как курушка охраняет цыплят от коршуна? Помни, Юрий, помни, зять мой, — спасение твое не во мне, твоем тесте, а в тебе самом, в твоем народе, а более всего, — в Господе Боге, заповеди которого, увы, ты предаешь забвению…

Часто Олег Иванович трогательно думал о дочери Анастасии, которая так неожиданно пришла к нему в Смоленске посетовать на супруга. И, сетуя, не себя она жалела, а его…

Нелегко, очень нелегко было князю Олегу вдруг взять и отмахнуться от всего, что приросло к нему, что было его заботой и болью. Не решаясь оставить навсегда мирскую жизнь и уйти в монастырь, князь Олег, при его-то здоровье, уже не мог позволить себе возглавить войско и отправиться на поле брани. Встал вопрос — кого из сыновей послать на Литву во главе войска? Если по старшинству, то уряжать старшим воеводой следовало Федора. Но Федор, в отличие от Родослава, в ратных делах был менее удачлив; ему куда лучше давались дела управленческие.

На великий пост, до разлива, князь Олег отбыл в Солотчинскую обитель — поговеть, помолиться, очиститься от грехов, сосредоточиться на Боге, ощутить, как в душу сладостно будет приливать покой, несущий с собой силу.

Той весной небеса дали тревожный знак. Случилось небесное знамение по небу, сияя, прошла комета. По преданиям, подобные знамения — не к добру. Князь-инок огорчился, связав явление кометы с предстоящим походом на Литву. Встал на молитву на всю ночь. Просил у Бога прощения за свои прегрешения, просил помоги в войне с Витовтовыми ратями, сокрушался, что немощь не позволяет ему самому сесть на конь — приходится посылать кого-то из сыновей, менее, чем он, искушенных в воинском деле.

Быстро таяли снега на низменной пойме меж Окой и Солотчей, тихо оседали в сосновых борах снега, обнажая где прошлогоднюю темную клюкву, где выпотрошенные дятлами сосновые шишки. На лесных полянах, запрокинув голову, распушив перья, развернув короткий черный хвост и полуопустив аршинные крылья, затоковали розовоклювые глухари. Вот уж потянулись и журавли, вытянув длинные ноги назад и равномерно махая крыльями, будто молотя цепами рожь…

На всем необозримом, на сотни верст, пространстве Мещеры, на месте которой миллионы лет назад было море, а затем море отступило и понадвинулся из Скандинавии ледник, а затем и ледник отступил, оставив после себя озера, валуны и песок, и эти места навсегда облюбовала себе сосна, — на всем этом пространстве, в поймах рек, оврагах и лощинах, копилась под шорох оседавших снегов талая вода. И настал этот великий час — час ледолома. Треск и гуд волной пошел по рекам сверху донизу. Вздувшиеся вешней водой и выплеснувшие её из берегов реки Пра, Гусь, Мокша, Унжа, Ока, клекоча и рокоча, пенясь и вскипая, закручиваясь в излучинах и взрывая со дна клубы песка, неодолимо, разгульно, с бешенством потащили вырванные с корнем деревья, бревна смытых непрочных строений, плетни, солому, сено, всякую ветошь и всякий мусор. И пошли, пошли льдины-икры, скрежеща и крошась…

В канун Пасхи, по полой воде, разливанным морем разбежавшейся от Солотчи до Переяславля, к пристани обители приткнулся насад — большая речная лодка с наставленными бортами. В ней, кроме гребцов, князь Родослав и давно приглядывающийся к монастырской жизни (и впоследствии принявший монашеский чин) Данила Таптыка. Князь Олег, исхудавший — лицо его сделалось за дни пощения костистее, жестче, но глаза смотрели мягко, — положил руки на плечи сына, пожал их.

И первое, о чем попросил Родослав после того, как осведомился о здоровье отца, — послать его с войском на Брянск, который, как и Смоленск, издревле принадлежал черниговским князьям, прародителям рязанских князей. Брянск был повоеван Литвой ещё при Ольгерде. Князь Олег озаботился, сказал, что было небесное знамение, которое, как известно, не к добру.

— Отец, — сказал Родослав спокойно. — Я не верю в знамения. Потому не верю, что оно — для всех, в том числе и для литовинов.

