Он где-то рядом

Глава шестая КАК ПРЕКРАСЕН ЭТОТ МИР

Незаметно подошло время сдачи вступительных экзаменов. Прикинув хрен к носу, я понял, что сделал правильный выбор, подав документы именно в Горный институт. Ведь я был сыном горняка (большую часть жизни мой батя проработал то на донбасских шахтах, то в метрострое), а в институте ценили профессиональную династичность, не случайно он считался самым пролетарским вузом столицы. Ну и, как я уже упоминал выше, в Горном институте традиционно был самый низкий по Москве конкурс и это, говоря откровенно, и оказало тогда решающее влияние на мой выбор. Что будет через пять лет, меня пока не тревожило, главным на данный момент было поступить, и с этой установкой я и пошел на экзамены.

Первым у нас был письменный по математике. Увы, но я никогда не блистал знаниями по этому предмету! Того запаса формул, что удерживала моя перегруженная интимными мечтаниями память, вполне хватало, чтобы не ходить в школе в двоечниках, а честолюбивого стремления видеть своё фото на школьной «Доске почета» у меня не было, но тут, вчитавшись в выпавший на мою долю вариант, я понял, что провалился. Сначала я, правда, стянул к передовой все резервы своих жалких математических познаний и попытался справиться с решением самостоятельно, но сколько ни исполосовывал черновик, вразумительного ответа не получалось. Поняв бессмысленность своих усилий, я уже согласен был передрать решение у кого-нибудь из сидящих спереди или сзади, но оказалось, что все, кто делали нужный мне вариант, уже сдали свои работы и вышли.

«Во мудак!..» — ругнулся я, коря себя за то, что если бы не тратил время на бесплодные попытки самостоятельного решения, а сразу же попросил у кого-нибудь передрать, то сейчас бы уже давно курил в коридоре или пил в парке Горького пиво.

— Ну? — не выдержал, глядя на мои метания, сосед по столу. — Чё ты мыкаешься? Бери вот, переписывай, пока не поздно!.. — и он пододвинул ко мне свои листки с решениями.

— А номер варианта? У меня же на экзаменационном листе выставлен совсем не тот, что у тебя… Да еще и красным карандашом!..

Сосед взглянул на меня, как на маленького ребенка, и положил рядом с листами резинку и красный карандаш.

— Исправляй. Только побыстрее.

— Так ведь… — замешкался было я. — Неудобно как-то…

— Ты что? — зашипел, взрываясь, сосед. — Поступать сюда пришел или на рыцарский турнир? Экзамен — это удача, такая же случайность, как и лотерея, так что же теперь — из-за какого-то дурацкого варианта год терять?.. Исправляй скорее, время идет!

Внутренне трепеща и оглядываясь по сторонам, я стёр проставленный красным карандашом на экзаменационном листе номер своего варианта и написал на его месте другой. Вышло это у меня весьма неудачно, и в месте подтирки образовалось большое грязно-лохматое пятно, заметное даже невооруженным глазом.

— Ну вот, — расстроился я. — Все равно ведь поймут… То б хоть на апелляцию можно было подать — мол, разволновался и спутал решение, а теперь что? Мало того, что вытурят, так еще и с позором…

— Ай-й, ёлки!.. — не выдержал сосед. — Дай сюда! Прямо как дитя малое, ей-Богу! — и, взяв у меня лист с исправленным вариантом, он бросил его на пол и наступил сверху ботинком. — На! — возвратил он мне его после такой обработки. — Кто тут теперь чего-нибудь заметит?

— А след? — показал я на грязный отпечаток подошвы, под которым пятна теперь действительно не было видно.

— А что — след? Ну, упустил лист, подумаешь!.. Да, может, это совсем и не ты его упустил, может, это сам экзаменатор или его ассистент рассыпали листы, кто знает?.. Короче, пиши скорей да пошли отсюда, я уже курить хочу.

— Ладно, погоди чуток, — буркнул я, берясь за авторучку…

Хотя, если честно признаться, то я и на десять процентов не верил в то, что подделка останется незамеченной. Мысленно я уже распрощался с учебой и не шел забирать документы только потому, что не было еще официального подтверждения моего провала.

