Он где-то рядом

Глава десятая «ДАВАЙТЕ ВСТРЕТИМСЯ В НОВОЙ СУДЬБЕ…»

От полного офонарения, подкрадывавшегося ко мне вместе с очередным десятистраничным посланием из Сибири, меня спас звонок моего институтского приятеля Саньки Громзона, который, узнав, что я уже могу наступать на больную ногу, спрашивал, не хочу ли я приехать к нему на Таганку для встречи Нового года.

— А кто у тебя будет? — поинтересовался я.

— Да так, небольшая компания. Один из моих давних друзей да кое-кто из нашей группы. Юра Чеканов, Серега Жиганюк да Боб Кузнецов с подругами.

— А Барбатун?

— Жека? Да ты что! Он же теперь уже почти что женатик, так что празднует Новый год в семье своей будущей супруги.

— Серьезно? И кто она?

— Да я толком и не знаю. Он говорил, что ее старики то ли мидовские работники, то ли какие-то экономические полпреды в одной из стран бывшего соцлагеря.

— А как её зовут, не помнишь? — с ёкнувшим от неожиданного предчувствия сердцем поинтересовался я.

— Катя. Он ее как-то приводил с собой в институт — ничего деваха…

«Еще бы не ничего!» — подумал я с горькой болью и, пообещав Громзону перезвонить чуть позже, разыскал в записной книжке номер Надиного телефона и принялся спешно набирать нужные цифры.

Она ответила сразу, как будто специально сидела возле телефона, ожидая моего звонка.

— Надюх, — попросил я, — скажи мне, пожалуйста… только без вранья… Катька что — замуж выходит?

В трубке повисло неловкое молчание.

— А почему ты не спросишь об этом её саму? — попыталась увильнуть от ответа подружка.

— Да я бы спросил, — вздохнул я, — только как? Ехать и ждать ее возле подъезда я еще не могу, а на звонки она не отвечает. То ли телефон отключила, то ли вообще уже дома не живет… Ты ее давно видела?

— Неделю назад.

— Где?

— Она ко мне домой заходила… С Евгением.

— С кем? — не понял я.

— С женихом своим, его Евгением зовут.

— А-а, — сообразил я, — с Жекой… И что?

— Сказали, что подали заявление в ЗАГС.

— Ясно, — произнес я, хотя в голове было темно, как в погребе. — И когда свадьба?

— В конце января.

— Что так спешно? Забеременела, что ль?

— Да нет, вроде… Говорит, Евгению надо переходить на вечернее отделение, а для этого необходимо сначала устроиться на работу. Ну, а кто его возьмет, пока он не пропишется? Вот они и спешат всё оформить, чтобы ему семестр не пропускать.

— Ясно, — повторил я еще раз. — Ну, а… ты как?

— Да никак. Сижу вот…

— А что в театре?

— Не знаю… Я оттуда ушла.

Мы какое-то время помолчали и вдруг, неожиданно для самого себя, я предложил:

— Слушай, а что ты делаешь на Новый год?

— Ничего… А что?

— Совсем ничего?

— Совсем.

— Ну так пойдем со мной в гости? Меня только что друг к себе пригласил, а я не хочу идти один — напьюсь только да и вообще… Согласна?

Надя долгое время молчала, обдумывая услышанное, но потом все же решилась.

— Мне — всё равно… Говори, где и во сколько мы встречаемся?

Я назвал место и время, а затем перезвонил Громзону, сообщив, что приду к нему не один.

— Это как тебе будет угодно, — хохотнул Санька, — главное, чтобы ты принес с собой бутылку.

— А еда?

— Закусона будет полно, девчонки тут придут пораньше и наготовят. Так что бери водяру и приезжай. Окей?

— Договорились…

День спустя, вырядившись в свой английский костюм и захватив купленные накануне бутылку водки, бутылку шампанского и бутылку дешевого красного вина (эту — я брать не собирался, мне ее всучила сама продавщица, мотивируя это отсутствием у нее сдачи), я, уже почти не прихрамывая, вышел из дому и, доехав до станции метро «Таганская», встретился с Надей.

(Должен признаться, что не влюбись я тогда на ВДНХ в Катюху, я бы сейчас наверняка приударил за ее темноволосой подругой, настолько она была хороша в своей уже не девичьей грусти, затаенной в больших и блестящих, как московская ночь, черных глазах.)