Твердость, с какой ответил младший сын, его любимец, понравилась князю Олегу, но он сказал, что ему, родителю, трудно сделать выбор между сыновьями, ибо и Федор уже обращался к отцу с той же просьбой — вверить ему войско. И потому-то он спросит совета у бояр. Родослав кивнул, и ни тени беспокойства не мелькнуло на его молодом крепком лице. И это тоже понравилось отцу. Младший сын, конечно, горел желанием возглавить войско, но он не стремился в чем-то опередить старшего. Он просто от чистого сердца предлагает свои услуги, давно уже уверовав в свои воинские удачи. Родослав спокоен — как решат отец и дума, так и будет. Его же дело, как говорил весь вид Родослава, предложить себя.

В Переяславль вернулись на том же судне. И во время этого плавания по большой воде, и во все дни Пасхи князь Олег не заговаривал о предстоящем походе, словно забыл о нем. И неслучайно: он все ещё находился под впечатлением небесного знамения. Но сразу же после праздника сами бояре напомнили князю о походе, при этом все как один высказались за то, чтобы старшим воеводой был уряжен Родослав. Добрую половину думцев составляли татары, и все они любили Родослава, неизменно уважавшего ордынские обычаи и до сих пор помнившего татарское наречие.

Особенно настойчиво предлагал назначить старшим воеводой Родослава его крестный отец Иван Мирославич. Добросовестно относясь к обязанностям крестного отца, Иван Мирославич оказывал внимание Родославу не только в дни праздников или именин, когда принято преподносить гостинцы и подарки, но и в будничные дни: прежде всего старался передать ему свой опыт в воинском деле. И потому воинская выучка крестника его радовала больше других. Теперь, на думе, он утверждал, что, по его приметам, когда Родя идет в поход — быть удаче. Так было два года назад, когда крупный ордынский отряд некоего царевича Мамат-Салтана изгоном шел на Рязань, но был своевременно встречен и разбит рязанским войском в Червленом Яру на реке Хопер, и в том бою Родослав явил образец мужества и отваги. Так было и во время литовских походов. И если Родослава поставить во главе всего войска, то даже он, Иван Мирославич, несмотря на свой почтенный возраст, сядет на конь. Под одобрительные возгласы и кивки бояр Иван Мирославич спросил:

— Ведомо ли тебе, княже, каково говорят о Роде простые ратные?

— Каково же?

— Он, мол, в рубашке родился — на счастье.

Князь, уступая настойчивости думцев, ответил:

— Ну, коль и у тебя нет сомнений, Иван Мирославич, то отпускаю в поход твоего крестника, а тебя уряжаю его правой рукой.

Заседание думы получилось хотя и долгим, но не утомительным — всеми овладел свойственный рязанцам древний дух воинственности, вызванный не просто желанием поживиться на войне, а благородным порывом отвоевать у Литвы Брянск, исконно русский удел, жаждой мести Витовту за обиды, причиненные им Юрию Смоленскому; желанием остудить его захватнический пыл, понудить не зариться впредь на чужое.

В тот день, когда войско уходило на Брянск, Олег Иванович и Родослав прощались среди воевод на конях у Глебовских ворот. Молодцеватый, поджарый Родя весь светился изнутри — гордился ответственным поручением. Вороной аргамак-четырехлеток под ним нетерпеливо заплясал, играя мускулами точеных ног под атласной кожей. Старый князь обнял сына, троекратно поцеловал его, перекрестил.

— Будь осмотрителен, — напутствовал озабоченно. — Неприятель силен и коварен.

Родослав тронул коня — тот пошел веселой хрунцой, высоко подняв изящную голову на изогнутой шее, готовый в любой миг сорваться на бешеный галоп. Рядом в прочной осанистой посадке на широкой спине немолодого серого коня татарской породы, словно на ладье, плыл широкоплечий, напоминавший сзади камень-валун, Иван Мирославич.

Дробно зацокотали по мосту копыта коней. И вот отряд — уже за воротами Верхнего посада. Олег Иванович прикрыл глаза — устало слушал затихавший стук копыт, волновавший его сердце. И снова пожалел о своей старости, о хвори, о том, что не может он встать плечом к плечу с Родей. На миг на душе стало пусто, будто её вывернули наизнанку. Что-то сдавило в груди — тяжело дышать. Выпятил грудь, стараясь вобрать в неё побольше воздуху — все одно дышалось тяжко. Глеб Логвинов, такой же седой, как и князь, тотчас поддел свою руку под руку князя, но тот осторожно отстранил от себя верного соратника и, выставя нижнюю губу, повернул коня к воротам.