Но этого так и не произошло.

За письменную я получил «четверку» и пошел сдавать следующий экзамен.

— Ну чё? — хлопнул меня по плечу при встрече мой «спаситель». — Все в порядке? Вот так дальше и действуй! Ты думаешь, там хоть один человек делал свой вариант? Кроме, пожалуй, тех, у кого все списывали?.. Как бы не так! — и он вынул сигареты, приглашая меня пойти покурить…

А недели через две я уже стоял перед вывешенными в фойе института списками зачисленных и, уставившись не верящим взором в собственную фамилию, постигал смысл свершившегося.

«Колесов Николай Дмитриевич… Колесов Николай Дмитриевич… Колесов…» — перечитывал я, желая убедиться, что это не ошибка и не обман зрения.

Сойдя наконец с институтского крыльца, я сунул руку в нагрудный карманчик рубашки, проверяя, есть ли у меня талончики на троллейбус, и вытащил оттуда сложенный вчетверо лист бумаги, заглянув в который, увидел написанную маминой рукой молитву. «Да не споткнёшься о камень ногою твоею…» — выхватил взгляд строчку из середины текста и, скомкав листок, я бросил его в подвернувшуюся урну.

— Не споткнусь! — громко произнес я, усмехнувшись, и пошагал за институтские ворота.

Эту молитву, переписанную на вырванном из школьной тетради листке, мама пыталась дать мне еще перед первым экзаменом, говоря на своем особенном языке:

— Ничого! Молытва ще никому нэ помишала. Тэбэ вона нэ задавыть, а мэни спокойней будэ…

Но тогда я бумажку взять отказался, и она, видимо, вложила мне её тайком в карман сама.

И вот — то ли при помощи этой молитвы, то ли вопреки ей — я стал студентом, и первого сентября с колотящимся сердцем переступил порог одного из громадных залов института с чарующим именем аудитория.

— …Ну что ж! — завершая свою вступительную речь, произнес приветствовавший нас профессор Барчуков. — Инженеров мы сделаем из вас уже за первый год, а остальные четыре — будем формировать личности. Запомнили?..

— Запомнили! — весело проревели мы, еще не зная, что эти слова профессора запомнятся нам и правда надолго. По крайней мере, я вспомню их, когда формирование личностей коснется меня непосредственно. А выглядело это примерно так:

— …Ну, если вопросов нет, тогда — всё. Жду вас завтра у входа в институт для сдачи экзамена. В шесть ноль-ноль, — закончил он под вспыхнувшие в аудитории смешки свою последнюю за весеннюю сессию консультацию. — Прошу не опаздывать. Я — ждать не люблю, — добавил он, уже выходя, и, кивнув всем на прощание, с улыбочкой на лице покинул аудиторию.

Как известно, транспорт в Москве начинает работать где-то как раз в шесть часов утра, а ехать до института мне надо минут тридцать, не меньше, так что, учтя всё это, я завел будильник на начало пятого и лег спать чуть ли не в девять вечера, зато утром, в половине пятого, уже вышагивал по пустынному, еще вовсю спящему городу.

Пожалуй, это время в Москве является самым наилучшим для прогулок по ней и, соответственно, для знакомства с ее достопримечательностями. Только что умытый поливалками, город являет в этот час свое истинное, не залепленное косметикой дня лицо со всеми его характерными, не успевшими исказиться усталостью и суетой черточками и особинками. Пройдет немного времени, и по его улицам полетят миллионы автомобилей и автобусов, выбрасывая в воздух кубометры ядовитых газов и децибелы моторных ревов. Пройдет немного времени, и тротуары заполнятся миллионами спешащих, толкающихся и нервничающих горожан, солнце накалит асфальт, будет слепить стеклами гигантских окон, воздух наполнится запахами горячей резины, бензина, носков, апельсинов, пива, пота и табачного дыма, у магазинов к вам начнут приставать цыганки, предлагая ненужную вам тушь для ресниц или предсказания вашего будущего, в автобусах и троллейбусах с вас выжмут сто потов и оборвут все пуговицы, путь вам внезапно перегородит бесконечная, как путь к коммунизму, очередь за чем-то, всё еще остающимся в категории дефицита, в метро вас больно ударят чемоданом по коленке или обольют протекшим из пакета кефиром, на площади оштрафуют за неправильный её переход, а к вечеру, окончательно усталого, разбитого и ко всему безразличного, обсчитают в громадном, как Ярославский вокзал, кафе, после чего толстая тетка с сумками в обеих руках, загородив собой выход из автобуса, вынудит вас проехаться лишнюю остановку от дома, которую придется потом идти назад пешком, еле переставляя намозоленные ноги и вдыхая горячую вечернюю пыль все еще клокочущего города.