Но Надя была не моя, я интуитивно чувствовал это и не делал никаких попыток перешагнуть через грань наших чисто дружеских отношений, к тому же я еще был полон своих переживаний, вызванных утратой Кати и коварством Барбатуна. Хотя в то же время мне было приятно, что я иду на вечеринку не один, а с такой красивой девушкой…

Когда мы пришли к Громзону, там было уже почти всё готово — на столе красовались бутылки и блюда с салатами, а вокруг него тоскливо отирались мои сокурсники Чеканов и Жиганюк да какой-то незнакомый мне парень. Борька Кузнецов, как сообщил Громзон, только что позвонил и просил начинать без него, так как к нему приехали гости.

Сам Громзон, едва впустив нас в квартиру и на ходу сообщив эту новость, тут же убежал на кухню к чего-то там еще не дожарившим девчонкам.

— Может, и мне туда пойти? — спросила меня Надя. — Вдруг им какая-нибудь помощь нужна…

— Давай, — кивнул я. — А я пока тут с ребятами поболтаю.

Я повесил поверх кучи одежд свое пальто, сунул в карманы шарф и вязаную шапочку и, взяв в руки пакет с бутылками, вошел в комнату к томящимся парням.

— Привет! — пожал я руки приятелям, заодно знакомясь также и с тем парнем, назвавшим себя Виктором из архитектурного института. — Это тот, в котором одни поэты учатся? — уточнил я. — Наслышаны…

— Ты чё делаешь?! — зашипев, как кобра, которой наступили на хвост, налетел на меня Чеканов, увидев, что я ставлю на стол все, принесённые с собой бутылки. — Мы вон, как дураки, всё своё повыставляли, а теперь маемся, как невесты на выданье. Убери вино назад и пошли на лестничную площадку. Покурим, а заодно и выпьем по глоточку, пока они там своего гуся дожаривают. Всё веселей будет…

Мы вышли из квартиры и, закурив на площадке между этажами, пустили бутылку по кругу.

— Ну, как там в архитектурном? — поинтересовался повеселевший Чеканов, передавая вино Виктору. — Новогодний бал устраивали?

— Еще какой! — похвалился тот, принимая фунфырь, и, сделав несколько глотков, вытер губы тыльной стороной ладони и, протянув бутылку мне, добавил: — Сначала, с пяти часов и где-то до половины восьмого, был литературно-художественный вечер, выступали наши институтские поэты и артисты, а потом, до середины ночи, была дискотека. Но я, правда, часов в десять вечера ушел, я такие вещи долго не выдерживаю…

— Так у вас там что — и правда все пишут стихи? — недоверчиво спросил Чеканов, следя краем глаза за передвижением бутылки.

— Да в общем-то многие. Одни, правда, начинают писать только поступив в институт и как бы подпав под действие царящего в нем культа Вознесенского, другие специально поступают в Архитектурный, потому что здесь когда-то учился их кумир…

— А ты сам?

— Да я-то с пятнадцати лет пишу. Сначала — стихи, а последнее время пробую себя и в прозе. Сейчас вот заканчиваю одну небольшую повесть… А из вас никто не пишет? — с надеждой посмотрел он на нас.

— О чем? — удивленно вскинул брови Чеканов, принимая из рук Жиганюка бутылку. — Восток и юг, где есть хоть какая-то экзотика, уже давно описаны. Север — льдист и гол.

— А запад? — вставил я.

— Да ну-у, запад… запад — уже давным-давно мертв. Это на сегодняшний день даже не музей, а сплошное кладбище. Эдакое мировое Сен-Женевьев-де-Буа… Я правильно говорю? — повернулся он к Виктору.

— Вполне, — согласился тот, закуривая. — Хотя… понимаешь, у каждого настоящего писателя в душе — свои стороны света и свои континенты. Читателю ведь не так уж и важно, где разворачивается трагедия семейства Гамлетов, ему важно, чтобы их страсти задевали и его собственную душу.

— Так то — Га-амлет! — протянул Чеканов, тоже вытряхивая из пачки сигарету. — Там — заговоры, интриги… Разве такое сегодня придумаешь без доступа к архивам или чемоданам с компроматами?

Бутылка, постепенно пустея, пошла по второму кругу.