Каждый день гонцы доставляли вести: рати достигли таких-то пределов, никаких препятствий не встречают, воины бодры и с нетерпением ждут встречи с врагом. Но вот вести стали поступать реже. Еще реже. Князем стало овладевать беспокойство — томило недоброе предчувствие.

Стояла духота, воздух, казалось, от неподвижности слежался, отяжелел, омертвел. Все окрест сомлело, поникло от жары — травы, загнутые на краях листья рогатистых ветел, вьющийся по заборам хмель, бодылья подсолнухов с опущенными, ещё без соцветия, головами. Лишь лопухи за баней, подпитываемые стекаемой по желобу водой, пластались по земле густо и сочно, укрывая в своей прохладе наседок с цыплятами.

Нигде — ни тучки, и текло-переливалось над приокскими лугами марево, казалось бы, не предвещая не то что живительного ливня, а хотя бы тощего дождичка. Но внимательный глаз уже замечал — на востоке, со стороны Мещеры, засинело, и синева густела, наливалась, окрашиваясь в лиловое. Ласточки стали летать низом, едва не чертя раздвоенными крыльями по земле. Лиловое на глазах сгущалось в темное, туча разрасталась, лохматилась, как бы идя в грозное наступление.

И вот в такой-то час, за полдень, прискакал очередной гонец. В нетерпении самому увидеть скоровестника и услышать свежее донесение, Олег Иванович вышел на крыльцо. Прискакавший был старый воин Павел Савельевич Губец. Обретший в чертах лица за долгие годы службы сугубо воинскую мужественность и суровость, Павел, увидя князя, тяжеловато спрыгнул с потного коня, пал ниц.

— Князь-батюшка! По… по… гибель!..

— Кого — погибель? — князь побледнел.

— Мы проиграли! А князь Родослав взят в полон…

Олег Иванович открыл запавший рот, хотел что-то сказать, но, словно задохнувшись, пошатнулся. Слуги тотчас подхватили его под руки. Глаза князя обезумели, губы посинели, рот все ещё открыт и над ним — нахлобучкой седые, как береста, усы. Некоторые из слуг плакали — то ли от страшного известия, то ли из боязни, что князь не справится с горем — умрет.

Всполошился весь двор. Сбиваясь в кучи, дворовые с тревогой сообщали друг другу то, что ведали сами, с испугом оглядываясь на крыльцо. Вышла княгиня со служанками — заплакала. Князя и княгиню усадили на вынесенную из сеней скамью, покрытую красным сукном. Вобрав голову в плечи, нахохлясь, князь некоторое время приходил в себя, осмысливая случившееся. Затем, взглянув на жену, глаза которой потухли от прискорбия, старый князь распрямил плечи и тихими словами стал успокаивать её — Родю литовины не примучают, будут с ним обращаться бережно, хотя бы ради того, чтоб получить за него выкуп, и он, князь, выкупит сына, сколько за него не запросят. (А запросит Витовт за Родослава три тысячи рублей — огромную сумму, и освобожденный, но все же примученный в темнице, Родослав умрет на родине пять лет спустя после кончины отца…)

Вдруг дунул свежий ветерок. Стоячий воздух раздвинулся, и через мгновение резким порывом ветра садануло травной свежестью с приокских лугов. Пахнуло пылью, чем-то приторным, наподобие запаха крови. Вихревой поток, вздымая на растрескавшихся дорогах и стежках белесую пыль, закрутил в горячем воздухе соломинки, перья, букашки. Ветлы затрепетали, засверкали матовой изнанкой листьев.

По двору шустро забегали дворовые девки, стаскивая развешенное на веревках на просушку добро — меха собольи с хвостами и без хвостов, красные лисьи меха с пушистыми хвостами, меха беличьи, горностая, шитые жемчугом, золотом и серебром пелены и платья… Порывистый ветер вздымал на девках сарафаны, обнажая белые ноги, срывал с веревок меха, швырял ошметками сухого навоза.

Рыкнул и быстрым говорком затарабарил громок; сухо блеснула молния, и первые капли дождя, градинами подпрыгивая на земле, вмиг испятнали дорожки. Исполинской черной птицей на вольно раскинутых крыльях снижалась таинственно-грозовая туча. Подернутая серовато-белесым, как от костра, дымком, она при вспышках молний, все более жирных и ярких, внезапно отпахивала в своей утробе то веселые синие расщелины среди розоватых скалистых нагромождений, то рвущееся на волю и тотчас же гаснувшее зловещее полымя.