Ну, а пока еще — все тихо. Только слышно, как шелестят над головой листья московских тополей и осевшие в старых двориках столетия, да видно, как отражаются на мокрых после полива тротуарах купола церквушек, шпили министерств, высотные здания и бесконечные и ясные, как вся дальнейшая судьба, небеса…

К институту я подошел без десяти шесть и еще десять минут курил на крыльце перед входом, где уже собралась половина нашей группы. Ровно в шесть ноль-ноль в ворота института въехала белая «Волга» Барчукова, тормознула у крыльца и из нее вышел свежий, будто и не со сна, профессор.

— Так-так, — окинул он взглядом собравшихся. — Молодцы, молодцы… Современный руководитель должен быть пунктуальным, как ариец, запомните это. Если вас вызвали к руководству на два ноль-ноль, то без пяти два вы уже должны быть в приемной — от этого порой зависит больше, чем от всех ваших знаний и ума… То же самое, если встречу назначили кому-то вы сами — и тут неважно, будет это министр или всего-навсего уборщица, так как опоздание — характеризует прежде всего вас… Запомнили это?

— Запомнили! — закивали мы.

— Ну и молодцы… Староста, соберите зачётки, — и, быстро проставив в протянутые ему развернутыми зачетные книжки красивые круглые «отл.», он сел в машину.

А от ворот, шлепая туфлями по оставленным поливалками лужам, бежали припоздавшие.

— Что-то вы долго спите, товарищи будущие руководители! Так — дела не делаются.

— Да мы!.. Да вы знаете!.. — задыхаясь от бега, оправдывались те. — Так торопились, так торопились!..

— Ладно. Зачетки, — протянул он руку, и припоздавшие получили свои заветные «хор».

Тем, кому еще удавалось перехватить профессора за воротами, выставлялся «уд», а вот не успевшие на этот не совсем обычный экзамен вовсе и не получившие хотя бы этого «уда», вынуждены были потом переписывать (но только — у кого, если почти никто толком их не конспектировал?) все прочитанные за семестр лекции и до конца следующего полугодия изо дня в день караулить профессора, чтобы уговорить его принять у них этот злополучный экзамен. Но тот, само собой, оказывался всякий раз занят, и экзамен откладывался чуть ли не до новой сессии. Одна радость, что за эти долгосрочные задолженности никого из института не отчисляли, а только лишали стипендии…

Но всё это вошло в мою жизнь несколько позже, а пока что, счастливый и беспечный, я ехал в метро по кольцевой линии от станции «Октябрьская», где находился Горный институт, в сторону «Краснопресненской», где мне нужно было перейти на радиальную линию и, доехав до «Улицы 1905 года», сообщить моим домашним о своем состоявшемся поступлении.

Людей в вагоне было немного, и я прошел мимо нескольких пустых мест и сел на самое первое по ходу движения сидение, где обычно меньше всего чувствуется врывающийся в вагонные окна ветер. В молодости, правда, мало внимания обращаешь на разные осторожничанья, так как кажется, что ты всегда будешь так же бодр и энергичен, как сегодня, и слова о каких-то простудах, радикулитах и прочем просто не проникают в сознание, но за год до окончания школы я в самый разгар лета, в тридцатичетырёхградусную жару, вдруг свалился с высочайшей температурой после того, как в мокрой от пота рубахе проехался в метро, балдея от обдувавшего меня в вагоне холодного ветерка, так что хотя бы один урок с тех пор усвоил твердо, и теперь, если есть возможность, всегда стараюсь садиться только в начале вагона.