— Видишь ли, — задумчиво выпуская струйку дыма, произнес Виктор, — для создания литературного произведения не всегда требуется непременно сюжет с заговором. Писательство — уже и само по себе — это некий сговор за спиной читателя, а любой тайный сговор, как известно, окрашен сладострастием. Ради него-то читатель и тянется к книге, позволяя автору впутывать себя в закручиваемую им за читательской спиной интригу.

— Выходит, что всякий читатель — мазохист? — подал голос молчавший до этого Жиганюк.

— Да, в какой-то мере каждый читатель — это интеллектуальный мазохизм, отдающийся автору читаемой книги. И чем сильнее тот подчиняет его волю своей, чем неожиданнее и жестче потрясения заставляет испытывать своим произведением, тем большее удовлетворение получает от этого читатель…

— Мальчики! Вы где там? — выглянула в открывшуюся дверь кудрявая девичья головка. — У нас уже все готово!

— Слава те, Господи! — обрадованно выдохнул Чеканов, ставя на подоконник опустошенную бутылку. — Пойдемте, братцы, займемся наконец настоящим делом, — и мы оживленно устремились в квартиру.

— Прошу всех к столу! — объявил Громзон, но все уже и так, гремя стульями, рассаживались вокруг праздничного стола, вожделенно окидывая взглядом сверкающие бутылки да эстетически разложенные на тарелках закуски…

Выслушав тост хозяина в честь года уходящего, все дружно накинулись на еду, и вплоть до второго тоста над столом слышалось только частое перезвякиванье ножей да вилок, изредка оживляемое короткими репликами преимущественно гурманского характера:

— …Классный салат! Подложу-ка я себе еще немного…

— …Попробуй селёдочку «под шубой». Это просто чудо!..

— …Передать сыр? С удовольствием! Вы, наверное, по гороскопу — Дева? А я знаю, что Девы не могут обходиться без сыра…

— …Минералку? Давайте я открою, я могу это делать любой железкой — ключом, ложкой, вилкой, чем угодно…

Дело катилось к полуночи, содержимое части бутылок, перекочевав в наши желудки, разбежалось по жилам, и голоса за столом начали звучать чаще, громче и оживленнее.

— …Минуточку! — придержав рукой чуть не свалившиеся с носа очки, вскочил с места Громзон. — Мы забыли, что среди нас находится настоящий поэт, автор публикаций в нескольких литературных журналах и альманахах, а главное — мой друг еще с четвертого класса Виктор Савин, — и он указал рукой на доедающего салат Виктора. — Давайте попросим его прочитать что-нибудь из своих стихотворений.

Девчонки завизжали и захлопали в ладоши, и нам ничего не осталось, как присоединить к ним и свои голоса:

— Давай, Виктор, сказани что-нибудь…

— Покажи, что такое ваш архитектурный…

— Умой Андрей Андреича…

Виктор отложил в сторону вилку, вытер салфеткой губы и поднялся.

— Ну, раз вы просите… Я люблю поэзию, а потому с одинаковым удовольствием читаю стихи сам и слушаю других. Так что, если вы надеялись, что я откажусь, то вы ошиблись, — и, отбивая себе такт рукой, он прочитал подряд сразу несколько стихотворений, в которых фигурировали гусары, мелькали шпаги, лилось шампанское и совершались всевозможные подвиги в честь прекрасных дам и вечно распинаемой России.

Стихи были откровенно слабые и, чувствуя, как над столом начинает повисать неловкое молчание, я восхищенно воскликнул:

— Ну ты прямо Гумилёв! Наследник серебряного века. Хотя — такие вещи, как у тебя, наверное, звучали бы выигрышнее под гитару.

— Да-да!.. Точно!.. Под гитару было бы класс!.. — облегченно вздохнув, заговорили и остальные, наливая себе в стаканы пиво или минералку и подкладывая в тарелки салат.

— А можно я тоже прочитаю стихотворение? — прорвался вдруг сквозь гам голос Нади.

— Своё? — уточнил Громзон.

— Нет, Станислава Золотцева, — ответила она и, повернувшись в мою сторону, добавила: — Это мне Владимир на днях прислал.

— Кто? — переспросили за столом.

— Мой кореш, — пояснил я. — Он сейчас в Сибири на заработках.

— А-а…

— Читайте, Надя, — попросил поэт, и мы затихли.

— «Новогодняя песня» называется.

— Давай, — ободряюще кивнул ей я, и спокойным, но четким голосом (не зря посещала театральную студию!) Надя начала читать стихотворение:

Она умолкла и над столом повисла минутная тишина.