"Разразись, гроза!" — с тоской призывал князь. Казалось ему, гроза, усилясь, рассосет его горе и тоску, разделит как бы на всех понемногу… И, словно вняв его мольбе, со страшной силой ударил гром, раскалывая небо и затем как бы раздирая его на клочки до самого края, постепенно затихая. "Свят, свят, свят!" — крестясь, заприговаривали бояре. Какая-то лошадь, в суматохе оставленная у привязи, оборвала поводья, ошарашенно проскакала по двору два круга и, увидев, наконец, ворота конюшни отверстыми, влетела в них на всем галопе.

Дождь ливанул разом, зашумел ровно и равнодушно. Князь сделал усилие, чтобы встать. Слуги подхватили его под руки, думали — он хочет в палаты, а он повелел им вывести его под ливень. В один миг, сойдя со ступенек крыльца на землю, взмок до нитки. Сырая одежда облекла согбенное его тело, обозначила на спине пиками проступившие лопатки. Княгиня и слуги увещевали князя пойти во дворец, но он и слышать о том не хотел. Принимал упруго льющийся на него с неба теплый поток охотно. При каждом ударе грома, при каждом широком всплеске молний близ него — настолько близких, что, казалось, молния вот-вот охлестнет петлей, — не содрогался, как содрогались княгиня, бояре и слуги, не крестился в испуге, говоря: "Свят, свят, свят…" Лишь отирал дланью мокрое лицо, как бы омывая с себя тяготу горестной вести…

Когда дождь стал затихать, сказал:

— Ну, а теперь — в палаты… Почто раскисли? Вы что ж — поверили, что Родя взят в полон? А я — не верю! — голос его взвизгнул. — Не верю! Вернется он… Вместе со всеми ратными вернется…

На последующие дни стали прибывать ратные — на конях, на повозках, многие — раненые. Раненых встречали плачем, а убитых, доставленных домой на повозках, рыданиями. Князь уже знал, что бой состоялся под Любутском, и рязанское войско потерпело поражение от одного из самых опытных полководцев Литвы — князя Семена-Лугвения Ольгердовича, которому помог другой литовский князь — Александр Патрикеевич Стародубский. Но, как ребенок, все ещё надеялся: вот прибудет Иван Мирославич, и уж с ним-то наверняка рядом будет Родя. Эти призрачные надежды рухнули разом, едва увидел въехавшего во двор Ивана Мирославича. Тот охватил лицо руками, затрясся всем телом: "Не… не уберег Родю, не уберег моего крестничка!.. Прости, государь…" Тогда князь, видя плачущего зятя, чувствуя как будто некоторое облегчение оттого, что любимый им боярин взял часть горя на себя, сказал:

— Слезами горю не помочь! Давай-ка, Мирославич, лучше обмужуем, как нам вызволить нашего Родю и как найти управу на Литву!

Долго обговаривали свое положение, понимая, что вряд ли им по плечу в скором времени новый поход на Витовта…

Глава двенадцатая. Прощание

Пленение Родослава окончательно подорвало здоровье Олега Ивановича он все реже вставал с постели. Бояре, входя по утрам в его опочивальню, всматривались в лицо больного — ждали чуда… Но нет, чуда не предвиделось. Старания лекарей и снадобья трав, заботливо изготовленных самой Ефросиньей, не помогали. Князь таял, как свечка, рот его завалился ещё больше, горбинка носа белела костью. Бояре толклись почтительно около него, разговаривали тихо и ловили каждое его слово. Тревожились за его жизнь, ибо что станет со всеми ими, коль он почиет? Смогут ли они вместе с молодыми князьями удержать великое Рязанское княжение?

А сам Олег Иванович, приоткрыв чуть рот и тяжело дыша, смотрел на ближних с той же тревогой и мыслью — что станет с ними после него? Устоят ли? Те, которые были его сподвижниками с начала его княжения — Ковыла Вислый, Софоний Алтыкулачевич, Манасея, Глеб Логвинов — состарились. Иные умерли. В почтенном возрасте уже и те, кто пришел к нему служить вместе с Иваном Мирославичем из Орды — Таптыка, Доброденя, Едухан… Сумеют ли молодые, Федор и Родослав (верил — Родослав будет вызволен из полона) и их окруженцы — удержать в горсти то, что собиралось предками и им, Олегом, по зернышку?..