Вот и в тот раз, заметив свободное сидение перед первой дверью, я быстро прошествовал через вагон и плюхнулся на него, продолжая «переваривать» в сознании факт своего зачисления в ряды студенчества и вытекающие из этого выгоды. Во-первых, я на пять лет как минимум освобождал себя этим от службы в рядах Вооруженных Сил, получая за время учебы в институте звание лейтенанта инженерно-саперных войск, присваиваемое нашей военной кафедрой. Ну, а во-вторых, студенческая жизнь рисовалась мне тогда как некий сплошной карнавал, наполненный КВНами, танцами, веселыми пирушками со стипендии, легким брожением умов, гитарным бренчанием да песнями у костра во время стройотрядов да выездов на картошку, а главное — девочками, девочками, девочками…

В счастливом возбуждении я повел ищущим взглядом по полузаполненному вагону, повернул голову и посмотрел сквозь стеклянную дверь в салон впереди идущего… И вдруг, словно сорванный с места какой-то неведомой силой, вскочил с сидения и бросился к торцевой двери. Там — за двумя стеклами — в электрической белизне переднего вагона я увидел свою потерянную пляжную блондиночку. Ну — ту, что была тогда на ВДНХ со своей тонувшей подругой, они и теперь были вместе — о чем-то оживленно болтали в полутора метрах от меня и абсолютно не глядели в мою сторону.

Стремясь привлечь к себе их внимание, я принялся усиленно махать руками и жестикулировать, и вскоре эта моя индейская пляска была замечена. Кивнув в мою сторону, черненькая что-то шепнула на ухо соседке, та повернула ко мне свою прелестную мордашку, и обе прыснули от смеха. Я же, увидев, что на меня смотрят, принялся напоминать им о нашей первой встрече, изображая для этой цели некоего пловца, артистично загребающего воду энергичными взмахами рук.

Дождавшись остановки, я перебежал из своего вагона в передний и предстал перед подружками.

— Привет! — радостно выкрикнул я. — Вы чё, меня не узнали? Мы же как-то купались рядом на ВДНХ, и ты, — кивнул я темноволосой, — еще устроила тогда сцену ухода в русалки, да мой друг тебя вытащил назад к людям. Ну? Вспомнили?..

— А-а! Точно! — припомнила темненькая и, пряча смущение, как бы между прочим, поинтересовалась: — А где сейчас твой друг? Я ведь ему даже спасибо не сказала.

— Ну еще бы! — обиженно произнес я. — Пока мы бегали звонить на «скорую», вас и след простыл!

— Нас один мужик на «Москвиче» в медпункт отвез, — подала голос блондинка и покраснела.

— Ладно уж, — великодушно смилостивился я, — главное, что всё хорошо закончилось. А уж теперь-то вы от меня так просто не улизнёте.

— Да мы и не собираемся, — пожала плечами темненькая, — наоборот, я даже жалела, что мы тогда так расстались, и я не могу поблагодарить своего спасителя. Он — твой друг?

— Да, мы живем в одном доме. Правда, я его последнее время не видел — у меня были вступительные экзамены.

— А куда ты поступал?

— В Горный.

— И как?..

— Можете поздравить! Сегодня как раз вывесили списки зачисленных, и я — в числе студентов. Так что вечером мы могли бы это дело где-нибудь отметить. Ну, скажем, в «Шоколаднице», знаете такое кафе? Возле метро «Октябрьская»?

— Найдем, — закивали головами девчонки.

— Вот и отлично! В шесть часов вечера возле входа в него и встретимся. Согласны?

— Если ты придешь с другом.