— Ну что ж, — нарушая ее, заговорил, наконец, поэт. — Я думаю, этим стихотворением Надя сказала замечательный новогодний тост, за который мы просто обязаны сейчас выпить. К тому же, — он посмотрел на свои наручные часы, — всего через пять минут и в самом деле наступит год, в котором все будет иначе…

Громзон сорвался с места и, подхватывая на ходу свои вечно спадающие с носа очки, бросился включать телевизор. На экране появилось крупное лицо Президента и в квартиру упали тяжелые, как ядра, слова его новогоднего обращения.

Мы встали.

Я сорвал фольгу с головки шампанского и ослабил проволочную петлю, потихоньку давая выйти пробке из горлышка. У нас в квартире до сих пор не забелено на потолке пятно, оставшееся после того, как отец однажды открыл второпях бутылку красного игристого. По правде сказать, сам он не пил ничего другого, кроме водки и пива, на вино у него была аллергия, вызывавшая появление красных пятен на лице даже всего после нескольких глотков, особенно красного, но тогда тоже был Новый год, к нам нагрянули какие-то родственники, и отец сходил перед самым вечером и купил в ближайшем магазине бутылку этого игристого (нормальное шампанское было, само собой, к тому часу уже раскуплено).

Наверное, появись из бутылки джин, он не произвел бы такого переполоха, как вырвавшееся на волю игристое. Струя была такой силы, что в бутылке не осталось ни капли — всё ударило в потолок, а уже от него — россыпью мелких, отрикошетивших брызг — на плечи и головы собравшихся.

Так что опыт того, как не надо открывать шампанское, у меня был, и, дождавшись, когда грянули куранты, я с легким хлопушечным выстрелом выпустил пробку из заточения и плеснул шампанское в подставленные бокалы. Вторую бутылку открыл на другом конце стола Чеканов, и с последними ударами курантов мы сдвинули бокалы за наступающий Новый год…

Дальнейшая часть ночи потекла гораздо веселее, хотя она оказалась также и гораздо шумнее, и сумбурнее. Мы много пили, горланили хором песенки крокодила Гены (они — оказались единственными, слова которых знали все присутствующие за столом), потом Громзон врубил музыку, мы устроили дискотеку и я поочередно танцевал со всеми девчонками, с горечью осознавая, как сильно мне не хватает сейчас рядом со мной моей Кати.

В состоянии нахлынувшей грусти я забрел на всеми оставленную кухню и увидел там курившую под открытой форточкой Надю.

— Ты куришь? — удивился я.

— Да, — смутилась она, — уже второй месяц. Сама не знаю, как пристрастилась.

— Иванова на тебя нет, — пожурил я, вспомнив своего друга, вечно корившего меня за раннюю привычку к курению.

— Почему нет? — загадочно встряхнула она темными кудрями. — Я же говорила, что он прислал мне на днях письмо… Ну — это, со стихами Золотцева…

— Хорошие стихи, — поддакнул я и неожиданно для самого себя процитировал: — «Давайте встретимся в новой судьбе, совсем не ясной, совсем не известной…» И что он тебе еще пишет?

— Ой, да там не письмо, а философская диссертация! — закатила она глаза. — Хотя… Я запомнила одну его мысль о том, что прошлое — это кладбище наших чувств, и как бы ни дороги нам были погребенные, а человек все-таки должен жить не среди могил. Как для умерших людей, пишет он, важны не столько цветы и надгробия, сколько панихиды и молитвы о спасении их душ, так и для пережитых нами чувств и отношений важно не перебирание деталей прошедшего и не копание в воспоминаниях, напоминающее постоянное блуждание среди кладбищенских могил, а наоборот — скорейшее расставание с былым, то есть — отпускание его от себя, что является созвучным прощению душ умерших, так необходимому для их посмертного бытия…

— Да-а, он пишет очень умные вещи, — согласился я. — Только лучше бы он говорил их не из Сибири, а живя здесь, рядом. Потому что написанное на бумаге и живой голос — это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

— Мне тоже хочется его увидеть, — задумчиво проговорила Надя. — Не знаю, почему…

— Вы были бы классной парой, — дал я своё объяснение, но она только хмыкнула на это и, потушив в каком-то грязном блюдце сигарету, пошла в комнату, откуда все громче и громче доносились голоса наших веселящихся товарищей…