Вот и Федор, войдя к отцу, устремляет на него все тот же тревожный взор. И сразу веселеет, когда своими очами видит: отец пусть и в недуге, но жив, даже и рукой покажет — все, мол, ладком… Ему, наследнику, придется куда как трудно. Ведь те, кто был усмирен Олегом и кто почитал Олега, не приведи Господи, поднимут руку на его сына… Тот же князь Иван Пронский, сын Владимира Пронского, не затаил ли в душе обиду за отца, некогда плененного Олегом и притомленного в тюрьме?.. Как бы не обнажились старые язвы! Как бы не вышло у рязанских князей по пословице: "В руках было, да по пальцам сплыло".

В один из жарких летних дней Олег Иванович позвал к себе Федора. И когда тот явился — статный, краснощекий, в карих глазах живость ума, чуткость и готовность тотчас исполнить любую волю отца — невольно, зная, что грех завидовать, позавидовал ему. Когда-то и он был вот таким, пышущим здоровьем и быстрым, как ветер…

— Бояр послал к Витовту — выкупать Родю? — спросил Олег Иванович.

— Да, батюшка.

— Вот и добре. А теперь вели вынести седалище на берег Лыбеди. Побуду на воле…

— Шатер раскинуть? — деловито осведомился Федор, умевший устроить любое дело обстоятельно и с удобствами.

— Нет, посижу под балдахином.

Через полчаса старый князь сидел под нарядным шелковым навесом на берегу реки. Легкий ветерок осушал на его складчатом лбу испарины, обдавал впалые щеки речной свежестью, неся с собой сладковатый запах ивняка, дощатой прели от мостков, на которых женки отбивали вальками порты, рыбьей чешуи от развешенных на кольях сетей. Курчавилась вода вкруг опущенных в неё ветвей ив, прыскала серебром рыбья мелочь по речной глади, чуть тронутой рябью. Лыбедь спокойна и тиха, и было в утешение князю, что пребудет она навеки — с пескарями и щуками, осетрами и раками…

А Федор рядом с отцом вдруг как бы заскучал, как будто чем-то и обеспокоился.

— Батюшка, мне около тебя быть, иль могу по делам отлучиться?

Бровь старого князя недовольно поднялась, берестяные усы дернулись. Больной и старый, он уже и не нужен. Уже в тягость! Это он-то, вложивший в своих детей столько заботливости, столько душевной щедрости, любви! Это он-то, которому удалось вернуть Рязанскому княжеству былое величие и встать вровень с самыми почитаемыми и сильными князьями Руси. Это он-то, давший благоденствие своим подданным…

Федор понял, что своей неловкостью, своими словами уязвил тонко чувствующую душу отца — и уже сожалел о том, раскаивался.

— Батюшка, ты не подумай… Я буду подле тебя всегда… Только мне вспомнилось…

"Что вспомнилось? Неужто у тебя есть что-то более дорогое и близкое, чем твой больной старый отец? Родя так никогда не сказал бы…", — все ещё на волне каприза думал Олег Иванович, попуская в своей душе недоброе движение в отношении старшего сына. Вдруг он увидел — сын огорчен своей оплошкой. Он, Федя, не такой уж и черствый, не такой невнимательный, каким показался минуту назад. И тогда, взглянув в свою собственную душу как бы со стороны и узрев её ужасное состояние, её пагубную разнузданность, что есть следствие самоугодия, самонадеянности, самодовольства, князь Олег содрогнулся. Так он запустил себя! Так попустил! "Боже мой! — подумал он, крестясь, — что со мной деется? Как я забыл Тебя, Боже? Прости меня, грешного, Господи, помоги мне не впасть в злобу и ярость, помоги овладеть собой…"

— …Вспомнилось мне, батюшка, — продолжал Федор, — что надобно послать гонца в догон нашим боярам, отъехавшим в Литву выкупать Родослава, довести до них, чтоб не скупились и соглашались на любые условия.

Олег Иванович кивком головы одобрил намерение Федора. Он успокоился, ибо душа его, как всегда при обращении к Богу, переставала баламутиться, мало-помалу опрастывалась от плохого чувства, и в неё входил мир. К тому же теперь он видел, что старший сын радеет о младшем. Он охотно отпустил от себя Федора.