— Окей! Он, правда, тоже сдавал экзамены на факультет журналистики, но, по-моему, вступительные во всех вузах уже закончились, так что я прямо сейчас забегу к нему и договорюсь насчет вечера…

Спросив у подружек их имена и узнав, что светленькую зовут Катей, а тёмненькую Надей, я выскочил на «Краснопресненской» и вприпрыжку понесся по переходу. Я вдруг отчетливо почувствовал, как исчезла куда-то сила земного притяжения и, оттолкнись я от пола посильнее, так, кажется, и взмою под самые своды станции, как один из выскользнувших из детских рук и гоняемых там ветром воздушных шариков…

Войдя в Вовкин подъезд, я поднялся на второй этаж и позвонил в его квартиру. За дверью послышались шаги, замок щелкнул, и я увидел посеревшее и вытянувшееся лицо друга.

— Ну-у, ты тут совсем заучился! — констатировал я, оглядев его тусклую физиономию. — Если ты за одну только вступительную сессию стал зеленей марсианина, то что же этот университет сделает с тобой за пять лет учебы?..

— Ничего он со мной не сделает, — вздохнул он. — Не поступил я.

— Ты? — изумился я. — Ты и не поступил? Что ж это за билет такой тебе попался, что ты не смог на него ответить?

— А-а! — махнул он рукой. — На билет я ответил нормально, профессор уже потянулся было ставить мне отметку, да напоследок возьми и спроси, какое, на мой взгляд, значение для жизни советского общества имели решения ХХIV Съезда КПСС.

— И ты — не ответил?!

— Ответил…

— И че ты ему выдал?

— Сказал, что дерево узнаётся по плодам. В истории, говорю, часто бывает, что про малое «се — великое» молвят, а потом те, кто были первыми, оказываются последними, а кто последними — первыми.

— Ну накрутил… Сказал бы, что для советского народа решения любого из съездов имели только решающее значение. Старичок-то по этим съездам себе две диссертации, небось, защитил, он уже просто не может думать иначе, чем сам в них однажды написал, а ты ему — про первых и последних…

Володька печально покачал головой.

— Ты тоже… Не понимаешь… Я же ему не о конкретном съезде говорил, а о смысле истории! Ведь в том-то и дело, что решающее, как ты говоришь, значение имеет не новизна политических идей того или иного лидера, а достижение гармонии между душой и Богом — с одной стороны, и душой и миром — с другой. Мы должны думать не о том, как выплавить больше всех в мире чугуна и завалить страну вареной колбасой, а о том, как после каждого прожитого дня стать хоть немножечко лучше. Ведь в нас вложены такие души, что могут залить своим сиянием всю планету, а мы вместо этого с каждым годом погружаемся во всё большую темень. Неужели ты об этом не думал? — он с надеждой остановил на мне свой взор, но я медленно покачал головой из стороны в сторону.

— Но о чем же ты тогда думаешь? — спросил он.

— Я думаю, — сказал я, — как поскорее достичь гармонии между нами и ожидающими нас с тобой сегодня в кафе девчонками.

— Какими девчонками? — не понял он.

— Катей и Надей. Помнишь, в начале лета ты спас одну купальщицу на пруду ВДНХ? Это — Надя. Я обещал ей, что приду в шесть часов вечера в «Шоколадницу» вместе с тобой.

— Как ты мог обещать, не спросив моего мнения? — начал было он, но я ткнул его пальцем в грудь и тем прервал возражения.

— Я зайду за тобой в пять, — сказал я жестко. — И если ты будешь не готов, то ты не просто испортишь мне вечер, но погубишь этим нуждающуюся в тебе живую человеческую душу… Так что — думай. Да не ошибись с ответом, как на экзамене.

— Это нечестный прием, — проворчал Иванов. — Ты меня шантажируешь, играя на моем сострадании к чужой душе… Разве так поступают друзья?

Но я ему ничего не ответил. Я только усмехнулся и пошел вниз по лестнице. Шантаж это или не шантаж, а чтобы мне остаться сегодня наедине с Катей, я просто обязан привести его для её темненькой подружки. Так что, оглянувшись, я помахал ему рукой с лестничной площадки и еще раз напомнил:

— В пять — не забудь.

И через минуту уже был в своем подъезде.