Однако этот маленький случай, вызвавший в душе каприз и чуть ли не бурю, вновь наводил его на мысль о том, что нельзя отходить от Бога и на секунду, нельзя предаваться нерадению о душе, которая, стоит её хоть чуть попустить, ведет себя в угоду врагу, а не Богу. И вновь, в который раз, он подумал — пора уйти в монастырь. Уже навсегда. Освободясь от уз мирской жизни, от уз княжой власти, государствования, ему, может быть, удастся достойно скончать земное течение свое и, коль повезет, сподобиться войти в дверь бессмертия.

Приняв это решение, он почувствовал, как ему вдруг стало легко и радостно.

Да, размышлял он, на его долю выпало слишком много страстей, слишком много ему пришлось зачерпнуть жизненной грязи и слишком много гневаться, сердиться и кому-то мстить, чтобы суметь очистить себя, пребывая в мирской суете сует.

В тот же день он посоветовался об этом с княгиней. О подобных замыслах Ефросинье давно было известно, но теперь он говорил о том, чтобы уйти в монастырь немедля, уже завтра и — навсегда. Ефросинье невозможно было представить свою жизнь в отсутствие князя, с которым прожила долгую многотрудную, но и счастливую жизнь. Но, видя его созревшую решимость, не стала отговаривать. Уход в монастырь был наиболее достойным шагом к последнему рубежу земной жизни; такой же шаг, она это знала, предстоит и ей.

На другой день князь посвятил в свой замысел и епископа Феогноста, последнего при жизни Олега рязанского владыку, и тот благословил его. В присутствии бояр князь объявил, что отбудет в Солотчинский монастырь и там посхимится. Продиктовал духовную грамоту. Великое Рязанское княжение и большую часть уделов завещал старшему сыну Федору, меньшую часть Родославу и супруге Ефросинье.

Был дан прощальный обед. Олег Иванович с боярами и священниками сидел среди нищих и убогих — всех тех увечных, хромых, безруких, слепых, коих Ефросинья привечала с черного входа, подкармливала и утешала, когда им, в определенные дни, позволено было посещать княжой дворец. Князь сам подносил каждому чашу вина, говоря: "Прости меня и благослови…". С каждым поцеловался. Федора Олеговича просил уважать благие обычаи, быть боголюбивым, творить милостыню, жалеть сирот и нищих, любить правду, держать целомудрие, честь и братолюбие. Особенной интонацией подчеркнул слово "братолюбие", как бы обязав во что бы то ни стало вызволить из полона Родослава. Бояр просил послужить его детям и княгине, напоминать его сыновьям о том, чтобы они меж собой не держали злопамятства, были в любви и согласии.

Помолился в храме и, когда вышел на паперть и увидел перед собой множество народа, поклонился всем низко и сказал: "Братья, иду к Богу! Простите меня и благословите…" Ему отвечали, что Господь благословит его. Многие плакали.

Он сел в открытую повозку и поехал, сопровождаемый малым числом верховых. Мягко шелестели колеса, обильно смазанные дегтем. Переправясь на плоту на другой берег Оки, князь, прежде чем снова сесть в повозку, обернулся. Переяславль, в версте от Оки, вознесенный крутояром, переливался в мареве горячих воздушных струй всеми красками трехъярусного княжого дворца, церковных куполов, боярских хором… Здесь, в Переяславле, родились его дети. Здесь он испытал радости любви и семейной жизни, и горечь поражения, временно лишившего его престола, и упоение побед…

Размашисто и медленно, с чувством любви и сожаления, что больше не побывать ему в нем, перекрестил он родной город, потом взгляд его остановился на сверкающей Оке. Перекрестил реку.

Повернулся в сторону сельца Шумашь, откуда послышалось пение, увидел на большом лугу косцов в белых рубахах с кумачовыми ластовицами и гребельщиц в белых же рубахах или клетчатых поневах. Меж Окой и сельцом, половиня луг, вытянулось озеро. За озером, под сельцом, вороша граблями сено, гребельщицы, в своих разноцветных платах, издали напоминавшие полевые цветы, запевали: "Соловьюшка маленькай, голосочик тонинькай…". Косцы, по сю сторону озера, шли по лугу чередой, слизывая жалом кос траву и подхватывая: "Не пой громко, не пой звонко во зеленом во саду…"

Вместе с песнью до князя доносились запахи первого сенца и луговой свежести овсяницы и лисохвоста, кашки розовой и красной, мятлика, поречника… Крестьяне пели как бы одной грудью, не напрягаясь, широко и свободно. И как солнце лучами легко пронизывало кисейные облака, так и звуки голосов легко неслись над шелковистыми лугами. Чудесное, слаженное пение, казалось, было выражением не только душ певцов, но и совокупности, единства всего окружающего — земли с её лугами и лесами, голубого неба, сквозистых облаков.

Олег Иванович вспомнил, что и воины в походах пели вот так же вольно и широко, и всегда ему было легко под их пение.

Был ли он по-настоящему счастлив? Он не знал. Знал лишь, что свое предназначение — быть князем земли Рязанской — старался оправдать всеми силами души и ума и дорого оплачивал то своей кровью, то кровью и страданиями детей и близких…

Белая волнистая борода его пошевеливалась на ветерке. Он вспомнил о Ефросинье. Вспомнил, как несколько дней назад вошел к ней в терем и увидел — она подкармливала певчих птиц муравьиными яйцами. Щепотками брала их из лукошка, подсыпала в клетки, но на птиц смотрела с отсутствующим видом — печально думала, как он сразу догадался, о плененном сыне. И он все время тосковал о сыне. Встав рядом с женой, коснувшись плечом её плеча, он взял щепотку муравьиных яиц и подсыпал их в клетку — и с какой-то необыкновенной силой ощутил родственную близость к жене…

Песня оборвалась так же вдруг, как и началась. Князь стал на колени, трижды приложился то одной, то другой щекой к теплой, живой, благоухающей травами земле и перекрестил её, свою родимую Рязанскую землю.

Умер Олег Иванович в Солотчинской обители 5 июля 1402 года, вскоре после того, как был пострижен под именем Иоаким в святую схиму, обязывающую схимника соблюдать самые строгие правила монашества. Покойника одели по иноческому образу, положили в каменный гроб и погребли в Покровском храме той же обители.

Три года спустя почила княгиня Ефросинья, постриженная в основанном ею Зачатейском монастыре, в трех верстах от Солотчинского, под именем Евпраксия. По её завещанию, она была погребена подле своего супруга, в Покровском храме.

Глава последняя, или Эпилог

Поздним вечером — уже затухает заря — к воротам Солотчинской обители подъезжает всадник и просит привратного сторожа-монаха спросить у отца-игумена, не разрешит ли тот родственнику покойных инока-схимника Иоакима и инокини Евпраксии поклониться их гробам. Сторож при слабом отсвете зари, всматриваясь в густобородое лицо путника, не узнает его, хотя, как ему кажется, прежде видел этого человека с важной осанкой и резкими очертаниями породистого лица.

Через несколько минут сторож возвращается к воротам вместе с игуменом. Тот, с трудом подойдя к воротам на своих старческих ногах, видно, распухших от долгого стояния на молебнах, сразу узнает гостя:

— Не ты ли, княже Смоленский? Не ты ли, Юрий Святославич?

— Я, святой отец, я… — тихо отвечает путник. — Только уже не князь Смоленский… Все, все я потерял — и княжение великое Смоленское, и семью, увезенную Витовтом в Литву, и честь… И все от меня отвернулись…

Отец игумен обескуражен сообщенным. Он молчит.

— Да, — повторяет Юрий Святославич. — Все от меня отвернулись. Убивец я…

— О, Боже, да как же это с тобой содеялось? Какой грех! Какой грех! Какой грех! — повторяет отец игумен, сокрушенно качая головой.

Юрий Святославич просит исповедовать его и разрешить ему поклониться праху тестя и тещи.

Свое страшное преступление Юрий Святославич совершает лет пять спустя после смерти князя Олега Рязанского. Его преследует цепь неудач. Неудачи начинаются с новым натиском Витовта на Смоленск. Поспешив воспользоваться уходом из жизни Олега Рязанского, Витовт подступает с большим войском к Смоленску, однако Юрий Святославич умелыми действиями отстаивает город. Витовт нещадно грабит окрестные волости, пожигает их и, угрожая новым приходом и новыми разорениями, возвращается в Литву.

Чувствуя, что очередной осады он не выдержит, Юрий Святославич, оставив в Смоленске семью, с малой дружиной едет в Москву — просить поддержки. Василий Дмитриевич, опасаясь розни с могущественным тестем, отказывает смоленскому князю в помоге. Тем временем Витовт, узнав, что Юрий в Москве, посылает большое войско на Смоленск и вынуждает горожан, среди которых намечается раскол, открыть ворота. Он вновь хозяин Смоленска. И тут же посылает гонцов к Василию Московскому — требует выдать ему Юрия.

Князь Василий Дмитриевич в сложном положении — он не выдает Витовту своего гостя, но предлагает тому удалиться из Москвы. Юрий едет в Новгород, где о нем давно идет молва как о боевом князе, и получает в управление тринадцать городов. Но Витовт и здесь не оставляет его в покое — требует от новгородцев выдачи ему Юрия. Новгородцы возмущены требованиями литовского князя. Они готовы отстоять Юрия Святославича. Назревает война…

Не желая, чтобы из-за него пролилась кровь, Юрий Святославич благодарит хозяев и удаляется из Новгорода вновь в Москву. К этому времени Василий Московский уже в охлажденных отношениях с Витовтом. Сын Дмитрия Донского более не в силах терпеть наглых притязаний Витовта ещё и на Новгород и начинает исподволь показывать зубы тестю.

Юрий Святославич получает от князя Василия в управление Торжок. В Торжке, обозленный сплошными неудачами, впадает в раздражение и гневливость, срывает зло даже на самых близких ему людях, не желая замечать, что вызывает с их стороны ропот и ответное ожесточение.

В разлуке с супругой Юрий хочет прелюбодействовать. Упорно, но тщетно он пытается добиться взаимности от Ульяны, жены Вяземского, который по-прежнему верный соратник Юрия и сопровождает его в скитаниях.

В тот роковой час во время пиршества хмельной Юрий смотрит бесстыдно-масляными глазами на Ульяну и, приняв из её рук чару с вином, нагло и жарко обнимает её. Симеон возмущен. Он резко одергивает Юрия Святославича, требуя, чтобы тот не касался чужой жены. Юрий, чье самолюбие давно уже уязвлено неподатливостью Ульяны, теряя рассудок и волю, в порыве ревности убивает Симеона. Убежавшую Ульяну находит в одном из покоев и, при попытке овладеть ею, получает ножевую рану в руку. Ульяна убегает из терема во двор, но Юрий с обнаженным мечом настигает ее…

Минуту спустя, пятясь с окровавленным мечом и озираясь, он видит, с каким ужасом и омерзением смотрят на него сбежавшиеся стражники и дворовые. Возвратясь с безумными глазами в столовую, он со всего маху разрубает мечом стол с закусками на нем; рыдая, как ребенок, катается по полу и рвет на себе волосы. "За что? За что я убил их? — вопит он. — За что-о?!.."

"И побежит, — скажет о нем летописец, — к Орде, не терпя горького безвременья, срама и бесчестия".

По пути в Орду остановится в монастыре Николы Чудотворца под рязанским городом Венев на реке Осетр. В душе он постоянно слышит душераздирающий вопль Ульяны в тот миг, когда настиг ее; он потерян; он в ужасе от своего злодеяния и на грани умопомешательства.

Как свидетельствует летописец, он в печалях и скорбях, он плачет и сетует в грехах своих. Вдруг Юрий понимает — ему не миновать праха тестя, властно, неодолимо тянет его в Солотчу.

Тесть был для него почти всем — отдал ему в жены дочь, в годы изгнания приютил у себя на Рязани, вселял в него веру в торжество справедливости, посадил на престол… Своим благочестием, великодушием, твердостью нрава действовал остужающе на горячего гневливого зятя, отвращая его от неосмотрительных поступков.

Юрий Святославич до рассвета пребудет в храме у гробов Иоакима и Евпраксии, молясь и горячо шепча что-то, и снова молясь и рыдая безутешно, сокрушаясь о погубленных им жизнях близких ему людей. О том, что сгубил и свою собственную душу, не сумев усторожить её и впустив в неё темень.

Из Солотчи он вернется в Венев, в обитель, давшую ему, как оказалось, последний приют в его скитаниях. Здесь, выключивший себя из потока своего времени, он вскоре и почиет, хотя бы малость утешенный кратким пребыванием у праха того, кто в суетной земной жизни не потерял, а возвысил себя. Возвысил, распахнув свое сердце навстречу свету.

1

Перевицк (Перевитск, Перевитеск) — древний город в Рязанской земле. В XVI–XVIII вв. существовал Перевицкий стан Рязанского уезда. Ныне на месте древнего города расположена деревня Перевицкий Торжок.